В.В. Громковский — Шум глубины

Есть избитая фраза — «историю пишут победители...». Так было всегда, поэтому история — самая динамичная из наук, меняющая свои взгляды в зависимости от внешних проявлений. Но тем ценнее изредка возникающий взгляд с другой стороны — дневники белого генерала — эмигранта, воспоминания выжившего немецкого офицера. Такие документы позволяют хотя бы немного понять мотивацию противника, логику принимаемых им решений, причины, побудившие к действиям. Это позволяет объективнее судить о событиях прошлого, делать правильные выводы, строить планы, стараясь не допустить ошибок, уже совершённых предшественниками...

Перед вами лежит уникальный документ эпохи — дневники Владимира Васильевича Громковского. Охватывающие только одно из многих десятилетий его жизни, они посвящены самому драматическому периоду его пребывания в должности генерального директора ЛНПО «Океанприбор» и ЦНИИ «Морфизприбор» — периоду с середины 70-х до середины 80-х годов XX века, приведшему к снятию его с должности в 1988 году и последующему отъезду из страны. В.В. Громковский — фигура для «Морфизприбора» легендарная. Почти 30 лет занимая должность директора, Владимир Васильевич фактически был создателем того мощного флагмана отечественной прикладной гидроакустики, которым уже много лет является предприятие, носившее имена НИИ-3, ЦНИИ «Морфизприбор», АО «Концерн «Океанприбор». И действительно, достаточно выйти во двор предприятия и оглядеться вокруг. Что досталось Владимиру Васильевичу, когда он стал директором в том далёком 1967 году? Здание завода слоистых пластиков, находящееся во дворе и корпус бывшего Планового института, выходящий на Чкаловский проспект. Здание опытового бассейна, крупнейшего в Европе, было завершено уже при Громковском. Его усилиями созданы корпуса по Карповке, корпус рядом с бывшим заводом «Измеритель», здание аспирантуры. Он добился строительства второй площадки возле Смольного, ныне утраченной, да и соседнее с корпусом второй площадки здание АО «Прометей», как гласит легенда, было построено для нас, и уже позднее передано «Прометею». Он создал Ладожский полигон в том виде, в каком он существует по настоящее время, и исследовательский флот, который мы не смогли сохранить, во главе с ледоколом «Амур». Его усилиями создан завод «Ладога» в существующем виде, завод «Полярная звезда» (ныне вошедший в состав «Северного рейда»), большая часть корпусов завода «Водтрансприбор», детский лагерь в Усть-Нарве. С его уходом в 1988 году больше 20 лет предприятие не менялось, и только последние два десятилетия начались действия по ремонту и восстановлению существующих объектов и созданию новых корпусов.

Громковскому нравилось строить. Это видно и на страницах дневника, где он подробно описывает свои действия по созданию площадок и новых производств, и по достигнутым результатам. Видимо, ему это ближе, чем непосредственно проектирование техники. Хотя Владимир Васильевич останется в истории прикладной гидроакустики как главный конструктор изделий «Скат», лауреат двух Государственных премий за создание новых образцов гидроакустического вооружения, в этих работах он выступал скорее как администратор, руководитель проекта, а не как идеолог-проектант. Хотя надо отдать должное, он лично принимал участие в сдаче головных образцов «Скатов» заказчику, ездил на испытания, выходил в море на подводной лодке.

Конечно, документ, который вы держите в руках — субъективное мнение конкретного человека. Оно может быть неполным, не учитывать каких-то фактов и явлений. Но согласимся, что человек, рассказавший нам историю развития гидроакустики на рубеже 1970-х — 1980-х, знал про эти события больше, чем подавляющее большинство читателей. {8}

Генеральный директор крупнейшего гидроакустического предприятия страны, вхожий практически во все кабинеты лиц, принимавших решения по судьбе отечественной гидроакустики, участвовавший в подготовке судьбоносных постановлений ЦК КПСС и Совета Министров СССР по этим вопросам, знал об этих событиях практически всё. Возможно, на его восприятие наложили свой след субъективные вещи — большая часть дневников отражает противостояние героя и окружающих его противников, чиновников Минсудпрома, Министерства обороны, КБ-проектантов... Битва, обречённая на поражение, судя по масштабам и возможностям противника, но продолжавшаяся, судя по дневникам, более 15 лет. Было ли всё так на самом деле? Или это попытка автора объяснить свои неудачи или ошибки внешними причинами? Пусть читатель решает сам. Нам важно другое. На страницах этих дневников Громковский приоткрывается нам как личность, показывает, что побуждало его принимать те или иные решения, как он действовал в тех или иных ситуациях. Судя по тексту рукописи, человеком он был очень закрытым, практически не делившимся своими проблемами с окружением, коллегами, не пытавшимся принимать коллегиальные решения по возникающим проблемам.

В центре событий — противостояние двух фигур, руководителя крупнейшего в стране КБ-проектанта подводных лодок, и директора приборостроительного предприятия, поставлявшего для этого проектанта гидроакустическое вооружение. Каждая из фигур — личность, выдающийся представитель отечественной оборонки, очень много сделавший и для своего предприятия, и для отрасли в целом. К счастью, оба фигуранта дожили до наших дней, первый из них до сих пор работает в КБ, отмечен практически всеми возможными наградами и званиями, второму пришлось закончить свою карьеру и уйти из профессии. Возможен ли был иной исход? Думаю, нет, в конфликте между проектантом носителя и разработчиком оборудования, пусть даже принципиально важного для этого носителя, вряд ли победителем может стать приборист. Считал ли так же автор дневников? Наверное, он надеялся на победу в этом конфликте, поскольку боролся до конца.

Интересным для читателя может быть и участие в этой борьбе партийных органов. Владимир Васильевич пришёл в «Морфизприбор» с должности инструктора райкома партии, всегда имел там тесные связи и поддержку, и это наглядно отражено на страницах дневника. И то, что переход Г.В. Романова на работу в Москву стал роковым для В.В. Громковского событием, мы можем уверенно предполагать, опираясь на приведённые в дневнике сведения.

Поражает память автора. О событиях 50-летней давности он вспоминает с лёгкостью, приводя фамилии и должности участников каждого из мероприятий, которые он описывает, вплоть до имён секретарей, сидящих в приёмной у руководителей, их привычек и предпочтений.

Думаю, что материалы эти написаны в течение последнего десятилетия. История их появления весьма любопытна. Где-то лет 10–12 назад к нам с просьбой о посещении предприятия обратились племянники Владимира Васильевича. Такая встреча состоялась в музее предприятия, мы поговорили, и на этой встрече я задал вопрос — не пишет ли Громковский воспоминания. Вопрос мой связан был с анонсированием выхода в европейском и американском издательствах книги «Из истории российской военной гидроакустики». Уже существенно позже выяснилось, что под таким названием вышла переведённая на английский язык монография «Из истории отечественной гидроакустики», вышедшая под редакцией Я.С. Карлика к 50-летию предприятия в 1999 году и туманными путями попавшая на Запад. А тогда, не имея доступа к содержанию анонсированного издания, мы предположили, что книгу написал Владимир Васильевич, обладавший для этого необходимыми знаниями и информацией. Родственники ничего о планах Громковского не знали, но вопрос ему позднее переадресовали. Полагаю, что эти разговоры (которые я вёл и с сыном Владимира Васильевича, с которым встречался в Москве, передавая для отца только что изданный нами «Исторический очерк» о предприятии) и побудили Громковского-старшего взяться за перо. Когда Андрей Анатольевич Громковский, племянник автора, в конце 2021 года любезно сообщил нам о появлении воспоминаний и поинтересовался, стоит ли их публиковать, мы долго колебались. С одной стороны, публикация столь откровенного {9} и жёсткого по отношению к оппонентам материала может вызвать массу нежелательных последствий. С другой стороны, каждый из участников этой давней истории имеет право высказать своё к ней отношение. С учётом всех факторов было принято паллиативное решение — напечатать рукопись дневников очень ограниченным тиражом, без рассылки по списку «Книжной палаты», чтобы сохранить для истории сам материал, и дать возможность автору подержать в руках книгу, посмотреть на неё свежим взглядом, может быть, что-то изменить, или дополнить. В любом случае, с точки зрения истории науки и техники, данный материал представляет несомненную ценность для понимания ряда событий в области отечественной прикладной гидроакустики на рубеже 70-х–80-х годов XX века.

Мы благодарны СПб ГЭТУ «ЛЭТИ» за предоставленную возможность напечатать рукопись в типографии института, который закончил Владимир Васильевич, в котором он создал базовую кафедру конструирования и технологии электронной аппаратуры (КТЭА), ставшую кузницей кадров для профильных предприятий отрасли и готовящую эти кадры уже более 45 лет, и к которому он всегда относился с уважением. Ветераны вуза помнят, наверное, добрые слова, сказанные им по поводу 100-летия вуза на торжественном заседании, проходившем в помещении ДК им. Ленсовета. В.В. Громковский — один из выдающихся выпускников кафедры ЭУТ СПб ГЭТУ «ЛЭТИ», заслуживший это имя своими трудами во благо отечественного гидроакустического приборостроения, и его имя заняло заслуженное место и во всех справочниках выдающихся выпускников ЛЭТИ, и в справочниках по отечественной гидроакустике, и в музее АО «Концерн «Океанприбор».

Научный редактор,
профессор базовой кафедры
КТЭА СПб ГЭТУ «ЛЭТИ»
И.А.Селезнёв

ГРОМКОВСКИЙ Владимир Васильевич
(Род. в 19.02.1929 г.)
Директор института (1960–1987),
генеральный директор ЛНПО «Океанприбор» (1973–1987).
Главный конструктор ГАК «Скат» для АПЛ (1982).
Кандидат технических наук (1974).
Государственные премии СССР (1968, 1983).
Орден Ленина (1966). Орден Октябрьской Революции (1971).
Орден Трудового Красного Знамени (1963). Орден Почёта (1991)
Почётный знак «За вклад в прикладную гидроакустику» (2009)

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Вначале своих воспоминаний попробую кратко описать мой жизненный путь. В мае 1944 года, после прорыва блокады, я вернулся из эвакуации в Ленинград. После окончания школы поступил в Ленинградский электротехнический институт (ЛЭТИ) имени В. И. Ульянова (Ленина), который закончил в 1953 году. С 1952 года, во время учёбы в институте, начал работать инструктором студенческого отдела Ленинградского обкома комсомола. В 1955 году я был принят на работу в НИИ-3, где работал инженером, старшим инженером и ведущим инженером. В 1959 году был назначен заместителем главного инженера, а в 1960 году — директором НИИ-3 Госкомитета по радиоэлектронике (позднее — ЦНИИ «Морфизприбор»), который в 1965 году вернули в состав Министерства судостроительной промышленности. В 1973 году я был назначен генеральным директором Ленинградского научно-производственного объединения «Океанприбор», оставаясь при этом директором ЦНИИ «Морфизприбор», который стал головной организацией объединения. В конце 1987 года подал заявление об освобождении от этих должностей по состоянию здоровья, и в декабре этого года завершил свою многолетнюю директорскую карьеру. С января 1988 года начал работать заведующим базовой кафедрой ЛЭТИ при ЦНИИ «Морфизприбор».

Моя инженерная и деловая жизнь в НИИ-3 (ЦНИИ «Морфизприбор», ЛНПО «Океанприбор») состояла из двух составляющих. Первая, — интересная и в чём-то счастливая, — длилась с 1955 года по 1973 год. В первые годы своей карьеры я работал в комплексной лаборатории на «Арктике-М», гидроакустической станции для атомных подводных лодок (АПЛ) проекта 627. В 1956 году меня выбрали заместителем секретаря парткома НИИ-3, что позволило быть в курсе дел института, встречаться с множеством людей, познакомиться с руководителями лабораторий и отделов.

В январе 1958 года мне предложили стать главным конструктором малогабаритной гидроакустической системы «Турмалин» для подводной лодки (ПЛ) очень малого водоизмещения «ШКЛО» (проектант ЦКБ-16, главный конструктор Е. П. Корсуков). Рассказывали, что авторы {12} проектного предложения, в том числе «Ш» — Шешуков, и «К» — Корсуков, умудрились добраться до Н. С. Хрущёва, давшего указание начать проектирование, которое стартовало по специальному постановлению ЦК КПСС и Совета министров СССР. И хотя министр судостроительной промышленности СССР Б. Е. Бутома, а также главком ВМФ СССР, адмирал флота С. Г. Горшков, были против проекта «ШКЛО» с самого начала, они не смогли игнорировать такое постановление.

Последующие два года сверхинтенсивной работы на «Турмалине», пожалуй, были самыми полезными и интересными в моей инженерной жизни. Сроки разработки «Турмалина» и приближение разработки комплекса «Рубин» заставили нас после коротких эскизных проработок приступить сразу к техническому проекту. Заместителями главного конструктора согласились стать опытные специалисты Р. X. Бальян, О. А. Кудашева и А. Н. Левинский, а также один из лучших конструкторов, которых я встречал в своей жизни, — А. Я. Гинзбург. Работая с ними, я приобрёл бесценный опыт. Они и работавший некоторое время в группе главного конструктора молодой специалист А. М. Дымшиц, предложили целый ряд новых технических решений в антенной и приборной частях системы.

К сожалению, проектирование подводной лодки «ШКЛО» было прекращено во второй половине 1959 года, и «Турмалин» был остановлен за несколько месяцев до окончания технического проекта. В воспоминаниях судостроителей вообще не упоминается об этом интересном проекте и сопутствующих ему необычных обстоятельствах. Было бы интересно узнать, как проект «ШКЛО» повлиял на развитие работ по проектированию ПЛ малого водоизмещения. Например, были ли использованы отдельные технические решения «ШКЛО» в подводных лодках проекта 705? Главный конструктор Корсуков был незаурядной фигурой, работать с ним было трудно, но интересно¹.

Когда «Турмалин» закрыли, я уже работал заместителем главного инженера института. В декабре 1959 года тогдашний директор института Н. Н. Свиридов рассказал мне, что собирается переходить на работу в Москву, в Госкомитет по судостроению. Начались длительные поиски его преемника, которые закончились тем, что в феврале 1960 года председатель Госкомитета СССР по радиоэлектронике, министр В. Д. Калмыков одобрил мою кандидатуру. После длительной процедуры рассмотрения в партийных органах, в мае 1960 года я был назначен директором НИИ-3. Думаю, что оказался директором благодаря смелости и настойчивости Калмыкова, выдвинувшего на высокую должность ещё очень молодого по тогдашним меркам специалиста. Говорили, что ещё до войны, он сам стал директором большого московского НИИ в 28 лет.

Я любил институт, любил свою работу, считал гидроакустику самым интересным делом моей жизни. Много занимался проектными и научно-техническими делами, не боялся задавать любые вопросы, полюбил строительство и постоянно пытался постичь тонкости, не всегда предназначенные для директора. У меня были хорошие учителя и советчики, — главный инженер Е.И. Аладышкин, главные конструкторы и руководители отделов и лабораторий С.М. Шелехов, Л.Л. Вышкинд, B.C. Касаткин, Б.Н. Тихонравов, Н.А. Князев, Л.Ф. Сычёв и многие другие, которые были для меня примером отношения к делу и к подчинённым. Ещё во время работы на «Турмалине» я понял важность тщательного планирования и финансового обеспечения, старался следовать советам опытных специалистов, в частности, М.Н. Павлова.

Начальник 3-го управления Госкомитета по радиоэлектронике (ГКРЭ) И.В. Лобов умело учил меня «плавать» на высоких уровнях, часто вызывал в Москву и намеренно посылал в ВПК, Госплан и другие Госкомитеты. Работал я с утра до ночи. В период с 1959 года по 1969 год НИИ-3 создал много современных гидроакустических комплексов, станций и систем, главные из которых — «Рубин», «Океан», «Орион», «Лиман», «Шелонь» получили признание в виде Ленинских или Государственных премий СССР. В 1966 году НИИ-3 был награждён орденом Трудового Красного Знамени.

Всё шло хорошо, казалось, что все в институте хорошо относятся ко мне. Почти всё задуманное удавалось, руководство, — моё и Военно-морского флота СССР, на который мы работали, — относились ко мне весьма благожелательно. В те годы меня не раз награждали государственными наградами, в 1963 году — орденом Трудового Красного Знамени, в 1966 году — орденом Ленина, в 1971 году — орденом Октябрьской Революции. В 1968 году я получил Государственную премию СССР. В общем, можно сказать, что я был в фаворе. Пробивая сложные дела, слушая добрые советы, я понял преимущество своего возраста. Это преимущество заключалось в том, что многие чиновники предпочитали оказывать помощь не столько из-за хорошего отношения ко мне, сколько из-за понимания того, что в перспективе я могу стать их прямым или косвенным начальником.

■ Отступление 1. Гидроакустический ликбез

Я пишу эту книгу не только для тех, кто принимал то или иное участие в создании подводных лодок и оборудования для них, для кого дела минувших дней могут представлять ностальгический интерес. Описываемые события могут заинтересовать и другого читателя, так как рассказывают о необычной даже для советского времени истории, которая малоизвестна до сих пор. Эта история в своё время потрясла высшее руководство военно-промышленного комплекса, в первую очередь ЦК КПСС и Военно-промышленной комиссии, Минсудпрома и Военно-морского флота СССР.

Случайное совпадение по времени ряда событий и переплетений личной судьбы позволило мне не только узнать о существовании тщательно скрываемого огромного отставания подводных лодок ВМФ СССР от подводных лодок ВМС США по уровню шумности, но и стать, с другой стороны, активным участником (не люблю слово жертва) плана-заговора, направленного на подмену истинно виновных козлами отпущения. В качестве таковых были назначены гидроакустика, в лице ЦНИИ «Морфизприбор» и меня лично.

Для облегчения чтения и лучшего понимания сути происшедшего следует кратко объяснить, что такое гидроакустика, гидроакустические системы, их дальность, шумность подводной лодки, уровень помех на акустической антенне, и как они связаны друг с другом в дальности взаимного обнаружения ПЛ ВМФ СССР и ПЛ ВМС США при условии возникновения дуэльной ситуации между ними.

Гидроакустика — наука о подводном звуке, его излучении, распространении, поглощении, рассеянии, отражении, приёме, а также отрасль техники, базирующаяся на достижениях этой науки. Иногда говорят, что гидроакустика — суть радиолокация в водной среде. Это в целом верное упрощение, разница только в том, что скорость звука в воде в 200 с лишним раз меньше, чем скорость электромагнитных волн в воздухе, и, соответственно, во столько же раз меньше количество передаваемой информации в единицу времени.

Шумность подводной лодки (уровень шумности ПЛ) — совокупность шумов от обтекания водой корпуса лодки, шумов вращающихся винтов, работающего оборудования, в том числе оборудования, обслуживающего атомный реактор, структурных шумов, распространяющихся по корпусу ПЛ.

Уровень помех на акустической антенне — совокупность помех от работающих механизмов, приходящих в камеру обтекателя антенны по корпусу корабля, от вращающихся винтов, от обтекания водой носовой оконечности лодки, от отражений и переотражений звуковых волн от рёбер обтекателя.

Задача обнаружения подводной лодки в океане намного сложнее задач навигации в космосе или задач обнаружения объектов с помощью радиолокационных средств. Обнаружить подводную лодку на фоне шумов океана, состоящих из шумов судоходства, биологических шумов, очень сложно. Так как основное преимущество ПЛ — скрытность, то для обнаружения используется пассивный режим работы гидроакустического комплекса (шумопеленгование), фиксирующий приходящие на гидроакустическую антенну шумы подводной лодки противника. Поэтому, чем выше уровень шумности ПЛ, тем на больших расстояниях она может быть обнаружена и наоборот, чем ниже уровень шумности, тем на меньших расстояниях лодка может быть обнаружена. Например, если шумность ПЛ ВМС США была бы в 2 раза меньше шумности ПЛ ВМФ СССР, то при равных

размерах акустических антенн и уровнях помех на них, дальность обнаружения американской ПЛ советской подводной лодки была бы в 2 раза больше. Математически это можно выразить прямо пропорциональной зависимостью.

Уровень помех на акустической антенне влияет на дальность обнаружения иначе. Если уровень помех на акустической антенне американской ПЛ был бы в 2 раза меньше, чем на нашей антенне, то при прочих равных условиях дальность обнаружения у американцев была бы в 1,4 раза больше. Чтобы увеличить дальность обнаружения в 2 раза, необходимо иметь в 4 раза меньший уровень помех на акустической антенне при равных шумности и размерах антенн подводных лодок. Математически это можно выразить квадратичной зависимостью. И, наконец, чтобы увеличить дальность обнаружения в 2 раза при равных уровнях шумности и помех, надо увеличить размер акустической антенны в 10 раз. Математически это выражается степенной зависимостью со степенью выше трёх.

Я намеренно не затрагиваю проблему увеличения дальности за счёт оптимизации обработки сигналов. В те времена шли споры, что за счёт этого можно выиграть в дальности 10%, 15% или 20%. Даже в лучшем случае это не очень много.

Приведённые значения показывают, как велико влияние шумности подводной лодки и уровня помех на акустической антенне на дальность обнаружения гидроакустической системы, установленной на определённой подводной лодке. Следует отметить, что эти параметры определяются не гидроакустиками, а проектантами при разработке проекта подводной лодки.

Важно понимать, что увеличение размера гидроакустической системы на подводной лодке также зависело от проектантов. Заметное с точки зрения дальности увеличение размера главной гидроакустической антенны в носовой оконечности ПЛ, требовало выноса из неё торпедных аппаратов. На это проектанты советских лодок в XX веке так и не решились. Перенос гидроакустических бортовых антенн в сторону кормовой оконечности не было эффективным техническим решением с точки зрения повышения дальности обнаружения, так как уровни помех в местах расположения наиболее мощных механизмов и оборудования невозможно было снизить до необходимого нам, гидроакустикам, уровня. Дело в том, что {16} помехи должны быть снижены на всей площади антенны, и если в какой-то одной части антенны помеха будет выше, чем в других частях, то именно она и должна использоваться для расчёта дальности. Я здесь не говорю о других преимуществах таких антенн, а только о максимально возможной дальности обнаружения.

Всё приведённое выше показывает, насколько связаны между собой три параметра гидроакустического комплекса — шумность, уровень помех на акустической антенне и дальность действия гидроакустической системы, а также насколько важно для подводной лодки иметь минимальные значения шумности и уровня шумов на акустической антенне.

Фавор кончился для меня в 1973 году, когда стал очевидным большой провал в деятельности Минсудпрома и Военно-морского флота СССР. Из полученной от агента КГБ в Военно-морских силах США информации стало ясно, что советские подводные лодки имеют шумность в 10 или более раз большую, чем американские. Это давало возможность ПЛ США скрытно следить за советскими ракетными лодками. Была поставлена под сомнение вся советская концепция размещения баллистических ракет на подводных лодках. Такой провал мог разрушить карьеру не только министра судостроительной промышленности СССР Б. Е. Бутомы, главкома ВМФ СССР С. Г. Горшкова, но и целого ряда партийных, государственных лиц высшей иерархии, рассматривавших и представлявших на утверждение Политбюро проекты создания будто бы эффективных, скрытных от наблюдения противника, ракетных подводных лодок, которые на деле оказались шумными и уязвимыми.

Надо было принимать меры и одновременно попытаться найти козлов отпущения. Их часто искали в случаях крупных неудач. Во всяком случае, я не раз слышал в кулуарах Госкомитета по радиоэлектронике и ВМФ, а позднее и в Минсудпроме, истории об успешных (а иногда и безуспешных) поисках виновных в случаях неудачных запусков и испытаний. Но всегда гнев высокого начальства падал на головы найденных виновников на определённое, достаточно короткое время, до следующей удачной попытки.

Назначенным в качестве крайних в этой истории, пришлось нести этот крест много лет, прикрывая опасную неудачу истинных виновников провала, пока те медленно, со значительной помощью американских агентов КГБ, служивших в ВМС США, уменьшали степень отставания, попутно осыпаемые незаслуженными наградами и почётными званиями. Такой подлой ситуации в истории Военно-промышленного комплекса СССР никогда не было. Говорить о чести или честности активных, знающих истинное положение дел, участников этой подлости не приходится (хотя многие не знали подноготную этой истории, — так успешно её скрывали много лет).

Так случилось, что формальным многолетним прикрытием обнаруженного отставания советских подводных лодок от американских по уровню шумности стала гидроакустика, а точнее, головной институт по разработке гидроакустических систем для подводных лодок, — ЦНИИ «Морфизприбор» и его директор Громковский. Их обвинили в огромном отставании от США, переведя критику с проектантов подводных лодок на создателей гидроакустических систем для них.

Попытки с нашей стороны объяснить министру судостроительной промышленности СССР Б. Е. Бутоме истинные размеры нашего возможного отставания и совсем незначительный вклад собственно гидроакустики в дальность обнаружения при очень большом уровне помех на нашей антенне и малой шумности ПЛ США вызвали только его гнев и угрозы со стороны непосредственных начальников. Так началась новая полоса в моей жизни, и не только в моей, но и в жизни «Морфизприбора». Фавор заканчивался, начиналась опала.

Однако, нет худа без добра. Пользуясь негативным вниманием, удалось, наконец, через постановления правительства получить ассигнования на оборудование и капитальное строительство, в течение многих лет безуспешно запрашиваемые ранее. Это позволило развить и реконструировать заводы «Водтрансприбор» и «Ладога» в Ленинграде, построить новый завод «Полярная звезда» в Северодвинске, а, главное, — оснастить ЦНИИ «Морфизприбор» новейшей вычислительной техникой, измерительной базой и собрать самый большой и самый эффективный в то время в стране коллектив разработчиков цифровой {17} аппаратуры и программного обеспечения. Создали также уникальный стенд отладки алгоритмического обеспечения. Удалось осуществить многолетнюю мечту, — получить для нужд гидроакустики атомную подводную лодку (К-403 «Аксон»), специально переоборудованную из лодки проекта 667 под испытания и исследования новых гидроакустических систем.

Честно говоря, долгое время я считал, что оставил все дела минувших дней далеко позади. Следовало наконец-то пожить для себя. Тем более, что моя жизнь ещё с восьмидесятых годов прошлого века была связана с любимым человеком, с интересными переменами. Кроме того, ворошить прошлое, хоть и на бумаге, переживать те трудные годы заново не доставляло большого удовольствия. Но, начав читать в конце 90-х различные адмиральские мемуары, а также статьи и воспоминания хорошо знакомых мне судостроителей и моряков, понял, что об этой истории нигде толком не написано, точнее говоря — вообще ничего не написано. Знаю, что многие активные участники этих событий живы, а отдельные даже продолжают работать, несмотря на почтенный возраст.

В конце концов, я пришёл к выводу, что, если за прошедшие десятилетия никто не посмел, не решился коснуться этого не просто интересного эпизода из прошлого, а длительной, крайне необычной, многолетней истории, связанной с очень известными в масштабах страны персонами, сопровождавшейся разными трагическими событиями, то это может означать только одно, — боятся. Свободная пресса докапывалась до многих прошедших историй, здесь же — полное молчание. Страх по-прежнему правит поведением людей, что, впрочем, понятно. Мы выросли и прожили в атмосфере страха целую жизнь, хотя может быть не все и не всегда осознавали это. Сам был такой. Поэтому я и стал писать эту книгу, чтобы не случилось, что уйдут в мир иной знавшие эту историю, чтобы, когда придёт время (если придёт вообще), не обнаружилось, что секретные архивы хорошо почищены или исчезли, чтобы знавшие и помнящие могли поделиться своим видением событий, уже не беспокоясь, что их обвинят в разглашении секретов 30-летней давности, чтобы увидеть, кто скажет правду, а кто будет отрицать её или оправдывать свои действия, чтобы люди, в том числе молодые, знали, что подлость всегда останется подлостью — в какой бы флёр её ни окутывали, и чтобы те, кто не может избавиться от страха (а я их ещё как понимаю!), могли написать свои воспоминания хотя бы для публикации в будущем, чтобы морские офицеры и адмиралы в отставке, подавляющее большинство которых честно исполняли свои многотрудные обязанности, решились бы, наконец, полемизировать с отлакированными мемуарами.

В большей части описываемых событий автор принимал непосредственное участие. О части из них, происходивших без моего личного участия, узнавал от разных людей, работавших в те времена в ЦК, ВПК, Минсудпроме или служивших в ВМФ. Подразумевалось, что я не буду ссылаться на них. Я уважаю их желание. Не все соглашались говорить со мной на эту опасную тему, очевидно, по разным причинам. Когда в самом начале 90-х я дважды попытался заговорить на эту тему с бывшим начальником нашего главка Н.Н. Свиридовым, он ушёл от разговора, сказав, что не стоит ворошить прошлое.

Так или иначе, волею судьбы я оказался вовлечён в события многолетней давности, уникальную историю, стоившую мне много сил и здоровья, но и доставившую большое удовлетворение от того, что не сломался, не уступил, ни разу не пожаловался, ни разу не попросил помощи в ответ на лицемерное предложение таковой. Отбивался, как мог, в ситуациях, когда и высокое, и непосредственное начальство ненавидело меня, очень хотело скушать, но так и не смогло. Помогало и то, что наш коллективный ум института правильно и эффективно использовал появившиеся возможности дальнейшего развития и оснащения.

Всё же хорошее было время! Никогда не был жаден к наградам, получил их в годы признания и хватит, Бог избавил от чувства зависти. Но какое счастье было ощущать широкое поле деятельности, когда даже враги не смогли помешать развернуться, когда само их наличие радовало. Всегда было кому показать, что нас не задавили. Это были трудные и счастливые годы. Попутно продемонстрировал некоторым середнякам, ненавидевшим интеллигентных людей, что среди умных, много читающих, часто посещающих выставки, театры и концерты, есть бойцы. Одним из главных моих достижений тех лет считал и считаю, что сохранил коллектив института и его руководителей разных рангов от участия в происходивших тогда в Москве событиях, понимания или даже знания о них. Институт и заводы должны были спокойно работать, а не обсуждать всякие неприятности и беды, в том числе, директорские.

Директор всегда должен был быть в порядке, так как это придаёт уверенности всему коллективу. Я не делился неприятностями ни с кем из соратников. Если кто-либо всё-таки оказывался свидетелем разносов или резких критических выступлений в мой адрес, объяснял им, что теперь такой стиль, ЦК требует повышать требовательность, резко критиковать недостатки. А текущая работа, заметное развитие института и заводов говорили сами за себя и опровергали доходившие иногда слухи. На вопросы о таких слухах отвечал, что, очевидно, кто-то что-то не так понял, что на самом деле всё идёт отлично. Добавлял, что не все меня любят, но что и я не всех люблю.

1.1. Переход ЦНИИ «Морфизприбор» в Минсудпром СССР.

С начала 1965 года НИИ-3 перешёл из Госкомитета по радиоэлектронике во вновь созданное министерство судостроительной промышленности СССР. Мы оказались в одной структуре вместе с проектными бюро подводных лодок и надводных кораблей, судостроительными заводами, а также рядом других радиоэлектронных институтов и заводов. Начальником нашего 10-го главка в министерстве стал бывший директор НИИ «Морфизприбор» Н. Н. Свиридов. Свиридов представил меня министру Б. Е. Бутоме ещё в 1961 году. Бутома бывал у нас в институте, встречал меня на совещаниях и, по словам Свиридова, хорошо относился к институту и лично ко мне.

Правда, через короткое время работы в Минсудпроме стала заметной разница в отношении к контрагентам, — своим и из других министерств. Защищать свои требования к увеличению объёмов для размещения антенн и аппаратуры стало труднее. Проектные бюро отказывали и предлагали написать замечания или особое мнение. В министерстве эти замечания снимались либо Свиридовым, либо заместителем министра, которые всегда предпочитали уступить проектантам, чем идти с разногласиями к министру. Мне казалось, что в недалёком прошлом в Госкомитете по радиоэлектронике мы добивались большего. По крайней мере, нас всегда приглашали на рассмотрение замечаний или особых мнений и выслушивали. Но в основном мы были довольны. Работать стало интереснее, на президиуме НТС министерства мы участвовали в рассмотрении новых проектов подводных лодок и надводных кораблей.

Надо сказать, что к середине 60-х наш институт выработал свой стиль представления материалов высокому начальству, будь это посещение НИИ-3, заседание коллегии или президиума НТС Минсудпрома. Наши плакаты, доклады и выставки в то время и по стилю, и по подаче материала были лучшими. Я не жалел времени на обсуждение с нашими талантливыми художниками любых вопросов стиля плакатов, вариантов подачи материала. Научился и уступать, когда предлагалось лучшее.

При переходе в Минсудпром, стало ясно — вопросам уровня помех в носовой оконечности подводной лодки, где размещалась основная акустическая антенна, уделялось недостаточное внимание. Как мы поняли через некоторое время, шумности подводных лодок — тоже. При согласовании очередных тактико-технических заданий (ТТЗ) на новые гидроакустические системы любые попытки потребовать уменьшить уровень помех в носу подводной лодки против тех, что нам предлагались, кончались ничем, а отношения заметно портились. Эти два параметра взаимосвязаны, хоть и не пропорционально: больше шумность — больше уровень помех в носу.

В то время, да и позднее, было немало видных проектантов подводных лодок и высокого ранга чиновников, которых раздражала наша непредсказуемая, по их мнению, гидроакустическая техника, которая могла показывать разные дальности днём и ночью, летом и зимой. Их раздражало, что звуковая энергия смеет распространяться по каким-то странным траекториям в разных морях и океанах. Раздражало их и то, что мы постоянно требовали всё больших объёмов для антенн в носовой оконечности подводной лодки и по её бортам, требовали больших объёмов в прочном корпусе для аппаратуры, требовали обеспечить возможность излучения в сторону дна, требовали, требовали, требовали... Не любят этого в чиновном мире.

1.2. Поворотный год в моей карьере. Создание НПО «Океанприбор».

В 1973 году Минсудпром принял предложение ленинградского обкома КПСС об организации Научно-производственного объединения «Океанприбор», в состав которого вошли ЦНИИ «Морфизприбор», завод «Водтрансприбор» и завод «Ладога». В этот раз со мной не советовались. Просто вызвали в наш отдел обкома, сказали, что вопрос решён и предложили срочно представить укрупнённую структуру такого объединения, исходя из того, что производственно-техническое объединение «Водтрансприбор» ликвидируется, а сотрудники ОКБ этого предприятия должны быть переведены в ЦНИИ «Морфизприбор»,

который становился головной организацией объединения. Сопротивляться было бесполезно, подобные объединения, в том числе минсудпромовские, в Ленинграде возникали ежегодно. Звучное название «Океанприбор» мы придумали сами.

Несколько месяцев мы готовили выставку гидроакустической техники. Для этого впервые использовали площади большого холла нового здания института и разместили реальные приборы, образцы, модели и плакатные материалы свободно, по-современному, не так стеснённо, как обычно вынуждены были это делать. Наши художники, с которыми я всегда находил общий язык, представили материал наилучшим образом.

На стыке зимы и весны нашу выставку посетили министр судостроительной промышленности СССР Б. Е. Бутома и главком ВМФ СССР С. Г. Горшков. На стендах им продемонстрировали опытный образец гидроакустического комплекса «Рубикон», доложили о ходе главной текущей разработки — комплексе «Скат» — для всех перспективных атомных подводных лодок.

Визит прошёл успешно. Высокие начальники, как всегда, уделили внимание плакатам с дуэльными ситуациями между подводными лодками СССР и подводными лодками США, на которых для новых проектов советских лодок были показаны равная с американцами дальность действия комплекса «Скат», а также равные с американскими шумность лодок и уровень помех на акустической антенне. Горшков и Бутома у этих плакатов временами отвлекались от гидроакустики, обсуждали лодочные вопросы, повторяя в разных вариантах, что новые подводные лодки проектов 941, 949 проектного бюро «Рубин» и проекта 945 проектного бюро «Лазурит» будут иметь шумность, равную шумности американских лодок новых проектов. Уехали они удовлетворённые. Их настроение было хорошо заметно на фотографиях заключительного обсуждения за столом с самоваром и бутылками «Боржоми». Некоторое время мы, вспоминая этот визит, называли его «визит с самоваром». {22}

Решение обкома партии, подтверждающее предложение Минсудпрома о назначении меня генеральным директором объединения, директором института, задержалось на несколько недель. Я знал, что есть противники моего назначения. Однажды в Смольном встретил первого секретаря Ленинградского горкома партии Аристова, который на минуту остановился, очень недоброжелательно обронил: «Зачем тебе нужно было разрушать «Водтрансприбор»...» и пошёл дальше. Было непонятно, как он мог не знать, что организация «Океанприбора» была инициативой обкома партии, а не моя.

В начале апреля меня вызвали в Москву, в ЦК КПСС, к знаменитому и вечному, ещё со времён Сталина, заведующему отделом оборонной промышленности ЦК КПСС И. Д. Сербину. Первый раз я был в его кабинете в апреле 1960 года. Тогда он устроил мне серьёзную проверку, кричал, обвинял в неудаче со станцией миноискания «Радиус», всячески испытывая на прочность.

Подходя к улице Куйбышева, встретил первого секретаря нашего Ждановского райкома партии Л. П. Михайлова. Он возвращался из ЦК, где, как я потом узнал, его сватали на должность директора очень престижного НИИ «Гидропроект» в Москве. Сказал, что иду к Сербину по поводу назначения генеральным директором. Он поздравил меня и заметил: «Слушай, я никогда не думал, что у тебя в Ленинграде столько врагов...». Я про себя удивился, но, так как очень спешил, не стал ничего уточнять. У Сербина в этот раз разговор был коротким. Он задал несколько дежурных вопросов об институте и заводах, пожелал успехов и попрощался. На этот раз на прочность меня не испытывали.

Успешный визит Бутомы и Горшкова имел своё продолжение. В мае сообщили, что в июне к нам приедет секретарь ЦК КПСС Д. Ф. Устинов. Желая показать Устинову размах работ по гидроакустике, Бутома дал указание выделить место на выставке киевскому НИИ гидроприборов, Акустическому институту и ОКБ завода «Прибой». Немного позже министр принял решение подключить ЛНПО «Гранит» для показа неакустических методов обнаружения подводных лодок. Началась подготовка к посещению высокого гостя.

Бутома придавал большое значение визиту Устинова. Мне приходилось два раза ездить в Москву с эскизами новых плакатов и распорядком показа. Смотрели и Свиридов, и Чуйков, знакомили министра. Решили также показать Устинову опытовый бассейн объединения. Министр согласился на демонстрацию нашего короткого фильма, отображающего распространение звуковых лучей и их отражения в обтекателе подводной лодки с гидроакустической антенной. Мне было важно показать Устинову опытовый бассейн, новые корпуса и, конечно, наш новый зал на 600 мест. В НИИ и проектных бюро Минсудпрома (да и не только Минсудпрома) равного этому залу по интерьеру и простору не было. Надо было продемонстрировать начальству, что мы умеем строить и попросить помочь с началом стройки пионерского лагеря в Усть-Нарве.

1.3. Авторская версия событий в кабинете Устинова 22 июня 1973 года.

22 июня 1973 года член Политбюро ЦК КПСС, Председатель КГБ СССР Ю. В. Андропов позвонил кандидату в члены Политбюро ЦК КПСС, секретарю ЦК КПСС Д. Ф. Устинову, с которым находился в дружеских отношениях, и встревоженно сказал: «Посылаю тебе аналитический материал, основанный на длительном перехвате и расшифровке обмена информацией между высокими чинами и различными объектами Военно-морских сил США. Материал надёжный, подтверждается разными источниками и в разное время. Основной вывод сводится к тому, что американские подводные лодки, имеющие очень низкий уровень шумности, следят за нашими ракетными подводными лодками, имеющими очень высокий уровень шумности, с момента их выхода из мест базирования на Севере и на Дальнем Востоке. Изучи этот материал и подумай, что будем делать. Надо встретиться и обсудить, ситуация серьёзная».

Прочитав предоставленный ему аналитический материал, Устинов сразу понял причину тревоги Андропова. Многократное (десятикратное или больше) преимущество в уровне шумности позволяло американским подводным лодкам оставаться невидимыми в течение всего периода слежения, избегая обнаружения даже в случае специальных манёвров советской лодки, проверяющей, нет ли за ней «хвоста». Идея — разместить значительную часть ядерного арсенала страны на атомных подводных лодках с баллистическими ракетами, главным преимуществом которых является скрытность, — с самого начала имела серьёзных (явных и неявных) противников и в руководстве Минобороны, и в Генеральном штабе, а также в ЦК КПСС и ВПК. Противники могли быть и в самом Политбюро.

Подводные лодки проектов 667А, 667Б и 667БД строились, начиная с 1969 года. К тому моменту уже было построено 20 лодок. Теперь же, в 1973 году, выяснилось, что главное преимущество подводных лодок с баллистическими ракетами — скрытность — не существовало и не существует. Устинов понял, что необходимо как можно дольше держать в тайне эту взрывоопасную информацию, которая может поколебать равновесие сил в Политбюро, существенно усилить позицию военных в высшем звене Минобороны, выступавших за разные варианты наземного базирования баллистических ракет и против огромных затрат на подводные лодки с такими ракетами. Если эта информация попадёт в руки недругов Устинова или Андропова в Политбюро или в руки некоторых высших чинов Министерства обороны или Генерального штаба, давних противников Главкома ВМФ Горшкова и самого Устинова, они смогут настроить Брежнева не только против Горшкова, но и против Устинова.

Уже много лет огромные затраты на строительство Военно-морского флота, и особенно подводных лодок с баллистическими ракетами, вызывали серьёзное недовольство многих высших военных, считающих, что судьба будущей войны будет решаться не на море и не ракетами морского базирования.

Только усилия и высокий авторитет Устинова, персонально опекающего проектирование и строительство подводных лодок и флота в целом, позволяли находить необходимые средства в перенапряжённом военном бюджете страны. Перелистывая полученный

материал, Устинов понял, что его выводы сомнений не вызывают. Они были основаны на подлинной перехваченной информации. Устинов знал, что ещё с конца 60-х КГБ завербовал одного из офицеров ВМС США², который имел доступ к кодам и кодовым машинам, использовавшихся в американском флоте.

Этот агент передал КГБ бесценную информацию, позволяющую расшифровывать всю переписку между кораблями и подводными лодками ВМС США, их штабами и руководством. Наличие такого агента было секретом особой важности, даже не все члены Политбюро знали о нём. Устинов понимал, почему Андропов был встревожен. Опасность для того лично заключалась не только в том, что он был союзником Устинова и всегда поддерживал его предложения о строительстве атомных ракетных подводных лодок, но и в том, что имея такого ценного агента в ВМС США несколько лет, КГБ и Горшков, по каким-то причинам не поставили перед ним задачу добывания информации о подводных лодках США и об их шумности. Аналитики КГБ прозевали важнейшую проблему, как непростительно прозевал её главком ВМФ СССР Горшков.

Устинов размышлял, что сделать, чтобы как можно быстрее нейтрализовать взрывоопасную информацию и выработать мероприятия по строительству новых проектов действительно малошумных подводных лодок, а также по снижению шумности подводных лодок, находящихся в строю. Он был профессионал, хорошо знал промышленность, в особенности оборонную, и понимал, что для решения этой задачи потребуются годы и усилия многих министерств и ведомств. Устинов смутно припоминал, что вроде бы выпускались какие-то правительственные документы о снижении шумности подводных лодок. Наверное, подумал он, их постигла судьба многих других Постановлений, не подкреплённых соответствующим финансированием и контролем.

Он не мог вспомнить, чтобы председатель ВПК Смирнов, его заместитель Титов, Горшков, Бутома, Сербин или кто-то другой из отдела оборонной промышленности ЦК, докладывал бы ему о шумности подводных лодок как отдельной проблеме, требующей принятия серьёзных мер и контроля. Устинов начал злиться. Вспоминал, — когда он предлагал сократить число проектов подводных лодок по примеру американцев, все они доказывали нецелесообразность такого шага. Когда докладывали о результатах испытаний новой подводной лодки, всегда много раз повторяли о превосходстве нашей лодки над лодками США по скорости. Никогда никто не докладывал ему о большой шумности наших подводных лодок и о нашем серьёзном отставании по этому показателю от США. Главком ВМФ Горшков, докладывая очередной проект новой подводной лодки, всегда уверял, что расчёты его институтов и результаты игр показывают преимущество новой подводной лодки над аналогичной лодкой ВМС США. То же самое — и с Бутомой, и его главными конструкторами. Всегда с пеной у рта они доказывали, что новая лодка будет лучше американской.

Сидя один, в своём большом кабинете, Устинов в очередной раз подумал о том, как трудно даже при его, — одной из самых высоких в стране, — должности, находить истинно важные проблемы в бесконечном потоке текущих дел, в основном связанных с космической, ракетной и авиационной техникой. Все хотят добиться его поддержки и используют любые авторитеты, чтобы доказать свою правоту. Всегда преувеличивают достоинства нового проекта и преуменьшают недостатки, а иногда просто умалчивают о них.

Устинов вспомнил о подводной лодке проекта 661, огромные затраты на строительство которой пошли впустую, ведь серия так и не состоялась. При этом все, в первую очередь Горшков и Бутома, доказывали необходимость её создания. Чтобы оправдать явную неудачу, теперь говорят о найденных новых технических решениях, которые можно будет использовать в новых проектах, о том, что на испытаниях была достигнута рекордная скорость более 40 узлов. Подумал, что было бы интересно узнать какая шумность у этой рекордсменки, — наверное, также рекордная³.

Мысли Устинова возвратились в начало 60-х, когда он уже был председателем Военно-промышленной комиссии. Тогда начали создавать новую подводную лодку проекта 705, водоизмещением 1200–1500 тонн и с экипажем менее 20 человек, которая, по словам Горшкова, Бутомы и академика АН СССР А. П. Александрова, должна была произвести революцию в противоборстве с американскими подводными лодками и стать основой подводного флота ВМФ СССР. Чтобы ублажить Устинова, давно зная о его желании уменьшить число проектов подводных лодок, как это сделали в США, докладывали, что создание лодок проекта 705 позволит осуществить реальное сокращение числа строящихся проектов подводных лодок. Эту лодку называли автоматизированной, малого водоизмещения, с экипажем в несколько раз меньше обычного. Называли ли малошумной, Устинов не помнил. Научным руководителем с большими правами принимать окончательные решения был академик Александров, ему помогали академики Иосифьян и Трапезников.

Чем всё это кончилось? Сначала, как всегда, поползли сроки. Водоизмещение вынуждены были увеличить больше, чем в два раза, против первоначально заданного, то же произошло и с экипажем. В 1967 году головную лодку спустили на воду и вскоре обнаружили серьёзные ошибки в схеме реакторной установки. Несколько лет ушло на переделки, но головная лодка так и не могла войти в строй. Устинов вспомнил, как однажды на одном из совещаний, начальник проектного бюро Исанин сказал ему, что подводная лодка проекта 705 не пойдёт в серию. Рядом в этот момент никого не было и Устинову показалось, что Исанин рассчитывал, что Устинов пригласит его для дальнейшего разговора. Этого не случилось, так как на вопрос Устинова об отношениях между академиками Александровым и Исаниным, ему доложили, что Исанин недоволен большими, чем обычно, правами академика Александрова. Устинов тогда решил, что реплика Исанина была связана именно с этим обстоятельством, и

не захотел вмешиваться. В итоге решили построить малую серию в пять лодок, хотя, положа руку на сердце, не надо было их строить вообще.

Но как было признать на Политбюро, что создание подводной лодки проекта 705 потерпело неудачу? Ведь он, Устинов, лично защищал на Политбюро необходимость её создания. Что-то неладно в ВМФ и Минсудпроме, да и отдел Сербина мух не ловит. Сам Сербин традиционно занимается космосом, ракетами, авиацией, а судостроение отдал, очевидно, на откуп заместителю. Устинов подумал, что злиться бессмысленно, он сам повязан по рукам и ногам.

Он понимал, что для ликвидации обнаруженного провала потребуются долгие годы. Конечно, неприятность огромная, но ему не впервой вылезать невредимым из очень трудных ситуаций. Жаль, конечно, что нельзя убрать и Горшкова, и Бутому, чтобы другим было неповадно обманывать ЦК и Политбюро, обещать одно, а в реальности создавать совсем другое. Нельзя, с одной стороны, чтобы не привлекать внимания к этому провалу, с другой стороны, все, кто виновен, связаны друг с другом очень тесно. Тронь одного, — придётся наказывать другого, а враги были даже у членов Политбюро. Все они сидят в одной лодке.

Устинов смутно припомнил, что лет пять назад какой-то адмирал обратился в ЦК с письмом о высокой шумности советских подводных лодок. Надо будет поручить также разобраться, что было сделано по тому письму и куда делся тот адмирал. Скорее всего, Горшков сожрал его с потрохами. Завтра следовало поручить Сербину спокойно выяснить, что делается у нас по снижению шумности подводных лодок, какие действуют постановления, как они выполняются.

Кандидат в члены Политбюро, секретарь ЦК КПСС, ответственный за оборонную промышленность Д. Ф. Устинов понимал, что держать этот провал в секрете долго не удастся. Поэтому надо было не только срочно запустить огромный комплекс сложных работ для ликвидации возникшего отставания, но и достаточно правдоподобно реализовать операцию прикрытия, найти подходящую интерпретацию полученной информации или, ещё лучше, виновников — истинных или мнимых.

Устинов вспомнил, что завтра он должен ехать в Ленинград, где предстояло посетить ЦНИИ «Морфизприбор», посмотреть, чего достигли гидроакустики.

1.4. ЦНИИ «Морфизприбор». Суета перед приездом Устинова.

Тем временем мы, ничего не зная о происходящем в высших эшелонах власти, готовились к приёму высокого гостя. Положительный результат такого посещения позволял бы не только укрепить репутацию института и объединения, но и при активной работе в снабжающих управлениях министерства и в отделах Госплана получить важное для нас оборудование или дополнительные ассигнования на капитальное строительство. Хотя слухи о том, как прошёл тот или иной визит, распространялись мгновенно, тем не менее специалисты управлений министерства и отделов Госплана любили послушать подробности от непосредственного участника.

В 1972 году мы, наконец, закончили строить долгожданное здание для столовой, поликлиники и конференц-зала. Пока строили, правительство запретило новые ведомственные поликлиники. В итоге на первом этаже разместился отдел научно-технической информации, на втором и третьем — столовая на 300 мест, кафе на 100 мест и диетзал на 50 мест. Выше были моя любовь и гордость, — красивый двухсветный зал на 600 мест для конференций и собраний, а также большой выставочный зал-фойе, где мы разместили выставку для Устинова: модели и макеты современных и перспективных гидроакустических систем, используемую элементную базу, блоки и стойки реальных комплексов. Готовили плакаты с дальностями нашего нового комплекса «Скат» и сравнение его с новым американским комплексом AN/BQQ-5, а также плакаты с дальностями взаимного обнаружения подводных лодок СССР и США различных проектов, в том числе, находящихся в стадии разработки подводных лодок проектов 671РТМ, 941, 949 и 945.

Главными параметрами для расчётов дальностей взаимного обнаружения, кроме дальности действия гидроакустических комплексов, были уровни шумности подводных лодок и уровень помех в месте расположения главной акустической антенны, то есть в носовой оконечности подводной лодки. По принятому министром порядку показатели по уровням шумности и помех для наших плакатов нам выдавал ЦНИИ имени Крылова — главный научный центр Минсудпрома. Обычно эти данные институт имени Крылова согласовывал с 1-м институтом МО (ВМФ). Для подводных лодок США эти величины базировались на известной информации, полученной по закрытым каналам и на прогнозных оценках, сделанных крыловцами и моряками.

Так было и в нашем случае. На этот раз нам выдали параметры шумности и помех для подводных лодок проектов 941, 949 и 945, равные аналогичным параметрам новых проектов американских лодок («Лос-Анджелес» и «Огайо»). 14-й и 1-й институты ВМФ подтверждали, что американцы применили в новой гидроакустической системе сферическую антенну того же размера, что и в предыдущем комплексе. Говорили, что была выполнена специальная работа, в которой специалисты анализировали известные из открытой печати фотографии американских подводных лодок, а также главной акустической антенны комплекса AN/BQQ-5.

По проведённым оценкам наша главная антенна имела рабочую площадь в полтора раза большую, чем американская, что позволяло нам рассчитывать на выигрыш по дальности в 15%. Однако, мы знали, что основной разработчик новой системы, знаменитая американская фирма IBM, применила полную цифровую обработку информации, начиная от формирования характеристик направленности акустической антенны. Какой именно выигрыш это давало американцам, — мы тогда рассчитать не могли. По нашим оценкам и оценкам 14-го института считалось, что выигрыш составит порядка 10%. Из осторожности решили показать на плакатах дальность действия нашего комплекса при прочих равных условиях равной дальности действия американского комплекса AN/BQQ-5. Таким образом, при равных уровнях шумности и помех, дальность взаимного обнаружения новых советских и американских подводных лодок была бы равной.

Посещение Устиновым института или завода всегда было большим событием для любого министерства и рассматривалось как очень важное дело. Подготовка к такому визиту строго контролировалась. Мы должны были возить в Москву проекты программы посещения, списки докладчиков, тезисы докладов, план выставки, перечни экспонатов и эскизы плакатов. Очень важно было представить корректное сравнение нашего комплекса «Скат» с его американским аналогом. Мы периодически проводили такие сопоставления для себя, тщательно анализировали все открытые материалы, публиковавшиеся в американской печати и редкую информацию, попадавшую к нам по закрытым каналам. Мы считали, что заметно отстаём по весу и габаритам электронной аппаратуры, а также по объёму внедрения цифровой обработки информации. Обстоятельство, что знаменитая фирма IBM выиграла торги на разработку самой современной гидроакустической системы AN/BQQ-5 с полной цифровой обработкой информации, говорило само за себя. В гидроакустическом комплексе «Скат» мы формировали характеристики направленности антенны и осуществляли первичную обработку информации аналоговыми методами. {28}

Мне очень хотелось воспользоваться приездом Устинова, чтобы объяснить ему, что никто в стране не создаёт необходимые нам мини-ЭВМ, и попросить его поручить Минэлектронпрому разработать такой компьютер специально для гидроакустики. Про себя я надеялся, что возможно подобные ЭВМ существуют в космической или ракетной промышленности, куда мы не имели доступа, и Устинов поручит рассмотреть возможность их использования для гидроакустики. Один из черновых плакатов, которые я привозил начальнику главка и заместителю министра содержал и такой вариант решения проблемы.

Заместитель министра судостроительной промышленности Г.М. Чуйков, однако, сразу исключил этот вопрос из нашего перечня. Он сказал, что проблема очень сложная, Минсудпром надеется договориться с Минэлектронпромом, и влиять на Шокина, подставляя его Устинову, — значило бы испортить всё. Чуйков также добавил, что может случиться так, что Устинов в ответ такой вопрос может поручить Минсудпрому создать подобные мини-ЭВМ. Это просто бы угробило всё дело. Поэтому мне было сказано, — вопрос о мини-ЭВМ не поднимать! В итоге этот плакат был исключён из перечня для показа.

Свиридов и Чуйков, тщательно всё просматривали, вносили свои замечания. Чуйков неоднократно предлагал показать небольшое преимущество комплекса «Скат» по дальности, основываясь на большем размере нашей антенны. Я осторожничал, снова и снова напоминая о громадных возможностях американцев, фирме IBM, вспоминал о полёте на Луну. Чуйкову же очень хотелось продемонстрировать сначала Бутоме, а затем и Устинову, что наши новые лодки по дальности взаимного обнаружения будут не просто равны американским, а превзойдут их по этому показателю. Не высказывалось никаких сомнений в возможности достижения равных уровней шумности и помех. Договорились, что на последней репетиции с Бутомой Чуйков выскажет министру своё предложение. Возвратившись в главк, я спросил Свиридова, насколько реально достигнуть равных с американцами уровней шумности и помех, на что получил мгновенный ответ, что это не наше дело, мы, дескать, работаем в Минсудпроме и должны «дудеть в дудку» судостроителей.

Несмотря на предварительное согласование всех плакатов и экспонатов в Москве, Свиридов прибыл к нам за три дня до приезда Устинова и тщательно проверил всё до мелочей. Он снова и снова возвращался к тому, правильно ли мы осторожничаем и не показываем своё преимущество по дальности в связи с большим размером нашей главной акустической антенны. В то время мы были обеспокоены тем, что американцы опережают нас в применении оптимальных методов обработки информации с помощью цифровых технологий. Мы прекрасно понимали, что они обладают большим преимуществом в развитии и применении вычислительной техники, хотя и не имели никакой конкретной информации. Эффект «полёта на Луну» работал и без конкретной информации. Министр Бутома приехал за один день до визита Устинова в сопровождении своих заместителей Чуйкова, Белоусова и заместителя главкома ВМФ адмирала Котова. Чуйков прямо с поезда приехал к нам, прошёл по маршруту, всё подробно осмотрел и выслушал краткие доклады. Бутома с Котовым приехали позднее, также прошли по маршруту, отрепетировав завтрашний день.

У плакатов с дальностями взаимного обнаружения подводных лодок СССР и США Котов спросил сопровождавших его руководителей 1-го и 14-го институтов ВМФ, согласны ли они с представленными данными. Они ответили, что согласны. Все эти проверки и репетиции, особенно с участием руководства ВМФ, преследовали цель исключить разногласия между Минсудпромом и ВМФ, показать Устинову дружную работу промышленности и флота. Чуйков всё-таки не удержался, стал рассказывать Бутоме, что у нас есть запас по дальности действия, и, по его мнению, можно показать небольшое преимущество над американцами в дуэльных ситуациях. Министр подумал и сказал оставить всё как есть.

Считалось, что не надо обременять высокое начальство просьбами, особенно непростыми. Всё же перед отъездом Бутомы я попросил его разрешения обратиться к Устинову с просьбой о начале строительства пионерского лагеря в Усть-Нарве. Вопрос для министра был не новый, три года подряд я обращался к нему с этой просьбой, но получал отказ в связи с крайне малыми ассигнованиями в министерстве на эти цели. Видя, что министр задумался, я сказал, что не собираюсь просить Устинова ни о чём, кроме пионерлагеря. Как-то нехотя Бутома согласился.

Конечно, этот процесс приготовлений к визиту высокого начальства резко отличался от подготовки к прошлому приезду Устинова, который состоялся в 1962 году. Тогда не было бесконечных проверок, репетиций, не приезжала команда из КГБ проверять маршрут, не привозили бутылки с водой для Устинова, очевидно, специально проверенные. Изменились времена, изменился и его статус, тогда он был Председателем Военно-промышленной комиссии Президиума Совета министров СССР, а теперь стал секретарём ЦК КПСС, кандидатом в члены Политбюро. 11 лет назад не было ничего похожего, всё было предельно скромно. Теперь же для секретаря ЦК, кандидата в члены Политбюро все стояли на ушах.

■ Отступление 2. Приезд Д. Ф. Устинова в 1962 году

Я впервые встретил Устинова в конце зимы 1962 года, на третий год своего директорства. Наш министр Калмыков велел приехать за ними в НИИ-49. Я подошёл к приёмной директора НИИ-49 Чарина, как раз в тот момент, когда Устинов и Калмыков выходили из неё. Калмыков представил меня Устинову, сказав, что я самый молодой директор в оборонке страны. Дмитрий Фёдорович с улыбкой поздоровался, и мы пошли к выходу. Мне предложили сесть в их автомашину. К моему удивлению, машина остановилась на углу Кирочной и Тверской улиц, у музея Суворова. Устинов спросил, был ли я здесь когда-нибудь. Услышав, что нет, сказал, что надо знать нашу историю.

Музей оказался действительно интересным, но я в основном наблюдал за Устиновым. Он проявлял искренний интерес к пояснениям гидов. Их было два, — молодая женщина, директриса музея, и главный экскурсовод, очень уверенный в себе мужчина. Так случилось, что директриса периодически брала инициативу рассказа на себя, что, очевидно, обижало другого специалиста, который начинал поправлять её. Сложилось своеобразное соревнование между ними, когда каждый, перебивая другого, стремился рассказать какой-то особо интересный эпизод из жизни Суворова. Устинов терпеливо с хитрой улыбкой слушал, ни разу не прервав

соперничающих. Только потом, в автомашине, он, смеясь, сказал Калмыкову, что они после его отъезда могут всерьёз передраться. Устинова не сопровождала вторая машина, не было телохранителя. Может быть, в те времена заместителю Председателя Совета Министров СССР, председателю ВПК, не полагались такие почести, а возможно, были другие, более простые времена.

У нас в институте Устинов пробыл около трёх часов. Мы докладывали ему о ходе работ по комплексу «Рубин» для подводной лодки проекта 661, комплексу «Океан-Енисей» для подводной лодки проекта 705 и стационарной рубежной системе обнаружения «Лиман». Устинов вёл себя удивительно просто, задавал много вопросов. В заключение он сказал, что удовлетворён увиденным и услышанным, что институту необходимо ускорить развитие экспериментальной базы, после чего дал указание нам и Калмыкову ускорить начало строительства опытового бассейна и Ладожского полигона.

Наконец, все разъехались, наступил вечер, и я остался в своём кабинете один. Мысленно пробежался по маршруту, ещё раз прочитал программу. Вроде бы всё было готово к приезду гостей. Художники проявили себя молодцами, поддержали меня и оформили выставку по-современному, оставив достаточно пространства между макетами, моделями, реальными приборами и блоками. Я видел много выставок в разных институтах и проектных бюро, — там всегда не хватало места, плакат на плакате, экспонат на экспонате. Наша — впечатляет и интерьером, и содержанием. Как всё-таки здорово, что удалось построить новый корпус! Я гордился тем, что сумел это сделать, используя старое правительственное разрешение на строительство столовых и поликлиник без специального постановления, тем более что такое разрешение в те годы не удалось бы выпустить. Посетил много кабинетов, кланялся бессчётное количество раз, но добился своего. Чиновники иногда уважали особо изобретательных и настойчивых. Переживая вновь все трудности получения разрешения, проектирования и строительства, я испытывал чувство благодарности к ним, в особенности, к проектантам, которые поддержали трудную для директора идею отказаться от лишнего этажа и сделать двухсветный просторный конференц-зал. Подумал, что завтра предстоит нелёгкий день и отправился домой.

■ Отступление 3. О строительстве конференц-зала

В годы интенсивного развития, ежегодного приёма на работу большого количества молодых специалистов, в институте хронически не хватало площадей. Мы были вынуждены, скрепя сердце, отдать физкультурный зал под лабораторные помещения. Во время проектирования нового корпуса я сражался с проектантами и их нормативами по количеству туалетов с буферными помещениями между дверями, а также возможностью разместить толпу в 500 человек в перерывах разных конференций и собраний. Решения получались неудачными. Длинный узкий зал на 500 мест, как в кинотеатре «Титан», узкое фойе, где никак не могли разместиться вышедшие из зала люди.

Однажды, будучи в Москве, я шёл по Садовому кольцу к площади Маяковского и около сада, в глубине которого стояло новое здание театра Моссовета, случайно купил билет на «Царскую охоту», так как слышал об этой пьесе хорошие отзывы. Войдя в зрительный зал и оглядевшись, я сразу понял, что должен пожертвовать этажом в нашем новом корпусе и сделать двухсветный зрительный зал амфитеатром, с основным выходом по центру зала вниз на нижний этаж, который и будет холлом, фойе или выставочным залом, — что захотим, то и сделаем. Не увидел бы я зрительный зал этого театра, не было бы у нас хороших зрительного и выставочного залов. Когда на очередной встрече я высказал проектантам эту идею, они встретили её скептически. Терять целый рабочий этаж, дело невиданное. Но, поразмыслив, они активно поддержали и развили такой вариант, спроектировав, на мой взгляд, очень удобное здание с современным зрительным залом.

1.5. 22 июня 1973 года, ЦНИИ «Морфизприбор». Визит Устинова.

Утром 22 июня все, в том числе и министр Бутома, прибыли в институт задолго до приезда Устинова. Те, кто не был на выставке вчера, пошёл сегодня, некоторые, пользуясь случаем, обсуждали свои дела. Министр сидел в моём кабинете в хорошем настроении, шутил, рассказывал разные случаи из прошлых визитов высокого начальства. Наконец сообщили, что Устинов выехал и будет у нас через пятнадцать минут. Так начался визит, который оказался на перепутье моей директорской карьеры. С Устиновым приехали знаменитый заведующий отделом оборонной промышленности ЦК КПСС И. Д. Сербин, работавший в отделе со сталинских времён, заместитель Председателя Военно-промышленной комиссии Г. А. Титов, первый секретарь Ленинградского горкома партии Б. И. Аристов, заместитель Сербина, в том числе по судостроению, Н. М. Лужин, помощник Устинова С. С. Турунов и заведующий сектором ЦК И. В. Коксанов. Приехал и начальник Ленинградского УКГБ генерал-лейтенант Д. П. Носырев.

Всё шло по плану, — мой доклад об основных работах с акцентом на состояние дел с разработкой комплекса «Скат» для всех проектов перспективных подводных лодок (я нажимал на преимущества такой унификации), показ короткого фильма о распространении звуковых волн через оболочку обтекателя, осмотр выставки, в том числе сидячая остановка около плакатов с дальностями взаимного обнаружения советских подводных лодок новых проектов с комплексом «Скат» и американских подводных лодок с комплексом AN/BQQ-5.

Во время своих объяснений по этим плакатам я снова обратил внимание на весьма хмурые лица Устинова, Сербина и Турунова. Последние два вообще ничего не слушали, были погружены в собственные мысли. В начале моего короткого доклада Чуйков перебил меня и сказал, что данные по шумности подводных лодок согласованы с институтами ВМФ и ЦНИИ имени Крылова. Устинов не задал ни одного вопроса, хотя обычно у таких плакатов было много вопросов, и между начальством возникал оживлённый обмен мнениями.

Когда все встали и пошли дальше по маршруту, наш замминистра Чуйков подвёл Устинова к «аквариуму» с макетом антенны и берегового поста стационарной гидроакустической системы «Амур» для Тихоокеанского флота. Мы не собирались останавливаться у этого макета разработки десятилетней давности, но Чуйков почему-то решил иначе и начал объяснять, в каком месте установлен «Амур». Устинов перебил его крайне раздражённым тоном: «Ты хочешь {32} сказать, что я не знаю, где установлен твой «Амур»...». Чуйков, не зная, что его ждёт впереди, стал говорить об огромном размере антенны величиной с трёхэтажный дом. Вдруг Устинов взорвался и начал кричать на Чуйкова, говоря, что «Амур» ничего не может, несмотря на огромные размеры.

■ Отступление 4. Об «Амуре»

Береговая станция «Амур» устарела ещё до установки в 1968 году. Её создавали для обнаружения подводных лодок противника, приближающихся на большой скорости к побережью Камчатки и, соответственно, сильно шумящих. Концепция оказалась негодной для реальных условий. Вообще, начитавшись книг о действиях итальянских подводных пловцов во вторую мировую войну, я не верил в эффективность систем, подобных «Амуру», особенно в военное время. Если подводный диверсант прикрепит «шумелку» или взрывное устройство к антенне, то вывести её из строя по определённому сигналу или разрушить в нужное время не составит особого труда.

Затем Устинов начал обвинять Чуйкова, что он виноват во многом, не знает перспективы и многое просмотрел. Было непонятно, в чём виноват Чуйков, какой перспективы не знает, и что просмотрел. Устинов продолжал возмущаться, все вокруг замерли, в том числе и Бутома. Я подумал, что Чуйкову пришёл конец, ведь слухи об его уходе ходили уже несколько лет. Казалось, что Устинов кричал минут пять, хотя, скорее всего, это была минута, может быть, чуть больше. Чуйков побледнел и больше не пытался что-то сказать. Устинов, наконец, понял, что сильно сорвался, замолчал и приказал мне двигаться дальше. Дальше визит снова покатился как по маслу. Видимо, Устинов разрядился, так как он перестал хмуриться, даже начал улыбаться.

Программа визита близилась к концу. Мы находились в помещении опытового бассейна, докладывали Устинову о перспективных акустических антеннах, их элементах и новых технологиях. Выбрав момент, я вмешался и показал Устинову плакаты с проектами разных вариантов стационарных донных измерительных систем для определения параметров акустических антенн и помех в местах их размещения. Показал также плакат с географией и параметрами существующих американских океанских полигонов. Рассказал, что предлагаемые донные измерительные системы могут быть использованы для измерения шумовых полей подводных лодок. Это подтверждается исследованиями, проведёнными ЦНИИ имени Крылова и 14-м институтом ВМФ, и представленные варианты в значительной степени являются результатом наших совместных работ.

Слушая последний доклад, я подумал, что если сейчас не вылезу со своей просьбой о строительстве пионерлагеря, то упущу единственный шанс. На Бутому я не смотрел, знал, что после взрыва Устинова на Чуйкова, он не разрешит мне беспокоить Дмитрия Фёдоровича. Конечно, всякое может быть, но, — лови момент, генеральный директор. После заключительного доклада прошла секундная пауза и я начал: «Дмитрий Фёдорович, вы были у нас ровно одиннадцать лет назад. Тогда был принят ряд решений по развитию гидроакустической техники и лабораторно-производственной базы для её создания. Здания, в которых мы вас принимаем, это результат реализации тех решений. За эти годы был создан современный полигон для испытаний наших систем и антенн на Ладожском озере, где надеемся принять вас в следующий раз. Нам хорошо помогают министерство, Военно-промышленная комиссия, отдел ЦК и мы не имеем к вам вопросов, связанных с техникой и капитальным строительством». Устинов улыбнулся. Я продолжил: «Однако, есть один вопрос, который не может быть решён без вашей помощи». Устинов нахмурился. Я продолжал: «У нас нет своего пионерлагеря. Мы добились выделения для него территории в Усть-Нарве, имеем разрешение на строительство Совмина Эстонии, срок которого истекает в будущем году, и имеем собственные деньги на строительство. Самое главное, мы нашли подрядчика, который согласен строить в 1974 и 1975 годах. Мы нуждаемся в разрешении Совета Министров СССР и 40 тысячах рублей, всё остальное профинансируем сами. Помогите нам, пожалуйста». Устинов, хмурясь, обернулся к Бутоме. Тот сказал: «Надо им помочь. Я не могу это сделать». Тогда Устинов спросил, кто будет подрядчиком (я ждал и хотел этого вопроса). Я оттараторил: «Севэнергострой», начальник Валентин Александрович Кожевников. Только что закончил строить Нарвскую ТЭЦ и согласен помочь, но только до конца пятилетки. Он человек слова, я лично его знаю». Устинов улыбнулся, повернулся к заместителю председателя ВПК Титову и сказал: «Помоги ему». Титов кивнул. Думаю, что, когда благодарил Устинова, на моём лице светились все оттенки эмоций радости, хотя я и старался сохранять деловое выражение.

В конце визита Устинов сделал короткое заключение, сказав, что мы многое сделали и построили, хорошо оснастились, но предстоит сделать ещё больше, пожелал успеха и попрощался с присутствующими. Поручил мне передать пожелания успехов коллективам института и заводов. Прощаясь у машины, он шутил и улыбался. Уехал Устинов вроде бы удовлетворённый, с ним уехали Сербин и Лужин. Титов уехал, сказав мне, чтобы мы срочно подготовили обращение от имени министра по поводу пионерлагеря на имя Смирнова, но не как председателя ВПК, а как заместителя Председателя Совета Министров. Бутома чуть задержался, поблагодарил за подготовку и сказал, что всё прошло хорошо. Усмехнувшись, добавил: «Строй лагерь, наговорил, что всё есть, — место, деньги, подрядчик, теперь деваться некуда». {34}

Свиридов пообедал у нас. Он собирался навестить своих друзей, но было ещё рано, поэтому мы сидели в моём кабинете и вспоминали разные моменты посещения. Он сказал, что не понимает, почему Устинов ни с того, ни с сего набросился на Чуйкова. По слухам, он благоволил ему с давних времён. Я вспомнил, что у Устинова и Сербина были очень хмурые лица, на что Свиридов заметил, что у них множество дел, и не все из них идут хорошо. Он добавил, что для нас важно, что в итоге Устинов остался доволен. Потом Свиридов уехал, и я остался один.

В такие летние дни все разбегаются с работы по звонку, многие даже раньше. А я сидел и мысленно праздновал пионерлагерь, прикидывал, в какие управления министерства и Госплана Союза сходить, используя последствия успешного визита. Правильный выбор, куда и к кому идти, мог принести дополнительное оборудование и ассигнования на будущий год, а в удачном случае кое-что можно будет получить и в конце текущего года.

Конечно, я не мог вообразить, что в ближайшее время гидроакустика для подводных лодок, наш институт, и я сам окажемся заложниками многолетних крупных просчётов и ошибок, допущенных ВМФ, Минсудпромом, Военно-промышленной комиссией и ЦК КПСС, а также лично Устиновым и Сербиным. Тем более я не мог подумать, что хмурые лица гостей напрямую связаны с только что полученной информацией об огромном отставании наших подводных лодок от подводных лодок США по уровню шумности. Каково же им было смотреть на наши оптимистичные плакаты по дальностям взаимного обнаружения, показывающие равенство подводных лодок СССР и подводных лодок США по уровню шумности и слушать мои комментарии. Хорошо, что Устинов сорвался не на мне...

Мог ли я подумать, сидя в своём кабинете вечером 22 июня 1973 года после, как казалось в тот день, успешного посещения нашего института кандидатом в члены Политбюро, секретарём ЦК КПСС Устиновым, что уже оказался вовлечённым в неконтролируемую цепь событий, участниками которой оказались не только давно знакомые важные персоны, такие как Устинов, тогдашний первый секретарь Ленинградского обкома КПСС Г. В. Романов, министр судостроительной промышленности СССР Б. Е. Бутома, главком ВМФ СССР С. Г. Горшков, но и такие далёкие от моей жизни люди, как председатель КГБ СССР Ю. В. Андропов, работники резидентуры КГБ и посольства СССР в Вашингтоне, агент КГБ с 1968 года по 1985 год Джон Уокер, служивший в то время в ВМС США и добровольно предложивший КГБ свои услуги.

— что буквально через 10 дней меня вызовут в ЦК КПСС и обвинят в обмане Устинова, в умышленном сокрытии факта большого отставания от США (на самом деле не существовавшего);

— что через некоторое время истинные виновники огромного отставания от американцев по шумности советских подводных лодок, в желании прикрыть это отставание и перевести критику на других, начнут громогласную кампанию, несправедливо обвиняющую проектанта гидроакустических систем для подводных лодок ЦНИИ «Морфизприбор», головной институт ЛНПО «Океанприбор», и меня, генерального директора объединения и многолетнего директора ЦНИИ, в этом отставании;

— что эта кампания окажется столь широкой и мощной, что через пару лет вся оборонка знала, что наш институт в серьёзном провале, ««Морфизприбор» в провале, а Громковский в опале», — так говорили некоторые остроумцы, обвинения и поношения института и Громковского продолжились и далее в 80-е годы;

— что тогдашние истинные размеры отставания от США по шумности подводных лодок будут так тщательно скрываться, что почти никто, кроме высоких персон и непосредственно причастных, не будут ничего знать о настоящем положении дел даже много лет спустя.

1.6. Вызов в ЦК КПСС после визита Устинова.

Через пару дней мне принесли фотографии, сделанные во время приезда Устинова. Многие из фотографий просто не годились для альбома, такие отчуждённые и хмурые лица были у Устинова и Сербина. Мы не раз принимали высоких гостей, бывал я в их свите во время посещения других НИИ и проектных бюро. Никогда я не видел, чтобы длительное время гости хранили столь хмурые лица. Плюс крайне необычная вспышка Устинова против Чуйкова, причём никто так и не понял, в чём тот был виноват. Не нравилось мне всё это, может быть, это было предчувствием ещё больших бед.

На следующей неделе я был в Москве. Свиридов рассказал, что Бутома на коллегии похвалил институт и Громковского за отличную организацию визита. На мой вопрос о причине необычного взрыва против Чуйкова сказал, что никто так и не понял причину.

В этот же приезд позвонил инструктор оборонного отдела ЦК А.Г. Макаров и меня вызвали в ЦК. Я думал, что он хочет узнать подробности визита Устинова из первых рук. Когда пришёл, он сразу повёл меня к заведующему сектором судостроительной промышленности Отдела оборонной промышленности ЦК КПСС Коксанову. Не успели сесть, как Коксанов начал кричать на меня, что я обманул Устинова, скрыл большое отставание от американцев, что надо повысить дальность действия «Ската» в 10 раз. Сначала я оторопел, но потом попытался прервать его. Не тут-то было, он продолжал орать, употребляя матерные слова.

Это было очень необычно для ЦК, — там умели убедительно разговаривать и без этого. Несколько раз Коксанов повторял одно и то же, что я обманул Устинова, скрыл большое отставание от США, что надо повысить дальность обнаружения «Ската» в 10 раз, не давая мне прервать его ругань. Я твердил про себя: «Молчи, не сорвись...». Было понятно, что произошло что-то очень важное и неприятное, не мог Коксанов, который был у нас с Устиновым всего несколько дней назад, так орать на меня без причины.

Особенно меня поразило требование увеличить дальность обнаружения «Ската» в 10 раз, которое он повторил раза три. В это время уже началось изготовление опытного образца «Ската» и требовать увеличить дальность системы с завершённым проектом мог только человек, ничего не понимающий в гидроакустике.

Похоже, Коксанов был в состоянии шока. Пока он орал, повторяя одно и то же, я судорожно пытался понять, что могло произойти за те несколько дней, прошедших с момента визита Устинова. Наконец, Коксанов умолк. Пытаясь сохранить спокойствие, я сказал, что не обманывал Устинова и ничего не скрывал. Далее, начал объяснять, что все доложенные данные, все плакаты, которые я использовал, были согласованы с ЦНИИ имени Крылова, 1-м институтом Минобороны (ВМФ) и 14-м институтом ВМФ, одобрены Бутомой и Котовым. Коксанов грубо прервал меня, закричав, чтобы я не прикрывался другими, и начал очередной раунд тех же обвинений, требуя увеличить дальность действия «Ската» в 10 раз.

К этому времени я понял, что произошло нечто, что дало повод Коксанову так грубо орать на меня, выдвигая столь опасные обвинения в обмане Устинова. Вспомнив фотографии визита, которые смотрел только вчера, не понимая, почему Устинов, Сербин и Турунов такие хмурые и расстроенные, я связал всё это со столь необычными обвинениями Коксанова. Всего час назад я спрашивал Свиридова о причинах нападок Устинова на Чуйкова. Что-то явно произошло перед приездом Устинова к нам, о чём ни Бутома, ни Котов, ни Чуйков не знали. Откровенно говоря, мне было не до анализа. Надо было слушать Коксанова, который в запале обвинял меня не только в обмане секретаря ЦК партии, но и в том, что я не знаю состояние дел у американцев, не анализирую получаемые данные, не принимаю {36} меры по ликвидации отставания. Что он имел в виду, — не знаю. Мы отслеживали всю открытую информацию о гидроакустике в США, а закрытую практически не получали.

Коксанов вновь истощил себя криком, потом умолк, и я начал рассказывать ему о параметрах, определяющих дальность действия гидроакустической системы, размерах главной сферической антенны у американцев, главной цилиндрической антенны у нас, о связи между дальностью действия и размерами антенны. Он, видно, сильно утомился и не прерывал меня. Когда я начал говорить о связи между дальностью действия и уровнем шумности в месте расположения главной антенны, то есть в носовой оконечности подводной лодки, он снова раскричался, чтобы я не прикрывался лодочными параметрами, а увеличил дальность действия «Ската» не меньше, чем в 5 раз. Снова прозвучали обвинения в обмане Устинова, снова последовали некомпетентные требования увеличить дальность действия комплекса вне зависимости от лодочных параметров.

Я повторял Коксанову, что любой эксперт по гидроакустике подтвердит невозможность увеличения дальности действия «Ската» даже в 1,5–2 раза при тех же размерах главной антенны, но он не настроен был что-либо слышать. За десять минут его ругани я прокрутил в голове разные варианты причин такого необычного взрыва и пришёл к выводу, что есть только одна причина требовать многократного увеличения дальности действия «Ската». И эта причина была в том, что дальностью действия «Ската» необходимо компенсировать обнаружившуюся большую разницу в шумности между нашими и американскими подводными лодками. В голову пришли хмурые лица Устинова и Сербина, непонятный крик Устинова на Чуйкова сразу после плакатов с дуэльными ситуациями и дальностями взаимного обнаружения. Похоже, что Устинов и Сербин знали о провале уже тогда и именно поэтому были очень расстроены. Я же твердил о том, что дальности взаимного обнаружения будут равны, так как шумность наших новых проектируемых подводных лодок будет равна шумности новых американских подводных лодок, в то время как высокие начальники уже знали, что истинная шумность лодок США по крайней мере в 10 раз ниже. Этим я только подлил масла в огонь раздражения начальства. Устинов не захотел срываться на мне, а сорвался на подвернувшемся под горячую руку Чуйкове.

Проведя, по крайней мере, три раунда крика, Коксанов закончил поручением явиться к нему через неделю с предложениями по увеличению дальности «Ската» в 5–10 раз. После того, как мы вышли от Коксанова, Макаров не пригласил меня в свой кабинет как обычно, а попрощался в коридоре, сказав, что положение серьёзное и надо искать пути увеличения дальности обнаружения «Ската». Мне казалось, что он сам не ожидал такого поведения Коксанова и не знал, что ответить, если я начну его расспрашивать.

Я ехал в министерство, думал и всё больше убеждался в том, что в ЦК поступила очень важная информация, которой они поверили. Решив рассказать Свиридову смягчённую версию происшедшего, сказал только о плохом настроении Коксанова, его требовании дать предложения по увеличению дальности «Ската» в несколько раз, не сказав об обвинениях в обмане Устинова, мате и криках. Свиридов рассеяно выслушал, сказал, что, очевидно, Коксанов встал не с той ноги, напомнил, что Бутома на последней коллегии похвалил нас за хороший приём Устинова, и посоветовал не брать в голову слова Коксанова.

Чем больше я думал о разносе в ЦК, тем больше меня это беспокоило. То, что случилось, никак не вписывалось в обычные схемы плохого самочувствия начальника или его скверного настроения. Несомненно, произошло некоторое событие, которое потрясло Устинова, Сербина, докатилось до Коксанова, и ударило по мне. И дикое требование Коксанова повысить дальность обнаружения комплекса в 10 раз показывало, что, судя по всему, это событие заключалось в получении информации об очень малой шумности подводных лодок США. Это поставило наши новые, ещё не созданные подводные лодки, в положение отстающих. При этом подводные лодки США могли уверенно следить за нашими действующими лодками, оставаясь не обнаруженными.

С 1974 года, когда была поручена информация об испытаниях гидроакустического комплекса AN/BQQ-5 в 1973 году в США, нас обвиняли в отставании от американцев. Строго говоря, так и было. Они уже испытали, а мы ещё не сделали опытный образец. Мы успешно {37} испытали четыре подсистемы нового гидроакустического комплекса из шести только в 1979 году, а оставшиеся две подсистемы — в 1982 году. То есть мы отставали по срокам создания аналогичных систем, объёму цифровой обработки информации, а также по габаритам и массе аппаратуры.

Я понимал, что надо подготовить такой доклад с миниплакатами, который Коксанов сможет выслушать, хотя бы до того момента, пока не поймёт, что у меня нет предложений как увеличить дальность «Ската» в 2 раза, не говоря уже об увеличении в 5 или 10 раз, при том же размере главной акустической антенны. Надо было втянуть его в рассмотрение особенностей гидроакустики, основных факторов, влияющих на дальность обнаружения. Пусть думает, что это вступление. Если спросит, то так и скажу. Говорить надо будет нестандартно, интересно, чтобы хоть что-то осталось в его дурной голове.

Не переставая размышлять о странном и опасном разносе в ЦК, я пришёл к окончательному выводу, что Коксанов сам был в шоке от полученной информации и что эта информация содержала сведения об очень малой шумности подводных лодок США по сравнению с расчётными уровнями их шума, используемыми 1-м институтом МО (ВМФ) и ЦНИИ имени Крылова в их оценках эффективности советских подводных лодок, которые были выданы нам для доклада Устинову. Раз Коксанов несколько раз повторил, что мы должны увеличить дальность «Ската» в 10 раз, это означало, что шумность подводных лодок США была по крайней мере в 10 раз меньше заданной шумности для новых проектов подводных лодок СССР. Когда он начал говорить «в 5–10 раз» это означало, появление в его голове мысли о том, что хорошо бы заставить проектантов подводных лодок уменьшить шумность хотя бы в 2 раза, а Громковский пусть увеличивает дальность «Ската» в 5 раз. Уверен и сейчас, что именно так он тогда и думал.

Для себя я решил, что надо попытаться в разговоре с Коксановым проверить правильность моих выводов о причинах возникновения столь необычной и опасной ситуации. В какой-то момент вспомнил о схватке начальника кафедры тактики подводных лодок Военно-морской академии, контр-адмирала Л. П. Хияйнена в 1968 году с руководством академии и Главкомом ВМФ Горшковым по поводу большой шумности советских подводных лодок проекта 675 и его доклада об этом в ЦК КПСС. Прошло 5 лет и об очень большой шумности советских подводных лодок в этот раз вроде бы сообщили «из-за бугра».

1.7. Смелый контр-адмирал против Главкома ВМФ Горшкова.

В 1968 году начальник кафедры тактики подводных лодок Военно-морской академии контр-адмирал Л. П. Хияйнен отказался подписать сфальсифицированные результаты военной игры в академии. Он направил письмо в ЦК КПСС с предложением принять меры по уменьшению уровня шумности советских подводных лодок, а также прекратить постройку подводных лодок с крылатыми ракетами проекта 675 (по выражению подводников США — «ревущие коровы») как сильно шумящих и неэффективных. Хияйнена обвинили в очернении деятельности руководства Военно-морского флота, а главком Горшков перестал с ним здороваться. Через непродолжительное время контр-адмирал Л. П. Хияйнен был отправлен в отставку. Это был единственный адмирал за все годы «царствования» Горшкова, не побоявшийся открыто пойти против всесильного главкома ВМФ.

Это короткое изложение требует пояснений. В моей жизни сложилось так, что я оказался сначала в никаких, потом в хороших отношениях, а потом в дружбе с моим тестем Львом Петровичем Хияйненом, отцом моей первой жены Лидии и дедом моего сына Владимира. В никаких, — потому, что, когда я познакомился с Лидой, она уже носила фамилию матери и практически не вспоминала об отце. Сказала, что родители развелись в конце войны, когда её отец служил на Чёрном море, что сейчас он служит на Тихом океане и что она в никаких отношениях с отцом. Узнал, что он контр-адмирал, когда мы перед женитьбой в 1955 году поехали в Москву встретиться с ним. Встреча была очень короткой, Лев Петрович должен был улетать обратно во Владивосток. Я не знал, что он был в то время командующим подводными силами Тихоокеанского флота, занимая должность, которая просуществовала в ВМФ всего несколько лет, превратившись снова в должность заместителя командующего флотом. {38}

Прошло несколько лет, и где-то в 1960 или 1961 году, ко мне в перерыве большого совещания в райкоме партии, подходит контр-адмирал и говорит, что я хорошо выступил. С запозданием понял, что это Хияйнен. Он сказал, что недавно переехал в Ленинград в связи с назначением заведующим кафедрой Военно-морской академии, только что получил квартиру и собирается в скором времени пригласить нас в гости. Когда мы пришли, Лев Петрович познакомил меня со своей женой, Ниной Михайловной и сыном, в те годы школьником. Мы встретили у них их давних друзей со времён службы на Чёрном море и на Тихоокеанском флоте, — вице-адмирала Пархоменко с женой, Маргаритой Петровной. Жёны были коренные севастопольчанки и много лет знали друг друга. Лида к тому времени смягчила своё отношение к отцу, и мы стали бывать у Хияйненов сравнительно часто, много раз встречая там семью Пархоменко.

Лев Петрович заведовал кафедрой тактики подводных лодок и иногда расспрашивал меня, насколько эффективны будут наши перспективные системы, в частности системы связи между подводными лодками. За столом часто вспоминали всякие истории о службе на Черноморском и Тихоокеанском флотах, в том числе связанные с известными командующими флотом. Рассказывали много про Горшкова, с которым служили на Чёрном море. В те годы я наслушался много любопытного и интересного.

Из этих встреч и застолий я понял, что жёны моряков, особенно адмиральские, в курсе многих дел их мужей и имеют свою точку зрения на все события на флоте, в том числе на различные кадровые назначения. Во второй половине 60-х у Хияйненов я встречал много раз чету Котиных, — Жозефа Яковлевича и Наталью Петровну, которые тепло относились ко мне. В 70-е годы много раз встречал известного на флоте адмирала М. Н. Захарова, в то время заместителя начальника академии по политической части. Говорю обо всём этом, чтобы стало понятным, что на протяжении более 30 лет дружил с интересной флотской семьёй и слышал много флотских новостей.

Однажды, в 1968 году, когда моя жена Лида куда-то уехала, я пришёл к ним в гости один. Сидели, разговаривали, как вдруг Нина Михайловна неожиданно говорит: «Володя, вы знаете, у нас такое ужасное событие, мы должны рассказать вам об этом». Случившееся действительно было неординарным событием. Заведующий кафедрой тактики подводных лодок Военно-морской академии контр-адмирал Хияйнен не подписал результаты одной важной военной игры, проведённой в академии. Слово фальсификация им не было произнесено, хотя и так было ясно, почему не подписал. Мало того, после этого он написал письмо в ЦК с предложением принять меры к существенному снижению шумности подводных лодок новых проектов, а также предложил прекратить строительство подводных лодок проекта 675 как сильношумящих и неэффективных.

Сам по себе такой шаг был направлен не столько против руководства академии, сколько против главкома ВМФ Горшкова. По опыту моего восьмилетнего директорства и общения с высоким начальством мне сразу стало ясно, что последствия будут печальными. Душа истинного подводника, предельно честного, скрупулёзно относящегося к своим обязанностям Л. П. Хияйнена не выдержала неправды, и он отказался кривить душой, несмотря на опыт, возраст и понимание последствий.

Я выслушал эту историю с большой тревогой, сказал только, что Лев Петрович проявил невиданную смелость и принципиальность. Хозяева закончили этот разговор, заметив, что Горшков никому никогда ничего не прощает, уж они-то это знают⁴.

Мы снова встретились через несколько недель, и Лев Петрович рассказал, что его приглашали в Москву, в ЦК партии. Разговор был долгий, он повторил и развил то, что было написано в письме. Его поблагодарили, сказали, что будут принимать меры по его письму, «пригласили заходить». Лев Петрович сказал, что докладывал и руководству ВМФ, но в детали вдаваться не стал, чувствовалось, что не хочет ворошить это вновь. Догадываясь, что он пережил много неприятного в своей поездке, я больше не расспрашивал его на эту тему. Позднее Нина Михайловна рассказала мне, что знала сама. В своей книге «Вертикальное всплытие» адмирал А. П. Михайловский вспоминает, — Хияйнен рассказывал ему, что докладывал в генеральном штабе и руководству ВМФ, его обвинили в очернении флота, Горшков перестал с ним здороваться.⁵ Вскоре после этого контр-адмирала Хияйнена уволили со службы и отправили в отставку.

Адмирал флота И. М. Капитанец в своё книге «На службе океанскому флоту, 1946–1992» вспоминает, что в Военно-морской академии разработкой тактики подводных лодок и обучением слушателей занимался бывший командующий подводными силами ТОФ контр-адмирал Хияйнен. Он характеризует его как самостоятельного, свободно мыслящего адмирала, знавшего своё дело в совершенстве, который выступал со своим мнением и обоснованными предложениями вплоть до ЦК КПСС⁶.

Через некоторое время, при очередной встрече, Нина Михайловна выбрала минуту, когда мы остались одни, и спросила, не могу ли я принять Льва Петровича на работу в наш институт на какую-нибудь должность, где он сможет использовать свой опыт. Сказала, что он не имеет подходящих предложений и не хочет затруднять меня. У нас в то время работало немало моряков-отставников на разных должностях, поэтому я сразу ответил, что смогу помочь. Нина Михайловна говорила, что мне надо подумать, не вызовет ли приём на работу Льва Петровича каких-либо осложнений для меня лично. Она сказала, что знает, — у нас бывает Горшков и я, по долгу службы, тесно связан с ВМФ, поэтому мне надо подумать. Пока она говорила, я подумал и решил, что Хияйнен не будет работать в контакте с моряками, тем более с руководством ВМФ, и ответил, что осложнений быть не должно.

В итоге в апреле 1969 года в штате НИИ-3 появился старший научный сотрудник, к.т.н., Л. П. Хияйнен, самый смелый адмирал ВМФ СССР. Длительное время в институте не знали, что он дед моего сына. Лев Петрович был всегда немногословен, я тоже помалкивал. Я тогда не принял всерьёз слова четы Хияйненов о том, что Горшков никогда, никому, ничего не прощает, и дальновидный совет Нины Михайловны, что мне надо серьёзно подумать, прежде чем принимать Льва Петровича на работу в «Морфизприбор». Теперь же после диких {40} обвинений меня Коксановым в обмане Устинова, запрете упоминать о шумности и помехах, в памяти всплыли рассказы Хияйнена о докладной в ЦК, вызове туда и длительной беседе, в основном о большой шумности советских подводных лодок.

1.8. Новый разнос в ЦК.

Прошло две недели. Снова позвонил Макаров, сказал, что надо ехать в ЦК. Миниплакаты и доклад были готовы. Приехал сначала в Минсудпром, зашёл к Свиридову, доложил о текущих делах и сказал, что иду к Коксанову, ожидая очередной неприятности, так как у меня нет предложений по увеличению дальности «Ската». Сообщил, что привёз миниплакаты, иллюстрирующие основные соотношения между дальностью действия, размерами антенны и уровнем помех на антенне. Спросил, будет ли он их смотреть. Как и в прошлый раз, Свиридов не проявил никакого интереса, сказал только, что я должен доложить ему о результатах визита после возвращения. Судя по всему, он по-прежнему был спокоен.

Приехал в ЦК минут за пятнадцать до назначенного срока, зашёл к Макарову и дал ему конверт с приготовленными картинками. Он просмотрел их в том порядке, как они лежали: сравнение существующих систем, характеристики «Ската», дальности взаимного обнаружения, разные гидролого-акустические условия в океанах, варианты будущих систем с антеннами больших размеров. После просмотра Макаров покачал головой и повёл меня к Коксанову. Тот равнодушно поздоровался: «Что привёз, снова будешь на других ссылаться?». Злобы и ярости прошлого раза у него пока не было.

Я вынул миниплакаты и начал объяснять за счёт каких технических решений удалось увеличить дальность «Ската» по сравнению с нашими предшествующими системами «Рубин» и «Океан». Рассказал о конкурсе на разработку американского комплекса AN/BQQ-5 между компаниями IBM и General Electric, о наших усилиях привлечь специалистов по вычислительной технике, чтобы догнать американцев в части цифровой обработки данных. Видя, что настроение хозяина начинает портиться, отложил все гидрологические картинки и перешёл к новым предложениям. Объяснил ему, что серьёзное увеличение дальности действия возможно только при увеличении площади главной или бортовой антенны, но что это будет связано с большими сложностями для проектантов лодок.

Здесь Коксанов раздражённо перебил меня: «Говори о технических решениях в вашем комплексе, не трогай лодки». Я снова повторил, что схемотехнические решения в «Скате» самые современные, мы применили новую более эффективную керамику для антенн, самую современную элементную базу в стране «Логика-2» для приборов и самые лучшие мини-ЭВМ «Карат». Коксанов снова прервал меня и спросил, во сколько раз мы собираемся увеличить дальность обнаружения «Ската». Я начал объяснять о связи между размерами антенны, уровнем помех на ней и дальностью действия, сказав, что и американцы не смогут заметно увеличить дальность без серьёзного увеличения размера антенны. Сказал, что для увеличения дальности действия гидроакустического комплекса в 2 раза необходимо увеличить размер акустической антенны в 10 раз или уменьшить уровень помех на антенне в 4 раза.

Услышав слово «помехи», Коксанов взорвался и начался очередной разнос, обвинения в обмане Устинова, в скрытии большого отставания от американцев. Тот же набор, что и в прошлый раз, правда без матерных слов и большого крика. Теперь это был крик среднего уровня. Коксанов закончил: «Вместо того, чтобы привезти конкретные предложения, рассказываешь нам басни». На «басни» я начал злиться, но продолжал держать себя в руках. Как можно спокойнее проговорил, что нам никуда не деться от того, что дальность гидроакустического обнаружения зависит главным образом от трёх факторов — размера акустической антенны, шумности подводной лодки и уровня помех на акустической антенне. Сказал, что американцы могут что-то выиграть, применяя полную цифровую обработку информации, но мы рассчитываем скомпенсировать это нашим большим, чем у американцев, размером главной антенны. Коксанов, повысив голос в очередной раз, предупредил, что, если я не хочу иметь большие неприятности, я должен забыть о лодочных делах, о шумности и помехах, и предлагать наши собственные технические решения для увеличения дальности комплекса «Скат». {41}

Нельзя было понять, усвоил ли он хотя бы что-то из моих объяснений. Оставалось терпеть и ждать, когда он устанет. Закончив очередную тираду требованием увеличить дальность «Ската» в 5 раз, он замолчал. Это уже был прогресс, требование «увеличить дальность обнаружения в 10 раз» исчезло. Наверное, я устал от его поношений, злился внутри больше, чем сам понимал, так как, забыв об осторожности, выпалил: «Никак не могу понять, почему мы вдруг должны увеличить дальность практически законченного «Ската» в 5–10 раз. Вы что, хотите, чтобы мы скомпенсировали шумность подводной лодки?». Коксанов мгновенно, злобно и с какой-то угрозой, как в первый визит, ответил: «А почему бы нет? Но ты не заводи рака за камень. Мы говорим о вашем отставании, и ты не прикрывайся разными факторами и лодочными параметрами». Мне стало окончательно ясно, что мой вывод о причинах необычных разносов был верным.

После моего выпада и ответа Коксанова я замолчал, равнодушно внимая всей этой белиберде, которую нёс высокий по чину цековец, заведующий сектором, ведавшим Минсудпромом, Минатомпромом, не знаю, чем ещё. Я понял, что шла серьёзная игра, и лучше не обострять отношения. Коксанов, впрочем, как многие начальники, начав кричать и ругаться, заводил себя всё больше и больше, опять начал обвинять меня в обмане Устинова и сокрытии факта нашего большого отставания от американцев. Надо сказать, что я много думал о том, как реагировать на обвинения Коксанова. Решил, что на его обвинения в обмане Устинова, я должен отвечать каждый раз, или немедленно, или когда он умолкнет. На требования увеличить дальность «Ската» я должен отвечать аргументировано, но не пытаться отрицать необходимости этого, тем более что увеличивать дальность всегда полезно.

Подходя к ЦК, я решил, что буду сдерживаться, что бы Коксанов ни говорил. Сейчас же чувствовал, что злоба подкатывает к голове. Абсолютно неграмотный в делах гидроакустики мужик, волею судьбы попавший в ЦК, строит из себя сверхбольшого начальника, раздувается как индюк, поносит всех и вся. Я твердил себе: «Не сорвись, ты в ЦК...». Тогда я надеялся, что рано или поздно Коксанов поймёт, — его требования абсурдны. Допускал и то, что Коксанов уже знал или от Макарова, или, может быть, от специалистов Акустического института или 14-го института ВМФ, что серьёзно увеличить дальность обнаружения «Ската» невозможно, но пытался выжать из меня максимум возможного.

Мои попытки объяснить, что никакого серьёзного отставания от США по дальности действия гидроакустики не только нет, но и не может быть, пресекались, так как Коксанову нечего было конкретно сказать о нашем отставании. Существовало отставание по срокам создания новых комплексов, американцы сильнее нас в микроэлектронике, в вычислительной технике, но схемотехнически и в антенной технике мы идём нога в ногу.

Чтобы как-то отвлечь Коксанова я, делая вид, что внимательно слушаю, вынул миниплакат с изображением сферической акустической антенны AN/BQQ-5 и цилиндрической антенны «Ската» и положил его перед собой. Коксанов перестал поучать, спросил, что это. Я переложил картинку перед ним и начал объяснять, что мы не применили сферическую антенну, так как это имело смысл только при освобождении всей носовой оконечности под её размещение. Коксанов некоторое время слушал, потом сказал: «Ты уходишь от ответа. Как собираешься увеличить дальность «Ската» в 5 раз? Вы сильно отстаёте, перестань прикрываться другими. Думай, привози конкретные предложения, иначе будет плохо». После этого он отпустил меня.

Поднимаясь с места, я как можно спокойнее сказал: «Игорь Владимирович! Мне больно слушать, когда вы говорите, что я обманул Устинова. Клянусь вам, что я докладывал только то, что было согласовано и одобрено всеми, в том числе Бутомой и Котовым. Они проверяли каждое моё слово в докладе. В чём мы отстаём, вы почему-то не говорите. Всего вам доброго». Коксанов посмотрел на меня, потом на Макарова, и сказал тому: «Вот видишь, он ничего не понял». Макаров подтолкнул меня, и мы вышли из кабинета. Что я должен был понять и не понял, я у Макарова не спросил, понимал, что это невежливо, либо он не знает, либо знает, но не ответит. Требование Коксанова в этот раз увеличить дальность «Ската» в 3–5 раз звучало так же дико, как и в 5–10 раз, но было чуть лучше. Надо продолжать гнуть свою линию, доказывать правоту через образовательные картинки. {42}

Пошли к Макарову. Он сказал мне, что я зря задираюсь. Ответил, — понимаю, что лучше не спорить с начальством, но обвинения Коксанова столь опасно звучат, что не могу промолчать. Не знаю, что подумал Макаров, но для себя я считал, если наши разговоры пишутся, то хоть моя реакция на такие заявления будет записана. Макаров ещё раз посмотрел плакаты, отложил несколько картинок, в том числе с ликбезом, сказал, что оставит их у себя.

Пользуясь случаем, я рассказал ему подробнее о взаимосвязи шумности подводных лодок, уровня помех в месте расположения акустической антенны и нашей дальности обнаружения. Надо отдать должное Макарову, он слушал внимательно, задавал вопросы по делу. Чувствовалось, что он решил объективно разобраться в наших непростых проблемах. При этом он ни разу не пытался обвинять меня или грозить мне, даже не потребовал увеличить дальность в несколько раз. Прощаясь, предупредил, что положение серьёзное, и надо готовить реальные предложения по увеличению дальности. Что произошло или происходит, он не объяснил. Я не спрашивал, знал, что всё равно не скажет.

Уходя, столкнулся в коридоре с заместителем директора и начальником первого отделения ЦНИИ имени Крылова. Наверное, шли либо к Коксанову, либо к их бывшему коллеге Скурихину. Во дворе встретил АКИНовцев Кряжева и Сухаревского, сказали, что спешат к Макарову. У проходной на улице Куйбышева встретил Черноверхского, Спасского и Ковалёва. Видно, всех подняли на ноги. Теперь я был уверен, что моя догадка верна.

Вернувшись в свой главк, рассказал Свиридову только, что в этот раз Коксанов ругался меньше, но продолжал твердить, что дальность «Ската» надо значительно увеличить. Свиридов покачал головой, сказал, что не понимает в чём дело, но явно не встревожился и занялся другими делами.

Моя же тревога после второго похода в ЦК только усилилась. Стало окончательно ясно, что прошлый разнос не был случайным. Теперь я не предполагал, а был уверен, что обнаружилось очень большое отставание наших подводных лодок по шумности от американских, что Коксанов паникует и пытается компенсировать это отставание увеличением дальности обнаружения «Ската». Очевидно, всё это держится в тайне, поэтому и Свиридов пока ничего не знает. Встреча с руководителями института имени Крылова и Акустического института, начальником первого Главка Минсудпрома и главным конструктором ракетных подводных лодок только подтверждала, что в ЦК судорожно ищут выход из сложившейся крайне неприятной ситуации. Стало ясно, почему Коксанов не хочет ничего слышать от меня о значимости шумности подводных лодок или уровнях помех на нашей антенне. Сейчас ему важно понять, что можно выжать из нас.

Я не делился со Свиридовым моими предположениями, переросшими в уверенность. Наши отношения внешне оставались хорошими, хотя в последние годы чёрная кошка несколько раз пробегала между нами. В последние годы это было связано с его нежеланием вовремя организовать серийное производство нового комплекса «Рубикон» на заводе «Водтрансприбор». С подачи его заместителя по производству Платуна, который пугал своего начальника невыполнением годового плана Главка, Свиридов заставил нас изготавливать полностью два комплекта «Рубикона», а также три комплекта субблоков для

серийных подводных лодок на и без того перегруженном опытном производстве. Разругались мы тогда из-за этого в пух и прах.

Свиридов был недоволен моим скептическим в то время отношением к проектированию высококачественного усилителя «Бриг» для аппаратуры воспроизведения звука. Приезжая к нам, он просиживал часами с разработчиками, не очень охотно рассматривал наши текущие вопросы и мои предложения по ускорению строительства. Отпускал меня с совещаний по «Бригу» нехотя, говорил, что я нарушаю закон никогда не оставлять начальника ни на минуту. Кроме того, могли сыграть роль и периодически появлявшиеся слухи о моём назначении заместителем министра вместо Чуйкова. Так или иначе, я начал чувствовать холодок в его отношении ко мне, и это останавливало от откровенности по поводу необычных по содержанию и форме разносов в ЦК.

Летом 1973 года я был занят по горло. Создание ЛНПО «Океанприбор» с двумя большими серийными заводами и ЦНИИ «Морфизприбор» принесло с собой множество дополнительных сложных проблем, требующих срочного решения. Нужно было осуществить перевод специалистов ОКБ завода «Водтрансприбор» в институт, провести максимально доброжелательно, чтобы сохранить всех и никого не потерять. Исходили из того, что всем необходимо сохранить оклады, а в отдельных случаях и повысить их. Начальники отделов и лабораторий говорили с каждым человеком, предлагали конкретную должность и работу. Это была нелёгкая задача — перевести многие сотни людей. В итоге её выполнили в основном безболезненно.

В дополнение к обычной текущей работе я тратил много времени на разработку и создание окончательной структуры объединения. Надо было централизовать и подчинить генеральной дирекции ключевые отделы, в частности отделы снабжения и комплектации, решить проблемы плановой и бухгалтерской ответственности. В то же время надо было сохранить авторитет директоров серийных заводов и необходимый для их текущей деятельности аппарат.

Неоценимую помощь в этом бесконечном потоке дел оказывал вновь назначенный главный инженер объединения и института Р. X. Бальян. Доктор наук, прекрасный организатор, он отлично разбирался в нашей технике, много лет работал в институте, хорошо знал значительную часть специалистов, и пользовался большим авторитетом. Работал он самостоятельно и энергично. На него можно было положиться в любых сложных делах. Очень важным было и то, что у нас было практически одинаковое видение путей развития нашего института, заводов и, главное, нашей техники.

Занятый с утра до ночи этой и текущей работой, часто забывал о Коксанове, его разносах и невыполнимых требованиях. Странно, что хотя я, как обычно, приезжал в Москву почти каждую неделю, ни Свиридов, ни Чуйков не выглядели обеспокоенными. Неужели они ничего не знали?

Практически каждый раз в те летние месяцы я встречал специалистов и руководителей ЦНИИ имени Крылова и проектных лодочных бюро в Минсудпроме, в ЦК, ВПК или на вокзалах в Ленинграде и Москве. Некоторых из них знал много лет, и они не скрывали, что их трясут по поводу снижения шумности подводных лодок. Конечно, они ничего не знали о первопричине, и возможно считали все эти совещания, на которые приезжали, обычным делом, очередной кампанией.

Однажды в столовой Минсудпрома, обедая за столом вместе с одним крыловцем, я спросил, не живёт ли он в Москве, потому что встречаю его третью неделю подряд. Мой давний знакомый рассмеялся и ответил, что идёт очередная кампания по снижению шумности подводных лодок. Он явно не знал подоплёку многочисленных совещаний и воспринимал свои частые командировки именно как участие в очередной кампании. То, что на эти совещания не вызывали меня и не подключали Свиридова, было звеньями одной цепи. Корабелы разбирались сами, и они не нуждались в лишних советчиках.

Прошло две недели, меня снова вызывали в ЦК. Позвонил Макаров, предупредил, что на следующей неделе Коксанов собирается выслушать наши предложения по увеличению основного параметра (так он замаскировал слово дальность) в несколько раз. Сказал, что если я привезу те же картинки, как в прошлый раз, то могу нарваться на большие неприятности. {44}

К этому времени я многократно продумал ситуацию и решил ни в коем случае не поддаваться атаке Коксанова, не обещать ничего, что нельзя будет реализовать. Наверняка у него побывали не только АКИНовцы. Вызывали, очевидно, и специалистов из 14-го института ВМФ. Если натиск чуть-чуть ослаб, это говорило о том, что он понял, — компенсировать отставание по шумности увеличением дальности гидроакустики невозможно. Конечно, будет давить, угрожать, но надо терпеть и ждать, когда его натиск найдёт отражение в главке, в поведении Чуйкова.

Я не мог поверить, что они станут также обвинять меня в обмане Устинова. Но как выдержать предстоящую атаку Коксанова и не довести его до белого каления? Ведь, даже занимая всю носовую оконечность подводной лодки под нашу антенну, невозможно увеличить дальность в два раза. Можно нарисовать ему бортовую антенну, но ведь уровень помех на ней, в особенности, в части ближе к корме, будет очень большой, что сводит на нет преимущество большой площади антенны. В общем, куда ни кинь, всюду клин.

Решил попросить художников нарисовать вновь или переделать картинки прошлого визита в ЦК с большой сферической антенной в носу подводной лодки, с большой цилиндрической антенной, с большой бортовой антенной вдоль всего борта. Решил отразить на новых миниплакатах преимущества и недостатки каждого варианта, в том числе на плакате с бортовой антенной написать, что требуется акустическая изоляция приёмников антенны, особенно в районе отсеков с сильно шумящим оборудованием, на плакатах с носовыми антеннами, — требуется вынос торпедных аппаратов из носа подводных лодок.

1.9. Поездка в ФРГ.

Ещё весной я заполнил документы на поездку в сентябре 1973 года в ФРГ, на выставку «ОкеанЭкспо-73», в Дюссельдорф. Напряжённая работа, визит Устинова, разносы и обвинения Коксанова занимали всё моё время. Я почти забыл об этой поездке, но неожиданно позвонил мой знакомый из управления кадров и сказал, что разрешение ЦК получено. В ближайший приезд в Москву за несколько дней до поездки зашёл к начальнику главного управления кадров Апрелеву. Неожиданно для меня он сказал, что командировка не состоится из-за сложившейся международной обстановки. Я был ошарашен и сказал, что ЦК только недавно дал разрешение. Апрелев повторил, что международная обстановка ухудшилась, и поездка не состоится.

Я вышел из его кабинета расстроенный и думал, что делать дальше. Решил всё-таки попытать счастья у министра. Уговорил его помощника протолкнуть меня к министру, поклявшись, что уйду через 5 минут. Министру рассказал про разговор с Апрелевым и добавил, что особенно расстроен отказом, в то время как все необходимые документы оформлены, разрешение ЦК имеется. Бутома выслушал мою просьбу о помощи, позвонил Апрелеву, сказал, что я сижу у него в расстроенных чувствах. Он спросил есть ли разрешение ЦК, и деликатно высказал предположение о возможности отпустить меня в эту поездку. Апрелев, очевидно, ответил на это, что да, на этот раз можно отпустить. Когда я, поблагодарив министра вернулся к Апрелеву, тот посмотрел на меня волком и сказал: «Мало моих слов, к министру побежал? Так дела не делают». Так я заполучил могущественного недоброжелателя в лице начальника Главного управления кадров. Но поддержка министра означала, что, несмотря на разносы и обвинения у Коксанова в ЦК, я пока оставался у Бутомы в фаворе. Отпустить директора оборонного предприятия в капстрану, в то время было знаком высшего доверия. Министр должен был подписать специальное «залоговое» письмо в ЦК, в котором гарантировал благонадёжность командируемого.

В этот приезд я также встретил в министерском коридоре крыловцев с баулами и рубиновцев без оных. Не иначе искали, как снизить шумность подводных лодок. Впрочем, чёрт с ними и с Коксановым, я еду в ФРГ, где никогда до этого не был!

В ФРГ было интересно и в Дюссельдорфе, и в Гамбурге. Особенно любопытно было посетить гидроакустический завод неподалёку от Киля. Пинчук по своим каналам организовал это посещение. То, что мы видели, в том числе одну из гидроакустических систем на стендах, напоминало мне наш институт лет 15 назад и нашу станцию «Арктика-М». Интересно, {45} немцы знали про мою истинную должность, так как по документам я проходил как работник Минсудпрома? Каким образом был оформлен Пинчук, не спрашивал. Удалось посмотреть отличный фильм «Большая жратва» режиссёра Марко Феррери.

1.10. Строительные хлопоты.

Текущие дела, поездки в ЦК и подготовка к ним отвлекли моё внимание от движения документов по строительству пионерлагеря в Усть-Нарве, которые мы отправили в ВПК. О них не было ни слуха, ни духа, поэтому в очередной приезд в Москву пошёл к Пинчуку. В бюро пропусков Кремля встретил Черноверхского и Ковалёва, очевидно, шли к завотделом судостроения ВПК Тимореву. Рассказал Пинчуку, как трудно было найти подрядчика в Эстонии и как опасно упустить время. Он сказал, что начальник отдела капитального строительства очень непростой человек, посоветовал сейчас же позвонить ему по кремлёвке и попросить принять меня. Я набрал номер, представился, рассказал о поручении Устинова Титову, письме Бутомы и попросил о приёме. Нарвался на раздражённый, почти хамский ответ, что он и его отдел загружены срочной работой, и он не может принять меня и заниматься нашим делом в ближайший месяц. На мои попытки объяснить ситуацию, он буркнул что-то невнятное и повесил трубку. Пинчук, который всё слышал, только покачал головой.

Я решил пойти ва-банк и спросил Пинчука номер кремлёвки Титова и имя-отчество его секретаря. Трубку сняла секретарь Титова. Уж не знаю, каким голосом изложил ей свой вопрос, думаю, что очень взволнованным. Душевный человек или профессионал высокого класса, а скорее всего, и то, и другое, она выслушала всю историю, начиная с приезда Устинова с Титовым к нам в институт и заканчивая разговором с начальником отдела капитального строительства. Выслушала и сказала, чтобы я позвонил Титову через 20 минут. Позвонил, трубку взял Титов. Я коротко доложил, что отдел капстроительства занят срочной работой и, по словам начальника, не собирается рассматривать наши документы по пионерлагерю. Титов ответил, что даст указание рассмотреть. Я поблагодарил и повесил трубку. Сказал отдельное спасибо Пинчуку, который посоветовал выждать дней десять и снова звонить в отдел капстроительства.

Уходя из ВПК, встретил Самаркина и Спасского. Видно, здесь у Тиморева идёт такая же активная работа, что и у Коксанова в ЦК. Выйдя из Кремля, пересёк Красную площадь и пошёл, не торопясь, по улице Куйбышева, радуясь удаче у Титова и хорошей погоде. Проходя мимо цековских зданий, недалеко от входа в метро, скосил глаза направо, где между двумя старыми домами был проход во двор ЦК и к подъезду нового 10-этажного здания. У будки с охраной стояли Черноверхский с Ковалёвым, видно после ВПК отправились прямо сюда в ЦК. Судя по всему, в Москве были четыре центра по разработке плана ликвидации обнаруженного большого отставания от США: в ЦК этим занимались заместитель заведующего отделом Лужин, помощник Устинова Турунов и заведующий сектором Коксанов, в ВПК — заместитель председателя Титов и заведующий отделом судостроения Тиморев, в ВМФ — заместитель главкома Котов и начальник 5-го управления Чемерис, и в Минсудпроме — заместитель министра Белоусов и начальник 1-го главного управления Черноверхский.

В Ленинграде основная работа велась в ЦНИИ имени Крылова, проектном бюро «Рубин» и 1-м институте МО (ВМФ). Двумя другими центрами были 1-е главное управление министерства с Черноверхским во главе, и управление кораблестроения ВМФ во главе с Филоновичем. Шли интенсивные поиски технических решений, которые бы позволили уменьшить шумность советских подводных лодок — как действующих, так и, в особенности, лодок новых проектов.

Я знал, что Акустический институт привлекают периодически на проводимые совещания. Меня же полоскали только в ЦК, ни Пинчук в ВПК, ни Свиридов или Чуйков в Минсудпроме пока меня не трогали и не ставили новых задач, ни «диких» как Коксанов, ни других. Думал, что правильно делаю, что держу свои догадки при себе и никого не посвящаю в свои размышления.

Время шло, мы названивали в отдел капитального строительства ВПК и получали ответ, что они не закончили рассматривать нашу документацию на строительство пионерлагеря. Мне не понравилось, когда после вмешательства Титова капиталыцик запросил документацию на строительство. Казалось, что для такого высокого органа копаться в чертежах и другой документации было не по чину. Времени до конца года оставалось немного, и я не выдержал. В очередной приезд в Москву позвонил самому капитальщику. Неожиданно он сказал, чтобы я приезжал.

Радостный, я помчался в Кремль, вошёл к нему в кабинет. Он не поздоровался, не предложил сесть, а огорошил меня: «Забирайте свои чертежи, мы не позволим строить бары и сауны». После чего торжествующе посмотрел на меня с подтекстом: «В этот раз не будешь на меня жаловаться». Расстроенный донельзя, я начал объяснять, что зимой лагерь будет использоваться как дом отдыха, что финские бани существуют во многих домах отдыха, а слово «бар» в документации появилось, так как проектный институт расположен в Таллине. Капиталыцик перебил меня и сказал, что вопрос решён, строить пионерлагерь с баром и сауной они не разрешат. Было видно, что он доволен, что смог подловить нас на баре. Я пытался продолжить объяснения, но он ответил, что разговор закончен, и мне пришлось уйти.

Расстроенный, я стоял в коридоре у окна во внутренний двор и думал, что делать. Обращаться к Чуйкову или даже к Бутоме, чтобы они вмешались и просили Титова помочь, значило затянуть время. Да и захотят ли они вмешиваться в проблему с баром и сауной? Постоял и пошёл в приёмную Титова. Там, к счастью, никого, кроме секретаря, не было. Сразу понял, что именно эта изящная симпатичная женщина помогла мне в прошлый раз.

Я представился, она улыбнулась и спросила, как наши дела с пионерлагерем. Не знаю, что уж было написано у меня на лице, мировая скорбь или нечто подобное, так как она добавила: «Опять трудности?». Я рассказал, как капиталыцик отказал из-за бара и сауны, что-то стал объяснять про эстонских проектантов. Секретарь прервала меня и сказала, что попытается пропустить меня к Титову, встала и вошла в кабинет. Минуты через полторы вышла и сказала, что я могу зайти на три минуты, не более.

Я вошёл, поздоровался. Мне показалось, что Титов очень недоволен моим вторжением. Очевидно, секретарь просила его принять меня, и он не смог отказать. Знал по себе, что секретари имеют влияние на своих начальников. Я быстро доложил Титову суть дела, нажал на то, что использование пионерлагеря зимой для отдыха сотрудников это разумное дело, что в проекте предусмотрено всё для этих целей. Детские туалеты и души закрываются на зиму, то же для взрослых закрывается на лето. Титов как-то хмуро и недовольно сказал, что нельзя строить лагерь с баром и сауной. Я взмолился: «Георгий Алексеевич! Вы же знаете эстонцев, у них так принято. Я обещаю, что мы изничтожим бар и сауну». Титов молчал, и я продолжил: «Одна надежда на вас, ведь всё есть — подрядчик, документация, деньги... Помогите, пожалуйста».

Я намеренно не упомянул указание Устинова, думая, что это может испортить дело. Каждый большой босс любит быть самым главным. Титов что-то хотел сказать, но я снова попросил: «Одна надежда на вас, ведь мы никогда снова не найдём подрядчика». Титов помолчал, потом сказал: «Ладно, мы разрешим строительство, только без всяких баров и саун». От радости я готов был облобызать его, прыгнув через стол, но повторяя «Огромное спасибо, {47} огромное спасибо», почему-то пятясь задом, вышел из кабинета второго или третьего человека в советской оборонке. Секретарь поняла по моему лицу, что удалось, и сказала: «Вот видите, не надо было отчаиваться». Многократно поблагодарив её, на радостях пошёл обедать в столовую ВПК.

Во время обеда размышлял о том, почему всё-таки Титов помог, ведь он был недоволен и моим вторжением, и баром, и сауной. Решил, — он понял, что я не остановлюсь. Если я в нарушение всякой субординации залез к нему, то могу с горя позвонить или послать шифровку Устинову, а тот не любил, когда не выполняют его поручения. А, может быть, любил сауну? Подумал, что секретари обладают большим влиянием, особенно если много лет работают и знают своего босса лучше, чем он знает себя. Решил, что придумаю какой-то особый знак внимания для этой очаровательной и душевной женщины. Может быть, пригласим на открытие пионерлагеря? Стыдно до сих пор, что не сделал ничего. Сколько правильных или нормальных душевных порывов так и умерли несостоявшимися! Работа виновата или сам такой, не знаю, но думаю, что сам. Титов сдержал слово, вышло решение Совмина СССР, мы в декабре успели открыть счёт в Стройбанке и начать стройку. Кто понимает — это была большая удача.

Так заканчивался 1973 год, насыщенный важными событиями для ЛНПО «Океанприбор», ЦНИИ «Морфизприбор» и для меня лично. Я использовал весь свой опыт и связи в строительных кругах, чтобы начать строительство новых производственных корпусов на заводах «Водтрансприбор» и «Ладога». Мне удалось уговорить нашего многолетнего подрядчика «Спецстрой» начать в 1974 году стройку нового корпуса для завода «Водтрансприбор», первого из нескольких по плану развития завода. Выбил ассигнования на строительство нового корпуса и жилого дома для завода «Ладога». Началось изготовление опытного образца комплекса «Скат». Для себя считал главным достижением начало строительства пионерлагеря. Кто бы знал, сколько нервов и крови оно мне стоило. Только единомышленники, активные директора, любящие строить и понимающие строителей, (а таких было немало), могли понять степень моего удовлетворения.

Настроение омрачали только необоснованные претензии Коксанова и интуитивное ощущение, что неприятности от истории с шумностью подводных лодок для нас только начинаются. Я так и не понял, почему ни Свиридов, ни Чуйков не включились каким-либо образом в историю с Коксановым и шумностью. А, может быть, включились, но не дают мне это понять? Ни одного разговора, ни одного поручения по увеличению дальности «Ската». Неужели они до сих пор в неведении о происшедшем? Впрочем, время покажет.

2.1. Главк забеспокоился.

1974 год для меня был «полосатым», причём непонятно, каких полос было больше, — белых или чёрных. Коксанов продолжал периодически вызывать меня, ругать, требовал найти новые пути увеличения дальности обнаружения. Прислал к нам заместителя директора ЦНИИ «Агат» Хетагурова, для ознакомления с внедрением цифровых технологий в нашу технику. На мою просьбу поручить «Агату» участие в проектировании составных частей системы цифровой обработки информации наших комплексов, Коксанов проворчал, что мы не должны ждать помощи, у всех свои важные задачи.

Всё чаще приходила в голову мысль, что вокруг гидроакустики, особенно вокруг «Морфизприбора», формируется, а может быть, уже сформировался, определённый круг обвиняющих, критикующих, недовольных. Коксанов обвиняет, разносит, требует непонятно чего уже второй год подряд. Вице-адмирал Чемерис, а теперь с его подачи и 14-й институт, резко переложили руль, и начали говорить о гидроакустике противоположное тому, что твердили последние годы. В родном Минсудпроме министр, его ближайшие помощники по подводным лодкам, усиливают разговоры об отставании.

В то же время о первопричине происходящего — шумности наших подводных лодок — говорят шёпотом или вообще не говорят, а когда говорят, обвиняют тех, кто создаёт оборудование и механизмы для подводных лодок. Неужели гидроакустику, и в первую очередь «Морфизприбор», делают или уже сделали козлами отпущения, прикрыли нами огромный провал и отставание от США по шумности подводных лодок?

Мои предчувствия, что разносы в ЦК ни к чему хорошему не приведут, стали оправдываться. Сначала Свиридов рассказал мне, что Бутома, выступая на одной из коллегий по поводу, не связанному с гидроакустикой, во время одной из пауз взглянул на него и произнёс, что вот и гидроакустикам пора серьёзно усилить свою работу, затем продолжал основную тему. Хотя эта фраза ничего, на мой взгляд, не значила, она встревожила Свиридова. Он задумался о причинах произнесения этой реплики, кроме того, тон министра был явно недружелюбным. Опытные министерские чиновники всегда придавали большое значение деталям, даже мелочам, которые были связаны с министром. Мимолётная фраза, взгляд, жест, улыбка, нахмуренное выражение лица — всё это всегда анализировалось и обсуждалось.

Свиридов начал меня расспрашивать о вызовах в ЦК в последнее время, хотя знал, что я исправно докладываю ему о таких походах. Было известно, что Бутома хорошо относился к Свиридову. Подтверждением этому служили Ленинская премия 1971 года, поездки в Японию в 1968 году и во Францию в 1971 году. Свиридов интуитивно почувствовал что-то нехорошее в этом эпизоде. Я спросил его, не знает ли что-либо Чуйков. Николай Николаевич ответил, что не разговаривал с ним. Ясно было одно, — тревога, возникшая у меня после первых обвинений у Коксанова, наконец, возникла и у Свиридова. Подумал, но не сказал ему, что, судя по классической и мемуарной литературе, фавориты чувствуют изменение отношения к себе каким-то шестым чувством.

Через некоторое время министр на большой коллегии впервые за последние годы критиковал 10-й главк и, в частности, «Морфизприбор» за недостаточные усилия по созданию

новых гидроакустических систем. Упомянул он и комплекс «Скат». Казалось бы, это была обычная нормальная критика, но прежде министр всегда говорил о наших достижениях за предыдущий год, а затем делал критические замечания, если делал их вообще. Теперь же он вообще не упомянул о сделанном нами, не уравновесил желаемое с уже достигнутым. Слова Бутомы не были резкими, обычная критика. В адрес многих присутствующих звучали куда более резкие оценки, но Свиридов, с которым я сидел рядом, с беспокойством произнёс: «Помнишь, что я тебе говорил?». Он ловил и толковал каждое слово министра по-своему.

2.2. Две защиты одной диссертации.

Длительное время я не мог собраться написать кандидатскую диссертацию. В конце 1966 года, когда мы направили документы в ВАК для создания совета по присуждению учёных степеней, я начал активно готовить материалы для защиты. Меня предупредили, что ВАК может отказать в создании совета в НПО «Океанприбор» по той причине, что и директор, и главный инженер — не кандидаты наук. Однако совет утвердили, и я забросил работу по защите диссертации. Себя оправдывал тем, что был предельно занят, работал с утра до позднего вечера. В это время шла серьёзная стройка на Ладожском полигоне, приходилось ездить туда проводить диспетчерские совещания почти каждую субботу и воскресенье.

Вообще истинные причины моего прохладного отношения к диссертации были в другом. Я не придавал особого значения учёным степеням, денег хватало, увеличение зарплаты не было для меня стимулом. Кроме того, учёным себя не считал. Ещё с институтских времён я полагал, что инженер — это одно, а учёный — это человек с особыми знаниями и способностями, и, обязательно, теоретик. Я всегда хотел быть хорошим инженером, но не мнил себя учёным. Значительную роль играл тот факт, что наш главный инженер Е. И. Аладышкин, наш лучший главный конструктор С. М. Шелехов и многие другие, которых я считал моими учителями, не были и тогда не стремились быть кандидатами наук. Более того, когда начальник нашего управления С. Ф. Курочкин в конце 1962 года предложил Е. И. Аладышкину написать короткий доклад для защиты диссертации на степень доктора технических наук, тот отказался. Тогда Курочкин вызвал меня, попросил, чтобы я убедил того, посулил, что ему напишут доклад для личной правки. Не тут-то было! Аладышкин выслушал меня, рассмеялся, сказал, что, если бы захотел, написал бы доклад сам не хуже других, и отказался. Евгений Ильич сказал, что знает себе цену как инженеру и у него есть своё представление о том, кто такой доктор наук, а кто нет. Он также добавил, что денег ему хватает и попросил передать Курочкину просьбу забыть об этом предложении. Когда же я предложил Шелехову организовать коллективную защиту кандидатских диссертаций по результатам «Рубина» (мы уже имели такой опыт по «Лиману»), он отказался.

Только в 1971 году наш замминистра Чуйков, визируя письмо в ВАК об утверждении на новый срок совета по присуждению учёных степеней, упрекнул меня в том, что многие директора НИИ уже доктора наук, а я даже не кандидат. Я понял, что настала пора, и решил, что буду защищаться на факультете Военно-морской академии, где была кафедра гидроакустики и меня хорошо знали. Знал меня и начальник факультета, известный флотский специалист

по гидроакустике, с которым мы не раз встречались в прошлом на разных флотах. В середине 60-х я был научным руководителем НИР «Рассвет», а в конце 60-х — начале 70-х годов — главным конструктором ОКР «Лиман-М». Обе работы были связаны с использованием инфразвукового диапазона частот. Много лет я настойчиво продвигал рекомендации НИР «Рассвет» по созданию гидроакустических средств, работающих в этом диапазоне. Во время описываемых событий шло проектирование подобных гидроакустических систем для подводных лодок и надводных кораблей, в том числе комплекса «Скат», главным конструктором которого был я. В общем, материала для кандидатской диссертации хватало с избытком.

В составе нашего совета был в то время известный специалист НИИ Арктики и Антарктики, доктор наук В. В. Богородский, уже ставший членом-корреспондентом академии наук. Мы вместе учились в ЛЭТИ. Он узнал, что я собираюсь писать кандидатскую диссертацию и однажды зашёл ко мне после заседания совета. Стал убеждать, что я потерял много времени, надо думать, как защитить не просто кандидатскую, а докторскую диссертацию. Я не принял его слова всерьёз и ответил, что не имею времени на кандидатскую, не то, что на докторскую. Когда он заметил, что многие будут рады мне помочь, я ответил, что организовывать бригаду по написанию не собираюсь. Богородский предложил путь защиты кандидатской решением совета факультета о присуждении кандидатской степени, и одновременно вторым решением рекомендовать защитить эту же диссертацию на степень доктора наук. Добавил, что процедура нелёгкая и длинная, надо будет повторно рассылать авторефераты уже на докторскую, получать отзывы и вторично защищать диссертацию, уже на Совете академии. Услышав этот многоступенчатый кошмар, я поблагодарил его и уверенно отказался.

Тем не менее, Богородский оказался настойчивым человеком и через несколько дней снова зашёл ко мне. Он доказывал, что на факультете в академии меня хорошо знают и разделяют его уверенность, что всё пройдёт хорошо. Мои доводы, что меня не прельщает эта длительная процедура, от добра добра не ищут, когда-нибудь, Бог даст, защищу и докторскую, он отвергал как несерьёзные, и рассказывал, как ему приходилось готовить своё избрание членом-корреспондентом, какая это была сложная с нюансами процедура. В итоге он с начальником факультета академии сдвинули меня с вроде бы твёрдой и верной позиции «ни за что». И я, который всегда считал, что всё надо делать самому, с первого года директорства всегда отказывавшийся от предлагаемого соавторства в статьях и изобретениях, дрогнул.

Меня продолжали мучить сомнения о том, стоит ли связываться с защитой докторской диссертации, и я поделился ими со Свиридовым и Чуйковым. Оба вроде бы искренне одобрили идею защиты, добавив, что давно пора. Позднее выбрал удобный момент и сказал об этом Бутоме, который также без заминки одобрил. В то время я сравнительно часто встречал в доме Л. П. Хияйнена адмирала М. И. Захарова, в то время заместителя начальника академии по политработе. В одну из таких встреч я рассказал ему о своих сомнениях. Он посоветовал отбросить все сомнения, а через некоторое время передал через Льва Петровича, что во время очередного приезда главкома в академию он сказал тому о возможности моей защиты в академии. Главком одобрил и просил передать мне пожелания успехов.

В общем, я согласился. Это отодвинуло защиту диссертации почти на год, так как я решил делать работу с перспективой на возможность второй защиты, изменил название, расширил объём затрагиваемых проблем. В начале 1974 года взял часть так называемого отпуска на написание диссертации, временно занял кабинет заместителя главного инженера и работал там с утра до 22–23 часов, а зачастую и до полуночи. Увлёкшись, получал удовольствие от хорошо написанной главы. Казалось, что кое-что получилось, хотя теоретическая часть беспокоила меня, потому что мне её помогли сделать, и потому, что она мне почему-то не нравилась. В общем, я полагал, что в лучшем случае она была на уровне средней кандидатской диссертации. Понимая, что вторая защита будет уже на главном совете академии, по предложению начальника факультета я встретился с заместителем начальника академии по научной работе. Рассказал ему, что готовил кандидатскую, но по {53} пути получил предложение, принять которое не решаюсь. Сказал, что хотел бы услышать его искреннее мнение, что наличие даже малого сомнения с его стороны позволит мне принять правильное решение.

Мне показалось, что заместитель начальника академии искренне поддержал идею такой защиты, тем более что имел время всё обдумать и посоветоваться, заранее зная, с чем я приду. Он порекомендовал пригласить к нам в институт небольшую группу начальников кафедр академии по его выбору, рассказать им о наших работах и продемонстрировать это на стендах. Мы так и сделали. В общем, моя первая защита прошла нормально, за кандидатскую степень и за повторное представление этой же работы в качестве докторской проголосовало подавляющее большинство. После этого снова разослали авторефераты. Теперь другие институты должны были дать отзывы на диссертацию, уже как бы докторскую. Откровенно говоря, мне всё это не нравилось. Может быть, этот путь и годится для открытия или теоретической работы, но для моей диссертации — бред собачий. Я ругал себя за проявленную слабость, но было поздно.

Не знаю, что уж думали про меня мои коллеги в тех институтах, но из этих весьма уважаемых НИИ пришли положительные отзывы. Я рассматривал их в качестве оценки меня не столько как учёного, сколько как директора и просто человека. Честно говоря, меня особенно тронул отзыв от 14-го института ВМФ, так как среди подписавших его были учёные, с которыми у меня возникали серьёзные разногласия и столкновения по работе. Это были люди независимого характера, которые могли в таком необычном случае не подписать отзыв, даже если его подписал начальник. Защита моей диссертации, теперь на соискание докторской степени, состоялась на заключительном заседании совета академии перед летними каникулами и закончилась с результатом 37 «за» и 8 «против». Были вопросы, но выступлений против — не было. Казалось, что всё позади...

2.3. Кадровые войны. Приём в «Океанприбор» специалистов из ЦКБ «Полюс» и 14-го института ВМФ.

Узнав о расформировании ЦКБ «Полюс» и предстоящем переводе его специалистов в ЦНИИ «Гранит», я пришёл к министру с просьбой перевести хотя бы часть из них, человек 50–60, в наш институт. Необходимо было усилить существовавшие и организовать новые лаборатории по проблемам цифровой обработки информации и алгоритмического обеспечения. Бутома прочёл мою докладную записку, вернул её мне и сказал, что вопрос решён, и он не намерен пересматривать своё решение. На мои объяснения о том, что мы говорили с рядом специалистов «Полюса» и они согласны на перевод в «Морфизприбор», министр повторил свой отказ. Так я и ушёл от него ни с чем.

Пошёл к Чуйкову, который сказал, что он в этой ситуации ничем помочь не может. Хитрый лис предусмотрительно не завизировал мою докладную перед походом к министру. Было непонятно, почему нам не хотят помочь. Уже тогда говорили, что готовой и интересной работы для специалистов «Полюса» в «Граните» не было. Из постоянных контактов с Л.Е. Фёдоровым, одним из самых активных помощников Буртова и участником разработки ЦВМ «Аккорд», из-за которой по слухам будто бы весь сыр-бор разгорелся и сгорел «Полюс», я знал, что к нам готовы перейти, по крайней мере, три десятка хороших специалистов, а за ними могут подтянуться и другие. Проблема была в том, что они справедливо не хотели терять непрерывность в стаже, и рассчитывали перейти по официальному переводу. Прошло несколько недель.

Ситуация усугубилась, когда по кадровым каналам пришёл запрет всем НИИ Минсудпрома в Ленинграде принимать бывших специалистов «Полюса» из «Гранита». Я переговорил для проформы с директором «Гранита» Павловым, заранее зная его отрицательный ответ, и написал очередную докладную Бутоме о том, что новый американский гидроакустический комплекс создаётся такой сильной фирмой как IBM, поэтому мы вынуждены создавать новые лаборатории, связанные с цифровой обработкой информации. Закончил докладную просьбой разрешить приём к нам 50 специалистов бывшего «Полюса». Помня, что прошлый раз министр докладную мне вернул, я послал секретной почтой два экземпляра, один — министру, второй — в первый отдел главка для себя, а сам поехал вслед. {54}

По прибытии я взял второй экземпляр докладной и пошёл к Чуйкову, который отказался её визировать, сказав, что всё равно ничего не выйдет. Тем не менее, Бутома принял меня, взглянул на докладную, сказал, что уже читал её и вернул мне, сказав, что не может помочь. Он как будто бы был в нормальном настроении, даже не рассердился, из-за того, что вслед за докладной, посланной по почте, я явился сам. На мои слова, о том, что многие специалисты бывшего «Полюса» не получили достаточно интересную работу и могут уйти из «Гранита» в НИИ других министерств, если мы не возьмём их к себе, Бутома не отреагировал. Расстроенный, я сказал, что в случаях, если кто-то уже ушёл из «Гранита» и ищет работу, то не смогу упустить их и буду вынужден принимать к нам. На это министр усмехнулся и сказал: «Ты будешь их принимать на работу, а я буду в наказание за это тебе давать выговоры».

Подразумевал ли он, что за каждого специалиста будет вынесено по выговору, я не спросил. Министр действительно был в хорошем настроении, так как иначе он давно бы выставил меня из кабинета, в том числе за мою настырность. Честно говоря, при этом разговоре я не почувствовал, что он изменил отношение ко мне, хотя хорошо помнил и предупреждения Свиридова, и недавнюю критику министра. Я сказал спасибо министру за то, что принял меня, встал и ушёл.

Пришёл к Чуйкову, рассказал про разговор с министром, предстоящих выговорах и спросил его совета. Тот посмеялся и предупредил, чтобы я был осторожнее. Что это значило, принимать или нет специалистов «Полюса» к нам на работу, было непонятно. Понятно было только, что старый лис не хотел ввязываться в дела с бывшим «Полюсом». Я спросил, что написал министр на моей докладной. Чуйков ответил, что ничего, просто переадресовал докладную ему. На мой вопрос, не может ли он позвонить директору ЦНИИ «Гранит», чтобы тот не возражал против надписи «в порядке перевода» в трудовых книжках тех, кто решит перейти к нам, Чуйков ответил, что это не вопрос замминистра.

Вокруг уже разрушенного «Полюса» шла какая-то дурацкая игра. Ведь Чуйкову ничего не стоило выполнить мою просьбу и позвонить. В это время действительно возникла ситуация, когда ценные специалисты могли уйти в НИИ других министерств, как же можно было допустить это?! Умный Чуйков прекрасно всё понимал, но предпочитал не вмешиваться, может быть, опасался министра. Я подумал про себя, что, скорее всего, всё это как-то связано с вышедшей в «Литературной газете» ядовитой статьёй. Статья описывала ситуацию с разрушением «Полюса», не указывая ни министерства, ни министра, не называя ничего и никого. В то же время для посвящённых было ясно, о чём и о ком написано.

Я делал своё дело, стучался во все двери, но от начальников ничего не добился. Дальше надо было действовать самостоятельно и принимать всю ответственность на себя. В Ленинграде я объяснил ситуацию своему заму по кадрам и начальнику отдела кадров. Мы договорились, что начинаем приём и будем записывать в трудовых книжках принятых, что они приняты к нам по переводу, хотя «Гранит» будет писать, что они уволены. Мы были уверены, что, когда бывшие специалисты «Полюса» начнут работать у нас, «Гранит» в конце концов, согласится дать официальный документ об их переводе. В итоге так и случилось. Таким образом, был открыт путь для приёма на работу в «Океанприбор» многих опытных

специалистов, впоследствии внёсших огромный вклад в решение проблемы полной цифровой обработки информации в наших системах.

В течение 1974 года были приняты на работу специалисты высокой квалификации в области средств цифровой вычислительной техники и программного обеспечения, в том числе Л.Е. Фёдоров, А.Р. Лисс, В.А. Гоникберг, которые сделали очень много для становления этого направления. Директор ЦНИИ «Гранит» жаловался на нас Чуйкову. Реакция министра мне неизвестна, но никто меня не наказал. Возможно, последующие события заслонили собой проблему полюсовских специалистов.

История разгона ЦКБ «Полюс» ещё ждёт своего рассказа...

2.4. Борьба за докторов наук.

В 1974 году ко мне неожиданно приехал заместитель начальника 14-го института ВМФ Бузов, недавно назначенный на эту должность. Он начал разговор с того, что начальник института поручил ему переговорить со мной об одном секретном вопросе. Бузов разговаривал почти шёпотом, наклоняясь в мою сторону, тем самым подчёркивая важность, секретность, конфиденциальность разговора.

Суть дела заключалась в следующем. У них в институте работали два «штатских» доктора наук, Венкстерн и Гусев, оба евреи. Они только что были уволены по причине недопустимого поведения. Бузов предложил мне дать указание отделу кадров не принимать их на работу в «Морфизприбор», в случае их обращения к нам.

Этот разговор мне сразу не понравился. Если бы начальник 14-го института считал этот вопрос и просьбу важными, он бы приехал сам или, в крайнем случае, позвонил бы и попросил принять Бузова. Я задал вопрос, в чём же заключалось недопустимое поведение этих людей? Бузов сказал, что делом занимались спецорганы и что он не может раскрыть мне суть вопроса. Странно, подумал я, и спросил, не собрались ли доктора наук уехать в Израиль? Бузов ответил, что нет, не собирались. Тогда я спросил, собираются ли спецорганы возбуждать против этих учёных уголовные дела, на что получил ответ, что не собираются, решили ограничиться увольнением.

Я подумал, что дело очень странное и, скорее всего, не стоит выеденного яйца. Спросил Бузова, где они работали, так как я прежде никогда не слышал их фамилий, на что тот ответил, что они работали в отделах, не связанных с гидроакустикой. Тогда я поинтересовался, почему Бузов обратился ко мне, если они не гидроакустики, и получил ответ, что их работа была связана с вопросами вычислительной техники, и есть информация, они собираются или уже обратились в наш институт через наших знакомых специалистов.

Тут я про себя обрадовался представляющейся возможности заполучить в институт двух докторов наук по одному из самых важных для нас направлений и продолжил разговор в вежливом ключе. Бузов высказал предположение, что ко мне будут обращаться специалисты нашего института с просьбой принять этих двух докторов, и что он настоятельно просит меня не принимать их. Я спросил, как мне мотивировать свой отказ нашим специалистам в их просьбе и что такого особенного натворили эти люди? Бузов снова

сказал, что он не может раскрыть существо дела и сослался на спецорганы. Тогда я спросил его, какую причину он рекомендует мне привести для отказа в приёме на работу? Ведь все наши сотрудники не раз слышали от меня указания активизировать поиски подобного рода специалистов любыми путями, в том числе личными. На это он не мог придумать ничего лучшего, чем сослаться на штатное расписание.

В заключение нашей беседы я спросил, знают ли сотрудники 14-го института о причинах увольнения двух давно работающих докторов наук, тем более одновременно, ведь наверняка идут разговоры, и шила в мешке не утаишь. На это Бузов промямлил что-то невнятное. В общем, я закончил наш разговор тем, что просьба очень сложная, не даёт мне никакого манёвра, окружена непонятной секретностью. Бузов мне ничего не захотел объяснять, в Израиль доктора не едут, под суд не идут, в то же время просят не принимать их в «Морфизприбор». Спросил Бузова о последствиях для гидроакустики, если этих людей примет на работу какой-нибудь НИИ Минрадиопрома или другого оборонного министерства. На это он снова сказал о просьбе спецорганов и начальника института не принимать их к нам на работу. С тем и расстались.

Я догадывался, кто придёт ко мне просить за докторов наук в продолжение этой истории, но решил подождать. Ждать пришлось недолго. Через пару дней ко мне пришёл Фёдоров, который эмоционально начал рассказывать, какая удача нам привалила. К нам на работу хотят перейти доктора наук Векстерн и Гусев, много лет работавшие в 14-м институте ВМФ. Не перебивая его, я слушал, а потом спросил, почему доктора после многих лет покидают свой родной институт, на что получил ответ, что у них испортились отношения с начальством. Поинтересовался, как могло случиться такое совпадение, что испортились отношения с начальством сразу у двух видных специалистов, не знает ли Фёдоров подробности конфликта?

Из дальнейшего разговора стало ясно, он знает: что-то произошло, но что именно — не знает. Лично с Векстерном и Гусевым он никогда не встречался. Попросил Фёдорова найти среди знакомых, лучше бы среди наших специалистов, людей, лично знающих их, и узнать, что они за люди, может быть, не дай Бог склочники или тому подобное. Пришлось сказать ему, — доктора наук ушли не по собственному желанию, а их уволили неизвестно за что, и я не уверен, сможем ли мы их принять на работу, хотя, понимаю, как они нам нужны.

Я вызвал заместителя по режиму, поведал ему о визите Бузова, объяснил, что эти доктора нужны нам как воздух. Высказал сомнение, что они совершили что-то серьёзное. Скорее всего, раз увольняют обоих, распустили языки, а кто-то третий присутствовал, подслушал и донёс. Может быть, рассказывали запрещённые анекдоты или нечто подобное. Попросил выяснить подробности через его каналы.

Прошло несколько дней, прежде чем заместитель по режиму сказал, что мне надо самому поехать в «Большой дом» к начальнику отдела, ведающего оборонными НИИ и заводами. Он дал мне смольнинский телефон, я позвонил по нему, назвался и попросил принять меня по известному вопросу. Я не уверен, что точно помню фамилию человека, с которым разговаривал, назову его Крыловым. По-моему, это был тот человек, о награждении которого орденом за разоблачение каких-то шпионов в то время глухо объявили ленинградские газеты. Договорились с ним о встрече, и на следующий день, получив пропуск, я поднялся на лифте и прошёл по длинному пустому коридору, думая, сколько же людей проходили здесь под конвоем на допросы-расправы. Так никого и не встретив, добрался до нужного мне кабинета, зашёл в приёмную, где никого не было, и, постучав в дверь, вошёл в кабинет.

Со мной поздоровался человек в штатском, примерно моего возраста, пригласил сесть, начал расспрашивать о делах в институте и на заводах. Я рассказал о сложностях первого года существования объединения, о «Скате», о том, что в США разработка нового гидроакустического комплекса поручена знаменитой фирме IBM, которая несколько лет активно работает над созданием вычислительной техники различного назначения, о том, что перед нами стоит трудная задача формирования новых подразделений и расширения уже имеющихся, чтобы форсировать свои работы в этом направлении. «Крылов» слушал внимательно, иногда задавал вопросы. Было видно, что он находился в курсе наших дел. {57}

Время шло, я решил перейти к делу и сказал, что ВУЗы страны пока выпускают считанное количество специалистов по необходимым нам специальностям. Переквалификация — дело нелёгкое и требует немало времени, поэтому мы охотимся за каждым подходящим нам работником. Рассказал о визите Бузова, о странном разговоре об уволенных докторах наук и просьбе не принимать их к нам в институт. Сказал о том, что этих докторов не собираются привлекать к ответственности и что они не собрались уезжать в Израиль. Это подсказало мне, что их вина не столь велика, чтобы выгонять их из оборонной промышленности, ведь рано или поздно они со своей квалификацией найдут работу либо в вузах, либо в открытом НИИ и будут благодарить Бога, что унесли ноги не только из ВМФ, но и вообще из оборонки. Добавил, что всё это побудило меня обратиться к заместителю по режиму, чтобы выяснить, возможно ли принять этих докторов наук на работу к нам.

«Крылов» выслушал меня доброжелательно, а когда я закончил, сказал, что изучил это дело. По его мнению эти доктора наук — безответственные болтуны и следовало бы наказать их как следует. Но ясно, что мы очень нуждаемся в таких специалистах, и поэтому он принял решение разрешить принять этих специалистов в «Морфизприбор». Я поблагодарил его и удалился.

Приехав в институт, я дал указание оформлять документы на приём докторов-болтунов. Недели через две после того, как они начали у нас работать, я пригласил их к себе. Кратко рассказал им о том, что мы активизируем свою работу по созданию систем с цифровой обработкой информации. Пояснил, что я рассчитываю на их быструю адаптацию к новой работе и помощь в решении очень важных для нас задач. Спросил, есть ли у них вопросы ко мне. Вопросов не было. У меня возникла хулиганская мысль попросить рассказать анекдот, за который их уволили из столь почтенного института, хотя я так и не узнал истинную причину увольнения. Было интересно, как бы они отреагировали, рассказали или уклонились, думая, что я их проверяю. Прогнал неплохую мысль, подумав о том, сколько мне приходилось отгонять таких мыслей, особенно в Москве, в кабинетах больших начальников. Может быть, как-нибудь напишу книжку «Хулиганские мысли, возникающие в кабинетах больших начальников».

Далее я сделал паузу и с серьёзным видом произнёс, — хотя точно не знаю, за какую крамолу их уволили из 14-го института, они должны понимать, им очень повезло оказаться в нашем институте. Выразил надежду, что происшедшее послужит хорошим уроком и впредь они будут достаточно осторожны, чтобы не давать повода для подобного рода неприятностей себе и другим. При этом я многозначительно взглянул на свои телефоны, потом поднял голову и обвёл взглядом свой кабинет, намекая невинными движениями, разминающими шейные позвонки, на подслушивающие устройства. Думаю, что мои шеедвижения были правильно поняты, потому что доктора наук согласно кивали, подтверждая, что всё будет в порядке. Хотелось верить, что они больше не будут болтать лишнего в присутствии кого-либо или подслушивающих устройств, тем самым не создадут неприятностей себе и мне.

Так мы приобрели двух отличных специалистов, которые внесли большой вклад в повышение эффективности гидроакустической техники, в том числе для реализации полной цифровой обработки информации в наших комплексах. Тогда я не знал, что морская контрразведка надолго запомнит то, что я столкнул их с коллегами из «Большого дома» и приобрёл двух изгнанных из 14-го института ВМФ высококвалифицированных сотрудников, докторов наук. Это я почувствовал много лет спустя.

2.5. Изменение отношения военных моряков.

Встречая летом и осенью 1973 года начальника 5-го управления ВМФ контр-адмирала М.Я. Чемериса, руководителей 14-го института, я не замечал серьёзного изменения их отношения к институту или лично ко мне. Хотя Чемерис был против организации нашего объединения и расформирования ОКБ завода «Водтрансприбор», а несколько ранее, — против прекращения проектирования комплекса «Балаклава», — наши текущие рабочие отношения оставались нормальными.

При встрече с Чемерисом в начале 1974 года я впервые заметил, что он стал необычно официален. Говорил о необходимости усилить работу в ЦНИИ «Морфизприбор», искать пути {58} дальнейшего увеличения дальности гидроакустических систем, говорил об отставании от американцев не только по массе и габаритам аппаратуры, но и по внедрению цифровой обработки информации в наши системы. Дело было в том, что он повторял общеизвестные истины. Это были те вопросы, которые ставились нами самими из года в год, в частности, перед тем же Чемерисом, вопросы, требовавшие развития в нашей стране микроэлектроники и создания мини-ЭВМ для достижения поставленных целей. Теперь же Чемерис говорил об этом, как о вновь возникших проблемах.

Когда я сказал ему об этом, он перевёл разговор на другую тему, сказал, что Минсудпром и 10-й главк плохо помогают серийным заводам, строительство новых корпусов не могут начать несколько лет, и наш завод «Водтрансприбор» находится в таком же положении. Выслушав его, я напомнил, что уже докладывал ему о моей договорённости со строителями, и стройка нового корпуса недавно началась. Глядя назад, я понимаю, что Чемерис уже знал об изменившемся отношении к гидроакустике, имел поставленную перед ним задачу начать резко критиковать «Морфизприбор» и создаваемую им гидроакустическую технику для подводных лодок. Будучи человеком, многие годы работавшим в тесной связи с институтом и со мной лично, он искал путь, как это делать. Он мог к тому времени знать суть дела, давно служил в центральном аппарате, знал всех причастных к созданию очень шумных лодок. Если знал, что гидроакустику и нас хотят сделать козлами отпущения, то, конечно, это ему не нравилось. Значительную часть своей жизни он посвятил гидроакустике, и системы, разработанные с его участием, отставали от американских в худшем случае на 15–20%. Теперь же те, кто отстали от американцев на 500–1000%, очерняют дело его жизни и заставляют участвовать в этой подлой игре.

Возможно, именно такие мысли рождались в его голове, но реально он ничего не мог сделать. Пойти на открытую конфронтацию с главкомом? Но в этом случае Горшков его вмиг выгонит или загонит дослуживать в какую-нибудь тьмутаракань. Поэтому он и говорил мне общеизвестные тривиальные вещи, представляя их как доказательства нашего отставания. Впрочем, это был единственный такого рода эпизод. После него Чемерис быстро отбросил ненужные сантименты, и в последующие годы много раз резко и несправедливо выступал в наш и лично мой адрес. Тем не менее, всё же надо отдать ему должное, — он не затягивал решение важных для нас вопросов, по-прежнему помогал в конкретных делах. Когда мы изредка оказывались один на один, он давал понять словом, жестом или мимикой, что всё понимает и сочувствует. Это отличало его от ряда других военных моряков-гидроакустиков, в первую очередь Тынянкина и Романенко.

Через некоторое время один из офицеров 14-го института ВМФ, с которым нас связывала многолетняя работа, рассказал мне, что к ним приезжал Чемерис и, выступая на одном из совещаний, обвинил «Океанприбор» в задержке создания комплексов «Скат», «Полином» и «Агам», а также резко высказался по поводу общего отставания отечественной гидроакустики. Этим он вызвал удивление многих присутствующих, не знавших, что объявлена охота на гидроакустику. Он же рассказал мне, что адмирал Котов на одном из совещаний грозил гидроакустической науке и промышленности, допустившим серьёзное отставание от США.

В первую очередь это относилось к «Морфизприбору». Осмысливая эти разговоры, я сделал вывод о том, что «коксановщина» добралась и до ВМФ, но степень предстоящих неприятностей даже тогда недооценил.

■ Отступление 4. О Чемерисе и его позиции.

Я уже писал о том, что никто из моряков или судостроителей в своих воспоминаниях не упоминает о подлой истории с очернением отечественной гидроакустики и подменой виновных. Думаю, что с одной стороны секретность пугает, с другой стороны среди немногих, действительно знавших истину, были в основном те, кто являлись активными участниками той истории. Поэтому мало у кого есть желание вспоминать участие в подлости.

В 2002 году Ростовское книжное издательство выпустило книгу «История гидроакустики», в которой на стр. 455 в биографической справке о Чемерисе приведены интересные сведения. Там сказано, что в 1972 году Главком ВМФ СССР Горшков дал указание рассмотреть на Военном Совете ВМФ состояние гидроакустики. В процессе подготовки в 14-м институте ВМФ были изготовлены плакаты по сравнению наших и зарубежных гидроакустических средств, которые показывали одинаковый уровень наших и американских систем. Утверждается, что начальник 5-го управления ВМФ Чемерис вызвал из 14-го института чертёжников и специалистов, не разделяющих точку зрения авторов плакатов, и плакаты были переделаны. Говорится, что Чемерис обладал гражданской смелостью для доклада руководству страны об отставании отечественной гидроакустики (при этом следует помнить, что Горшков и Военный Совет ВМФ не являлись руководством страны). По итогам Военного Совета были подготовлены доклады, которые были рассмотрены в ЦК КПСС, Совете министров СССР и было принято решение о подготовке специального постановления правительства. Не буду гадать вольно или невольно, намеренно или по незнанию приведена указанная версия событий. Авторы не указывают, когда Чемерис переделывал плакаты и когда состоялся Военный Совет ВМФ.

Информация этой статьи важна потому, что она указывает на тот факт, что Чемерис в процессе подготовки к Военному Совету неожиданно не согласился с результатами сравнения гидроакустической техники СССР и США руководства 14-го института ВМФ, отражёнными в присланных ему плакатах, и начал срочно их переделывать прямо в Москве. Когда это могло произойти? Я утверждаю, что это не могло произойти, по крайней мере, до июля 1973 года, а, скорее всего и позже. Почему? Потому, что на стыке зимы и весны 1973 года министр Бутома и главком ВМФ Горшков посетили ЦНИИ «Морфизприбор»⁷, осмотрели на стендах комплекс «Рубикон», выслушали доклады о состоянии дел по созданию комплекса «Скат» и других гидроакустических систем, а также посетили выставку. Как обычно, мы представили плакаты с дальностями взаимного обнаружения действующих и создаваемых подводных лодок СССР и подводных лодок США. На плакатах с комплексом «Скат», устанавливаемым на подводные лодки проектов 941, 949, 945 и плакатах с комплексом AN/BQQ-5, устанавливаемым на подводных лодках США, в том числе проекта «Лос-Анджелес» были, по согласованию с 1-м институтом МО (ВМФ), 14-м институтом ВМФ (Чернаков присутствовал на этой встрече) и ЦНИИ имени Крылова, указаны равные дальности действия нашей и американской систем, а также равные уровни шумности и помех советских и американских ПЛ. Перед нашим докладом по этим плакатам Горшков задал вопрос, согласованы ли данные плакатов с 1-м и 14-м институтами ВМФ? Бутома, в свою очередь поинтересовался, согласованы ли эти данные с ЦНИИ имени Крылова? Получив утвердительные ответы, они выслушали доклад, уделили более получаса обсуждению лодочных и наших дел, и убыли удовлетворённые увиденным и услышанным, положительно оценив работу нашего института. Фотография с самоваром хорошо характеризует их настроение в конце визита. {60}

22 июня 1973 года практически те же материалы докладывались в ЦНИИ «Морфизприбор» секретарю ЦК КПСС Д. Ф. Устинову. Снова все данные тщательно проверялись и согласовывались, в том числе, с руководством 1-го института МО (ВМФ) и с руководством 14-го института ВМФ, а за день до приезда Устинова заместитель главкома ВМФ Котов приезжал с министром Бутомой и тщательно проверял все плакаты, интересовался, согласованы ли они с руководством институтов ВМФ. Эти два примера убедительно доказывают, что ещё во второй половине июня 1973 года не только Чемерис, но и замглавкома ВМФ Котов считали, что оснований для беспокойства о гидроакустике у них нет. Что касается главкома ВМФ Горшкова, то существовала версия, что, узнав о полученной от агента КГБ в ВМС США информации о провале с шумностью советских подводных лодок в одно время с Устиновым, он сказался больным и не поехал в «Морфизприбор» вместе с Устиновым. Сказать о полученной информации Котову он в то время не имел права.

Рассказ о том, как Чемерис вызывал чертёжников и специалистов, не разделяющих точку зрения готовивших плакаты, годится только для непосвящённых, тех, кто не знает порядок подготовки материалов для московского начальства в любых НИИ оборонки, а в особенности военных, тем более для Военного Совета ВМФ. Все данные многократно заранее обсуждаются и, если уж плакат прибыл в Москву, то он отражает твёрдое мнение института и его руководства.

Для Чемериса 14-й институт был не просто одной из организаций, подчинённых ему. Это была его опора, его научная основа. Он много лет знал этот институт, часто бывал в нём, практически чуть ли не ежедневно встречался со специалистами. Поэтому Чемерис никогда бы безосновательно не отверг мнение 14-го института по столь важному вопросу. Он должен был тщательно разобраться и принять окончательное решение, будучи на сто процентов в нём уверенным. Чемерис был основательный, но осторожный руководитель.

В описываемой ситуации, неожиданно для себя, Чемерис получил приказ, скорее всего от самого Горшкова, считать впредь, что советская гидроакустика, которая считалась сравнительно благополучной при всех её недостатках, серьёзно отстаёт от американской. Необходимо начинать резко критиковать её, в том числе в докладе на Военном Совете. С очень высокой степенью вероятности дело обстояло именно так. Следуя авторам статьи, буквально в эти же дни Чемерису привезли подготовленные плакаты. Конечно, для Чемериса этот приказ Горшкова был неожиданным. Скорее всего, сначала он не понимал подноготную такого приказа и его связь с провалом по шумности подводных лодок. Но Чемерис был кадровым военным моряком, хотел продолжать службу и для него приказ Горшкова, как бы он лично его ни оценивал, был законом. Поэтому он выбрал путь, который был естественен для всех военных — выполнять приказ.

Таким образом, информация о Чемерисе, будто бы неожиданно решившим, что гидроакустика вдруг отстала, и начавшим резкую критику, важна как однозначное подтверждение того, что в высших эшелонах власти, в данном случае в ВМФ, произошло нечто, что заставило руководство ВМФ круто изменить своё отношение к гидроакустике, а Чемериса начать переделывать плакаты, приготовленные 14-м институтом для Военного Совета ВМФ.

В статье «Радиотехническое управление ВМФ и развитие гидроакустики», опубликованной в журнале «Морской сборник» № 7, 2003, на стр. 71 авторы Г. Исламгалиев и А. Баранцев пишут, что в конце 60-х, начале 70-х гг. прошлого века стало очевидно, что отечественная военная гидроакустика по ряду направлений отстаёт от ВМС США и ведущих западных стран (конечно, ведь мы докладывали об этом каждый год), затягиваются сроки создания новых средств обработки информации и опытных образцов гидроакустического вооружения (правильно!), наметился застой в приборостроительной промышленности, не выполнялись постановления по строительству производственных и лабораторных корпусов на предприятиях, сложилась атмосфера самоуспокоенности, замалчивания недостатков (вот этого не было ни в Минсудпроме, ни в ВМФ, наоборот бились за ускорение развития) и т.д. Авторы повторяют тезис книги «История гидроакустики» о гражданской смелости контр-адмирала М. Я. Чемериса и, главное, почему я привожу этот материал, пишут, что в 1972 году он сделал критический доклад на Военном Совете ВМФ. {61}

Выше было сказано, что этого не могло быть в 1972 году и в первой половине 1973 года. Авторы развивают версию, что ситуация потребовала вмешательства Чемериса, и что он был инициатором постановки вопроса об отставании гидроакустики. Если авторы действительно так считают, а не укрепляют надуманную версию происходивших событий, то это лишний раз говорит, насколько серьёзна была проработана, как скрытно и умело проведена операция по очернению гидроакустики в целях прикрытия обнаружившегося огромного отставания от США по шумности подводных лодок. Спустя всего 30 лет все знают только эту придуманную версию.

Думаю, что на самом деле, участвуя в тех событиях, Чемерис вынужденно, а не из-за гражданской смелости, очернил дело своей жизни. Он с 1960 года работал в 5-м управлении ВМФ, сначала заместителем, затем начальником, хорошо знал положение дел в НИИ и на заводах. Полагаю, что гордился созданной при его участии гидроакустической техникой, в том числе разработками «Морфизприбора» — гидроакустическими комплексами «Рубин», «Енисей», «Лиман», «Орион», а также создаваемыми комплексами «Скат», «Полином», «Агам» и множеством других. Если бы Военный Совет ВМФ действительно состоялся в 1972 году, то Чемерису не пришлось бы в сверхсрочном порядке переделывать плакаты 14-го института ВМФ для этого Совета.

Позднее ему пришлось хлебнуть лиха и покинуть службу, но он сумел в трудных условиях проявить упорство и смелость и защитить себя. В последующие 10 лет его очень недоставало. Многие руководители НИИ, заводов Минсудпрома, а также специалисты НИИ ВМФ и центрального аппарата, часто вспоминали Чемериса, который знал своё дело, умело работал с серийными заводами и с наукой, доверял своим офицерам, не боялся ответственности, оперативно принимал важные решения. Авторы биографической справки о Чемерисе поступили благородно, восстановив его статус и роль в развитии гидроакустики, которые его преемник долгое время замалчивал⁸.

2.6. Постановление ЦК и Совмина по развитию гидроакустики и снижению шумности ПЛ и НК (ВАХ-74).

Непрекращающаяся с лета 1973 года работа в Минсудпроме, ВМФ, их институтах и проектных бюро, связанная с ликвидацией провала по шумности советских подводных лодок, стала выливаться в разные варианты Постановления ЦК и Совмина, множество его приложений, а также новую редакцию требований к виброакустическим характеристикам корабельных механизмов и оборудования «ВАХ-74». Следует признать, что проектными бюро, ЦНИИ имени Крылова, 1-м институтом МО (ВМФ), лодочными управлениями Минсудпрома и ВМФ была проделана огромная работа по подготовке документов, регламентирующих на ближайшие годы работу многих министерств и ведомств по созданию малошумного оборудования и механизмов для подводных лодок, а также специальных измерительных стендов и приборов контроля.

Читая только констатирующую часть Постановления, никто бы не понял, что советские подводные лодки имеют шумность, во много раз большую, чем подводные лодки США и произошёл огромный провал в деятельности Минсудпрома и ВМФ. Само Постановление было названо «О развитии гидроакустической техники и снижении шумности подводных лодок и надводных кораблей», из чего каждому должно было быть ясно, что главной сдерживающей проблемой в создании современных подводных лодок является гидроакустика, а не шумность.

В то же время Постановлением даже не поручалась разработка нового гидроакустического комплекса для подводных лодок. Если критика гидроакустики была справедливой, было бы естественным предложить доделывать ГАК «Скат» и параллельно срочно создавать новый комплекс для подводных лодок с целью последующей замены «Ската». Более того, в {62}

Подлодка с антенной «Ската»

то время как во многих выступлениях говорилось об отставании гидроакустики, этим Постановлением не было поручено создание новой более эффективной гидроакустической техники для надводных кораблей. Почему же, несмотря на ругань Коксанова, посыпавшиеся со всех сторон обвинения в большом отставании от США, Постановлением не было поручено создание новых гидроакустических систем? Потому, что они были не нужны, все необходимые работы для подводных лодок и надводных кораблей были заданы постановлениями ЦК и Совмина в предыдущие годы.

Истинное положение вещей в 1974 году состояло в том, что все главные гидроакустические комплексы для новых проектов подводных лодок и надводных кораблей, запланированных к строительству в 1975–1985 годах, уже находились на разных этапах создания. Испытания комплекса «Рубикон» были закончены в 1973 году, станция «Платина» проходила испытания на Чёрном море, началось изготовление опытного образца комплекса «Скат», техническое проектирование комплекса «Полином». Несмотря на то, что руководство ВМФ и Минсудпрома имело возможность поручить через это Постановление дополнительные работы, оно этого не сделало. Не сделало потому, что требования по дальности, другие тактико-технические параметры были определены и заданы правильно и не требовали изменений.

То, что не были даны поручения по новым разработкам, чётко доказывает, что у ВМФ не было в них необходимости. В середине 1974 года я, будучи на очередном сеансе у Коксанова и зная, что в черновых вариантах Постановления нет новой гидроакустической системы для подводных лодок, предложил ему создать новый комплекс с акустической антенной большой площади, занимающей весь нос подводной лодки. На это предложение я получил очередную отповедь, что лезу не в своё дело, что никто ради гидроакустики не будет выносить торпедные аппараты из носовой оконечности, что мы обязаны искать технические решения, не затрагивая конструкции подводной лодки.

Конечно, Постановлением было задано много важных научно-исследовательских работ. Что же касалось существенного увеличения дальности обнаружения гидроакустических систем для подводных лодок, то рьяные критики предпочитали задавать только аванпроекты подобных систем, сначала «Иртыш», потом «Амфора». Следует признать, что аванпроекты — неплохой путь поисков оптимальной структуры системы, наиболее эффективных технических решений в создании акустических антенн и аппаратуры обработки информации. Но это не путь срочного исправления ситуации, если установлено, что имеется серьёзное отставание от потенциального противника.

Именно потому, что отставание было выдуманное, аванпроектами ограничивались много лет, вплоть до конца 1979 года, когда начали разработку ГАК «Скат-3». Это также доказывает, что ВМФ не собирался менять курс, определённый для развития гидроакустики в предыдущие годы. В 1974 году ВМФ было необходимо ограничиться инсценировкой отставания гидроакустики для прикрытия провала с огромным отставанием по уровню шумности от американских подводных лодок. Единственной новой работой в то время, имевшей немедленное практическое значение, было порученное «Морфизприбору» создание в короткие сроки экспериментальной аппаратуры обнаружения подводных лодок по дискретным составляющим в спектре их шумоизлучения под шифром «Гряда». Для этого {63} целевым назначением были выделены валютные средства на покупку в капстранах через третьи руки спектроанализаторов и ЭВМ. Эта работа возникла в связи с будто бы полученной ВМФ информацией о том, что американские подводные лодки обнаруживают и сопровождают наши подводные лодки именно таким образом. Истинной же причиной появления данной работы была попытка руководства ВМФ путём сравнительно малых затрат повысить дальность обнаружения американских малошумных подводных лодок на фоне высокого уровня помех на наших акустических антеннах и хоть как-то компенсировать непомерно высокую шумность наших подводных лодок.

2.7. Разнос у министра.

В 1974 году умер вице-адмирал С. П. Чернаков, многолетний начальник 14-го Института ВМФ, опытный и самостоятельный руководитель. На его место был назначен контр-адмирал И. И. Тынянкин. Мы были знакомы с ним с 1958 года, состояли в неплохих рабочих отношениях, которые испортились после того, как нам удалось доказать нецелесообразность одновременного создания двух гидроакустических систем для новых подводных лодок, — нашего комплекса «Скат» и комплекса «Балаклава» разработки ОКБ завода «Водтрансприбор». Разработка «Балаклавы» после этого была прекращена. Тынянкин был против, специально приезжал ко мне по этому вопросу, просил отступиться. После этого наши отношения испортились. Тынянкин был также активно против расформирования ОКБ завода «Водтрансприбор» в связи с созданием ЛНПО «Океанприбор», и от этого наши отношения ещё больше ухудшились.

К осени 1974 года стало ясно, что тучи сгущаются со всех сторон. Министр Бутома несколько раз на больших совещаниях говорил об отставании советской гидроакустической техники от американской, критиковал и 10-е главное управление, и ЦНИИ «Морфизприбор», за отставание в создании комплекса «Скат». Коксанов при каждой встрече продолжал нападать на институт и меня. Заместитель министра по подводным лодкам Белоусов, начальник 1-го главного управления Минсудрома Черноверхский также стали повторять слова министра и упрекать «Морфизприбор» в отставании от американцев и медленном изготовлении опытного образца «Ската». Все находили повод сказать несколько негативных фраз в наш адрес, создавая, таким образом, общую безрадостную картину.

На тех же совещаниях по-прежнему никто не говорил прямо об отставании от США по шумности лодок. Проблему снижения шумности подлодок упоминали только в контексте рассмотрения вопросов развития лодочного оборудования и механизмов. Получалось, что и в таком случае всё сводилось к разговорам об отставании гидроакустики. Мне было трудно избавиться от собственной «наивности». Казалось, что наш министр плохо информирован и надо всего лишь подробно объяснить Бутоме истинное положение вещей, рассказать ему о незначительном вкладе дальности обнаружения наших гидроакустических комплексов в проблему дальности взаимного обнаружения, при высоких уровнях шумности и помех на акустической антенне наших подводных лодок.

Свиридов сам был обеспокоен сложившейся ситуацией. Поэтому возобновились наши обсуждения дальнейших перспектив, как объяснить министру истинное положение дел. Я не могу судить, насколько серьёзно был информирован Свиридов о сути возникшей проблемы с шумностью подводных лодок. Мне он говорил, что появились данные о существенно меньшей, чем предполагалось ранее, шумности подводных лодок США, и что «все стоят на рогах» в поисках выхода, готовят Постановление ЦК и Совмина, чтобы заставить промышленность страны создавать менее шумное оборудование для подводных лодок. Чуйков в то лето к нам не приезжал, меня вызывал очень редко, по частным поводам, ненадолго. Спрашивать его о причинах происходящего было бесполезно. Его молчание вполне объясняло его позицию. Когда я спрашивал Свиридова советовался ли он с Чуйковым, то не получал внятного ответа.

Позднее я понял, что отношения между ними охладели. Скорее всего, они обладали большей информацией, чем я, и осознали, что начался поиск виновных, а точнее, прикрытие истинно виновных в провале по шумности наших подводных лодок. Они раньше меня {64} поняли, что ответственные за гидроакустику в Минсудпроме идеально подходят для этой роли. Чуйкову было 70 лет, а Свиридову — 57, это заставляло их задуматься о том, кого назначат крайним. Поэтому каждый из них в то время думал только о себе.

Нападки усилились с приходом к руководству проектным бюро «Рубин» небезызвестного теперь И. Д. Спасского. Так случилось, что я хорошо знал руководство разных уровней проектного бюро «Малахит». Мои личные контакты с проектным бюро «Рубин» в 60-е годы были слабыми, так как на основные проекты атомных подводных лодок этого бюро устанавливался гидроакустический комплекс «Керчь» разработки ОКБ завода «Водтрансприбор». Я неплохо знал только начальника «Рубина» Пустынцева, сравнительно часто встречаясь с ним на разных совещаниях в министерстве. Когда я начал проталкивать наш новый комплекс «Скат» для установки на подводные лодки проектов 941 и 949, Пустынцев руководил совещаниями в «Рубине», так как именно он держал в своих руках отношения с основными контрагентами.

Как я не заметил появления нового главного инженера «Рубина» Спасского, — необъяснимо, видимо перст судьбы. Ведь он был мне ближе, и по возрасту и по духу, чем многие другие руководители. Однажды в те годы в приёмной Пустынцева я встретил Голосовского, и был уверен, что он по-прежнему главный инженер. Со Спасским впервые столкнулся на совещании по «Скату» у Пустынцева, в 1972 году. На моё резкое замечание в ответ на неуважительную реплику по отношению к «Скату» незнакомого мне рубиновца, Пустынцев сказал, что это его главный инженер Спасский. Наверное, я был единственный руководитель тех и последующих лет, который умудрился не знать и, поэтому, не замечать Спасского более 4-х лет. Могло сложиться множество ситуаций, когда я проходил мимо, не здороваясь, или стоял в группе судостроителей, оживлённо обсуждая что-то, не обращая внимания на незнакомого мне в то время Спасского. Эти ситуации могли непреднамеренно возникнуть в зале коллегии, коридорах министерства, перронах вокзалов, где угодно. Он же, очевидно, относил это на счёт моего нежелания иметь с ним дело, высокомерия, зазнайства, может быть чего-то ещё. Некоторые люди такое не забывают и не прощают. Как мне говорили позднее мои старые знакомые из «Рубина» (и не только они), тогда и сформировалась глубокая обида, и он возненавидел меня задолго до истории с шумностью подводных лодок.

Обсуждая в очередной раз со Свиридовым, как донести до Бутомы истинное положение дел с гидроакустикой на подводных лодках и наш истинный вклад в дальность взаимного обнаружения, мы пришли к выводу, что надо приготовить миниплакаты с этими дальностями в трёх вариантах. Первый, — когда наши подводные лодки имеют шумность и уровень помех на антенне в 2 раза выше, чем подводные лодки США, второй, — когда наши подводные лодки имеют шумность и уровень помех в 3 раза выше, чем подводные лодки США, и третий, — когда шумность и уровень помех равны.

Я так и не сказал Свиридову о требованиях Коксанова «в 10 раз» и «в 5 раз», а показать министру картинку с отставанием от США в 4 раза мы не решились. Для комплексов «Скат» и AN/BQQ-5 приняли равные по размеру антенны и дальность «Ската» на 15% меньше дальности американского комплекса, учитывая преимущество американцев в

использовании цифровой обработки. Наш проигрыш в дальности взаимного обнаружения даже в первом варианте «в 2 раза» был примерно в три раза, во втором варианте — в 5 раз. Наше отставание в 15% или пусть даже в 25% по гидроакустике практически не играло никакой роли в дальности взаимного обнаружения. Не помню, кто из нас придумал подготовить для пущей убедительности картинки со «Скатом», установленным на подводную лодку США и AN/BQQ-5, размещённым на подводной лодке СССР. Нам казалось, что это хороший ход. Не знаю, понимал ли Свиридов с самого начала, что идея объяснить Бутоме истинное положение вещей и тем самым остановить поток несправедливой критики была не только наивной, но и опасной. Конечно, он был опытнее меня, особенно в министерских интригах.

Художники постарались, и через неделю я снова появился в Москве со свежими мини-плакатами. Гидроакустический плакат сделали, исходя из принятого нами допущения в пользу американцев о равенстве площадей акустических антенн. Этот плакат демонстрировал сравнение нашего и американского комплексов вне связи с подводными лодками. Чёрным по белому внизу картинки была обозначена разница в 15% по дальности в пользу американцев за счёт оптимальной цифровой обработки. Так решили сделать, чтобы не злить министра утверждением, что дальности равные.

Я записался на приём к Бутоме, зашёл к Чуйкову сказать об этом. Тот не стал смотреть картинки, попросил зайти к нему по пути к министру. Свиридов внимательно посмотрел все миниплакаты и сказал, чтобы я не спешил, последовательно демонстрируя министру разные варианты плакатов. Из приёмной министра передали приглашение, и мы пошли. Зашёл к Чуйкову, тот сказал, что догонит нас.

Бутома поздоровался, был настроен серьёзно, не улыбался. Я начал с того, что в последнее время нас начали критиковать за отставание от американцев, таким образом, создаётся впечатление, что гидроакустика играет основную роль в дальности взаимного обнаружения наших и американских подводных лодок. Сказал, что мы подготовили миниплакаты, которые показывают вклад, вносимый в дальность взаимного обнаружения шумностью подводной лодки, уровнем помех на акустической антенне и собственно дальностью гидроакустического комплекса.

Бутома слушал, нахмурившись. В последнюю минуту я решил начать с третьего варианта, с равными параметрами. Это было то, что мы более года назад с благословения министра докладывали Устинову. Продемонстрировал ему картинку и сказал, что в этом случае наша подводная лодка будет проигрывать американской в дальности взаимного обнаружения на 15% из-за меньшей дальности комплекса «Скат». Объяснил, что мы приняли одинаковый размер антенн для обоих комплексов, хотя у американцев антенна меньшего размера.

Бутома не задал ни одного вопроса, и я передал ему миниплакат с вдвое меньшим уровнем шумности у подводных лодок США и сказал, что в этом случае американская лодка будет иметь преимущество в два с половиной раза по дальности взаимного обнаружения, и что разница в 15% по дальности между нашим гидроакустическим комплексом и американским не будет играть особой роли.

Бутома хмурился всё больше, но молчал. Мне следовало бы остановиться на этом, но я всё-таки передал ему третий миниплакат с уровнем шумности ПЛ США в три раза меньшим, чем у наших подводных лодок. Сказал, что в этом случае американская лодка будет иметь преимущество почти в 5 раз по дальности взаимного обнаружения. Я уже решил, не показывать министру картинки с переставленными комплексами, но он видел, что у меня остались ещё какие-то плакатики и сказал: «Давай, что там у тебя ещё». Я был вынужден передать ему оставшиеся миниплакаты со «Скатом», установленным на американской подводной лодке и AN/BQQ-5 — на советской. Бутома взглянул на них, а я попытался объяснить ему, что мы сделали этот вариант для пущей убедительности. Но в этот момент министр взорвался и начал кричать на меня, что вместо того, чтобы работать, создавать технику лучше, чем у американцев, я рисую картинки и пытаюсь доказать, что мы не отстаём от американцев. {66}

За много лет работы министр никогда не повышал на меня голос. Сейчас же он был в ярости и говорил, что я не должен ссылаться на шумность и помехи, что вообще параметры подводных лодок не моё дело, что мы обязаны увеличивать дальность «Ската», а не почивать на лаврах. В общем, министр кричал на меня так же, как Устинов кричал на Чуйкова больше года тому назад. Я молчал, уже понимая, что моя затея с объяснениями истинного положения вещей Бутоме была глупостью. Всё он знал и без меня, но был министром судостроительной, а не гидроакустической промышленности, и слушать о том, как его родные подводные лодки отстают от американских от какого-то директора, не собирался. Глаза у него в эти минуты были злые, слова и выражения ядовитые.

Свиридов за всё время не проронил ни слова, Чуйков так и не пришёл. Получалось, что я сам, по собственной глупой инициативе, полез в логово зверя, а они не стали останавливать меня, исходя из их собственных интересов. Бутома закончил кричать на меня, уже спокойнее сказал, что надо работать, а не доказывать, что всё у нас в порядке и добавил, что я могу идти. Свиридов попросил меня подождать его в приёмной и остался у министра. Минут десять я сидел в приёмной, любопытствующим помощнику и секретарю ответил, что решил все свои вопросы и жду начальника, и ждал, раздумывая, предполагали ли Свиридов и Чуйков, что мой поход так печально закончится. За почти десять лет я много раз бывал у министра и на совещаниях, и один. Министр никогда не позволял себе срываться на мне таким образом. Конечно, беспокоило меня не столько то, что на меня накричал министр, беспокоило то, что это было продолжением криков и разносов Коксанова и начавшейся необоснованной критики со стороны проектировщиков и военных моряков. В голову впервые пришла мысль, не хотят ли сделать из нас козлов отпущения.

Свиридов вышел от Бутомы, мы пошли к нему, где перед возвращением в Ленинград он дал мне несколько поручений, не связанных с походом к министру. Он не сказал, о чём говорил с Бутомой после моего ухода, в этот раз не упомянул о своём беспокойстве по поводу изменившейся обстановки и по поводу отношения министра к главку и к нему. Прощаясь, Свиридов сказал, чтобы я не очень переживал, что всё уладится, но ни он, ни я в это не верили.

До конца года оставалось несколько недель. Я не знаю, когда Свиридов рассказал Бутоме о якобы моём авторстве метафоры сравнения шумности подводных лодок США и подводных лодок СССР с шумностью на холостом ходу «Мерседеса» и «Волги», — в этот раз или позднее. Но в тот день интуитивно я чувствовал, что Свиридов тогда предал меня министру. Возможно, отводя удар от себя, он воспользовался удачным моментом, когда Бутома всерьёз разозлился на меня, и сказал министру также о моей реплике, что, если бы мы были в Минрадиопроме, всё у нас было бы в порядке и никто не позволил бы пинать нас. Понимал ли он, что вся затея похода к Бутоме была опасна для меня? Не мог не понимать, всё-таки он был опытнее меня и много лет провёл в министерстве, пройдя хорошую школу разных интриг.

2.8. Директорские будни. Интриги начальства, слухи и сплетни.

Дела с изготовлением главной акустической антенны «Ската» шли неважно. Поставки керамических призм для её изготовления шли из рук вон плохо, так как новый завод в Волгограде никак не мог освоить их производство. Сроки изготовления многих приборов ползли. Поставки вновь разработанных по нашим техническим заданиям электроэлементов с ленинградских заводов Минэлектронпрома срывались, несмотря на все обещания. Всё сделанное отгружалось космосу и ракетчикам, имевшим преимущественные права.

В этой ситуации для меня оставалась одна отрада — строительство. В Ленинграде начали возводить большой корпус для завода «Водтрансприбор», первый из нескольких запланированных для строительства. В Кировске, кроме промышленного корпуса, начали строить жилой дом для завода «Ладога», а в Эстонии, в Усть-Нарве, вовсю шло строительство пионерлагеря-дома отдыха. Вспоминал добрым словом Устинова и Титова, а главное — начальника «Северэнергостроя» Кожевникова, без которых у нас ничего бы не вышло.

Мне было некогда анализировать складывающуюся ситуацию, так как я работал по 10–12 часов плюс командировки. Получил очередной разнос или пинок — побежал дальше.

Повседневная работа смывала все эти неприятности, я просто забывал о них. Тем не менее жизнь шла своим чередом, в редкое свободное время всячески развлекался, не забывал о выставках и концертах, читал до поздней ночи, не возникало даже и мысли, чтобы посидеть, поразмышлять, проанализировать события. Тогда я ещё не понял до конца опасность происходящего, несмотря на уже высказанные предупреждения и угрозы Коксанова.

Может быть, поэтому я не заметил, когда именно Свиридов и Чуйков начали активно закладывать меня, спасая себя. Они могли начать действовать после моего неудачного визита к Бутоме, могли сделать это раньше, когда план против гидроакустики сформировался и начал реализовываться. Позднее мне рассказывали, что существовала идея отправить на пенсию Чуйкова, снять с должности Свиридова и наказать Громковского, назначив его начальником главка. Будто бы Спасский выдвинул идею укрепить версию о серьёзном отставании гидроакустики снятием с должности Громковского. В глазах руководителей НИИ, заводов и работников министерства, знавших о многолетнем хорошем отношении ко мне Бутомы и Горшкова, это должно было подтвердить серьёзность провала в гидроакустике, — раз уж Громковского сняли, значит было за что.

Я не очень верил в эту версию, которая вполне могла быть плодом коллективного творчества узкого круга людей. Отдать лавры Спасскому, а что же останется Коксанову или Белоусову, или Бутоме, а возможно на каком-то этапе и Чуйкову? А как же можно забыть Горшкова, Котова и Тынянкина?! Для Свиридова и Чуйкова такой поворот событий означал возможность хотя бы временно остаться на своих должностях. Конечно, доклад в ЦК КПСС министра Бутомы и Главкома ВМФ Горшкова в этом контексте мог прозвучать красиво. Доложили бы, что в последнее время ими приняты меры по укреплению кадрового руководства на ключевых должностях, назначен новый начальник проектного бюро «Рубин», новый начальник 14-го института ВМФ и новый генеральный директор ЛНПО «Океанприбор», директор ЦНИИ «Морфизприбор», в связи с чем следует ожидать увеличения дальности действия гидроакустики и снижения шумности подводных лодок. Для тех, кто читал такой доклад, всё бы выглядело вполне убедительно. Но я забежал на несколько недель вперёд.

Декабрь я провёл напряжённо, добиваясь своевременного окончания работ, выполнения годовых планов «Морфизприбора» и заводов. Декабрь — клубок бесчисленных совещаний, диспетчерских, поездок в министерство в последних попытках откорректировать заведомо невыполнимые позиции. Декабрь — директорский кошмар, никакой культурной и авантюрной жизни для холостяка.

2.9. ПКБ «Рубин» и гидроакустика.

Провал в шумности в большей степени касался подводных лодок с баллистическими ракетами, созданных и создававшихся тогда конструкторским бюро «Рубин». План состоял из двух основных частей. Первая часть заключалась в разработке плана мероприятий по снижению шумности ПЛ с одновременным переводом стрелки ответственности за огромное отставание от США по шумности лодок с ВМФ и Минсудпрома на разработчиков машин и оборудования, которых было многие и многие сотни. Вторая часть состояла из поиска виноватых. Можно было сколь угодно громко кричать о высокой шумности движителей и {68} механизмов, но официально взвалить вину на ответственных за их производство было невозможно, так как они находились в других министерствах, которые ни себя, ни свои предприятия или институты в обиду давать не собирались.

В итоге было решено поднять максимально возможный шум вокруг якобы большого отставания гидроакустики для подводных лодок (в лице ЦНИИ «Морфизприбор») от уровня гидроакустики США и этим отвлечь внимание от истинных виновников столь большого провала. Преимуществом такого решения было то, что «Морфизприбор» организационно входил в состав Минсудпрома, то есть фактически подчинялся тем, кто целеустремлённо искал козлов отпущения. Определённую роль сыграло и то, что дальность обнаружения, обеспечиваемая гидроакустической системой, была составной частью дальности взаимного обнаружения ПЛ СССР и ПЛ США.

Неважно, что дальность обнаружения гидроакустического комплекса при таком огромном отставании по шумности не играла тогда особой роли. Для непосвящённых в истинные данные, важность отрицательного вклада гидроакустики казалась очевидной. Да и кто бы стал вдаваться в подобные детали, каждый был занят по горло своими делами. Для реализации задуманного решили использовать разные методы — письменные и устные доклады в ЦК и ВПК, выступления на президиуме Научно-технического совета и коллегиях Минсудпрома, а также на различных совещаниях в министерстве, Военно-морском флоте и Академии наук. Спасский и главный конструктор ЦКБМТ «Рубин» Ковалёв были главными исполнителями плана.

План сформировался не сразу, надо было срочно принимать меры по подготовке Постановления ЦК и Совмина СССР, чтобы раскрутить громадную работу для многих отраслей промышленности страны, создававших различные виды оборудования и машины для подводных лодок, ужесточить требования по виброакустическим характеристикам или определить их, если они не были установлены ранее. Поэтому в отделе судостроения ВПК и в отделе оборонной промышленности ЦК, в ВМФ и Минсудпроме, их институтах и бюро шла активная, зачастую параллельная, работа по подготовке новых требований и постановлений.

Одновременно с этим готовились новые задания для агентов КГБ в США по срочному поиску информации о методах и технических решениях, позволивших американцам добиться рекордного для того времени снижения шумности своих ПЛ. Эта работа завершилась выпуском Постановления ЦК и Совмина СССР об «Улучшении гидроакустического вооружения и снижении шумности ПЛ и НК» в 1974 году. Одновременно был утверждён «ВАХ-74». В достаточно длительном процессе подготовки этих документов принимали участие многие ответственные работники ВПК, ЦК, Минсудпрома и ВМФ. Первой и единственной жертвой среди проектантов оказался начальник проектного бюро «Рубин» П.П. Пустынцев, которого освободили от работы, несмотря на его многолетнюю дружбу с министром Бутомой⁹.

Уход Пустынцева открыл дорогу для И.Д. Спасского, который в 1974 году стал начальником проектного конструкторского бюро «Рубин». Спасский и до своего назначения, в 1973 и 1974 годах, принимал активное участие в подготовке Постановления и поисках выхода из трудного положения. Пустынцева в те времена в Москве увидеть было трудно. Водя дружбу с помощником Устинова Туруновым и поэтому, будучи в курсе всех дел, в том числе, поисков виновных, Спасский активно включился в эту деятельность. Позднее мне рассказывали, что это была его идея сделать гидроакустику крайней и организовать снятие с работы Громковского. Это должно было продемонстрировать большую степень отставания от американцев именно по гидроакустическому направлению и отвлечь внимание от истинно виновных.

Я не верю в эту версию, так как и без Спасского хватало тех, кто похитрее и поумнее. Важной причиной эскалации обвинений со стороны Спасского и Ковалёва было также приближение 50-летия проектного бюро «Рубин» в 1976 году и сопутствующих ему празднований и награждений. Выступая на расширенных коллегиях, заседаниях Президиума {69} НТС, в дополнение к резкой критике со стороны руководителей министерства они хотели создать в общественном мнении образ виноватых в лице ЦНИИ «Морфизприбор» и его директора Громковского, допустивших большое отставание от США. При этом цель защитить проектное бюро «Рубин» не была главной. Главным было переложить ответственность на других как можно быстрее, чтобы создать условия для полноценного господства в отрасли. Спасский водил дружбу с Коксановым и Туруновым, имел какое-то необъяснимое влияние на министров судостроительной промышленности Бутому, Егорова, Белоусова. С ним боялись связываться.

И это при том, что дальность обнаружения комплекса «Скат» по оценкам 14-го института ВМФ, одобренным 1-м институтом МО (ВМФ) и ЦНИИ имени Крылова на июль 1973 года, соответствовали дальности американского комплекса AN/BQQ-5. Даже, если не учитывать больший размер главной антенны «Ската» и принять максимальное увеличение дальности за счёт полной цифровой обработки, «Скат» мог иметь дальность меньше на 10–15%, в то время как шумность и уровень помех в месте расположения акустической антенны у советских ПЛ были как минимум в 5–10 раз выше, чем у ПЛ США. Это значило, что негативный вклад «Ската» в дальность взаимного обнаружения был практически незаметен на фоне разницы в шумности и уровне помех в 500–1000%.

Во второй половине 80-х не очень грамотный и информированный ленинградский партийный босс Соловьёв продолжал обвинять нас во всех смертных грехах. Ладно бы в 80-х, даже в конце 90-х ветераны судостроения в статье, посвящённой девяностолетию Чуйкова, писали, что «объектом особого внимания была подотрасль гидроакустики, длительное время находившаяся в критическом состоянии» и что только «в 80-е годы гидроакустика перестала быть сдерживающим фактором в отрасли». Ничего себе, оказывается, по их мнению, гидроакустика была, сдерживающим фактором в отрасли?! А как насчёт высокой шумности подводных лодок, в том числе даже тех, которые сдавались в 80-е годы, дорогие ветераны? Это свидетельствует о том, что кампания прикрытия огромного отставания от США по уровню шумности подводных лодок мнимым критическим состоянием гидроакустики, была весьма успешной, а в истинное положение вещей были посвящены немногие¹⁰.

2.10. Структурные страдания

Когда стало ясно, что Коксанов нападает по-серьёзному и может случиться всякое, я подумал о том, что эта история с обвинениями никогда бы не могла произойти, если бы институт был в составе Минрадиопрома. Никто бы не дал нас в обиду, да и никто в ЦК или Минсудпроме не посмел бы приписывать отставание, которого не было. Максимум, что могло произойти, — создание представительной комиссии, для определения истинного отставания.

Ежу в дремучем лесу было ясно, если бы ЦНИИ «Морфизприбор» был в министерстве радиопромышленности, никто бы нас не преследовал, не обвинял в несуществующих грехах, а Минсудпрому, Горшкову и проектантам подводных лодок пришлось нелегко, по

крайней мере лет пять-шесть, пока подводная лодка проекта 671РТМ проектного бюро «Малахит» (главный конструктор Г. Н. Чернышёв), не показала бы первые положительные результаты по снижению шумности. В этом была немалая заслуга главного акустика «Малахита» Данилова, который отлично знал своё дело, и главных специалистов бюро, в том числе Чернышёва, которые хотели и умели слушать акустиков-профессионалов.

В ЦК мне неоднократно запрещали отвечать на выпады в наш адрес и, тем более, касаться проблем шумности подводных лодок и уровня помех в носу подводной лодки. Присылали различные комиссии проверять работу института, пытались обнаружить какие-то серьёзные недостатки, но так и не смогли. Угрожали передать наши работы для подводных лодок другим НИИ, в том числе других министерств, угрожали расформировать наш институт, напоминая мне о недавней судьбе ЦКБ «Полюс». Хотели разделить институт на несколько частей, многократно пытались снять меня с работы. Постоянные разносы на серьёзных совещаниях, коллегиях Минсудпрома сделали своё дело, так что через два года очень многие в оборонке знали и верили, что «ЦНИИ «Морфизприбор» в большом провале, а Громковский в опале».

2.11. Не от мира сего.

Всю мою жизнь я был не совсем от мира сего. Я не использовал своё положение для себя лично (квартира, учёные степени, звания типа «Заслуженный деятель......» и т.д.), не придавал значения личным связям с важными и маститыми персонами, мог отказаться от приглашения знаменитого режиссёра ради встречи в эти же часы с актрисой его же театра. Много лет жил в однокомнатной квартире, и был вполне доволен, не слушал советы более приспособленных к жизни приятелей. Может быть, это было следствием очень скромной жизни моих родителей. Не хотел быть начальником главка, заместителем министра, — их работа казалась мне безумно скучной. Любил «Морфизприбор», считал его своим домом, хотел проработать в нём до конца жизни. Может быть, мне не хватало каких-то качеств, побуждающих планировать свою карьеру, планировать свои отношения с важными нужными персонами. Одного качества точно не хватало — зависти. За долгие годы жизни я заметил, что зависть — мощный стимул для карьеристов. Считаю, что не обладал нужными для карьеристов качествами. От матери унаследовал строгие понятия о том, что порядочно, а что нет, но следовал им слишком прямолинейно, не задумываясь, что жизнь очень сложна и нет правил на все случаи жизни.

2.12. Руководство несколькими научными работами.

В первый раз меня втравил в руководство научно-исследовательской работой «Рассвет» начальник отдела НИИ и ОКБ нашего главка, маститый инженер-гидроакустик B.C. Кудрявцев, бывший в своё время соратником Аладышкина, Магида, Шелехова и других корифеев по ОКБ завода 206. Он знал, что я, заинтересовавшись возможностью использования инфразвукового диапазона частот для обнаружения подводных лодок, договорился с 5-м управлением ВМФ о том, что они, в отличие от общепринятого порядка, профинансируют «Рассвет», который был не НИРом, не ОКРом, а работой по созданию экспериментального образца инфразвуковой системы обнаружения подводных лодок.

Кудрявцев хорошо ко мне относился, учил и посвящал в министерские дела. Он не разделял мнение Аладышкина об учёных степенях, считал, что для института важно иметь своих кандидатов и докторов наук. Пожалуй, в те времена он был единственным, кто побуждал меня защититься, ругал, что я не защитился после «Рассвета», стыдил, что я, как председатель совета, не имею даже кандидатской степени. Честно говоря, глядя назад, я думаю, что Кудрявцев понимал меня лучше других и искренне хотел научить меня жить, избавить от некоторой наивности, или как правильно назвать мои тогдашние воззрения о том, что правильно, а что нет. Так, несколько раз он советовал мне наладить и поддерживать контакт с академиком А. П. Александровым, который в первой половине 60-х неоднократно бывал в нашем институте, будучи научным руководителем проектирования {71} АПЛ проекта 705. На мои слова, что нет повода для встреч, Кудрявцев всегда говорил, что повод найти нетрудно, нужно напроситься на приём, сказать, что нужен совет о расширении контактов с институтами академии наук, рассказать, как идут дела с «Енисеем». Главное — встречаться с ним хотя бы раз в один-два года.

3.1. Разговор в гостинице «Октябрьская».

Утром 16 января 1975 года в «Океанприбор» приехал начальник главка министерства Н. Н. Свиридов. Я встретил его, устроил в гостиницу «Октябрьская». Днём ему докладывали состояние дел по изготовлению опытного образца ГАК «Скат». Речь шла о срыве сроков поставок новых комплектующих изделий для многих приборов комплекса и главной антенны. Меня очень беспокоила следующая пятилетка. Для обеспечения плана постройки подводных лодок проектов 941, 945 и 949 надо было повысить производственную мощность заводов нашего объединения в три раза, для чего надлежало ускорить строительство новых производственных корпусов и соответственно увеличить финансирование. Нам удалось втравить Свиридова в обсуждение этих дел, и он пообещал, что поддержит нас, если мы получим согласие проектантов и строителей.

На следующий день сидели у Каляевой, слушали доклады и обсуждали вопросы по усилителю «Бриг». После обеда Свиридов отпустил меня, сказав, что хочет поговорить с Бальяном, Вороничевым и Берсенёвым о серийном производстве «Бригов».

К тому времени мне надоело пережёвывать вопросы «Брига», и я с удовольствием ушёл к себе. Часов в пять позвонил Свиридов, сказал, что закончит через час, и спросил, свободен ли у меня вечер. Ответил, что свободен, и он предложил поужинать вместе. Я согласился, подумав, что у Свиридова сорвался план на вечер, и он не хочет скучать один. Вместе мы добрались до гостиницы «Октябрьская» в восьмом часу, когда в ресторане оставалось несколько свободных столиков для того, чтобы поужинать. Свиридов вдруг сказал, что в ресторане будут долго обслуживать, и предложил пойти в буфет, а чай попить в его номере. Я согласился, хотя про себя очень удивился. Было очень непохоже на Свиридова — уходить из ресторана в буфет, чтобы есть сосиски.

Когда мы вернулись из буфета в номер, он начал готовить чай и сказал: «Нам надо поговорить, разговор очень серьёзный». Тут я впервые за весь вечер встревожился. Сначала странное приглашение от начальника посидеть с ним в пятницу в ресторане с посредственной кухней и поддавшей командировочной публикой. Затем манёвр в буфет, а после — чай в номере. Всё это было не по-свиридовски. Николай Николаевич закончил возиться с чаем, уселся и сказал: «Владимир Васильевич, тебе надо уйти с должности генерального директора объединения и директора института. Дела ухудшились, изготовление приборов по главному заказу «Скат» идёт с отставанием, план производства по некоторым показателям не выполнен. Ты должен написать заявление об уходе по собственному желанию. Сосредоточишь свои силы на создании комплекса «Скат».

Эти слова ударили как обухом по голове, такого я не ожидал. Тем не менее, организм автоматически отреагировал, в голове прозвучало: «Спокойствие, спокойствие, не прерывай, не прерывай, спокойно слушай, спокойно слушай, не суетись, не суетись, держи лицо, держи лицо, не показывай волнение, не показывай волнение». Параллельно с этим в мозгу появился второй центр и застучал: «Думай, как строить разговор, что спросить, что ответить». Позднее возник и третий центр, который подхватил: «Думай, откуда ноги растут, думай, откуда ноги растут». Мысли понеслись с необычной скоростью. Свиридов продолжал говорить, что я не имею опыта работы на серийных заводах, не уделяю достаточного внимания серийному производству, перечислял отстающие приборы «Ската», благо только вчера я докладывал ему о них.

Стараясь держаться спокойным, я время от времени, отхлёбывал глоток чая. Наконец, Николай Николаевич остановился и вопросительно посмотрел на меня. Свой ответ я начал от Адама, сказал о том, что мы работаем вместе много лет, он мой учитель, и я всегда ценил его мнение и замечания. Я говорил очень медленно, тщательно подбирая слова, выигрывая время, чтобы успокоиться и чётко сформулировать свой ответ.

Отвечая на свиридовские обвинения, я сказал, — несмотря на то, что заводы «Водтрансприбор» и «Ладога» крайне перегружены, мы добились главного, обеспечили поставки оборудования на судостроительные предприятия и сдачу подводных лодок в {75} прошлом году. Свиридов хотел что-то возразить, но я продолжил: «Министр и вы поставили передо мной главную задачу — как можно скорее начать строительство новых корпусов на заводе «Водтрансприбор». Ни Минсудпрому, ни Вороничеву не удавалось найти подрядчика в течение нескольких лет. Так вот, эту задачу я выполнил, лично уговорил здешнее руководство «Спецстроя» принять в план эту стройку, вы сами радовались, началу строительства».

По выражению лица Свиридова было видно, что ему стоит большого труда терпеть мою замедленную речь, но я продолжал объяснять, что отставание в изготовлении «Ската» будет ликвидировано, мы приняли все необходимые меры, я лично контролирую ход дел вплоть до отдельных приборов. Добавил, что главная опасность связана с задержками поставок новых комплектующих изделий с ряда заводов Минэлектронпрома, нет сомнений, что завод-строитель подводной лодки мы не подведём. Я говорил медленно, как бы взвешивая каждое слово. Далее я сказал, что опытное производство института, не раз изготовлявшее образцы объёмом в сто с лишним шкафов аппаратуры, мало чем отличается от обычного завода. Закончил тем, что не вижу причин, которые могли бы привести к его неожиданному предложению уйти.

Свиридов почти без паузы возразил, что я не понял всей серьёзности ситуации, и начал повторять всё то, что уже слышал, закончив тем, что он надеется, что я приму правильное решение. Я уже пришёл в себя и начал злиться, но мой мозговой центр «Держи лицо» не давал мне сорваться. К этому времени центр «Откуда ноги растут» пришёл к выводу, что возникший в 1973 году скандал с огромным отставанием наших подводных лодок по шумности от американских, обвинения Коксанова в обмане Устинова и его требование увеличить дальность «Ската» в 10 раз, потом в 5 раз, затем в 3 раза, недавнее странное заявление Чемериса о нашем отставании, ярость Бутомы, когда я попытался доказать ему, что наш возможный вклад в отставание крайне незначителен, — всё это звенья одной цепи в попытке прикрыть свои недостатки критикой других. Очевидно, что дело дошло до поиска виновных и 70-летний Чуйков, и 59-летний Свиридов, не желая терять свои должности, предложили сделать заложником сложившейся ситуации меня. Как хорошо, что я ни разу не поделился, ни со Свиридовым, ни с Чуйковым, своими мыслями и догадками о причинах разносов Коксанова. Думаю, что с лета 1973 года, со времени обвинения Коксановым в обмане Устинова, я интуитивно ждал какой-то большой неприятности — и дождался.

Свиридов повторил свои обвинения, которые теперь, после того как прошёл эффект неожиданности, прозвучали ещё слабее и беспомощнее, и ждал ответа. Снова спокойно и медленно, я отвечал: «Николай Николаевич, вы правы, в моей работе были и есть недостатки, без них не бывает. Я всегда поправлял ошибочные решения. Честно говоря, дважды выслушав вас, не могу понять, почему я должен уйти со своей должности, почему не могу сам исправить положение. Я делал это много раз прежде и, вы знаете сами, успешно. Чем вы недовольны, не могу понять. Меньше двух лет назад вы представили меня к назначению генеральным директором «Океанприбора». И вы, и министр, хорошо знали мой производственный и научный опыт. Полтора года назад мы вместе с вами готовили посещение Устинова, и вы, и министр, были довольны. За последний год у Вас не было претензий ко мне. Что случилось?».

Я остановился и глотнул холодный чай. Свиридов нахмурился и сказал: «Владимир Васильевич, я уже говорил, что положение дел в объединении и институте ухудшилось. Самое правильное для тебя сейчас сосредоточить внимание на комплексе «Скат». Ты главный конструктор, через несколько лет закончишь испытания, получишь Ленинскую премию или звезду Героя Соцтруда. Ты директор института 15 лет, сидишь на работе до позднего вечера, зачем тебе гробить здоровье дальше? Напиши заявление, тебе же легче будет». Стало очевидно, что достали и Свиридова, который пытается, таким образом, спасти себя, выставив меня как виновного не только в наших собственных грехах, но и в сверхбольшой шумности советских подводных лодок.

Интересно, что я ни на минуту не задумался о возможности добровольного ухода. Зная, что мои обе должности находятся в номенклатуре секретариата ЦК КПСС, я понимал, что такой опытный чиновник, как Свиридов, не рискнёт затеять подобный разговор без санкции {76} министра Бутомы. Поэтому я спросил Свиридова: «Николай Николаевич, вы сделали мне предложение уйти по поручению министра?». Он ответил, что Бутома знает об этом. «Знает или поручил, какая, в общем, разница. Раз не остановил, значит против меня», — подумал я. Кончился не только фавор, могла закончиться карьера.

Надо было проверить мою догадку, и я задал следующий вопрос: «Николай Николаевич, вы говорите, что хотите укрепить серийное производство. Почему бы вам не назначить нового генерального директора, оставив меня директором «Морфизприбора»? Свиридов оживился, подумав, что я начинаю торговаться, и ответил, что это невозможно, я должен остаться главным конструктором «Ската». Следовательно, моя догадка о том «откуда растут ноги» у этих событий верная, им нужен полноценный заложник, тот, который якобы не туда завёл гидроакустику, снятие которого после стольких лет работы, несомненно, вызовет разговоры в оборонке, укрепляющие мнение о мнимой вине гидроакустики и отвлечёт внимание от истинных виновников возникшей проблемы с шумностью подводных лодок.

Свиридов иногда вставал, перебирал бумаги, зачем-то открывал ящик письменного стола. Когда он сделал это в очередной раз, мне пришла в голову дикая идея, не записывает ли Свиридов наш разговор? Может быть, он решил уйти из ресторана, так как там было слишком шумно? Как бы ни была ничтожна вероятность этого, следовало быть осторожнее, ведь могли писать и другие силы. Решил воспользоваться словами Свиридов о будущих наградах и сказал: «Николай Николаевич, я не гонюсь за наградами, — получил орден Ленина в 1966 году, Государственную премию в 1968 году, орден Октябрьской революции в 1971 году. Почти все награды получил, работая в Минсудпроме, за что благодарен вам и министру». Теперь Свиридов слушал меня со странным выражением лица, выражающим недовольство, смешанное с удивлением. Я понял, что он впервые встретил другого, незнакомого Громковского, который не прерывает его, говорит необычно тихим голосом, медленно, размеренно, делает паузы. Он ожидал всплеска эмоций и протянутое ему заявление, а встретил оппонента, который спокойно обсуждает своё снятие с должности как давно знакомую проблему.

Он правильно удивлялся. Это действительно был другой Громковский, я сам себя не узнавал. Опасность мгновенно изменила меня и мой обычный темпераментный стиль разговора. Я продолжал: «Дело, конечно, не в наградах, я просто пытаюсь понять, когда, по вашему мнению, я начал делать или сделал серьёзные ошибки, которые могли вызвать недовольство ваше и министра. К наградам представляете только вы и министр, никто не влияет на вас. Значит, в 1971 году всё было в порядке. В 1973 году вы и министр могли представить на должность генерального директора другого кандидата, но вы представили и затем назначили меня. Следовательно, и в 1973 году всё было в порядке. Мои деловые качества и вы, и министр хорошо знаете, я не постесняюсь сказать, что я хороший директор института и неплохой генеральный директор объединения, скоро стану хорошим. Я веду правильную линию по руководству заводами объединения. Я перебрал в памяти наши деловые встречи здесь и в Москве, ни разу за последние полгода, даже год, вы не высказали серьёзных замечаний в мой адрес. Есть один существенный недостаток в моей работе — недостаточная требовательность к руководителям серийного производства и завода «Водтрансприбор». Обещаю вам быстро избавиться от него. Ваше предложение подать заявление об уходе я принять не могу, кто-то или что-то ввело в заблуждение и вас, и министра».

Повторяясь в своих ответах и объяснениях, говоря очень медленно, я уже надоел до чёртиков сам себе, представляю, как это надоело Свиридову. Он сидел мрачный, был недоволен не только мной, но и собой. Он не рассчитывал на подобный поворот дела, на такое спокойное сопротивление. Конечно, ему было нужно моё заявление, иначе процедура моего снятия могла затянуться, тем более, совсем недавно министр писал в ЦК хвалебное представление для моего назначения генеральным директором. Помолчав, Николай Николаевич начал очередной занудный прессинг, повторяя одно и то же, настаивая, что я приукрашиваю состояние дел с приборами «Ската». Я отвечал, что лучше знаю ситуацию, полностью владею ей и уверен, что подводную лодку мы не подведём. Так мы прошли ещё два круга в духе «чёрт {77} своё, поп своё». Я подумал, что моя энергетика в тот вечер была сильнее свиридовской. Он начал говорить точно так же, как и я, очень медленно, монотонно, скучно, ни осталось и следа от его обычного артистизма, потекла беседа двух зануд.

Свиридов не знал, о чём ещё говорить, и снова занялся чаем. Натянуто улыбаясь, он сказал, — освободившись от огромной нагрузки, я наконец-то найду время жениться. Улыбаясь, ответил, что жениться давно пора, скоро стукнет сорок шесть. Чтобы оставаться спокойным и не срываться, я старался думать о нём не как о враге, а как о человеке, который выдвинул меня на интересную работу, помогал, представлял к наградам. Хотя сейчас, спасая себя, он предавал меня, но прошлое всё равно трудно забыть. Так прошёл ещё один скучный разговорный цикл, после которого пора было идти на вокзал. Прощаясь, Свиридов сказал, чтобы я обдумал всё и позвонил ему в понедельник. Ответил, что позвоню, но решение я уже принял и заявление не подам. На том и расстались. Так закончилась самая трудная пятница в моей жизни.

Ехал домой в отвратительном настроении и вспоминал как Веня Шаменков, генеральный директор НПО «Аврора» рассказывал, как его снимали с работы. Его вызвал министр Бутома, усадил, дал лист бумаги и сказал написать заявление об уходе по собственному желанию. Веня и написал. Это произошло всего через несколько месяцев после вручения ему Ленинской премии. Любопытно, как бы я себя вёл в такой ситуации.

3.2. Играю в свою игру.

В субботу проснулся с ощущением какой-то беды и вспомнил, что произошло вчера. На работу приехал поздно. К счастью, никаких совещаний назначено не было. Попросил первый отдел принести мою папку, спросил, кто работает. Как обычно, в январскую субботу работали многие сотрудники планового отдела, бухгалтерии и комплексных отделов. Настроения смотреть почту не было. Мысли крутились вокруг «откуда ноги растут» и «что делать».

Моя интуиция, поведение Свиридова в четверг и пятницу подсказывали мне, что он приехал в Ленинград, не приняв окончательного решения по разговору со мной. Отпустив меня работать после обеда в пятницу и оставшись в зале товаров народного потребления с Вальяном, Вороничевым, Берсенёвым и Каляевой обсуждать вопросы серийного производства «Бригов», он внезапно ошарашил их новостью, что Громковского снимают с работы. Вороничев воспринял новость с удовольствием. Он не мог простить мне, что потерял должность генерального директора, а в качестве моего заместителя по серийному производству работал, мягко говоря, без всякого энтузиазма, проще говоря, плохо. Конечно, он и Берсенёв не могли забыть мне и прекращение «Балаклавы» из-за «Ската». Бальян, самый умный и проницательный, мог иметь сомнения или вопросы. Но он, как и все мы, был воспитан на том, что начальство всё знает и всё может, если решило снять, то конечно снимет. Каляева наслаждалась атмосферой интриги, ещё бы, её посвятили в такую тайну.

По моей версии, дальше разговор пошёл о моём преемнике, в качестве которого Свиридов назвал Бальяна. Бальян поначалу отказался, но когда Свиридов поставил вопрос: «Если

Громковского сняли и ищут генерального директора, даст ли Бальян согласие в этом случае», то он должен был ответить согласием, так как числился в резерве на эту должность. Поэтому с точки зрения формальностей всё было в порядке. Потом Свиридов попросил всех выйти, позвонил Чуйкову в Москву, и они договорились о разговоре со мной в этот же день.

Думаю, что моя версия была очень близка к действительности. О причинах, побудивших Свиридова требовать моего ухода, размышлять особенно не приходилось. События второй половины 1973–1974 годов давали мне много пищи для размышлений. Наблюдая, пока незаметное для других нарастание недовольства деятельностью института и мной, начиная с обвинений Коксанова в июле 1973 года в обмане Устинова, требований повысить дальность «Ската» в 10 раз, чтобы компенсировать провал по уровню шумности наших подводных лодок, и кончая взрывом ярости у Бутомы в конце 1974 года, когда я пытался доказать ему, что основной вклад в дальность взаимного обнаружения вносят шумность подводной лодки и уровень помех на главной акустической антенне в носу лодки, плюс изменение отношения Чемериса, я ждал неприятностей и дождался.

Стало очевидно, что гидроакустику и меня хотят сделать заложниками большого провала с нашими подводными лодками. Ко всему этому добавлялись личные обстоятельства Чуйкова и Свиридова. Об уходе Чуйкова поговаривали уже несколько лет, называя меня его преемником. Дважды меня поздравляли с назначением, первый раз — секретарь начальника 12-го управления Клавдия Абрамовна Курочкина, второй раз — пара московских адмиралов из свиты приехавшего к нам заместителя главкома ВМФ Котова. Чуйков хорошо понимал, что в семьдесят с небольшим, он хорошая кандидатура в заложники, а уходить на пенсию не хотелось. Пенсионный возраст Свиридова наступал в следующем году, тоже удобная фигура, начальник гидроакустического главка. Оба выигрывали, подставляя меня в качестве козла отпущения. С точки зрения внимания к якобы большим провалам в гидроакустике, было выгоднее снимать меня, сравнительно молодого, многократно награждённого, фаворита министра Бутомы и главкома ВМФ Горшкова. Будет сформировано общее мнение, — если уж его сняли, значит за дело.

Мысли мыслями, но надо было решать, как себя вести дальше. Решил, что надо дать Свиридову понять, что я не подавлен, не сломался, работаю как обычно. Был уверен, что кто-то из знавших о нашем разговоре, будет держать его в курсе моего поведения. Вероятнее всего этот кто-то — Каляева. В понедельник будет обычное диспетчерское совещание, где будут присутствовать и Бальян, и Вороничев, и Берсенёв. Необходимо быть в форме, улыбаться, шутить, ни в коем случае, ни на ком не срываться. Надо будет утром пошутить с моей секретаршей, чтобы знала, что я в хорошем настроении. Подумал, надо ли докладывать в наши отделы ЦК и обкома партии. Решил, что лучше не звонить, чтобы не торопить события. Спросят, почему не доложил, — скажу, что принял разговор Свиридова за какой-то заскок.

Настроение было плохое, обвинения Коксанова, разнос у министра Бутомы не уходили из головы. События явно принимают нежелательный оборот. Свиридов не от хорошей жизни начал эту предательскую атаку на меня. Как бы то ни было, нас связывали многолетние дружеские отношения, и он без серьёзной опасности для себя не стал бы ввязываться в борьбу со мной.

Стал думать, что я уделял недостаточно внимания заводу «Водтрансприбор», доверял Вороничеву и Берсенёву. Став моим заместителем по серийному производству, Вороничев заметно сбавил обороты, вопросами строительства на обоих заводах перестал заниматься вообще, переводя даже несложные вопросы на меня или Боскиса. Было ясно, что он смертельно обиделся, что не его назначили генеральным директором, и не собирается помогать мне. То, что он за моей спиной наговаривает на меня, в том числе в главке, я тогда не знал.

Заметно чаще я бывал в Кировске на заводе «Ладога». Мне нравился директор завода Малахов, его хватка, в том числе по строительным делам. Так или иначе, высокие начальники любят спрашивать, а были ли вы лично там-то и там-то. Если меня спросят о заводе «Ладога», то смогу с чистой совестью сказать, что всё в порядке, насчёт завода «Водтрансприбор» — всё не так. В его цехах я бывал не часто, хотя завод знал неплохо со времён работ по внедрению станции «Арктика-М». Попрошу секретаря парткома послать меня на ближайшее партийное {79} собрание в один из сборочных цехов, расскажу о планах строительства в ближайшие годы, о моём опыте работы с отличным подрядчиком «Спецстрой». Решил, — часто бывая на площадке строительства нового корпуса для завода, буду заходить в некоторые цеха, которым крайне необходимо расширение производственных площадей. Главное сейчас, — не суетиться, работать как обычно, делать вид, что всё в порядке. Подумал, что советоваться всё равно не с кем. Мелькнула мысль о Жозефе Яковлевиче Котине, единственном человеке с большими связями, которого я знал лично. Он хорошо ко мне относился, и я мог с ним посоветоваться, но решил держаться самому, тем более что для этого была причина.

В понедельник пошутил с секретаршей, сказал, что она хорошо выглядит. На диспетчерском никого не перебивал, улыбался, хотя на душе вовсю скребли кошки. Сказал Вороничеву, чтобы текущие вопросы строительства нового корпуса для «Водтрансприбора» он решал с Боскисом, не дожидаясь моего вмешательства. В конце диспетчерского рассказал о перспективах строительства на пятилетку. Старался демонстрировать хорошее настроение. Закончил до полудня, звонить Свиридову не хотелось, решил сделать это позднее.

Не тут-то было! Свиридов позвонил сам и раздражённым голосом спросил, почему я до сих пор не перезвонил ему. Ответил, что собирался звонить после обеда. Он спросил, что я решил по поводу нашего разговора в пятницу. Ответил, что считаю его предложение плодом какого-то недоразумения, что заявление подавать не намерен, а с его аргументацией не согласен. Свиридов буркнул нечто невразумительное и повесил трубку.

Всю неделю работал в полную силу, «держал хвост пистолетом», старался чаще улыбаться. Возникло какое-то азартное настроение. Секретарь парткома пригласил меня на собрание в сборочный цех «Водтрансприбора», где было много народа. Рассказал о планах строительства, о создании новых комплексов на новой элементной базе, что потребует нового оборудования, в общем, пообщался с рабочим классом завода, который в своей массе был высококвалифицированным и житейски мудрым. В очередной раз проверил ход изготовления приборов «Ската» в цехах опытного производства, лично проговорил возможность наверстать отставание в случае поставки новых комплектующих изделий в ближайшее время. Если будут проверять состояние дел в объединении, то начнут со «Ската».

В четверг днём попросила принять вернувшаяся из Москвы Каляева. Рассказала о том, что удалось сделать, посмотрела на меня с интересом и каким-то беспокойством и спросила: «А как ваши дела, Владимир Васильевич?». Улыбаясь, ответил, что всё отлично. Наступила пауза. Она поняла, что я не собираюсь говорить с ней о своих делах. Кроме того, кто-нибудь мог рассказать ей о моём поведении в эти дни, и она могла узнать от Свиридова в Москве, что я отказался подавать в отставку. Каляева понимала, что я мог просчитать её осведомлённость о намерениях Свиридова относительно меня. Много лет все знали о моём хорошем отношении к ней. Сейчас же в моих глазах она была сторонником Свиридова, которая хотела бы узнать о моих истинных намерениях. Каляева понимала это и хотела представить себя моей союзницей. Она сказала: «Владимир Васильевич, я встречалась в Москве с моим другом. Я никогда не говорила вам о нём, но он вас и вы его знаете. Так вот, он рассказал мне, что вас собираются снимать с работы, так как Свиридов некоторое время назад подготовил бумагу против вас, которую возил на подпись к Чемерису в ВМФ, к Пинчуку в ВПК, не знаю куда ещё». Закончив фразу, она посмотрела на меня. Я не поверил ни одному её слову, и решил играть свою игру. Выдержал паузу, потом сказал: «Думаю, что вашего друга ввели в заблуждение. Никогда не поверю, что такой порядочный человек, как Свиридов, мог сделать такую вещь. Как вы могли в это поверить? Если кто-то хочет столкнуть меня с Николаем Николаевичем, ничего из этого не выйдет. Неужели вы хотите этого? Я глубоко уважаю и высоко ценю его. Подумайте, стоит ли вам поддерживать отношения с вашим другом».

Каляева была ошарашена моим ответом и не знала, что ответить. Возник редкий случай эффективного ошарашивания собеседника, тем более, с моей стороны это была чистая импровизация. В данном случае мне не надо было держать улыбку, она была абсолютно естественной. После длительной паузы она сказала, что на следующей неделе будет в Москве и после этого зайдёт ко мне снова. Продолжая улыбаться, ответил, что буду рад её {80} видеть. Она была уже у двери, когда я сказал вдогонку, что собираюсь по просьбе Свиридова уделять больше внимания «Бригу» и прошу информировать меня заранее о предстоящих совещаниях, намечаемых у Бальяна, Вороничева, Берсенёва или в её зале. Фраза была вроде бы невинной, но при желании могла быть истолкована, что я знаю, где и с кем Свиридов обсуждал вопросы, совсем не касающиеся «Брига». Был уверен, что через несколько минут она обсуждала по телефону это моё поручение.

В сложившейся ситуации я начал приезжать на работу за час, иногда за полтора часа до начала работы института. Встретился с руководством ленинградского «Спецстроя», просил ускорить строительство нового корпуса на заводе. Поехал с Боскисом на строительную площадку, заодно обошёл сильно захламлённые заводские проезды. Было время обеденного перерыва, и меня видело множество заводчан, чего я и хотел, — пусть рассказывают, что обхожу завод не только по парадному пути. Прошло несколько дней, в Москву не вызывали, из обкома или ЦК не звонили. Я продолжал набирать обороты, всегда работал по десять-одиннадцать часов, стал работать по тринадцать. Провёл заседание Научно-технического совета по обсуждению перспективного плана НИР и ОКР. В обычных условиях обсуждали завершающий вариант, решил, что сейчас полезнее обсудить один из черновых, попросил критиковать, без оглядки на руководство, и предлагать идеи, без оглядки на возможность финансирования. Позвонили из министерства, сказали, что во второй половине февраля состоится коллегия с моим докладом о состоянии работ по «Скату».

3.3. Визит Н. М. Лужина.

Позвонил из ЦК наш куратор Макаров и сказал, что через неделю к нам приедет Н. М. Лужин, будет слушать состояние дел по опытному образцу «Ската», при этом подчеркнул, что я должен понимать важность этого рассмотрения. Я ответил, что понимаю, и спросил, будут ли они у нас обедать. Макаров ответил, что не будут. При этом ни мной, ни им не было сказано ни слова о свиридовской атаке. Сразу после Макарова позвонил Свиридов и сообщил тоже самое, добавив, что Чуйков и он остановятся в квартире министерства на улице Гоголя.

Мы всегда готовились к визитам высокого начальства серьёзно, в данном же случае на карте была моя судьба. Понимая, что рассмотрение дел с опытным образцом обязательно должно перерасти в обсуждение обеспечения новых проектов подводных лодок серийными «Скатами», приготовили плакаты со сроками поставок на 1976–1980 годы с учётом кооперации между заводами нашего главка. Готовить подобные материалы было не впервой. Решили сначала провести высокого гостя по цехам опытного производства, заполненными приборами «Ската» в разной степени готовности, показать стендовую с уже установленными приборами, а потом в этой же стендовой доложить.

Экспонаты выставки технических разработок

Трудность была в том, что Лужин был у нас сравнительно недавно с Устиновым, после чего его подчинённый Коксанов многократно разносил меня, институт и «Скат», причём, очевидно, не без ведома Лужина. На всякий случай решил ни в коем случае не касаться вопросов шумности подводных лодок и дальностей взаимного обнаружения.

Настал решающий для меня день. Встретил Чуйкова и Свиридова, отвёз на улицу Гоголя. В институт они приехали за полчаса до приезда Лужина, причём не стали, как обычно, расспрашивать о маршруте, давать советы, ограничившись прочтением регламента. {81} С Лужиным приехал Макаров, от обкома партии его сопровождал заведующий нашим отделом. Всё шло по плану, прошли по цехам, везде было много скатовских приборов, блоков, субблоков. Зашли в специально созданную стендовую «Ската», здесь было не более четверти всех приборов. В свободной части стендовой приготовили стол и стулья для начальства, развесили основные плакаты.

К этому времени стало ясно, что Лужин настроен нормально, не враждебно. Докладывал я объективно, честно рассказывая о причинах отставания разработки тех или иных приборов, была ли в этом наша собственная вина или недоработка поставщиков новых комплектующих изделий, заводов Минэлектронпрома. Рассказал, что был лично у директоров этих заводов и они обещали наладить поставки в ближайшие месяцы. Старался говорить медленнее, чем обычно, обстоятельно отвечал на вопросы, которые задавал Лужин по ходу доклада. Чуйков задал малозначащий вопрос, а Свиридов спросил, почему я верю, что поставки комплектующих наладятся, чем дал мне возможность показать подписанные директорами заводов-поставщиков и мною графики.

Я пытался донести до Лужина свою уверенность в возможности исправить ситуацию и не подвести строителей подводной лодки. Судя по всему, мне это удалось. Кроме того, я правильно просчитал, что Лужин обязательно спросит о поставках «Ската» на программу строительства подводных лодок различных проектов в 1976–1980 годах. Когда он задал именно этот вопрос, я подошёл к стопке запасных плакатов, взял верхние три и стал объяснять. Первый плакат отражал сроки поставки комплектов приборов с серийных заводов главка на наш стенд, второй — сроки настройки и стендовых испытаний на нашем стенде, третий — сроки поставки антенн и аппаратуры «Ската» на заводы, строившие подводные лодки. Плакаты были отличные, информативные, но без излишних деталей. Лужин задал несколько вопросов, на которые я ответил. Было видно, что он доволен, что мы владеем информацией и отслеживаем ход строительства подводных лодок. В своём заключении он сказал, что убедился, что мы проделали большую работу по созданию комплекса «Скат», что мы обязаны ликвидировать отставание и успешно провести морские испытания. Попросил передать благодарность разработчикам и сказал: «Владимир Васильевич, мы удовлетворены тем, что увидели и услышали. Желаем успеха. Приедем через год и посмотрим, как вы держите слово». Иными словами, это означало, что, по крайней мере, год меня снимать не собираются.

Я пригласил всех на обед, который мы на всякий случай приготовили, но Лужин отговорился тем, что спешит. Чуйков сказал, что его ждут в «Электроприборе» и позвал Свиридова с собой. Николай Николаевич с готовностью согласился. Перспектива общаться со мной лишний час в этот день их не устраивала. Остался наш цековский куратор Макаров, с которым мы и двинулись обедать. Так случилось, что на подходе к нашей мини-столовой для начальства, мы нагнали Бальяна и Берсенёва. Поднялись по лестнице вместе, и вдруг Макаров им говорит: «Кончайте закладывать Громковского и начинайте вместе исправлять положение». Бальян вспыхнул и собирался что-то ответить, но Берсенёв, который уже открыл дверь, потянул Бальяна за собой, что-то сказав ему. Дверь была узкая, поэтому сначала вошли они, потом Макаров, потом я. Уселись, но к этой деликатной теме больше не возвращались, тем более, за столом сидели также ранее пришедшие.

Пообедав, мы вернулись в мой кабинет, и Макаров спросил, почему я не позвонил ему или в наш отдел обкома партии сразу после первого разговора со Свиридовым. Ответил, что думал позвонить, но решил, что нельзя паниковать, надо подождать. Макаров сказал: «Вы обязаны были позвонить. Не забывайте, что ваша должность в номенклатуре ЦК». Я ответил, что в следующий раз обязательно позвоню. Поговорили о текущих делах, и он уехал, сказав, что должен присоединиться к Лужину. Я попросил принести секретную почту и медленно начал просматривать её.

Вспомнил слова Макарова о «кончайте закладывать» и решил отнести их к Вороничеву, который не мог простить мне потерю его генерального директорства, Бальян не мог так поступить. Мысли всё время крутились вокруг происходящего. Вспоминались атаки Коксанова, изменение отношения некоторых военных моряков, неприязнь Спасского, начавшего кампанию {82} против «Морфизприбора» и меня. Атака Свиридова, конечно, была санкционирована министром Бутомой, теперь же, не добившись от меня заявления об отставке, они будут придираться к любым недостаткам в работе института и заводов. Следовало помнить, что каждый день мне работать с ними, а не с цековцами. Ну, да ладно, слава Богу, сегодня пронесло.

Ко мне в кабинет никто не рвался, может быть потому, что секретарь охраняла. Опытные секретари обладают сверхчутьём и, даже не зная точно, что происходит, правильно вычисляют опасность для их патрона. Кроме того, рабочий день давно закончился. Загорелся огонёк местного телефона, я нехотя взял трубку. Руководитель отдела научно-технической информации Ира Пучковская спросила, не собираюсь ли я домой. Ответил, что собираюсь, и она попросила подвезти её, она жила недалеко от моего дома. В машине говорили с ней о визите Лужина. Ира всегда принимала активное участие в подготовке визитов высокого начальства, отвечала за плакаты, модели, макеты. Я доверял ей полностью.

Подъехав к своему дому, попросил шофёра отвезти Ирину. Она отказалась, хотела пройтись пешком. Мы вышли из машины, и Ира начала рассказывать, что пару дней назад в объединении прошёл слух, что у меня серьёзные неприятности и что приезд начальства из ЦК связан с ними. Она ни разу не упомянула о моём предполагаемом снятии, употребляла только слово «неприятности». Ира говорила, что страшно рада, ведь всё закончилось хорошо, я был в ударе, отлично докладывал. Она заметила, когда я взял дополнительные плакаты и ответил на вопрос Лужина о будущих поставках, тот удовлетворённо улыбнулся.

Так мы шли, разговаривали, и она вдруг сказала: «Владимир Васильевич, не доверяйте Каляевой, она вам не друг». Я вдруг понял, что она встретилась со мной, чтобы сказать именно это. Пробормотал, что спасибо, буду иметь в виду. Ира, очевидно почувствовав себя неловко, попрощалась и побежала к своему дому.

Хотя то, что она сказала, совпадало с тем, что я вычислил сам, слышать такое о том, кому доверял, было очень неприятно. Придя домой, я подумал, что хорошо было бы иметь такого друга, которому можно рассказывать о своих проблемах, спросить совета, может быть, просто поговорить. К сожалению, у меня не было такого друга. Моя скрытность, невозможность рассказать очень многое из-за секретности, неверие в то, что сказанное останется тайной для других, привели к тому, что я не имел друга, с кем бы мог поделиться своими сомнениями и невзгодами.

В этот вечер для себя я решил, что Бальяну по-прежнему верю, а с Берсенёвым и Каляевой буду продолжать работать, как будто бы ничего не произошло, так как они были ценными специалистами. Ещё подумал о том, что с Вороничевым придётся расстаться, недаром Бобовиков и Думачёв, которые в момент организации «Океанприбора» возглавляли отдел оборонной промышленности обкома партии, предупреждали меня, что бывшие и новые директора обычно не срабатываются, и предлагали найти ему другую престижную должность. Я отказался, считая, что мы с Вороничевым останемся в нормальных приятельских отношениях.

Я продолжал работать в напряжённом ритме, часто бывал на заводе «Водтрансприбор», иногда приезжал на диспетчерские к Вороничеву, хотя в его решения не вмешивался, просто чтобы быть в курсе дел. При посещениях главка, стал заходить к заместителю Свиридова по

производству, большому другу Вороничева Платуну, задавал ему вопросы, спрашивал, нет ли каких поручений, чего никогда прежде не делал. Я знал, что он немедленно доложит Свиридову о моей необычной активности.

3.4. Расширенная коллегия Минсудпрома.

25 февраля 1975 года состоялась расширенная коллегия Минсудпрома по результатам работы 1974 года с участием директоров, главных инженеров и секретарей парткомов предприятий с разных концов страны, партийных руководителей многих городов и областей, руководителей главков и их заместителей. В коллегии участвовали руководство ВМФ и его заказывающих управлений. На ключевых выступлениях зал был полон, набиралось до пятисот человек. В президиуме сидели члены коллегии, главком ВМФ, высокие чины из ЦК, ВПК и других оборонных министерств, секретари ряда обкомов и горкомов партии.

Мне каждый год предлагали выступить на коллегии. У начальства было устойчивое мнение, что я выступаю интересно и умею «держать» зал. В этот раз я ехал в Москву настороже, тщательнее, чем обычно продумывал своё выступление. В своём докладе на коллегии министр Бутома критиковал гидроакустику. Впервые за несколько лет он упомянул об отставании от американцев в этой области, но не в резких обвинительных выражениях, и говорил об отставании в сроках изготовления «Ската», что соответствовало действительности.

Я выступил самокритично, рассказал об отставании в изготовлении опытного образца «Ската», о мерах, принятых для ликвидации отставания. Рассказал также о работах, направленных на увеличение дальности действия наших систем. Говорил уверенно, в своём обычном стиле. Я хотел показать тем, кто знал о моих недавних неприятностях, что Громковский в форме. При этом важно было не переборщить с самокритикой, не каяться и не суетиться. Заверил коллегию, что отставание мы ликвидируем и не подведём заводы-строители подводных лодок. В конце доклада обратился к министру и ВПК с просьбой помочь ускорить поставки новых комплектующих изделий.

Аплодировали дружно, в том числе и президиум. Я подумал, что ещё мало кто слышал о недавней истории с моим возможным снятием. Когда я начал спускаться со сцены в зал, кто-то из сидящих в первом ряду сказал, что меня зовёт министр. Поворачиваюсь к сцене и вижу, что Бутома, который вёл эту часть коллегии, встал и идёт в сторону комнаты президиума за сценой, показывая мне присоединиться к нему. Я на глазах всего зала прошёл вдоль сцены, снова поднялся на неё и последовал за министром. В этой комнате обычно накрывали стол для чаепития президиума.

Бутома пригласил меня сесть, нам подали чай. Министр спросил, как идут дела. Не зная, что ответить, ведь я только что 10 минут говорил о наших делах, рассказал, что заканчиваем строительство пионерлагеря-базы отдыха в Усть-Нарве. Поблагодарил его ещё раз за то, что он поддержал нашу просьбу перед Устиновым. Бутома слушал, кивал, но чувствовалось, что мысли его были где-то далеко. В прошлые годы он раза два проделывал то же самое, приглашая меня за сцену после выступления. Сегодня в нашем чаепитии, в выражении лица, во взгляде, в улыбке министра было что-то искусственное. Стрельнуло в голову, что может быть, он позвал меня по просьбе Лужина, чтобы снять слухи о попытке моего снятия. Может быть, министр хотел показать, что не имеет отношения к атаке Свиридова и Чуйкова?

Задав пару вопросов и пожелав успехов, Бутома сказал, что пора идти. Он пошёл к двери на сцену, а я повернулся к другой двери, чтобы через фойе пробраться к своему месту. Министр остановил меня и сказал, чтобы я шёл с ним. Он вышел на сцену, я последовал за ним. Министр пошёл к председательскому месту, а я спустился в зал на своё место. Чиновный мир чётко понимает, кто попал в опалу, об этом часто судят по мелким деталям. Бутома прилюдной демонстрацией внимания к моей персоне подтвердил, что я пока в порядке.

Тем не менее, у меня было двойственное чувство. С одной стороны, я был доволен, с другой — не мог забыть ярость министра несколько месяцев назад, когда наивно хотел показать ему что вклад гидроакустики в дальность взаимного обнаружения подводных лодок при существующих уровне шумности и уровне помех незначителен. Главное, я был уверен, что Свиридов пытался снять меня с работы по указанию Бутомы, ведь самостоятельно он {84} никогда бы на это не решился. Сегодня министр был неискренен, что-то (или кто-то) заставило его сделать этот публичный дружественный жест. Но в чём была причина этого жеста? Пока я не находил ответа. Во всяком случае, для меня, это было лучше, чем ничего.

3.5. Строгий выговор.

Мне нередко приходилось делать доклады на президиуме научно-технического совета. Доклады на коллегии для меня выпадали очень редко. Дело в том, что когда возникает угроза срыва сроков сдачи подводной лодки или надводного корабля, коллегия должна заслушать судостроительный завод, проектантов тех или иных отстающих систем или оборудования, принять грозные решения, наказать руководителей. Бывая на заседаниях коллегии много раз, я хорошо знал процедуру и, соответственно, готовил доклад и плакаты.

Подготовить приемлемый доклад для коллегии — это своего рода искусство. Одно дело — докладывать Лужину устно, обещать ликвидировать отставание и обеспечить сдачу лодки. Совсем другое дело — писать доклад, который будут читать члены коллегии, часть из которых хорошо понимала, что значит произвести настройку более ста сложных радиоэлектронных приборов, заставить совместно работать все подсистемы комплекса и провести стендовые испытания. И всё это в короткие, честно говоря, нереальные сроки.

В то же время я искренне утверждал и писал в докладе, что мы не подведём и обеспечим сдачу строящейся лодки в установленные сроки (никогда не указывая год). Дело было в том, что в Минсудпроме (как и в других оборонных министерствах) давно сложилась практика двойной игры, которая касалась как строящихся кораблей, так и их оборудования, механизмов, гидроакустических, навигационных и других систем. Как правило, изначально, Постановлениями ЦК и Совмина задавались нереальные сроки создания подводных лодок и надводных кораблей. Во время проектирования или строительства, пока отставание не затрагивало правительственных сроков и пряталось внутри первой половины отведённого времени, все закрывали глаза на нереальность окончательного срока. По мере приближения конечных сроков сделать прилично выглядящий график становилось всё труднее. Было ясно, что сделать половину работы за четверть отведённого срока невозможно. Пока директор был в хороших отношениях со своими боссами в министерстве, его не трогали. Все ведь знают, что строительство самой лодки даёт существенно большее отставание, поэтому можно успеть сдать свою систему и обеспечить сдачу всего корабля.

В данном случае все знали, что головная лодка проекта 671РТМ отстаёт по срокам строительства, по крайней мере на два года и что наш «Скат» не понадобится ни в текущем, ни в следующем году. Знали, но молчали. До окончания установленного для нас срока оставалось всего три квартала и дураку было ясно, что нам их не хватит. Было также ясно, что «Скат», по крайней мере, в 1975 году, никому не был нужен. Я написал в докладе, что мы обеспечим сдачу «Ската» в сроки, обеспечивающие испытания и сдачу подводной лодки, не указывая конкретный год. Обычно главк в своём заключении на доклад придерживался такой же версии.

Всё бывало так, но не в этот раз. Свиридов подписал отрицательное заключение, не упомянув даже, что комплекс создаётся на новейшей элементной базе, только начавшейся внедряться в производство на заводах Минэлектронпрома, и предложил коллегии обязать нас сдать «Скат» в установленный правительством срок, в 1975 году. После моего доклада с резкой критикой выступили Свиридов и Чуйков. Бутома в своём заключении сказал, что новизна не является оправданием отставания от сроков, что формально было правильным. Закончив, министр спросил, все ли ознакомились с проектом решения и предложил принять к сведению заявление Громковского, о том, что комплекс «Скат» будет сдан в 1975 году, хотя я этого не заявлял и не упоминал об этом в своём докладе. Был такой безошибочный аппаратный приём — приписать тебе то, что ты не говорил. Не будешь же ты спорить с министром и заявлять, что не собираешься выполнять работу в определённые правительством сроки. Бутома добавил: «Отставание серьёзное, Громковский не только генеральный директор, но и главный конструктор «Ската», с него и спрос двойной. Предлагаю объявить ему строгий выговор. Согласны?». Все дружно прогудели, что согласны. На этом наш вопрос на коллегии был завершён.

3.6. Антисемитские интриги управления кадров.

Когда я уходил после коллегии, начальник главного управления кадров Апрелев сказал, чтобы я зашёл к нему. К Апрелеву мы пришли вместе со Свиридовым. Тот сказал, что надо сегодня же выпустить приказ министра о моём назначении главным конструктором «Ската», так как выговор мне будут выносить не только как директору, но и как главному конструктору.

Приказом Свиридова я был назначен главным конструктором комплекса «Скат» достаточно давно. В самом начале 70-х главк направил Апрелеву проект приказа о назначении меня главным конструктором приказом министра. У министра проект приказа о моём назначении пролежал несколько лет. Однажды я спросил его о причине задержки и получил ответ, что надо подождать, так как в ЦК в то время обсуждали вопрос, — стоит ли назначать директоров предприятий главными конструкторами. Эти бумаги с тех пор лежали у него. Теперь он попросил меня написать список заместителей главного конструктора, что я и сделал, передав список ему.

Первым в списке был первый заместитель главного конструктора Паперно, затем шли Идин, Смарышев, Бальян и другие. Имена и отчества я не написал, только инициалы. Апрелев спросил имя и отчество Паперно. Я ответил: «Арон Иосифович». Апрелев спросил, чьим приказом назначены заместители, на что я ответил, что моим. Тогда Апрелев сказал, что еврей не может быть назначен первым заместителем главного конструктора систем такого масштаба. Я попытался объяснить, что Паперно специалист и организатор экстра-класса, был научным руководителем НИР, результаты которой легли в основу многих технических решений «Ската». Он работал в этом качестве с самого начала проекта и является основной движущей силой. Апрелев прервал меня и сказал, что не может быть и речи о таком назначении.

Я обратился к Свиридову: «Николай Николаевич, вы отлично знаете Паперно, поддержите меня...». Свиридов ответил: «Сейчас сложное положение, надо это понимать». По формальным срокам разработка «Ската» заканчивается, они ставят меня по отношению к Паперно в очень щекотливое положение. Стало ясно, что они сговорились, а Свиридов подсунул Апрелеву эту идею. Сделать такое в заключение огромной работы Апрелев сам бы не додумался, для этого был нужен характер Свиридова. Пытаюсь продолжать объяснять, что на завершающей стадии работы отнимать у человека принадлежащую ему роль в создании комплекса невозможно. Апрелев плёл что-то несуразное о сложном международном положении, говорил, что обстановка усложняется.

Я посмотрел на Свиридова и понял, что тот наслаждается этой идиотской сценой. Он никогда прежде не скрывал от меня своего неуважения к солдафонистому Апрелеву. Ранее я никогда не замечал у Николая Николаевича антисемитских проявлений, но в сложившейся ситуации он был рад любыми способами поставить меня в невыносимое положение. Ссылаться на других — не лучший выход, но что мне оставалось делать. Стал говорить, что в разных проектных бюро евреи работают в качестве заместителей главных конструкторов, они являются хорошими специалистами, признаны всеми, награждены высокими

наградами и званиями, назвал фамилии и спросил, почему же Паперно не может работать в таком же качестве. Апрелев сказал, что те, о которых я упомянул, назначены давно. Я ответил, что Паперно тоже назначен давно.

К тому времени Апрелев разозлился и сказал, что теперь он понимает, как со мной трудно работать. Было понятно, что он был в курсе дел, происходящих вокруг моей персоны. Работая в качестве главного кадровика Минсудпрома, Апрелев постоянно взаимодействовал с рядом отделов ЦК партии и считался очень влиятельной фигурой. Отношение ко мне изменилось, когда я против его желания пошёл к министру и выпросил командировку в ФРГ, которая была уже разрешена ЦК. Судя по всему, он мне этого не простил.

Я стал предлагать выпустить приказ министра с назначением меня главным конструктором, а заместителей назначить приказом Свиридова. Апрелев и Свиридов с этим не согласились. Предложил вообще не выпускать приказ министра, оставить всё как есть. Апрелев и Свиридов опять не дали своего согласия. Конечно, в других обстоятельствах я пошёл бы на обострение, вплоть до Бутомы. Теперь же после прошедшей коллегии я был уверен, что министр поддержит Апрелева. Боялся я и того, что разозлённый Апрелев натравит на нас комиссию по проверке кадровой работы, которой даст негласное указание проверить количество евреев среди ведущих инженеров, начальников лабораторий, отделов и отделений, среди кандидатов и докторов наук.

В официальной отчётности мы давали только процентное соотношение сотрудников разных национальностей, которое у всех предприятий в министерстве было более или менее одинаковым. Но недавно, при очередном назначении, заместитель по кадрам говорил мне, что данные по многим категориям у нас заметно выше, чем в других институтах. Я слышал, что после таких проверок, ужесточают контроль за назначениями на соответствующие должности и, главное, очень затрудняют представления к орденам, премиям и другим наградам. Апрелев мог натравить на нас обком, мог доложить в ЦК. Был уверен, что он помнит, как несколько лет назад я добился, обивая, в том числе и его порог, назначения Боскиса моим заместителем по капитальному строительству. Знал он и заместителя главного инженера Шейнмана, который несколько лет назад получил Государственную премию.

Нет, я не мог до конца рассориться с Апрелевым, тем более в сложившейся ситуации. Ведь он никогда не был большим другом Свиридова. Я со слезой в голосе сказал Апрелеву: «Вы зарезали меня без ножа. Помогите, пожалуйста, хотя бы в одном. Давайте поставим фамилию Паперно первой в перечне заместителей главного конструктора, потом Смарышева, потом Бальяна». Вмешался Свиридов, который сказал, что я упорствую по пустякам, потому что какая разница кто первый в списке. Но Апрелев сказал, что он согласен, пусть фамилия Паперно будет первой. Почему старый лис согласился, трудно сказать, может быть, в пику Свиридову. Я побаивался, что обманет, но через час сотрудник управления кадров принёс завизировать проект приказа министра уже с визами Апрелева и Свиридова, в котором последовательность фамилий была сохранена. Я настаивал на этом, потому что придумал один ход, который мог помочь мне облегчить ситуацию и похоронить этот приказ.

3.7. Непростой разговор с Паперно.

Через несколько дней пришли решение коллегии и приказ министра о назначении главного конструктора «Ската» и его заместителей. В голову пришла мысль — не скрыть ли этот приказ от всех сотрудников, но решил, что если об этом случайно узнает Свиридов, он немедленно доложит Апрелеву и Бутоме. Надо было провести очень неприятный разговор с Паперно, и я решил, что надо говорить правду. Попросил секретаря пригласить Паперно. Выглядел он неважно. Идин не так давно сказал мне, что у Арона Иосифовича личные неприятности, не уточнив какие именно.

Я начал: «Арон Иосифович, предстоит тяжёлый разговор. К сожалению, я не смог добиться такого решения, которое исключило бы необходимость нашего разговора. Строго говоря, я не имею права говорить вам, то, что собираюсь сказать, но без этого не обойтись. Вы, очевидно, помните, что я был назначен главным конструктором «Ската» приказом Свиридова много лет назад, когда полным ходом разворачивалась НИР «Спрут», которой вы руководили, и работы собственно по «Скату» практически ещё не начались. С разрешения Свиридова я своим приказом назначил заместителей главного конструктора, в том числе вас — первым заместителем. Предполагалось позднее выпустить приказ министра, как это обычно делалось. Свиридов спохватился несколько лет назад и направил Апрелеву проект приказа министра. У того проект пролежал несколько лет. Когда речь зашла о заместителях главного конструктора, Апрелев сказал, что вас нельзя назначать первым заместителем из-за сложного международного положения. Аргумент идиотский, его часто употребляют, когда хотят...... Паперно прервал меня: «Когда хотят прижать евреев».

Я продолжал: «...Я использовал всю аргументацию, чтобы доказать невозможность и абсурдность такого шага, но потерпел поражение».

Паперно возразил, что я мог его защитить, но не сделал этого. Я ответил, что хотя за много лет работы мне удалось решить немало трудных вопросов, всё равно мои возможности ограничены. Паперно стал называть фамилии сотрудников проектного бюро «Рубин», на что я сказал, что называл Апрелеву эти и другие фамилии, и это не помогло. Паперно сказал, что я должен был найти способ защитить его, на что я ответил, что предлагал не выпускать приказ министра вообще, ни по главному конструктору, ни по заместителям, предлагал выпустить приказ только по главному конструктору. Говорить, что хочу сохранить в институте существующий психологический климат и не хочу, чтобы Апрелев и Свиридов взяли под контроль каждое моё назначение, я не мог и не хотел. Тогда бы мы втянулись в обсуждение дел, о которых мне не полагалось говорить даже со своими заместителями.

Все хорошо знали, что существуют ограничения на приём евреев в институты оборонки, есть ограничения или запрет на назначения на высшие административные или партийные должности, поступить в престижные университеты или институты на престижные факультеты удаётся только единицам. Знали, но делали вид, что этого нет. То, что нам говорили в обкоме, ЦК или министерстве, не полагалось обсуждать ни с кем.

Поэтому я ответил Паперно, что работаю директором много лет и всегда старался поступать порядочно, что, очевидно, мне давно выставили оценки за мои действия, о чём он должен знать. Когда я рассказал ему, что с определённой целью добился, чтобы его фамилия стояла первой в списке заместителей, он только криво усмехнулся. Я объяснил, что приказ министра отправлять по инстанциям не буду, выпускать собственный приказ, объявляющий приказ министра, не буду, отменять собственный приказ, назначавший Паперно первым заместителем главного конструктора, не буду. Рассказал, что собираюсь однажды вечером во время делового разговора дать завизировать приказ Вальяну, объяснив, что отправлять его дальше не буду, дескать «Скат» заканчивается, а министерство только проснулось. Сказал, что рассчитываю, — Вальян за занятостью бросит взгляд на приказ, увидит знакомые фамилии в определённой последовательности и не заметит исчезновение слова «первый». Если же заметит, хотя это и маловероятно, то я ему объясню, и он меня поддержит.

Попросил Арона Иосифовича пока не говорить никому о нашем разговоре и приказе министра. Если за пару месяцев слух не просочится, будем считать, что этот приказ похоронили, так {88} как функции директора никто, кроме меня, выполнить не может. С этими словами я попросил Паперно прочесть решение коллегии. Когда он кончил читать, я ещё раз выразил сожаление, что так случилось, и попрощался.

Слух не просочился, Паперно продолжал быть фактически в глазах всех первым заместителем, душой и мозгом разработки. Однажды, поздно вечером, в конце важного разговора, я попросил Бальяна завизировать приказ, объяснив, что он провалялся у Апрелева много лет, а теперь объявлять очевидное поздно. Бальян мельком глянул на приказ, завизировал его и продолжал разговор. Мне показалось, что он не обратил внимание на отсутствие слова «первый» в титуле Паперно. А если бы обратил, то поддержал меня, — я был уверен в его порядочности.

Мне тогда и в голову не могло прийти, что спустя ровно шесть лет в том же кабинете Апрелева, состоится точно такой же разговор с его преемником в присутствии начальника моего главка, преемника Свиридова, о невозможности назначения первым заместителем или просто заместителем главного конструктора нового важного комплекса очень достойного талантливого специалиста. Снова говорили о сложном международном положении, из-за того, что ввели войска в Афганистан. Только причём тут это?

3.8. Временная передышка.

1973 и 1974 годы были для меня очень трудными. Организация ЛНПО «Океанприбор» в составе института и двух заводов привела к возникновению многочисленных трудностей, в том числе психологического свойства, решение которых отнимало у руководства очень много времени. Надо было оперативно расформировать ОКБ завода «Водтрансприбор» и перевести его работников в институт. При этом многие специалисты ОКБ вливались в существующие или вновь организуемые лаборатории. Перевести более тысячи человек в другой коллектив, в другой район города, с минимумом потерь было нелегко. Помогало то, что многие специалисты института и ОКБ работали над похожими задачами и лично знали друг друга.

Другой сложной проблемой было создание реальных управленческих структур, которые бы держали в руках основные нити управления заводами. Инициатором создания объединения был обком партии, министерство не возражало, хотя многие его руководители, в том числе функциональных управлений были против. Обком требовал полной централизации, превращения заводов в так называемые «производства», как это было сделано в НПО «Ленинец» Зайковым. Я съездил к нему, и он рассказал о некоторых подводных камнях полной централизации, хотя кое-что мне было ясно самому.

Директор завода отвечает не только за производство, но и за другие дела, в том числе технику безопасности, пожарную безопасность, гражданскую оборону. Стоит превратить его в директора производства, как он станет заниматься только производством. Психологически официально назначить директора завода директором производства значило лишить его прежней престижности и превратить в недруга объединения. Решил, что нам такая структура не подходит.

Все эти обсуждения требовали моего присутствия и в обкоме партии, и в министерстве и отнимали чрезвычайно много времени. Надо было всё время хитрить, маневрировать, доказывать. Партийных и министерских чиновников хлебом не корми, дай что-нибудь посоветовать и при этом не отвечать за последствия. Задача была не из лёгких, необходимо было взять ключевые нити управления заводами и влияния на них в свои руки, под свой контроль, оставив директорам заводов достаточно самостоятельности и престижа. Я не собирался следовать советам Свиридова и других сосредоточиться пару лет на серийном производстве и отдать основные институтские дела заместителям, хотя хорошо понимал, что придётся пожертвовать своим свободным временем и работать не только по субботам, но и по воскресеньям. Институт во многом был моим детищем, все новые корпуса в Ленинграде и на ладожском полигоне были построены при моём активном участии.

Возвращаясь к теме неприятностей, отмечу, что такая чрезмерная нагрузка имела и положительную сторону. Времени переживать свои беды не оставалось, приезжал утром на работу, включался в бешеный ритм и полностью забывал о них. Прошло несколько недель интенсивной работы в бешеном темпе, при этом я чаще старался посещать заводы «Водтрансприбор» и «Ладога». Бывая у Чуйкова и Свиридова, вёл себя, как будто бы ничего не произошло. Хотя они не демонстрировали явную недоброжелательность, моё чутьё подсказывало, что это временное затишье.

3.9. Чокнулись, выпили, закусили или как я не стал большим начальником.

Будучи в командировке в Москве в начале весны, я зашёл в приёмную Чуйкова, — нужно было получить его визу на одном документе. Алевтина Александровна, его секретарь, сказала, что он очень занят. Объяснил, что письмо сделано по его указанию. Тогда она взяла письмо и вошла в кабинет. Через пару минут вышла, отдала документ и спросила, — буду ли я министерстве в конце дня? Получив ответ, что буду, сказала, что я должен зайти к Чуйкову ровно в шесть часов вечера и добавила, улыбаясь, что визит продлится часа полтора. Я уже выходил из приёмной, когда она окликнула меня и сказала: «Если его не будет в кабинете, проходите прямо в бытовку». Странно, подумал я, за десять лет работы в должности, бывал у Чуйкова в кабинете сотни раз, иногда по несколько раз в день, но меня никогда не приглашали в бытовку. Подумал, — если бы предстоял неприятный разговор, Георгий Михайлович пригласил бы меня в кабинет. И улыбка секретаря была какой-то заговорщицкой, как будто она что-то знала.

Дел было много, бегал по кабинетам, поэтому вернулся в главк близко к шести часам вечера. Встретил Свиридова, который на ходу спросил, помню ли я про шесть часов. Это значило, что он также примет участие не знаю в чём. Ровно в шесть вошёл в кабинет. Хозяина не было, но дверь в бытовку была приоткрыта, и оттуда слышались голоса. Вот это да! За накрытым столом сидели Чуйков и Свиридов. На столе стояли бутылки с коньяком и водой, отменные закуски, икра, осетрина, салаты. Бутылка коньяка была чуть начата, видимо, по рюмке выпили ещё до моего прихода. На журнальном столике стояли накрытые салфетками судки и ещё одна бутылка коньяка.

В голове мелькнула шальная мысль, не решили ли мои дорогие начальники снимать меня с должности с коньяком, после того как у Свиридова не получилось с чаем? Чуйков играл роль гостеприимного хозяина, пригласил сесть, наполнил рюмки и произнёс тост: «Владимир Васильевич, некоторое время назад вы, оказавшись в очень трудной ситуации, повели себя исключительно умно, продолжали работать в полную силу, не суетились и не жаловались. Вы пережили неприятности как зрелый и опытный руководитель и с честью выдержали испытание. Я предлагаю тост за ваше здоровье». Чокнулись, выпили, закусили. Я улыбался, но про себя думал, это что ещё за цирк, в котором заставили опытного лиса Чуйкова устроить такое представление? Прошедшие месяцы научили меня не верить никому и ничему. Впрочем, еда была вкусная, коньяк отменный, цирк если и был, то пока не опасный.

Встал Свиридов, который держался как-то скованно, и начал в других, более витиеватых выражениях повторять то, что сказал Чуйков, предложил выпить за моё здоровье. Снова чокнулись, выпили, закусили. Дальше наступила моя очередь. Решил, что буду вести себя {90} так, как будто бы ничего не было и скажу тост, который подходил бы на все случаи жизни. Я сказал: «Георгий Михайлович, Николай Николаевич, спасибо за добрые слова. На протяжении многих лет вы учили меня, помогали в работе, показывали, как надо решать сложные вопросы, как надо вести себя в сложных деловых ситуациях. Ваши учёба и пример помогли мне в эти месяцы. Ваше здоровье». Опять чокнулись, выпили, закусили.

Ситуация, конечно, сложилась идиотская. Всего три месяца назад Свиридов с благословения Чуйкова и Бутомы вынуждал меня подать заявление об уходе. В последние месяцы я несколько раз просил Чуйкова съездить со мной к своему коллеге в Минэлектронпроме, чтобы попросить ускорить поставки комплектующих для «Ската». Он обещал, но ничего не сделал, даже не позвонил. Сейчас оба старых интригана хвалят меня и пьют за моё здоровье, — чудеса!

Чуйков убрал бутылку и поставил новую. Решили приступить к горячему блюду. Георгий Михайлович наполнил рюмки и сказал: «Владимир Васильевич, я хочу отметить ещё одно важное качество, которое вы проявили в эти месяцы. Вы продолжали работать со мной, с Николаем Николаевичем, с другими работниками министерства спокойно и уверенно, никогда не показывая своего настроения. Вели себя так, как будто бы ничего не произошло. Я знаю, что вы ведёте себя так же в институте и на заводах. Я пью за ваше здоровье». Чокнулись, выпили, закусили.

Что-то похожее сказал Свиридов, хотя было заметно, что ему вся затея Чуйкова не нравилась. Продолжали ужинать, потом пили чай, разговаривали о разном. Хозяин пожелал мне успехов, после чего распрощались, и я ушёл первым. Алевтина Александровна ещё была в приёмной, спросила, всё ли было вкусно, пожелала больших успехов в работе. В этом пожелании было что-то странное, что я не до конца осмыслил в тот момент. Похвалил еду, поблагодарил за хлопоты и отправился в гостиницу.

Настроение у меня было странное. Казалось бы, надо радоваться, вроде неприятности закончились, но в это верилось с большим трудом. Про Чуйкова говорили, что он умел поддерживать хорошие отношения с высокими начальниками на протяжении всей своей карьеры. Такой опытный, он не стал бы устраивать этот мини-приём, если бы я продолжал быть в немилости у начальства. Тогда почему и зачем он это сделал? В его душевный порыв поверить было трудно. Когда мы встречались в самые трудные для меня дни, Чуйков вёл себя корректно, но строго официально, ни разу, ни словом, ни жестом не показал своего сочувствия. Этому могло быть, только одно объяснение — он нуждался в мире со мной, так как я мог как-то навредить ему. Но как я, опальный, мог навредить заместителю министра? Меня осенило, когда я перебирал в памяти слова секретаря Чуйкова и понял, что она пожелала мне успехов не в моём теперешнем качестве, а на новом поприще.

Я догадался, почему Чуйков обхаживал меня. Некоторое время тому назад ушёл с поста заместителя председателя Военно-промышленной комиссии Титов. Несколько лет назад, когда проходила кампания представления кандидатур в резерв на замену высоких должностей, один сотрудник ВПК шепнул мне, что моя фамилия значится в резерве на эту должность среди других. Стало понятно, что в поисках преемника Титова, в какой-то момент возникла моя кандидатура. Пятнадцать лет директор НИИ, два года генеральный директор НПО, приборист, 46 лет. Очевидно, что слух дошёл до Чуйкова, который вообразив меня на этом месте, на котором решалась бы его пенсионная судьба, — когда уходить, какой размер пенсии получать, — решил на всякий случай задобрить меня. Я ни на минуту не поверил, что меня могут назначить на такую должность, — Бутома, Коксанов и другие не допустят. Думаю, что и Свиридов не верил, поэтому, мне казалось, он был против этого застолья. Но Чуйков настоял на своём, он был очень осторожный политик.

Спустя много лет один осведомлённый человек сказал мне, что я мог стать большим начальником, если бы читал «правильные» газеты. Останавливаясь во время своих многочисленных командировок, в гостинице «Метрополь», я часто покупал там английские или американские газеты, хотя никогда никому не показывал их, ни в Москве, ни в Ленинграде. Не думаю, что это могло иметь решающее значение, хотя, — как знать, какие аргументы использовал министр и другие против меня. Вспомнил, как Котельников в присутствии других случайно нашёл «International Gerald Tribune», свёрнутую мной в трубку под «Правдой» {91} и «Известиями», оставленную рядом с его столом. Пришлось объяснять, что купил её в гостинице. Все слушали с удивлением.

В моих записях нет точной даты застолья у Чуйкова, где-то в конце марта — начале апреля 1975 года. Это означает, — в тот момент времени были силы, которые были против идеи сделать гидроакустику, «Морфизприбор» и меня виновными в огромном отставании от США по шумности подводных лодок. Только так моя кандидатура могла появиться, хоть и на короткое время, на место зампреда ВПК. Подумал, — именно поэтому Бутома сделал дружеский жест в отношении меня на расширенной коллегии в конце февраля. Конечно, он всё знал о поисках преемника Титова. Живы ли те люди, которые знали и понимали ситуацию, пытались поступить по совести, не подставляя нас под удар? Не знаю.

3.10. Повышаю требовательность.

В те месяцы я тщательно анализировал свою прошлую работу, организацию, стиль, личное поведение, пытался взглянуть на себя со стороны. Я понимал и раньше, что многолетнее успешное директорство в сочетании с хорошим отношением министра может привести к переоценке собственных качеств. Мне казалось, что у меня отсутствует высокомерие, барские привычки. Я всегда старался быть вежливым с шофёрами, с секретарями, хотя на последних иногда срывался и высказывал недовольство в случаях, когда они были ни при чём. После каждой поездки я благодарил шофёра. Если приходилось возвращаться в институт сразу после окончания рабочего дня, не позволял себе сидеть в машине, когда она пробиралась сквозь толпу уходящих. Всегда выходил заранее и шёл пешком. Так же поступал и во время обеденных перерывов, особенно в солнечные дни, когда по ленинградской привычке многие стоят лицом к солнцу, закрыв глаза, и могут испугаться звука машины. По тем же причинам не любил въезжать на территорию института, хотя это было удобнее и экономило пару минут.

Но, к сожалению, характер у меня непростой, и я мог взорваться, особенно когда сталкивался с неисполнением сравнительно простых поручений. Когда случались крупные неприятности, я обычно сохранял спокойствие, никого не обвинял и всячески помогал исправить положение дел. К нам часто приезжали с разными проверками работники главка. Иногда я принимал их сам, но чаще за занятостью поручал эти хлопоты моим заместителям, не задумываясь, что надо было проявить уважение и принять хотя бы на короткое время. Понял, что из-за этого испортил отношения с заместителем Свиридова по НИИ и ОКБ Котельниковым, в значительной степени потому, что во время его приездов к нам не уделял ему достаточного внимания. Мы так много общались с ним во время моих частых приездов в министерство, и я не думал о том, что во время его редких приездов в Ленинград он рассчитывал на большее внимание с моей стороны. Заботился только, чтобы у него всегда был хороший номер в хорошей гостинице, машина. С конца января, когда Котельников понял, что Свиридов стал моим недругом, он резко изменил отношение ко мне и институту, ставя палки в колёса при решении текущих вопросов и подготовке нужных нам документов.

Я размышлял об этих делах в редкие свободные минуты. Был предельно занят контролем за изготовлением «Ската», выбиванием керамических призм для антенны и новых комплектующих. Ездил на ленинградские заводы Минэлектронпрома, упрашивал директоров помочь, но дело пока двигалось из рук вон плохо. Приоритетными были космос и ракеты, а не мы. Регулярно бывал на «Водтрансприборе». Несколько раз выступал на разных собраниях, говорил по существу, без бумажки, владея цифрами по плану производства и капитальному строительству. Если по институту я держал в голове всю основную информацию, то к выступлениям на заводе приходилось готовиться и запоминать массу данных. При этом мне задавали много вопросов, отвечал честно, не обещал то, что не смогу выполнить. Продолжал бывать на заводе «Ладога», помогал пробивать в Москве финансирование нового, в том числе жилищного строительства. С директором завода Малаховым было приятно работать, он был активным, знающим и заботливым директором. Мы были единомышленниками в части необходимости помощи строителям, особенно в конце года. {92}

Продолжал повышать требовательность к своим заместителям. Наказывать или лишать премий заместителей — последнее дело, этого следовало избегать. Но сложившаяся ситуация с изготовлением «Ската», очень напряжённый план, решение коллегии, обвинившее меня в низкой требовательности, предполагали принятия соответствующих мер. На диспетчерских я медленно, спокойным тоном говорил, что слышу одни и те же объяснения третью неделю подряд, но по-прежнему, ничего конкретного не сделано для того, чтобы изменить ситуацию. Предупреждал, что буду вынужден принимать дисциплинарные меры. Выждав недели четыре после коллегии, начал наказывать, лишать премий, сначала только тех, кто работал без должного старания, не проявлял требовательности к своим подчинённым. Новый стиль общения, медленный и сдержанный, опробованный в разговорах со Свиридовым, перенёс в институт. Маленькая победа над собой принесла моральное удовлетворение, хотя не знал, надолго ли меня хватит.

Продумал, как вести себя с моими соратниками, теми, кто, по словам Макарова, вольно или невольно «закладывал» Громковского. С Вальяном меня связывали многие годы отличных дружеских и рабочих отношений. Учёный, специалист высшей квалификации, отличный организатор, человек с высоким интеллектом, он много сделал для института и последние годы отлично работал, главным инженером, моим первым заместителем. Как уже говорилось, я верил, что слова Макарова к Бальяну не относятся. Вороничев же делал всё, чтобы насолить мне, даже понимая, что в любом случае он не станет генеральным директором «Океанприбора». Теперь я понимал, что он не был ни моим приятелем, ни доброжелательным коллегой, и поддерживал со мной псевдоприятельские отношения, зная, что я дружу со Свиридовым. Он понимал, что обком найдёт ему престижную работу. Судя по всему, основную работу на заводе тянул Берсенёв. С ним мы часто встречались, но до создания объединения общались мало. Он был сильный работник, хорошо знал своё дело главного инженера. После ухода Вороничева, он наверняка сможет его заменить.

Каляева продолжала суетиться. Через неделю после визита Лужина она пришла ко мне после очередной московской командировки и, завершив официальный доклад, снова начала говорить о своём приятеле, который сказал ей, что Громковского пока снимать не будут, потому что ему дали год, чтобы выправить положение. Я засмеялся и сказал, что её мифический приятель мало что знает, так как никто меня снимать не собирался. Было видно, что Каляевой очень хочется наладить со мной прежние отношения. Она видела, что, хоть я внешне приветлив, но держусь настороже, не собираюсь откровенничать, и не знала, собираюсь ли я по-прежнему поддерживать её.

Я помнил предупреждение Пучковской и знал, что прежнего доверия к Каляевой у меня не будет. В то же время она нужна институту, так как была отличным работником. Создавать аппаратуру высококачественного воспроизведения звука было престижно, поэтому пусть продолжает работать, просто я не должен забывать её склонность к интригам и неприязнь ко мне. Она рассказывала о своём московском друге ещё пару раз, говорила, что тот советует мне не доверять Свиридову, как будто бы я этого не знал. Каждый раз я серьёзным тоном говорил ей, какой хороший человек Николай Николаевич, и с её стороны нехорошо разносить такие слухи, пора ей порвать с этим нехорошим другом. Каляева понимала, что я смеюсь над ней, но что она могла сделать? Я был вежлив, говорил серьёзно, это было маленькое развлечение среди тяжёлого рабочего дня.

3.11. Новое назначение Вознесенского.

Так случилось, что мы давно не общались с Вознесенским, изредка пересекались в министерстве, но даже поговорить не удавалось. Где-то в конце апреля — начале мая он позвонил, сказал, что уезжает в Москву, так как его назначили зампредом ВПК и он хочет заехать попрощаться.

Приехав, он рассказал, что некоторое время ему придётся жить в гостинице, пока не дадут квартиру. Спросил, как у меня дела. Я ответил, что всё хорошо. Тогда он попросил рассказать, что у меня происходило в начале года со Свиридовым, сказав, что хочет услышать это от меня. Я сказал, что это длинная история, Андрей Иванович ответил, что у него на это есть время. Тогда я рассказал ему, как Свиридов пытался избавиться от меня.

Вознесенский внимательно слушал меня, задавал разные вопросы о наших отношениях со Свиридовым в прошлом, спрашивал, не изменилось ли отношение Бутомы ко мне. Я не стал выяснять, зачем ему это надо, тем более на новом месте. Вознесенский сказал, чтобы я звонил ему, когда буду в Москве. С тем и распрощались. Забегая вперёд, скажу, что не звонил ему больше года, пока один из заместителей директора ЦНИИ имени Крылова не передал мне привет от Андрея Ивановича и его просьбу позвонить в ближайшую командировку.

3.12. Адмиральские интриги.

Прошла пара недель после застолья в чуйковской бытовке. Работа с утра до вечера, частые командировки в Москву, не оставляли времени для других дел и эмоций. Со своими неприятностями я совсем забыл о своей диссертации. Интересно было узнать, где она бродит в ВАК, почему так долго нет решения?

Однажды секретарь сказала, что пришёл Богородский и хочет поговорить со мной. Мы давно не виделись, и я не знал, осведомлён ли он о моих неприятностях. Думал, что нет, ведь я никому ничего не говорил, а на вопрос как дела, отвечал, что всё отлично. Мы обменялись дежурными вопросами о здоровье, о делах и он говорит: «Владимир Васильевич, в ВАК возникли трудности с утверждением диссертации. Надо подготовить письмо от твоего министра и главкома в ВАК с просьбой поддержать решение учёного совета Военно-морской академии. Такая практика существует и в прошлом подобные письма срабатывали». Я ответил, что в ближайшую поездку в Москву постараюсь организовать такое письмо, и спросил Богородского, достаточно ли будет письма от министра, которое можно организовать быстрее. Он ответил, что лучше бы получить обе подписи. Я не стал его расспрашивать о подробностях, так как с первых его слов связал происходящее в ВАК с двумя людьми: с Тынянкиным, который был недоволен, что обе мои защиты в ВМА прошли успешно, и с контр-адмиралом К. А. Сталбо, близким к главкому Горшкову человеком, который недавно приезжал в Ленинград.

Несколько недель назад Хияйнены пригласили меня поужинать. Когда я приехал, у них уже гостил контр-адмирал Сталбо. Нина Михайловна шепнула мне, что Сталбо — председатель комиссии, через которую проходит моя диссертация. Ели, пили, делились воспоминаниями о совместной службе, обычная история. Лев Петрович рассказывал, что он работает в «Морфизприборе», бывает на Севере в качестве председателя комиссии по испытаниям нашей новой аппаратуры, в том числе под водой на коротких и не очень коротких выходах, с гордостью подчёркивал, что он единственный адмирал, многократно работающий под водой в таком возрасте. Сталбо внимательно слушал рассказы Хияйнена о нашем институте и, конечно, понял, что я и мой сын, внук Льва Петровича, в отличных отношениях с ним и Ниной Михайловной, несмотря на мой развод с его дочерью.

Я вспомнил слова Нины Михайловны, что «Горшков никогда, никому, ничего не прощает», сказанные в 1968 году, когда Хияйнен стал личным врагом главкома, который перестал подавать ему руку. Думал о том, как отреагирует Горшков, когда ему кто-нибудь расскажет о нашей дружбе и подводных походах Хияйнена. Ведь Сталбо часто встречается с главкомом. Разговор о моей диссертации не возникал, я не спрашивал, а Сталбо ничего не рассказывал. {94}

Что касается Тынянкина, то отношения с ним были сильно подпорчены после того, как «Скат» предпочли «Балаклаве». Мне говорили, что Тынянкин был недоволен тем, что две мои защиты в Военно-морской академии прошли успешно. Да я и сам видел его лицо на банкете после защиты кандидатской, когда он сидел хмурый и неулыбчивый. Теперь после прихода Богородского в моей голове зародились подозрения, что приезд Сталбо, его визит к Хияйненам мог быть не случайным. Так или иначе, надо пытаться организовать письмо в ВАК.

В следующую командировку я подготовил такое письмо и записался на приём к Бутоме, сказав его помощнику, что по личному делу. Надеялся, в этом случае они не вызовут Свиридова, ведь обычно полагалось идти к министру с начальником главка. Но после моего возвращения в главк, меня сразу же вызывал Свиридов и спросил, по какому делу я иду к министру. Пришлось сказать о письме в ВАК. Николай Николаевич сказал, что ждёт вызова к министру и скажет ему о моём деле. Это вмешательство Свиридова меня насторожило.

Через полчаса меня снова приглашают к начальнику главка. Зашёл, Свиридов сказал, что говорил с министром и мне надо немедленно позвонить тому по кремлёвке. Он протянул мне трубку и набрал номер. Бутома ответил, я в двух словах обрисовал ситуацию и попросил принять меня. Министр сказал, что раз я защитил диссертацию в Военно-морской академии, то надо, чтобы это письмо подписал Горшков. Я переспросил, подпишет ли он письмо, на что получил ответ, чтобы я срочно звонил Горшкову, дескать, он на месте. Свиридов, который мог слышать слова Бутомы, сказал, чтобы я срочно звонил Горшкову и снова протягивает мне трубку кремлёвки и набирает номер главкома. Горшков снял трубку, я попросил принять меня с письмом по поводу моей диссертации, на что он ответил, чтобы я приехал через два часа.

Ну и положение, я стою у стола, начальник главка набирает мне номера телефонов высших государственных чиновников, все на местах, как будто бы только и ждут звонка Громковского. Мне стало ясно, что с моей диссертацией неладно. Если до этого я думал о действиях Тынянкина и Сталбо, настроивших Горшкова против меня, используя имя Хияйнена, то теперь с примкнувшими к ним Свиридовым и Бутомой, рассчитывать на письмо или успех, не приходилось. Свиридов продолжал притворяться, что помогает мне, сказал, что организует машину к Горшкову. Тем не менее, он не смог скрыть написанное на лице удовлетворение, по поводу того, что достал-таки меня, пусть и с другого направления. Успех или неуспех, а ехать к главкому было надо, аудиенция уже назначена.

Честно говоря, я был обескуражен тем, что министр даже не захотел принять меня и отфутболил к Горшкову. Я понял, что Свиридов и Бутома, наконец-то нашли как чувствительно ударить меня и сам предоставил им повод для этого. Понял я и то, что министр заранее сообщил Горшкову обо мне, так как тот не задал обычный вопрос, — по какому делу иду. В приёмной главкома никого не было, дежурные офицеры и помощник были, как и прежде, очень любезны. Когда бы я не шёл на приём к главкому, в его приёмной всегда ждал начальник 5-го управления ВМФ, который проходил вместе со мной. Только один раз главком принимал меня одного, ставил задачу создать «Лиман-К» для Средиземного моря.

Ждать почти не пришлось. Вошёл в кабинет. Горшков стоял за столом для совещаний, кипа карт была отодвинута в сторону. Поздоровались, он сел, я сел. Коротко изложил историю своей защиты. Когда на факультете ВМА мне сказали, что может возникнуть возможность защищать диссертацию дважды, и как кандидатскую, и как докторскую, я обратился к начальнику академии и его заместителю по науке за советом. После их одобрения и поддержки адмирала Захарова работал дополнительно над диссертацией в течение года.

Я нарочно упомянул Захарова, к тому времени уже ушедшего из жизни, так как по моей просьбе Михаил Николаевич говорил о моей предполагаемой двойной защите с Горшковым и передал мне от того пожелание успеха. Их разговор состоялся во время визита Горшкова в ВМА в 1973 году. Затем рассказал о том, что мне стало известно о возникших затруднениях с прохождением диссертации в ВАК. Сказал, что мне посоветовали подписать у него письмо в ВАК, так как подобные случаи бывали прежде и такие письма помогали.

Горшков вдруг говорит: «А зачем вам докторская степень, вот Бутома не доктор наук, я не доктор наук, работаем нормально без этих степеней» и продолжал говорить о том, что надо не чистой наукой заниматься, а создавать более эффективные системы, развивать {95} производство. Подумал, это я-то занимаюсь чистой наукой? Горшков говорил, я слушал, наконец, он остановился. Уже всё отлично понимая, глядя Горшкову в глаза отнюдь не с любовью и почтением, я медленно сказал: «Сергей Георгиевич, правильно ли я понял, что Вы не подпишете письмо в ВАК?». Он ответил: «Да, я не считаю возможным вмешиваться в дела ВАК». Сразу после этого он спросил, как идут дела со «Скатом». Я коротко ответил, попрощался и ушёл. В приёмной улыбался, делал вид, что всё отлично.

Я работал ещё много лет, но это было последнее посещение кабинета главкома ВМФ СССР С. Г. Горшкова. На обратном пути в Минсудпром, вспоминая прошлые события, вычислял, что же могло произойти. Получалась следующая версия.

Я раньше слышал, что истинным автором книги Горшкова был Сталбо. Тынянкин с самого начала был недоволен, что учёный совет факультета предложил мне вариант «докторской» защиты и я успешно защитился на совете академии. Об этом мне также говорил один доброжелатель из 5-го управления ВМФ. Тынянкин знал, что Хияйнен работает в «Морфизприборе» и о моём родстве с ним. Знал он, конечно, и о враждебном отношении Горшкова к Хияйнену вследствие истории, произошедшей между ними в 1969 году. В очередной свой приезд в Москву Тынянкин рассказал об этом Сталбо и возник план, как «убить» мою диссертацию, тем более, что у неё могли быть и другие противники. Сталбо понимал, что это дело непростое, так как с диссертацией, защищённой в Военно-морской академии генеральным директором крупного оборонного предприятия, так просто расправиться нельзя и решил убедиться во всём сам, навестив Хияйненов. Докладывая Горшкову о своей поездке в Ленинград, Сталбо рассказал о своей встрече с Хияиненом, о том, что тот работает в «Морфизприборе», бывает на флотах, выходит на подводных лодках в море. И, как бы между прочим, добавил, что Громковский находится в родственных отношениях с этой семьёй, его сын — внук Хияйнена.

Таким образом, почва была подготовлена. Друг врага Горшкова также стал врагом Горшкова. Когда Сталбо сказал, что есть сомнения в качестве докторской диссертации Громковского, но дело деликатное, ведь защита состоялась в Военно-морской академии, он получил от Горшкова желаемый ответ, что надо проявить принципиальность. Звонок Бутомы в этом случае был как нельзя кстати, так как упрощал дело и защитников у Громковского теперь не оказалось.

Конечно, я был огорчён, но у меня уже были такие серьёзные неприятности, что эта не казалась главной. Кроме того, я давно был зол на себя и не раз пожалел, что изменил своим правилам. 14 лет я работал директором, не будучи кандидатом наук, а тут вдруг поддался на уговоры, погнался за докторской степенью, потерял уйму времени. Теперь же и министр, и главком, благословившие меня два года назад на именно такую защиту, предали меня.

Тем не менее, через пару месяцев я получил письмо с сообщением, что мне присуждена учёная степень кандидата наук решением совета по присуждению учёных степеней Военно-морской академии. О том, что мне отказано в присуждении докторской степени, мне никто никогда не сообщал, хотя наверняка ВАК должен был это сделать. В своё время я не рассказал ни матери, ни моим хорошим знакомым в Ленинграде или Москве, что я собирался стать доктором наук. Сказал, что защитил, наконец, кандидатскую и всё, как будто бы предчувствовал, что случится. Теперь же меня не столько беспокоила потеря докторской степени, сколько понимание, что сложившаяся для меня ситуация на работе стала не просто плохой, а очень плохой. Такой шаг в отношении меня и министр, и главком могли сделать только в случае очень плохого отношения ко мне.

Думаю, что план сделать нас крайними в отставании наших подводных лодок от американских по шумности тогда реализовывался в полную силу. Свиридов и Чуйков, спасая себя, и не желая уходить на пенсию, смогли восстановить министра против меня. Сделали они это с помощью двух инсинуаций. Первая, — Громковский говорит, что наши подводные лодки плохо спроектированы, наговаривает на Минсудпром, и вторая, — я заявляю, что надо гидроакустику отдать обратно в Минрадиопром. Один знающий человек рассказал мне, как Свиридов рассказывал в столовке для начальства о том, что Громковский предлагал сравнивать шумность подводных лодок СССР и США, подойдя к «Волге», а потом к «Мерседесу», стоящих с работающими двигателями. Всё было верно, только такое хорошее {96} и умное сравнение придумал Свиридов, стоя со мной у гостиницы «Метрополь», когда мы после вкусного обеда ловили для него машину. Дело было зимой, мы подходили и к «Волге», и к «Мерседесу», — впечатляло. И было это задолго до описываемых событий. Наверняка слова Свиридова дошли до Бутомы, и такое высказывание могло разозлить министра, настроить его против меня. Профессионалы и чиновники, в особенности высокого ранга, очень чувствительны к таким высказываниям.

3.13. В работе — моё спасение.

Конечно, все эти встряски давались нелегко. Меня спасало что я, работая в институте, на заводах, на полигоне, был занят с утра до вечера. Дел с объединением, строительством, бесконечными командировками в Москву было столько, что даже для института не хватало времени. Приходил поздно, ужинал, брал в руки новый номер журнала или книгу и на два-три часа проваливался в другую жизнь, полностью уходил в неё так, что, мне кажется, вытеснял неприятности даже из подсознания. Этим, может быть, и спасся. На следующий день текущие дела снова полностью забирали меня, и жизнь продолжалась.

Я не помню ни одного случая, когда бы анализировал действия Свиридова и остальных, переживал все эти встряски, думал, правильно ли поступил в том или ином случае. Как очередная опасность миновала, совсем недавнее прошлое как бы уходило далеко, а настоящего и будущего было так много, что оно поглощало всё моё время. Возможно, если бы меня сняли с работы, я вёл бы себя иначе, занимался самоанализом. Тогда же во мне появилась внутренняя установка, — добиться своего, доказать, что «Морфизприбор» делает максимум возможного в тех условиях и, в общем, не отстаёт от американцев по принципиальным гидроакустическим вопросам. Конечно, если бы у меня была семья, жена, дети, они бы дали мне другую установку. Плохо было и то, что я ни с кем не советовался уже много лет, никому не рассказывал о своих делах. Возможность рассказать, обсудить возникшие проблемы позволяет лучше понять, что происходит. К сожалению, моё сознание уже было исковеркано секретностью работы, советами родителей о том, что «слово серебро, молчание золото», окружающей обстановкой, когда никто не был до конца искренен, да и моим собственным опытом, что лучше помалкивать.

Жизнь продолжалась, текущие дела поглощали много времени, добавилась необходимость регулярно ездить в Усть-Нарву, на мою любимую стройку. Мы должны были открыть пионерлагерь-дом отдыха в конце года, как это было установлено планом. Теперь же я не мог позволить не выполнить план. Ведь клялся и Устинову, и министру, что построим лагерь в этой пятилетке. Было ясно, что строители не успеют закончить работу при всём старании. Надо им помогать, доставать недостающее оборудование, трубы, кабели, а главное, — подключать наших собственных строительных и других рабочих. Выработали перечень необходимых работ, без которых будет невозможно сдать объект приёмной комиссии. Как всегда, главным спасателем был наш главный механик М. М. Затучный. Придумали сдавать корпус как базу отдыха в декабре 1975 года. Работы, необходимые для пионерлагеря, собирались доделывать зимой и весной, чтобы сдать его во втором квартале 1976 года.

В течение недели, кроме института, я работал на заводах «Водтрансприбор» или «Ладога», как правило, на один или два дня ездил в Москву, для поездки в Усть-Нарву оставались вечер пятницы и суббота. Регулярно приходилось являться в ЦК с докладами о возможности увеличить дальность наших систем для подводных лодок. Коксанову невозможно было угодить. Он не мог успокоиться, хотя, очевидно, понял, что требование увеличить дальность «Ската» в несколько раз нереально. Это ему наверняка подтвердили специалисты Акустического института и 14-го института ВМФ. Каждый раз он обвинял меня в непринятии мер по ликвидации отставания от США. Когда я пытался объяснить ему, что мы отстаём по весам и габаритам аппаратуры, по внедрению цифровой техники в предварительную и первичную обработку информации, и просил, и требовал помочь найти в ракетных и космических институтах и министерствах малогабаритную мощную ЦВМ для использования в наших комплексах (тогда я ещё наивно полагал, что там есть такие ЦВМ), он взрывался. Начинал снова вспоминать, что я обманул Устинова, суюсь не в свои дела, вместо, того, чтобы самим увеличивать обороты, ожидаю манны небесной неизвестно от кого.

Однажды, разозлившись на очередную ругань, я спросил, надо ли понимать его так, что мы, «Морфизприбор» должны сами разработать такую ЦВМ, на что последовал очередной поток грубости. Раза три он ни с того, ни с сего говорил, чтобы я не надеялся на перевод объединения в Минрадиопром, мы всегда будем в Минсудпроме. Макаров многократно воспитывал меня не спорить с Коком (так звали Коксанова в коридорах Минсудпрома его бывшие коллеги по Первому главному управлению), не ухудшать и без того его плохое отношение ко мне, но не всегда удавалось удержаться. В дополнение к Коксанову начал резко критиковать меня, «Морфизприбор» и обвинять нас в отставании от США новый начальник «Рубина» И. Д. Спасский, который выступил в подобном ключе на одном из заседаний президиума НТС Минсудпрома. Это была уже не кабинетная критика в ЦК, а прилюдное выступление.

3.14. Новая атака.

Дела с изготовлением комплекса «Скат» постепенно налаживались, отставание по многим приборам начало сокращаться. В критическом состоянии находились приборы, в которые входили новые миниатюрные конденсаторы, которые с трудом осваивались на серийном заводе Минэлектронпрома, и главная акустическая антенна, — огромная цилиндрическая конструкция, на которой крепилось несколько сот приёмных и излучающих акустических преобразователей. В каждый преобразователь входили кольца, набранные из ста с лишним керамических призм. На всю антенну требовались тысячи таких призм. Новый завод Минэлектронпрома в Волгограде никак не мог наладить изготовление качественных призм, в брак уходила большая часть продукции. Наши специалисты, которые сидели на заводе,

Фрагмент гидроакустической антенны ГАК «Скат-3» на испытательном стенде

докладывали, что предприятие считает приоритетными только поставки для космоса и ракетостроения и на качество наших призм не обращает серьёзного внимания. Хотя директор завода приезжал в Ленинград, исправно подписывал графики поставок, которые затем раз за разом срывались.

В очередную командировку я подготовил и подписал у Свиридова и Чуйкова письма в Минэлектроннром, а в следующую поехал сам в главное управление которому был {98} подчинён Волгоградский завод. Меня принял главный инженер, который нашёл письмо Свиридова и обещал помочь. По собственному опыту я знал, что, скорее всего, ничего не изменится, заводы этого министерства были крайне перегружены. Понимал я и то, что придётся лезть наверх, а там тебе обязательно зададут вопрос, — а были ли вы лично на заводе, в главке. Если не были, то значит, не принимаете меры лично и не заслуживаете помощи. Надо было послать письма во все инстанции, потом приделать свои ноги вдогонку письмам, и только тогда можно было лезть наверх.

Вернулся в Минсудпром, доложил Чуйкову, что лично был на заводе, надежд никаких. Попросил его съездить к заместителю министра. Чуйков ответил, что надо подождать ответа на письмо. Тянуть время — это была его обычная тактика. Когда появится ответ, что даны указания наладить поставки, он скажет мне, — надо ждать результатов. Поехал к Пинчуку в ВПК, спросил, не может ли он помочь, может быть, поговорить со своим коллегой, который курирует Минэлектронпром. Тот честно сказал, что это министерство срывает столько поставок по очень важным постановлениям, что он уже не в силах что-либо изменить. Поговорил в ЦК с Макаровым, он ответил мне, что я должен не слезать с Чуйкова.

Возвращался домой разозлённый. Получалось, что надо было две недели ждать ответа на письмо Чуйкова, подготовить и подписать у Бутомы письмо Шокину, три-четыре недели ждать ответа. Шокин ответит вежливым письмом, что примет меры, хотя даже его письмо никаких гарантий не даст. Надвигалась угроза подвести судостроительный завод, не поставив ему антенну в установленный срок. В истории института такого срыва не было, и я не мог позволить этому случиться в столь тяжёлое лично для меня время. Ирония этой ситуации состояла в том, что у меня была стопроцентная уверенность в том, что на самом деле антенна не будет нужна в этом году. Но в этот раз никто не собирался переносить нам сроки сдачи. Решил, что буду обращаться к Председателю ВПК Смирнову.

Размышлял, что делать в сложившейся ситуации. По правилам я должен был опять ехать в Москву, писать проект письма от Бутомы Шокину, собирать визы и идти к министру подписывать письмо. Путь известный, он мог бы частично прикрыть нас, потому что, если мы сорвём сроки, то в оправдание скажем, — сделали всё, что могли. Но я не верил, что такой путь нам поможет. Минэлектронпром обеспечивал и космос, и ракетную технику, и авиацию, и всех остальных и был хронически перегружен. На фоне их многочисленных обязательств мы не были в приоритете. Нужно было как-то расшевелить их, заставить обратить на нас внимание. Именно поэтому я упрашивал Чуйкова поехать к ним, представить меня, чтобы дальше я крутился сам. А иначе письмо нашего министра с резолюцией Шокина «прошу помочь» спустится в главк, через две-три недели мы получим ответ Шокина, что меры принимаются. Ведь Шокин хорошо понимал, что если Бутоме что-то срочно понадобится, то он просто позвонит ему. Кроме того, они каждую неделю встречались на заседаниях ВПК.

Поэтому я решил плюнуть на субординацию и отправить шифровку напрямую Председателю ВПК Смирнову. Понимал, что это может причинить мне неприятности, но у меня была надежда, что Смирнов даст указание Шокину разобраться. Бутома обозлится на меня ещё больше, но ведь я бился как рыба об лёд несколько месяцев, и никто не хотел всерьёз помочь, были лишь одни бесплодные обещания. Единственное, что надо было немедленно сделать — послать шифровку Шокину, чтобы меня не обвинили в том, что сразу лезу к Смирнову. Я подписал вежливую шифровку как главный конструктор «Ската», с изложением событий последних месяцев и воплем о помощи. Одновременно направил шифровку Бутоме, где сообщил, что отставание по многим приборам «Ската» начало сокращаться, но срыв поставок комплектующих из Минэлектронпрома поставил под угрозу изготовление главной акустической антенны и ряда приборов. Написал, что многократные обращения к руководителям министерства положение не изменили, и я был вынужден направить шифровку Шокину.

Ответа ждал почти две недели и начал готовить шифровку Смирнову, писал сам, старался, чтобы текст звучал как просьба о помощи, а не жалоба, упомянул, что директора заводов ссылаются на необходимость удовлетворить в первую очередь заказы космической и ракетной промышленности. Подписал как главный конструктор копию, отдельной шифровкой послал её Бутоме. Через день позвонил Свиридов, сказал, что министр недоволен, так как я {99} нарушил установленный порядок. По его тону было видно, что он доволен, если министр недоволен. Ответил, что ему хорошо известно, как я безуспешно бьюсь несколько месяцев. Про себя подумал, что прошло всего несколько недель с момента застолья у Чуйкова, где было продемонстрировано хорошее отношение ко мне, и всё опять пошло по-прежнему. Ведь Чуйков наверняка помнил мою просьбу съездить в Минэлектронпром, читал все мои письма и шифровки. Почему он не хочет помочь или хотя бы сделать вид, что помогает. Неужели какая-то новая интрига?

3.15. Любимые места Ленинграда и музыка — отдых для души.

Наступило моё любимое время — начало ленинградских белых ночей. Я старался закончить работу не позднее семи-восьми вечера, садился за руль, ехал по Кировскому проспекту, через Кировский мост направо по Дворцовой набережной, потом опять направо, через Дворцовый мост к Бирже, спускался на машине к самой воде на остриё стрелки Васильевского острова. Какой чудесный вид открывался оттуда на Петропавловскую крепость, Кировский мост, набережную с Эрмитажными зданиями и Зимним дворцом! Пересекал мост Строителей, маленький мост через канал и въезжал в Петропавловскую крепость. Ехал через площадь налево по узкой улочке, на углу поворачивал направо и въезжал на площадку-крышу одного из бастионов крепости, ближе к Кировскому мосту. Тогда ещё там не было запретного знака-кирпича.

Для меня это одно из немногих мест, откуда можно увидеть и воочию почувствовать величие архитектуры города. Совсем рядом слева Кировский мост, напротив Дворцовая набережная, справа Адмиралтейство и Дворцовый мост, ещё правее — стрелка Васильевского острова. Слияние Большой и Малой Невы, это грандиозное водное пространство усиливало впечатление. Я бывал там десятки раз в год, очень часто в белые ночи, реже осенью и зимой. Когда было время и не перед кем было пижонить, не въезжал в крепость, а ставил машину на набережной Кронверкского пролива, огибающего крепость с Петроградской стороны, и бродил по узким улочкам крепости, обходил её по тропе вдоль стен со стороны Невы или напротив Артиллерийского музея.

Когда начались мои неприятности, лучшей разрядки и отвлечения от разных бед я не знал. Оглядываясь в прошлое, я часто думаю, что меня спасли от озлобления на моих врагов, на всех и на всё и, как следствие, от разрушения души и тела, именно эти прогулки. Любовь к городу, особенно к его центральной части, где я вырос, прожил более тридцати

лет, не давала впасть в отчаяние. Конечно, большую роль в этом спасении сыграла моя любовь к природе, заложенная в генах моих дедов и прадедов — священнослужителей, их жён, проживших всю жизнь в живописнейших местах центральной России. Это чувство всячески развивали во мне мама и няня. Мне очень помогала выстоять, снять стресс музыка, которую я слушал в Ленинградской филармонии, в Москве — в большом зале консерватории или в зале имени Чайковского. Я любил особую атмосферу этих мест, предвкушение хорошего концерта, толпу единомышленников, пришедших туда, в который раз оставив за собой рутину и сложности повседневной жизни.

3.16. Свиридов хочет достать меня руками чужого заместителя министра.

Из ВПК позвонил Пинчук и сделал мне внушение за нарушение субординации. На мой вопрос поможет ли шифровка, сказал, что не знает. Прошло две недели, позвонил Свиридов и сообщил, что едет к нам с заместителем министра электронной промышленности Сергеем Васильевичем Илюшиным. Предупредил, что потом предстоит лететь в Волгоград. Я понимал, что придётся трудно, Илюшин будет разбираться, — не пытаемся ли мы прикрыть их непоставками собственное отставание, ведь и такое случалось в оборонке.

В первый день Илюшин занимался своими делами и пригласил нас присоединиться к нему на заводе, который срывал поставки конденсаторов. Директор завода доложил, что положение с поставками пока неудовлетворительное, но начинает улучшаться, сказал, что я приезжал к нему несколько недель назад, просил помочь. Выразил сожаление, что не удалось нам помочь, но обещал в течение двух месяцев радикально исправить положение. Илюшин принял решение наладить поставки за полтора месяца и подписал соответствующий график. Работал он чётко, время на разговоры не терял, видно было, что человек опытный, хотя и сравнительно молодой. Свиридов уехал с завода по своим делам, никаких серьёзных разговоров не вёл.

На следующий день Илюшин, заместитель начальника главка, которому был подчинён Волгоградский завод и генеральный директор московского НПО «Феррит» Гробов приехали к нам. Я рассказал об «Океанприборе» и институте, доложил о «Скате», его антеннах и аппаратуре. Отличные плакаты и разложенные на столе реальные детали конструкции акустического преобразователя, в том числе призмы из пьезокерамики, производство которых никак не могли наладить в Волгограде, дали Илюшину представление о нашей проблеме. В докладе я упирал на то, что мы сотрудничали много лет с Витебским ОКБ и заводом. Без их большой помощи мы не смогли бы создать наши комплексы для современных подводных {101} лодок. Сказал, что уверен, — возникшая проблема через какое-то время решилась бы без помощи руководства Минэлектронпрома. Но наша беда заключалась, что у нас нет запаса времени, а на строящуюся подводную лодку главная антенна поставляется в первую очередь.

В докладе я не жаловался на Волгоградский завод и не подставлял директора. Сказал, что сам на заводе не был, но встречался несколько раз с директором у нас в институте и в Москве, и у меня сложилось впечатление, что он старается исправить положение и наладить поставки. Добавил, — наши специалисты находятся в Волгограде, помогают заводчанам освоить новое производство. Старался, как мог показать Илюшину, что мы не жалобщики, а деловая фирма, попавшая в трудную ситуацию и вынужденная обращаться за помощью.

Потом пошли по институту, показали стендовую «Ската», прошли по сборочным цехам, заполненными приборами и блоками комплекса в различных стадиях монтажа. Показали приборы, ждущие новых конденсаторов, и в заключение пошли в цех сборки акустических преобразователей. Всё шло как обычно, начальник цеха вёл нас, объяснял технологию, показывал кольца, собранные из злополучных призм и готовые для следующей операции.

Вдруг Свиридов начал ругаться, — сначала на начальника цеха, потом на меня, — что в цехе безобразно нарушается технология, используется недопустимый инструмент. В первый момент я не понял о чём идёт речь, затем увидел, что он держит в руках большой металлический молоток, который нашёл рядом с пресс-формой для кольца из пьезокерамических призм. Свиридов продолжал кричать. Орал уже на меня одного, что я распустил опытное производство, вместо деревянных молотков для выколотки кольца из пресс-формы в цехе используют топоры и молоты, а я не контролирую технологию производства «Ската».

Я никогда не видел столь разъярённого шефа. Впрочем, моё мгновенное оцепенение прошло, и я был готов заорать на него в ответ, так как не мог стерпеть его крик в присутствии рабочих, мастеров и начальника цеха. Вероятно, Свиридов понял, что я на грани срыва, поэтому прекратил разнос. Распорядился, чтобы я представил ему объяснительную записку и наказал начальника цеха, после чего начал объяснять Илюшину важность соблюдения технологии производства колец, с целью недопущения брака. Тот, явно удивлённый взрывом Свиридова, с любопытством посматривал на меня, задавал вопросы начальнику цеха. На этом мы закончили осмотр производства и возвратились в мой кабинет.

Москвичи сели за стол для совещаний. Свиридов попросил соединить его с министром и, сев перед моим письменным столом, сказал, что предлагает пообедать, а затем отправиться на Ладожский полигон. Я понял, что сейчас последний шанс отпроситься и сказал: «Николай Николаевич, сегодня отмечает пятидесятилетие мой лучший друг. Разрешите, я провожу вас и выеду вслед позднее. Приеду после полуночи и покажу вам полигон с самого утра». Свиридов ответил, что поездка важная, и я должен ехать.

Вошла секретарь и сказала, что в приёмной министра сняли трубку. Я встал, предложил Николаю Николаевичу сесть на моё место, а сам сел у стола, лицом к гостям. Свиридов поздоровался с Бутомой и начал: «Борис Евстафьевич, должен доложить вам о безобразном состоянии дел в институте. Несмотря на ваши указания отставание в производстве «Ската» продолжает нарастать. Громковскии не контролирует производство, не обеспечивает соблюдение технологии производства элементов главной антенны, идёт большой брак».

И он начал рассказывать министру, как он обнаружил металлический молоток вместо деревянной выколотки, что это недопустимое нарушение, и он направит министру докладную. Я видел, что москвичи прервали свой разговор и слушают Свиридова. Понял, что началась новая атака, теперь уже с участием министра. Это разозлило меня. Свиридов попрощался с Бутомой и повесил трубку.

Немедленно, громким голосом я сказал: «Николай Николаевич, я категорически не согласен с тем, что вы доложили министру. Отставание «Ската» не увеличивается, а наоборот, по многим приборам уменьшилось. Состояние дел в опытном производстве заметно улучшилось. Что касается вашей находки в цехе, то это — случайность. Цех один из лучших, и уровень брака в нём низкий. Во многом это заслуга начальника цеха, которого, кстати, именно вы выдвинули на эту должность много лет назад. Зачем надо было докладывать министру, тем более в присутствии гостей, мне непонятно». Свиридов видел, что в отличие от моей

сдержанности в последние месяцы, я разозлён, почти в ярости и, очевидно, решил, что не стоит идти на открытую ссору при Илюшине. Сказал, что поговорим позднее и спросил готов ли обед.

После обеда мне доложили, что все пакеты для ужина готовы, номера в гостинице приготовлены, начальник полигона предупреждён и встретит нас. Поехали двумя машинами, я сел вместе с Илюшиным и Свиридовым, во второй машине был руководитель акустического отделения. Дорога была довольно живописная, но загруженная, ехать предстояло не меньше четырёх часов. В середине пути Илюшин захотел обсудить дела с заместителем начальника главка, поэтому часть пути я провёл с Гробовым. Он мне понравился. Вопреки своей фамилии, это был весёлый мужик, жизнелюб, скорее всего, гурман и не дурак выпить. Разговаривал он дружелюбно, рассказал мне, что Илюшин будучи очень молодым, был назначен директором большого и престижного московского электролампового завода, а лет восемь назад стал заместителем министра.

Проехали Приозёрск, осталось километров пятьдесят извилистой дороги. Все устали от долгой езды, когда с пыльной просёлочной дороги мы свернули на наш асфальт и, обогнув большой холм, въехали на полигон. Подъём, поворот — и мы перед пятиэтажной гостиницей. Во втором этаже крайнего правого отсека были спроектированы и оборудованы несколько номеров для руководства и комната для совещаний, где обычно и ужинали. Гостиница была моей гордостью, все номера имели туалеты, душ или ванную, и были прилично меблированы. Снабженцы в своё время проклинали меня, когда я требовал достать мебель и зеркала для всей гостиницы, сверх или вместо записанных в проектную документацию. Говорили, что в начале семидесятых наша гостиница была лучше космодромовских.

Все разместились, отмылись от пыли и пошли смотреть полигон. Начальник показывал и рассказывал, я почти не вмешивался. Пятиэтажный жилой дом, гостиница, столовая, лабораторный корпус, производственные мастерские, теплица, построенные за последние десять лет, асфальтовые дорожки, цветы говорили сами за себя. Гости понимали, что стоит построить всё это в такой глуши. Затем, по пути на пристань, поднялись на холм, и перед нами открылся захватывающий дух вид на залив, острова, скалистые и луговые берега. Прямо перед нами у пирса стояла часть наших опытовых судов, а вдоль залива на приличном расстоянии друг от друга вытянулись плавлаборатории. Я любил наш полигон, по старой привычке называл его базой. Сколько труда было вложено нашими капитальщиками и мной лично, как много суббот и воскресений провёл я на стройке, начиная со строительства 16-квартирного дома и кончая прокладкой дороги, покрытой так называемым холодным асфальтом, к месту строительства второй очереди полигона, которая так и не была построена.

Осмотр базы продолжили с борта одного из наших катеров. Прошли мимо огромных цилиндрических мазутохранилищ, способных обеспечить двухгодовую потребность базы, мимо здания новой котельной и очистных сооружений. По пути к выходу в Ладожское озеро осмотрели несколько плавлабораторий, ведущих испытания различных типов акустических преобразователей для НИР и ОКР. Илюшин задавал вопросы об изготовителе пьезокерамических составов и элементов из них и, казалось, был удовлетворён тем, что все знали о Витебском ОКБ и заводе, о заводах в Ухте и Волгограде, рассказывали ему о наших совместных работах. Шейнман забыл или сделал вид, что забыл, о моей просьбе не поднимать новые, пусть и важные, вопросы, чтобы не усложнять ситуацию. Он начал рассказывать о нашей мечте — получать с заводов не призмы, а кольца в сборе. Когда он закончил, я добавил, что раз Минэлектронпром создаёт не только важные элементы, но и аппаратуру, изготовление колец или даже законченных преобразователей будет экономически выгодно для заводов. Илюшин засмеялся и сказал, что если это и осуществится, то очень нескоро.

Мы прошли на катере весь залив, вышли в Ладожское озеро и вернулись на базу. Было около десяти вечера, высокий скалистый берег подсвечивался лучами солнца, а луга были уже в тени. Было заметно, что гости были довольны редкой для москвичей возможностью побывать в таком месте. Вернулись в гостиницу, в которой уже был накрыт стол. Закуски, разнообразная зелень, помидоры, огурцы — всё было первосортное. Я произнёс хозяйский тост за дальнейшее развитие наших отношений с Минэлектронпромом, за здоровье Илюшина и его спутников. В ответном тосте он сказал, что они с интересом познакомились с институтом, понимают, — мы создаём важные для страны системы и постараются ускорить поставки. Илюшин подчеркнул, что на него произвёл большое впечатление полигон, его оснащение, условия жизни для испытателей и постоянного состава. Сказал, что построить всё, что он видел, в такой глуши, — наша большая заслуга.

Обстановка за столом сложилась дружеская, но было невозможно забыть атаку Свиридова. Неужели он планировал воспользоваться недовольством Минэлектронпрома моими многократными жалобами и найти в Илюшине союзника против меня? А если бы Свиридов не нашёл этот дурацкий молоток? Скандал в цехе, звонок министру в присутствии гостей, как-то не вязались с его обычным поведением. Пару раз за ужином я поймал внимательный взгляд Илюшина. Интересно, что ему было известно обо мне и об институте перед поездкой к нам, о чём его информировал Свиридов?

Разошлись поздно, договорились выехать рано, чтобы уверенно успеть в аэропорт на наш рейс в Волгоград. Утром на пути в Ленинград и в самолёте мне показалось, что отношение ко мне со стороны гостей изменилось, стало не просто официально вежливым, а скорее дружеским. Решил, что, может быть, мне это только кажется.

Следующий день провели на заводе. Илюшин слушал директора и главного инженера, витебских и наших специалистов, ходили по цехам. Было видно, что он решил детально разобраться в причинах столь высокого процента брака. При обходе цеха он увидел на одном из верстаков стоящие друг на друге ящики. Призмы в них лежали навалом, ничем не отделённые друг от друга, для предохранения от повреждений. Начал пристрастно допрашивать начальника цеха и главного инженера и нашёл, что тара, соответствующая требованиям технологии, изготовлена пока в очень малых количествах. Стал спрашивать

витебских, наших специалистов, возможно ли перемещение призм в простых ящиках и получил ответ, что это одна из причин большого процента брака и, что они многократно обращали внимание на нарушение технологии. Казалось, что Илюшин сейчас взорвётся и разнесёт руководство цеха и завода, но он помолчал, не стал обвинять их при всех и дал указание приготовить график срочного изготовления необходимой тары. Любопытно, что он взглянул на меня и подмигнул. Очевидно, вспомнил, как Свиридов орал на начальника цеха и меня у нас в институте.

Проведённые вместе два дня показали, что москвичи действительно изменили своё отношение ко мне на дружеское. Приветствия, отдельные реплики, тон разговора, всё изменилось, я не мог ошибиться. Но, главное, — было видно желание Илюшина помочь нам. В течение всего дня он разбирался в деталях происходящего на заводе. Свиридов, Шейнман и я присутствовали на всех совещаниях и сопровождали его в цехах. Правда, на одном совещании мы не были. Илюшин сказал, что хочет разобраться с поставками для других министерств, и попросил проверить как идёт подготовка графиков поставок для нас. На заключительном совещании он подвёл итоги и подписал графики поставок для скатовской антенны. Мы обязались держать наших специалистов на заводе до окончания освоения технологического процесса.

Директор завода пригласил на экскурсию по Волге на небольшом теплоходике. С интересом осмотрели Волгоград с воды, нам сказали, что город тянется на пятьдесят километров вдоль Волги. Видели Мамаев курган и знаменитый памятник-мемориал сталинградской битве. За ужином в перерыве Гробов поздравил меня с успехом, сказав, что Илюшин никогда слов на ветер не бросает, и мы можем рассчитывать на поставки по графику. Потом, улыбаясь, сказал: «Ты хороший мужик, мы тебя в обиду не дадим», кивнув в сторону Свиридова. Я понял, что пришла пора москвичам узнать предысторию наших отношений со Свиридовым. Рассказал Гробову, что мы много лет дружили, но в январе Николай Николаевич вдруг изменил своё отношение ко мне и пытался снять меня с работы. Добавил про приезд Лужина и мою, очевидно наивную, веру в то, что опасность миновала. Гробов ответил, что дело ясное, Свиридов хочет убрать меня, чтобы я не вытеснил его на пенсию. Потом кто-то подошёл к нам, и мы сменили тему. Я решил, что Гробов предложил приемлемую трактовку и мне ничего больше говорить не надо. Все дни я был вежлив по отношению к Свиридову, но в душе окончательно выбросил его из списка самых уважаемых мною людей. Видеть, как он суетился около Илюшина в Волгограде было смешно и противно. Очевидно, он тоже заметил хорошее отношение москвичей ко мне и пытался нейтрализовать его.

Прилетели во Внуково, стали прощаться. Гробов ещё в самолёте сказал мне, что я поеду с ними. Свиридова встречала машина, и он позвал меня с собой. Не успел я ответить, как вмешался Илюшин и сказал Свиридову, что они забирают меня с собой. В это время шофёр Илюшина грузил в багажник ведро, из которого торчала крапива. Свиридов пытался сказать, что нам будет тесно, а у него пустая машина. Илюшин ответил, что в тесноте, да не в обиде, и Николай Николаевич одиноко пошёл к своей машине. Я подумал, что в этот момент он окончательно возненавидел меня.

Мы отъехали несколько километров от Внуково, свернули на просёлочную дорогу, немного проехали, свернули в лес и оказались на живописной поляне, окаймлённой берёзами. Шофёр вынул из багажника одеяло, большую скатерть, расстелил на траве, и начал вынимать {105} свёртки, в которых было всё для хорошего застолья. Когда открыли ведро с крапивой, и начали вынимать раков, у всех потекли слюнки. Наполнили рюмки. Илюшин сказал: «Владимир Васильевич, мы хотим выпить за твоё здоровье. Скажу прямо, — мы приехали в твой институт без желания тебе помогать. Ты надоел всем до чёртиков своими письмами и шифровками. Наблюдали, как твой начальник разносит тебя, с любопытством, но также без желания тебе помогать. Стали чуть симпатизировать тебе, когда ты огрызнулся на Свиридова за его звонок министру и защитил начальника цеха. Несмотря на разгон шефа и то, что ты был вынужден пропустить юбилейный день друга, отлично принял нас на полигоне, показал базу, флот и плавлаборатории. Мы, люди опытные, поняли, чего стоило построить такую базу. Как гостеприимный хозяин, ты устроил отличный ужин, шутил, смеялся, ничем не показывая своего истинного настроения. Мы оценили это, поговорили между собой и решили, что ты не жалобщик, а хороший директор и, что тебе надо помочь». Я произнёс ответный тост, поблагодарил и сказал, что высоко ценю их поддержку в такое трудное для института и для меня время. Разговаривали, произносили тосты. Илюшин дал мне свои рабочие и домашний телефоны. Они довезли меня до центра Москвы, где мы распрощались.

После этого настроение у меня было и очень хорошее, и очень тревожное. Тревожное — потому, что я понял, Бутома настроен категорически против меня, он не остановится, надо ждать следующих неприятностей. Шутка ли, начальник главка против меня, заместитель министра против меня, министр против меня. Плюс главный заказчик, главком ВМФ Горшков стал моим личным врагом. Как тут простому директору, пусть и генеральному, устоять?! Не знаю, как я умудрялся пережить те непростые времена. Конечно, помогало то, что я работал с утра до ночи, а в редкие свободные часы и дни флиртовал напропалую с теми симпатичными незнакомками, которые попадались на жизненном пути. Почему я никогда не обсуждал, хотя бы с самим собою, возможность ухода, варианты другой жизни, я не понимаю до конца и сейчас. Ведь мне было всего сорок шесть лет, огромный опыт, хорошая репутация, больше чем достаточно наград, разведён, один сын, дружу с бывшей женой и её мужем, почему не подумать о другой, жизни, без гидроакустики? Так нет, даже мысли не было об этом. Понимаю теперь, что любой разумный человек должен был строить путь для отступления, зондировать почву, искать варианты новой интересной работы. Ничего не делал, считал, что гидроакустика, институт и объединение — моя жизнь, моё призвание. Наверное, это и есть одержимость.

Конечно, я прекрасно помнил про судьбу ЦКБ «Полюс», не хотел уступать идиотскому давлению и дать проектантам и судостроителям возможность прикрыть нами свои собственные многолетние грехи, конечно, не хотел уступать ни Свиридову, ни Чуйкову, старым интриганам, спасающим свои задницы. Возможно, если бы я был женат или делился своими бедами с верными друзьями, многое могло быть по-иному.

Что я делал правильно, — не делился ни с кем в институте своими неприятностями, начиная с первой атаки Свиридова в январе до последней, бутомовской. Сотрудники, коллеги, подчинённые должны были видеть директора активно работающим, часто улыбающимся, уверенным в себе. Тогда, если даже информация о бедах начнёт просачиваться, ей не будет большой веры или будут говорить: смотри, какая у него поддержка вверху, какие слухи ходят, а он себе улыбается.

3.17. Звонок Бутомы Романову.

Изготовление «Ската» продвигалось, отставание медленно, но уменьшалось. Налаживались поставки конденсаторов и призм. Появилась уверенность, что к концу года будут изготовлены все приборы, многие из которых будут настроены. Был в командировке в Москве, Свиридов смотрел волком, хотя общались мы вежливо. Прошло ещё пару недель.

Однажды, незадолго до полудня, секретарь сказала, что работник нашего планового отдела Светлана Сальникова просит принять её немедленно, что-то очень срочное. Она вошла очень взволнованная и сказала, что только что звонил её муж, который сейчас находится в Москве, в главке, в кабинете Котельникова. Он передал мне, что надо позвонить ему сразу после полудня, когда работники главка уйдут на обед. Просил, чтобы я был в {106} своём кабинете один, дело очень важное и срочное. Секретарь соединила меня с Сальниковым. Он спросил один ли я и сказал, что Котельников сообщил ему, что полчаса назад Бутома звонил Романову и просил дать согласие на снятие Громковского с работы. При разговоре присутствовал Свиридов, который и рассказал об этом Котельникову. Я спросил, что ответил Романов. Сальников сказал, что он сам спросил Котельникова об этом, на что тот ответил, что не знает, но вопрос поставлен официально. Я поблагодарил за информацию и попрощался.

Вот и наступил день, которого я интуитивно опасался. В этот раз конец моей директорской карьеры был очень близок. Маловероятно, что Романов, кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС, главный человек в Ленинграде и области, станет конфликтовать с министром из-за директора. Во всяком случае, я никогда ничего подобного не слышал. Вроде бы министру лучше знать, что делать с директорами. Вспомнил про февральский приезд Лужина, когда он защитил меня и дал год на ликвидацию отставания по «Скату». Выделенного нам года ещё не прошло, Бутома не успокоился.

Вообще-то я знал, что отношения обкома партии и Минсудпрома, фактически Романова и Бутомы, не очень хорошие. Ленинградские власти много лет убеждают министерство начать серьёзную реконструкцию старых судостроительных заводов. Минсудпром, понимая какие огромные затраты при этом потребуются, не соглашается, вкладывая основные средства в развитие заводов в Северодвинске, на Дальнем Востоке и юге Украины. Вообще-то это мало чем могло помочь мне. Хорошо, что Романов сразу не дал согласия, в этом случае Свиридов бы рассказывал, что Романов согласился на снятие Громковского, а не о том, что Бутома звонил Романову просить согласие. Вот, что значила власть партии и номенклатура должностей в ЦК партии. Вроде бы всесильный министр не может полгода расправиться с директором.

Я раздумывал, куда и кому звонить. Макаров, наш куратор в ЦК, в феврале велел немедленно их информировать в подобных случаях. Но ведь Лужин, заместитель заведующего отделом оборонной промышленности ЦК, по важности выше в иерархии должностей, чем министр Бутома. Во всяком случае, по текущим проблемам министр общается с Лужиным. Поэтому либо Лужин дал согласие Бутоме на моё снятие, либо Бутома считал, что при согласии Романова, мнение Лужина не имеет значения. Не хотел я звонить в ЦК и потому, что Коксанов плохо относился ко мне. Возможно, он знал о звонке Бутомы Романову, и приветствовал бы согласие Романова на снятие Громковского.

Поэтому ничего не оставалось, как звонить в обком, в наш отдел и докладывать об услышанном. Завотделом и замзав, курирующий наше объединение, были в отпуске, и всеми делами заправлял другой заместитель, В.П. Занин, который обычно курировал организации Минрадиопрома, Минэлектронпрома, других министерств. Мы хорошо знали друг друга, раньше он работал в нашем институте, одно время был секретарём комитета комсомола, потом его забрали в райком партии. Когда-то он активно занимался гребным спортом, участвовал в олимпийских играх, кажется, завоевал бронзовую олимпийскую медаль. Человек он был доброжелательный, хороший инженер и организатор. Впоследствии, он стал генеральным директором одного из крупных объединений города.

Я позвонил ему, коротко поведал об услышанном, сказал, что история тянется с января, что вмешивался Лужин. Занин ответил, что вопрос очень серьёзный. Он должен владеть всеми подробностями, прежде чем идти к Романову, и пригласил заехать к нему вечером домой, сказав, что он сейчас один, лето, никто мешать не будет.

Встретились, рассказывать пришлось долго, так как Занин задавал много вопросов, в том числе по приезду Лужина, делал пометки. Он не был в курсе январско-февральской истории. В заключение Занин сказал, что будет у Романова через день и доложит ему о моей информации. Обещал позвонить мне, но дело, по его мнению, очень необычное и сложное, и не следует ожидать, что Романов сразу примет своё решение.

Я ждал дней десять. Спасала только работа, вечерами валился с ног от усталости, засыпал мгновенно. По-прежнему не задумывался о путях отступления, в глубине души хранил надежду на хороший исход, хотя это противоречило и опыту, и логике событий. Наконец, позвонил Занин и сказал, что я могу спокойно продолжать работать. Он больше ничего не сказал, я же был очень обрадован, кошмар закончился, поэтому не стал расспрашивать ни о чём. Да и не был уверен, что Романов делился с ним какими-то деталями. Я знал, сейчас эта эпопея закончилась на достаточно продолжительный период времени, так как наверняка Романов говорил с Устиновым. После звонка Бутомы и той информации о предшествующих событиях, которую ему доложил Занин, он хотел переговорить с ним, тем более, он мог помнить о посещении Устиновым ЦНИИ «Морфизприбор» всего два года назад. Говорили и об их дружеских отношениях. Тогда я не задумывался об этом, но позднее размышлял о том, что сам Романов думал о предложении Бутомы, когда встретился с Устиновым и пришёл к определённому выводу. Помогла мне в этом и дополнительная информация.

Больше полугода меня снимали с работы мои начальники, которые в прошлом учили меня, помогали и награждали. И которые затем предали меня, желая сделать гидроакустику и меня виновными за собственные грехи с преступным упущением огромного отставания советских подводных лодок от подводных лодок США по уровню шумности. И сделали это в шумной игре, которую они затеяли, с эффектными, но бездоказательными выступлениями об отставании гидроакустики и «Морфизприбора» от американцев на высоком уровне, с докладными, с фальшивыми обвинениями в наш адрес, направленными в ЦК и ВПК. Однако им не удалось устроить заключительный фейерверк с фанфарами, — снятие Громковского, якобы за обман ЦК КПСС, Устинова, Бутомы и Горшкова, за огромное, на самом деле не существовавшее, отставание от США, за то, что завёл гидроакустику не туда.

Но и без этого фейерверка они будут обвинять, третировать и меня, и «Морфизприбор» много лет. Правда, я тогда не знал, что за остальные двенадцать лет в должности никто и никогда не предложит мне подать заявление об уходе или попытаться официально снять меня с работы. Всё будет, будут плохие времена, будут угрозы, будут попытки унизить меня, будут попытки найти других разработчиков гидроакустических комплексов для подводных лодок, будут попытки разделить институт на две части, чего только не будет. Но больше никто не скажет мне, — пиши заявление об уходе по собственному желанию.

3.18. Лето строительных забот.

Лето 1975 года было очень насыщенным для меня, я продолжал работать в таком же напряжённом ритме. В Усть-Нарве полным ходом шло строительство пионерлагеря-базы отдыха. Кожевников и его «Севэнергострой» умели здорово работать. Коробка оригинального здания, с одной стороны похожего на крепость, была готова. Шёл монтаж водоснабжения и канализации, надо было начинать отделочные работы. Главной задачей стало обеспечение строящегося объекта оборудованием и мебелью. Многое мы должны были доставать сами, кроме того, надо было увеличивать помощь строителям нашими специалистами.

Ломали голову, как будем сдавать. Было понятно, что как пионерлагерь никто корпус не примет. В то же время надо было оформить такие сдаточные документы, которые позволят строителям получить деньги в Стройбанке за сделанную работу. {108}

Решили схитрить, начали готовить документы о двух очередях ввода в строй. Первая — в декабре, чтобы сдать базу отдыха и начать её эксплуатацию, вторая — во втором квартале 1976 года, чтобы сдать пионерлагерь. Вопросов, требующих регулярного диспетчирования и подключения к работе специалистов объединения стало много. Нормальный человек уезжал бы туда в четверг, работал в пятницу, а в субботу и воскресенье — отдыхал. Я же, не имея времени ездить туда в обычные дни, уезжал рано утром в субботу, изредка оставался на первую половину дня воскресенья. Может это была жадность к работе, а может благоглупость. Правда, то же самое было во второй половине 60-х, когда мы строили первую очередь Ладожского полигона. Тогда я тоже почти каждую пятницу отправлялся туда, большую часть субботы занимался вопросами строительства, а иногда и часть воскресенья с такой же одержимостью. Была бы семья, жена, может быть, они не позволили так работать. Правда, я стал позволять себе отдыхать в летние выходные дни хотя бы дважды в месяц на даче, в Комарове.

3.19. Трудный год.

Один из наших выдающихся специалистов, И. М. Стрелков, с участием своих инженеров буквально свернул горы, создав в уникально короткие сроки комплект аппаратуры, в основном из срочно приобретённых импортных приборов, для проверки в реальных условиях наличия дискретных составляющих в спектрах шумоизлучения подводных лодок ВМС США. Такая работа под шифром «Гряда» постановлением правительства поручена нам в конце прошлого года. Это была одна из попыток ВМФ и Минсудпрома найти сравнительно лёгкий и быстрый путь компенсации проигрыша по дальности взаимного обнаружения подводных лодок СССР и США из-за высокого уровня шумности и помех, путём увеличения дальности гидроакустического обнаружения. «Гряда» была срочно установлена на дизельной подводной лодке с нашим комплексом «Рубикон». Были приняты все меры по дополнительному снижению уровня помех на главной антенне. В конце года подводная лодка с «Грядой» и Стрелковым на борту вышла из Севастополя. Новый год они встречали в Средиземном море.

ЦК и Минсудпром решили натравить на нас ЦНИИ «Агат», точнее заместителя директора института Хетагурова. Его прислали ознакомиться с нашими последними разработками. На первых порах вёл он себя по-барски. Скорее всего, он не сразу понял, что у нас работают не только равные ему, но и более квалифицированные специалисты, и зачастую вещал прописные истины.

В таких обстоятельствах подходил к концу 1975 год, ставшим очень непростым в моей жизни. Вообще мне не везло на годы, оканчивающиеся на пять. В 1955 году меня выгнали из обкома комсомола, в 1965 году умер отец, в 1975 году меня трижды пытались снять с работы, зарубили мою диссертацию. В 1985 году начальник Ленинградского управления КГБ генерал-полковник Носырев напишет в Ленинградский обком КПСС длинное письмо с грозными, но несостоятельными обвинениями в адрес «Океанприбора» и «Морфизприбора», с предложением укрепить руководство, то есть убрать меня.

Мой московский приятель Веня Смехов пригласил поехать в дом отдыха ВТО в Рузу, под Москвой. Говорил, что будет интересная встреча нового года, капустник, почти вся Таганка будет там. После всех моих передряг предложение было заманчивым, и я согласился. Всё так и было, а природа вокруг была восхитительной, — холмистая лесная местность, раздолье для лыжников. Я там отлично отдохнул, тем более, вокруг не было технарей, никто не лез в душу. Общался в основном со Смеховыми и Яковлевыми. Яковлев в то время был нормальным мужиком, не задавался.

4.1. Неприятности с КГБ.

Мои неприятности с КГБ начались из-за Каляевой. Сначала ко мне пришёл наш куратор из КГБ, который расспрашивал, не знаком ли я с её мужем или друзьями. Ответил, что никого из них не знаю. На его осторожные вопросы о настроениях Каляевой, я твердил, что знаю её по работе много лет, никогда не слышал от неё антисоветских высказываний и полагаю, она лояльный человек. Каждый раз подчёркивал, — она увлечена важной для нас работой по созданию аппаратуры высококачественного воспроизведения звука, очень много и эффективно работает, но о своих личных делах, по крайней мере, со мной, помалкивает. Вспомнил, что однажды она сказала, что её муж — специалист по джазу и не может найти работы. В это же время Каляева, начала показывать, что находится со мной в особых отношениях. Кому она это демонстрировала, и зачем ей это было нужно — не знаю. Однажды она уговорила Марию Фёдоровну, нашу доставалу билетов, достать ей билет на «Красную стрелу» в одно купе со мной. Я был разозлён до предела.

Через пару недель мы вчетвером возвращались из Москвы, — Берсенёв, Вороничев, Каляева и я. Каляева перемешала билеты так, что снова оказалась в одном купе со мной. На этот раз я был в ярости, сам пошёл искать возможность обмена, но, как назло, ничего не получилось. Утром шли вместе по перрону и я, ничего не подозревая, здоровался направо и налево со своими коллегами.

Снова приехал наш куратор из КГБ, с ним незнакомый мне сотрудник, задавали те же вопросы. Незнакомец спросил, не могу ли я повлиять на Каляеву. На мой вопрос — каким образом, — я не получил вразумительного ответа. Наконец, приехали сразу три человека во главе с Блеером, который тогда был начальником отдела управления КГБ. Разговор не получился, тянули резину, задавали те же вопросы, получали от меня те же ответы. С каким-то подтекстом снова спросили, могу ли я повлиять на Каляеву.

Тут, наконец, до меня дошло, что они уверены в наших интимных отношениях с ней. Я разозлился на всех, особенно на Блеера, который давил на меня, на Каляеву, которая дважды так красиво подставила меня, на себя за то, что не выпер её из моего купе оба раза. Шёл с ней по перронам московского и ленинградского вокзалов, как дурак, демонстрируя наши якобы особые отношения. Разозлившись, не очень вежливо сказал: «Вы думаете, что я сплю с Каляевой? По долгу вашей работы пора бы знать, — я никогда не сплю с моими ровесницами» и рассказал им про вторжения Каляевой в мои купе. Предложил им проверить мою информацию у Марии Фёдоровны, которой я выдал по первое число за её фокусы с билетами, или у Вороничева, или Берсенёва. Снова подтвердил свою уверенность в том, что Каляева лояльный человек. Если бы было иначе, это обязательно проявилось. Сказал, что институту она нужна, как ценный специалист.

Блеер уехал разозлённый и на меня, и на своих, которые втравили его в подобный разговор со мной. Он не забыл мне этот, казалось бы, незначительный эпизод. Через несколько месяцев прошёл слух, что Каляева развелась с мужем. Позже говорили, что её муж женился на англичанке и уехал в Англию.

4.2. Проверка министерства. Комиссия в «Океанприборе».

В 1976 году умер министр судостроительной промышленности СССР Б.Е. Бутома. Ходили слухи, что новым министром будет И.С. Белоусов, заместитель министра по подводным лодкам. При этом утверждали, что всё согласовано и со дня на день ждали постановления правительства. На деле всё оказалось иначе. Новым министром назначили 68-летнего М.В. Егорова, который много лет был первым заместителем Бутомы. Ходила достоверная байка, что в последний момент Брежнев спросил: «А где этот брюнет с крашенными волосами, почему не его предлагают министром?» Через час новый документ о назначении был подписан, и Егоров стал министром. Спасскому предложили должность заместителя министра, он отказался, причём ему это сошло с рук, что было крайне необычно. Заместителем министра по подводным лодкам назначили начальника планово-производственного управления Л. Н. Резунова. {111}

Тем временем, институт работал как часы. Полным ходом шло изготовление комплекса «Полином» для больших и средних противолодочных кораблей. Для удовлетворения бичующих нас начальников разрабатывали аванпроекты будущих комплексов «Иртыш» под научным руководством А. Н. Власова и «Амфора» под научным руководством С. М. Шелехова. История о том, как мне еле-еле удалось уговорить Шелехова взять на себя «Амфору», заслуживает отдельного описания. Здесь же только скажу, что только после нескольких встреч и моей личной просьбы, сопровождавшейся частичным объяснением трудной ситуации, в которую попал институт, Сергей Михайлович согласился. Шелехов был нужен на «Амфоре» не только как самый авторитетный главный конструктор, но и как очень принципиальный и твёрдый человек, который не боялся никакого начальства, докладывал спокойно, но твёрдо, не позволял сбивать себя вопросами. Шелехова одного без опаски можно было посылать для доклада на любой уровень, никто не сможет сбить его с толку.

Практически все приборы «Ската» стояли на стенде. Идея изготавливать комплекс на нескольких заводах десятого Главка полностью себя оправдала. Свиридов и Платун иногда говорили о ней как о собственной, что являлось верным признаком полной удачи. Упакованные ящики с элементами главной акустической антенны, за отставание с изготовлением которых нас столько ругали в прошлом на коллегии и разных совещаниях, который месяц лежали штабелями у одной из стен бассейна и почернели от дождей и снега.

Однажды, во время приезда Белоусова, Чуйкова и Свиридова к нам, я показал эти ящики Белоусову и попросил его помочь убедить Адмиралтейский завод забрать их у нас. Добавил, что неудобно перед рабочими, мы столько давили на них, убеждали, что лодка ждёт, что мы срываем её строительство, а теперь получается, — необходимости работать день и ночь фактически не было. В конце концов, хранить у нас их просто негде. Не понял, что особенно задело вновь испечённого первого заместителя министра, но он сразу же вскипел, начал обвинять меня, в том, что нечего валить свои грехи на других. В общем, раздражённо говорил что-то нелогичное, а вывод, как всегда, такой: «Громковский, занимайся своими делами, ликвидируй отставание, не лезь в лодочные вопросы, мы знаем, что и когда делать без тебя». В общем, это была уже набившая оскомину старая песня.

Новый министр Егоров назначил комиссию по проверке научной и технической деятельности ЦНИИ «Морфизприбор» под председательством директора ЦНИИ имени Крылова Г.А. Матвеева. Заместителем председателя стал начальник 1-го института МО (ВМФ) вице-адмирал В. Н. Буров, в комиссию вошли такие светила, как Ковалёв, Спасский, Чернышёв, а также большая группа специалистов из ЦНИИ имени Крылова, 1-го и 14-го институтов ВМФ, Акустического института и других организаций. Включили в комиссию и несколько наших специалистов. Я знал от доброжелателей в министерстве, что Егоров поставил перед Матвеевым задачу провести строжайшую проверку и представить материал, который будет положен в основу намечавшейся коллегии с вопросом «О неудовлетворительной научной и технической деятельности ЦНИИ «Морфизприбор».

Честно говоря, я не завидовал Матвееву, так как был уверен, что самая строгая и объективная проверка не найдёт материала для неудовлетворительной оценки деятельности

института. Впрочем, события последних лет показали, что всё может быть вывернуто наизнанку по воле начальства и его клевретов. Некоторую уверенность вселяло то, что многих специалистов комиссии я знал лично как людей не только знающих, но и принципиальных. Одно дело — безосновательно ругать нас с трибун, другое — разбираться с конкретными фактами и выслушивать объяснения и обоснования.

На первое заседание съехалась вся комиссия в полном составе, в том числе начальники институтов, руководители проектных бюро и главные конструкторы подводных лодок. Я сделал доклад о направлениях наших научных исследований и опытно-конструкторских работ, подробно рассказал о совместных НИР с ЦНИИ имени Крылова, АКИНом, 14-м институтом ВМФ, другими академическими институтами и НИИ других министерств. Отдельный раздел доклада посвятил внедрению результатов НИР в текущие ОКР, а также важным исследованиям, результаты которых можно будет использовать в будущем. Анализу и сравнению аналогичных разработок в США и у нас также был посвящён отдельный раздел, в котором я постарался дать объективное сравнение и показать по каким параметрам и техническим решениям мы в действительности отстаём.

Впервые за три с лишним года такие лжепророки, как Спасский, Ковалёв, Буров, да и Матвеев, отставшие от США в созданных ими подводных лодках во много раз, мало понимающие в гидроакустике, но для своего спасения оболгавшие её с высоких трибун, вынуждены были сидеть и слушать меня. В своём докладе я ответил на все, набившие оскомину обвинения Спасского, Егорова, Ковалёва, Белоусова и других, — что мы не работаем с академическими институтами и НИИ других министерств, что мы не ведём широкие научные исследования, что мы не знаем и не используем новейшую элементную базу Минэлектронпрома. Превосходные плакаты позволяли чётко проиллюстрировать эти ответы. Я думаю, как умные люди, они быстро поняли, что Егорову не удастся осуществить задуманное. Во время доклада, я видел, что Спасский быстро поскучнел. С первого взгляда на плакаты он понял, что мой доклад направлен против его беспочвенных обвинений, против ложных измышлений, повторяемых на всех высоких трибунах.

Анализируя наше истинное отставание, связанное с применением аналоговой техники в предварительном формировании характеристик направленности антенн, кроме массы и габаритов аппаратуры, я подробно рассказал о наших бесплодных усилиях найти в космических или ракетных институтах мини-ЭВМ нужной нам большой производительности. Говорил о сложности решения задачи поиска безаприорной информации, о наших оценках новой системы США AN/BQQ — 5 и её модификаций, о том, что мы считаем, что американцы выиграют в связи с полной цифровой обработкой информации порядка 15%, но больший размер нашей главной антенны позволит нам компенсировать этот выигрыш.

Выступал я активно, как будто бы ничего не произошло, никто нас не травит, просто приехала очередная важная комиссия. Ответив на вопросы, я ушёл, а Матвеев объявил о создании ряда подкомиссий по разным научным направлениям, установил сроки их работы, предполагая, что через три недели можно будет сводить материалы подкомиссий в единый акт проверки. Только он знал точно, что ему говорил и поручал министр.

Надо сказать, что многие члены комиссии от разных институтов, хоть и бывали у нас по конкретным делам, никогда не встречались со многими нашими известными учёными и не знали о наших исследовательских возможностях, в частности в опытовом бассейне и на Ладожском полигоне. Мы договорились, что члены комиссии от «Морфизприбора» и заместитель главного инженера, курирующий работу комиссии, будут эффективно использовать наших наиболее опытных в науке, наиболее умелых в полемике и общении учёных и инженеров. Перед приездом комиссии я собрал этих специалистов, предупредил о важности предстоящей работы, о возможной предвзятости отдельных членов комиссии и попросил спокойно и уверенно донести до них нашу точку зрения. В заключение порекомендовал по возможности подружиться с проверяющими, имея в виду будущие совместные исследования в нашем опытовом бассейне, на Ладожском полигоне или в их институтах.

Следует отметить, что подкомиссии работали тщательно, вникали в суть наших работ, проблем и вопросов. Почти каждый день можно было встретить кого-либо из членов комиссии. В какой-то момент я спросил наших членов комиссии, в каком состоянии находится работа. Они ответили, что подкомиссии практически закончили работу, что у наших членов комиссии складывается впечатление, что никаких особых претензий к нам пока не высказано, обычные замечания и рекомендации, что споры продолжаются в подкомиссии, которая занимается сравнением «Ската» и американской «пятёрки». В данный момент времени Матвеев очень занят и написание акта проверки находится в начальной стадии. Встретив одного из своих старых знакомых из института имени Крылова в Москве, я узнал, что Матвеев несколько раз слушал своих заместителей, принимавших участие в проверке, по слухам дважды докладывал Егорову, но никто не знает, какие инструкции он получил. Проверка явно затягивалась.

Позднее я узнал, что у членов комиссии, в том числе специалистов из института имени Крылова, сложилось положительное впечатление о научном уровне исследований и ОКР, о чём Матвеев доложил Егорову, которому такой доклад не понравился, и он приказал продолжить работу. В таких случаях «продолжить работу» в устах министра означает либо найти серьёзные недостатки, либо их придумать, то есть накопать нужный министру компромат. Перед Матвеевым, учёным с хорошей репутацией, директором главного научного центра Минсудпрома, ЦНИИ имени Крылова, стояла препоганая задача. Для некоторых руководителей крупных проектных организаций произносить обвинительные речи, не соответствующие действительности — обычное дело. Они в нашей области не специалисты, слышали одно, видели другое, повторяли третье. Безответственные люди, сегодня обвиняют невинных, завтра скажут, извините, мы ошиблись, мы ведь не специалисты в ваших вопросах.

Уподобиться им Матвеев не мог. Учёный, руководитель очень представительной комиссии из учёных, инженеров и конструкторов, он должен был представить подписанный, в том числе им самим, акт проверки ЦНИИ «Морфизприбор». Матвеев не мог заставить своих коллег подписать неправду, да и самому мараться наверняка не хотелось. Рассказывали, что его вызывали в ЦК к Коксанову, обрабатывали и там. Что уж он говорил Егорову в свой второй визит к нему, никому не известно. Можно было вычислить по конечному результату, что он доложил министру о невозможности предоставить акт проверки, который мог быть положен в основу рассмотрения на коллегии вопроса о неудовлетворительной работе «Морфизприбора» и, естественно, самого Громковского.

Шёл третий месяц с начала работы комиссии, когда мне позвонил Матвеев, и сказал, что собирается приехать к нам, так как хочет встретиться со мной перед заседанием комиссии. Встретились, он мне дал прочесть последний вариант акта, сказав, что я могу просто просмотреть его, так как никакого криминала там нет. Я прочёл до раздела о сравнении «Ската» и AN/BQQ-5, всё нормально, замечаний много, но обычных. Когда я начал читать этот раздел, Матвеев прервал меня и сказал, что работа комиссии очень затянулась, он хочет закончить её как можно быстрее. Но между членами комиссии от «Морфизприбора» и представителями 1-го института военного кораблестроения осталось одно существенное разногласие. Наши представители в комиссии настаивали на равенстве дальности {114} обнаружения «Ската» и AN/BQQ-5, считая, что преимущество по размеру нашей главной антенны позволит компенсировать возможное преимущество американцев, связанное с использованием полной цифровой обработки. Никто тогда не мог точно определить, что в итоге даст цифровая обработка, хотя по размеру главной американской антенны особых споров не было. Члены комиссии от 1-го института ВМФ, наверняка имея инструкции из Москвы найти как можно больше недостатков в деятельности «Морфизприбора», бездоказательно утверждали, что американский комплекс AN/BQQ-5 будет иметь антенну гораздо большего диаметра и предлагали записать, что «Скат» будет иметь дальность обнаружения на 50% меньше, чем у американского комплекса.

Это вызывало яростный отпор наших членов комиссии, и не находило явной поддержки у многих других членов комиссии, в том числе представителей ЦНИИ имени Крылова. Матвеев сказал, что он на грани изнеможения от всех споров, связанных с работой комиссии. Он уважительно отмечал высокий уровень исследований во многих областях работы «Морфизприбора» и считал, что акт получается достаточно представительным, что надо кончать всю эту тягомотину. Добавил, что он рассчитывает на мою помощь в поисках компромисса. Честно говоря, хотя он сам мне прямо этого не говорил, я знал, что институт и его деятельность произвели хорошее впечатление не только на его заместителей и специалистов, которые впервые подробно знакомились с нашей работой, но и на него самого. Так мне говорили наши специалисты, много лет работавшие с крыловцами, так мне сказал и один из работавших там друзей юности, с которым мы изредка виделись в нерабочей обстановке.

Прекрасно понимая, что Матвеев и его институт являются нашими противниками в продолжающейся травле «Морфизприбора», я видел сам и знал от других, что они в работе комиссии старались выдерживать корректную и объективную позицию. Я не завидовал Матвееву, на которого наверняка давили и чиновники разных рангов, и сам министр Егоров. Хоть Матвеев выступал в те годы с разными обвинениями в наш адрес, но здесь он сумел устоять и не потерять своего лица. Учитывая всё это, а также моё многолетнее уважение к институту Крылова, который по старой памяти ассоциировался с личностью Вознесенского, я считал себя обязанным откликнуться на просьбу Матвеева и найти взаимоприемлемое решение по пунктам акта проверки, вызвавшим разногласие.

Ещё до встречи с Матвеевым, мне доложили, что споры ведутся вокруг вариантов равенства дальности обнаружения или нашего отставания в 50%. Я подумал про себя, что замысел министра разгромить нас на коллегии начинает рушиться, и компромисс будет где-то посередине. В итоге так и случилось, Матвеев предложил записать отставание «Ската» по дальности от американской системы на 25%. Я, конечно, сказал, что это несправедливая оценка, так как ошибочно было полагать, что цифровая обработка даст преимущество в 50%, в том числе компенсирует потерю дальности из-за меньшего размера антенны у американцев. В этом случае мне просто не удастся уговорить наших членов комиссии не писать своё особое мнение. Матвеев сказал, что у него нет иного выхода, или я должен согласиться на 25%, или он и остальные члены комиссии от его института, а также Спасский, Ковалёв и другие из проектных бюро присоединятся к морякам с их 50%. Пытаясь позолотить пилюлю и думая, что я действительно могу не согласиться, он стал говорить, что акт в этих условиях получится сверхотличный, и я должен оценить это, ведь, в конце концов, дальность «Ската» — только частный момент. Главное — положительные выводы о научной и проектной деятельности института.

Хотя я был согласен с его предложением, но надо было выдерживать марку. Договорились, что я переговорю с нашими членами комиссии, после чего встретимся ещё раз. Встреча и разговор с членами комиссии были нелёгкими. Зная, что я всегда твёрдо защищаю интересы института, и ничего не зная о причинах проверки и сложившейся ситуации, они не могли понять, почему я собираюсь уступить Матвееву. Мои объяснения, что акт проверки, подписанный всеми членами комиссии без замечаний, ценится намного выше акта, украшенного разногласиями, вначале воспринимались плохо. Поступили предложения сражаться далее в Москве, у заместителей министра, у министра. Меня упрекали, что {115} я отхожу от обычной практики, ведь бывали случаи, когда мы выигрывали в последней инстанции, у министра. Рассказывать истинные причины проверки я не собирался и продолжал доказывать, что в условиях, когда надо выбирать из двух зол меньшее, выгоднее не лезть наверх, можно получить вместо поддержки шишки. В общем, договорились, что я буду стараться защитить 15%, и соглашусь на 25% только в крайнем случае.

При следующей встрече, Матвеев на 15% не согласился, и я подписал в целом благополучный акт проверки с признанием того, что мы отстаём от американцев по дальности обнаружения на 25%. Гора родила мышь, расправиться с институтом и мной на заседании коллегии, усилить впечатление о нашем отставании, прикрывая истинную проблему высокой шумности подводных лодок, с помощью этой проверки не удалось. Я считал, что результат был полезный. Не только специалисты института имени Крылова, но и специалисты институтов ВМФ, проектных бюро, редко или никогда не бывавшие у нас, увидели собственными глазами «Морфизприбор» изнутри, познакомились с нашими ведущими учёными и инженерами, наверняка лучше поняли значимость уровня помех на главной акустической антенне в носу подводной лодки.

4.3. Юбилей «Рубина».

Пока мы занимались «Скатом», «Полиномом», другими ОКР и НИР, Матвеев занимался институтом Крылова, проверял нашу деятельность, Спасский с помощью Минсудпрома и обкома партии организовал широкое празднование 50-летия проектного бюро «Рубин». В связи с юбилеем ПКБ «Рубин» было награждено одним из высших орденов страны. Интересно было бы написать о двух юбилеях одновременно, — о 50-летнем в 1976 году и о 100-летнем, спустя 25 лет, в 2001 году.

Но здесь стоит только упомянуть, что примерно в это же время в Ленинград приезжал Устинов. Не помню точно, произошёл ли этот эпизод в «Рубине» или в институте имени Крылова, это не так уж важно. Устинова сопровождали Егоров и Горшков. В обычном порядке они шли по приготовленной выставке плакатов и макетов различных проектов подводных лодок, усаживались, слушали доклады, задавали вопросы, двигались дальше. За три года, прошедшие со времени посещения Устиновым «Морфизприбора», уровни шумности и помех наших и американских подводных лодок на плакатах разительно изменились, но кто про это помнил. Во время одной остановки и очередного доклада Дмитрий Фёдорович вдруг взорвался и, обращаясь к Егорову и Горшкову, закричал: «До каких пор мы будем продолжать строить все эти проекты! Американцы богаче нас, но много лет строят два проекта! Вы же много раз обещали мне сократить количество проектов подводных лодок...».

Его обычно сдерживаемое раздражение неожиданно прорвалось. Егоров и Горшков начали говорить, что они работают над сокращением количества проектов, что следующее поколение подводных лодок будет состоять из двух, максимум трёх, проектов. Устинов перебивал их, говорил, что он слышит это не первый раз, что следующее поколение никто ещё и не начинал прорабатывать, что оно будет строиться через 20 лет, когда с них уже не спросишь. Горшков и Егоров, как Бобчинский и Добчинский, перебивая друг друга, обещали проработать такое поручение немедленно. Было смешно и грустно смотреть как вроде бы всесильный Устинов умолк, понимая, что он бессилен, поздно пытаться повернуть историю назад. С его же «благословения» развели столько проектов подводных лодок и надводных кораблей, нечего и надеяться остановить этот процесс. За свою деловую жизнь я видел только три таких атаки Устинова против многопроектья, — здесь и два раза во время совещаний в Северодвинске. Сколько, наверное, было таких взрывов в Москве, и всё без толку. Действительно всесильный во многом, может быть бессильным в частном, хотя и очень важном. Трудно загнать джина обратно в бутылку, может быть, даже невозможно.

Сидя на торжественном заседании в «Рубине», я думал, как фальсифицируется история. Подводные лодки с крылатыми и баллистическими ракетами, которые спроектировало проектное бюро «Рубин» и которые плавают в настоящее время, имеют огромную шумность, в десять раз большую по сравнению с американскими подводными лодками. {116} Один из проектов (проект 675) американские подводники даже прозвали «ревущими коровами». Правильно ли было в такой серьёзный момент награждать проектное бюро и его руководство, в действительности создавшее неэффективные подводные лодки, раз американцы следят за ними во время боевой службы? Стимулирует ли это работу или создаёт атмосферу безнаказанности?

С другой стороны, высококвалифицированные сотрудники проектного бюро много лет упорно работали, решали сложнейшие вопросы проектирования. Они не виноваты в отставании по шумности. Ведь перед ними никогда всерьёз не ставилась такая задача как первоочередная, сверхприоритетная. Думаю, что и бюро, и сотрудников надо было награждать, а с руководителями повременить, хотя, как правило, они уже получили высшие награды. Снова подумал, — если бы наш институт был бы в министерстве радиопромышленности, никто бы не посмел сделать из нас козлов отпущения, не было бы никаких комиссий, посчитавших, что мы отстаём на 25%. Наоборот, Минсудпром, Егоровы, Коксановы, ВМФ, Горшковы, зная, что наш институт хорошо понимает, что такое шумность и помехи в носу лодки, опекали бы нас, всячески расхваливали. Только бы мы помалкивали и не распространяли наше понимание истинной ситуации.

5.1. Проверка морального облика.

Я проявил дикую наивность, захотев поехать на очередной международный акустический конгресс, на этот раз в Австралию. Оформил анкеты, подписал сопроводительное письмо у Свиридова и передал все документы в управление кадров Гулякину для дальнейшего оформления. Аналогичные документы отвёз в обком КПСС, — было необходимо разрешение специальной комиссии по выездам обкома партии. Трудно сказать, чем я думал, делая всё это. После событий 1975 года, скрытой неприязни и Свиридова, и Чуйкова, явной отчуждённости нового министра, не говоря уж о враждебном отношении Коксанова, ожидать, что меня пустят на конгресс, с моей стороны было глупо.

Так и случилось. Министр Егоров отказался направлять мои документы в ЦК партии. Мало того, ленинградский КГБ, который фактически влиял на решения обкомовской комиссии по выездам, сторицей отплатил мне за мою строптивость в деле с Каляевой. Узнав о решении министра, я позвонил в обком, пытаясь остановить движение моих бумаг в комиссии, и с удивлением узнал, что этого делать не будут. Это противоречило их обычной практике. Через короткое время мне сообщили, что комиссия отказала мне в разрешении на поездку на конгресс, а через некоторое непродолжительное время я понял почему.

В объединение прибыла обкомовская дама, секретарь комиссии по выездам, для проверки морального облика тех, кого мы, дирекция и партком, рекомендуем в длительные поездки за рубеж для обслуживания нашей техники, в такие страны как, например, Египет, Индия. Пришлось изображать борца за высокий моральный облик выезжающих, уже понимая, что она приехала с двумя задачами. Первая — дать мне понять, что мой моральный облик никуда не годится, вторая — выяснить, не нарушаю ли я моральные принципы в институте или объединении. Проще говоря, — не сплю ли я с подчинёнными. Сначала она вела себя агрессивно, хотя напрямую мне ничего не сказала. Я делал вид, что не понимаю её намёков. В конце проверки мы снова встретились, и дама явно смягчилась. Подумал, что, во-первых, она выяснила, что на работе многие годы я вёл и веду себя безупречно, а во-вторых, у неё могли возникнуть сомнения в достоверности той информации, которую КГБ направил в комиссию.

Человек она была опытный, работала там много лет. Она искренне рекомендовала в моём докладе на комиссии не раздражать Бобовикова, признать, что у нас есть недостатки, и мы работаем над их устранением. Из этого вытекало, что он уже раздражён. К тому времени один мой приятель, который был знаком с практикой слежки за людьми по месту их жительства, сказал мне, что, очевидно, райотделу КГБ поручили подготовить на меня «установку» для комиссии. Они, в свою очередь, обратились к кому-то из их осведомителей, проживающих в моём доме. В то время я жил в доме, в котором надо было проходить к своему подъезду мимо скамеек, где с утра до вечера сидели старушки-пенсионерки, и мимо столов, за которыми по вечерам азартно играли в домино. И хотя я, проходя мимо, исправно здоровался, отношение ко мне, очевидно, не было дружеским. Ставить свои «Жигули» у подъезда, под моими окнами, меня отучили давно, дважды прокалывая шины. На служебной машине к подъезду я не подъезжал, но проходить к себе домой с молодыми женщинами периодически приходилось. Так вот, по словам моего приятеля, в этой «установке» могла быть любая информация на мой счёт, и правдивая, и лживая. {119}

На юбилее радиотехнического факультета ЛЭТИ Бобовиков всё время шипел за моей спиной: «Делай выводы!». Быть может сексуальная неудовлетворённость большого партийного начальника, моя холостая жизнь и какие-то подробности в «установке» КГБ были причинами его злобы и шипения?

5.2. Акустические экраны, или Субботник в Минсудпроме.

Однажды после очередных спасско-егоровских выпадов в нашу сторону на президиуме научно-технического совета, я стал раздумывать, что же делать. Не задираться, не отвечать на грубые выпады некомпетентных в нашей технике людей — значило признавать их правоту. Им было мало того, что они сделали нас козлами отпущения их собственных грехов. Не встречая отпора, подобные типы начинают распоясываться, позволяя себе разные хамские высказывания. Министр их не останавливал, а иногда и сам позволял себе хамить. Но, что позволено министру, не должно быть позволено другим. Надо было найти способ дать понять им всем, что нас и меня не задавили, мы знаем себе цену, и, главное, — мы знаем, чего стоят сегодня их хвалёные лодки, и кто в действительности преступно отстаёт от американцев.

Но как это сделать? Выступление на НТС или на коллегии не подходит. Министр начнёт прерывать, да и остальные присутствующие сочтут, что я пытаюсь огрызаться на критику. Случай помог найти способ красиво огрызнуться, показать, что нас и меня не придавили. При просмотре очередной порции открытой зарубежной информации меня заинтересовала картинка с проекцией разреза американской подводной лодки типа «Лос-Анджелес» вдоль средней линии. Было видно, что сферическая акустическая антенна американского гидроакустического комплекса размещена в явном отдалении от прочного корпуса. Если верить масштабу рисунка, то антенна располагалась на расстоянии, по крайней мере, нескольких метров от корпуса.

В наших подводных лодках новых проектов главная антенна размещалась в непосредственной близости к прочному корпусу. Можно было предположить, что в пространстве между корпусом американской подводной лодки и антенной размещены акустические экраны, которые существенно снижают помехи в месте расположения антенны. Чтобы увеличить дальность действия гидроакустического комплекса в 2 раза необходимо увеличить площадь антенны в 10 раз. Проектировщики и слышать не хотели об этом.

Но, с другой стороны, чтобы увеличить дальность действия гидроакустического комплекса в те же 2 раза, достаточно было уменьшить уровень помех в месте расположения антенны в 4 раза. Докладывая на разного рода заседаниях и совещаниях в министерстве

о возможных путях увеличения дальности действия «Ската», я говорил о необходимости снижения помех в носовой оконечности подводной лодки. И каждый раз нарывался на язвительные реплики Спасского, Черноверхского, Белоусова или самого министра о том, что пытаюсь увеличить дальность обнаружения «Ската» за чужой счёт. Было видно, что они не задумывались о сути дела, нападая на меня, а потом, вследствие занятости забывали об этом. Коксанов всегда узнавал о таких эпизодах и при очередном моём визите в ЦК, как правило, грубо, иногда на крике, предупреждал меня, что я снова лезу не в свои дела, не понимаю своей ответственности, пытаюсь переложить свою вину на других.

Глядя на картинку с «Лос-Анджелесом» мне пришло в голову, что можно подготовить докладную записку Егорову с предложением рассмотреть возможность подобного акустического экранирования и, таким образом, существенно уменьшить уровень акустических помех работе антенны. В записке было естественным подчеркнуть, что можно добиться двукратного увеличения дальности либо увеличением размера антенны в 10 раз, что явно нереально, либо уменьшением уровня помех в 4 раза, что может оказаться реальным в ближайшей перспективе. Опасность такой докладной министру была очевидна. Опальный гидроакустик Громковский, якобы допустивший серьёзное отставание от американцев, полез без спросу в святая святых, в проектирование подводных лодок! Было понятно, это разъярит проектантов, первое главное управление и ответственных за судостроение в ЦК, в первую очередь Коксанова.

С другой стороны, если докладную написать хитро, признать, что мы усиленно работаем над разными вариантами, но пока предлагаемые нами решения с антеннами больших размеров не могут быть размещены на проектируемых лодках. Следовало написать о научно-исследовательских работах, которые мы ведём или начали вести в последнее время, направленных, в том числе, на внедрение полной цифровой обработки информации. Во второй половине докладной указать, что работая над новыми схемотехническими решениями, над новыми вариантами антенн, мы не можем игнорировать условия, в которых эти антенны функционируют. Здесь и выкатить идею «в 10 раз больше размер антенны, что невозможно, или в 4 раза меньше помехи, что возможно».

Докладная записка почти сформировалась в моей голове. Конечно, крик и недовольство всё равно будут, но если сформулировать просьбу нежно, типа «....прошу рассмотреть возможность....», то это подсластит пилюлю. Кроме того, чем я рисковал? Опала есть опала, и докладная вряд ли сильно ухудшит отношение Егорова, Белоусова, Черноверхского ко мне, оно и так плохое. Начальники бюро и главные конструкторы разъярятся как никогда за вторжение в их сферу. Но они без этого злы на меня и сделали «Морфизприбор» козлами отпущения за их собственные ошибки. Вроде бы терять нечего, а чуть-чуть показать зубы давно пора.

Теперь надо было посоветоваться с кем-то из специалистов, стоящая идея или нет. Я пригласил Князева, одного из ведущих специалистов в комплексном проектировании, показал ему картинку и рассказал, что задумал, добавив, что ни Егоров, ни Белоусов, ни Черноверхский, ни начальники бюро-проектантов подводных лодок наверняка не помнят эти данные, и было бы неплохо напомнить о них. Князев поддержал идею и сказал, что из трёх бюро-проектантов только в «Малахите» есть опытный специалист Данилов, который хорошо владеет вопросами гидроакустики. Я спросил Князева не кажется ли ему, что мы лезем не в своё дело. Он даже слегка удивился и ответил, что не кажется, так как мы хотим создать лучшие условия для работы нашей антенны и комплекса в целом.

В институте не знали о всех событиях, происходивших в Москве. Я не говорил о своих неприятностях даже ближайшим помощникам, не брал никого на заседания президиума или коллегии без крайней надобности. Если же кто-то оказывался со мной и удивлялся остроте критики в мой адрес или в адрес института, я объяснял, что теперь это обычный стиль обращения, дескать, ЦК требует повышать требовательность. Поэтому я не мог объяснить Князеву истинную причину моего желания послать эту докладную. В то же время его мнение о пользе докладной было важно для меня. Ещё раз изложив Князеву основные тезисы докладной, попросил его набросать черновик и передать мне, сказав, что хочу сам поработать над текстом. В институте знали, что все важные документы я правлю сам, иногда переписывая их заново. {121}

Получив черновой вариант, я исправил его по-своему, отложил на день, затем снова поправил. Пригласил Князева, он сделал несколько полезных замечаний. Докладная записка была готова. Задуманная основа сохранилась, просьба рассмотреть возможность акустического экранирования антенны звучала именно как просьба, картинка разреза «Лос-Анджелеса» с указанием источника прилагалась. Утверждение, что двукратное увеличение дальности «Ската» требует увеличения размера антенны в 10 раз, что невозможно реализовать на подводной лодке, и утверждение, что такое же двукратное увеличение дальности «Ската» требует уменьшения уровня помех в носовой оконечности подводной лодки, где размещается антенна, в 4 раза, что, в принципе, возможно, повторялось дважды, в начале и конце докладной. Понимая, что снизить уровень помех в два раза на проектируемых лодках — задача вполне реализуемая, я добавил фразу о том, что уменьшение уровня помех в 2 раза позволит увеличить дальность действия «Ската» в полтора раза. Мне казалось, что это должно заинтересовать министра.

Отправил докладную записку в понедельник вечером с нарочным. Я считал, что Егоров прочтёт её вечером во вторник или в среду. Первый разнос от Чуйкова или Свиридова я ожидал в пятницу, когда докладная должна была попасть к Чуйкову после первого замминистра Белоусова и заместителя министра по подводным лодкам Резунова. Министерские правила не разрешали директорам обращаться напрямую к министру без согласования с заместителем министра. После того, как Чуйков и Свиридов пытались снять меня с работы в 1975 году, мы поддерживали вежливые рабочие отношения, но не более того. Ни советоваться с ними по этой докладной, ни просить разрешения на обращение к Егорову я не хотел. Если начнут ругать, отговорюсь, что считал данный вопрос не требующим согласования, тем более, он относился к проблемам проектирования подводной лодки, а не к гидроакустике.

Неожиданно, утром в среду позвонил Свиридов и очень раздражённым тоном, сообщил, что меня вызывают на совещание к министру в субботу в десять утра по поводу моей докладной. Вот тебе раз! На такое внимание я не рассчитывал и теперь не ждал ничего хорошего. В пятницу позвонил Свиридову с каким-то вопросом, а в конце разговора спросил, не знает ли он что-либо о завтрашнем совещании, какие ещё вопросы запланированы. Свиридов ответил, что не знает.

Я пришёл в министерство минут за десять до начала мероприятия и пошёл прямо в зал коллегии. В коридоре столкнулся с Черноверхским. Поздоровавшись, он недовольно пробурчал, дескать, опять я что-то придумал. Подошёл Свиридов, сказал, что не надо было писать эту докладную, не наше это дело. Зал заполнила обычная публика субботников: заместители министров, приглашённые начальники главных управлений, директор ЦНИИ имени Крылова Матвеев, начальники проектных бюро «Рубин» и «Малахит», Спасский и Чернышёв, несколько чиновников из первого главного управления. Кто присутствовал от ЦК и ВПК не помню, но всегда кто-то был.

Вошёл хмурый Егоров и начал совещание необычным образом. Сначала он обратился к Чернышёву и спросил: «Какое расстояние от твоего института до института Громковского?» Чернышёв встал, задумался и сказал, что километров двенадцать-пятнадцать. Тогда Егоров задал тот же вопрос Матвееву, который сказал, что километров восемнадцать. Все с удивлением слушали, а мне было уже понятно, куда клонит министр. Спасский на такой же вопрос ответил, что километров десять. И началось избиение младенца. Егоров объявил, что Громковский прислал ему докладную записку и сказал: «Громковскому было лень проехать пятнадцать километров до вас и обсудить его предложение. Он решил пригласить всех вас в субботу за 700 километров ко мне». После этого он начал медленно, с выражением читать докладную записку. Закончив, злобно сказал: «Так, Громковский, дела не делают. Тебе лень съездить к твоим коллегам и обсудить своё предложение, а мы из-за тебя должны в субботу приезжать и делать твою работу. Ты обязан был съездить к Чернышёву, Спасскому и Матвееву обсудить, что ты предлагаешь и подготовить совместное предложение. Не хочешь ты дружно работать с корабелами».

Я подумал, — министр до сих пор не успокоился. Ему не удалось использовать прошлогоднюю комиссию Матвеева, которая не нашла серьёзных недостатков в работе «Морфизприбора», {122} чтобы убрать строптивого Громковского. Он хотел воспользоваться моей докладной, устроить мне выволочку и дал установку как выступать. Для пущей важности решил устроить принародную экзекуцию, спустив на меня стаю моих врагов или, по крайней мере, недоброжелателей. Продолжая совещание, Егоров предложил выступить Матвееву, который повторил слова министра о том, как нехорошо поступил Громковский, направив докладную записку министру, предварительно не обсудив её с ним и проектировщиками. Матвеев сказал, что моё предложение не подкреплено какими-либо расчётами, что было некорректно. Какие расчёты могут сделать гидроакустики? Я сделал предположение, что США используют акустические экраны, чтобы уменьшить помехи в носу подводной лодки, в месте расположения основной акустической антенны, и внёс предложение использовать акустические экраны между антенной и прочным корпусом. Выполнять расчёты должны ЦНИИ имени Крылова и бюро-проектанты, а не гидроакустики. Матвеев говорил обвинительным тоном, но, по крайней мере, вежливо.

Следующим Егоров поднял Спасского, который обладал значительным опытом резкой критики «Морфизприбора» и Громковского. В этот день он превзошёл самого себя. Начал Спасский с того, что он всегда предупреждал об опасности монополии Громковского на разработку гидроакустических систем для подводных лодок. Ведь Громковский не работает вместе с академическими институтами, не использует последние достижения науки в своих разработках. Продолжил тем, что Громковский не контактирует с ведущими институтами других оборонных министерств, не знает последние достижения в микроэлектронике. Это приводит к созданию систем объёмом больше ста шкафов и весом во многие десятки тонн. Распалившись, Спасский продолжал вещать, что Громковский допустил серьёзное отставание от США, до сих пор не предпринял необходимых мер по ликвидации этого отставания и продолжает преуменьшать его размеры. В запале своего выступления он несколько раз повторял одно и то же, а мою фамилию упомянул больше полутора десятка раз. Причём Спасский не употреблял слова «Морфизприбор» или «Океанприбор», только Громковский.

Не прошло и года, как комиссия Матвеева, где тот же Спасский был заместителем председателя, после трёхмесячной проверки нашего института с трудом уговорила меня согласиться с отставанием в 25% по дальности и не смогла обвинить нас в неиспользовании последних достижений науки или НИИ других оборонных министерств. Мне не хватило выдержки на половину его выступления и, разозлившись до предела, я было вскричал: «Враньё!» Но Свиридов, слава Богу, следивший за мной, вовремя ткнул меня в бок. Министр, который заметил это, покачал головой, дескать, сиди и не рыпайся. На субботниках министр, его заместители и представители от ЦК и ВПК сидели обычно лицом к залу, и их реакция была видна присутствующим.

Спасский в своих нападках на меня, видимо, перебрал, так как, министр прервал его и спросил, что он думает по существу предложения Громковского. Спасский начал говорить, как безобразно поступил Громковский, направив докладную министру без обсуждения с ним, Чернышёвым и Матвеевым. Это лишний раз показывает, что Громковский не уважает проектантов подводных лодок. Егоров снова прервал его, спросив, что он думает по существу докладной записки Громковского. Спасский не очень внятно ответил, что всё это известно, что такие предложения рассматривались. Министр спросил, используют ли они такого рода экраны. Спасский снова не очень внятно ответил, что они прорабатывают разные варианты, но есть проблемы, связанные с водоизмещением.

Надо сказать, что в первые годы после назначения начальником проектного бюро «Рубин» Спасский обычно выступал после Ковалёва, повторяя в ином порядке уже сказанное им, и неожиданные вопросы не любил. На лицах заместителей министров, не отвечающих за подводные лодки, появились усмешки. Конечно, половину субботы было потеряно, но к тому времени все они прочли мою докладную и наверняка поняли, что смысл в ней есть. Могли помнить плакаты, которые проектанты новых лодок не так давно показывали при обсуждении технических проектов, на которых не было таких акустических экранов. Главное, всем стало понятно, что министр завёл себя не в нужную сторону. Упрёки в прямом обращении к министру никто не воспринимал всерьёз, всё понимали, что в противном {123} случае моё предложение повисло в воздухе, и никто бы не стал им серьёзно заниматься. Злились на Егорова и потому, что расправляться с Громковским можно было в обычные дни, зачем мучить людей в выходные. Была также ещё одна причина их усмешек. Многие в министерстве считали, что лодочники забирают львиную долю ассигнований и наград, поэтому из-за них страдают проектанты и строители надводных кораблей ВМФ и гражданские кораблестроители.

Чернышёв выступил коротко, и хоть обвинил меня в прямом обращении к министру без предварительного обсуждения с корабелами, но сделал это корректно. По существу вопроса он сказал, что они прорабатывают разные варианты снижения помех в носовой оконечности подводных лодок, в том числе и акустические экраны. Чернышёв подчеркнул, что реализация таких экранов приведёт к росту водоизмещения, а может быть, и длины подводных лодок. По моей информации, в это время, ни «Рубин», ни «Малахит» не собирались реализовывать такого рода экраны. Но «Малахит» никогда не боялся принимать наиболее прогрессивные решения как в вопросах проектирования подводной лодки, так и в использовании на подводных лодках самых современных систем радиоэлектронного оборудования. Об этом ещё пойдёт речь отдельно.

Далее выступали Черноверхский и Резунов, которые ругали Громковского за прямое обращение к министру, лицемерно акцентируя внимание на необходимости дружной работы, и, тем самым, обвиняя меня в недружной работе.

Дело шло к концу. Казалось, что Егоров не собирается давать мне слово, поэтому я поднял руку. Не заметить это было невозможно. Егоров сказал: «Зачем тебе выступать, есть твоя докладная». Я возразил: «Мне нужна одна минута». После этого не дать мне слова министр уже не мог. Я встал и сказал с места: «Морфизприбор» и я много лет дружно работаем вместе с бюро-проектантами подводных лодок. Много лет мы дружно работаем с первым главком. Всё это хорошо знают. Мы знаем своё место, мы для подводной лодки, а не наоборот. Всё, что я хочу сказать, это то, что «Морфизприбор» отлично знает и отслеживает состояние разработок, в том числе перспективных, в НИИ оборонных министерств. Так, в «Скате» мы применили самые современные микросхемы «Логика–2», которые в тот момент существовали только в лабораторных образцах, пошли на риск, который оправдался. Мы плодотворно работали и работаем со многими академическими институтами, не теряя времени, используем результаты их работ. Тех, кто не знает о наших контактах с НИИ оборонных министерств и академическими институтами, я приглашаю к нам, тем более, до нас всего 10 километров». Насчёт 10 километров, это был мой камешек в огород Спасского. Сел, взглянул на Чуйкова, сидящего прямо против меня. Тот, как в старые времена, улыбнулся, чуть кивнув головой, показывая этим, что он доволен и выступлением, и докладной, и ходом совещания. Всё-таки он, приборист, отвечает за нашу технику и в любом случае симпатизирует больше нам, чем лодочникам. Если даже теперь не мне лично, то нашей технике, «Морфизприбору».

Министр, видимо, сам понял, что зашёл не туда. В своём заключении он больше для проформы пнул меня пару раз за обращение к нему напрямую, но уже без первоначальной злобы, после чего дал указание рассмотреть предложение в первом главке. Было понятно, что своей докладной я достиг цели. Все министерские начальники поняли и надолго запомнили, — снизив помехи в носу лодки в 4 раза можно увеличить дальность «Ската» в 2 раза. Теперь они не слезут с бюро-проектантов пока проектировщики тем или иным способом не снизят помехи.

Но, главное, все поняли, что Громковского не задавили, он чувствует себя уверенно и не только не боится писать докладные напрямую министру, но и не боится идти на прямой конфликт с лодочниками. Одновременно стало ясно, теперь Спасский и руководство первого главка возненавидят меня ещё больше. Те, кто занимал раньше более спокойную позицию в отношении ко мне, теперь тоже займут враждебную. Я слышал отдельные реплики в свой адрес и во время, и после субботника не только от выступавших. Я нарушил неписаное правило, вторгся в святая святых — в процесс проектирования подводных лодок. Кроме того, я доложил министру о возможных технических решениях у американцев, {124} которые как выяснилось в ходе субботника, ему не были доложены. Грубо говоря, я подставил и руководство первого Главка и руководителей бюро. Конечно, мне припомнят и этот субботник, и мою докладную.

Но всё равно настроение у меня было приподнятое. Жалел только, что не мог позволить себе ответить Спасскому по-настоящему, рассказав на субботнике, что я думаю о шумности подводных лодок, спроектированных в «Рубине» и его связях с промышленной и академической наукой. Напротив входа меня ждала машина, а мой приятель с двумя симпатичными молодыми девицами стоял рядом. Приятель сел за руль, девицы сели сзади, а я, усевшись, опустил стекло и помахал Спасскому, который как раз выходил из министерства. Чёрт с ними со всеми, день оказался неплохим, а вечер обещал быть ещё лучше.

5.3. «Напев».

ЦК, ВМФ и Минсудпром выпустили джина из бутылки, согласившись с предложением Хетагурова (ЦНИИ «Агат») создать аппаратуру «Напев», которая якобы поможет увеличить дальность гидроакустического обнаружения. Теперь приходится тратить бездну времени на разные совещания в Ленинграде и Москве, а также разрабатывать аппаратуру сопряжения «Напева» со «Скатом». Наш Стрелков на разных совещаниях многократно заявлял о невозможности реализовать увеличение дальности обнаружения, основываясь исключительно на результатах, полученных при измерениях полей наших и американских подводных лодок с помощью аппаратуры «Гряда» и комплекса «Рубикон» во время похода лодки проекта 641Б в 1975–1976 годах. Никто не хотел слушать, нас всеми силами заставляли форсировать работу по «Напеву», организовывать его производство.

В смутное время, а все эти годы оно таким и было, на поверхность всплывают разного рода «спасители отечества», которые умело оценивают ситуацию, подыгрывают сильным мира сего в их игре, наслаждаясь возможностью выступать перед разными высокими руководителями. Такими людьми в те года оказались Хетагуров из «Агата» и Бузов из 14-го института ВМФ, которые всеми силами рекламировали и проталкивали «Напев», создавая у высокого начальства иллюзию возможности решить сложнейшую проблему малыми средствами.

Аргументация и доказательства ведущих специалистов «Морфизприбора» отвергались без серьёзного анализа. Играло роль, конечно, и то, что в этот период времени продолжались попытки найти в оборонной промышленности институт, который взял бы на себя разработку гидроакустических систем для подводных лодок и решил проблему увеличения дальности действия гидроакустики. Был момент, когда увлёкшийся Хетагуров предложил взять разработку. Любопытно, что многие участники дискуссий и обсуждений тех лет не знали подоплёки всей истории с подменой виноватых в отставании от американцев. Некоторые искренне верили, что «Морфизприбор» действительно серьёзно отстал, слушая неоднократные обвинения в отставании со стороны Спасского, Ковалёва, министра Егорова, главкома ВМФ Горшкова и других высоких минсудпромовских и морских начальников. Некоторые знали только часть истории, или видели, что Громковского пытались снять с должности. Этого было достаточно, чтобы поверить в отставание. Даже если я и пытался доказывать своё, думали, что я оправдываюсь.

5.4. Новая ОКР.

К тому времени у нас уже работало более ста специалистов по цифровой технике и программному обеспечению, большинство из которых в прошлом трудились в ЦКБ «Полюс». Сначала они были переведены в ЦНИИ «Гранит», а чуть позже уже работавшие у нас Фёдоров, Лисе и другие классные специалисты привели их к нам. Я давно отстаивал точку зрения, что лучший способ адаптировать специалистов к новой среде (в нашем случае — к гидроакустике и её задачам) — это использовать их для реализации конкретной разработки.

Прошло четыре года критики, попыток разгромить институт, разделить его на части, передать тематику в НИИ других министерств, проверок разными комиссиями. Пора было начинать новую ОКР хотя бы для одного проекта новой подводной лодки. И в прошлом, и в {125} этом году я неоднократно говорил об этом со Свиридовым и Чуйковым. Бывали моменты, когда разговору никто не мешал, и можно было спокойно изложить свою аргументацию. Честно говоря, после пары таких бесед, я понял, что они уже не имеют прежнего влияния в Минсудпроме, в том числе и на нового министра Егорова, и в желании продлить срок своей работы как можно дольше, не будут поддерживать меня. Чтобы соблюсти этикет, я попросил разрешения послать подробное письмо Чуйкову с обоснованием нашего предложения начать разработку нового комплекса с полной цифровой обработкой информации для нового поколения подводных лодок, с последующей возможностью использовать одну из его модификаций для замены «Ската». Когда Георгий Михайлович спросил меня зачем, я ответил, что в случае возникновения необходимости у него всегда будет полезная информация. Чуйков кивнул головой, дескать, если нечего делать, то присылай. В очередной визит в ЦК на всякий случай я законвертовал это письмо, взял с собой в папку и решил при благоприятных обстоятельствах показать его Коксанову или Макарову. Может быть, заинтересуются и не спеша ознакомятся.

Всё получилось не так, как задумал. Я положил приоткрытую папку на край стола и когда закончил докладывать, ответил на вопросы, Коксанов спросил, что у меня там законвертовано. Я ответил, что письмо Чуйкову о новой ОКР и показал его. Просмотрев письмо по диагонали и, видимо, поняв суть дела, Коксанов недовольным тоном сказал, — когда наступит подходящее время, мы получим работу, а сейчас нечего тревожить начальство, надо ликвидировать отставание. В общем, я получил от него очередной дежурный ответ.

После Коксанова пошёл к Макарову. Тот прочитал письмо, выслушал мои комментарии и сказал, что сейчас главная задача — сдать «Скат» на проекте 671РТМ. Нужен был не просто новый гидроакустический комплекс, а такой, дальность обнаружения которого будет в несколько раз больше. Надо отдать должное, к тому времени Макаров хорошо разобрался в наших проблемах, понимал основные трудности, с ним можно было разговаривать. Мой ответ, что достигнуть такой дальности обнаружения без существенного снижения уровня помех на главной акустической антенне практически невозможно, он использовал в качестве встречного аргумента, что не следует торопиться.

Видя, что Макаров расположен к разговору, я начал объяснять, что начать новую разработку имеет смысл именно сейчас, потому что к нам пришли такие классные специалисты как Фёдоров, Лисе и другие, которые постепенно привели к нам уже более сотни бывших специалистов ЦКБ «Полюс», которых можно сажать на новую ОКР. Говорил я и о том, что не следует опасаться отсутствия готовой ЦВМ для новой работы. Опыт «Ската» по использованию ЦВМ «Карат» киевского НИИ «Квант» показывает, что мы уже не зависим ни от Минэлектронпрома, ни от наивных надежд найти что-либо у ракетчиков или разработчиков

для космоса. Начнём новую работу и найдём всё, что нужно. Новые специалисты должны как можно скорее пройти искус ОКР, тогда они быстрее познают специфику разработки и создания гидроакустической аппаратуры.

Было видно, что Макаров всё понимает, и, может быть, в какой-то мере разделяет мои мысли. Но на словах он продолжал повторять прежние тезисы о несвоевременности новой работы. В сердцах я брякнул, что мне иногда кажется, что судостроители не заинтересованы в начале новой работы, придерживают нас, не хотят, чтобы мы вырвались из положения ответственных за высокую шумность, по крайней мере, до того, как они сами существенно не снизят шумность своих лодок. А, может быть, продолжал я, не хотят, чтобы мы сделали свою систему раньше, чем будет готова лодка? При этом легко свалить на нас ответственность за задержку разработки и выпуска лодки. Макаров сразу нахмурился и сказал, чтобы я нигде не повторял такие слова, если не хочу нарваться на новые неприятности.

5.5. «Хвосты» подводных лодок.

Впервые серьёзными исследованиями, направленными на создание гидроакустических систем с буксируемыми антеннами, институт начал заниматься в 1964 году в рамках НИР «Рассвет». «Рассвет» был не совсем обычной исследовательской работой, так как задание предусматривало создание и испытание экспериментального образца аппаратуры в морских условиях. Финансирование работы шло не из бюджетных средств, а от ВМФ. Было также предусмотрено участие МНИИ–1.

Идея использовать инфразвуковой диапазон в гидроакустике обсуждалась и ранее. Было известно, что в воде на низких частотах звук заметно затухает. Это могло быть использовано для увеличения дальности обнаружения целей, если бы удалось создать соответствующую антенну. Для эффективной работы антенны необходимо, чтобы её размер превышал, как минимум, в несколько раз длину звуковой волны. Для примера: длина волны на частоте 10 герц равна 100 метрам, на частоте 100 герц 10 метрам, на частоте 1000 герц 1 метру и на частоте 10000 герц 10 сантиметрам. Понятно, что разместить на подводной лодке антенну для работы на частотах порядка 10–100 герц практически невозможно из-за её массогабаритных характеристик, а вынести антенну за пределы корпуса лодки вполне возможно.

Отсюда и возникла идея создания гибких протяжённых буксируемых антенн (ГПБА) для подводных лодок и надводных кораблей, а также протяжённых антенн для береговых систем. Созданная в рамках НИР «Рассвет» аппаратура и первая протяжённая антенна стационарного использования были успешно испытаны на Чёрном море, в том числе по реальным подводным целям. Принимавшая в 1966 году НИР комиссия, назначенная ВМФ, подтвердила наши рекомендации о целесообразности начать три ОКР по созданию ГАС с буксируемой протяжённой инфразвуковой антенной для подводных лодок и надводных кораблей, а также ГАС с протяжённой антенной для защиты прибрежных районов. К сожалению, в течение более трёх лет ВМФ не заказывал такие системы для подводных лодок и

надводных кораблей. Было известно, что у данного проекта существовали серьёзные противники как в руководстве ВМФ, так и на флотах. Уже тогда появилось выражение «нам собираются приделать хвосты». Даже после того, как вышло постановление правительства о создании ГАС «Аврора-П» для подводных лодок и «Аврора-Н» для надводных кораблей, любителей съязвить насчёт «хвостов» было предостаточно.

В «Морфизприборе» с самого начала работы по исследованиям, связанным с разработкой идеологии создания таких систем, а также технических решений по аппаратуре обработки информации, были сосредоточены в лаборатории, которой руководил к.т.н. А. И. Глазков, автор многих изобретений и технических решений, положенных в основу создаваемой аппаратуры обработки информации. Проблемы создания новых для нас протяжённых антенн и их акустических элементов исследовались и решались в лаборатории, которой руководил талантливый инженер, к.т.н. Б. С. Аронов, впоследствии доктор технических наук, профессор.

Одним из преимуществ использования буксируемых антенн являлось также уменьшения уровня помех на антенне, в связи с отнесением её от подводной лодки на большое расстояние. Длина кабель-буксира варьировалась от 400 до 800 метров. С самого начала Глазков предложил буксировать антенну в так называемом «старт-стопном» режиме. В этом режиме выпущенная антенна подтягивалась с помощью специального лебёдочного устройства, затем отпускалась. В период «зависания» на антенне отсутствовали не только шумы от подводной лодки, передающиеся по кабель-тросу, но даже шумы обтекания собственно антенны.

Задача создания специального устройства для хранения, выпуска и выбирания кабель-троса и самой антенны была поручена ОКБ «Пролетарский завод», позднее развившемуся в НИИ. Разработка «Авроры-П» и «Авроры-Н» потребовала от участников преодоления не только многих технических проблем и трудностей, но и большой совместной работы с проектными бюро, в особенности, в части размещения аппаратуры и антенны на подводной лодке. Высокая квалификация и большой практический опыт руководителя акустиков проектного бюро «Малахит» В. Данилова, а также неизменный интерес и помощь со стороны начальника бюро Г. Н. Чернышёва и главного инженера Разлётова помогли решить все наши вопросы, а главное, позволили найти оригинальное решение размещения устройства постановки-выбора (УПВ) на подводной лодке проекта 671 РТМ. На мой взгляд, это крайне необычное решение украсило облик подводной лодки, не говоря уже о том, что специалисты всех главных флотов мира долго ломали голову в дискуссиях, в том числе на страницах открытой печати, что же это значит.

Пишу об этом потому, что проблемы создания гидроакустических систем с протяжёнными буксируемыми антеннами, практически решённые и в нашей части, и в части размещения на подводной лодке, вдруг стали предметом пристального внимания конструкторов ПКБ «Рубин» Спасского и Ковалёва. В 1976 и 1977 годах в своих выступлениях с нападками на меня и «Морфизприбор» Спасский почти всегда упоминал, что мы не нашли подходящих технических решений для подводных лодок проектного бюро «Рубин», что длина антенны, длина кабель-буксира не приемлемы, нами не обоснованы, что мы не ищем других более прогрессивных технических решений и так далее. К сожалению, Ковалёв вторил ему, или начинал первым, если Спасский выступал вторым. Иногда складывалось впечатление, что они вообще против применения буксируемых антенн. Тем не менее, хорошо зная, что американцы широко применяют подобные антенны намного большей длины, на вопросы министра или его заместителей они отвечали, что мы за применение буксируемых антенн, но у «Морфизприбора» негодные технические решения.

Однажды, в перерыве заседания научно-технического совета министерства, один из чиновников первого главного управления, которое ведало лодочными делами, брякнул в присутствии нескольких человек, в том числе и меня, что рубиновцы против этих длинных антенн, потому что не хотят использовать техническое решение, найденное и применённое «Малахитом», а найти собственное эффективное решение не смогли. Поэтому они злятся и нападают на нас. Хотя симпатии этого чиновника по прошлому опыту работ были на стороне «Малахита», его реплика имела серьёзный смысл в психологическом плане. {128}

Надо сказать, что выступления Спасского и, в особенности, обладавшего чувством юмора Ковалёва против длинномерных буксируемых антенн были колоритны. Так, Сергей Никитич, повернувшись к министру Егорову, с трагическим выражением лица, говорил: «Михаил Васильевич, представляете себе, Громковскии не только хочет приделать нам хвост длиной почти в 1000 метров, но и...», — здесь он делал мхатовскую паузу, — «...он хочет каждые две минуты дёргать за этот хвост». Он имел в виду старт-стопный режим работы УПВ, когда кабель-трос частично подтягивается, потом отпускается, и антенна на короткое время как бы зависает, избавляется от помех, в том числе связанных с буксировкой. В это время происходит запись обстановки вокруг лодки, вывод информации осуществляется в период выборки кабеля, затем цикл повторяется.

Возвращаясь к Ковалёву, следует отметить, что говорил он образно, увлекался. Казалось, что в стремлении насмешить слушателей он использует приём, когда для изображения зайчика, его ушек приставляют ладошки к голове, и тоже приставит ладошку к известному месту, покрутит ей, демонстрируя, буксировку антенны и её подёргивание. Что и говорить, в те времена мужик он был остроумный. Все смеялись, я тоже смеялся, думая, рискнуть ли мне в своём выступлении объяснить слушателям и министру образно показать, как шумят его лодки, в том числе на звуковых частотах. Честно говоря, очень хотелось, но каждый раз здравый смысл одерживал верх. До сих пор жалею об этом. Глядя назад, не могу сказать, что много выигрывал, следуя здравому смыслу. Было много случаев, когда выигрывал, поступая вопреки здравому смыслу. Тем более, что юмор великая вещь и всё, связанное с юмором, со смехом, запоминается надолго и писать мемуары было бы намного легче.

5.6. Активизация работы совета Академии наук по гидрофизике.

В описываемый период времени расширились наши контакты с институтом прикладной физики АН СССР. По настоянию ЦК в середине 70-х академик Александров активизировал работу совета Академии наук по гидрофизике, председателем которого он являлся. ЦК КПСС поставил задачу найти способы и методы уменьшения шумового поля подводных лодок. В новый список членов президиума совета попал и я. На первое заседание нового состава президиума приехало руководство ВМФ, Минсудпрома, многие директора НИИ, начальники военно-морских институтов, начальники проектных бюро и главные конструктора подводных лодок.

Во вступительном слове академик Александров, говоря о крайней важности снижения шумности подводных лодок, ничего не сказал об истинном размере отставания от США. Тем не менее, он не преминул сказать о серьёзном отставании гидроакустики, хотя полагаю, что был информирован об истинном положении дел, всё-таки президент {129} Академии наук страны. Александров говорил о том, что задача снижения шумности является очень важной, академические институты должны начать активно работать над этой проблемой, заодно сообщил, что горьковскому институту прикладной физики и его директору А. В. Гапонову-Грехову поручено возглавлять исследования в области гидроакустики в системе Академии наук.

На этом заседании я впервые встретил Гапонова-Грехова. Интересно, что в какой-то момент Белоусов бросил реплику, что Академия много лет не занимается проблемами гидроакустики. На это обычно спокойный Александров резко ответил, что Академия несколько раз, в том числе, совсем недавно, предлагала возвратить Акустический институт в свой состав, на что Минсудпром каждый раз отвечал отказом. Белоусов замолчал, очевидно, несколько ошарашенный резким ответом Александрова. Для меня стало ясно, что помощи в нашей ситуации в совете мы не получим. Судостроители получили дополнительную высокую научную трибуну для критики нашего института, теперь весь учёный мир скоро будет знать, что «Морфизприбор» серьёзно отстал, а Громковский не принимает необходимых мер для ликвидации отставания.

Один из руководителей Акустического института, не очень желая принимать Гапонова-Грехова в качестве их научного патрона, пытался вовлечь меня в конфронтацию с ним по поводу некоторых идей, высказанных Андреем Викторовичем. На это я ответил, что, наоборот, очень рад, ведь появился новый человек, тем более, в ранге академика, который наверняка не будет поддакивать разному начальству, а будет иметь собственное мнение. Мой собеседник понял, что я намекаю на позицию Акустического института в отношении «Морфизприбора» в эти тяжёлые для нас годы и ретировался. Хотя, честно говоря, поддержка Акустического института нам бы не помогла, их бы начали долбать, как нас. Я был сам виноват, что постеснялся пригласить Сухаревского стать научным руководителем «Ската» после закрытия «Балаклавы». Он был боец, никогда никого и ничего не боялся, и поддерживал бы то, во что верил, не оглядываясь на мнение начальства. Во все времена трудно было занять честную позицию.

Надо сказать, что я зауважал Гапонова-Грехова, когда на одном из первых заседаний после доклада ЦНИИ имени Крылова, тот начал спрашивать Матвеева, существует ли физическая модель шумообразования на подводной лодке. Получив ответ в виде перечисления целого ряда факторов, влияющих на шумообразование, Гапонов-Грехов остался неудовлетворённым ответом и сказал, что он имеет в виду физическую модель взаимодействия источников шумообразования, путей распространения шума и сил, влияющих на конечный результат.

5.7. Подпоручик Киже, или Как Бальян поставил министра на место.

Однажды, когда я не мог поехать на очередное заседание Научно-технического совета министерства, вместо меня поехал главный инженер объединения Р.Х. Бальян. Вернувшись, он зашёл ко мне и сказал, чтобы я никогда впредь не посылал его вместо себя и, он, по возможности, не хочет иметь дело с нашим министром. На мой вопрос, что случилось, он ответил, что министр вёл себя по отношению к нему по-хамски, но не захотел объяснять подробности. Чувствовалось, что Бальян всё ещё раздражён.

В следующую командировку в Москву я узнал, что в начале заседания президиума НТС министр, как обычно, просматривал список присутствующих и спросил, почему нет Громковского. Бальян ответил, что я болен, а он приехал вместо меня. На это Егоров громко пробурчал: «Присылают подпоручиков Киже». Бальян вспылил, встал и со словами «раз я подпоручик Киже, мне здесь делать нечего» начал пробираться к выходу. Министр, очевидно, не ожидал такой реакции, и начал говорить, что он не хотел обидеть Бальяна, даже, вроде бы, извинился. Бальян вернулся на своё место, но обиду сохранил. В эту же командировку я встретил Черноверхского, начальника 1-го главка, который остановил меня и просил передать Бальяну его уважение за отпор министру. Это было немало от человека, который в те годы активно участвовал в несправедливых обвинениях «Морфизприбора».

6.1. В горах Армении.

В начале года из Цахкадзора неожиданно позвонил мой московский друг-приятель Степан. Рассказал, что он впервые в жизни встал на горные лыжи, успешно осваивает их, и пригласил меня приехать отдохнуть. Гостиницу он брался организовать сам. Я подумал о том, что солнце, горы, это, конечно, хорошо, но учиться кататься на горных лыжах не хотелось, ведь есть много трасс для беговых лыж. Тем не менее, звонок оказался весьма кстати, потому что я сам подумывал о том, чтобы походить на лыжах недельку в районе Зеленогорска. Попросил Степана перезвонить на следующий день. Договорился с московским начальством о коротком отпуске, купил билет на самолёт до Еревана через Краснодар, спросил у Степана, сколько времени на такси от аэропорта до Цахкадзора, и улетел.

Приехав в гостиницу, встретился со Степаном. Он познакомил меня с его однокашником по МГИМО, корреспондентом «Известий», с каким-то странным именем. Я должен был проживать с однокашником Степана в гостинице. К счастью, оказалось, что тот ходил на беговых лыжах, знает лучшие места и трассы. Гостиница принадлежала спортивному комплексу из нескольких огромных зданий, который был построен перед олимпийскими играми в Мексике для акклиматизации олимпийской команды страны. Всё это выглядело полузаброшенным, хотя какие-то сборные в то время там занимались. От гостиницы к подъёмнику ходил автобус.

На следующий день, солнечный и прекрасный, я поднимался на подъёмнике на разные уровни горных спусков, где с интересом наблюдал за счастливцами, умеющими кататься на горных лыжах, вспоминая, как меня много лет назад Дима Поляков и его компания уговаривали поехать с ними на Кавказ. По-моему, он поставил на горные лыжи многих своих друзей и знакомых. Лыжи, которые удалось взять напрокат, были далеки от совершенства, но, тем не менее, они позволили мне сравнительно прилично скользить по пологим склонам гор. Правда, взбираться вверх было тяжеловато. Горы, чистейший воздух, солнце и лыжи заставили меня забыть обо всех делах. Я провёл там чудесную неделю и, отдохнув, вернулся в Ленинград с загорелым лицом заправского горнолыжника.

6.2. Трудности американцев с AN/BQQ-5.

Проживая много лет во время командировок в гостинице «Метрополь», я регулярно покупал в тамошнем газетном киоске журнал «США и Канада», который издавал академический НИИ США и Канады. В этом журнале можно было прочитать то, что не печаталось в газетах, а также интересные статьи о событиях, которым газеты уделяли несколько строк. Однажды, купив свежий номер журнала, я прочёл в нём о слушаниях в одной из комиссий конгресса США по поводу выделения средств на очередной финансовый год на модернизацию одной из баллистических ракет. На слушаниях упоминалось, что в проведении работ возникли трудности, поэтому надо увеличить сроки и выделить дополнительное финансирование.

До этого я никогда не интересовался структурой финансирования заказов для министерства обороны США. Здесь же, внимательно перечитав короткую информацию, понял, что американский конгресс контролирует оборонные заказы, ежегодно рассматривает ход работ и просьбы о финансировании, в том числе дополнительном. Задумался, очевидно, такой же порядок распространяется и на другую технику, в том числе гидроакустическую. Меня заинтересовало то, что в ходе слушаний даются оценки хода работ, приводится отставание от первоначально установленных сроков. Если этот институтский журнал напечатал о слушаниях по ракетам, значит, институт США и Канады располагает какой-то официальной информацией о таких слушаниях. Далее мысль заработала в направлении составления письма директору этого института за подписью, по крайней мере, заместителя министра. Необходимо было получить официальное разрешение покопаться в их документах о таких слушаниях. Замминистра Чуйков согласился подписать такое письмо.

В это время, по случайному совпадению, я гостил у приятеля, жена которого работала в этом институте. Рассказал, что собираюсь звонить директору института и просить об {133}

ГУСЕВ
Николай Максимович
(1929–1990)

В ЦНИИ «Морфизприбор» с 1958 по 1990 гг. Высококвалифицированный специалист в области научно-технической информации, свободно владел двумя иностранными языками. Руководил сбором, анализом и обобщением зарубежной информации по профилю работы института, обеспечением руководства и ведущих специалистов информацией о состоянии работ за рубежом в области прикладной гидроакустики. Автор переводов классических американских работ по гидроакустике — «Основы гидроакустики», «Проектирование гидроакустических систем» и др.

аудиенции. Хозяйка дома сообщила, что сейчас директора нет, но она может к следующему моему приезду договориться о приёме у заместителя директора. Пришлось согласиться на такой вариант.

Встретившись с заместителем директора, рассказал ему о причинах моего обращения, добавив, что читаю журнал много лет и считаю его важным источником экспертной информации, причём не только о политике, но и о жизни США. Замдиректора представил меня сотруднику института, с которым мы взаимодействовали в дальнейшем. Я рассказал, что нас интересуют любые материалы, касающиеся создаваемых американцами гидроакустических систем, в том числе финансовые проблемы и проблемы сроков разработки. Мы много лет тщательно собираем всю открытую информацию, и её анализ позволяет нам лучше понимать тамошнюю ситуацию. Особо подчеркнул, что комплекс AN/BQQ-5, который наиболее нас интересует, устанавливается на новые подводные лодки США типа «Лос-Анджелес», высказал предположение, что информация о нём может упоминаться на слушаниях при обсуждении разных проблем создания подводных лодок. Сотрудник предупредил меня, что они располагают большим объёмом материалов слушаний конгресса, поэтому поиск нужной для нас информации — дело очень непростое и трудоёмкое. Договорились, что мы командируем нашего специалиста, хорошо знающего английский язык, чтобы он методично просмотрел все интересующие нас материалы последних лет.

Этот человек произвёл на меня благоприятное впечатление, и я предложил ему прочесть лекцию в нашем институте о международном положении с акцентом на отношениях с США. В этот момент мне казалось, что он сможет рассказать много интересного, по крайней мере, больше, чем лекторы горкома партии, которые иногда приезжали к нам и всегда рассказывали что-нибудь интересное. Сотрудник ИСКАНа обещал при случае приехать¹¹.

Сотрудник нашего института Н.М. Гусев, много лет штудировавший американские и английские журналы в поисках открытой информации, отправился в Москву и через неделю вернулся с интереснейшим и важным материалом. Это был запротоколированный текст слушаний в одной из комиссий конгресса США. В тексте говорилось о трудностях, с которыми американцы сталкивались при отладке программного обеспечения и необходимости предоставления дополнительного времени и финансирования. Материал состоял из вопросов и ответов. Вопросы задавали члены комиссии, депутаты нижней палаты, отвечали адмиралы, представители ВМС США. По соображениям секретности не менее трети вопросов и ответов, были полностью или частично вычищены и заменены многоточиями. Однако из оставшегося текста было ясно, что причиной срыва сроков, которые, по утверждению адмиралов истекли год назад, были трудности с исправлением ошибок в программном обеспечении комплекса, выявленных на испытаниях. Адмиралы настаивали на том, что в работе есть заметный прогресс, так как {134} в процессе испытаний было выявлено порядка 1200 ошибок, из которых исправлены порядка 800. Но за это время было обнаружено ещё порядка 500 ошибок, что и потребовало дополнительных сроков и финансирования. Конгрессмены агрессивно нападали, утверждая, что они слышат эти объяснения не первый год, и нет уверенности, что организация работ и контроль ВМС за ними эффективны. Они говорили, что ВМС обещали принять на вооружение комплекс AN/BQQ-5 в 1977 году, потом в начале 1978 года, теперь сдвигают срок приёмки на конец 1978 года, хотя ясно, что и этот срок поползёт. Адмирал, ответственный за этот вопрос, отвечал, что разработчики делают всё возможное, но возникающие проблемы совершенно новые. Аппаратура с полной цифровой обработкой информации и огромным объёмом программного обеспечения создана впервые, возникающие трудности и ошибки являются естественным процессом, который необходимо преодолеть. Из чтения материалов слушаний было ясно, что американцы в лучшем случае примут на вооружение этот комплекс в конце 1979 года, а, может быть, и в 1980 году. В итоге так и получилось.

Полученная информация существенно разнилась с тем, что утверждало руководство ВМФ и Минсудпрома. Начальство подкрепляло обвинения в нашем огромном отставании тем, что американцы, якобы, приняли комплекс AN/BQQ-5 на вооружение в 1975 году. Коксанов из ЦК, Тиморев из ВПК, комиссия Матвеева, которая проверяла нас в 1976 году, Спасский и Ковалёв, всегда использовали это утверждение в нападках на нас. Конечно, если нас по-прежнему будут заставлять делать бесконечные плакаты, мини-НИРы и верить утверждениям Хетагурова, вместо поручения начать хотя бы первый этап полноценной ОКР, мы будем отставать ещё больше. Но, так или иначе, надо было немедленно использовать этот материал.

Я прекрасно понимал, что нарываюсь на новые неприятности и обвинения в отсутствии разрешения для рассылки материала в высокие инстанции. Но надо было всем дать понять, что «Морфизприбор» активно работает, в том числе по поиску и анализу открытой информации. В то же время следовало доказать, что информация, которую использовали против нас, была недостоверной. Мы подготовили специальные папки, в которые поместили перевод слушаний, подлинный текст и краткий анализ этих материалов с нашими выводами. Материалы разослали всем, большому начальству — нашему министру Егорову, первому заместителю главкома ВМФ Смирнову, зампреду ВПК Вознесенскому, Коксанову в ЦК; начальникам рангом пониже, — в 1-й и 14-й институты ВМФ, ЦНИИ имени Крылова, 5-е управление ВМФ, в наш главк.

За проявленную инициативу я получил от министра Егорова устный выговор, заключающийся в том, что лезу не в своё дело. Слышал, что досталось и Чуйкову за письмо в институт США и Канады. Знающие люди говорили, что документ получился очень убедительным, Егоров внимательно читал его и весь исчиркал своими пометками. При очередной встрече в ЦК я получил от Коксанова выговор, что лезу в «штатские» институты со своими поисками, без меня есть кому этим заняться и докладывать.

Возможно, мы случайно задели самолюбие профессионалов. Но, тогда почему профессионалы не рассылали подобные материалы сами? На мои попытки объяснить, что всегда полезно знать положение дел в американской гидроакустике, получил от Коксанова ответ, что мы должны работать и ликвидировать отставание, а состояние дел будут оценивать те, кому это положено. С Коксановым всегда так, — то обвиняет, что не знаем положение дел в американской гидроакустике, то говорит, что отслеживать их уровень — не наша забота.

Главная ценность этого материала для нас заключалась в чётком осознании предстоящих трудностей. Ведь даже опытные специалисты {135} IBM и других компаний, создавших AN/BQQ-5, с большим трудом отлаживают и корректируют программное обеспечение комплекса. Я был уверен в том, что все начальники, читавшие наш материал, в том числе и те, кто ругал меня, изучали его с большим интересом. Из него можно было понять реальную атмосферу слушаний и ответственность военных руководителей США перед конгрессом, заодно постигая проблемы создания нового поколения гидроакустических систем с полной цифровой обработкой информации. Не исключаю, в соответствие с нашим опытом, протоколами слушаний в комиссиях конгресса США стали интересоваться проектанты подводных лодок и надводных кораблей и разработчики приборной техники. Материалы слушаний открыто публиковались. Тогда почему эти протоколы должны быть собственностью спецслужб или элитных гуманитарных институтов? Я был удовлетворён, что мы немного расшевелили разного рода начальство и показали Минсудпрому и ВМФ, что необоснованные утверждения не всегда проходят без ответа.

6.3. Уход Свиридова.

В апреле начальника нашего главка Н. Н. Свиридова «ушли» на пенсию. Вместо него Егоров посадил крутого мужика, Сизова, с которым я жёстко сталкивался пару раз в годы, когда тот был главным инженером 9-го главка. Будучи нашим гостем в свите министра, он позволял себе непочтительные замечания в адрес гидроакустики. По слухам, Сизов, получил задачу держать Громковского «в чёрном теле», а может быть, даже «сожрать».

Это было похоже на правду. В который раз мы просили дать нам новый ОКР в развитие «Ската», — не дали. В этих отказах не было логики, тем более, я знал, что «Малахит» проектирует новую лодку. Создавалось впечатление, что начальство не хочет, чтобы мы вырвались из положения козлов отпущения, держат в качестве мальчиков для битья, на всякий случай, пока сами не достигнут чего-нибудь заметного.

6.4. Интриги против Бальяна.

Министр Егоров и начальник главка Сизов, рассчитывая убрать меня, не хотели назначать на моё место умного, знающего и строптивого Бальяна. Это был талантливый учёный и организатор, который мог достойно продолжить линию оппонирования клеветникам и защищать «Морфизприбор». Но начальству, особенно Сизову, был нужен свой послушный человек на месте директора. Поэтому они задумали сначала убрать Бальяна (желательно его же руками), использовав его независимый, вспыльчивый характер, а затем посадить на его место своего человека. После этого планировалось убрать меня, имея готового кандидата из своих. Авторитетный и строптивый тандем Громковский — Бальян не устраивал ни министра, ни Сизова, ни, как оказалось позднее, нового заместителя министра В. А. Букатова.

Мой первый заместитель по объединению, главный инженер института «Морфизприбор» Р. X. Бальян заговорил об уходе, мотивируя это усталостью и состоянием здоровья. Но, скорее всего, он устал получать тычки от министра за просто так и терпеть грубость Сизова. Ко всему этому добавилась обида за беспрецедентный отказ обкома партии в предоставлении его семье двухкомнатной квартиры, которую выделили из фонда министерства. Дали только однокомнатную, лицемерно объяснив это большой нехваткой площади для очередников.

Уход Бальяна с должности был огромной потерей для всех наших научных и серийных дел, и для меня лично. Мы знали друг друга много лет и понимали с полуслова, а, главное, разделяли видение основных проблем и задач объединения и института.

Когда Бальян впервые сказал мне, что собирается уходить, я был уверен, что уговорю его остаться. Вместе мы сделали бы гораздо больше и в более короткие сроки. Совместно с ним мы могли успешно преодолеть трудные годы, и, может быть, остановить или хотя бы резко уменьшить давление на нас. Вдвоём мы были серьёзная сила.

К сожалению, это понимали и наши недруги. Я видел, что Егоров и Сизов провоцируют Бальяна. Они правильно рассчитывали на его горячий характер, не терпящий несправедливостей, тем более публичных. Бальяна хотели убрать и потому, что рассчитывали избавиться {136} от меня. Обсуждая моего преемника, начальство не желало иметь дело с умным человеком, опытным, авторитетным специалистом и организатором, который не стал бы плясать под их дудку, а защищал бы институт не хуже меня. Им был нужен кандидат, который будет беспрекословно следовать указаниям не только министра и Букатова, но и Сизова.

Мы говорили с Робленом Хореновичем несколько раз, и мне казалось, что я почти уговорил его не подавать заявление. По крайней мере, он обещал мне не форсировать события. Как раз в это время приехал Букатов и мы вместе поехали на Ладожский полигон. Перед поездкой я попросил Букатова помочь уговорить Бальяна остаться на должности. Когда мы шли на катере к испытательному судну, Букатов начал этот разговор, в котором попросил Бальяна не уходить, по крайней мере год, обещав свою поддержку. Роблен Хоренович согласился, и они ударили по рукам. Через месяц я уехал в отпуск в полной уверенности, что мы будем продолжать работать вместе.

Когда вернулся, то узнал, что Бальян подал Сизову заявление об уходе. Я был очень удивлён, расстроен и, честно говоря, уязвлён. Мне казалось, что так поступить в моё отсутствие было неправильно. Уговаривать Бальяна взять заявление обратно я не стал, да он бы никогда этого не сделал. Поехал к Букатову, тот сделал вид, что удивлён нарушением их договорённости с Бальяном, но сказал, что не будет вмешиваться в сложившуюся ситуацию. Я не очень-то поверил ему. Просто при разговоре на полигоне у замминистра была нормальная реакция — сохранить нужного руководителя. После того, как ему объяснили, что это лишь первый шаг, за которым затем последует второй, со снятием Громковского с должности, он не стал возражать.

Каким образом Сизов спровоцировал Бальяна, я так и не знаю. Я понимал, что одному, с любым новым главным инженером, мне будет намного труднее. Роблен Хоренович знал о некоторых моих бедах, в частности о действиях Свиридова в 1975 году. Но я никогда ему не рассказывал (как, впрочем, и другим), подоплёку моих личных и институтских бед. Может быть, следовало рассказать ему всё и по-дружески объяснить, насколько он нужен всем и, в особенности, мне в то трудное время?

Сизов добился своего и немедленно усилил натиск, особенно по поводу назначения к нам главным инженером человека со стороны. Я, как мог, сопротивлялся, настаивая, что это должен быть неслучайный человек, специалист, знающий институт и гидроакустику. Так для меня начался многолетний период «сизовщины».

6.5. Испытания комплекса «Скат» на Белом море.

В ходе испытаний «Ската» на Белом море стало ясно, что технические решения в традиционных подсистемах комплекса, таких как шумопеленгование, эхопеленгование и измерение дистанции, определение направления на источник сигнала, различные виды связи и опознавание, не потребуют серьёзной корректировки. Хорошо бы получить такие же результаты и по новым подсистемам, таким как обнаружение с помощью длинномерной буксируемой антенны и классификация. Но я смотрел на это реалистично, потому что был уверен, что эти подсистемы придётся дорабатывать по результатам испытаний.

Дважды летал на Север, чтобы принять участие в испытаниях. Второй раз провёл на лодке почти неделю. Иногда меня оттаскивали от пульта, чтобы не мешал. Должен отдать должное специалистам проектного бюро «Малахит» и главному конструктору Чернышёву, создавшим не просто новую современную подводную лодку, но и красивый корабль. Во вторую поездку на лодку, стоявшую в миле от берега, пришлось добираться на баркасе из маленького городка в северной части Белого моря. Погода была хорошая, видимость отменная. Когда мы подошли ближе, лодка возникла прямо перед нами во всей своей красе. Её обводы казались настолько совершенными, что специалистам по корабельной эстетике (если таковые существовали) нечего было бы добавить или убавить. Гондола для лебёдочного устройства на кормовом рулевом оперении придавала облику подводной лодки дополнительное изящество. Если бы существовали конкурсы на красоту, изящество, лаконичность внешнего облика подводных лодок и кораблей, то лодка проекта 671РТМ конструктора Чернышёва была бы первым призёром.

Уходили в Северодвинск вместе с Идиным. Был сильный шторм и дождь, наш морской буксир бросало вверх и вниз, стоять на ветру было невозможно. Моё тело терпело качку, если я был наверху, внизу же через полчаса меня обязательно должно было укачать. Спасибо Идину, поделился таблетками, которые помогли превозмочь качку. Я так и стоял у большого окна в салоне, глядя вперёд на белые завивы огромных волн, то вздымаясь вверх вместе с буксиром, то ухая в бездну.

Чтобы бы там ни было у американцев, нашими талантливыми конструкторами и разработчиками создан уникальный современный гидроакустический комплекс с огромными возможностями. Эти возможности освоены нами пока не полностью, и не только по {138} прямому назначению, но и для дальнейших исследований в интересах будущего. Конечно, нелегко соревноваться с такой мощной американской компанией как IBM, но ум и талант наших учёных и инженеров не уступал своим соперникам. Не могу не сказать добрые слова в адрес разработчиков малой ЭВМ «Карат» из киевского НИИ «Квант», где директором много лет был И.В. Кудрявцев. Без них создание «Ската» было бы крайне затруднительно, а уложиться в нужные сроки — просто невозможно.

Я снова пытался доказать и Коксанову, и заместителю министра Букатову что надо немедленно начинать новую работу по созданию комплекса с полной цифровой обработкой информации. Время «смотрения в рот» Хетагурову прошло. Наш богатый опыт говорил о том, что ждать, когда принесут на блюдечке всё необходимые компоненты для полной цифровой обработки информации, было бессмысленно. Только большая, приоритетная, работа обеспечит условия и стимулы для их создания. И не так важно где — у нас в Минсудпроме или в Минэлектронпроме.

Ни ЦК (Коксанов), ни минсудпром (Букатов) не хотят предоставить нам разработку нового комплекса с полной цифровой обработкой информации. В ответ на мои предложения снова следуют плакатные работы, мини-НИРы и прочее толчение воды в ступе. Коксанов, в ответ на мои слова о том, что «Малахит» ведёт проектирование новой лодки, сказал, что я лезу не в своё дело, и не нам решать, когда начинать новый ОКР. Надо будет — скажут. Он защищал хетагуровский «Напев». Хотя уже было известно, что вся эта затея малой ценой получить большую дальность, потерпела крах, аппаратура только занимает место на подводных лодках. Мои объяснения о том, что у нас есть опыт разработки «Ската», в котором вся вторичная обработка информации ведётся цифровыми методами, есть опыт освоения ЭВМ «Карат», созданы новые подразделения, состоящие из наших специалистов и бывших специалистов ЦКБ «Полюс», способные вести такую разработку, — не помогали. Попутно я задел самолюбие Букатова, сказав, что вопрос о создании сферической антенны не главный, и его можно решить позднее. В то время он задал НИР «Сфера», на совещаниях слушал и АКИН, и нас. Замминистра ждал непонятно каких результатов. Было очевидно, что будут аргументы и «за», и «против». В конечном итоге всё упрётся в лодочников. Под размещение комплекса нам опять отдадут носовую оконечность лодки, снова будем делить её с торпедными аппаратами. Было ясно, что нас сдерживают, нуждаясь в нашем «отставании».

На Тихом океане установили антенную систему «Агам». Это было уникальное создание нашего института и проектного бюро «Лазурит» с антенной размерами порядка 100 метров длиной и 20 метров высотой.

7.1. Подготовка к юбилею.

1979 год для меня был годом моего юбилея. Мне почему-то очень не понравилось моё сорокалетие. Юбилейную дату я воспринимал легче. Может быть потому, что к этому времени был в самой гуще интереснейшей работы и неприятностей, на их фоне возрастной рубеж воспринимался легче.

Надо было думать, где и как справлять день рождения. Конечно, такое событие я хотел отметить красиво. Среди множества ленинградских ресторанов я выбрал самый большой банкетный зал в ресторане только что открывшейся гостиницы «Прибалтийская», в котором можно было разместить порядка 120 человек. Если не ошибаюсь, зал назывался «Петродворец», его стены были расписаны соответствующими художественными мотивами. Мои приблизительные подсчёты количества гостей показывали значение 100–120 человек. Надо было пригласить своих близких друзей, ближайших коллег по институту и объединению, директоров гидроакустических НИИ и заводов, директоров ряда судпромовских НИИ и заводов, начальников проектных корабельных и лодочных бюро, а также начальников НИИ ВМФ, в общем, всех, с кем был наиболее связан и знаком. Задача непростая, тем более, надо было иметь резерв для возможных поздравителей, которых когда-то хорошо знал, но потерял из виду.

В голове вертелась мысль, придут ли начальники институтов ВМФ, которые хорошо знали отношение Горшкова к моей персоне. Может быть руководство и главные конструкторы проектных лодочных бюро захотят выразить своё недовольство мной подобным образом. Правда, выбор ресторана новой, построенной шведами, гостиницы должен был возбудить любопытство приглашённых, заодно и интерьер отеля можно посмотреть. Так или иначе, задача кого пригласить, а кого нет, была непростой. Но решал я её традиционно, в пользу коллег по директорскому корпусу, у многих из них я сам сидел за юбилейным столом. Я всегда любил хорошую кухню, много бывал в разные годы в хороших московских и ленинградских ресторанах, в том числе на юбилейных застольях. Поэтому мне не составило особого труда скомпоновать отличное меню юбилейного ужина, в котором я предусмотрел много вкусностей, включая разные жюльены в кокотницах, в том числе из грибов. В соответствие с личными предпочтениями юбиляра, в меню преобладали фирменные рыбные блюда.

■ Отступление 6. О хорошем человеке и поросятах.

В те годы, заместителем директора по быту, у нас работала колоритная личность, О.В. Порозов. Жизнелюб, гурман, после периодов активной работы он каждый раз напоминал мне, что нуждается в некотором расслаблении (а кто не нуждается?) и что я не должен истощать его непрерывными непосильными нагрузками. По своим многолетним правилам, я не путал общественное с личным и, поэтому, занимался организацией юбилея сам. Тем не менее, я показал Порозову меню. Он просмотрел его и заметил, что для такого события в нём явно чего-то не хватает. На мой вопрос Олег Васильевич сказал, что не хватает... поросят. Я заметил, что не припоминаю в меню самых лучших ресторанов блюда из поросят и мои познания в этой области ограничены поросятами с гречневой кашей, упоминаемыми в произведениях русской классической литературы. Порозов, широко улыбаясь, заверил, что я ошибаюсь. Поросята бывают, и не обязательно в меню исключительно элитных ресторанов, а я со своей любовью к рыбе пропустил в своей жизни множество вкуснейших блюд, в том числе из поросят. Говорил он так вкусно и убедительно, что я спросил его, что он предлагает, ведь в меню ресторана «Прибалтийской» не было поросят. Олег Васильевич снова просветил меня, что поросят не было в меню, так как свиноводам невыгодно продавать маленьких поросят по существующим ценам. А если им помочь достать поросят, то приготовить их ресторан сумеет, он лично был бы рад помочь. Наконец, он сказал мне, что у него есть знакомый директор свиносовхоза и, что, если я могу себе позволить некоторые дополнительные затраты, он бы постарался достать поросят, предварительно заручившись согласием кухни ресторана. Здесь я отбросил свои правила и попросил Олега Васильевича прозондировать поросячью почву, после чего переговорить со {142} мной. Порозов через несколько дней вошёл ко мне с улыбкой во всё лицо, и сказал, что с поросятами всё в порядке, цена, сроки доставки, методы приготовления, сервировки согласованы, причём изменить что-либо уже поздно.

Олег Васильевич уверил меня, что я не пожалею, о принятии его предложения, и стал описывать, на каких красивых и больших блюдах будут сервированы поросята, как хорошо блюда разместятся на столах. Добавил, что и шеф-повар, и остальные, знающие толк в кулинарии, от души одобрили такое шикарное дополнение к меню. Порозов явно исключал меня из категории знающих толк, не уважая любящих только рыбу. Жаль, что в моей постоянной гонке и борьбе, постоянном желании сделать институт и заводы сильными, современными по духу и оборудованию, я не находил времени на общение с нормальными людьми, которые умели не только работать, но и жить, и могли бы поделиться своим умением с неумеющим одержимым. Но даже минутное общение с Пороговым давало разрядку, позволяло посмеяться, оживить угасшее чувство юмора.

Может показаться, что автор в этой части много написал о не столь серьёзных личных делах. Это так и есть, но я ведь писал не аналитическое исследование событий тех лет, а свои личные воспоминания, отдельные части которых пришлось сократить, чтобы ускорить издание этой конкретной книги до ухода всех участников событий тех лет в мир иной. Так вот, неверно было оставлять только описания неприятностей, предательств и всяких других подобных дел, опуская много хорошего и интересного из своей жизни, жизни института и заводов. Поэтому периодически возникали подобные отвлечения, позволившие мне вновь пережить приятные и смешные минуты той далёкой, но интересной и близкой мне до сих пор жизни. Может быть, похожие эмоции возникнут и у некоторых читателей, моих бывших коллег и современников. Что касается меня, то я всегда ценил в мемуарах и воспоминаниях страницы о реальных человеческих ситуациях и переживаниях, а не номера армий, дивизий, подводных лодок, фамилии командиров и т.п.

7.2. Расширенная коллегия Минсудпрома по результатам 1978 года.

Расширенная коллегия министерства судостроительной промышленности по результатам 1978 года состоялась непосредственно перед моим днём рождения. В дежурной критике министра для меня не было ничего нового, я уже привык к его резким обвинениям. Спасский в своей обычной манере понёс «Морфизприбор» и Громковского за то и за это, повторяя один к одному то, что говорил в прошлые годы. В очередной раз он критиковал практику назначения начальников проектных бюро и директоров главными конструкторами подводных лодок и надводных кораблей, а также корабельных и лодочных приборных систем. Три или четыре года назад эти речи больно задевали меня, теперь это стало привычным и скучным.

Мне было смешно, ведь уже четыре года не дают начать проектирование новой системы, в то же время повторяют одни и те же, на 90% несправедливые, обвинения. Спасский голословно обвиняет Громковского и «Морфизприбор» в отставании от США (по выводам комиссии Матвеева это отставание составило 25%), плохом использовании достижений академических и отраслевых институтов, ничего конкретного. О шумности своих подводных лодок,

говорят не как об отставании, а как о важной проблеме, которую надо решать, в первую очередь тем, кто проектирует различное лодочное оборудование, и ни слова об отставании от США. Интересно, если бы я набрался храбрости и начал выступать на коллегии по поводу огромного отставания советских подводных лодок от лодок США, обвиняя Спасского в пренебрежении к успехам академической науки и достижениям авиационных проектных бюро, как долго мне бы дали говорить? Согнали с трибуны или вырубили микрофон и объявили, что у Громковского нервно-психологический срыв?

Традиционное послеколлегиальное директорское застолье во главе с новым начальником главка Сизовым состоялось в уютном ресторане гостиницы московского горкома партии в одном из переулков, отходящих от улицы Алексея Толстого, поблизости от Минсудпрома. Оказалось, что все заранее договорились поздравить меня, вручить сувениры и подарки именно на этом застолье. Это исключало необходимость для директоров из других городов и москвичей ехать поздравлять меня в Ленинград.

Чествование прошло хорошо, зачитали короткий приказ Егорова, весьма скупо и хронологически правильно описывающий мой служебный путь, Сизов произнёс приличествующие событию слова, и застолье покатилось по обычному пути — поздравления, пожелания, тосты. Несмотря на явную неприязнь между нами, новый начальник главка вёл застолье корректно, а его заместители, к тому времени уже привыкшие к моей опале сначала у Свиридова, теперь у Сизова, и, соответственно, сориентировавшиеся, временно помирились с юбиляром. В общем, я укатил домой с грудой адресов и подарков, по пути вычисляя кого пригласить на освободившиеся места на предстоящем послезавтра главном застолье.

■ Отступление 7. О Михайловских и попытках бойкотировать мой банкет.

В1978 годуя несколько раз встречал у Хияйненов чету Михайловских. Это были очень симпатичные и простые в общении люди. Вице-адмирал Аркадий Петрович Михайловский, после многих лет службы на подводных лодках, а также на разных высоких командных должностях на Северном флоте, получил назначение командующим Ленинградской военно-морской базой. С Хияйненом его связывало давние отношения со времён защиты его кандидатской и докторской диссертаций в Военно-морской академии, когда Лев Петрович был заведующим кафедрой тактики подводных лодок. Не в пример другим, Михайловский не боялся общаться с Хияйненом, во всяком случае, приватно.

Когда я приглашал Льва Петровича и Нину Михайловну на мой юбилейный банкет, кто-то из них заметил, почему бы мне не пригласить также и Михайловских. Я ответил, что маловероятно, что приглашение будет принято. Ведь общеизвестно, что Горшков не терпит меня. Хияйнены сказали, что могут заранее деликатно узнать об этом.

Через пару дней Лев Петрович позвонил мне и сказал, что приглашение будет с удовольствием принято. Я немедленно позвонил по вертушке Михайловскому и пригласил его с супругой, одновременно послав одно из приготовленных приглашений. Честно говоря, я не ожидал, что Михайловский примет моё приглашение, так как был уверен, что он знал об отношении Горшкова к Хияйнену, и как это отражается на мне. Он мог знать об этом не только от Хияйнена, но и от вице-адмирала В. Н. Бурова и других, с кем он контактировал в Ленинграде. Теперь же, если главкому донесут о присутствии на моём дне рождения моих коллег адмиралов, с Михайловским их кампания становилась особо весомой. Так или иначе, теперь я был уверен, что моряки почтят своим присутствием юбилейное застолье.

Мне нашептали, что Спасский ищет союзников бойкотировать мой банкет, днём послать поздравлять заместителей, а вечером вообще не приезжать, хотя в успех этого я не верил. Он бы мог и не прийти, но в остальных я не сомневался. Ведь все знали, что будут начальники проектных бюро надводных кораблей, директора многих судостроительных и приборостроительных заводов, институтов. Демонстративное отсутствие было бы замечено и оценено не лучшим образом. Всё же почти 20 лет совместной работы с проектными бюро не проходят даром. С другой стороны, при таком множестве гостей, отсутствие Спасского и Ковалёва никто бы не заметил.

7.3. Банкет удался, или В чём ошибался Спасский.

В день юбилея приехали поздравлять, вручать адреса и подарки практически все, кого я пригласил на банкет. Руководство ВМФ и Главного управления кораблестроения юбилейную дату проигнорировали. Ни звонка, ни телеграммы из 5-го управления ВМФ, хотя начальники ленинградских военно-морских НИИ приехали поздравить. Где-то в 16 часов неожиданно позвонил Борис Алексеев, мой старый знакомый по комсомолу. Мы виделись с ним очень редко, в основном, на бегу в коридорах обкома. Он поздравил меня, я поблагодарил и пригласил его разделить застолье в «Прибалтийской». Борис сказал, что приедет на пару часов, заранее извинившись, если опоздает. В то время он работал заведующим особым сектором обкома партии. Я слышал, что он ведает всеми документами Г. В. Романова.

Вечером я привёз маму и мою няню, Евдокию Дмитриевну, в «Прибалтийскую». Когда мы вошли в ещё пустой банкетный зал, я чуть не ахнул. Юбилейный стол выглядел ослепительно красиво, яркий свет люстр усиливал впечатление. Поросята на больших блюдах действительно смотрелись отлично, украшая и без того великолепно оформленные два ряда столов с перекладиной для юбиляра, его мам и разного ожидаемого начальства. За одной палкой этой буквы П должны были сидеть мои друзья и коллеги по институту, за другой — коллеги по Минсудпрому и ВМФ.

Пришли все приглашённые. Адмиралы в красивой морской форме, надевшие золотые звёзды и лауреатские медали, украшали беседующую до начала банкета толпу приглашённых. Почти все знали друг друга. Переходя от группы к группе, благодаря за приход разделить моё торжество, я видел, что Михайловский беседует с Чернышёвым, Гранин что-то обсуждает с моим московским приятелем Степаном, Буров разговаривает со Спасским и Ковалёвым. Кое-кто уже успел осмотреть гостиничные холлы, главный зал ресторана и делился впечатлениями. В общем, все были при деле, развлекать никого не было необходимости. Главный инженер объединения и института Бальян, знавший почти всех присутствующих, согласился вести застолье, ведь он был признанный, экстра-класса, тамада.

Когда открыли двери банкетного зала, и около сотни гостей медленно двинулись к столам, стало ещё заметнее, что сервировка и оформление стола — произведение искусства. Даже я был удовлетворён, хотя обычно находил, к чему придраться. К этому времени подъехал Алексеев, я усадил его рядом с собой. Не успел банкет развернуться, как неожиданно вошёл Андрей Иванович Вознесенский. Я даже не знал, что он находится в Ленинграде. Это стало приятным сюрпризом для меня, ведь Андрей Иванович в качестве директора ЦНИИ имени Крылова, был не только моим многолетним коллегой, но и очень хорошим знакомым, почти другом, практически единственным из директоров, с кем я периодически встречался вне работы. Сегодняшнее появление его на юбилейном банкете очень много значило для меня. Так мы и расположились, юбиляр, с одной стороны от которого, — заместитель председателя Военно-промышленной комиссии, с другой, — близкий к Романову партийный функционер. С нами сидели и две мои мамы. Набор гостей оказался весьма представительным.

Бальян, как заправский тамада блестяще, с юмором, вёл застолье. Он знал почти всех гостей, их служебное положение и его вводные комментарии перед предоставлением очередного слова формулировались таким образом, что трудно было догадаться, кто же следующий выступающий. Это придавало неожиданность, не давало возможности приготовиться, заставляло импровизировать.

Зал был большой, но микрофон позволял отлично слышать каждый тост. Уже выступило несколько человек, в том числе Чернышёв, Гранин, друг Степан, когда слово, также неожиданно, получил Спасский. Не знаю, что произвело особое впечатление на него, — гости, шикарный зал, сервировка стола, может быть поросята, но он, имеющий столь хорошо подвешенный язык, некоторое время, заикаясь, повторял: «Наверное, я ошибался, (пауза) наверное, я ошибался (пауза),......», пока, наконец, не произнёс несколько поздравительных фраз и тост за моё здоровье. В чём он ошибался, можно было только догадываться. Все, кто знал наши, хуже некуда, отношения, его необычную неприязнь ко мне и «Морфизприбору», заметили {144}

ГРАНИН
(наст. фамилия — Герман)
Даниил Александрович
(1919–2017)

Писатель, киносценарист, общественный деятель. Участник Великой Отечественной войны. Герой Соц. Труда (1989), лауреат Гос. премии СССР (1976), Гос. премий РФ (2001, 2016), премии Президента РФ (1998) и премии Правительства РФ (2014). Почётный гражданин Санкт-Петербурга (2005)

и запомнили это странное заикание. Много лет спустя, я совершенно случайно, вспомнил тот банкет в разговоре со Смирновым и Яковлевым, и с удивлением обнаружил, что они слово в слово повторили заикание Спасского о том, что он в чём-то ошибался. Они не были в числе гостей и могли слышать об этом от кого-то из присутствовавших на юбилейном банкете.

Застолье шло своим чередом. Кухня ресторана постаралась, всё было вкусно, а идея засовывать вкусные вещи, типа икры, изысканной рыбы, в разного рода корзиночки из теста, тарталетки, — оправдалась полностью. Удобно, очень вкусно, и хорошо смотрится в сервировке. В перерыве кто-то из гостей беседовал, кто-то бродил по гостинице. Я старался переходить от группы к группе, чтобы уделить внимание всем, но времени пообщаться с гостями не хватало. Раньше других уехали Вознесенский, Алексеев и мои мамы. Настроение было хорошее, дополнительно приподнятое некоторым возлиянием.

В какой-то момент я зашёл в основной ресторанный зал с очень неплохим оркестром и медленно шёл вдоль столиков, пока не наткнулся на взгляд, как показалось, весьма интересной молодой женщины. Мелькнула мысль, не ухитриться ли взять телефон, как в молодые времена, но сразу подумал, что кто-нибудь из гостей может заметить эту мини-эскападу полувекового юбиляра, который, впрочем, был холостяком. «Негоже даже думать об этом, мало тебе бобовиковских предупреждений», — сказал себе с сожалением. Зато с завистью заметил двух моих гостей, лихо танцевавших среди небольшой толпы. Они не теряли время и ничего не боялись, наверное, пока ещё были чисты и высокоморальны в глазах партии и КГБ. Подумал, что так развлекались не только они. Юбилейные ужины, особенно во второй их половине, как правило, очень скучны. Уходить вроде рано — обидишь юбиляра, а сидеть и слушать поздравительные тосты — надоело.

В таких ситуациях я сам не раз удирал потанцевать. Было совсем хорошо, когда для нескольких банкетных залов имелся особый холл для отдыха и танцев. Беседуя с коллегой или юбиляром, надо было стать лицом к танцующим, и, поглядывая через плечо собеседника, вычислить будущую партнёршу. Подумал о том, что я мог бы позволить себе потанцевать в такой день. Но, к сожалению, когда многие гости уже разъехались, компания моих коллег, в основном с завода «Водтрансприбор», начала чествовать меня по особому ритуалу — со скандированием поздравлений после тоста каждого из присутствующих. Поздравление заняло очень много времени. Всё это считалось почётным, но для уставших, требовавших движений, желательно в форме быстрого танца, тела и души, эта процедура стала скучной, почти пыткой.

Время бежало, на глазах уходила возможность хоть немножко порезвиться, потанцевать. Разъезд гостей в ресторане — очень хорошее время для того, кто понимает. Из-за этой тягомотины я всё прозевал, оркестр ушёл, разъезд состоялся без юбиляра. Хотя, может быть, это и к лучшему. Всё кончается, кончился и мой день рождения. Моё сорокалетие не доставило мне большой радости. Пятидесятилетний юбилей психологически прошёл для меня намного легче. Быть может, активная работа в сочетании с большими неприятностями, каким-то неизвестным пока медицине способом, восстанавливали баланс в организме, помогали переносить старение.

7.4. С горы на лыжах.

Как-то я рассказал Виктору Юрьевичу Лапию, главному инженеру гидроакустического НИИ «Атолл» в Дубне, про свою прошлогоднюю поездку в Цахкадзор. Он сразу же пригласил меня поехать в конце зимы с его кампанией в Славское, в Карпаты. К тому времени я уже обзавёлся «Россиньолами», югославскими сапогами, красивыми очками и, хотя понимал, что первые горнолыжные шаги ещё впереди, надеялся, что осилю эту премудрость. После нескольких часов в поезде, погуляв по солнечному зимнему Львову, пообедав в очень приличном ресторане, я добрался до Славского. Виктор Юрьевич встретил меня, помог устроиться в гостинице, познакомил с женой Ириной и со своими московскими друзьями Иваном и Ириной Богачёвыми, опытными альпинистами и горнолыжниками.

Поднявшись на подъёмнике на главную гору, посмотрев вниз, я ощутил самый настоящий страх и понял, насколько был самонадеян, собравшись заняться таким видом спорта далёко не в юном возрасте. Поэтому Славские и Богачёвы посоветовали мне начать спуски на пологих склонах. Я получил некоторое удовольствие, — не знаю от чего больше, от солнца, яркого синего неба или от самих упражнений.

Когда пришло время спускаться вниз, я пришёл к подъёмнику и узнал, что он сломался. Теперь надо было спускаться самому. Я подошёл к обрыву, и снова ощутил страх. Только стыд перед двумя красивыми молодыми женщинами заставил меня спускаться, по их командам, — с одной стороны трубы на другую, от одной Ирины к другой. Эти пологие отрезки на самом деле были для меня холмами, которые не срезали давным-давно. Меня несло на холмик, с него вниз, потом на следующий. На каждом отрезке было не меньше двух или трёх холмиков и не меньше двух падений. Когда увлекаешься и не смотришь вниз, было терпимо, страх накатывал при взгляде вниз. Я падал меньше, давно не смотрел вниз.

Время шло, день кончался, надо было торопиться. Женское обаяние двух Ирин заставило меня, преодолевая страх, спуститься по почти отвесной части спуска, а на последней, пологой части, счастливым нестись вниз по склону с моими спутницами по сторонам. Красивые женщины заставили меня преодолеть страх и не потерять желание учиться. Конечно, я горнолыжник никакой, но с опозданием, вкусил чуть-чуть незабываемого ощущения радостной мешанины из спуска, скорости, снега, солнца и неба.

7.5. Конфликты с новым начальником главка.

Мои развлечения кончились, продолжалась рабочая жизнь. Отношения с начальником главка Сизовым испортились до предела, когда я настоял на назначении главным инженером вместо Бальяна нашего собственного специалиста. Сизов долго пытался заставить меня принять кандидатуру Савуткина, очень хорошего специалиста, работавшего ранее в ЦКБ «Полюс», а затем в «Граните». С Савуткиным мы встречались ранее, но толком друг друга не знали. По настоянию Сизова я был вынужден встретиться с Савуткиным. Откровенно сказал ему, что Сизов настаивает на его кандидатуре, но я считаю, что в гидроакустической организации главный инженер должен быть выходцем из гидроакустиков, хорошо разбираться в специфике нашей работы. Добавил, что я знаю о нём только хорошее, и если его назначат главным инженером нашего объединения, то буду работать с ним самым лояльным образом. На том и расстались.

После этого разговора позвонил разъярённый Сизов, и начал резко выговаривать мне, как я мог сказать Савуткину, что не хочу его назначения. На это я ответил, что сказал правду, ту самую правду, которую не раз уже говорил ему, Сизову. Несмотря на это, мой начальник продолжал орать, потом устав, бросил трубку. После нескольких подобных разговоров Сизов прислал мне телеграмму с требованием прибыть в Москву с представлением на должность главного инженера Савуткина. Тогда я обратился к заместителю министра Букатову, — тот ответил, что я должен решать кадровые вопросы с начальником главка. У меня не осталось другого выхода, как звонить Лужину, заместителю заведующего нашего отдела в ЦК, и просить его помощи. Я сказал, что Сизов уже выжил Бальяна, а теперь давит на меня, чтобы назначить главным инженером Савуткина. Лужин {147} помог решить этот вопрос в нашу пользу, после чего Сизов окончательно возненавидел меня, так как люди его типа не выносят возражающих. Главным инженером объединения назначили Г. Е. Смирнова.

7.6. Отставка начальника 5-го управления ВМФ Чемериса.

Неожиданно отправили в отставку многолетнего начальника 5-го управления ВМФ контр-адмирала М. Я. Чемериса. Истинные причины его ухода заслуживают отдельного рассказа. Его хотели засудить по нашумевшему тогда делу растаскивания импортной радио- и стерео- аппаратуры разными высокими начальниками, но Михаил Яковлевич держался твёрдо. Говорили, что он предупредил, что если его арестуют, то он расскажет о всех начальниках ВМФ высокого ранга, в том числе самых главных, которые забрали себе те или иные импортные системы.

Шутники, или провокаторы, предсказывали, что новый начальник будет ниже ростом, чем Горшков. Смешно, но именно так и получилось. На место Чемериса назначили заведующего кафедрой военно-морской академии Г. П. Попова.

Мне пришлось столкнуться с Поповым чуть ли не в первый день его работы. Я попросил его завизировать малозначащий документ, имеющий визы заместителя и офицеров управления. На это Попов категорически отказал мне, после чего прочёл нотацию за то, что якобы я зашёл к нему без приглашения. Было ясно, что он просто боится завизировать документ и хочет потянуть время. Не пригласил сесть, смотрел волком, взгляд колючий. Видимо, получил инструкции от главкома Горшкова держать меня в чёрном теле.

Период «поповщины» начался с нашей первой встречи, бывает антипатия с первого взгляда. Чемерис, конечно, тоже изменил отношение ко мне, когда я попал в опалу у главкома Горшкова. Он демонстрировал это отношение на людях, но при встречах один на один бывало улыбнётся, похлопает по плечу, дескать, не принимай всё близко к сердцу, всё перемелется, мука будет. Нормальный был мужик, дело знал, понимал наши проблемы, всегда хотел помочь. Мало мне было высокопоставленных врагов, теперь и непосредственный начальник, и главный заказчик, и куратор нашей техники в ВМФ, с которыми надо иметь дело каждый день, решать все основные проблемы и создавать документы, будут, как минимум, ставить палки в колёса. Одна радость, что мы в Ленинграде, не будут же вызывать каждый день.

7.7. Государственные испытания комплекса «Скат».

Главным событием года для меня был предстоящий поход на головной подводной лодке проекта 671РТМ на государственные испытания комплекса «Скат». Лодку я знал неплохо, бывал на ней во время строительства на Адмиралтейском заводе, и дважды летал на Белое море во время заводских испытаний. Один раз выходил на лодке из Северодвинска всего на два дня, второй раз меня и группу рабочих буксир доставил на лодку, я проходил на ней четыре дня. В обратный путь буксир забрал меня и Идина в маленьком городке на севере Белого моря. В этом городке был специальный магазин, в котором сдавший определённое количество килограммов черники и других лесных ягод мог купить дефицитные импортные вещи, которые привлекали глаза ленинградцев, знакомых с магазинами «Берёзка».

Буксир привёз очередную партию людей, но ушли с ним только несколько человек, из наших только Идин и я. Море сильно штормило, наш кораблик кидало верх и вниз, как щепку. Вверху на палубе был сильный штормовой ветер, там невозможно было стоять. Внизу, в помещении, ветра не было, но меня очень сильно укачивало. Если бы не Идин, который поделился таблетками против морской болезни, я бы совсем пропал. Хоть и чувствовал себя отвратительно, перетерпел качку, стоя у широких окон-иллюминаторов, глядя на бушующее море и испытывая противное чувство каждый раз, когда буксир проваливался вниз. Шли до Северодвинска долго, часов пять, было очень приятно ощутить под ногами земную твердь.

К дальнему походу тщательно готовились все — и мы, и моряки. Вместе разрабатывали планы маневрирования собственной подводной лодки и подводной лодки-цели, в том числе при решении новой задачи обнаружения в первой дальней зоне акустической освещённости. {148} Наша группа разработчиков «Ската» состояла приблизительно из двадцати человек. Государственная комиссия во главе с капитаном 1 ранга Вениамином Васильевичем Лавриченко имела в своём составе около восьми человек. Государственные испытания обеспечивали три специалиста ОКБ «Пролетарского завода», разработчиков устройства постановки-выборки (УПВ) для нашей гибкой протяжённой буксируемой антенны, были также испытатели с завода-строителя.

Такое количество людей создавало большую дополнительную нагрузку на лодку, всех надо разместить, поить, кормить, — большая забота для командира и старпома. Меня разместили в каюте начальника БЧ-5 которого я почти не видел, потому что когда он спал, я работал, и наоборот. Обнаружил, что забыл на берегу очки для чтения, и первые дни похода Лавриченко, рассерженный за что-то на меня, одалживал мне свои, редко и неохотно. Пришлось вырезать на листе плотной бумаги узенькую щель длиной в книжную страницу и читать сквозь неё. Позднее мы помирились с Вениамином Васильевичем и, когда он спал, я мог почитать.

Поход был очень интересным. Прибыв в район испытаний на дальность обнаружения в первой дальней зоне акустической освещённости (ДЗАО) и начав работать, мы обнаружили, что разработанные нами и моряками схемы маневрирования не годятся, время нахождения подводной лодки-цели в зоне было слишком мало. Госкомиссия с нашим участием и большой помощью командира подводной лодки капитана 1 ранга С. И. Русакова переработала схемы маневрирования, и работа пошла намного эффективнее. Хотя подводная лодка теоретически могла не всплывать всё время похода, в нашем регламенте требовалось всплытие раз в сутки для доклада и получения информации. Подниматься на мостик, кроме вахтенного, командира и старшего начальника на подводной лодке, разрешали только мне, должность помогла. После суток взаперти под водой, час, а иногда и больше, на свободе, доставлял неописуемое наслаждение. Корпус подводной лодки разрезает волны, сверху ночное, но светлое небо северных широт, ветер в лицо, иногда достают и солёные морские брызги. Изредка наверху оставались только вахтенный офицер и я, при этом ощущалось какое-то особое спокойствие, мысли текут своей чередой, глаза смотрят на нос лодки, разрезающий волны. Особый запах моря, не забывается даже по прошествии многих лет.

Однажды, когда мы были наверху втроём, адмирал, командир и я, что-то доложили по громкоговорящей связи. Они сразу просто столкнули меня вниз, потом сами свалились за мной в люк. Уже в прочном корпусе мне объяснили, что произошёл какой-то неконтролируемый выброс, дышать которым нам не следовало. Я не стал любопытствовать, только в конце похода спросил, могу ли я забыть про тот случай и не говорить о нём врачам. Получил ответ, что могу забыть, так как отреагировали вовремя.

Второй случай был более интересный, снова стояли наверху втроём. Вдруг командир закричал: «Самолёт, скорее вниз», и я успел увидеть почти над лодкой, на очень малой высоте, самолёт. Он летел так низко, что можно было рассмотреть лица пилотов. Опознавательные знаки на борту разглядеть не смог, описать точно не могу. Помню только, необычные опознавательные знаки, может быть, это была эмблема НАТО. Внизу мне было сказано никому ничего не говорить и забыть об этом происшествии. Это был самолёт-разведчик НАТО [может быть, «Орион»), который шёл на очень малой высоте, чтобы избежать обнаружения и поэтому сумел подкрасться незамеченным к самой лодке. Наверняка он вёл непрерывную фотосъёмку и где-нибудь в архивах НАТО хранятся фотографии советской подводной лодки нового для тех времён проекта с бульбообразной конструкцией на рулевом оперении. Качество фотоаппаратуры, очевидно, было высоким и, может быть, на этих фотографиях можно разглядеть наши встревоженные лица. Почему локаторы лодки не обнаружили самолёт вовремя, спрашивать не стал.

Из заметных событий на протяжении более чем трёхнедельного похода, можно отметить встречу с научно-исследовательскими судами Акустического института, которые находились очередном научно-исследовательском рейсе. В программе их плавания были предусмотрены работы в Норвежском море для обеспечения наших испытаний. Корабли сняли гидролого-акустическую картину в районе испытаний, а также приблизительно оценили шумность подводных лодок-целей. Это должно было позволить госкомиссии уточнить планы испытаний и схемы маневрирования обеих лодок, нашей и цели. Чтобы получить эти материалы в согласованное время, наша подводная лодка всплыла в назначенном районе, и мы сразу увидели в отдалении огни интересующего нас научно-исследовательского судна. Сблизившись, мы стали ждать, и через короткое время увидели приближающуюся шлюпку. К нашему удовольствию, на борт поднялся наш хороший знакомый, руководитель экспедиции, заместитель директора Акустического института Валентин Иванович Мазепов, много сделавший для развития гидроакустической техники. Времени было мало, но мы успели не только выслушать его комментарии к переданным материалам, но и рассказать о полученных нами результатах. Расстались с сожалением и некоторой завистью, так как в течение длительных научных рейсов суда АКИНа имели {149} возможность заходить в иностранные порты, иногда экзотические, для пополнения запасов. А мы погрузились и продолжили испытания.

Одной из неожиданностей стала заметно меньшая, чем ожидалась, шумность новой подводной лодки. Это была хорошая новость для корабелов. С другой стороны, это вызвало дополнительные осложнения для нас, связанные с необходимостью корректировать план испытаний. Результаты испытаний трактов шумопеленгования, эхопеленгования, измерения дистанции, связи и обнаружения гидроакустических сигналов, в некоторых случаях сверх ожиданий, были положительными. Тем не менее требовалась дополнительная обработка полученных материалов.

Результаты испытаний нового тракта инфразвукового обнаружения с длинномерной буксируемой антенной показали необходимость доработки некоторых технических решений, в том числе УПВ, которое работало ненадёжно. Новый для гидроакустических систем тракт классификации позволил накопить много ценного материала для последующей доработки. Таким образом, существовавшие в других комплексах тракты с новыми техническими решениями могли быть приняты государственной комиссией, а принципиально новые тракты требовали доработки. Это были интуитивно ожидаемые нами результаты. Но наши предположения оставались предположениями. Главное слово должны было быть за госкомиссией, которая пока занималась собственно испытаниями.

Как я уже говорил, лодка практически несла двойную команду. Поэтому часть испытателей, в частности, из нашего института, размещалась на торпедной палубе вблизи главной акустической антенны и в гидроакустической рубке, по слуховому тракту иногда можно было слышать все разговоры экипажа лодки с густой примесью солёного морского фольклора. Пришлось продемонстрировать это одному из членов экипажа и попросить соблюдать корректность в выражениях при словесных битвах.

Я был рад возможности принять участие в длительных испытаниях, часами сидел за пультом «Ската», наблюдая или ожидая появления долгожданного сигнала. Чувствовалась мощь новой системы, её широкие возможности, некоторые из которых пока были неизвестны. Когда принимались технические решения на начальных этапах проектирования, мы не раз обсуждали с Паперно и Идиным традиционную проблему принятия решения, позволяющего достигнуть некоторого уменьшения массы и объёма аппаратуры или оставляющего дополнительную возможность использования аппаратуры «Ската» в исследовательских целях.

В начале 70-х мы, проводя научно-исследовательские работы в интересах создания будущих систем, изготавливали огромное количество антенн и аппаратуры для испытаний на специально выделенных дизельных подводных лодках. Это требовало очень больших затрат научно-технических и производственных мощностей, не говоря о затратах ВМФ. Поэтому, создавая новый гидроакустический комплекс, хотелось предусмотреть в такой мощной структурированной системе возможность проведения исследований с использованием аппаратуры и антенн собственно «Ската», с минимальным объёмом дополнительной аппаратуры, изготовленной для конкретных задач. Паперно и Идин, серьёзные учёные, принявшие участие в крупнейших НИРах тех времён, таких как «Топаз», прекрасно понимали заманчивость такого, хотя бы периодического, использования «Ската». Они помогали найти решения, расширяющие возможности будущих исследований. Теперь же, сидя часами за пультом, мы с Идиным видели, какие большие возможности для исследований может предоставить «Скат» с его множеством антенн и уникальной аппаратной частью.

Моряки, в принципе разделявшие наши идеи и надежды, охлаждали наши мечтания реальностью флотской жизни, с постоянной нехваткой по разным причинам подводных лодок, готовых идти на боевую службу. На это я всегда отвечал, что будем готовить такие экспериментальные исследования заранее, вместе со специалистами 14-го института, с флотами, вписывать подобные исследования в планы полигонов, в общем, заинтересовывать флотское руководство, находить союзников в Главном штабе ВМФ. В крайнем случае, — продолжал размышлять я, — надо планировать исследования в период боевой службы, получать разрешение на командирование нескольких наших специалистов. Наверное, мой длительный отрыв от Сизова, Попова, Тынянкина позволил мне забыть о моих неприятностях, о {150} том, что теперь мне не очень будут помогать на флотах и в Главном штабе. Лавриченко однажды с сочувственной улыбкой прервал мои мечтания и сказал: «Что-то вы, Владимир Васильевич, размечтались. Сейчас главная задача — сдать «Скат», Бог с ними, с исследованиями, с большими возможностями, это всё дела, хоть и важные, но отдалённого будущего».

Наступил день возвращения на базу, трёхнедельный поход закончился. Так случилось, что командир лодки С. И. Русаков первую неделю присматривался ко мне, пытаясь понять, что за птица этот директор. Потом принял меня, и мы общались самым дружеским образом, не сталкиваясь даже в порой трудных ситуациях. Расставались мы друзьями. Сергей Иванович пригласил меня к себе домой принять участие в застолье по случаю благополучного окончания похода, что я сделал с большим удовольствием. Судьба развела нас на несколько лет, пока однажды мы не столкнулись в нашем институте. Русаков был со своими коллегами и спешил. На бегу он только сказал, что работает в управлении военной приёмки в Ленинграде. Похоже, что он был рад нашей встрече и улыбался своей чуть застенчивой улыбкой, я был также искренне рад. Надеюсь, что он в добром здравии.

Полученные на испытаниях результаты позволили официально принять в эксплуатацию первые четыре подсистемы «Ската», а также провести доработку аппаратуры пятой и шестой подсистем. В институте полным ходом шли работы по комплексу «Полином» для больших противолодочных кораблей. Во время приезда нашего нового замминистра Букатова, его увезли на Ладожский полигон и познакомили с аппаратурой этой интересной системы, которая проходила отладку и стендовые испытания на борту опытового судна «Амур» с антенной, размещённой на понтоне-спутнике.

7.8. «Скат-3».

Близился конец года, когда, наконец-то, подоспела новая работа, — создание комплекса «Скат-3» с полной цифровой обработкой информации. Удовлетворение от того, что холостой ход нашей работы закончился, через короткое время омрачилось весьма неприятным эпизодом. Видимо, мои коллеги из проектно-конструкторских бюро подводных лодок не забыли вмешательство в их дела более года назад и мою докладную министру о том, как снижать помехи в носу подводной лодки. Я бился за максимальный объём для главной антенны «Ската-3» в носовой оконечности подводной лодки, не соглашаясь с предлагаемым Чернышёвым вариантом. Для обсуждения возникших разногласий, меня вызвали в Москву на двухдневное совещание.

В первый день пребывания в Москве, в разгар споров с малахитовцами, меня вызвали в главк и сказали позвонить Макарову, в ЦК. Позвонил, он официальным тоном говорит: «Завтра, после совещания у министра, начальники проектных бюро, директор ЦНИИ имени Крылова и главные конструкторы подводных лодок собираются идти к министру — просить снять с работы Громковского, с которым невозможно работать». Я молчу, пережёвывая новость. Макаров добавил: «Думай, как завтра правильно выступить» и попрощался. Думал об этом весь вечер, всё равно советоваться было не с кем. В конце концов, решил, что лучше всего пойти навстречу опасности.

На совещании, после деловой части выступления, в котором я обосновал необходимость размещения главной антенны с увеличенным вертикальным размером и просил министра Егорова поддержать нас, сказал: «Михаил Васильевич, я знаю, что вы сегодня встречаетесь с начальниками проектных бюро и главными конструкторами подводных лодок. Очень прошу вас сказать им, что они нуждаются в контрагентах, имеющих своё мнение и защищающих его, даже зная, что вы будете недовольны и что их могут ждать неприятности. Передайте, что они совершенно не нуждаются в тех, кто поддакивает и соглашаются со всем, что им предлагают. Я только следую их примеру и прошу вас, Михаил Васильевич, разъясните моим уважаемым коллегам, что спорящий контрагент есть полезный контрагент. Только так они смогут получать истинную информацию о сути дела, а не полуправду».

Большинство из присутствующих, очевидно, так толком и не поняли, к чему я всё это говорил. Но министр и мои коллеги, главные конструкторы подводных лодок и начальники бюро всё прекрасно поняли. Очередная акция, инициированная Спасским, не удалась, хотя {151} обсуждалась лодка Чернышёва, — так потом сказал знакомый из ЦК, предупредивший меня. А ведь ситуация была очень опасная. Мои многолетние коллеги, мои заказчики, — все против меня. Это был почти что голос народа. Если бы меня не предупредили, они у министра предложили меня убрать, дескать работать с ним совершенно невозможно. Министр Егоров воспользовался бы ситуацией и либо принял написанное предложение, либо попросил бы написать его. Такая бумага, со столь звучащими и весомыми подписями, была бы посильнее звонка Бутомы Романову.

При этом мои оппоненты хотели воспользоваться следующим. Я бился, как мог, за максимальный объём в носу подводной лодки проекта 971 для главной антенны нашего нового комплекса «Скат-3». Не уступал на совещаниях в Ленинграде и в первом главке в Москве, доказывал с пеной у рта необходимость выделения объёма, позволяющего увеличить вертикальный размер нашей цилиндрической антенны. Справедливости ради надо сказать, что Чернышёв и его коллеги, уже несколько увеличили объём под главную антенну комплекса, но главному конструктору «Ската-3» и мне хотелось большего. С нашей стороны это было вполне естественное желание. Мной также двигало желание донести наши доводы и разногласия лично до министра.

Главные конструкторы подводных лодок — фигуры важные и независимые, склонить их действовать сообща в некоторых вопросах очень нелегко. Как же влиятелен был Спасский, что он мог убедить не одного человека, а группу столь авторитетных персон, включая директора ЦНИИ имени Крылова, пойти к министру и просить убрать их многолетнего коллегу, потому что с ним, по его мнению, невозможно работать. Почему они пошли на это? Может быть, не могли забыть и простить тот субботник в 1977 году, вмешательство в их святая святых, когда обсуждался мой доклад Егорову с предложением установить акустические экраны между антенной и прочным корпусом, ссылаясь на наличие таковых у американцев на «Лос-Анджелесе». Возможно, это было что-то вроде корпоративной неприязни к чужому, и не просто чужому, а вмешивающегося в их дела, не соглашающемся с их предложениями, требующего того, что они не хотят дать. А главное, смеющему успешно сопротивляться высокому начальству, смеющему улыбаться, когда должен был бы страдать и плакать, смеющему позволять провожать себя на «Стрелу» молодым красивым женщинам. А может быть, главное заключалось в том, что этот строптивец хорошо понимал причину, которая заключалась совсем не в отставании гидроакустики, а в огромном отставании по уровню шумности плавающих и строящихся советских подводных лодок, от американских?

В 1985–1986 году Чернышёв и я по несколько недель периодически находились в Большом Камне и нам приходилось часто общаться. Друзьями мы не стали, но, бывало, прогуливались и беседовали о разном по часу и более. Однажды я его спросил, кто выдвинул идею похода к министру в декабре 1979 года с просьбой снять меня, добавив, что я не верил и не верю, что он был инициатором этого мероприятия. Чернышёв помолчал и сказал, что дело прошлое и не стоит ворошить его. Это была обычная крылатая фраза — ответ на мои аналогичные вопросы к другим участникам событий, которую я слышал не первый раз. Но по выражению лица и отдалённому подобию улыбки, мне показалось, что Чернышёву приятно было услышать, что я не верил в подобную инициативу с его стороны. Ему ничего не стоило сказать, что он сам был инициатор, ведь моя упрямая позиция касалась именно его, Чернышёва, подводной лодки. Но он этого не сказал, значит, это была инициатива Спасского. Я понимал, что Чернышёв не мог напрямую ответить, что это был Спасский, мне было достаточно его молчания. Так или иначе, говорить даже о маленькой частичке большой истории он не захотел, как, впрочем, и большинство других.

7.9. Где моё начальство?

В одну из моих командировок Сизов сообщил мне, что меня вызывает министр. В соответствие с установленным порядком, начальник главка идёт к министру вместе с вызванным. Вместе пришли, сели. Егоров без какого-либо вступления стал говорить, о том, что я не понимаю субординацию и думаю, что моё начальство в Ленинграде, а не в Москве. Он сказал, что на самом деле это не так, моё начальство здесь, в Москве, в Минсудпроме. {152} Стало понятно, что меня предупреждают, чтобы я не очень-то рассчитывал на поддержку обкома партии, как в 1975 году. Министр продолжил занудным голосом, что, если что-то пойдёт не так, то мою судьбу будет решать министерство, а не Ленинград.

Зачем он придумал эту нотацию, мне было непонятно. Министр настойчиво повторял, что решать мою судьбу будут они, а не Ленинград. Произнеся несколько фраз, он останавливался и переспрашивал меня, — понятно ли. Я выдерживал серьёзное лицо, кивал головой, отвечая, что да, понятно. Прошло некоторое время, но, очевидно, Егоров считал, что тема важная, и продолжал повторять уже сказанное.

В те годы меня так часто ругали, бывало, угрожали, что я был вынужден изобретать психологические методы самозащиты, которые снимали негативный стресс в момент его возникновения. Одним из них был метод «перестановки голов». Суть его заключалась в следующем. Вы мысленно заменяли голову говорящего с вами, головой какого-либо существа, животного, птицы, пресмыкающегося. Это создавало иллюзию, что с вами разговаривает не министр, как в этом случае, а, допустим, козёл. Что самое интересное, это помогало, даже крайне неприятные слова в твой адрес воспринимались без изжоги. Легче всего было, когда тебя ругали с трибуны, труднее — когда, как в нашем случае, человек сидел напротив тебя, и необходимо сохранять на лице внимание. В этот визит к Егорову и сильного стресса не было, я просто вспомнил об этом методе и немножко поупражнялся, благо не так часто приходится сидеть в кабинете министра. Очевидно, я на мгновение утратил «маску внимания» на лице, потому что Егоров сказал с подозрением: «Ты, Громковский что, не слушаешь меня?». Я стал уверять, что внимательно слушаю, лишний раз убедившись в трудностях использования разработанного мной метода в кабинетных условиях.

Скорее всего, наше время закончилось, а, может быть, министр устал повторять одно и то же, потому что, Егоров, в очередной раз повторив, что он мой хозяин, а не Ленинград, спросил меня, понял ли я его. Получив утвердительный ответ, министр отпустил меня. Сизов остался у него, я не знаю, о чём они говорили дальше.

Я всегда считал Егорова умным человеком. Трудно было понять, чего он хотел достичь этой нотацией. Бубнить минут шесть одно и то же Громковскому, которого он очень хотел убрать, о том, что не рассчитывай на помощь обкома партии, а подчиняйся нам, Минсудпрому и лично мне, министру, было не очень правильно с его стороны. В то время Г. В. Романов был уже членом Политбюро ЦК КПСС, и, кто знает, как бы он отреагировал, если бы до него дошло, что министр фактически противопоставляет министерство ленинградскому обкому.

8.1. Плохая фамилия.

Новый год я встретил в ВТО в кампании Граниных, Фирсовых, Юфита. Как обычно, был интересный капустник, много старых и новых знакомых, подогретая атмосфера истинного праздника. Когда уселись, за столом недалеко от нас, я увидел свою спутницу по круизу вокруг Европы в 1959 году. С тех пор прошло много лет, а она была по-прежнему молода и красива, во всяком случае, в свете люстр в зале ВТО и новогоднего настроения. Маша сидела за столом с танцовщицами, и я вспомнил, как она рассказывала мне о своей работе врачом в Кировском театре в течение некоторого времени. Вместе танцевали, вспоминали круиз двадцатилетний давности вокруг Европы, наши неизгладимые впечатления о Греции, Италии и Франции, о нашей длинной, с блужданиями, первой вечерней прогулке по Парижу. Смеялись, вспоминая, как я исхитрился безнаказанно нырнуть с лодки, стоявшей в очереди на вход в грот на острове Капри, чтобы искупаться в Средиземном море.

Моим приказом В.А. Какалов был назначен главным конструктором комплекса «Скат-3», а A.M. Дымшиц — его первым заместителем. Мы направили документы на утверждение главного конструктора и его заместителей в 10-е управление Минсудпрома. Главк должен был переправить бумаги в главное управление кадров, а те, в свою очередь, сделать проект приказа на подпись министру.

В середине зимы меня вызвал начальник главного управления кадров В.В. Поляков. Надо сказать, что в отличие от его предшественника Апрелева, он вёл себя всегда вежливо. Неожиданно для меня он заявил, что надо подыскать другого главного конструктора для такой важной работы. На мой ответ, что Какалов обладает серьёзным опытом, всего за несколько месяцев проделал огромную работу, докладывал не раз Букатову, Поляков сказал, что дело не в опыте, а в фамилии. Полагая, что он намекает на еврейское происхождение Какалова, я сказал, что Какалов определённо русский. Но на это Поляков заявил, что дело просто в плохом звучании фамилии. Он сказал: «Подумай сам, как он будет выглядеть с такой фамилией в ЦК и ВПК».

Я, кажется, уже ко всему привыкший, не знал смеяться мне или плакать. Подумал, что видно они, наверху, совсем с ума спятили. Чувствовал, как во мне закипает ярость. Ничего себе, хорошенькое дело, только начали создавать новый комплекс, нашли подходящего главного конструктора, и тут возникает такое сверхидиотское препятствие. Тем не менее, я сдержался, зная силу управления кадров во многих вопросах. Сказал только, что у нас все нормально относятся к Какалову и его фамилии, а мне и в голову не приходило, что такая фамилия может быть препятствием. На языке вертелось сказать, что тогда и к словам «опера» или «оперетта» надо относиться весьма осторожно, а уж слова «буй» или «езда» надо вовсе отменить. Но, слава Богу, удержался. Злить кадровика-партийца даже в такой ситуации было совершенно ни к чему.

Поляков на полном серьёзе отправил меня с поручением найти другую кандидатуру. По горячим следам я зашёл к Букатову и рассказал ему о разговоре с Поляковым. Очень осторожный, тот ответил, что разберётся. Вероятно, подумал, что Поляков знает что-то компрометирующее о Какалове, но не хочет мне сказать и придумал версию, что у того плохая фамилия.

Через пару недель, во время очередной командировки, Поляков снова вызывает меня. Прихожу, секретарь сообщает, что Сизов сидит у шефа уже минут пятнадцать. После нескольких слов начала разговора, я понял, что фамилия Какалова уже не вызывает возражений. Где, кто и когда успокоил Полякова, — не знаю, речь зашла о другом человеке. Поляков прочёл фамилии всех заместителей главного конструктора и попросил охарактеризовать каждого из них. После этого он сказал, что Дымшица нельзя назначать первым заместителем.

В памяти всплыла аналогичная сцена пятилетней давности, только вместо Полякова в этом же кабинете сидел Апрелев, а вместо Сизова — Свиридов. Тогда они восстали против назначения первым заместителем главного конструктора комплекса «Скат» А. И. Паперно, который к тому времени уже проработал в этом качестве много лет. Полякову я ответил, {155} что Дымшиц один из самых талантливых специалистов. Он выдвинулся ещё при разработке комплекса «Рубин», и крайне необходим Какалову как специалист по шумопеленгованию, так как сам Какалов много лет работал в области эхопеленгования.

Опять повторялась сцена пятилетней давности. Поляков говорил, Сизов наслаждался происходящим, поддерживая его. Выдвигались аргументы о сложном международном положении, о складывающейся тенденции отъезда советских евреев в Израиль. Я возразил Полякову, что из нашей организации туда почти никто не уехал, а уехавшие занимали незначительные должности и к моменту отъезда уже давно не работали в институте. Повторял, что за Дымшица я могу поручиться своей головой, он никуда не собирается, патриот гидроакустики, института и очень востребован на работах по «Скату-3». На все мои возражения ответ был один: «Вы, Громковский, недооцениваете важность этого вопроса, не понимаете всю сложность сложившейся ситуации. Подыщите другую кандидатуру».

Я не привык ссылаться на других, но тут не выдержал и сказал: «Почему Спасскому разрешается назначать на важные должности евреев, а Громковскому не разрешается?». Поляков сразу спросил, кого я имею в виду. Я ответил, что имею в виду Хайтина, который был хорошо осведомлён о состоянии всей приборной техники, в том числе гидроакустической, а также о состоянии всех проектов подводных лодок и баллистических ракет для них. Знал ли Поляков о Хайтине — не ведаю. Думаю, не мог не знать, кадры знали очень многое. Мне он тогда только ответил, что речь идёт не о «Рубине», а о «Морфизприборе», и я должен не спорить, а выполнять указания. Не желая сдаваться, я предложил назначить Дымшица не первым, а просто заместителем главного конструктора. Пять лет назад мне удалось склонить на такой вариант Апрелева. Поляков и Сизов на это не согласились. Под занавес разговора мне снова пришлось слушать сентенции про сложное международное положение.

По пути в Ленинград я принял решение немедленно назначить Дымшица на должность начальника сектора. В этом случае он будет получать намного больший оклад как кандидат наук. К тому времени в институте работали больше ста специалистов по разработке математического и программного обеспечения. Проблема заключалась в том, что должного взаимопонимания между этими специалистами и нашими комплексниками ещё не было. Проникнуть в тонкости специфики обработки гидроакустической информации для математиков и программистов было непростой задачей.

Дымшиц в то время лучше многих комплексников понимал проблемы, возникавшие при внедрении первичной обработки информации, включая проблемы формирования характеристик направленности антенны цифровыми методами. Он прекрасно владел всеми тонкостями, начиная с разработки технических заданий для подразделений отделения математического обеспечения, заканчивая получением готового программного продукта. Поэтому, организовав новый сектор под его руководством в самом отделении разработки программного обеспечения, мы получали дополнительное связующее звено между комплексниками и разработчиками программного обеспечения. Я планировал, что в этом качестве Дымшиц в ближайшие два года будет работать в основном на «Скат-3», но попутно будет полезен и другим нашим работам.

Не откладывая в долгий ящик, я пригласил Арона Моисеевича и, рассказав о необходимости организации нового сектора, предложил его возглавить. Сказал, что в силу ряда причин мне надо подписать приказ как можно скорее, поэтому у него есть несколько часов на раздумье. Чем скорее он примет решение, тем лучше. Упомянул, что ему придётся сосредоточиться на этой работе и уже не удастся уделять столько внимания «Скату-3», как уделял прежде. Ему не следовало прямо говорить о том, что он не будет первым заместителем главного конструктора этого комплекса. Его новое назначение как бы подразумевало это.

Не думаю, что Дымшиц мог понять из нашего разговора, что меня заставили исключить его из руководителей разработки «Ската-3». Хотя, как очень умный и чуткий человек, он мог это почувствовать, или узнать позднее. Я не рассказал о разговоре у Полякова никому, даже заместителям. Только сказал Какалову, что у него отнимают ключевую в разработке комплекса фигуру, предупредив, чтобы он помалкивал. Он спросил меня, может ли помочь Букатов, на что я ответил, что не может. Не знаю, звонил ли Какалов Букатову, если и звонил, то получил от ворот поворот. Дымшиц дал согласие и, подписывая приказ, я почувствовал некоторое облегчение. Таким образом, я обозначил свою позицию и своё несогласие, хотя и не смог защитить утверждение Дымшица первым заместителем главного конструктора комплекса перед Поляковым и Сизовым. Даже если кто-то стукнет им, запретить мне это назначение они уже не смогут, опоздали.

8.2. Коллегия Минсудпрома по результатам 1979 года. Похвала Платуна.

Командировки меня совсем замучили. Особенно часто приходилось ездить в Москву. Во второй половине февраля состоялась традиционная расширенная коллегия Минсудпрома по результатам 1979 года. Как всегда, меня заранее предупредили, что предоставят слово. Мне было что сказать. Минувший год был для нас знаменательным. Мы провели, наконец, государственные испытания комплекса «Скат» на головной подводной лодке проекта 671РТМ, сдали четыре подсистемы из шести. По новым подсистемам классификации и инфразвукового обнаружения с помощью длинномерной буксируемой антенны были определены пути доработки. Главным итогом прошедшего года было то, что нас перестали сдерживать, поручили разработку нового комплекса «Скат-3» с полной цифровой обработкой информации для новой, проектировавшейся конструкторским бюро «Малахит», подводной лодки проекта 971.

В октябре 1979 года закончилось время бесчисленных, и не всегда необходимых, проработок и аванпроектов, время запретов на настоящую опытно-конструкторскую разработку для конкретной подводной лодки. С июля 1973 года, когда Коксанов потребовал увеличить дальность «Ската» в 5–10 раз прошло шесть лет, пока нас всерьёз включили в работу. За эти года можно было создать новый комплекс, частично используя компоненты «Ската» (впрочем, это было реализовано в «Скате-3»). Это было железным доказательством того, что операция «Морфизприбор» и гидроакустика — козлы отпущения» существовала, процветая, все эти годы. Её цель — прикрыть огромное отставание советских подводных лодок от американских по шумности, в середине семидесятых годов была расширена и

сделана постоянной. Если появится новая информация о текущем положении дел, можно снова поднять крик об отставании отечественной гидроакустики.

У меня не было сомнений, что, если бы мы находились в системе Минрадиопрома и отставание действительно имело место, за эти годы можно создать новую гидроакустическую систему. Правда, в этом случае никто бы не дал сделать нас виноватыми в чём-либо. Минсудпрому пришлось бы самому расхлёбывать свой просмотр и отставание.

■ Отступление 9. ГАК для проекта 971.
Интриги вокруг разработки нового комплекса.

К тому времени подводная лодка проекта 971 создавалась несколько лет. Имея многолетние тесные связи с «Малахитом», мы знали об этом. Очухавшись от кошмара, бесчисленных проверок и нагоняев 1975–1976 годов, в 1977–1978 годах я предлагал и Чернышёву, и руководству 1-го главного управления, и Коксанову начать хотя бы эскизный (пусть даже предэскизный) проект нового гидроакустического комплекса для этой лодки. Я мотивировал это тем, что традиционно мы работали почти для всех новых проектов подводных лодок «Малахита». Каждый раз мне отвечали, что будут думать, на чём всё и заканчивалось. Коксанов всё время на повышенных тонах говорил, что наше дело — искать новые пути и методы ликвидации отставания от американцев, а когда понадобится — нам поручат новую работу. Начальники главка Свиридов, затем Сизов, заместители министра Чуйков, затем Букатов, на мои просьбы помочь отговаривались, что всё идёт по плану, но есть много нерешённых вопросов. В частности, необходимо решить вопрос с ЦВМ для приборных комплексов. Всё так, нерешённых вопросов всегда было много. Но мы могли продвинуться вперёд, и к моменту решения этих вопросов иметь, по крайней мере, эскизный, а в лучшем случае и технический проект.

На приводимые мной аргументы начальство возражало, что ВМФ не станет финансировать такой проект без окончательного решения. На мои обязательства, что мы сами изыщем средства на этапы (в основном бумажные) нового проекта, начальники отвечали, что выполнять ОКР на бюджетные средства — незаконно. Хотя они прекрасно знали, как с моих слов, так и из собственного опыта, что мы могли «спрятать» такие затраты на несколько лет, позаимствовав средства с других ОКР. Было совершенно ясно, что нас тормозили. Мы могли существенно упростить ситуацию с разработкой нового комплекса, если бы начали делать эскизный проект в 1977 или 1978 году.

Впрочем, однажды, надежда появилась. В одном из наших разговоров о новом комплексе, главный конструктор КБ «Малахит» Чернышёв дал согласие на начало совместных действий. Но через месяц он сказал мне, что дело затормозилось в первом главке. Говорили, что Чернышёв дошёл с этим вопросом до заместителя министра Резунова и первого заместителя министра Белоусова, у которых получил ответ, — пока начинать эти работы не время. Я пришёл к однозначному выводу, что нас придерживают намеренно. Кто-то очень не хочет, чтобы, создав новый комплекс равный американскому, мы смогли вырваться из сомнительного положения «отстающих» и перестали быть заложниками, сваливая всё на которых можно было бы продолжать отвлекать внимание от собственной несостоятельности в деле снижения шумности подводных лодок. Главной силой в этом сдерживании по-прежнему были Спасский и Ковалёв, так как в то время подводные лодки проектного бюро «Малахит» были существенно менее шумными, чем подводные лодки проектного бюро «Рубин».

Здесь будет уместно напомнить, что немалую роль в этом сыграл начальник акустического сектора «Малахита» В. Данилов, который много лет активно участвовал в проектных работах на всех стадиях создания подводных лодок. Во многом благодаря его усилиям проектанты «Малахита» начали понимать и стали учитывать в своих разработках факторы, влияющие на шумность подводной лодки и уровень помех на акустических антеннах. В проектном бюро «Рубин» в те годы не было специалистов такой высокой квалификации, и на проблему шумности не обращалось серьёзного внимания. Не думаю, что в ЦК серьёзно воспринимали игры с поручением разработки нового гидроакустического комплекса некоторым НИИ Минрадиопрома или других оборонных министерств. Попытка соблазнить этим ряд руководителей московских НИИ, прислав их к нам, как бы для обмена опытом, не удалась. {158} Они вежливо выслушали меня, осмотрели наши лаборатории и опытовый бассейн, познакомились по плакатам с графикой и параметрами наших антенн и аппаратуры, попрощались и больше я о них никогда не слышал. Продолжительные игры отдела ЦК и Минсудпрома с заместителем директора ЦНИИ «Агат» Хетагуровым с его предложениями спасти гидроакустику, в том числе передачей проектирования нового комплекса в «Агат», отняли массу времени. Наши специалисты к тому времени понимали проблемы проектирования комплекса с полной цифровой обработкой информации явно лучше Хетагурова и испортили всем много крови. Но, как это было понятно с самого начала, всё кончилось ничем. Эти наивные надежды также сыграли свою роль в потере нами драгоценного времени. Когда надо было сверхнапряженно работать, догоняя американцев, мы теряли драгоценное время в бюрократических дрязгах. Нечто похожее происходило вокруг так называемого классификатора КА-5, созданного в Акустическом институте. В АКИН зачастили высокие начальники. Кого только туда не возили — главком Горшков, министр Бутома. Когда я посмел сказать, что для классификации целей в реальных условиях КА-5 не годится, Чуйков и Свиридов разругали меня в пух и прах. Были приняты решения о срочных испытаниях в море. Специалистам 14-го института, которые пытались объективно оценить КА-5, заткнули рот. Начальство во все времена всегда жаловало тех, кто предлагал быстрое решение трудных проблем.

К сожалению, я не нашёл времени подготовить выступление в Ленинграде. Вариант, который мне приготовили помощники, был традиционно скучен, — перечисление фактов и только. Им, скорее всего, было известно, что я буду почти всё переделывать и поэтому они особо не старались. На доклад министра приходило много министерских работников, в большой зал министерства набивалось человек пятьсот или больше.

При проведении расширенных коллегий Минсудпром, среди других оборонных ведомств, был не в чести у высокого начальства. За 20 лет Устинов приезжал на коллегию министерства всего один раз и сразу уехал после доклада министра. Не припомню, чтобы на коллегиях присутствовали председатель ВПК Смирнов, заместители заведующего отделом ЦК Вашанцев, Лужин, Сербин, заместители председателя ВПК Титов, Вознесенский. В то же время, Устинов и Сербин регулярно бывали на активах в министерствах, ведающих ракетными и космическими делами, а также в Минрадиопроме и Минэлектронпроме. Конечно, это сильно удручало нашего министра.

Обычно руководство десятого главка на коллегии сидело ряду в седьмом-восьмом, слева, если смотреть на сцену. Мы, директора, главные инженеры НИИ и заводов, традиционно группировались вокруг них. В этот раз я сидел рядом с Платуном, заместителем Сизова по производству, который, в свою очередь, сидел рядом с Сизовым. Не знаю почему, но я всегда начинал почти полностью переделывать своё выступление во время доклада министра, который обычно длился два или более часа. Обычно мне предоставляли слово пятому-шестому после министра, не раньше, а как правило, позже.

Выступал я всегда хорошо, говорил громко, на таких больших сборах был в ударе и держал аудиторию. Поэтому мой доклад могли поместить во вторую половину дня, чтобы разбудить дремавшую после сытного обеда аудиторию. На всякий случай выступление должно было быть подготовлено вовремя. Исходя из этих соображений, у меня было не менее двух часов чистого времени на подготовку приемлемого варианта доклада. После этого можно было вносить поправки в доклад и улучшать его содержание.

Работал я очень напряжённо, стараясь найти как можно больше фактического материала, который можно было использовать без переделки. Платун, который в те годы отнюдь не был моим доброжелателем, конечно, видел мою активную деятельность. Сделано было много, — и по оснащению института новыми мощными вычислительными машинами, и по строительству завода «Полярная звезда», и по продвижению «Ската», других важных ОКР. Главное было — найти правильные акценты, рассказать о тех вопросах, которые волновали в это время значительную часть институтов и заводов. Я завершил подготовку своего доклада после завершения доклада пятого выступающего на коллегии. Платун, периодически косящий глаз на мои усилия, сказал: «Что-то вы, Владимир Васильевич, сегодня перетрудились». Я сказал, что жизнь заставляет и улыбнулся. Платун много лет был хорошо осведомлён о наших бедах, {159}

не раз сам «способствовал» им. Надо отдать ему должное — он был очень эффективным и знающим работником. Когда-то, в лучшие для меня времена, он очень доброжелательно относился ко мне. Казалось, он ценил мои деловые качества и теперь.

Наконец, мне предоставили слово. Бывают моменты, когда, ты чувствуешь, что у тебя всё обязательно получится. Так случилось и в тот день. Уже в первой половине выступления я знал, что говорю хорошо и по делу, видел, что зал слушает, слушает и президиум. Во время подготовки текста я всегда запоминал целые абзацы, так что большую часть времени выступления я смотрел в зал, поглядывая искоса и на видимую часть президиума. Я не только разбудил аудиторию, но и заставил её слушать, затрагивая вопросы, волнующие многих. Аплодировали неформально, а от души, президиум также аплодировал. Уходя, я видел, что Букатов хоть и шевелил ладонями, но хмурился. Когда я вернулся на место, Платун сказал мне: «Владимир Васильевич, вы выступили лучше всех, даже лучше Спасского». Это был большой комплимент, тем более от заместителя Сизова.

Тогда я не знал, что это было моё последнее выступление на расширенной коллегии министерства. Сизов понял, что надо перекрыть Громковскому возможность появляться перед обширной аудиторией и демонстрировать достижения «Океанприбора» и «Морфизприбора». Сделал он это наверняка, с одобрения Букатова, который не упускал возможности прижать меня, когда предоставлялась возможность. Конечно, было несправедливо предоставлять мне слово много лет подряд, в то время как другим директорам заводов или НИИ такой возможности не предоставляли. Я становился штатным оратором на этих коллегиях. Поэтому, когда другим директорам стали предоставлять слово на расширенных коллегиях, это выглядело нормально и справедливо. Есть в министерстве 10 директоров, — один раз в 10 лет можешь выступить. Другое дело, что многие выступления содержали только перечисление фактов, не пробуждали, а усыпляли присутствующих. Следует отметить, что Спасский выступал каждый год, всячески ругая нас. Возможности ответить ему на коллегии министерства у меня больше не было. С другой стороны, проектное бюро «Рубин» проектировало подводные лодки, основную продукцию министерства, а Спасский хорошо и интересно выступал на фоне других. Спасибо хоть, что дали выступить несколько раз подряд и не перекрыли эту возможность сразу, в 1974 или 1975 годах.

8.3. Проекты 1980 года. Обрубание «хвостов».

В этот год предстояло много работы, больше, чем обычно. Необходимо было разворачивать работы по «Скату-3». Для этого требовался стенд проведения испытаний двух опытных образцов комплекса. Один образец предусматривался для поставки на головную лодку проекта 971, второй — для постоянной работы на стенде. Это должно было позволить оперативно отслеживать и проверять изменения в схемотехнике и программном обеспечении комплекса. Начали создавать стенд для отладки программного обеспечения. Даже на начальном этапе работы мы оценивали его объём в несколько сотен тысяч команд. При этом объединение продолжало работы по режимам классификации и инфразвукового обнаружения для «Ската», комплексу «Полином» для больших противолодочных кораблей и стационарной системе «Агам» для защиты Тихоокеанского побережья, а также десяткам других ОКР и НИР.

Надо сказать, что к тому времени структура «Морфизприбора» была достаточно отлажена. Все мои заместители были опытными специалистами и руководителями. Я держал

организацию работ по «Скату-3» и «Полиному» в своих руках, контролировал ход разработок на регулярных совещаниях и заседаниях оперативных групп. При этом основную нагрузку по текущим работам успешно тащили на своих плечах мои заместители. Объединение, вернее, наши заводы, отнимали очень много времени, особенно в связи с продолжающимся строительством на заводах «Ладога», «Водтрансприбор» и очень активно начатым строительством нового завода «Полярная звезда» в Северодвинске. Значительную часть строительных мощностей, освободившихся в связи с окончанием строительства комплекса 50, — огромного цеха на «Севмашпредприятии» для одновременной постройки нескольких подводных лодок большого водоизмещения (941 проект), переключили на наш новый завод. Сбывалась моя многолетняя мечта — снимать тёплые приборы с наших стендов и немедленно устанавливать их в подводную лодку. Это позволило бы сэкономить массу времени на последующей сдаче аппаратуры, которую можно было проводить с участием военпредов, принимавших комплекс у нас.

Минсудпром принял решение о включении завода «Полярная звезда» в состав ЛНПО «Океанприбор». Это освобождало главк от огромной работы по постоянному курированию строительства и перекладывало эту работу на нас. Спорить с главком по этому поводу я не стал. Во-первых, потому что любил строить и много лет считал, что целесообразно иметь гидроакустический завод рядом с судостроительным. Во-вторых, я считал, что такое решение было правильным. Специалисты-строители в главке и так были перегружены другими стройками.

Значительную часть года я провёл в командировках — два раза в неделю — в Москве, два раза в месяц — в Северодвинске. Много раз ездил или летал в Северодвинск из Москвы или наоборот. Сизов видел, что я в сверхнапряге. Но даже в тех редких случаях, когда я просил вызвать на московские совещания вместо меня моего заместителя, он отвечал отказом. Видимо, решил взять меня измором. Справедливости ради, надо сказать, что много командировок было и у моих заместителей. Напряг ли, сверхнапряг, — работать было так интересно, что, как правило, неприятности просто забывались. Если не поступало звонков от Сизова или его заместителей, то этих неприятностей вроде бы и не существовало.

В 1980 году я планомерно осуществлял своё намерение хоть как-то отдыхать. В конце февраля с Лапиями и Богачёвыми я снова ездил в Славское. Мне удалось немного улучшить свои горнолыжные навыки. Получил большое удовольствие, но понял, что настоящим горнолыжником в моём возрасте, тем более за десять дней в году, мне не стать. Познакомился с главным инженером одного из дубнинских заводов Юрием. Виктор Юрьевич также сагитировал его встать на горные лыжи. Лапии приглашали меня поехать летом в один из альпинистских лагерей на Кавказ. Предлагали не ходить на восхождения, а просто пожить в горах, погулять, подышать горным воздухом. У них была такая возможность.

После возвращения с отдыха в Ленинград сразу началась сумасшедшая жизнь, с работой до девяти, а часто и до десяти вечера, с еженедельными командировками в Москву, регулярными полётами в Северодвинск.

В конце зимы состоялся визит министра судостроительной промышленности Егорова. Как всегда, кроме московских чиновников, его сопровождали Спасский, Ковалёв, Чернышёв и Матвеев. {161}

Я доложил о положительных результатах государственных испытаний четырёх подсистем «Ската» на головной лодке проекта 671РТМ. В докладе я упомянул о необходимости доработки подсистемы классификации и подсистемы инфразвукового обнаружения с длинномерной протяжённой буксируемой антенной для этого комплекса, упомянул о намеченных доработках устройства постановки-выборки антенны (УПВ), разработанной конструкторским бюро «Пролетарского завода».

Спасский и Ковалёв вмешались, перебивая меня, и стали доказывать министру, что старт-стопный режим УПВ изначально ненадёжен, потому что непрерывное «дёргание за хвост», то есть подтягивание и отпускание кабель-троса, всегда будет приводить к поломкам. Данный вопрос не был новым для министра, который в прошлые годы не раз слышал выступления против так называемых «хвостов» подводных лодок. На этот раз Егоров сам поддержал эти нападки. Они начали говорить втроём, доказывая нам и друг другу, что старт-стопный режим нереален, этот режим работы УПВ невозможно довести до ума и следует от него отказаться.

Надо сказать, в это время мы сами готовили предложения по уменьшению длины антенны и кабель-троса, отказу от старт-стопного режима, и официальной сдаче «Ската» в такой спецификации. Но мы считали это временной мерой, позволявшей дать инженерам-разработчикам УПВ время довести старт-стопный режим до ума, открывающей дорогу для сдачи «Ската» и принятия его на вооружение.

Я умудрился прервать министра и сказать об этом. Это вызвало у него дополнительное раздражение. Выговорившись, Егоров сказал: «Я всегда был против этих дёрганий. Пора принимать решение. Прошло много лет, работу не смогли довести до ума, нечего терять время и деньги. У «Пролетарского завода» много других задач. Если ты, Громковский, возражаешь, примем решение без тебя». Так многолетняя оппозиция Спасского и Ковалёва против буксируемых антенн со старт-стопным режимом, при поддержке министра Егорова, закончилась их победой.

Ирония судьбы заключалась в том, что приблизительно в те годы американцы работали именно над этой задачей. Им удалось успешно её решить. В справочнике «Jane's» за 1987 год, можно было прочесть, что в гидроакустическом комплексе AN/BQQ-5D используется именно такой режим буксировки для уменьшения помех сигналам, передаваемых по кабель-тросу на антенну. Интересно, как можно было квалифицировать подобные действия высоких должностных лиц с точки зрения закона или практики КГБ? Ведь они прямо способствовали снижению возможностей советских подводных лодок в противостоянии лодкам потенциального противника, то есть врага страны.

8.4. Схватка за должность главного инженера объединения.

Всегда следовало тщательно подбирать кадры. Руководствуясь этим правилом, Сизов начал форсировать назначение нового главного инженера нашего объединения вместо Вальяна. Бальян передал Сизову заявление об уходе в октябре 1978 года во время моего отпуска. К тому времени в резерве на должность заместителя директора института, которую занимал Аладышкин, был Г. Е. Смирнов. Объём работ был огромный, для такого объёма опыта у Смирнова недостаточно. Тогда я ещё надеялся, что Бальян согласится поработать хотя бы год, а, может быть, и больше. Это было очень важно, чтобы успеть подготовить замену. В структуре института появилась должность заместителя директора по комплексному проектированию, на которую в ноябре 1978 года назначили Смирнова. Я рассчитывал, что с этой должности он мог быть назначен главным инженером объединения, если Бальян всё-таки уйдёт. Равноценной фигуры вместо Бальяна не было, резерв на его должность мы вовремя не подготовили.

Честно говоря, мне и в голову не приходило, что Роблен Хоренович может уйти, тем более в такое горячее время. Перебирая в который раз разные варианты, приходил к одному и тому же выводу — надо будет назначать Смирнова. Отличный инженер, специалист высокой квалификации, руководил НИРами, интеллигентный. Конечно, было бы лучше, если бы он поработал заместителем директора пару лет, набрался опыта. Беспокоило меня и то, что Сизов в разговоре со мной, однажды, неожиданно заметил, что нам надо бы добавить свежей крови. Мгновенно сообразив, что он подразумевал замену Бальяна, я сделал вид, {162} что не понял, о чём речь и продолжал предыдущую тему. В тот раз Сизов не стал форсировать разговор о свежей крови, но было ясно, что он хочет подсадить к нам чужака.

Я приготовил личное дело Смирнова (выжимки из него были в главке со времени его назначения заместителем директора института), написал представление на назначение Смирнова первым заместителем генерального директора, главным инженером объединения — главным инженером института и держал их наготове. Форсировать события было не в моих интересах. Существовала, хоть и малая, вероятность, что Бальян изменит своё решение. Ну а если нет, тогда чем больше Смирнов проработает заместителем директора до ухода Бальяна, тем лучше.

Наконец, Сизов впервые заговорил со мной о преемнике Бальяна. Поначалу он «стелил мягко». Начал издалека, что хорошо бы иметь главным инженером человека, знающего вычислительную технику не понаслышке, а из опыта собственной работы. Сизов утверждал, что у нас таких людей пока нет, и интересовался моим мнением по этому поводу. Я сразу ответил, что специалисты «Морфизприбора» уже много лет знакомы с вычислительной техникой и цифровой обработкой данных. В комплексах «Скат» и «Полином» вторичная обработка и отображение информации ведутся цифровыми методами. В «Скате», например, используются ЦВМ «Карат». Добавил, что с приходом в институт из «Гранита» и «Полюса» Л.Е. Фёдорова, А.Р. Лисса, многих десятков их коллег, наши возможности в этой области существенно расширились и мы не раз уже предлагали начать разработку нового комплекса с полной цифровой обработкой информации.

Сизов нахмурился и хотел прервать меня. Но я продолжал доказывать, что гидроакустическая наука и техника — дело очень специфическое. Руководить — и проектированием в институте, и серийным производством на заводах — должен человек, понимающий в тонкостях сложности современной гидроакустической системы. Поэтому я считаю, что надо назначить человека, который продолжительное время работал в «Морфизприборе», так как он одновременно должен быть и главным инженеров объединения, и главным инженером института. Дополнил, что опыт работы Бальяна в таких должностях в течение 6 лет подтвердил целесообразность и эффективность такого совмещения. Сизов, не комментируя сказанное мной, сказал, что объединение нуждается в обновлении руководства и он рекомендует мне встретиться с заместителем главного инженера «Гранита» Савуткиным, чтобы поговорить с ним. Далее он сказал, что уходит на совещание к министру и на этом закончил разговор.

Я воспринял нежелание Сизова обсуждать сказанное мной и последующее предложение назначить чужака в руководство как новую атаку на целостность объединения «Океанприбор» и ЦНИИ «Морфизприбор». Несколько дней подряд я мысленно возвращался к этому предложению и каждый раз приходил к выводу, что эта атака направлена и против меня. Спровоцировав Бальяна на отставку, Букатов и Сизов лишили меня авторитетного и принципиального соратника, привычного к коридорам власти, не боящегося в случае необходимости противоречить начальству, большого патриота института. Думаю, что Егоров тоже был полностью в курсе дела и одобрил уход Бальяна. Наверняка он не забыл эпизод со строптивым главным инженером, совсем недавно вынудившим министра отступить, практически извиниться, за «подпоручика Киже». Так как начальство надеялось в ближайшие годы избавиться от меня, они ни в коем случае не хотели получить вместо Громковского принципиального Бальяна. На этой должности им был нужен послушный человек. Такого человека начальники хотели получить в лице Савуткина. Они полагали, что он бы не лёг на рельсы, если бы кому-то взбрело в голову разделить «Морфизприбор» на две или три части, или отделить Ладожский полигон от института, сделав его, например, самостоятельным и обслуживающим различные организации Минсудпрома.

Когда я снова появился в Москве, первым делом Сизов спросил меня, встречался ли я с Савуткиным. Я ответил, что передал в главк представление на назначение Смирнова. Сизов разозлился, отругал меня за неподчинение и приказал немедленно после возвращения в Ленинград встретиться с Савуткиным. Я пробрался к Букатову, рассказал о разговоре с Сизовым и попросил его поддержки. Он ответил, что Сизов действует в пределах своих прав и он не может вмешиваться. Мне стало ясно, что Букатов в курсе дела и поддерживает Сизова. {163}

Во времена Бутомы, находясь в свите министра, я пару раз бывал в ЦКБ «Полюс» (директором ЦКБ был Кнодель, главным инженером Буртов). Там я встречал Савуткина. Кроме того, мы пересекались с ним, когда он начал работать в «Граните». Но всё это были незначительные, эпизодические встречи. В целом он произвёл на меня хорошее впечатление спокойного, немногословного человека. После разговоров с Сизовым я навёл о нём справки у двух его бывших коллег по «Полюсу». Оба отозвались о нём очень хорошо, — и как о специалисте, и как о человеке.

Приехав в Ленинград, я позвонил Савуткину и на следующий день мы встретились. Я пригласил его с целью объяснить сложившуюся ситуацию. Рассказал Савуткину об институте, заводах объединения, структуре управления, основных работах, показателях планов ЦНИИ и серийного производства. После этого сказал, что, так как мы не очень хорошо знакомы, то я навёл справки о нём у его бывших коллег и получил отменные отзывы. Добавил, что это совпадает с моим собственным мнением, сложившемся после наших немногочисленных встреч.

Сказал, что говорю всё это, чтобы он не думал о том, что я собираюсь сказать далее, связано хоть каким-то образом с его личными качествами и репутацией. Савуткин слушал спокойно, может быть, чуть напрягся в последнюю минуту. Далее, я повторил ему то, что сказал Сизову в наш первый разговор о преемнике Бальяна, — для пользы дела необходимо назначить специалиста до тонкостей знающего специфику гидроакустики, наших комплексов и систем. Сделал паузу и сказал, — я не уверен, что со мной согласятся, и хотел бы подчеркнуть, если судьба сведёт нас вместе, то буду работать с ним без всякой предвзятости. Мне приятно было слышать очень хорошие отзывы о нём от его бывших коллег. Савуткин сказал, что он понимает мои аргументы, и на этом мы распрощались.

На следующий день мне позвонил разъярённый Сизов и понёс меня последними словами, обвиняя, что я виноват в том, что Савуткин отказался работать с Громковским. Мои попытки рассказать о нашем разговоре с Савуткиным были тщетными. Сизов не хотел ничего слышать, и, накричав на меня, бросил трубку. Ещё через день от него пришла короткая телеграмма, предписывающая мне выехать в Москву, с представлением Савуткина на должность главного инженера объединения.

Ситуация осложнилась до предела. Было ясно, что ни Букатов, ни Егоров, меня не поддержат, а могут только ускорить это назначение. Оставалась только одна инстанция — ЦК. Звонить Коксанову было бесполезно, он с 1973 года был категорически настроен против меня. Кроме того, Коксанов мог в считанные минуты побудить Букатова и Егорова завизировать и подписать представление на Савуткина в ЦК КПСС. Тогда вообще будет поздно что-либо предпринимать. Решил звонить Лужину. Заместитель заведующего отделом ЦК — очень серьёзная фигура в номенклатуре, уж наверняка выше министра. В его кабинете готовят назначения министров, а может быть, иногда принимают окончательные решения.

Позвонил, трубку снял Лужин. Обрисовал ему как можно короче суть проблемы, мою точку зрения, прочёл телеграмму Сизова и попросил помочь в интересах дела. Лужин обещал разобраться. Такое обещание могло означать что угодно. Когда я приехал в Москву, конечно, без представления Савуткина, встретил в коридоре Сизова, который посмотрел волком и прошёл мимо. Это был хороший знак. Похоже, Лужин разобрался и помог.

Так и оказалось. В итоге начали оформлять бумаги на Смирнова. Букатов при очередной встрече по поводу моего звонка Лужину ничего мне не сказал. Но я знал, что он припомнит мне этот звонок. Когда министр должен был подписывать приказ о назначении Смирнова, Сизов в последнюю минуту предложил мне заменить Смирнова Мироновым. Я был абсолютно не готов к такому повороту дел. С самого начала предполагалось, что на эту должность надо назначать не моего ровесника, а более молодого, чем я, сотрудника. Думая, что Сизов хочет выставить меня дураком, который не знает, чего хочет (сегодня Смирнов, завтра Миронов), я ответил, что пусть назначают Смирнова. Ведь всё уже было согласовано, и приказ лежал на подписи у министра. Об этом своём решении мне пришлось вспомнить через несколько лет.

8.5. Неповышенная квалификация, или Как не пустили поучиться.

С начала 70-х годов в Москве начала функционировать Академия народного хозяйства, которая готовила кадры для руководящей работы в промышленности на местах и в центре. Срок обучения — два или три года. При академии был организован институт повышения руководящих работников с трёхмесячным курсом обучения. В этом институте повышали квалификацию директора предприятий, НИИ, начальники, главные инженеры главков различных министерств.

В первой половине 70-х мне предлагали там поучиться. Тогда я отказался, затем для нас наступили непростые времена, при которых было не до учёбы. Теперь же, когда, наконец, мы начали проектирование нового комплекса «Скат-3» с полной цифровой обработкой информации, запустили в работу основные технические задания, стали создавать стендовую для двух опытных образцов комплекса, стенд отладки программ, уехать на три месяца в Москву стало заманчивым.

От других опытных директоров я был хорошо осведомлён о весьма относительной пользе такого обучения. Но не следовало упускать возможность пообщаться с коллегами из других оборонных министерств и, может быть, завязать полезные деловые связи. Кроме того, у меня в Москве было больше хороших знакомых и друзей, чем в Ленинграде. Теоретически меня не должны были тревожить и вызывать по делам. Таким образом, я мог избавиться от необходимости часто встречаться с Поповым, Сизовым, и другими недругами на целых три месяца. Для меня это был своеобразный трёхмесячный курс лечения от семилетнего стресса. Одновременно я собирался оживить ряд знакомств и даже начал просматривать свои записные книжки последних лет. Подумывал также о том, как перегнать свой автомобиль в Москву. Он был бы большим подспорьем, расстояния в городе немалые.

При реализации моих планов возникла ещё одна довольно-таки идиотская проблема. Пытаясь защитить моральный облик обучающихся, уменьшить вероятность согрешений, администрация академии и гостиницы при ней отключили телефоны в гостиничных номерах, оставив возможность только местной связи. Позвонить в город можно было только от дежурной по этажу, которая принимала, вернее сказать, контролировала также входящие звонки, приглашая абонентов к себе по местному телефону. Получалось, что взрослые люди, жившие в комфортабельном номере академической гостиницы в течение нескольких месяцев или даже лет, оказывались практически отрезанными не только от Москвы, но и от своих родных мест. Междугородние переговоры можно было осуществлять также только от дежурной или из вестибюля.

Ходили слухи, что в первый год работы академии все гостиничные номера имели городские телефоны. Но позже администрация сбилась с ног в попытках сохранения морального облика слушателей и предотвращения всяческих прегрешений. Упразднение городских телефонов, по их мнению, снижало вероятность нежелательных частых встреч. При этом, конечно, главным заслоном было дежурство дружинников, не допускающих женщин в гостиницу, на первом этаже. Если слушатель хотел пригласить к себе даму, то он был обязан заполнить специальный бланк, а дама должна была заполнить короткую анкету и предъявить паспорт. В то время мало кто мог решиться на подобную процедуру.

Зная всё это, я заранее попросил своих приятелей узнать, нет ли желающих сдать отдельную квартиру спокойному, почти не пьющему ленинградцу, на три месяца, с мая по июль. Я также заручился обещаниями моих театральных знакомых обеспечивать меня билетами на наиболее интересные спектакли. Договорился, что меня будут по возможности приглашать на просмотры в Дом кино и другие кинотеатры, в которых регулярно демонстрировались недавно вышедшие зарубежные фильмы (предпочтительнее было получать приглашение на двоих). Искал возможности для бронирования гостиниц в Суздале или Владимире. На работе планировал все свои дела так, чтобы моё отсутствие не нанесло большого ущерба. Я оставил секретарю телефоны сына и двух моих знакомых, чтобы в случае необходимости меня можно было срочно найти. {165}

Я уже потратил немало времени на подготовку к учёбе, когда всё пошло насмарку. Находясь в ЦК, у Коксанова, я неосторожно упомянул, что в ближайшие месяцы буду отсутствовать в связи с учёбой. Не знаю почему (ведь все знали, бумаги подписывал министр, кандидатов утверждал отдел ЦК], он раскричался, что надо работать, а не развлекаться в Москве. Видимо, не до конца понимал значимость повышения квалификации. При мне Коксанов стал звонить начальнику управления кадров Минсудпрома, потом заместителю заведующего отделом ЦК, который утверждал списки. Он добился, чтобы меня вычеркнули, и, затем, удовлетворённо сказал: «А теперь иди, работай, поучишься в будущем году». Разозлённый, я хотел спросить, кто мне компенсирует задаток за квартиру, и не может ли Коксанов помочь мне снять квартиру в будущем году, но вовремя удержался. Откровенно говоря, к тому времени, у меня самого возникли сомнения, — не ошибся ли я с выбором периода учёбы? Уж очень много дел было по «Скату-3».

За неделю до прихода к Коксанову, я зашёл к начальнику управления кадров Полякову, спросить, возможно ли перенести мою учёбу на следующий год. На что получил ответ, что всё подписано, и даже вмешательство самого министра не поможет. Только что перед моими глазами Коксанову не понадобилось и десяти минут, чтобы доказать обратное. Ушёл от Коксанова изобразив насмерть обиженного, хотя понимал, что всё к лучшему. Работы было много.

8.6. Мужской разговор с начальником главка, или Нецензурный поединок.

Сизов после моего отказа согласиться на назначение Савуткина стал придираться ко мне по каждому поводу и без повода. Он провоцировал очередной конфликт, чуть ли не каждый мой визит в Москву. Мой отказ выполнять явно ненужные, бессмысленные поручения Сизов раздувал иногда до Букатова. В один из очередных приездов он снова несправедливо придрался ко мне. Я ответил, он стал повышать голос. Из опыта общения с ответственными сдатчиками подводных лодок я давно знал, что нельзя позволить им садиться тебе на голову. Следовало отвечать в таком же ключе, и по тону, и по содержанию. Сизов долго работал ответственным сдатчиком, привык давить, да и по натуре был грубым человеком.

Дело дошло до матерщины. Сизов орал: «Тебе здесь не работать, так твою мать», я в ответ: «Это тебе здесь не работать, скоро избавимся от тебя, так твою бабушку и прабабушку, и тебя так в квадратный корень». Он снова наезжал на меня, а я совсем озверел и отвечал, упоминая его родственников, разных хряков, кабанов, а также математическую терминологию. Я знал, что надо было использовать немыслимые словосочетания, чтобы выдержать, а лучше выиграть такой дикий неинтеллигентный бой.

Было видно, что Сизов удивлён виртуозностью моей ругани. Он не ожидал от интеллигента Громковского такого ожесточённого отпора на столь, казалось, знакомом ему поприще. Он продолжал материть меня в столь скучных выражениях и сочетаниях, что это только подстёгивало моё воображение. Я начал отвечать, используя анатомию, названия невинных частей тела, костей и суставов. Не помню точно, но вроде бы, когда я добрался до коленной чашечки, Сизов вскочил и с криком «Это тебе даром не пройдёт» выбежал из кабинета. Я посидел пару минут, отдышался и вышел в приёмную.

Секретарь Рая сидела, не поднимая глаз. Дверь в кабинет главного инженера была приоткрыта, там находились несколько человек. Возможно, слушателей нашего поединка оказалось больше, чем я ожидал. Я пошёл навестить своих доброжелательниц. Они, увидев меня, фыркнули и расхохотались, скорее всего, слышали наш поединок в коридоре, через стену. Вошла Рая и сказала, что меня вызывает Букатов, добавив с осуждением, что она никогда бы не подумала, что я знаю такие слова. Мы вышли вместе, она — в приёмную, я — на расправу к Букатову. Хотел спросить Раю, какие слова она имела в виду — логарифм или алгоритм, но не успел, — она закрыла дверь.

Вошёл в приёмную Букатова. Его секретарь, Алевтина Алексеевна, взглянула на меня как-то странно, как будто бы узнала про меня что-то новое и интересное. Не могла же она слышать, что Сизов говорил про меня Букатову. А может быть и слышала, секретари многое слышат и многое знают. {166}

Зашёл к Букатову. Он поднял голову и спросил, почему я позволил себе отругать начальника главка нецензурными словами. Выражение его лица, обычно официальное при разговорах со мной, изменилось. В нём были удивление, тень смешинки. Это было непривычное для меня, необычайно тёплое выражение лица начальника. Ответил, что Сизов начал первый материть меня, я вынужден был отвечать, так как жаловаться, тем более на начальника, не привык. Добавил, — если надо, могу повторить. Я отвечал на мат Сизова, а если прикажут, то могу и написать, с пропусками или полностью.

Наверное, Букатов понял, моё состояние и не стал со мной связываться. Сказал только, что писать пока не требуется. Далее, выдержав паузу, замминистра согнал с лица тёплое выражение и сказал, что моё поведение не лезет ни в какие рамки. Он строго предупредил, что я должен прекратить такие вещи раз и навсегда. После этого его выражение лица снова изменилось. Думаю, чтобы не улыбнуться или не рассмеяться он быстро сказал, что я могу идти и вернулся к своим бумагам. Я вышел в приёмную, попрощался и, получив в ответ хитрую улыбку от Алевтины Алексеевны, удалился.

Скорее всего, всем было непривычно и смешно, что Громковский перематерил Сизова. Это изменило на некоторое непродолжительное время отношение Букатова. Возвратившись в главк, в отделе я сказал, что получил важные указания от заместителя министра и разрешение уехать в Ленинград. На вопросительные взгляды, ответил, что подробности сегодняшнего совещания у Сизова смогу рассказать в следующий приезд, если до этого Сизов не расскажет всё сам. Заканчивал и уходил под общий хохот. Всё-таки никудышные стены в министерстве, никакой акустической изоляции.

8.7. Три раза в неделю — в Москву.

Мои планы на отпуск изменились, Лапии летом собирались переезжать из Дубны обратно в Киев и подумывали съездить на Десну порыбачить, поохотиться вместе с их ленинградским приятелем, скульптором Королюком. В компанию звали и меня. Кончилось это тем, что в августе мы с Королюком на его машине отправились в Киев, куда только что возвратились из Дубны Лапии. Оттуда вместе с ними мы поехали на Десну, где провели чудесные пару недель. Жили в палатках, ели пойманную рыбу или добытых уток, пили напитки, настоянные на разных травах. Я наслаждался никогда прежде не виданными мной лугами, рекой, рощами, цаплями, которые почти не боялись людей. Мои спутники оставили меня в покое. Если у меня было желание, меня брали с собой на охоту или рыбалку. Но большую часть времени я гулял один, наслаждаясь запахом цветущих лугов, вернее, какой-то особой смесью различных полевых ароматов, которую не встречал ни до, ни после. Мои осенние поездки на море бледнели перед впечатлениями жизни на Десне.

Осень и начало зимы прошли в непрерывной работе с утра до позднего вечера. Велись интенсивные работы по обеспечению проектирования «Ската-3», строительству заводов «Ладога», «Полярная звезда», решались текущие вопросы. В плане института было несколько десятков ОКР, от больших, таких как «Полином» или «Агам» до малых, но не менее важных работ по навигационным станциям и системам противодействия. Велось не меньшее количество НИР, финансирование которых, с приходом Сизова, от года к году стало заметно уменьшаться. Из-за плохих отношений с Сизовым и Поповым на оформление разного рода документов в Москве уходило намного больше времени, чем раньше. Некоторые их подчинённые, демонстрируя свою преданность начальникам, вносили в документы множество замечаний, в том числе ненужных, иногда без оснований требовали их переделать. Чтобы проталкивать такого рода противоречивые документы, мне требовалось чаще ездить в Москву. Были недели, когда я приезжал в Москву в понедельник, среду и пятницу на одной и той же неделе. Раньше мог прожить всю неделю в столице. Теперь позволить себе такую роскошь я не мог, слишком много дел было в Ленинграде.

9.1. Начало работы над «Скатом-3».

«Скат-3» был для нас сверхприоритетным заказом. Казалось, что набравшие силу и новый опыт научно-исследовательские сектора, лаборатории и отделы нашего института работают с большим энтузиазмом, понимая, что осуществляется наша мечта создания комплекса с полной цифровой обработкой информации. Это был следующий большой шаг после «Ската», в котором первичная обработка информации осуществлялась аналоговыми методами. Теперь наша цель была догнать американцев с их комплексом AN/BQQ-5 и в части цифровой обработки. В случае успеха разработки «Ската-3», вопрос кто «дальше видит», будет определяться размерами и эффективностью акустических антенн. Это уже была та область, в которой мы могли соревноваться и рассчитывать на успех. Казалось, главные неприятности прошли или стабилизировались, — пусть на плохом, но понятном и привычном уровне, как, например, отношения с начальником главка Сизовым и начальником 5-го управления ВМФ Поповым. Не тут-то было.

9.2. Расширенная коллегия Минсудпрома по итогам 1980 года. Доклад Горшкова.

В феврале месяце состоялась традиционная расширенная коллегия Минсудпрома, в которой, как обычно, приняло участие более 500 человек. Зал и балкон были заполнены, особенно во время доклада Егорова и выступления Горшкова. Уже много лет оба критиковали состояние дел в ЦНИИ «Морфизприбор», обвиняли нас в отставании от США, особенно, в части разработки систем для подводных лодок. При этом, как правило, несколько раз упоминали Громковского. Они выступали не так рьяно как Спасский, но всё равно было неприятно, — всё-таки министр и главком. Со стороны министра в этот раз прозвучала привычная критика, не хуже, не лучше, чем всегда.

Горшков, как обычно, говорил размеренно. Каждая фраза несла вес его важности. Сначала он говорил о кораблестроительных делах, проблемах проектирования и строительства новых проектов подводных лодок и надводных кораблей, уделяя, как всегда, больше внимания подводным лодкам. Подробно остановившись на сдаточной программе прошлого года, главком перешёл к оборудованию, различным агрегатам. В последней четверти своего длинного, более часа, выступления начал говорить о радиоэлектронных приборных системах. Утомлённые слушатели, с нетерпением ожидавшие очередного перерыва в работе коллегии, позволяли себе перешёптываться. В этот момент Горшков перешёл к гидроакустике и сразу же сказал, что в ЛНПО «Океанприбор» и ЦНИИ «Морфизприбор» сложилось недопустимое положение, сроки работ срываются, генеральный директор Громковский не контролирует складывающуюся обстановку.

Все насторожились, понимая, что в устах Горшкова такое вступление означает начало чего-то любопытного. И хотя к 1981 году давно стало известно о нашем якобы отставании, одно дело — критика со стороны министра или его заместителей, совсем другое дело — когда такие слова звучат из уст главного заказчика Минсудпрома, да ещё в присутствии более пятисот человек и президиума с видными персонами из ЦК, ВПК и других оборонных министерств.

Действительно, это было только начало. Далее Горшков сказал о плохой организации дела Громковским, приводящим к срыву сроков {169} многих работ, о плохом использовании Громковским современных достижений в области цифровой техники и миниатюризации, неудовлетворительной работе Громковского с академическими институтами АН СССР. Он говорил ещё медленнее, чем обычно, так, что его слова весомо падали на притихшую аудиторию. Когда он произносил в очередной раз мою фамилию с особым ударением, это звучало как приговор. Если он и упоминал слова «Океанприбор» или «Морфизприбор», то на фоне многократно повторяемой моей фамилии их не было слышно.

Понимая, что на меня, сидевшего в седьмом ряду, смотрят не только из президиума, но и косят глазами сидящие рядом, я старался изо всех сил сохранить спокойное выражение лица. Это было трудно, хотя я твердил про себя: «Спокойно, спокойно, спокойно...». Перечислив дежурные в выступлениях второй половины 70-х годов, не существовавшие и тогда недостатки, которые в 1981 году честный и знающий положение дел у нас в объединении критик постеснялся бы упоминать, Горшков повторил в конце доклада, что Громковский не принимает мер по выправлению сложившегося положения, не контролирует работу в институте. Закончил тем, что Военно-морской флот считает, — руководству Минсудпрома пора принять организационные меры и укрепить руководство «Океанприбора» и «Морфизприбора».

Честно говоря, в обычных условиях, это был бы конец карьеры для любого директора. Всё это произносил не кто-нибудь, а главный заказчик министерства. Часть выступления Горшкова, посвящённая мне и «Океанприбору», заняла минуты четыре. И хотя мои уши были заняты выслушиванием очередных высокопоставленных поношений, глаза видели, что сразу же после нескольких упоминаний моей фамилии грозным и пафосным тоном, заместитель заведующего отделом ЦК Лужин наклонился к Егорову, который вёл заседание, и что-то спросил его. Егоров покачал головой. Тогда Лужин оглянулся на Коксанова, сидевшего в последнем ряду президиума, тот подошёл, что-то выслушал, кивнул и ушёл на своё место. Вознесенский повернулся и в свою очередь спросил что-то у Егорова.

Интересно как в такой ситуации работали две мои независимые системы — слуховая и зрительная. И хотя произнесённое Горшковым с высокой министерской трибуны было крайне опасно для меня, и это понимали сотни присутствующих, некоторые движения в президиуме говорили мне, что не всё потеряно. Было видно, что Горшков проявил хоть и опасную, но не согласованную с ЦК и Минсудпромом инициативу. К тому времени я был директором более двадцати лет и мог многое прочитать в разных деталях поведения высокого начальства.

После выступления Горшкова объявили перерыв. Я решил выйти из зала одним из первых, чтобы успеть без очереди схватить стакан чая и съесть бутерброд. Сразу решил, что должен быть на виду у всех и делать вид, что ничего особенного не произошло. Это была нелёгкая задачка. Успел это сделать, заняв желаемую позицию. Жую бутерброд, запиваю чаем, кивая головой и улыбаясь знакомым. Было заметно, что желающих пообщаться со мной пока нет. Может быть, заняты добыванием питья и еды, может быть, не хотят ни меня расстраивать, ни себя записывать в друзья горящего синим огнём Громковского.

Вдруг ко мне подходит Пинчук и говорит, что со мной хочет поговорить Вознесенский. Когда я начал разговаривать с Андреем Ивановичем, мы были на виду у всех участников коллегии. Я сразу понял, что Андрей Иванович намеренно выбрал такую позицию, чтобы продемонстрировать, что Громковского не прикончили. Уже больше пяти лет он был заместителем председателя ВПК — очень высокая правительственная должность.

Андрей Иванович сказал, чтобы я не расстраивался, всё образуется. Он невесело улыбнулся, показывая, что произошедшее для меня не впервой, закалённый уже, и спросил знаю ли я, кто готовил разделы выступления Горшкова. Я ответил, что Попов, начальник 5-го управления ВМФ и Тынянкин, заместитель Котова, добавив, что уже несколько лет оба меня в упор не видят. Вознесенский спросил, как идёт работа по «Скату-3». Я отвечал на вопросы, улыбался, спрашивал, про жизнь в Москве, он также улыбался, что-то отвечал.

Мне показалось, что так мы стояли и разговаривали минут пять. За это время мимо прошло много народа, в том числе моряки из центрального аппарата, а среди них Попов и Тынянкин. Я был очень благодарен Андрею Ивановичу. Одно дело улыбаться и делать {170} вид, что ничего особенного не произошло, в одиночку, совсем другое — в компании с такой важной персоной как Вознесенский. Интересно, что когда мимо прошёл Сизов, в голову пришла мысль, что он обо всём знал, наверное, вместе с Поповым задумывал то, что произошло.

Последующее развитие событий подтвердило мои предположения. Горшкова после перерыва не было, коллегия неторопливо продолжалась дальше. Моё настроение улучшилось. Стало ясно, что мой министр меня не терпит, но он мой хозяин, и не дело постороннему, хотя и важному Горшкову, учить Егорова кого снимать, кого назначать.

Только собрался уходить на следующий перерыв, как кто-то сказал, что мне машет со сцены Коксанов. Пробрался к сцене, как раз напротив сидящих вместе моряков, и получил указание через пять минут быть в кабинете Сизова, Коксанов придёт туда. Повернулся к встававшим морякам, и, проходя мимо, улыбнулся Попову и Тынянкину, демонстрируя что на гидроакустическом фронте, в «Океанприборе» и «Морфизприборе», всё в порядке.

Не знаю как Попов, но Тынянкин к тому времени был весьма сведущ в интригах и бюрократических играх. Он, конечно, наблюдал и движения в президиуме, и беседу Вознесенского с Громковским. Теперь было видно, что Коксанов зачем-то хочет поговорить с тем же Громковским. Тынянкин уже понял, что всё это не похоже на начало оргвыводов. Хотя мне радоваться было нечему. Даже без оргвыводов, неприязнь Горшкова и его подчинённых ко мне будет существенно затруднять текущую работу. Без их подписей на многих десятках важных документов, в том числе финансовых, невозможно работать. Следовательно, придётся тратить всё больше времени, чтобы пробивать наши дела, а я и без этого ездил в Москву в среднем два раза в неделю.

Через пять минут я пришёл в кабинет Сизова. Хозяин уже был там, а через минуту появился Коксанов. Он уселся в кресло начальника главка, а мы сели напротив, друг против друга. Не теряя времени Коксанов начал: «Вы, оба, помните, что будете работать вместе. Громковский, знай, что Сизов будет работать начальником главка. Сизов, знай, что Громковский будет работать генеральным директором «Океанприбора», директором «Морфизприбора». Помните это, и начинайте работать вместе, а не против друг друга. Всё поняли?». Мы оба ответили, что поняли, и Коксанов сказал, что совещание закончено. С тем и разошлись.

Для меня прошедшие три часа были экстравстряской. Наверное, выражение «из огня да в полымя» — про подобные случаи. Улыбаясь, я возвращался в зал. Нечасто, наверное, бывают случаи, когда судьба человека серьёзно пошатнулась и выправилась в течение всего нескольких часов. Пробирался на своё место «кривым» путём, чтобы улыбнуться лишний раз Попову и Тынянкину. На этот раз моя улыбка была естественной. Наверное, выражение лица было столь расслабленное, а может быть, столь счастливое, что кто-то из соседей спросил, чему радуюсь. Продолжая улыбаться, ответил, что есть чему.

Так закончился один из весьма необычных дней в моей жизни, в те годы и без этого необычной. Оглядываясь назад, в прошлое, я доволен, что не потерял лица, слушая поношения Горшкова несмотря на то, что в первые минуты исход не был ясен. Плохой финал был весьма вероятным.

Психологически интересно, почему неглупый Горшков позволил себе публично ввязаться в борьбу с человеком, занимавшим статусную позицию на много этажей ниже его и работавшим в другом ведомстве. Зачем ему было нужно вытаскивать эту дребедень, написанную Поповым и Тынянкиным, на аудиторию в 500 человек? Ведь он мог при случае поговорить с Егоровым, узнать, что тот тоже «видит меня в гробу», и спланировать какую-нибудь совместную акцию.

Единственное разумное объяснение происшедшему — ненависть Горшкова к Хияйнену, которую он перенёс в 1974 или 1975 году на меня, и желание уничтожить этого человека, ставшего его личным врагом, знавшего правду про псевдоуспехи ВМФ, про огромное отставание по шумности советских подводных лодок, созданных по заданиям главкома, от американских. Но всё равно это было очень странно, очень уж несоизмеримы были наши позиции. Если Горшков знал от Тынянкина о моей отрицательной реакции на решение организовать «карманный» полигон вблизи от Владивостока, на котором будет невозможно измерять {171} шумность новых или старых подводных лодок, а не настоящий морской полигон на Камчатке, то его злоба была бы более объяснима. Невольно вспоминались слова жены Хияйнена, Нины Михайловны: «Уж мы-то знаем, что Горшков никогда, никому, ничего не прощает» или то, что главком в 1968 году перестал подавать руку Хияйнену, — самому честному и смелому адмиралу в ВМФ СССР. Политика Горшкова — строить как можно больше различных проектов подводных лодок и надводных кораблей, не сделала Военно-морской флот СССР первым в мире по их общему количеству, как и не сделала самым мощным и эффективным флотом мира, а только способствовала ускоренному разорению страны.

9.3. Поощрение от начальства, или Обед в столовой ЦК.

Через некоторое непродолжительное время после злополучной расширенной коллегии министерства меня в очередной раз вызвали в ЦК. Я доложил о текущих делах Макарову, потом вместе с ним мы пошли к Коксанову. В отличие от моего обыденного визита тех лет, Коксанов не ругался, интересовался делами «Ската-3», слушал не перебивая. Позвонил Лужин, Коксанов ответил, что Громковский и Макаров у него, и сказал, что мы сейчас зайдём. Я почти никогда не бывал у Лужина. Вопросы моего уровня курировал Макаров, хотя он часто приводил меня к Коксанову, возможно в силу моего статуса «козла отпущения», слишком много знающего о шумности подводных лодок.

Визит был очень коротким. Николай Матвеевич приветливо поздоровался, задал несколько вопросов, сказал, что пора идти обедать и он приглашает меня пообедать в столовой ЦК. По пути из кабинета я заметил, что Макаров взял пропуск у секретаря Лужина. Во время моих визитов в ЦК, иногда бывало, что наши разговоры прерывались на обед. Хозяева обычно шли в свою столовую, а я обедал в буфете, в этом же здании. Меня никто никогда не приглашал в столовую ЦК, куда можно было пройти только по удостоверениям или особым пропускам. Приглашение к Лужину, завершившееся предложением пообедать означало акцию поддержки слишком уж затюканного, по их мнению, Громковского.

Пока мы шли в столовую, Лужин продолжал расспрашивать меня о делах. Он был настроен явно доброжелательно. Мы вместе вошли в новое здание столовой и разделились. Лужин и Коксанов пошли, очевидно, в зал для больших начальников, может быть, даже в разные залы, соответствующие их должностям, а мы с Макаровым стали в небольшую очередь к одной из многих касс. Обедали в большом зале. Народу было очень много, хотя были свободные места. Изредка обедая в столовой ВПК в Кремле, я мог сравнивать и сделал вывод, — цековская столовая была заметно богаче.

После обеда снова встретились у Коксанова, который задал ещё несколько вопросов, и, прощаясь, сказал, что я могу в апреле приехать в Институт повышения квалификации при Академии народного хозяйства, передохнуть немного от дел.

Возвращаясь в министерство, я размышлял о новой форме поощрения, применённой ко мне. Мне почему-то казалось, что инициатором всей затеи был Лужин. Думаю, что к тому времени в ЦК понимали, что «Океанприбор» и «Морфизприбор», а также Громковский работают напряжённо и эффективно, а плохие отношения между Громковским, Сизовым и другими, только помогают всем быть в тонусе. Вернувшись в главк, нарочно рассказал Котельникову о приглашении сотрудников ЦК пообедать, так как знал, что он, как обычно, расскажет об этом всём, в том числе и Сизову.

9.4. Последствия доклада Горшкова.

Выступление Горшкова против меня на расширенной коллегии Минсудпрома, в котором он фактически предложил убрать меня с занимаемой должности, не осталось незамеченным, прежде всего всеми моряками, связанными с гидроакустикой. Работать с Романенко и Бузовым и так было нелегко, а теперь стало весьма проблематично.

Совместные решения ВМФ и Минсудпрома определяли очень многое в жизни нашего объединения. Эти решения тщательно подготавливались в виде документов в нашем институте. Затем эти документы пересылались в 5-е управление ВМФ для дальнейшего оформления. {172} При желании всегда можно было найти незначительный предлог для задержки продвижения таких документов, — улучшить текст, добавить ещё один пункт или незначительно изменить формулировку. Спорить или жаловаться в таких случаях было бессмысленно. Проблема заключалась в том, что в ряде таких документов, особенно финансовых, мы были крайне заинтересованы и они, как правило, были очень срочными.

Подобные вопросы решались ответственными представителями «Морфизприбора» и 14-го института. После взаимного согласования позиций первым ставил свою подпись руководитель организации, где готовился документ, который далее отвозили на подпись другому руководителю. Ездили друг к другу только по действительно серьёзным вопросам. Теперь же мне приходилось ездить в 14-й институт, в Пушкин, намного чаще, зачастую возвращаясь не с подписанным документом, а с серией новых замечаний.

Когда я видел, что Романенко намеренно затягивает решение, выдвигая всё новые поправки и требования, хотелось сказать, всё что думаю о нём прямо в глаза. Но приходилось терпеть, зная, что без его подписи в Москве ничего нельзя сделать. Терпел и вспоминал как эффективно работали Чернаков, Крячок, Лавриченко в Ленинграде, Генкин и Чемерис в Москве.

9.5. Учиться — не работать, или Три месяца в Москве.

Проектирование «Ската-3» продвигалось полным ходом. Работы по созданию стенда для двух опытных образцов комплекса и стенда моделирования были в самом разгаре, более того просматривалось окончание этих работ. К тому времени система диспетчирования «Ската-3» была хорошо отлажена. Поэтому я во второй половине апреля, с относительно спокойным сердцем, уехал на учёбу в Москву. Из разговоров с коллегами, прошедшими это мероприятие в последние два года, знал, что там сперва будут пытаться контролировать посещение лекций и семинаров, но после первых двух недель все успокаиваются.

Я всегда любил Москву, хорошо знал центр столицы и отдельные пригороды, часто бывал в консерватории, зале имени Чайковского, в хороших театрах. Меня радовала возможность пожить там три месяца весной и летом. С 1959 года я бывал в Москве очень часто, как правило, раз в неделю, а в последние годы и чаще. Используя свободные вечера, завёл там множество знакомых и друзей.

Первые дни учёбы я наблюдал за людьми, которых собрали для повышения квалификации. Почти две трети из них были москвичи, остальные — со всех концов страны. Было много директоров, начальников и главных инженеров управлений различных оборонных министерств. После занятий москвичи теоретически должны были уезжать на свою работу, остальные директора были предоставлены сами себе.

Из Минсудпрома было несколько директоров из разных концов страны, с которыми по работе я не пересекался и практически их не знал. Заранее для себя решил, что буду стараться избегать занятий, на которых излагают прописные истины. Кроме того, я не собирался сразу заводить знакомых среди однокурсников. Планировал познакомиться кое с кем поближе позднее, когда будет ясно, кто откуда приехал и чем может быть нам полезен.

Желание держать дистанцию укрепилось после того, как в один из первых дней я во время обеденного перерыва стоял в очереди, среди официальных, хорошо одетых москвичей. Это явно были начальники управлений, собирающиеся ехать в свои министерства. Они вели между собой разговор о какой-то недавно изданной книге, уже прочитанную мной. Я, стоя рядом, ничтоже сумняшеся, бросил реплику по теме обсуждения, в ответ на которую получил холодные удивлённые взгляды, однозначно говорившие — кто ты такой, чтобы вмешиваться в наши столичные разговоры. Помню, что это были начальники управлений из Миноборонпрома и Минпромсвязи.

Примерно через месяц я оказался в такой же очереди в столовую рядом с теми же москвичами. Не помню, о чём они говорили в тот раз. Вдруг один из них приветливо обратился ко мне с каким-то вопросом. Я ответил, что-то спросил другой, — таким образом, я оказался втянутым в их разговор. С тех пор мы тепло приветствовали друг друга, а иногда и беседовали на разные темы. {173}

Столь явное изменение отношения ко мне — от прохладного на дружелюбное, не могло не иметь некоторого основания. Тогда я подумал, что кто-то из Минпромсвязи мог упомянуть мою фамилию у себя в министерстве, в котором была пара чиновников высокого ранга, знающих историю моих отношений и с Горшковым, и с моими собственными министрами. Впоследствии моя догадка подтвердилась.

Заключительные дни нашей совместной учёбы подтвердили их хорошее отношение. На прощание они не только дали мне свои телефоны с приглашением заходить при случае, но и предложили мне купить по льготной цене очень ценные и в какой-то степени редкие товары народного потребления, которые производили подчинённые им предприятия. Помню, среди прочего были подарочное ружьё Тульского оружейного завода и новый, редкий в то время, фотоаппарат производства Ленинградского оптико-механического завода. Я понимал, что их предложение дорого стоило. Представляю, сколько разных людей просили их о подобной услуге, а мне они предложили сами. Жаль, что привычка всегда откладывать все свои дела на потом, не позволила приобрести ничего. Но этот уважительный жест с их стороны подтвердил доброе отношение ко мне. Деловые опытные люди, они знали, чего стоило противостоять министру, главкому и при этом выжить.

В первые недели пребывания в Москве я оживил старые знакомства, завёл новые, побывал в Загорске, других пригородных парках и заповедниках, посетить которые раньше собирался много раз. В начале мая пригнал в Москву свою машину. Неделю привыкал ездить по городу, съездил во Владимир и Суздаль, собирался проехать по Золотому кольцу. Очень радовала возможность не видеть, не слышать Сизова, Попова и других в течение трёх месяцев. Погода стояла хорошая, свидания, спектакли, концерты, просмотры, свидания, выставки, поездки в Суздаль и Владимир, опять свидания. Не хватало времени выспаться, не говоря уже о том, чтобы исправно посещать, как правило, неинтересные лекции. Тем не менее, когда был в Москве, старался появляться на занятиях каждый день, хотя бы на пару часов.

В то время театр на Таганке начал готовить спектакль к годовщине смерти Высоцкого и мой приятель Веня Смехов несколько раз проводил меня на репетиции. Был на первой репетиции, на которой ничего ещё не было ясно ни актёрам, ни Любимову, на одной репетиции в разгаре создания спектакля и на одной из генеральных. Было очень интересно окунуться в атмосферу постепенного возникновения из неопределённого замысла почти готового спектакля, который, впрочем, в итоге запретили, показав несколько раз на просмотрах.

За время пребывания в Москве успел многое, хотя раза три меня выдёргивали в Ленинград на один-два дня — принимать московских начальников. Правда это только усиливало положительные эмоции от пребывания в Москве. По-московски обнахалился, бросал свою машину у Ленинградского вокзала. Возвращался через день-два и каждый раз находил её на месте. Мне повезло, в музее имени Пушкина в то время была выставка «Москва-Париж», чтобы попасть на которую, надо было часами стоять в километровой очереди. Был на выставке три раза, — спасибо московским знакомым, проводившим меня по приглашениям. Открыл для себя новый, неизвестный ранее, мир, увидел множество работ знаменитых русских художников начала века, о некоторых узнал впервые. Так сложилось, что в Суздале и Владимире побывал три раза, а по Золотому кольцу проехать не успел.

В институте начались лекции известных руководителей и экономистов. Не только по моему мнению, большая часть из них не содержала ничего нового. С нетерпением ждали выступления академика Аганбегяна, после которого с разочарованием констатировали, что он далёк от практической деятельности и его рекомендации носят весьма общий характер. Пожалуй, только один Бунич произвёл впечатление человека, понимающего проблемы и трудности промышленных предприятий и НИИ. Я даже взял у него телефоны, собирался установить контакты с его кафедрой.

Длительное пребывание в Москве подходило к концу. В разгар лета многие собирались отправляться с учёбы прямо в отпуск. Иван Богачёв почти соблазнил меня отправиться с ним на Памир, утверждая, что я буду просто гостем, посмотрю незабываемые горные вершины, познакомлюсь с его друзьями. По этому случаю даже удалось получить разрешение на отпуск у моего начальства, Иван на всякий случай написал подробные инструкции и маршрут, хотя его друзья должны были встретить меня в аэропорту. Я проводил Ивана и Юрия из Дубны, будучи почти уверен, что встречу их через полторы недели на Памире. Уже не помню, что меня тогда остановило, или просто решил, — после трёхмесячного отсутствия пора начать работать. Когда через некоторое время я встретил Юрия, он сказал, что пришлось очень нелегко, особенно с акклиматизацией к высоте, и я правильно сделал, что не полетел.

В конце июля вернулся в Ленинград. Вторая половина года прошла всё в той же гонке. В Северодвинске полным ходом шло переоборудование выведенной из боевой службы подводной лодки проекта 667А под испытания основных режимов комплекса «Скат-3», проект «Аксон». Там же полным ходом шло строительство завода «Полярная звезда», готовились к строительству жилых домов, школы, детского сада. Спасский, на одном из совещаний с Устиновым, впервые за много лет сказал что-то положительное о «Скате». Подходило время сдавать головную подводную лодку с баллистическими ракетами проекта 941 и собирать награды. Поэтому продолжать порочить гидроакустический комплекс — глаза и уши лодки, было уже не в его интересах, соответственно изменились оценки и интонации выступлений.

10.1. Дружное гудение министерских подхалимов о трудоёмкости изготовления «Ската-3».

До чего же чувствительны некоторые судостроители к вопросам, которые по их вывихнутому мнению могут принизить значимость корабля или, как в нашем случае, подводной лодки. Может быть, это была не чувствительность а, правильнее сказать некомпетентность, которая вызывала смешную для знающих реакцию. Хотя именно мы не только должны, но и обязаны просвещать самого главного судостроителя, вышедшего из военных моряков, то есть нашего министра. Но попробуй, просвети, если он всё всегда знает и не больно-то расположен слушать.

Я докладывал на коллегии вопросы, связанные с подготовкой серийного производства комплекса «Скат-3». Всё шло как обычно, — плакаты с распределением приборов между разными заводами, оценка общей и приборной трудоёмкости и т.д. Услышав и увидев на плакате, что значение общей трудоёмкости изготовления одного комплекса превышает сто тысяч нормочасов, министр Егоров взвился, прервал меня и начал читать нотацию в стиле, — как это может быть, что это за комплекс вы делаете, если его трудоёмкость превышает трудоёмкость всех судостроительных работ по подводной лодке. Надо разобраться, поручить нашему плановому управлению и нашим технологам тщательно проверить ваши расчёты, и далее в таком же духе. Министерские подхалимы дружно гудели, да, Михаил Васильевич, действительно, как это может быть, да, надо обязательно проверить.

Хотя такая ситуация не была в новинку. Раздражённость тем, что трудоёмкость изготовления радиоэлектронной системы может быть близка трудоёмкости изготовления корпуса корабля (или даже превышать её) возникала и прежде. Министр замолчал, а я ответил, что все данные многократно проверены. Далее, используя плакаты, я начал объяснять, что трудоёмкость будет весьма существенно снижаться по мере развития серийного производства. Всё равно, в решении коллегии было принято указание о тщательной проверке наших показателей трудоёмкости. То есть опять предстояло встречать проверяющие комиссии и тратить массу драгоценного времени впустую. Все эти ненужные вспышки, сомнения, поручения являлись следствием того, что морские приборостроительные институты организационно входили в состав Минсудпрома. Находись они в Минрадиопроме или другом приборостроительном министерстве, ненужных затрат времени просто бы не возникало.

10.2. Как Сизов съел директора НИИ «Атолл» В. С. Петровского.

В 1975 году Свиридов не смог съесть меня и переключился на своего же выдвиженца, главного инженера главка, В. А. Медведева, отличного специалиста, который тащил на своих плечах большинство текущих научно-технических вопросов. Не прошло и года как их отношения стали очень плохими, причём не по вине Медведева. В таком небольшом организме как главное управление, все всё знают. Медведев очень переживал происходящее, пытался наладить отношения, но безуспешно. Он начал болеть, потом с ним случился инфаркт, и он умер. Гидроакустика потеряла отличного специалиста и организатора. Его жена направила в ЦК КПСС письмо, в котором обвинила Свиридова в травле и смерти её мужа.

Ситуации, конечно, бывают разные. Но когда я узнал, что Сизов травит директора НИИ «Атолл» В. С. Петровского, требуя от него подать заявление об уходе, невольно вспомнил историю отношений Свиридова и Медведева. Может быть, в человеческом обществе существует закономерность, напоминающая отношения в животном мире, — не удалось съесть одного, кидайся на другого. Вот и Сизов, которому не удалось съесть меня, переключился на Виля Семёновича. Однажды вечером я встретил в главке расстроенного Петровского, который рассказал, что состоялся очередной оскорбительный, на высоких матерных ругательных нотах монолог Сизова, требующего от него немедленно подать заявление об отставке. На мой вопрос о мотивах Петровский только махнул рукой, заметив, что Сизов обвиняет его во всём, особенно в нерешённых проблемах строительства. Виль Семёнович добавил, что, действительно, в строительных делах сложилась крайне неблагоприятная обстановка, которая может разрешиться только с помощью министерства, ВПК и ЦК. Он {177} ходил искать совета к Свиридову, который порекомендовал не подавать заявление, сказав, чтобы брал пример с Громковского, который на его, Свиридова, предложения подать заявление об отставке, ответил, что никогда не подаст.

Я знал Петровского как серьёзного учёного много лет, ещё по его работе в ЦНИИ имени Крылова. Мы часто встречались в министерских коридорах и на разных совещаниях. Знал я и то, что в Дубне, где было засилье институтов и заводов Минсредмаша, Минэлектронпрома, Академии наук, развивать относящийся к Минсудпрому НИИ «Атолл» было очень трудно. К тому времени Петровский многое сделал, чтобы поставить «Атолл» на ноги. Главное, — он хорошо понимал главные направления развития НИИ, причём не просто как директор, но и как учёный. У него было своё видение перспективы создания новых гидроакустических систем и научных исследований.

Тогда я посоветовал Вилю Семёновичу ни в коем случае не сдаваться и быть с Сизовым погрубее, говорить с ним на одном языке, который тот понимает. Сказал, чтобы он ни в коем случае не прощал грубости и, несмотря ни на что, отвечал бы тем же. Рассказал о нашей матерной схватке с Сизовым на громких нотах, таких, что секретари в приёмной слышали каждое слово. На это Петровский рассмеялся и заметил, что в своё время об этой схватке ходили легенды, но что он не очень приспособлен к такой борьбе. Полушутя, полусерьёзно, я посоветовал изучить и прорепетировать отдельные выражения наедине, чтобы быть готовым ответить в любой момент.

Спустя несколько недель мы снова столкнулись с ним поздно вечером в коридоре главка и, к моему сожалению, Петровский сказал, что подал заявление об уходе. Виль Семёнович был в очень подавленном настроении. Получалось, что Сизов вместо того, чтобы самому работать в Москве в поте лица, добиваясь подрядчиков и ассигнований на реальное, а не по чайной ложке в год, строительство НИИ «Атолл», побуждая Егорова и Букатова звонить во все колокола, ехать к другим министрам, к Председателю ВПК, свалил неудачи на директора НИИ. Петровский уж никак не мог решить проблему строительства, требующую вмешательства на правительственном уровне.

Конечно, Петровский всем надоел своими обращениями за помощью. Конечно, он был большой учёный, который лучше чувствовал себя на научных дискуссиях, чем на строительных оперативках. Конечно, он нуждался в активных заместителях. Вот и надо было всячески помогать ему. Но Сизову проще было съесть Петровского, и этим показать министру, а также всем остальным, что он принимает меры. Получалось, вырвали большого учёного, доктора наук, из ленинградского института имени Крылова, прекрасно зная, что он учёный, а не опытный организатор или строитель. Обещали помощь, а когда возникли затруднения, вследствие которых середняк Сизов, решил отыграться на Петровском, — все умыли руки. Никто, — ни ЦК, ни ВПК, ни Букатов, ни министр Егоров, — не защитил Петровского. И всё потому, что ситуация в Дубне со строительными мощностями была исключительно сложной. Минсредмаш доминировал в этом регионе и не собирался отдавать свои строительные мощности Минсудпрому. Повлиять на ситуацию могли только очень высокие сферы. Вот и заложили Петровского, притворяясь, что принимают меры.

Примечательно, что Минсредмаш в ЦК курировал всё тот же Коксанов. Никто не нашёл времени и желания, чтобы в тот момент на высоком правительственном уровне решить вопросы капитального строительства НИИ «Атолл». Поэтому приняли меры широко известным способом — укрепили руководство НИИ, убрав учёного директора, — в случае чего будет что доложить. Даже если признать, что это решение было объективно необходимым, нужно было решить вопрос уважительно по отношению к человеку, много сделавшему для становления НИИ «Атолл», назначив его, например, заместителем директора по научной работе, ответственным за НИРы. Конечно, большую роль во всей этой истории сыграла крайняя неприязнь Сизова к интеллигентным людям. Петровский и он были люди разных миров.

10.3. Министр Егоров объявил войну женщинам в брюках и ... проиграл.

Я был в Москве, в командировке, когда министр Егоров выпустил приказ, запрещающий женщинам носить брюки в здании министерства. Первый день министерство гудело, практически не функционировало. Все делились слухами и обсуждали, кто именно и в каком коридоре встретился министру, какого фасона и цвета были брюки, был ли это брючный костюм или нет. Ходили разные слухи о возрасте, ширине талии и бёдер, а также размере бюста, посмевшей носить брюки в Минсудпроме. В столовой прекращали жевать и разговаривать, когда туда входила та самая молодая дама.

На следующий день в коридорах, столовой или буфетах Минсудпрома по-прежнему можно было встретить женщин в брюках. Как они прошли мимо охраны — оставалось предметом догадок и даже пари. Пропустила ли охрана, принесли ли брюки с собой и переоделись позднее, некоторые настаивали, что брюки определённого фасона можно аккуратно засучить и спрятать под юбкой. Работать было некогда, слухи и домыслы вспыхнули с новой силой. Кто-то говорил, что дама уже уволена, кто-то настаивал, что приказ ещё не подписан.

Всплыл также интересный вопрос — где министр Егоров мог встретить молодую даму в брюках? Ведь министр подъезжает к своему персональному подъезду, пользуется персональным лифтом, помещения за его кабинетом позволяют ему отдыхать, обедать, мыть руки и прочее, не выходя ни в какие коридоры министерства. Маловероятно, что министр знал, в каких частях здания находятся те или иные главки и наверняка заблудился бы без провожатого. К середине дня большинство сошлось на том, что лифт министра ремонтировался, и он в кои-то веки вошёл в своё министерство через главный вход, удивив не только охрану, но и всех увидевших его. И вот там, в холле первого этажа он увидел молодую женщину в брюках. Не заметив, сидя в своём кабинете, как изменились нравы и мода, министр сделал молодой даме замечание по поводу ношения брюк в здании министерства, на что получил дерзкий ответ, что это не его дело.

Честно говоря, по поводу её ответа слухи и домыслы расходились. Наиболее молодые и смелые женщины, особенно защищённые служебным положением родителей или мужей, настаивали, что она ответила: «Это не твоё дело, старый осёл». Женщины министерства объединялись в защиту права носить брюки. По секрету рассказывали, что они собирались настаивать, что это не просто мода, но и способ защиты от некоторых сексуально озабоченных коллег. Дамы пригрозили, что могут опубликовать имена наиболее ретивых, в том числе и начальников, которые смели лезть им под юбки.

Так или иначе, второй день в Минсудпроме функционировал только высший уровень — от начальников главков и выше. Впрочем, тех регулярно информировали о происходящем их секретари. К середине дня прошёл слух, что женская половина министерства решила продемонстрировать свою солидарность и прийти на работу завтра или послезавтра в брюках. Не имеющие в своём гардеробе подходящих брюк, собирались прийти в спортивных. К концу дня наиболее ретивые мужчины предлагали в знак солидарности прийти на работу в юбках. Сопротивление ширилось, поговаривали, что под удар может попасть Коксанов из ЦК — за непринятие своевременных мер к женским брюкам в Минсудпроме.

На третий день с утра все обсуждали слух, что отец дамы, высокопоставленный чиновник весьма серьёзного ведомства, организовал звонок министру от очень влиятельного {179} лица, который не рекомендовал Егорову раздувать брючный вопрос. Дескать, против моды не пойдёшь, пусть носят и танцуют что хотят, лишь бы не читали самиздат. К полудню третьего дня стало известно, что женщины в брюках и их сторонники победили, приказ отменён, хочешь — ходи в брюках, хочешь — ходи без брюк. Поговаривали, что в знак протеста виновница инцидента, молодая дама, уволилась, заявив папе и сослуживцам, что в одном министерстве с таким болваном она работать не желает.

Когда говорят, что в советских министерствах и ведомствах царила только скучная бюрократия, — не верьте! Отношение министра судостроительной промышленности СССР к женским брюкам привлекло всеобщее внимание, а сколько ещё было интересного, что так и осталось вне поля зрения широкой общественности...

10.4. Член Политбюро, первый секретарь Ленинградского обкома партии Романов посетил завод «Ладога» нашего объединения.

Позвонили из обкома, сказали, что через несколько дней первый секретарь Ленинградского обкома партии Г. В. Романов будет у нас на заводе «Ладога». Договорились с директором завода Г. В. Малаховым, что он разработает план пребывания, маршрут показа завода и его цехов исходя из полуторачасового времени пребывания. Геннадий Васильевич был опытным директором, понимал всё с полуслова, работать с ним было для меня удовольствием. Он разделял моё понимание отношений со строителями, говорил о необходимости оказания им помощи, в особенности в конце года. Касательно визита первого секретаря обкома я просил его иметь в виду, что Романов может заинтересоваться заводом и пробыть не час-полтора, как нас ориентировали, а гораздо дольше. Поэтому надо дополнительно подготовить более длительный маршрут, а также на всякий случай обед, ведь визит может продлиться до обеденного времени. Предложил помощь наших художников в подготовке плакатов, если понадобится, и сказал, что плакаты для своего короткого доклада об ЛНПО «Океанприбор» привезу сам заранее и покажу ему. Романов никогда не был ни на «Морфизприборе», ни на «Водтрансприборе».

Малахов не нуждался в контроле. Он был исключительно самостоятельным человеком, на него можно было положиться во всём. Когда мы встретились на заводе, всё было готово, — и программа пребывания, и маршрут показа цехов завода, и маршрут показа строящихся объектов, в том числе для населения города Кировска. Партийным руководителем в этом районе был Б.В. Ульянов. И у меня, и у Малахова с ним были хорошие рабочие отношения. Он сообщил, что Романов приедет к нам после посещения огромного птицеводческого комплекса, который располагался недалеко от Кировска, где-то ближе к полудню.

Завод «Ладога» в те годы выполнял значительный объём работ по товарам народного потребления (ТНП) нашего объединения. Внедрение в серийное производство этих самых товаров потребовало организации новых и серьёзной реконструкции старых цехов, монтажа специальных конвейерных линий. Необходимо было соблюдать повышенные требования к чистоте помещений. Рабочие работали в белых халатах, многие операции сборки аппаратуры можно было выполнять только в перчатках.

Мы понимали, что Романов, как партийный лидер будет останавливаться, задавать различные вопросы, и наверняка не только о нашей работе. Будут задавать вопросы и ему, так что поддерживать заготовленное расписание будет трудно. Продумали, как по ходу дела изменять или сокращать маршрут. Прошли по маршруту, и я лишний раз убедился какой хороший хозяин Малахов. Он всё предусмотрел и проверил сам. Даже у такого придиры как я, не возникло никаких замечаний.

В день визита мы собрались заранее в кабинете директора. После некоторого ожидания, наконец, нам сообщили, что Романов заканчивает осмотр птицеводческого комплекса и через несколько минут выезжает к нам. Вышли встречать к главному подъезду завода, ждали недолго. Романова не сопровождала большая свита. Честно говоря, я не помню, был ли у него телохранитель, хотя по положению у члена Политбюро должен был быть. Малахов и я уселись в машину Романова и проехались по основным строящимся объектам, давая короткие объяснения. Вернулись, и после коротких докладов об объединении и заводе, с акцентом на растущие объёмы производства высококачественных ТНП, пошли по цехам. Романов был настроен доброжелательно, останавливался у рабочих мест, задавал вопросы по работе, условиям жилья, возможности устроить детей в детсад.

С некоторым отклонением по времени нам удалось показать почти всё, что было запланировано. В конце маршрута пригласили гостя пообедать, он согласился. До начала обеда Романов кратко резюмировал свой визит. Он заметил, что много раз проезжая мимо корпусов завода в последние годы, не знал о производстве уникальной гидроакустической техники, а также крайне нужных для населения ТНП. Выразил своё удовлетворение тем, что объединение, завод принимают активное участие в обеспечении жителей Кировска жильём, детскими учреждениями, вносят большой вклад в водоснабжение не только города, но и важного птицеводческого комплекса. Закончил тостом за здоровье работающих и присутствующих.

Обед прошёл, как говорили тогда, в тёплой, дружественной обстановке. Мы сидели рядом, и Романов, понизив голос, в какой-то момент сказал, что мне давно пора подстричься, добавив, что недавно директору судостроительного завода имени Жданова В.А. Емельянову на бюро обкома сделали подобное замечание. Правда, моя запущенная стрижка не шла ни в какое сравнение с великолепной шевелюрой Владимира Александровича и, действительно, нуждалась в обновлении.

10.5. Со знакомыми врагами легче жить и бороться.

С начальником главка Сизовым у меня установились постоянные очень плохие отношения. Хуже, как говорится, некуда. Впрочем, ко всему привыкаешь. Иногда мне казалось, что наступили сравнительно спокойные времена. Хотя Сизов всячески продолжал донимать институт и меня, придирался сам и, таким образом, ориентировал главковских работников. На годовых отчётах оценивал нашу деятельность как неудовлетворительную, каждый квартал частично или полностью лишал меня премий. Узнав, что я, в свою очередь, {181} не следую его примеру, и не лишаю премий своих заместителей, начал лишать их премий своим приказом, одновременно со мной. Тем самым он хотел вызвать их неудовольствие и разлад между нами.

Сизов хорошо знал, что я работаю с утра до ночи, как правило, по субботам, а иногда и в воскресенье, видел, что я предельно устал, но находил особое удовольствие, загружая меня ещё больше. Он продолжал гонять меня в Москву, зачастую по не очень важным поводам, на мои предложения заменить меня главным инженером отвечал отказом. Может быть, Сизов так напоминал мне о моём сопротивлении назначению Савуткина. Он знал, что я никогда никому не жаловался и пользовался этим. Впрочем, работа была столь напряжённой и интересной, что я часто не вспоминал о своём до смерти надоевшем начальнике несколько дней подряд. Чего стоило видеть, как растут корпуса нового завода «Полярная звезда» в Северодвинске, а также жилые дома, школа и детский сад. Ведь совсем недавно здесь были пустыри и болота. Чего стоило видеть, как переоборудованная под гидроакустические исследования и испытания «Ската-3» атомная подводная лодка «Аксон» готовится принимать антенны и приборы одного из опытных образцов комплекса. Чего стоило видеть новый стенд моделирования программного обеспечения с работающими новейшими ЦВМ.

Об отношениях с начальником 5-го управления ВМФ Г. В. Поповым не хочется говорить. Он строил из себя неприступного большого начальника, и пытался унизить меня при каждом подходящем случае, особенно после известного всем нападения Горшкова на меня в 1981 году. Слава Богу, специалисты 5-го управления, зная о нашей взаимной неприязни, помогали оформлять документы, ограничивая до минимума наши личные контакты с Поповым. Зачастую им удавалось вообще не допускать наших встреч. Иногда я думал, что они это делали не из симпатии ко мне, а для того, чтобы оградить себя от плохого настроения своего начальства, после встреч со мной. Мне всегда был крайне необходим завизированный Поповым документ, поэтому я никогда не допускал прямых враждебных высказываний в его адрес. В крайнем случае, как можно дружелюбнее, спрашивал о его здоровье.

С Поповым всё было понятно, а с Тынянкиным нет. Всё-таки он был гидроакустиком, посвятившим этому делу значительную часть своей жизни. Поэтому я наивно полагал, что Тынянкин должен быть заинтересован в оказании помощи, если не лично Громковскому, то хотя бы нашему институту. Для того, чтобы быстро оформить тот или иной важный для нас документ, имеющий все необходимые визы, Тынянкину было достаточно двух минут — на чтение и визирование. Но он не мог снизойти даже на даже такую малость.

Приведу типичный случай, иллюстрирующий отношение Тынянкина ко мне. Получив с огромным трудом визу Попова на очередном документе, я шёл в приёмную заместителя Главкома ВМФ по кораблестроению и вооружению Котова. Кабинет Тынянкина располагался там же. По прежнему опыту я знал, что предварительно звонить Тынянкину нельзя, так как он обязательно перенесёт встречу, сославшись на занятость, — в лучшем случае на следующий день. При наличии стольких дел в Ленинграде я не мог себе позволить лишний день торчать в Москве в бесполезном ожидании. Передача документа кому-нибудь из 5-го управления не гарантировала получение визы на следующий день. Ведь, как правило, это были документы финансового характера, от которых зависела текущая жизнь объединения.

Поэтому я просовывал голову в дверь Тынянкина, просил аудиенции на три минуты, получал недовольный ответ, что он занят, и уже с полным правом усаживался на стул у двери. В прежние времена, когда не было должности Тынянкина, я бы обращался непосредственно к Котову. Теперь я был вынужден сидеть у двери, периодически здороваясь с различными начальниками из главного управления кораблестроения и других управлений, подведомственных Котову. За двадцать с лишним лет директорства я знал очень многих адмиралов и старших офицеров, работающих в управлениях под началом Котова, а они знали меня.

Мне было известно, что у Котова через полтора часа начнётся большое совещание, Тынянкин обязательно должен присутствовать на этом совещании. Таким образом, мои шансы получить его подпись на важном для нас документе сводились к нулю. Но я знал, что {182} полтора часа — большое время. Котов вышел из своего кабинета, кивнул мне и ушёл, — очевидно на обед. Далее вышел из кабинета Тынянкин, недовольно сморщил нос и сказал, что он очень занят. На что я ответил, что у меня даже не трёхминутное, а двухминутное неотложное дело, я понимаю его занятость, но буду с надеждой ждать. Недовольный Тынянкин ушёл. В приёмную продолжали заходить люди, узнавали, что Котова нет и уходили. Кто знал меня, здоровались. Очевидно, запрещать здороваться со мной Горшков не стал. Я уже рассчитал, что через час обо мне, смиренно сидящем у двери Тынянкина, станет известно очень многим. Ведь время было обеденное, в очереди в столовой надо о чём-то говорить.

Делать грустное лицо ожидающего приёма не стал с самого начала. Наоборот, надел улыбку удовлетворения, демонстрируя, что я горд возможностью сидеть на стуле у двери Тынянкина, и это является важной неотъемлемой частью моей генеральнодиректорской работы. Время шло, вернулся Котов. Судя по всему, он был благодушно настроен после обеда. Замглавкома подошёл ко мне, вставшему для приветствия, пожал руку и спросил, что у меня за документ. Я ответил, что это финансовый документ, требующий визы Тынянкина перед отправкой в Главное финансовое управление Минобороны. Котов хмыкнул и ушёл к себе.

Далее вернулся сытый Тынянкин. Ничего не сказав, он зашёл к себе. Через пять минут к нему прошли незнакомые мне офицеры. Ситуация ухудшалась. Один из адмиралов из ГУКа, уже видевший меня час назад, снова прошёл к Котову. До совещания оставалось меньше получаса. Про себя решил, что буду ждать хоть до ночи. Когда все уйдут на совещание к Котову, пойду, пообедаю, и сытый продолжу своё сидение. Я, конечно, знал, что буду у всех, пришедших на совещание, на виду. Уходя с совещания, все увидят меня снова. Мой расчёт был на то, что многие не поймут, зачем Тынянкин часами держит генерального директора у своих дверей. Я понимал, что он взвешивал, стоит ли продолжать держать меня у двери на глазах у всех, и был почти уверен, что мне удастся получить визу до начала совещания.

Так и случилось. Офицеры вышли из его кабинета и сказали, что я могу зайти. Зашёл, отдал документ. Тынянкин прочёл, завизировал, отдал бумагу мне. На всё ему хватило полторы минуты. Я улыбнулся, пытаясь по-волчьи оскалиться (не знаю, получилось ли), попрощался и ушёл. В итоге на трёхминутное дело ушло два с половиной часа. Впрочем, главное было сделано, документ завтра уйдёт в финансовое управление министерства обороны. В работе генерального директора надо чётко понимать, как не мытьём, так катанием, получать нужные визы и подписи. Надо знать, у чьих дверей сидеть.

10.6. Как подводная лодка проекта 961 стал ракетно-ядерной системой «Тайфун».

Вместо названия «подводная лодка проекта 941», стали употреблять термин «ракетно-ядерная подводная система «Тайфун». Так, виртуозно весомость лодки повысили до недосягаемого уровня, особенно в глазах членов Политбюро. Я даже не заметил, когда появилось название «Тайфун». Таким образом, одним росчерком пера подводная лодка с баллистическими ракетами становилась важной государственной системой. Потом будут писать, что это было в ответ на создание американцами подводных лодок системы «Трайдент». Игра слов могла обмануть кого угодно, кроме тех, кто знал, что главной причиной данного переименования было предстоящее представление к наградам за создание подводной лодки, простите, ракетно-ядерной системы. Для Политбюро будет большая разница за что награждать — за создание просто подводной лодки с баллистическими ракетами или за создание ракетно-ядерной системы.

Спасский снова похвалил «Скат» в предвкушении принятия подводной лодки проекта 941 на вооружение. Он понимал, что подводная лодка без хорошей гидроакустики ничто, поэтому начал выступать, положительно оценивая первые результаты испытаний комплекса на головной лодке проекта 941. Тем самым он стелил себе дорожку к наградам и премиям за эту лодку. Наверное, ему психологически непросто было хвалить «Скат» и соответственно институт, но в данном случае это представляло вполне очевидную выгоду.

10.7. Оптическая обработка информации, сотрудничество с ГОИ им. Вавилова.

Читая открытую западную информацию, начал встречать упоминания о работах по созданию оптических процессоров, о прогнозах будущего развития оптической обработки информации. На мои вопросы наши специалисты высказывали сомнения в возможности практического использования таких методов в ближайшем будущем. Наученный горьким опытом и бесконечными, в основном безосновательными, обвинениями Спасского, Коксанова, Егорова и других в слабых связях с институтами Академии наук и других министерств я решил, что надо завязать контакты с Государственным оптическим институтом имени Вавилова, который, по сути, являлся главным научным центром в стране по вопросам развития оптической науки и техники. Созвонился с директором ГОИ М. М. Мирошниковым и через несколько дней впервые оказался в этом институте. Предварительно я навёл справки о направлениях работ института и его руководителях у Занина, которого из обкома партии направили на работу в ГОИ в качестве заместителя директора по производству. Он хорошо отозвался о директоре.

Первый разговор был дипломатичным. Я признался, что не обладаю знаниями, позволяющими мне правильно прогнозировать будущие возможности использования оптической обработки информации в гидроакустических системах обнаружения, но начал встречать упоминания о работах по созданию оптических процессоров в США и не хочу упустить время, если это окажется перспективным путём развития. Оговорил, что понимаю, настолько загружен ГОИ и ни в коем случае не собираюсь продавливать им через Москву, ВПК какие-то работы для нас. Рассказал, что в течение нескольких лет мы успешно работаем с Зеленоградским «Научным центром» на договорных началах, изготавливая оснастку для них. Доказывал, что мы не втянем ГОИ в какие-то новые работы без их согласия.

В заключение предложил, чтобы наши специалисты встретились и определили вопросы, представляющие взаимный интерес. Мирошников согласился. Состоявшиеся обсуждения подготовили почву для нашей следующей встречи, которая позволила определить некоторые совместные проработки. По-прежнему мы старались минимально загружать ГОИ, беря на себя всю работу, которую мы могли выполнить своими силами при консультации и помощи специалистов оптического института. В результате продолжавшихся контактов мы пришли к выводу, что целесообразно организовать в нашем институте небольшую группу или сектор. Начали подумывать о приобретении специального оптического оборудования.

В одну из встреч мы договорились с Мирошниковым, что целесообразно провести совместную целевую проработку возможности создания гидроакустической системы с оптической первичной обработкой информации, что-то вроде эскизного проекта. Он оговорил возможность участия ГОИ в такой работе необходимостью выпустить соответствующее решение ВПК, сказав, что поможет получить визу Миноборонпрома на проекте решения.

10.8. Руководители Зеленоградского «Научного центра» у нас в гостях.

Регулярно бывая в зеленоградском «Научном центре», я всегда приглашал руководителей центра и его комплексов приехать в «Морфизприбор», но все всё время были заняты. Тем не менее, однажды, позвонил главный инженер центра, сказал, что ряд руководителей центра будут в Ленинграде и хотели бы посмотреть наш институт. Я хотел проявить максимум гостеприимства и предложил устроить их в гостинице, предоставить транспорт. Через пару дней позвонил уже я, сообщил, что мы забронировали номера в хорошей гостинице «Москва», сказал, что встретим их и отвезём в гостиницу. Так и сделали.

Приехали почти все высшие руководители зеленоградского центра. Первый день они работали по своему плану. Во второй, мы приняли зеленоградцев у себя. У них было достаточно времени. Поэтому в своём сообщении я старался подробно, с помощью плакатов, объяснить какое значение имеет гидроакустика на подводной лодке, какие большие объёмы занимает наша аппаратура, акустические антенны, почему для нас столь критична проблема серьёзного увеличения производительности цифровых средств с одновременным существенным снижения их массы и габаритов. Рассказали об объединении и серийных заводах, Ладожском полигоне, показали некоторые лаборатории и испытательный бассейн, приборы комплекса «Скат-3» на стенде, стенд отладки математического обеспечения. Поведали о наших планах на будущее, о перспективных работах, от души поблагодарили за помощь.

Гости слушали и смотрели с интересом. Было видно, что институт произвёл на них хорошее впечатление. Зеленоградцы отметили, что практика работ с нашим институтом их удовлетворяет, мы соблюдаем свои договорные обязательства, в частности, в изготовлении оснастки. Условились о продолжении совместных работ на договорных началах. Перед их отъездом дали ужин в ресторане гостиницы «Москва», где тогда было неплохое шоу. После ужина зеленоградцев проводили на «Красную стрелу», и мы расстались друзьями. Руководители «Научного центра» теперь лучше знали с кем и с какой техникой они имеют дело. Это будет хорошим подспорьем в дальнейшей совместной работе.

11.1. О визитах высоких персон.

Ничего необычного в визитах высоких гостей в наше объединение в период с 1960 года по 1973 не было. Почти каждый год кто-то приезжал. Но после визитов Горшкова и Устинова в 1973 году, никто из руководителей ВМФ, ВПК или ЦК не посещал «Морфизприбор». Прошло десять лет, в течение которых главком ВМФ СССР Горшков каждый год приезжал в Ленинград, может быть, даже чаще. Если помнить, что до этого он бывал у нас не реже, чем раз в два года, разница получалась заметная. Обычно, когда высокие московские руководители собирались посещать Ленинград по конкретному поводу, они стремились посетить также один-два института или завода, которые им рекомендовал аппарат. Учитывая весомость ленинградской партийной организации и первого секретаря, члена Политбюро ЦК КПСС, план визита согласовывали с обкомом партии, который в принципе мог дать и свои рекомендации, куда ехать. Скорее всего, решающее слово имел ЦК, которому все обязаны были докладывать свои планы.

К 1983 году мы имели, что показать даже по сравнению с лучшими НИИ и КБ города. Комплекс «Скат-3» на стендах, стенд отладки программ с набором из самых современных больших вычислительных машин, стенд имитации гидролого-акустических ситуаций с вычислительной техникой средней и малой производительности, стендовая оптической обработки гидроакустической информации, много других новинок, а также традиционные опытовый бассейн, музей-выставка моделей и макетов, созданной институтом техники. Что сыграло роль в том, что в 1983 году, после десятилетнего перерыва, к нам зачастило высокое начальство, точно сказать трудно. С одной стороны, нам действительно было, что показать в очень хорошо оформленных интерьерах, с другой стороны — возможно, что кто-то в ЦК или в обкоме КПСС, хотел начать выводить нас из положения «козлов отпущения».

11.2. Февраль, приезд Главкома ВМФ Горшкова.

После десятилетнего перерыва визитов высокопоставленных лиц первым в феврале к нам приехал главком ВМФ СССР С. Г. Горшков. Предупреждённые об этом приезде заранее, мы навели марафет, вычистились, обновили плакаты с основными сведениями о ЛНПО «Океанприбор», институте «Морфизприбор», основных ОКР и НИР. Спланировали, что встретим машину Горшкова прямо у стендовой, покажем комплекс «Скат-3», практически все приборы которого были смонтированы на стендах и находились в той или иной фазе испытаний. Далее продемонстрируем стенд отладки математического обеспечения с новейшими большими ЭВМ, оптическую лабораторию с оптическим стендом. После осмотра возвратимся в основное здание, где я сделаю доклад о состоянии работ для ВМФ, акцентируя внимание на проблемах обеспечения флота гидроакустическими комплексами «Скат», «Полином» и, в особенности, подготовки серийного производства «Ската-3», в том числе на нашем новом заводе «Полярная звезда» в Северодвинске. Отдельный доклад подготовили по перспективной системе «Иртыш-Амфора».

С Горшковым приехали Котов, Попов и, неожиданно для меня, мой старый недруг Сталбо. От Минсудпрома прибыли Букатов и Сизов. Я был по-деловому возбуждён, ведь не каждый день приходится принимать своего личного врага такого высокого ранга. Визит проходил нормально, продвигались по намеченному маршруту. Горшков слушал короткие доклады, задавал вопросы, ни разу не улыбнулся. Я всё время находился рядом и пару раз поймал его колючий, явно недружелюбный, и, в то же время, любопытствующий взгляд. Казалось, он хотел сказать что-то вроде: «Как же это он (то есть я) удержался, ведь обязан был быть съеденным?». Похожая колючесть была во взгляде у Попова и Сталбо, которые, как и Горшков, хмурились, ни разу не улыбнувшись. Перебирая фотографии, сделанные во время осмотра и докладов для традиционного альбома, мы не смогли найти улыбающегося Горшкова или его сопровождающих. Это было очень необычно для таких визитов.

От обкома партии Горшкова сопровождал секретарь по промышленности Думачёв. Горшков вёл себя сдержанно. Как бы ни был настроен главком, он не мог не видеть, как сильно мы продвинулись в создании комплекса «Скат-3». Такого количества работающих больших {187}

ЭВМ, машин, имитирующих различные гидролого-акустические условия, сосредоточенных для решения одной задачи создания гидроакустического комплекса с полной цифровой обработкой информации не было нигде в стране.

Заключительная часть визита также прошла вполне нормально. Сергей Георгиевич сказал, что он увидел, — мы многое сделали, продвинулись в создании «Ската-3» и перед нами стоят большие задачи, которые должны быть решены в короткие сроки. Он добавил, что во время встречи с Романовым, тот сказал ему, что ЛНПО «Океанприбор» и институт за последние годы сделали многое. С тем и распрощались, хотя от прежней расположенности главкома не осталось и следа, а в глазах при вежливом прощании была холодность змеи. Тем не менее, руку он мне подал, в отличие от случая с Хияйненом, произошедшего 15 лет назад.

Любопытно, что ровно два года назад, в феврале 1981 года, когда многое из продемонстрированного сегодня уже существовало, Горшков на расширенной коллегии Минсудпрома смешал институт и меня с чем мог, призвал министра Егорова убрать меня с должности. Я был уверен, что приезд к нам не был его инициативой. Но кто мог загнать главкома к нам? Мы были предупреждены о приезде за несколько дней, значит, в программу пребывания Горшкова в Ленинграде ЦНИИ «Морфизприбор» был записан заранее. Кто мог побудить Горшкова ехать к своему личному врагу, Громковскому? Ответ мог быть только один, — ЦК. Возникает ещё один вопрос, — зачем? Конечно, его неприязненное отношение лично ко мне было известно. После отъезда Горшкова один сотрудник из отдела оборонной промышленности обкома шепнул мне, что традиционный визит Горшкова к Романову был специально запланирован перед самым приездом к нам. Стала понятно, почему Горшков ссылался на слова Романова.

11.3. Март, приезд президента Академии наук СССР Александрова.

Вторым в марте к нам приехал президент Академии наук А.П. Александров. В первой половине 60-х годов, будучи научным руководителем проектирования подводной лодки проекта 705, он несколько раз бывал в «Морфизприборе», с Бутомой и без него, проверяя состояние проектирования гидроакустического комплекса «Океан» с главной системой «Енисей». В этот раз Александрова сопровождали ленинградские академики, связанные с оборонной промышленностью, а также тогдашний заведующий отделом оборонной промышленности обкома партии Халкиопов. Помню, что с ним были Тучкевич, Глебов, Ковалёв, директор НИИ «Дальняя связь» Большаков и главный инженер ГОИ имени Вавилова Занин. Быть может, такой круг сопровождающих лиц был обусловлен дальнейшим маршрутом поездки президента Академии наук.

Мы провели прибывших по маршруту, который уже был опробован в феврале для Горшкова. Высоким гостям сначала показали аппаратуру «Ската-3» на стендах, вычислительный центр, стенд оптической обработки информации и другие материальные объекты, по ходу дела коротко упоминая наши проблемы и трудности. Высокий гость слушал внимательно, задавал вопросы по делу. Казалось, он остался удовлетворён увиденным.

Докладывая Александрову о перспективных исследованиях и разработках, я старался делать акцент на наши контакты и совместные работы с академическими институтами, с АКИНом. Подробнее рассказал о работах с институтом прикладных исследований {188} Гапонова-Грехова, а также о наших совместных работах с зеленоградским «Научным центром» Минэлектронпрома и ГОИ имени Вавилова. Я стремился показать не только президенту, но и академикам, в том числе Ковалёву, каким широким фронтом ведутся исследования в интересах гидроакустики с нашим участием в академических институтах и НИИ различных оборонных министерств. Надо было раз и навсегда покончить с внедрённым нашими гонителями, и многократно повторяемым с разных трибун мнением о наших якобы плохих контактах с институтами Академии наук и других министерств. Картина наших совместных работ с НИИ Академии наук и других министерств была весьма убедительной.

Александров в своём заключении отметил, что удовлетворён прогрессом в применении современных методов обработки информации в наших разработках, расширении совместных работ с институтами Академии наук. Он сказал, что надо расширять сотрудничество и дальше, в первую очередь с институтом прикладных исследований Гапонова-Грехова, головным институтом Академии по проблемам гидроакустики, пожелал успеха и отбыл.

Я размышлял с чего бы Александров приехал к нам? Последние пять-шесть лет я встречал его раза два в год, даже чаще, на заседаниях совета по гидрофизике, и он никогда не проявлял интереса посетить «Морфизприбор». Года за два до этого, на одном из заседаний совета прошёл слух, что Александров приезжает в Ленинград. Я подошёл к нему после окончания совета и пригласил к нам. Анатолий Петрович поблагодарил, но сказал, что будет очень занят и приехать к нам не сможет. Я был уверен, что визит президента Академии наук к нам не был его собственной инициативой. Анатолий Петрович в годы нашей опалы никогда не проявлял явной недоброжелательности к институту или ко мне. Хотя его неоднократные упоминания о сложившемся тяжёлом положении в гидроакустике и отставании от американцев, с одной стороны, и употребление только мягких формулировок в характеристике ситуации, сложившейся в связи с очень высокой шумностью советских подводных лодок, типа «важнейшая задача — снижение шумности подводных лодок» — с другой, говорили о том, что он знал об операции прикрытия гидроакустикой отставания подводных лодок СССР от лодок США по шумности. Понятно было и его нежелание заслушать на совете результаты наших исследований и опытных работ по классификации или системам инфразвукового обнаружения, в том числе с буксируемыми антеннами. Александров не хотел давать трибуну «Морфизприбору» для демонстрации достигнутых успешных результатов, основанных на наших многолетних исследованиях совместно с другими НИИ страны, в том числе академическими. Это противоречило бы постоянным подчёркиваниям многими высокими чинами, в том числе и самим Александровым, сложившейся якобы тяжёлой ситуации с отставанием ЦНИИ «Морфизприбор». Изменится ли что-либо теперь, когда президент Академии наук лично познакомился с нашими последними разработками и исследованиями, — покажет время.

11.4. Приезд зампреда Совета Министров СССР, Председателя комиссии Совета министров по военно-промышленным вопросам Смирнова.

В мае мы ждали Председателя Военно-промышленной комиссии Смирнова, который был у нас однажды в 1964 году. Это был первый год его пребывания в высокой должности. Когда я узнал о приезде Смирнова, то сразу подумал, что, хотя Бог любит троицу, три столь высоких начальника за четыре месяца — слишком много. По-прежнему было непонятно, зачем они пожаловали именно к нам.

Смирнов пришёл в ВПК с должности директора Днепропетровского ракетного завода. В комиссии он традиционно занимался космосом, баллистическими и другими ракетами и не снисходил до прибористов вроде нас, да ещё находившихся много лет в опале. Конечно, если Ленинград играл какую-то роль в формировании программы Смирнова, у нас было что показать, практически по сравнению с любым НИИ города.

За день до приезда Смирнова появился, как обычно перед такими визитами, начальник главка, стал проверять состояние нашей готовности, смотрел маршрут показа, заставлял докладчиков, в особенности, главного конструктора «Иртыша-Амфоры» С. А. Смирнова репетировать их доклады. Почему-то в этот раз Сизов не пошёл, как я предлагал, в стендовую «Ската-3» и далее по маршруту. Он сидел в зале НТС, держал меня около себя и, по моему мнению, тратил слишком много времени, на проверку того, что уже было отработано и опробовано во время визитов Горшкова и Александрова. Когда же я пытался проверить ещё раз маршрут, он не давал мне уйти, ссылаясь на то что проверят без меня. {190}

Встречали Смирнова на следующий день утром. С ним приехал его заместитель Вознесенский, заместитель заведующего отделом оборонной промышленности ЦК партии Лужин, наш первый заместитель министра Белоусов. Гостей провели в стендовую, главный конструктор кратко доложил о структуре «Ската-3» и основных технических решениях, позволивших осуществить в комплексе полную цифровую обработку информации. Показали приборы в процессе настройки на стендах, особо задержались около приборов пульта управления. Смирнов держался свободно, задавал вопросы по делу, проявлял интерес. Я слышал, что сопровождающие гостя высокие чиновники из ВПК говорили между собой о чистоте в стендовой. Знали бы они, как далась мне эта чистота, и что я пережил этой ночью.

■ Отступление 10. О грязи, порядочности и главной награде для директора.

В этот раз за несколько дней до визита председателя ВПК я собрал, как обычно, всех, кто был привлечён к подготовке и попросил тщательно проверить все мелочи, лично проследить, чтобы чистота помещений и стендовых была идеальной. Совсем недавно мы уже принимали высоких гостей, и всё было в порядке, поэтому не стал особо распространяться на эту тему. Обычно я сам проходил маршрут предстоящего посещения, иногда и не раз, убеждался, что всё чисто, коридоры не загромождены и т.д. За день до визита приехал Сизов, посмотрел распорядок дня и стал проверять нашу готовность к докладам. Я должен был докладывать о текущих и перспективных работах нашего объединения, С. А. Смирнов — о будущем комплексе «Иртыш-Амфора». Сизов не отпустил меня пройти маршрут, мотивировав это тем, что совсем недавно приняли президента Академии наук СССР на отлично.

Понимая это, я не стал проверять маршрут и после отъезда Сизова остался в кабинете, продумывая свой доклад председателю ВПК Смирнову. Я хорошо помнил мой опасный спор с ним 20-летней давности по поводу комплекса «Рубин», — будет он лучше американского или нет. Время летело, и я уже не 34-летний неопытный директор, по глупой молодой смелости, ввязавшийся в опасную дискуссию, а опытный, битый-перебитый директор (даже последние десять лет — генеральный директор) с 23-летним стажем.

Мне понадобилось уточнить кое-какие детали докладау нашего главного инженера Г.Е. Смирнова. Не стал ему звонить, а просто вышел из кабинета, пересёк приёмную и зашёл к нему. Он ответил на мой вопрос, я уже открывал дверь, чтобы уйти, как он вдруг окликнул меня и сказал: «Я недавно был в стендовой «Ската-3», там не очень чисто. Думаю, вам лучше сходить туда самому». В его тоне было что-то такое, что сразу же встревожило меня. Непонятно, почему он сразу же не сказал мне об этом? А если бы я не зашёл к нему? Ведь было уже около десяти вечера. Я немедленно пошёл через двор в здание, где была стендовая. Как обычно, у некоторых приборов там работала вечерняя смена. Главный конструктор Какалов был ещё там, но уже собирался уходить. Едва взглянув на помещение, я понял, что мы на грани катастрофы. В стендовой было не просто грязно, а очень грязно, тем более с точки зрения приёма высоких гостей.

Понимая, что в сложившейся ситуации кричать и топать ногами нельзя, а пытаться выяснить причины бесполезно, я всё-таки задал вопрос Какалову — в чём дело, почему стендовая

в таком состоянии? Он ответил, что уборка стендовой заказана на завтра, на 6 часов утра. Спросил, думает ли он, что десяток пожилых женщин способны убрать всю грязь, следы смазки на приборах, кабелях, пыль на стендах, окнах, и вымыть полы на нескольких сотнях квадратных метров огромного стендового зала. Он только пожал плечами, предложив привлечь дополнительных уборщиц. Отличный инженер, неплохой организатор он вёл себя очень странно, не смотрел в глаза, а куда-то в сторону. С одной стороны, было видно, что он чего-то боится, с другой стороны — Какалов понимал, что к приезду гостей в 10 часов утра стендовую в порядок привести невозможно. Грязная стендовая нашего нового комплекса с полной цифровой обработкой информации может в худшем случае обернуться неприятностями для него самого. Председатель ВПК Смирнов, осмотрев стендовую в таком состоянии, вполне мог сказать, — идём дальше, ничего хорошего, пусть и с цифровой обработкой, в такой грязи создать невозможно. Спросил Какалова, может ли он вызвать работников своей лаборатории на ночную уборку, и получил предсказуемый ответ, что все перерабатывают и устают, поэтому он не может заставлять людей работать ночью.

С момента предупреждения главного инженера, мои мысли бежали по трём параллельным путям. Первый, — как быстро навести порядок в стендовой, второй, — кого привлечь к этой ночной работе, третий, — кому и для чего понадобилось устроить эту грязную демонстрацию. В голову пришла мысль, — а не собирается ли главный конструктор не явиться завтра в стендовую, где он должен показать Смирнову приборы комплекса и рассказать о его основных характеристиках. Поступив таким образом, он оставил бы меня с гостями в грязной стендовой. Мысль была, конечно, дикая, но и ситуация складывалась непростая. Стараясь говорить как можно спокойнее, я спросил Какалова, о его самочувствии. Он с удивлением ответил, что чувствует себя хорошо. Тогда я добавил, стараясь как бы сдержать улыбку: «Если будете завтра плохо себя чувствовать, не пересиливайте себя, оставайтесь дома, здоровье дороже». Таким образом, дал ему понять, что принять Смирнова в чистой стендовой может не только он один.

Возвращаясь в основное здание, обдумывал, с чего начать. Откладывать уборку и наведение марафета наутро было нельзя — всё сделать не успеем, даже если подключить полсотни уборщиков с дипломами. Надо начинать действовать немедленно, подключив несколько десятков человек со швабрами, тряпками, вёдрами. Даже в этом случае, всё это займёт не меньше пяти-шести часов, если убирать по морфизприборски. Надо вызывать Марию Фёдоровну и её помощников, в основном, для обеспечения всем этим инвентарём. Рабочую силу следовало искать среди инженеров, техников, патриотов института, тех, кто прошёл школу Шелехова, Вышкинда, Касаткина, Власова, других главных конструкторов, кто никогда не гнушался чёрной работы, будь это перемонтаж, лёжа под приборами на подводной лодке или асфальтирование подъездов к пионерлагерю в Усть-Нарве. Запас времени в почти двенадцать часов перед приездом Смирнова позволял сделать всё, что нужно, но следовало начать работу как можно быстрее. Главное сейчас было решить транспортную проблему для того, чтобы привезти людей на работу. Нельзя было требовать от них работать ночью и, при этом, добираться до института в полночь на трамвае.

Когда я пришёл в приёмную, немедленно дал указание дежурному соединить меня с Марией Фёдоровной и шофёрами легковых машин и микроавтобусов. Моя личная просьба будет звучать весомее. Марию Фёдоровну долго уговаривать не пришлось, и я сразу послал за ней дежурную машину. Почти все шофёры также согласились приехать. К этому времени я решил не действовать официально, подключая своих заместителей или руководителей общественных организаций. Мне очень не понравилось то, что произошло, и я не хотел посвящать лишних людей в эту отвратительную историю. Кто бы не стоял за этой низостью, они хотели публично показать высокому начальству, Смирнову и сопровождающим его лицам, что в институте не всё благополучно. Поэтому лучшим ответом этим подонкам был успех визита Смирнова, в том числе в чистой стендовой, где до всего можно будет дотронуться в белых перчатках, не запачкавшись. А потом забыть об этой истории, как будто бы она не существовала.

Я перебирал в памяти тех, к кому мог обратиться не только как директор, но и как просто коллега, с кем я или работал в прошлом, или знал много лет как беззаветных патриотов НИИ-3 «Морфизприбор». Раздумывал, соображал, к кому мне было легче обратиться. В конце концов, первым я позвонил A.M. Дымшицу. Откровенно рассказал о том, что только что обнаружил. Сказал, что сам не понимаю, как это могло случиться, и обратился к нему с личной просьбой найти людей, согласных помочь в столь неудобное время. Уточнил, что придётся работать, как минимум, несколько часов. Попросил звонить дежурному с адресами сотрудников. Дымшиц без раздумий согласился, сказав, что немедленно начнёт звонить своим коллегам. Далее, я позвонил В. А. Кокурину, которому в те времена много пришлось перетерпеть от меня, — он работал на одном из самых горячих направлений создания «Ската-3». Рассказал ему то же самое и обратился с личной просьбой помочь. Владимир Андреевич немедленно согласился, не задавая никаких вопросов. Потом позвонил А.Л. Иофа, который также вызвался найти помощников.

К тому времени приехала Мария Фёдоровна, появились шофёры, которые начали привозить её помощниц и сотрудников, готовых к работе. Дежурный вёл списки тех, за кем надо посылать транспорт, а также тех, кто жил неподалёку и добирался самостоятельно. После полуночи зашла Мария Фёдоровна, доложила, что десятка два откликнувшихся уже начали работать. Я решил пройти по завтрашнему маршруту, чтобы проверить, нет ли и там каких-то неожиданностей. Пошли вместе с Марией Фёдоровной. К счастью, везде было чисто, — и между корпусами, и в коридорах. В стендовую я пришёл в половине первого. Уже на подходе слышал гул голосов, — работало не меньше трёх десятков человек во главе с Дымшицем, Кокуриным и Иофа, которые сказали мне, что на подходе не меньше. Я старался держать себя в руках, благодарил их за помощь. Здоровался со всеми, очень многих знал ещё по своим додиректорским временам. Не знаю, было ли видно, что я переживал тогда, что было написано у меня на лице. Я испытывал не просто благодарность ко всем этим откликнувшимся на беду людям. Я был растроган до глубины души немедленным откликом на неофициальную просьбу о помощи от Громковского, желанием сделать всё, чтобы не уронить честь института. Конечно, люди чувствовали, что произошло нечто экстраординарное. Ночью они убирали стендовую, принадлежащую «Скату-3», при этом ни один работник комплексной лаборатории «Ската-3» в этой работе не участвовал. Люди понимали, что Громковского хотели подставить, и помогали ему не как директору, а просто как человеку.

С тёплым чувством в душе я ушёл к себе в кабинет просмотреть ещё раз заметки к теперь уже сегодняшнему визиту. В голове по-прежнему крутились мысли о том, что могло произойти. Дежурный гнал меня домой. Он знал, что в восемь часов утра я должен снова быть здесь. Около двух часов ночи пришёл в стендовую ещё раз, там уже работали не менее пятидесяти человек. Арон Моисеевич, Владимир Андреевич и Александр Леонидович знали, что мне предстоит завтра, и, понимая, что я пережил в последние часы, уговорили меня уехать. Поблагодарил их за помощь, постарался сделать это как можно сердечнее, хотя, я, наверное, был в таком состоянии, что правильно выразить свои эмоции было нелегко. Тот удар, который я пережил всего три-четыре часа назад, был компенсирован ощущением искренней поддержки со стороны столь многих далёких от меня по служебной лестнице людей. Я чувствовал не только поддержку, но и сочувствие, понимание и теплоту Особенно тронуло, что мне {193} помогли не только как директору предприятия, но и как человеку, которого они давно знали как облупленного, со всеми его недостатками. Для меня тогда, и, в особенности, позднее, когда я смог всё вспомнить и обдумать, это была высшая награда и оценка моей деятельности на посту директора объединения. Выходит, не зря я много работал, старался защищать и развивать институт уже более двух десятков лет и в трудной ситуации меня поддержали люди, с которыми мы вместе работали много лет.

Когда утром Смирнов со своей свитой проходил по стендовой, она сияла необычной даже для таких визитов чистотой. Я слышал, как кто-то из сопровождающих отметил это. Не знаю, как и где обсуждалось это ночное происшествие, но меня никто ни о чём не спросил, а я ни при традиционном подведении итогов такого серьёзного визита, ни впоследствии прилюдно не вспоминал о нём. Сделал вид, что в институте с традиционно отличным психологическим климатом, где подавляющее большинство работников отличалось особой порядочностью, просто не могло произойти ничего подобного. Хотя в глубине души я понимал, что институт с большим ростом численности сотрудников стал меняться, и психологический климат, которым мы так гордились, также меняется, по крайней мере, в некоторых подразделениях под началом некоторых руководителей.

Что касается тех, кто рассчитывал подставить меня под удар высокого гостя, попутно опозорив институт, себя и «Скат-3», они, вероятно, поняли, что их время ещё не пришло, и проглотили пилюлю. Бунт «грязных» лопнул, не выдержав созданной чужими руками чистоты своей же стендовой. До конца я так и не понял, откуда росли ноги у этого происшествия.

Наиболее правдоподобным объяснением было бы считать, что так проявили своё недовольство несколько человек во главе с начальником комплексной лаборатории «Ската-3», которых я, за несколько недель до визита, в очередной раз, отругал почти последними словами за отвратительно подготовленный проект доклада на НТС министерства. Мне пришлось переделывать его с начала до конца, и мы еле успели отправить доклад с нарочным на «Красной стреле». Но было ли этого достаточно, чтобы их поддержал Какалов? Он был очень расчётливым человеком и должен был понимать, что приём зампреда Совмина СССР в грязной стендовой испортит впечатление у Смирнова, его свиты и нанесёт большой удар по Громковскому. Но при этом и ему, хозяину стендовой, может прийтись нелегко. Какалов был не только расчётлив, он был, по крайней мере, тогда, не очень смелым человеком, не желавшим брать на себя даже малые риски. Несколько раз он отказывался докладывать на президиуме НТС или коллегии Минсудпрома. При этом, несмотря на мои настоятельные просьбы, замминистра Букатов его поддерживал и заставлял докладывать меня. Какалов не стал бы идти на такое обострение с Громковским, с последующими возможными неприятностями для него самого, не имея гарантии, что его прикроют.

Прикрыть его мог только Букатов, влияния Сизова для этого было недостаточно. Верить в то, что Букатов мог иметь отношение к этой истории не хотелось. Правда, приехавший к нам за день до визита Сизов держал меня сутра, не отпуская, около себя. Сам он заходил в стендовую в первой половине дня — посмотреть, что нового на стендах. На просьбы отпустить меня пройти ещё раз по гостевому маршруту, Сизов каждый раз отвечал, что мы недавно принимали Горшкова и Александрова, и всё было хорошо. Всё шло вроде бы правильно, но я так и не побывал в стендовой. Кто-то сказал мне, что Мария Фёдоровна должна начать работать днём, чтобы дать возможность десяткам инженеров отработать на настройке первую смену. Считать, что такая мысль возникла у Сизова спонтанно и он согласовал её с Букатовым, гарантируя поддержку Какалову в случае возникновения неприятностей из-за грязной стендовой, было явным бредом.

Спустя несколько лет, в одной из командировок, я поделился этой историей с одним министерским чиновником, который сохранил со мной хорошие отношения. Общались мы в Ленинграде или других городах, куда судьба одновременно закидывала нас. За ужином во Владивостоке, я рассказал ему, что очень давно, в 1963 году Смирнов был у нас в институте. Я, тогда ещё молодой и не очень опытный директор, затеял такой горячий спор со Смирновым, что меня еле оттащил наш тогдашний министр Калмыков. Впоследствии, докладывая на заседаниях ВПК, я испытывал чувство, что Смирнов всегда помнит об этом. Мой опытнейший {194} доброжелатель, переживший трёх министров, подумав, сказал: «Букатов наверняка знал о твоей схватке со Смирновым сто лет назад. В чиновничьем мире все всё знают и долго помнят. Перед отъездом Сизова он рассказал ему об этом, как о возможности прищучить тебя руками Смирнова, если такая возможность представится. Конечно, тогда он не знал о стендовой, а просто высказал мысль. Когда Сизов был в стендовой без тебя и увидел грязь, он не отругал Какалова. Выслушав жалобы того на Громковского, который заставляет работников комплексной лаборатории помогать убирать такое большое помещение, да ещё терять драгоценное время для приборов, он как-то дал Какалову понять, Громковский очень плохой человек и хорошо бы его научить уму-разуму. Звонил ли Сизов Букатову, что думал Сизов о последствиях для себя — я не знаю. Ведь министр его послал проследить, чтобы всё было в порядке во время визита Смирнова. Но верю, что Букатов и Сизов могли рискнуть, так как знали, что у Смирнова длинная память, и верили, что его гнев обернётся не на них, а на Громковского».

Я слушал своего собеседника и не мог поверить в его версию, слишком уж она была слабой. Если бы я пришёл на стенд в шесть вечера, то бы успел повернуть всё на путь истинный до ночи. С другой стороны, действительно, Сизов несколько раз придерживал меня от проверки стендовой, ссылаясь на предыдущие визиты. Помнил я и о собственном первом заместителе, главном инженере Смирнове. Почему он сразу не сказал мне о грязи в стендовой, после того как побывал там? Это было очень непохоже на него. Сказал, только когда я зашёл к нему сам. Впрочем, спасибо, что сказал вообще, так или иначе без его предупреждения я бы попал в очень трудную и позорную для хозяина ситуацию, принимая гостей в грязной стендовой.

Далее мы познакомили высокого гостя со стендовой отладки математического обеспечения, насыщенной последними моделями больших ЭВМ в красивых интерьерах, стендами имитации океанических условий, а также со стендовой оптической обработки информации. Смирнов с интересом выслушал информацию о наших связях с ГОИ имени Вавилова. По пути никаких накладок не было, было чисто и, главное, — везде кипела работа. Когда мы пришли в зал научно-технического совета, было очевидно, что у Председателя ВПК складывается неплохое впечатление. Теперь, под занавес визита, надо было его усилить. Мне необходимо было сделать доклад об обеспечении программы кораблестроения новыми комплексами и о проводимых научных исследованиях совместно с НИИ Адемии наук и промышленности в обеспечение создания будущих гидроакустических систем. Главный конструктор комплекса «Иртыш-Амфора» С. А. Смирнов также должен был доложить о ходе своей разработки. Докладывал я хорошо, председатель ВПК слушал, не перебивая. Когда начал говорить о наших, тогда уже многолетних, совместных работах с зеленоградским «Научным центром» Минэлектронпрома, Смирнов оживился и спросил, кого я знаю из руководства центра и как часто там бываю. Я ответил, что мы начали работать вместе, когда генеральным директором и главным инженером, были, соответственно, Иванов и Васенков, а сейчас работаем с их преемниками и также назвал их фамилии. Смирнов улыбнулся, а я перечислил фамилии нескольких директоров НИИ и заводов, сказав, что бываю в Зеленограде два-три раза в год. Смирнов продолжал улыбаться, услышав, что несколько месяцев назад мы принимали представительную группу руководителей центра, в «Морфизприборе», показывали им институт и «Скат-3». Когда я сказал, что мы работаем с зеленоградским «Научным центром» только по договорам, без решений ВПК и постановлений правительства, Смирнов засмеялся, обернулся к своей свите и сказал: «Вот видите, сколько раз я вам говорил, что можно работать без наших решений и постановлений». Продолжая доклад, я отметил, что для развития наших отношений с ГОИ имени Вавилова, его директору Мирошникову необходимо постановление ВПК. Смирнов засмеялся и под смех остальных сказал: «Зачем вам решение, ведь вы умеете работать без наших решений». Я был немного обескуражен, но Смирнов, смеясь, добавил, что подпишет такое решение. Первый раз в жизни я видел, что Смирнов не только улыбался, но и смеялся. Кто-то из свиты, прощаясь, сказал, что рассмешить председателя ВПК дорогого стоит.

Доклад по «Иртышу-Амфоре» наш Смирнов сделал отлично. В своём заключении председатель ВПК отметил, что нами проделана большая работа, мы оснастились современным вычислительным оборудованием, объём математического обеспечения «Ската-3» очень большой и необходимо уделить особое внимание проблемам его отладки. Он сказал, что {196} удовлетворён нашей работой в тесном контакте с академическими и промышленными институтами и с зеленоградским «Научным центром». Смотрел он на меня доброжелательно и попрощался со смешинкой в глазах. Означало ли это, что он помнил нашу ссору 20 лет назад, или просто это был отголосок его настроения по поводу договорных работ с Зеленоградом — не знаю. Мне показалось, что, скорее всего, первое. В любом случае я был реабилитирован и в его глазах, и в глазах тех, кто знал и помнил нашу ссору. Белоусов оставался хмурым во всё время визита, либо плохо себя чувствовал, либо Смирнов оказался у нас против желания Минсудпрома, и Игорю Сергеевичу не нравилось, что всё прошло хорошо. Он даже попрощался весьма прохладно.

Честно говоря, я думал, что успешные посещения Горшкова, Александрова и, в особенности, Смирнова как-то смягчат отношение министра Егорова, Белоусова, Букатова и Сизова по отношению к «Океанприбору», «Морфизприбору» и ко мне лично. Но не тут-то было, всё продолжалось по-прежнему. Отношение со стороны ВМФ, в первую очередь Тынянкина и Попова, также не смягчилось. Хотя в целом, работать стало легче, потому что нами было сделано очень много. Это воодушевляло наших учёных, инженеров и, конечно, меня. А одобрение Смирнова значило очень многое.

11.5. Дождь наград за «Акулу», или Премиальные страдания.

ЦК партии, Минсудпром, ВМФ, Академия наук и проектное бюро «Рубин» устроили пышные тожества по случаю сдачи головной подводной лодки проекта 941 «Акула». Объявили это достижением века, опережением США или, по крайней мере, достижением равенства по многим параметрам, в том числе по шумности. История сдачи этой, безусловно, примечательной, подводной лодки полностью ещё не рассказана. Не очень ясно и сегодня кто, как и с помощью каких средств, измерял уровень шумности «Акулы». Конечно, шумность этой лодки, несмотря на принятые меры, оставалась высокой и была заметно выше, чем у лодок США. Адмирал Н. Н. Амелько в своей книге «В интересах флота и государства» пишет, что получился какой-то мастодонт с совершенно неприемлемой шумностью и, что штатный председатель приёмки отказался подписывать акт для ещё не готовой подводной лодки. Примечательно, что в различных статьях видных специалистов ЦНИИ имени Крылова, посвящённых проблемам измерения уровня помех ГАС и шумности подводных лодок, нельзя найти информацию о подобного рода измерениях на лодках проекта 941, хотя существует определённая информация об измерениях шумности на лодках проекта 971.

Такого потока премий, званий и наград не было ни при Ленине, ни при Сталине, ни при Хрущёве. Один из видных специалистов «Рубина» заместитель главного конструктора подводной лодки «Комсомолец» Д.А. Романов писал в своей книге, что ресурсы Комитета по Ленинским и Государственным премиям были исчерпаны на много лет вперёд.

ЛНПО «Океанприбор» за создание «Ската» были выделены 3 места в составе одной из групп на соискание Государственной премии, одно место предназначалось АКИНу и одно место — 14-му институту ВМФ. Я посчитал это несправедливым и пытался добиться увеличения количества мест.

Ведущую роль в распределении премий играл Спасский, и я должен был начать с него, хотя не питал никаких надежд на удачу. Если бы он один принимал решение, то мы вполне могли бы получить и одно место, совсем не выделить мест он бы не решился. Позвонил ему и получил формальный ответ, что лодку и её главную начинку делали многие сотни контрагентов, он ничем помочь не может, места распределяли на верхних уровнях власти. Поговорил с Букатовым и получил ответ, что он также не может помочь. Обратился по этому поводу в ЦК, позвонил Коксанову и получил ответ, чтобы не рыпался и был доволен тем, что дали. Конечно, если бы мы были в Минрадиопроме, — «Скат» получил бы Ленинскую премию с теми же тремя местами для нас. Не были бы в опале и не отвечали за чужие грехи, — «Скат» получил бы Ленинскую премию и в Минсудпроме.

Наше отставание от американцев по объёму цифровой обработки информации, массе и габаритам, было меньшим или таким же, как в других сложных приборных системах. По справедливости, одним из наших кандидатов на премию должен был быть А. И. Паперно, {196} вынужденный уволиться в связи с отъездом дочери за границу. Я боялся, что его могут вычеркнуть в Москве, как когда-то Аладышкина, и проверил в управлении кадров и нашем главке. И там, и там сказали, что, если мы не хотим потерять место, надо забыть об этом.

После этого долго думать, кого выдвигать, не пришлось. Меня выдвигали как главного конструктора, Идина как заместителя главного конструктора с первых дней разработки и первого заместителя после ухода Паперно. Все мы считали, что от серийного производства надо выдвигать Берсенёва. В то же самое время составлялись списки на награждение орденами и медалями, и Берсенёв мог получить один из высоких орденов. По установленному порядку, если человек выдвигался на премию, он не мог быть одновременно награждён орденом. Я спросил Берсенёва, что бы он предпочёл, отметив, что, по моему мнению, Государственная премия в этом случае — дело верное. К моему удивлению, Берсенёв сказал, что он предпочитает получить орден. Позднее я подумал, что, может быть, он знал о моих неприятностях и наших шансах на премию, больше, чем я сам. В конце концов, в список включили директора завода «Водтрансприбор» Белявского. Наш научно-технический совет поддержал это выдвижение.

Я был настолько уверен, что мы получим эти премии, что не интересовался в каком состоянии дело. Отправили бумаги в «Рубин» — и дело с концом. Когда Спасский однажды сказал мне что-то о трудностях оформления премий, я просто не принял это на свой счёт, решил, что он имеет в виду трудности одновременного оформления документов на множество премий. После трёх подряд телефонных звонков стал задумываться и осмысливать происходящее. Выяснилось, главком ВМФ Горшков не забыл о своём личном враге и отказывался подписывать общий список на присуждение премий, пока Громковского не вычеркнут. Позднее мне говорили, что его уговаривали и Лужин, и Вознесенский, правда, без особого успеха.

Не знаю, какая высокая персона повлияла, в конце концов, на главкома. Первый телефонный звонок я получил от Спасского, который поздравил с тем, что я «остался в списке на премию». Я поблагодарил, но, повесив трубку, подумал: «Чего это он суетится? Может быть доволен, что я не получил Ленинскую премию и делает вид, что помогает получить Государственную?» Вторым позвонил Пинчук из ВПК и поздравил с тем же. Я снова поблагодарил и понял, что эти звонки неспроста. Моя наивная уверенность, что уж раз Ленинскую не дали, то Государственную дадут наверняка, была безосновательна. А когда вскоре позвонил и поздравил Букатов, я окончательно понял, что дело вполне могло обернуться плохо. Вспомнил Берсенёва и его выбор «синицы в руке» вместо «журавля в небе».

На следующий день звонили и другие. Наверное, было много знавших и наблюдавших за исходом борьбы члена ЦК КПСС, адмирала флота Советского Союза Горшкова с простым директором. Если главком мог так донимать гражданского человека, то карьеру скольких перспективных офицеров и адмиралов он сломал за мнение, не совпавшее с его точкой зрения на данный момент? Конечно, это риторический вопрос. Написано много адмиральских мемуаров, но в них нет почти ничего на актуальную тему «пришёл к начальнику со своим мнением, ушёл с мнением начальника». Хотелось бы увидеть книгу-хронику под названием «Сломанные карьеры», которая бы одновременно с воздаянием заслуженных почестей смелым, независимым адмиралам и офицерам, была бы предупреждением всем непорядочным начальникам-зубодробителям. Ведь рано или поздно, всё тайное станет явным, подлость и непорядочность даже заслуженных людей станет публично известной. Очень важно отличать жёсткость и жестокость, строгость и мелочную придирчивость, волю и капризность.

11.6. Придётся делать «Днестр».

Вроде бы за два с лишним года сделали всё, что намечали, — стендовый зал для комплекса «Скат-3», стенд для отработки программного обеспечения, долгожданная атомная подводная лодка для испытаний гидроакустических систем почти готова для начала испытаний главных режимов нового комплекса. Наладили отношения с ГОИ, создали у себя хорошо оснащённый оптический стенд. В Северодвинске начал работу новый завод объединения «Полярная звезда». Многое о чём мечталось давно, было реализовано, правда в условиях, когда нас, в особенности меня, ругают на всех форумах. Хотя, может быть, ради такого развития и стоило потерпеть. {197}

Стало окончательно ясно, что придётся делать «Днестр», хотя я не считаю активные стационарные системы такого типа эффективными. Место стационарной антенны будет засечено противником очень быстро, поставить примитивную шумелку с дистанционным управлением не составит большого труда, кроме того, можно перерезать кабель, ведущий на береговой пост. Что касается корабля с излучающей антенной, то в мирное время он сможет выполнять свои функции, но с началом боевых действий будет быстро уничтожен.

Кроме того, возникнут серьёзные экологические проблемы. В своё время я предпринимал много усилий, чтобы отказаться от «Днестра», писал запросы в НИИ и министерство рыбной промышленности о возможных последствиях облучения низкочастотным излучением рыбы красных и белых пород. НИИ, к которому мы обратились с вопросом, — не отпугнёт ли мощное низкочастотное излучение такие породы рыб от их традиционных путей на нерест, ответило неопределённо. Было видно, что там испугались даже думать об этом и не хотели связываться с оборонкой.

Была надежда переориентировать работы по «Днестру» на создание гидроакустической низкочастотной системы на основе предложений академика Гапонова-Грехова. Военно-морской флот не дал согласия, НИИ «Атолл», начавший активно работать по созданию стационарных гидроакустических систем, в то время ещё не был готов выполнить такую огромную работу. Так или иначе, Лашков уехал работать во Владивосток, и нужен был новый главный конструктор, способный организовать эффективную работу. Когда я встречал Бальяна, мне всегда казалось, что после работы главным инженером он скучает. Теперь мне пришло в голову предложить ему стать главным конструктором «Днестра». Система активная, он специалист по генераторам, хорошо изучил комплексные вопросы, пока был главным инженером, прекрасный организатор, с людьми ладит.

Я пригласил Роблена Хореновича и без обиняков предложил ему принять «Днестр», сказав, что работа сложнейшая, и я не вижу другого человека, кто мог бы её выполнить. Бальян не ожидал такого предложения, стал говорить, что это опять заставит его работать день и ночь, высказал сомнения, но наотрез не отказался. Тогда я напрямую выразил уверенность, что он скучает по большой работе. Сказал, что не могу простить себе, что не уговорил его остаться главным инженером объединения и института, часто вспоминаю добрым словом нашу совместную работу. Вдвоём мы бы лучше могли противостоять «сизовщине — поповщине» вместе с «егоровщиной» наверху. «Егоровщину» я добавил специально, помня, как Бальян поставил на место министра Егорова. Бальян улыбнулся и сказал, что Сизов и Егоров не допустят его назначения. Здесь я покривил душой и сказал, что с Сизовым я договорился, а Егорова возьмёт на себя Букатов. Я был уверен, что пробью назначение Бальяна. В конце концов, Роблен Хоренович дал согласие при условии, что мы организуем специальное подразделение. Назначение Бальяна не вызвало в министерстве особых затруднений.

11.7. Анонимка в Минсудпром.

Однажды, меня и секретаря парткома Н. И. Лобанова вызвали в обком партии, в наш отдел, и сказали, что министр Егоров получил анонимное письмо, не подписанное 30 научными сотрудниками «Морфизприбора». Егоров решил разобрать эту анонимку лично и нас завтра должны вызвать в Москву. На вопрос в чём суть анонимки, ответили, что в письме идёт речь о зажиме критики со стороны Громковского, плохой работе научно-технического совета и так далее.

Меня предупредили, чтобы я не задирался с министром, а больше слушал и ждал, когда дадут слово. Лобанову же сказали, чтобы он в своём выступлении обязательно рассказал о результатах голосования за кандидатуру Громковского в состав парткома на последней партийной конференции объединения, где я получил один голос против, из 500 с лишним проголосовавших. Много лет я традиционно получал три голоса против. Обкомовцы вспомнили об этом не только потому, что один (или три) голоса против, для любого директора, тем более с большим стажем, считалось отличным результатом. Так совпало в этот раз, что сто с лишним человек проголосовали против одного из кандидатов в партком. Вычёркивая {198} кого-то, эти люди могли спокойно, не привлекая внимания, вычеркнуть и меня, если бы захотели. Один из присутствовавших на конференции представителей обкома потом рассказал мне, что они увидели крайне необычную суету в кулуарах конференции. Большое количество делегатов переговаривались между собой и кого-то вычёркивали из бюллетеней для голосования, он был уверен, что вычёркивают либо генерального директора, либо секретаря парткома. Так что на той конференции я в какой-то мере прошёл искус демократического голосования. Что меня удивило, так это то, что перед уходом из обкома, Лобанову снова напомнили, чтобы он не забыл сказать министру о результатах голосования на партконференции объединения. Только позднее я понял почему, но это отдельная история.

Вернувшись в институт, мы увидели телеграмму, вызывающую меня и секретаря парткома в министерство. Приехали в Москву, пришли в главк, узнали, что Сизов в командировке. Не знаю почему, министр выбрал себе место не во главе стола для совещаний. Он сел напротив окна третьим с края, я сел с края, секретарь парткома рядом со мной, затем Егоров, за ним несколько заместителей министра, напротив были главный инженер нашего главка Трущелёв, потом начальник главного управления кадров Минсудпрома Поляков, потом наш замминистра Букатов, потом кто-то из его коллег. Когда все расселись, Егоров объявил, что он собрал всех по важному поводу. Он получил анонимное письмо от учёных и научных работников НИИ «Морфизприбор» с серьёзными обвинениями в адрес генерального директора ЛНПО «Океанприбор» — директора ЦНИИ «Морфизприбор» Громковского, создавшего такую невыносимую атмосферу в институте, что они не решились подписать это письмо.

Честно говоря, я не понимал, что задумал наш министр. Анонимки часто приходили в министерство, обычное дело. Их спускали в главки, где разбирались, и готовили ответы. В редких случаях вмешивались заместители министра. Я не припомню, чтобы министр сам не только изучал анонимное письмо, но и собирал представительное совещание для разбирательства. Что же такого могло быть в письме, что вызвало столь необычную реакцию?

Егоров, держа в руках письмо, обвёл всех глазами и начал читать анонимку, делая ударения на казавшиеся ему важными фразы. Содержание письма было никчёмным. Меня обвиняли в том, чего никогда не было на самом деле, не было в моём стиле руководства, моём характере. Обвиняли в зажиме критики, создании обстановки, при которой учёные и научные работники не могут свободно обсуждать важные вопросы разработок и исследований на научно-техническом совете или представительных совещаниях, так как боятся преследований со стороны Громковского. Обвиняли также в том, что важные решения развития объединения и института не ставятся на обсуждение, а принимаются единолично Громковским. В анонимке всё время мусолился вопрос о том, что из-за страха преследований научные и инженерно-технические работники боятся критиковать решения генерального директора. Несколько раз повторялся тезис о том, что Громковский не имеет поддержки в объединении и, в особенности, в институте, поэтому держится на должности исключительно из-за страха коллектива перед ним. В письме практически не приводилось ни одного серьёзного факта, это было творение какого-то не очень умного и ленивого анонимщика.

Закончив читать, Егоров предоставил слово Трущелёву, который, к моему удивлению, начал активно поддерживать основной тезис письма, о том, что Громковский не имеет поддержки ни в объединении, ни в институте, всё держится на страхе, научно-технический совет работает вхолостую, так как все боятся критиковать Громковского и т.п. Трущелёв когда-то работал в «Морфизприборе», потом был главным инженером предприятия во Владивостоке, а после смерти Медведева, в 1977 году, с подачи Свиридова, был назначен главным инженером 10-го главка. Когда я бывал во Владивостоке в период его работы там, он всегда звал в гости, демонстрируя самое хорошее расположение. После перевода в Москву Трущелёв резко изменил своё отношение ко мне, очевидно, чтобы показать свою лояльность Свиридову. Когда на место Николая Николаевича пришёл Сизов, он продолжил угождать тому, находя поводы, чтобы ущемить «Морфизприбор» или меня самого. При всём этом, он был хороший инженер, и хоть регулярно подставлял меня Сизову, раздувая мелкие недостатки в крупные, я не замечал, чтобы он их выдумывал на пустом месте. До меня {199} доходили слухи, что он рассчитывал на освободившееся место генерального директора в случае, если меня снимут.

Здесь же, на совещании у Егорова, Трущелёв выступил против меня столь резко, что я подумал, не разыгрывает ли министр анонимную карту. Выступать в таком ключе, главному инженеру главка, выходцу из нашего института, хорошо знавшему истинное положение дел, общавшемуся со многими нашими сотрудниками и в Москве, и во время командировок в Ленинград, неглупому мужику, можно было только, если он запрограммирован заранее. Может быть, конечно, Трущелёв на время утратил чувство здравого смысла из-за желания навредить Громковскому. Ведь шёл 1983 год, позади были успешные визиты Горшкова, Александрова и, самой важной персоны в оборонке страны, — председателя ВПК Смирнова. А самое главное, — новый комплекс «Скат-3» с полной цифровой обработкой данных, был установлен на головной лодке проекта 971, причём его основная часть прошла испытания на специальной подводной лодке «Аксон» на Севере.

Слушая бред Трущелёва, я всё больше подозревал, что началась новая атака на меня. Главный инженер главка не слыл отчаянным храбрецом в аппаратных играх и никогда бы не решился на таком уровне самостоятельно, безоглядно и безосновательно броситься на меня. После него Егоров предоставил слово начальнику главного управления кадров Полякову. Тот говорил общие слова о необходимости советоваться с коллективом, уважать критику, улучшать работу научно-технического совета, вспомнил какие-то замечания из последней проверки по поводу подбора кадров. Напрямую он не нападал на меня, но, говоря обо всём этом, вроде бы косвенно признавал некоторую правоту анонимки.

Министр хмурился, видимо ему не нравилось, что Поляков напрямую не обвиняет меня. Егоров спросил, не хочет ли кто-нибудь выступить, — никто не захотел. Далее слово было предоставлено Лобанову, который после нескольких фраз о том, что партком «Морфизприбора» придаёт большое значение критике и постоянно контролирует деятельность администрации и генерального директора, сказал, что все основные вопросы развития института, хода НИР и ОКР обсуждаются на научно-техническом совете или его секциях. После этого он рассказал о результатах голосования по моей кандидатуре в партком на последней партконференции. Надо сказать, что лица сидящих за столом заместителей министра были скучающими, и они оживились только тогда, когда Лобанов привёл результаты голосования. Дело в том, что заместители министра в прошлом были либо директорами крупных заводов, либо директорами НИИ, как наш Букатов. Они сами проходили такие проверки при выборах парткомов.

Наконец, Егоров сказал: «Ну, Громковский, что ты скажешь по поводу этого письма?». Я сказал, что учёные «Морфизприбора» — очень опытные и компетентные люди. За много лет они привыкли к свободному обсуждению как научно-технических проблем, так и вопросов развития института и никогда не написали бы столь глупое письмо. Стоя, я видел всех присутствующих, они внимательно слушали меня. Продолжая, сказал, что обвинения в анонимке не соответствуют действительности. Не только я, но и весь коллектив гордится хорошим психологическим климатом в институте, позволяющим свободно критиковать и предложения администрации, и предлагаемые главными конструкторами и руководителями НИР научные и технические решения. Сказал, что результаты всех этапов ОКР и НИР обсуждаются на НТС института или его секциях. Все серьёзные вопросы развития института, в особенности, связанные со структурой и реконструкцией, обсуждаются в деталях, с назначением компетентных рецензентов. Понимая, если поскромничаешь и не скажешь о себе сам, никто этого не сделает, сказал, что во многом свободная атмосфера обсуждений и критического подхода сложилась благодаря моему собственному стилю работы. С самого начала моей деятельности меня учили, что свободное обсуждение и критика должны быть положены в основу работы научно-исследовательского института.

На этом месте моего выступления Егоров пробурчал, не собираюсь ли я читать лекцию. Понимая, что надо заканчивать, я сказал, что все годы своей работы считал тайное голосование на выборах в партком серьёзной проверкой своей деятельности. Многие годы против меня голосовали всего три человека, в этом же году сложилось так, что одна из {200} кандидатур получила более 100 голосов против. Это позволяло всем желающим проголосовать и против меня, но они не сделали этого, и я горжусь, что выдержал самую серьёзную проверку за годы моего директорства. Завершил, сказав: «Что же касается отношения ко мне членов научно-технического совета, которые будто бы также являются авторами анонимки, так оно было выражено, не так давно, когда на совете обсуждались кандидатуры на Государственную премию за комплекс «Скат». Из двадцати с лишним присутствовавших, против Громковского проголосовало только два члена совета, хотя все должны были взять перо и вычеркнуть «против» или «за». Так что прошу Вас, Михаил Васильевич, не беспокоиться. «Морфизприбор» — эффективно работающий институт, а Громковский — хороший директор, умеющий работать».

Министр выдержал паузу и спросил, показав на Трущелёва: «А что ты можешь сказать на его слова?». Я тоже выдержал паузу и сказал, пожав плечами: «Что тут скажешь. Ходил в друзьях, приглашал меня в гости. Всё, что я сейчас сказал, он хорошо знает». Министр видимо давно понял, что зря затеял это разбирательство, и, спросив для проформы, не желает ли кто-либо выступить, закрыл совещание. Несколько заместителей министра, давно знавших меня, глазами или улыбкой показывали мне, что всё нормально. Я же размышлял, зачем такому высокому чину, как министр, надо было устраивать эту идиотскую разборку. Ведь ему ничего не стоило спросить Букатова или кого-либо ещё из своих заместителей, стоит ли это делать. Единственное, что было ясно, — его недоброжелательство и серьёзная неприязнь ко мне не утихли. Что касается Трущелёва, то мне позже передали, что он рассказывал в главке, как Громковский в ответ на вопрос министра об его выступлении отделался пожатием плеч. Мне не раз говорили, что он отдавал должное моей борьбе с разными ненавистниками, в том числе высокого ранга, не раз называл меня бойцом, умеющим держать удары.

11.8. Ухудшение отношений с главным инженером.

Тяну двойную нагрузку. Мой первый заместитель, главный инженер Смирнов так и не смог наладить рабочие отношения с руководством серийного производства. Я же, чтобы не углублять конфликт и, главное, не доводить его до главка, принял решение взять многие нити управления серийным производством и заводами, которые в своё время умело и эффективно держал Вальян, на себя. Время летело, Смирнов быстро привык заниматься только институтом, и я попал в ловушку. Мои попытки объяснить ему необходимость наладить отношения, каждый раз заканчивались бредовым требованием подчинить ему Берсенёва, моего заместителя по серийному производству. Прибегать к помощи главка я не хотел, так как это означало признать правоту Сизова, не желавшего назначать Смирнова. Одновременно, я выглядел бы в глазах ЦК человеком, плохо разбирающемся в кадрах, так как я дошёл до Лужина, защищая назначение Смирнова. Впрочем, так оно и было, в этом случае ошибся именно я и не хотел признать это в своём противостоянии с Сизовым. Глядя назад, понимал, что надо было либо соглашаться на Савуткина, либо пробовать пробить назначение Миронова, хотя он и был моим ровесником. Легко рассуждать задним умом.

Из-за этого приходилось тратить на серийные дела намного больше времени, чем раньше. Разговоры со Смирновым, хоть и проходили на нормальной рабочей ноте, в итоге подпортили наши отношения. Хуже того, один мой старинный знакомый, работавший в «Рубине», которого я встретил в гостях, как бы между прочим, но со значением спросил, что это я давно к ним не приезжаю, добавив, что наш главный инженер бывает и нередко. Не припоминаю, чтобы Смирнов мне вообще говорил в последние месяцы об его поездках в «Рубин», хотя обычно мы обменивались такой информацией. Мой знакомый явно не просто так рассказал мне об этом, скорее всего, что-то слышал или знает. Не стал его подробно расспрашивать, и так он много сказал, фактически предупредил меня.

12.1. Тайфун наград за «Акулу».

В 1984 году 75-летнего министра судостроительной промышленности СССР М. В. Егорова «ушли» в отставку. На этом посту его сменил 55-летний И. С. Белоусов. Мне было всё равно, хрен редьки не слаще. Будучи много лет первым заместителем Егорова, Белоусов пальцем не пошевелил, чтобы облегчить сложившуюся вокруг гидроакустики ситуацию, хотя хорошо её знал. Знал он, в частности, и об отношении ко мне Сизова и Букатова.

В начале года вышло постановление правительства о присуждении пяти Ленинских и одиннадцати Государственных премий за создание системы «Тайфун» (атомная подводная лодка проекта 941 «Акула» с 24 баллистическими ракетами). «Тайфун» наделал много шума в оборонке, правда, не столько существом и значением разработанной системы, сколько необычным количеством наград и премий. Такого вроде бы не было даже в разгар космических и ракетных успехов. В этом случае даже не были соблюдены установленные даты: апрель — для Ленинских премий, ноябрь — для Государственных премий. Игра шла на таком высоком уровне, что никакие правила и традиции не соблюдались.

Основной шум, слухи и сплетни по поводу награждений прошли ещё осенью, когда было объявлено количество премий. К январю всё поутихло, хотя соблюдалась довольно необычная секретность по поводу персонального состава лауреатов. В преддверии присуждения премий я обычно, будучи в очередной командировке, заходил в управление кадров к начальнику или одному из заместителей и просил дать мне постановление, чтобы выписать фамилии лауреатов, которых мне надо было официально или неофициально поздравить. Обычно никаких затруднений при этом не возникало. Но в этот раз заместитель сказал, что надо получить разрешение начальника главного управления кадров Полякова. Не поленившись, я пошёл к нему и получил ответ, что он не может разрешить мне ознакомиться со списком лауреатов, а разрешить может только сам министр. На мой вопрос, что в этих списках секретного, не шутит ли он, последовал обидчивый ответ, что в его кабинете не шутят. Тогда я попросил показать хотя бы список лауреатов премии, в которую были включены «скатовцы», в том числе и я. Мне было отказано и в этом. Чудеса, очень странно!

Перед очередной командировкой моего заместителя по кадрам в Москву я попросил его воспользоваться моментом и посмотреть списки лауреатов. По возвращении он сказал, что пытался это сделать, но ему отказали. Уникальный случай, размышляя о котором позднее, я пришёл к весьма вероятной догадке, что, возможно, среди новых лауреатов были офицеры или генералы КГБ, которые были причастны к получению секретных сведений от агента КГБ в ВМС США Джона Уокера о технических решениях, обеспечивающих серьёзное превосходство американских подводных лодок по шумности перед советскими. Среди лауреатов могли быть персоны из КГБ или ГРУ, которые организовывали покупку станков фирмы Toshiba.

Конечно, в списке могли быть (и наверняка были) партийные работники или работники аппарата ВПК. Но зачем это было скрывать? Может быть, премий были удостоены очень высокие персоны, вообще не имевшие никакого отношения к созданию данной системы? Сплетничали, что Спасский укрепил свои позиции, содействуя облауреачиванию нужных ему сильных мира сего, в том числе, из Академии наук. Так или иначе, это событие представляет несомненный исследовательский интерес для историков.

Такое обилие наград не осталось без внимания. Так в книге «Трагедия подводной лодки «Комсомолец», посвящённой причинам катастрофы подводной лодки проекта 685 «Комсомолец», её автор Д.А. Романов, заместитель главного конструктора этой лодки, так пишет о потоке наград за 941-й проект: «Головные {203} подводные лодки были сданы в «усиленную эксплуатацию», а участников сделки щедро наградили орденами, медалями и званиями лауреатов Ленинской и Государственной премий. Не знаю, как обстояло дело с Монетным двором, но лимиты Комитета по Ленинским и Государственным премиям в области науки и техники были исчерпаны на несколько лет вперёд». Трудно заподозрить в необъективности сотрудника проектно-конструкторского бюро «Рубин», проработавшего там много лет.

Адмирал Н. Н. Амелько в своей книге «В интересах флота и государства» пишет: «Для ракеты необходима была новая подводная лодка. Генеральный конструктор С.Н. Ковалёв вынужден был соединить параллельно две подводные лодки, а между ними разместить 24 твердотопливные ракеты Макеева. С инженерной точки зрения С.Н. Ковалёв решил это гениально, но получился какой-то мастодонт водоизмещением 48 тысяч тонн с абсолютно неприемлемой подводной шумностью. Тем не менее, лодка была принята в состав ВМФ и три года «доводилась» до боевого состояния. Примечательно, что Чернавин был срочно назначен председателем приёмки АПЛ «Тайфун», так как штатный председатель отказался подписывать акт о приёмке ещё не готовой подводной лодки, к тому же прошедшей испытания с нарушением правил. Однако это не повлияло на высокие премии, награждение орденами и присвоение званий Героя Советского Союза. Среди награждённых, разумеется, Белоусов, Ковалёв».

Впоследствии стало известно, что за «Скат» получили Государственную премию пять человек, три из «Морфизприбора», один из Акустического института и один — из 14-го института ВМФ.

12.2. Смерть Степана Салычева.

В этом году я потерял одного из немногих своих друзей. В начале мая, в прыжке за теннисным мячом, в Москве, умер мой большой друг-приятель Степан Салычев. Много лет я наивно думал о нём как о не очень удачливом дипломате, проработавшим пять лет в Париже, и ушедшем в науку. В отношениях с ним я стал более осмотрительным после того, как на его 50-летии дочь Степана сказала мне, что среди присутствующих гостей находятся пять генералов КГБ. Когда дружишь с человеком, который живёт в другом городе, то видишь его сравнительно редко и не обращаешь внимания на разные мелочи. Я никогда не пересекался с его друзьями, никогда прежде не был приглашён на день рождения, никогда не слышал рассказов от него или его жены об их пятилетней жизни в Париже. Никогда не задумывался об этом, тем более что, я нечасто бывал у Степана. К тому времени я понял, что всё это объяснялось его бывшим статусом.

В отношениях со Степаном я следовал своему правилу не болтать лишнего и никогда ничего крамольного в их доме не сказал. Мы продолжали встречаться, когда я бывал в Москве. Вроде бы всё было, как прежде, но слова его дочери я хорошо запомнил. По прошествии многих лет, его однокашник по МГИМО сказал мне, что Степан рассказывал о своём нежелании продолжать работать в КГБ. Он не мог говорить вербуемым или добровольцам неправду о том, что их ждёт, что будут от них требовать, не мог продолжать врать. Ему очень повезло, что какой-то большой начальник понял его состояние и по-хорошему отпустил на другую работу. Хотя к тому времени я уже знал, что в этой системе не могло быть полной свободы.

Степан был редким человеком, искренним, увлекающимся, очень упорным. Он всегда на всё имел свою точку зрения, сбить с которой его было просто невозможно. Понять его было нелегко. Он вроде бы хорошо понимал ситуацию в стране и мире, но часто рассуждал о том, что необходим экспорт социалистической революции на Запад. При этом я про себя думал: «Какая к чёрту революция, мало что ли было нашей?» Интуитивно чувствовал, что не надо ничего спрашивать, не хотел вступать в спор. Спросив однажды, а знает ли он, что надо делать после революции, я натолкнулся на его вопросительный взгляд и больше об этом не спрашивал.

Я потерял единственного человека, которому кое-что рассказывал о своих невзгодах. Мы подружились в 1975–1976 годах. У Степана в те годы возникли свои неприятности в учёном мире, которыми он делился со мной. Это был человек, который хорошо, искренне

относился ко мне и поддерживал меня в трудные годы в конце 70-х — начале 80-х. Ему было всего 54 года. Так как к тому времени Степан стал членом редколлегии журнала «Коммунист», в газете «Правда» был опубликован короткий некролог за подписью «Группа товарищей». В нём говорилось, что ушёл из жизни «настоящий революционер». По отношению к его ровесникам, в «Правде» такие слова употреблялись крайне редко, точнее сказать, вообще не употреблялись.

12.3. Посещение Устиновым завода «Полярная звезда».

Жизнь продолжалась. Половину рабочего времени мне приходилось проводить в командировках в Москву, Северодвинск на завод «Полярная звезда», на подводную лодку «Аксон», в Комсомольск-на-Амуре, в Большой Камень на Дальнем Востоке. Нам сообщили, что в конце июля, в Северодвинске, член Политбюро ЦК КПСС Д. Ф. Устинов будет вручать орден Ленина Севмашпредприятию. В программе его пребывания предусмотрено посещение нашего нового завода «Полярная звезда». Строительство этого завода продолжалось, но основные производственные помещения уже были построены и начали функционировать. Мне пришлось дважды летать туда и вместе с директором завода Авиловым готовить план показа завода, место для докладов о перспективе развития производства и науки в «Океанприборе». Надо было докладывать и о состоянии разработки и испытаний комплекса «Скат-3».

Устинов приехал с большой свитой, в которую входили наш новый министр Белоусов, главком ВМФ Горшков, незнакомые мне генерал-полковники, первый секретарь Архангельского обкома партии, первый секретарь Северодвинского горкома партии и несколько незнакомых мне штатских. Выглядел он неважно, очень усталым. Директор завода Авилов показал Устинову модель завода со всеми построенными и запланированными к постройке зданиями, рассказал о строительстве жилых домов, школы и детских садов. Я слушал его и вспоминал, что ещё в 1979 году на этом месте были болота. Вот что значило иметь практически неограниченные строительные мощности.

Далее Устинова провели по нескольким работающим цехам. Закончили обход завода в одном из цехов, где были развешаны плакаты для моего доклада о ходе работ и испытаний комплекса «Скат-3» и о перспективных исследованиях. Дмитрий Фёдорович представил мне одного из сопровождающих его штатских. Это был его сын, директор одного из московских НИИ. Устинов порекомендовал сыну, чтобы он обязательно съездил к нам в «Морфизприбор», так как там можно увидеть много полезного и интересного.

В конце доклада я сказал, что завод «Полярная звезда» не только существенно увеличит производственные мощности объединения, но и позволит осуществить нашу мечту, — отгружать на подводные лодки аппаратуру прямо со стендов, ещё «тёплой». После доставки {205} на лодку следовало немедленно доставлять аппаратуру на её штатные места, избегая трудоёмкой упаковки, распаковки и хранения при низких температурах. Задав вопросы, Устинов в своём заключительном слове отметил, что строительство и ввод в действие завода гидроакустической аппаратуры рядом с Севмашпредприятием является большим достижением. Он отметил, что объединение и институт сделали многое, чтобы выйти на уровень паритета с американцами, и мы должны ускорить испытания «Ската-3» и разработку перспективного комплекса для следующего поколения подводных лодок. Потом он пожелал нам успехов. Высокий визит закончился успешно.

Наблюдая Дмитрия Фёдоровича близко, в течение нескольких часов, я видел, что он очень устал или болен, хотя держится хорошо. В 1984 году на «Полярной звезде» я третий раз за свою директорскую карьеру принимал Устинова. Первый и второй разы были в НИИ-3 и «Морфизприборе», соответственно, в 1962 и 1973 годах. Так случилось, что в декабре этого же года Устинов умер. Говорили, что завод «Полярная звезда» был последним оборонным предприятием, которое он посетил.

12.4. «Скат-3» перевели в Большой Камень.

Остальная часть года проходила в непрерывных командировках в Москву, куда ездил почти каждую неделю, исключая те, когда приходилось ехать в Комсомольск-на-Амуре, Большой Камень или Северодвинск. Опытный образец комплекса «Скат-3» должен устанавливаться на головной подводной лодке проекта 971 главного конструктора Чернышёва. Проектно-конструкторское бюро «Малахит» всегда было в передовиках по использованию на своих лодках новейших образцов оборудования, радиоэлектронных систем и гидроакустических комплексов. Малахитовцы планировали установить на свой новый проект не только наш «Скат-3», но и новую навигационную систему «Симфония», а также новую БИУС «Омнибус».

Трудности с изготовлением, настройкой и сдачей на стендах почти одновременно трёх комплектов «Скат-3» (один из них предназначался для головной в серии подводной лодки проекта 971, другой, неполный, — для подводной лодки «Аксон», и ещё один, — непосредственно для отработки на стенде) были огромные. Опытное производство института изготовляло наиболее сложные и трудоёмкие компоненты комплекса. Многие приборы производились в цехах завода «Водтрансприбор», опережая сроки их освоения как серийных. В этот период проявились все преимущества «Океанприбора» как научно-производственного объединения. При такой форме организации можно было сосредоточить основные усилия на приоритетном заказе, когда основные решения принимались генеральным директором, который одновременно являлся директором института и персонально отвечал за сроки и продвижение «Ската-3».

К осени 1984 года опытный образец гидроакустического комплекса «Скат-3» был установлен на подводной лодке, которая через некоторое время была переведена в Большой Камень для проведения заводских и государственных испытаний. Правительственным решением срок сдачи подводной лодки был установлен в 1984 году с проведением отработки и государственных испытаний комплекса «Скат-3» в 1985 году.

Для нас это означало настройку и сдачу ограниченного тракта шумопеленгования и трактов обнаружения гидроакустических сигналов и связи с целью обеспечения заводских и государственных испытаний подводной лодки. Эти работы были выполнены нами в установленные сроки. Год оказался плодотворным, хотя потребовал крайнего напряжения сил всех работающих как в институте, так и на заводах объединения.

Понимая, что нам одним не осилить настройку и сдачу комплексов «Скат» на стендах наших заводов и на трёх проектах подводных лодках, я начал думать, как расширить наше многолетнее сотрудничество с очень мощной и опытной организацией «Каскад», входившей в структуру Минпромсвязи. На уровне обращений от замминистра к замминистра такой вопрос было не решить. Тем более нельзя было включать такие работы в постановления правительства или ВПК без согласования с Минпромсвязи. Поэтому сперва надо было самому прозондировать почву, попробовать найти подходы и контакты. Я знал, что в {206} Минрадиопроме есть организация аналогичная «Каскаду». Было бы здорово подключить их к работе. Путь был только один — делать всё самому, как когда-то с зеленоградским «Научным центром», или как много лет назад с отделочными организациями Ленинградстроя, которые выполняли неоценимые для нас работы в недели, а иногда и месяцы, когда не имели полной загрузки. Суть была простая, они верили нам, верили мне, что мы никогда не проговоримся, и всегда будем соблюдать договорные отношения по их форме. Я был уверен, что сумеем решить и эту проблему.

Строительство подводной лодки проекта 971 вошло в решающую фазу, и начались мои частые, продолжительные поездки на Дальний Восток. Мне пришлось сопровождать министра в Комсомольск-на-Амуре. Я впервые увидел там смонтированный, и начавший работать, огромный станок с программным управлением японской фирмы Toshiba. Станок предназначался для сверхточной обработки поверхностей гребных винтов подводных лодок. Это был один из двух станков, которые японцы продали СССР через третью страну в нарушении соглашений с США, запрещающих продавать оборудование, которое наша страна могла использовать для военных целей. О разразившемся в связи с этим скандале упомянула даже советская печать. Если мне не изменяет память, второй станок был смонтирован на Балтийском заводе в Ленинграде.

12.5. Неполученная Государственная премия за «Полином».

Однажды мне позвонил Сизов и сказал, что надо срочно оформить документы на выдвижение Д.Д. Миронова на Государственную премию за комплекс «Полином». Документы предлагалось оформлять в составе коллектива, создавшего большой противолодочный корабль, на котором устанавливался наш комплекс. Сизов добавил, что за освоение «Полинома» в серийном производстве на премию выдвинут директор Таганрогского завода «Прибой» А.И. Дыгай. Он также предупредил, что дело срочное и на принятие решения у нас только один день. Я предвидел реакцию начальника главка, но, тем не менее, спросил его, возможно ли выдвинуть на премию двух человек? Получил ответ, что невозможно. Было ясно, что сначала руководство Минсудпрома и Сизов не собирались выдвигать на премию никого из «Морфизприбора». Но где-то кто-то резонно спросил, кто же спроектировал комплекс «Полином», за серийное освоение которого на премию выдвигают Дыгая?

Предложение выдвинуть на премию Миронова было объяснимо, так как Сизов неплохо относился к нему, и я знал об этом. Но дело было в том, что Миронов стал главным конструктором только в 1982 году. До этого момента комплекс проектировал и довёл до морских испытаний Соловьёв. Мой вопрос начальнику главка о возможности выдвижения на премию двух человек, был вызван именно этим. Я пригласил Миронова и рассказал ему о звонке Сизова. Не задумавшись ни на минуту, Миронов, сказал, как отрезал, что не считает возможным выдвижение его кандидатуры. Человек он был честный, прекрасно понимал ситуацию, а я понимал его.

Когда Миронов ушёл, я позвонил Сизову и сообщил ему, что его кандидат категорически отказался выдвигаться на премию. После этого предложил выдвинуть на премию Соловьёва,

бывшего главного конструктора, который во время морских испытаний «Полинома» на Севере получил инфаркт. Теперь категорически отказался Сизов, утверждая, что кандидатура Соловьёва не пройдёт, потому что тот в своё время начисто испортил отношения с заместителем главкома ВМФ адмиралом Бондаренко, который был председателем госкомиссии по приёмке корабля. Все знали, что характер у адмирала, был вспыльчивым, если не сказать вздорным, поэтому ВМФ не поддержит эту кандидатуру и место будет потеряно. Понимая, что спорить бесполезно, я предложил выдвинуть на премию многолетних заместителей главного конструктора, — Яковлева или Ерёмину. Но Сизов стоял на своём, или Миронов, или место будет потеряно. Он категорически не желал идти нам навстречу.

Снова вызвал Миронова и рассказал ему про разговор с Сизовым. Я попытался убедить его в том, что он должен хорошо подумать, ведь сложилась идиотская ситуация, когда «Морфизприбор» может потерять Государственную премию за многолетнюю разработку. Сказал, что уважаю его позицию, но необходимо найти выход. Предложил пригласить Соловьёва, Яковлева, Ерёмину и поговорить с ними откровенно. Я был уверен в том, что они поддержат его кандидатуру. На всё это Миронов с раздражением ответил, чтобы я этого не делал. Он отказывается не потому что боится кого-либо обидеть, а потому что не считает возможным получать Государственную премию за работу, которую принял на заключительной стадии и никогда не согласится на предлагаемый вариант.

Я позвонил Букатову. Он уже знал, что Миронов отказался от премии. На мою просьбу утвердить другую кандидатуру замминистра ответил отказом. Я позвонил в ЦК, попытался объяснить сложившуюся ситуацию, при которой из-за сизовско-букатовского упрямства «Морфизприбор» теряет признание и премию за отличный комплекс. Перезвонив в ЦК второй раз через час, получил ответ, что место уже использовали судостроители и мы опоздали. Странно, Сизов говорил, что у нас на принятие решения есть целый день, а теперь, оказывается, мы опоздали.

Так сложилась ситуация, при которой мощный отличный комплекс «Полином» за разработку не получил признания в виде Госпремии, при том, что за его внедрение в серийное производство такая премия была присуждена.

12.6. Большая потеря для гидроакустики (умер Вениамин Васильевич Лавриченко).

В этом году умер контр-адмирал Вениамин Васильевич Лавриченко. В 5-м управлении ВМФ он с 1979 года тянул на себе весь груз сложных проблем обеспечения проектирования, изготовления и испытаний новых гидроакустических средств различного назначения, начиная с разработки тактико-технических заданий. Не будет преувеличением сказать, что именно Лавриченко обеспечил продвижение множества крайне важных документов, регламентирующих развитие гидроакустики. Именно он был инициатором создания многих из этих документов. Обладавший глубокими знаниями в области гидроакустики, Вениамин Васильевич инициировал и поддерживал исследования широкого круга проблем, направленных на создание гидроакустических средств классификации, а также систем, работающих в инфразвуковом диапазоне, в том числе с длинномерными буксируемыми антеннами. Понимая важность внедрения цифровой обработки информации в разрабатываемые комплексы и системы, он всемерно содействовал решению многих ключевых вопросов.

При этом он умело и деликатно нейтрализовал влияние так называемых спасителей гидроакустики типа Хетагурова, которые предлагали лёгкие и заманчивые технические решения вроде того, как с помощью одного нового прибора резко повысить вероятность обнаружения подводной лодки и дальность действия существующих комплексов. Лёгкие и заманчивые решения — всегда большой подарок для больших начальников, типа Горшкова, или, на первых порах, даже некоторых командующих флотами. Противников таких решений не слушают, обвиняют в косности и отсталости. Когда эйфория проходит и становится ясно, что результата нет, все, недавно восхищавшиеся и аплодировавшие, делают вид, что ничего не произошло. Так было с КА-5, так было и с приставкой Хетагурова.

Лавриченко обладал способностью деликатно ускорять процесс отрезвления, знал, кому из сильных мира сего можно и нужно объяснить истинную цену новой игрушки. Именно Вениамин Васильевич посоветовал мне не назначать Л. П. Хияйнена председателем комиссии по заводским испытаниям «Ската», чтобы не усложнять и без того непростую обстановку. Конечно, он был вынужден в какой-то мере следовать правилам, исходить из сложившейся обстановки вокруг гидроакустики, в особенности, после начала своей работы в Москве. Лавриченко стал более строгим и требовательным по отношению ко мне, не проявлял прежнего дружелюбия. Да и как он мог его проявить, его бы тут же продали и подставили. Но в отличие от других, он сразу понимал суть возникающих проблем, никогда не затягивал решение подготовленных вопросов, всегда, как мог, помогал продвигать наши документы. Часто Лавриченко брал на себя получение подписи или визы Попова. Ему можно было доверять, и не терять лишний день в Москве. Честный и скромный человек, слову которого всегда можно было верить, Вениамин Васильевич поддерживал на высоком уровне репутацию 5-го управления ВМФ, сложившуюся во времена Генкина и Чемериса. Я знал от других, что ему приходится нелегко с его далёким от гидроакустики начальником. Он был и останется в памяти всех как человек чести и долга, никогда не ставивший свою карьеру выше правды.

13.1. Атака КГБ. Письмо генерал-полковника Носырева в обком КПСС.

Вызвали в обком партии к заместителю заведующего нашего отдела. Спросил, приезжать ли вместе с секретарём парткома, как это обычно было заведено, или нет. Ответили, — приезжайте один. Заведующий отсутствовал, вошёл к его заместителю, присел. Он даёт мне письмо в несколько страниц, на бланке которого я сразу увидел надпись «Комитет государственной безопасности ...... Зам указал мне на столик в углу кабинета и сказал, что я должен внимательно прочитать письмо. Честно говоря, я сразу понял, что это какая-то очередная неприятность. Письмо было адресовано первому секретарю Ленинградского обкома КПСС Зайкову, посмотрев на последнюю страницу, увидел подпись начальника Ленинградского управления КГБ, генерал-полковника Д.П. Носырева. Сначала прочёл-просмотрел письмо по диагонали и сразу убедился, что это экстра-неприятность.

Письмо представляло собой шесть-восемь страниц обвинений меня лично, «Морфизприбора» и «Океанприбора» в разных грехах. Прочёл его медленно второй раз, затем третий. Был ли это страх перед КГБ, а, может быть, это был особый кагебистский стиль письма, при котором даже обычные стандартные обвинения звучали страшновато, но поначалу у меня даже холодок пробежал по спине. Подумал, — был бы 1937 год, домой бы не вернулся. Моя фамилия упоминалась по два-три раза на каждой странице: Громковский не организовал, Громковский допустил, Громковский ослабил, Громковский не контролирует и так далее. Прочёл письмо ещё раз, — какая-то белиберда, — плохие контакты с академическими институтами, с НИИ других министерств, слабое использование вычислительной техники, устаревшая элементная база. Фактический материал письма или вообще не соответствовал действительности, или ссылался на давным-давно ликвидированные нами недостатки.

Я подумал: «Такая фирма, как КГБ, должна работать лучше». Создавалось впечатление, что переписали некоторые страницы из выступлений Спасского против нас во второй половине 70-х. Только подумал об этом, как услышал, что кто-то вошедший за моей спиной назвал эту фамилию. Когда первый страх прошёл, стал читать внимательно каждую страницу. Надо сказать, я тянул время, делал вид, что всё ещё читаю. Хотя на самом деле я размышлял, что принесёт мне это письмище, и одним ухом слушал, что происходит за моей спиной. Я понимал, что раз меня вызвали и дали прочесть письмо, значит, дела обстоят не так уж плохо. Было только странно, что показали такое письмо тому, против кого оно написано. Это было явно против правил.

За десять минут чтения за своей спиной я слышал, что входящие в кабинет сотрудники отдела докладывают заму, что того-то нет на месте, а этот должен вернуться с обеда. Шестым чувством я догадался, что они ищут, откуда «растут ноги» у этого письма. Наконец, я встал, пересел к столу зама и всё-таки отдал ему страшное письмо. Он спросил, что я думаю о нём. Ответил, что если он спрашивает о впечатлении, то оно серьёзное. Будь сейчас 1937 год — домой бы не вернулся. Если же он спрашивает о фактическом материале, то он явно устаревший или просто не соответствует действительности. Что меня удивляет, так это то, как в таком месте могли написать такое слабое письмо.

Заместитель спросил меня, какие у меня отношения с моим заместителем по режиму (он являлся старшим офицером КГБ). Я ответил, что нормальные, рабочие, но в гости друг к другу не ходим. Тогда он неожиданно спрашивает, — не было ли у меня в последнее время каких-либо столкновений со Спасским. Я сказал, что не было. Но потом вспомнил, что пару месяцев назад мы оказались в одном вагоне «Красной стрелы», и Спасский, вдруг ни с того, ни с сего сказал мне: «Знаешь, если бы не ленинградский обком, тебя бы давно не было в Минсудпроме». Я опешил, всё-таки шёл уже 1985 год, и мне казалось, что он успокоился, поэтому ответил: «Что это ты заговорил об этом, на ночь глядя». Поезд тронулся, мы разошлись по своим купе, и я забыл об этом коротком разговоре. Зам сказал мне, чтобы я не беспокоился, всё должно быть в порядке. На прощание он велел никому не говорить об этом письме, даже секретарю парткома, добавив: «Вы ведь знаете, что мы такие письма никому не показываем». {211}

Возвращаясь в институт, раздумывая о том, почему мне показали письмо, я понял, что им поручили выяснить причину появления такого необычного письма. Поэтому меня вызвали и позволили его прочесть. Понял и то, что обкому не понравилось, что КГБ вмешался в их хозяйство. Надо сказать, что хоть я и привык к постоянным неприятностям, жить и работать в обстановке, когда мои прямые начальники или ненавидят меня, или испытывают ко мне сильную неприязнь, письмо, подписанное генералом КГБ, я никак не мог забыть. Тем не менее, по этому поводу меня в обком больше не вызывали, а когда я бывал в обкоме — по другим делам, никто не вспоминал об этом письме. Можно было полагать, что оргвыводы, которые считал необходимым сделать Носырев, обком делать не собирается. Но всё равно, где-то в глубине души, я испытывал дискомфорт, потому что никак не мог забыть этот случай, как забыл многие другие. Всё-таки страх перед КГБ сидел внутри меня, как и внутри очень многих людей.

Получилось так, что это письмо заставило меня снова и снова думать о той ситуации, в которой я работал больше 10 лет. Министр Бутома был против меня два года, министр Егоров был против меня восемь лет, теперь новый министр Белоусов против меня, как он был против меня в качестве заместителя и первого заместителя министра. Мои непосредственные руководители — начальники главка Свиридов и Сизов — были и есть против меня. Заместитель министра Букатов все семь лет терпел меня, никогда не сказав доброго слова в мой адрес. Главком ВМФ Горшков против меня десять лет, а начальник 5-го управления Попов, с которым приходится вести постоянную работу по заказам ВМФ, в упор не видит меня с первого дня работы, ставя палки в колёса даже по не очень значимому поводу. Не много ли врагов у одного генерального директора, который в опале уже десять лет и конца которой не видно? Теперь к этому списку добавился ещё и КГБ в лице такой высокой персоны, как начальник управления КГБ по Ленинграду и Ленинградской области генерал-полковник Носырев.

В любом случае, чаша была переполнена давным-давно. С учётом вмешательства КГБ ситуация становилась намного серьёзнее. Умные люди давно советовали мне плюнуть и уйти с работы, пока ноги носят, и пока не случился инфаркт или инсульт. Но я не прислушивался к их советам и всё время боролся за честь «Морфизприбора», так как хотел доказать нашу правоту тем, кто обвинял нас в том, в чём мы объективно виноваты не были. Атака КГБ на меня заставляла серьёзно задуматься. Может быть, жизнь и здоровье всё же дороже этой дурацкой борьбы, в которой, похоже, мне невозможно одержать победу?

13.2. Борьба главка с приписками.

Одним из очень важных вопросов деятельности заводов и научно-производственных объединений всегда был вопрос достоверности отчётов. Выполнение плана по всем основным показателям влекло за собой квартальные и годовые премии, высокие места в соцсоревновании среди предприятий профсоюза работников судостроительной промышленности с весьма заметными денежными поощрениями, почёт и уважение. Невыполнение плана не только лишало предприятие всех премий, но и подводило главное управление, которое, в этом случае, попадало под огонь критики руководства министерства и самого министра. Поэтому все старались либо выполнить план (как правило, весьма напряжённый), либо вовремя его скорректировать (что было крайне трудно, а часто и невозможно), либо найти способ выполнить невыполнимый план, проще говоря, приписать невыполненное.

Очень важно было выполнить план по валу (валовой продукции), то есть реализовать некоторый запланированный объём работ на определённую сумму. Не менее важно было выполнить план по номенклатуре, то есть изготовить все предусмотренные планом позиции изделий. Если с планом по номенклатуре всё всегда было ясно и легко контролировалось, то проверка выполнения плана по валу требовала серьёзных усилий. Приписки в этом случае можно было выявить либо с помощью анонимных писем-доносов, либо в результате тщательной ревизии, при которой специальная комиссия поднимает и проверяет все первичные документы.

Существовали виды работ, которые было трудно планировать, и по которым было трудно отчитываться, такие как, например, работы сдаточных цехов на объектах. Когда в 1973 году {212} было создано ЛНПО «Океанприбор», многие меня предупреждали, что до подписания актов приёмки заводов необходимо провести полную ревизию, инвентаризацию незавершённого производства. Тогда все приписки (если, конечно, они существовали) были бы выявлены, и мы начали работу, как говорят, с чистого листа. Главное управление, Свиридов и Платун, категорически возражали против этого, утверждая, что отчётность заводов строго проверялась главком и сомневаться в честности таких опытных людей, как Вороничев и Воробьёв, нет никаких оснований. Они полагали, что такая проверка только отвлечёт на длительное время силы экономистов, бухгалтеров, руководителей цехов, и дезорганизует текущую работу.

Устраивать с первых шагов руководства объединением такую проверку и показывать свои сомнения в честности своих коллег-производственников я не захотел. Главный экономист завода «Водтрансприбор» Дора Леонидовна Воробьёва была, безусловно, незаурядным человеком. Она пользовалась большим авторитетом не только на заводе и в объединении, но и в 10-м главном управлении. Воробьёва была постоянным экспертом и советником заместителя начальника главка по производству Платуна, который посылал её на заводы главка найти подходящий способ выполнить план, и Дора Леонидовна часто его находила. Она была своего рода палочкой-выручалочкой для главка. Так было при Свиридове, так было и при Сизове.

В это время главным бухгалтером главка стал человек со странной фамилией Пищик. Я с ним сталкивался мало, но знал, что работники главка не любили его, хотя он был опытен и силён как профессионал. Время начала его работы совпало с началом кампании по борьбе с приписками в стране, поисками виновных в сдаче или приёмке различных объектов с недоделками, в том числе надводных кораблей и подводных лодок. На 1985 год были запланированы ревизии на заводах «Прибой» и «Водтрансприбор». Как снег на голову свалилось известие, что ревизия Пищика нашла приписки на «Прибое», который считался показательным и наиболее благополучным заводом. Если правильно помню, Платун пытался оспаривать предполагаемые выводы ревизии, посылал в Таганрог нашу Воробьёву, но переубедить Пищика им не удалось. По результатам ревизии вышел грозный приказ министра, задевший краем и руководство главка. Этим приказом были объявлены строгие взыскания многим, в том числе директору завода. Главного бухгалтера уволили.

Через некоторое время ревизия должна была начаться и у нас. Основное внимание Пищик собирался уделить «Морфизприбору» и заводу «Водтрансприбор». В это время совершенно неожиданно свой пост покидает замначальника главка Платун. Он оформил пенсию и начал работать в другом главном управлении на неруководящей работе. Незадолго до приезда Пищика с группой ревизоров, мне доложили, что уволилась главный экономист «Водтрансприбора» Д. Л. Воробьёва. В коридорах стали говорить, что крысы бегут с тонущего корабля. Для меня стало понятно, что надо ждать серьёзных неприятностей. Скорее всего, методика учёта выполнения плана производства применялась на «Водтрансприборе», а может быть, и на других заводах, и не только нашего главка. Эта методика была успешно оспорена и отвергнута Пищиком, что могло повлечь за собой крупные неприятности. Зачем иначе было увольняться таким признанным опытным специалистам?

Всё произошло так, как и предполагалось. Надо сказать, что, не симпатизируя Пищику лично, я всегда отдавал должное его компетентности и профессионализму. Работу своей комиссии он организовал хорошо и методично проверял все документы, в том числе и первичные. Он хорошо знал своё дело и умел работать.

Я не беспокоился за институт. Главный бухгалтер и начальник планового отдела были опытные специалисты, а приписок или чего-то подобного в «Морфизприборе» никогда не было. Я бы сказал, что отчёты института были стерильно правильными, и никакая ревизия, никакие Пищики не могли бы найти сколь-нибудь заметных нарушений. В результате так и получилось. Акт ревизии «Морфизприбора» содержал много замечаний, но никаких приписок или серьёзных нарушений ни мне, ни главному бухгалтеру не вменялось.

На заводе «Водтрансприбор» всё было иначе. Там Пищик лично занимался проверкой документации и в результате обнаружил приписки в отчётах за несколько лет. Я был генеральным директором объединения, которому подчинялись три завода. Главная вина {213} за выявленные нарушения ложилась на директоров заводов и их главных бухгалтеров, при этом на мне лежал следующий уровень ответственности. Пищик ничего не хотел слышать, а объявил, что я несу такую же ответственность (а, может быть, и большую), как и директора заводов. Мои попытки объясниться с ним кончились ничем. Он был явно запрограммирован Сизовым, который искал очередной повод расправиться со мной.

Так как я не получал ни копейки премии за выполнение плана заводом «Водтрансприбор». Пищик не смог обвинить меня в хищении или присвоении государственных средств. Но при этом он придумал очень серьёзный ход. Подсчитав премии, незаконно выплаченные работникам и руководителям завода за якобы выполненные планы, он обвинил меня в хищении государственных средств путём незаконных выплат премий. В акте ревизии пункт, касающийся меня, так и звучал: «Генеральный директор объединения Громковский похитил государственные средства в размере ... рублей путём незаконных выплат премий работникам завода «Водтрансприбор».

Сумма набиралась огромная, и при такой формулировке в случае передачи дела в суд меня могли осудить на много лет лишения свободы. Такие случаи в те годы бывали, хотя и редко. В обычных условиях ревизия сделала бы вывод о том, что Громковский незаконно выплатил премии работникам завода, в нашем случае употреблялось понятие «хищение». Выявленное нарушение подводилось под разряд уголовного преступления, при этом явно чувствовалась рука Сизова.

Я говорил с Сизовым, просил его повлиять на Пищика, чтобы тот применил формулировку, которая была совсем недавно использована при ревизии завода «Прибой», а потом в приказе министра. Сизов отвечал, что не может повлиять на Пищика, хотя было понятно, что и не хотел. Попытка ещё раз поговорить с Пищиком о том, чтобы он применил по отношению ко мне и директору завода формулу ревизии завода «Прибой» кончилась ничем. Он прекрасно понимал отсутствие логики в различных оценках одних и тех же нарушений, но твердил, что приписки начались именно на заводе «Водтрансприбор» и носили более продолжительный характер. Во время нашего разговора, один на один, Пищик не скрывал своего раздражения уходом из-под удара Воробьёвой и «других», под которыми он явно подразумевал Платуна. На мой вопрос, чего он добивается своими формулировками и хочет ли видеть нас на скамье подсудимых и в тюрьме, Пищик лицемерно отвечал, что уважает всех нас, но закон есть закон. В его глазах читалось удовлетворение тем, что он раскрыл приписки и в Таганроге, и в Ленинграде на таких известных фирмах.

Следует отметить, что при всей способности приносить большие неприятности, такие люди, как Пищик, полезны, особенно если они поставлены на соответствующую должность. За разработкой комплекса «Полином» от 14-го института ВМФ наблюдал инженер-капитан 1 ранга, фамилию которого я упоминать не буду. Он причинял множество неприятностей главному конструктору, институту и лично мне при испытаниях «Полинома» на Северном флоте, подставляя нас председателю комиссии по приёмке корабля адмиралу Бондаренко или даже самому Горшкову. Спустя некоторое время этого офицера отправили в отставку, и я с лёгкостью согласился принять его на работу к нам в институт, так как

был уверен в его полезности. Также дело обстояло и со старшим военпредом Киселёвым, который часто вынуждал меня лично тратить много времени на обсуждение вопросов, которые он мог решить оперативно и без моего участия. Уйдя в отставку, он много сделал для института на посту начальника отдела стандартизации.

Было понятно, что мы попали в беду, и дело может обернуться наихудшим для нас образом. Надо было срочно реагировать, не ожидая приказа министра по результатам ревизии. Я подписал свой приказ о наказании руководителей завода, включив в него пункт, обязывающий вернуть незаконно полученные премии. Было известно, что в таких случаях следует немедленно возвратить как можно больше незаконно полученных денег. В приказах министра по результатам разных ревизий всегда был дежурный пункт принятии к сведению, что возвращено столько-то из незаконно полученных премий. Чем быстрее и больше будет возвращено, тем больше шансов на лучший окончательный исход. Честно говоря, мне пришлось самому потратить немало времени, убеждая руководителей завода быстро вернуть деньги. Тем, у кого были большие семьи, я обещал позднее компенсировать существенную часть возвращённого.

По результатам ревизии завода «Водтрансприбор» вышел грозный приказ Егорова со строгими наказаниями мне и руководителям завода. К сожалению, этот приказ не закрыл вопрос о передаче дела о хищении в судебные органы, данный вопрос было поручено рассмотреть дополнительно. Этот дамоклов меч ещё много месяцев висел над моей головой, пока однажды секретарь Букатова не передала мне копию его письма, в котором перечислялись разные наказания, которым мы подверглись приказом министра. В письме были указаны меры, принятые нами, для исключения впредь подобных нарушений, включая возвращённые руководителями незаконно полученные премии. В заключение говорилось, что министерство считает меру наказаний достаточной и передавать дело в судебные органы не будет.

Иногда я суеверно думал, что в годы, оканчивающиеся на пять, меня преследуют большие неприятности. В 1945 году у меня случилась серьёзная любовная драма, в 1955-м — меня выгнали со строгим выговором из обкома комсомола, в 1965-м — умер отец, в 1975-м — начальник главка и министр пытались уволить меня с работы, теперь в 1985 году на меня ополчилось управление КГБ по Ленинграду и Ленинградской области, а мой собственный главк и Минсудпром попытались отдать меня под суд, чтобы посадить в тюрьму. Если бы было время думать обо всём этом, и я не был закалён многолетней борьбой, наверное, можно получить инфаркт, или инсульт, или серьёзное нервное расстройство. Меня спасало только то, что я работал с утра до позднего вечера, а также, в особенности, начавшиеся многонедельные командировки на Дальний Восток.

13.3. Командировки на Дальний Восток.

Начались командировки на Дальний Восток, в Большой Камень, где проходили испытания комплекса «Скат-3». Мне приходилось диспетчировать множество вопросов, главным образом, занимаясь обеспечением срочной доставки необходимых специалистов и комплектующих изделий. Сизов решил держать меня и своего заместителя Котельникова в Большом Камне в течение всего периода испытаний. На мои попытки разделить время пребывания там с моим первым заместителем, он всякий раз отвечал отказом, хотя прекрасно понимал, что это наносит ущерб делу. У нас в институте были хорошие ночные дежурные («ночные директоры», из бывших офицеров ВМФ), которым приходилось принимать мои звонки в ночное время. В специальном контрольном журнале они чётко фиксировали требования и просьбы, за срочным исполнением которых следили мои заместители. Работал непрерывный мост Ленинград — Большой Камень, всё необходимое доставлялось на самолётах в короткие сроки. Для срочного командирования специалистов мы даже умудрились решить нелёгкую задачу доставания билетов во Владивосток.

Главный конструктор подводной лодки Чернышёв находился в Большом Камне почти безвыездно. Мы встречались с ним по несколько раз в день. Времена были не изобильные, и, несмотря на закрытость Большого Камня, все кто мог, старались успеть пообедать в столовой для руководителей завода. Заодно там можно было узнать все последние новости, а иногда и сплетни, привезённые, в том числе, из министерских коридоров. {215}

Испытания и самой подводной лодки, и «Ската-3» шли непросто. Нам приходилось организовывать очень трудоёмкую работу по переделке предварительных усилителей, и, как это всегда бывает с новыми системами, корректировать различные схемотехнические решения и версии программного обеспечения. Всё это требовало тщательного диспетчирования и в Большом Камне, и в Ленинграде, с чем мы достаточно оперативно справлялись.

Командующий Тихоокеанским флотом адмирал В.В. Сидоров лично контролировал ход сдачи головной подводной лодки, в том числе, с точки зрения предоставляемого обеспечения. Раз в две недели, иногда даже каждую неделю, он вызывал к себе Чернышёва с коллегами и нашего брата, контрагентов. Как директор, я садился с Чернышёвым впереди и поэтому мог близко наблюдать Сидорова. С первого раза он произвёл впечатление человека, который хорошо понимает процедуру испытаний, протекающих в ходе сдачи и приёмки подводной лодки, быстро и оперативно решает возникающие вопросы. Адмирал любил украшать свои вводные разными выражениями, иногда угрожающими, иногда шутливыми. Оценивать контекст этих выражений предлагалось слушателям. Так, однажды, он начал совещание, объявив, что во Владивосток прибыл вагон с грузом наручников. Поэтому, наконец, можно будет принять действенные меры к тем, кто сдаёт флоту некачественные подводные лодки. При этом он выразительно посмотрел на нас с Чернышёвым. Смысл такого заявления заключался в том, что на Тихоокеанском флоте, как и на Северном, в течение длительного времени работала прокуратура страны, разбираясь, насколько законна была приёмка флотом различных не полностью готовых объектов. Работа по этим объектам продолжалась в последующие годы в соответствие с разными совместными решениями ВМФ и Минсудпрома.

Кто был виноват в такой практике, остаётся вопросом, который до сих пор дискутируется в мемуарах разных адмиралов. Многие во всём винят Д. Ф. Устинова. Возможно, дело внедрения новой техники двигалось вперёд без соответствующего обеспечения. Ведь не боялись же американцы плавать на «Лос-Анджелесах» в течение нескольких лет с разными модификациями нового гидроакустического комплекса AN/BQQ-5, который ещё не был принят на вооружение.

Несмотря на грозные слова и резкий тон во время этих совещаний, Сидоров произвёл на меня хорошее впечатление. В общении с нами, технарями и промышленниками, он не задавался. После окончания совещания с ним можно было коротко поговорить или напроситься на приём. Впоследствии мне приходилось бывать у него по делам «Ската-3» вместе с Бузовым и Мазеповым, иногда одному, и это впечатление не изменилось, а подтвердилось, даже укрепилось. Командующий флотом искренне интересовался нашими делами, хорошо разбирался во многих вопросах.

Вспоминаю, каким барином принимал меня пару раз на Северном флоте его командующий адмирал Чернавин, как торопливо решал наш вопрос или отказывал в решении, ни разу не задав ни одного вопроса о том, какие перспективные системы мы создаём для флота. Чувствовалось, что это ему неинтересно. В то же время, гораздо чаще бывая у первого заместителя командующего Северным флотом вице-адмирала В. С. Круглякова, не только я, но и мои коллеги встречали не только желание помочь, но искренний интерес к нашим текущим и перспективным работам.

Бывая в Североморске, Гаджиево, я не раз слышал, что управляет Северным флотом Кругляков. Если хочешь решить вопрос, — иди к Круглякову, пойдёшь к Чернавину — получишь отказ. А вопросы были всегда похожие и очень непростые для флота, например, просьба выделить предписанную нам подводную лодку, а иногда две или даже три, если речь шла о серьёзных испытаниях. Владимир Сергеевич всегда помогал, а если и отказывал, то обиды не оставалось, так как знали, что через некоторое время он всё равно поможет. На Тихоокеанском флоте можно было идти к командующему, который почти всегда поможет, а редкий отказ был всегда понятен.

14.1. Новый партийный руководитель Ленинграда.

Первый секретарь Ленинградского обкома КПСС Л. Н. Зайков перешёл на работу в Москву, секретарём ЦК вместо Г. В. Романова, ведать всей оборонной промышленностью. На его место поставили Ю. Ф. Соловьёва, который был секретарём обкома по строительству, потом первым секретарём горкома КПСС. Однажды меня предупредили, что он приедет к нам на следующий день с заведующим отделом Кораблёвым на пару часов. Сказали, что обычного осмотра института не будет, Соловьёв просто хочет ознакомиться с тематикой института. Нас попросили подготовить плакаты с основными характеристиками ЛНПО, института, а также по основной тематике ЦНИИ.

Зная о том, что наш отдел обкома хорошо информирован о делах в объединении и институте, в частности, о ходе испытаний «Ската-3», о прошедшем сравнительно недавно заседании НТС Минобороны, который одобрил технические решения, реализованные в этом комплексе, я не ожидал неприятностей от визита Соловьёва.

Не тут-то было. После моего сравнительно короткого доклада, Соловьёв задал несколько вопросов по делам на серийных заводах, и разговор перешёл на институтские дела. При этом разговоре секретарь обкома удивил меня вопросом о наших, якобы слабых связях с НИИ Академии наук. Я показал ему плакат о нашем взаимодействии с НИИ Академии наук, сказал, что за последние годы эти связи укрепились и расширились, перечислил ряд ключевых академических институтов, с которыми мы начали совместную работу над перспективными проектами.

Соловьёв, вроде бы неудовлетворённый ответом, спросил, почему мы плохо используем современную элементную базу Минэлектронпрома. Уже встревоженный знакомым вопросом, я стал повторять, что в «Скате-3» использованы самые последние достижения институтов Минэлектронпрома, повторил про наши контакты с Зеленоградским «Научным центром», его НИИ и заводами, рассказал о наших работах с ГОИ имени Вавилова в части оптико-цифровой обработки информации. Было заметно, что Соловьёв снова не был удовлетворён моим ответом. Заглянув в справку, которую ему дал Кораблёв, он заявил, что мы серьёзно отстаём от американцев, а признавать этого не хотим. Я уже понял, кто готовил для Соловьёва эту справку. Всё это один к одному напоминало обвинения, прозвучавшие против нас в выступлениях Спасского на президиумах научно-технического совета и коллегиях министерства, а также в сравнительно недавнем письме генерал-полковника КГБ Носырева.

Надо было отвечать, и обязательно спокойно, стараться не спорить с Соловьёвым, а объяснять. Я начал с того, что по весам и габаритам приборной части комплекса мы существенно отстаём от США, и что, действительно, это отставание связано с элементной базой. Напомнил, что институты Зеленограда в ближайшие годы начнут поставки существенно более эффективных микропроцессоров. Это позволит наконец-то сократить отставание по массе и габаритам аппаратуры, а также получить возможность осуществлять модернизацию приборов комплекса без разрушения его структуры. Рассказал про доклад о комплексе «Скат-3» на научно-техническом совете Минобороны, который одобрил принятые технические решения. Закончил тем, что, создав комплекс «Скат-3» с полной цифровой обработкой информации мы практически сравняемся по основным параметрам с американцами, и это подтверждается результатами испытаний на подводной лодке проекта 971 на Дальнем Востоке.

Было видно, что мои аргументы не убедили Соловьёва. Он не хотел слушать приводимые мной доводы, а был зациклен на подготовленной ему справке. Почему Кораблёв подсунул первому секретарю обкома крайне необъективную, с устаревшими на десять лет обвинениями, справку? Чувствовал, что начинается новый круг неприятностей. В прошлом году — письмо генерал-полковника КГБ Носырева, сейчас явно недоброжелательное отношение Соловьёва, хозяина Ленинграда. Что же будет дальше? Позднее кто-то сказал мне, что Соловьёв и Спасский были в дружеских отношениях ещё с того времени, когда Соловьёв возглавлял ленинградский метрострой. Я не уверен, так ли было на самом деле. {219} Не хотелось верить, что Спасский не успокоился, и снова готовит нам какие-то неприятности. Впрочем, вспоминая о том, как Золкин показывая мне письмо генерала КГБ Носырева, спрашивал меня, не ссорился ли я в последнее время со Спасским, можно было допустить и такое.

Визит Соловьёва не позволил установить с ним нормальные отношения. Поддакивать явной неправде я не мог. С другой стороны, не было причин бить себя в грудь и каяться. Я вёл себя уважительно, но независимо, стараясь посвятить Соловьёва в наши успехи, трудности и проблемы. Он же был стандартным первым секретарём обкома КПСС, который находился в полной уверенности, что всё знает, по всем делам имеет заранее подготовленное мнение, от которого не будет отходить. Это был уже не тот Соловьёв, кого я знал и часто встречал раньше.

В середине и второй половине 70-х годов мы вместе активно строили производственные и жилые корпуса завода «Ладога», а также сооружения водоснабжения и очистки сточных вод в Кировске, которые должны были обеспечивать, в том числе, один из огромных комплексов по выращиванию цыплят. Соловьёв тогда был секретарём обкома по строительству и лично курировал эти стройки. Он проводил на месте диспетчерские совещания, на которых приходилось присутствовать и мне, вместе с директором завода «Ладога» Малаховым и моим заместителем по капстроительству Боскисом. В то время Соловьёв производил впечатление нормального человека, знающего своё дело, умеющего слушать других, стремящегося разобраться, решить вопросы оперативно и, по существу. А ведь он пришёл на эту должность из метростроя и, конечно, сам осваивал новые для него проблемы. Тогда он не изображал из себя всезнающего большого начальника.

Возвращаясь к встрече с Соловьёвым у нас в институте, я должен сказать, что встретил совсем другого человека. Теперь он не хотел слушать и вникать. Казалось, что он был запрограммирован заранее. Годы пребывания на высоких партийных должностях, а теперь ещё и должность первого секретаря обкома КПСС такого города как Ленинград, члена Политбюро ЦК КПСС, переменили его полностью. Это сделало его всезнающим, упивающимся своей властью. Не знаю, есть ли люди, выдерживающие испытание большой властью и почётом? Наверняка Соловьёву наговорили, что Громковский несговорчив, трудно управляем и так далее. Расстались мы прохладно. Обычных слов с его стороны, которые обычно звучат при таких визитах, — что много сделано, будем помогать, — произнесено не было.

14.2. Обком требует отчитаться о проделанной работе.

Неприятности последовали достаточно быстро, как я и ожидал. Через несколько недель после визита Соловьёва мне позвонили из отдела обкома партии и сообщили, что на следующее полугодие запланирован мой отчёт о нашей работе на бюро обкома партии. Было сказано, что надо серьёзно готовиться, так как отчёт планируется по работе всего объединения, но с акцентом на деятельности НИИ.

Подобные отчёты редко выносились на рассмотрение бюро обкома. Это были серьёзные мероприятия. Обычно они связывались с провалами в деятельности НИИ, завода и нередко завершались снятием руководителя с должности. За многие годы припоминаю только один показательный отчёт, кажется ЛОМО, который касался распространения положительного опыта. В нашем случае, от этого мероприятия не следовало ожидать ничего хорошего.

Через некоторое время мне сообщили, что председателем комиссии по проверке нашей работы будет Спасский. Тут я не выдержал, позвонил заведующему отделом обкома, высказал всё, что думаю по этому поводу и попросил назначить другого председателя комиссии. На что получил ответ, что всё решено и изменений не будет. Само назначение председателем комиссии Спасского являлось беспрецедентным. Когда проверяли любой радиоэлектронный НИИ, старались назначить председателем комиссии по проверке директора другого аналогичного НИИ, связанного с соответствующими разработками. Спасский был директором проектного бюро, продуктом которого (несомненно, очень важным) являлись чертежи, рабочая документация на строительство подводных лодок. Ему были {220} незнакомы многие аспекты деятельности любого НИИ, тем более радиоэлектронного. И, конечно, обкому было прекрасно известно, что наши личные сверхплохие отношения продолжаются уже более десяти лет. Конечно, уважающий себя человек отказался бы возглавлять такую комиссию, не имея соответствующего опыта. Но Спасский хотел быть председателем комиссии, проверяющей Громковского. Он явно желал накопать материал, позволяющий бюро обкома, так или иначе расправиться со мной.

Мотивы его действий были для меня загадкой. Спасский был неглупым человеком, умеющим рассчитывать свои шаги и их последствия. Он должен был знать, что испытания «Ската-3» проходят успешно, знать про Научно-технический совет Минобороны. Неужели он рассчитывал, что бюро обкома снимет меня с работы? На чью поддержку кроме Соловьёва он рассчитывал? Может быть Носырева? Неужели личная неприязнь была такова, что никакие персональные успехи, лауреатство, геройство, академические звания не могли её уменьшить? Я не мог найти ответа. Очевидно, что антипатия ко мне была велика в этом не очень могучем организме. Но неужели то, что я не замечал его много лет, когда он был главным инженером у Пустынцева, могло питать её столь долго? Может быть, моё абсолютное спокойствие и бездеятельность по поводу продвижения докторской диссертации, академических званий, о чём Спасский мог знать от Усыскина, раздражали его и подпитывали неприязнь?

Мои опасения о том, что готовится очередная экзекуция с неизвестным, но наверняка худшим для меня исходом, подтвердились. Диапазон партийных взысканий при таких отчётах был невелик, — выговор или строгий выговор с занесением в учётную карточку. Очень редко ограничивались строгим выговором без занесения. После визита Соловьёва рассчитывать на такой вариант не приходилось.

Я прекрасно понимал, что по каким-то причинам Спасский имеет такое влияние на Соловьёва, какое он не имел ни на Романова, ни на Зайкова. С его честолюбием и наградами Спасский давно хотел стать членом горкома или обкома партии, делегатом съезда партии. Это ему не удавалось, хотя поговаривали, что он предпринимал определённые шаги. Многие годы он был депутатом Ленинградского совета, и только в середине 80-х его сделали членом исполкома Горсовета. Только с приходом Соловьёва Спасский начал двигаться по общественной линии и стал позднее народным депутатом СССР. Было невозможно понять, зачем Соловьёву нужно было заниматься моей персоной. Ему повезло, — уход Романова и переезд Зайкова в Москву выдвинули его на высшие должности в партии и государстве.

Казалось бы, работай, укрепляй свои позиции. Конечно, Соловьёв знал, что Спасский на протяжении многих лет пытается добиться снятия Громковского. Конечно, он знал, что при Романове и Устинове меня не убрали. Знал он и про письмо генерала КГБ Носырева Зайкову с предложением убрать Громковского («принять необходимые организационные меры по укреплению руководства»), на которое обком не отреагировал. Было бы любопытно прочесть, что ответил Зайков этому солдафону. Так вот, при таком положении и огромной занятости, зачем было Соловьёву с подачи Спасского заниматься «Морфизприбором» и Громковским? Здесь снова возникает вопрос о какой-то, неизвестной мне влиятельности Спасского, которую признавали в обкоме. Ведь мне давали читать письмо Носырева, задавая вопрос, не ссорился ли я со Спасским в последнее время. В соответствие со следующими фактами можно выстроить определённую линию поведения Спасского, отличную от традиционного поведения людей его ранга.

— Предложили стать замминистра, отказался, сошло с рук, не имело никаких последствий, что, по мнению опытных чиновников, было необычно.

— Не проявлял обычного директорского уважения к министерским чиновникам высокого ранга, не раз вёл себя с заместителями министра не просто независимо, а нахально, и это при людях, на больших совещаниях. Иногда позволял себе задираться и с министром, что было необычно.

— Не осторожничал как все. Не раз позволял себе брякнуть обидные, на грани оскорбления, реплики или характеристики по поводу Коксанова, Резунова, Белоусова, самого Егорова, не говоря уже о работниках отдела оборонной промышленности обкома партии. {221} И это не один на один, а в кругу трёх, четырёх человек, при том, что кто-то мог донести. Не боялся, что донесут, что было необычно.

— Несмотря на сверхсекретность проектного бюро «Рубин» и период времени, когда работникам оборонных НИИ, проектных бюро было запрещено ездить даже в социалистические страны, смог добиться разрешения на многомесячную поездку в одну из ведущих капиталистических стран жены своего ближайшего помощника, безусловно хорошо информированного о всех характеристиках подводных лодок и баллистических ракет. Что было очень необычно.

Многим казалось, что тесной связи между Коксановым, помощником Устинова Туруновым и Спасским для такого поведения маловато и за всем этим есть нечто более значимое. Но что это было, никто не знал, или делали вид, что не знают. Что было необычно.

Время шло. В отличие от обычной практики, обком не форсировал вынос нашего отчёта на бюро, почему-то не присылали комиссию. В конце 1986 года мне, наконец, сообщили, что отчёт включён в план бюро обкома на первый квартал следующего года.

14.3. Доклад на Научно-техническом совете Министерства обороны.

Неожиданно мне сообщили, что через месяц предстоит наш доклад на Научно-техническом совете Минобороны, председателем которого был генерал В. М. Шабанов. Я спросил Букатова, откуда ноги растут, кто предложил доклад. Он ответил, что не знает, и добавил, что делать доклад придётся мне. Я поинтересовался составом этого НТС. Букатов ответил, что не знает, но думает, там полно разных маршалов родов войск, в том числе отставных.

Плакатов по «Скату-3», которые мы готовили для приездов начальства, опергрупп и НТС Минсудпрома, накопилось много. Для доклада надо было только выбрать подходящие. Содержимое выбранных плакатов следовало скорректировать на аудиторию, не знакомую с гидроакустикой и её спецификой вообще, но, может быть, знающую проблемы цифровой обработки информации. Я понимал, что надо готовиться по-особому. Необходимо было суметь в короткое время рассказать не только о «Скате-3», но, главное, образно и доступно рассказать о сверхсложности задачи обнаружения слабого сигнала на фоне помех в отсутствие априорного знания даже направления на цель. Найти иголку в стоге сена намного легче.

Надо было посвятить один из плакатов задачам, решаемым гидроакустическим комплексом, показав все режимы работы, в том числе пассивный и активный, связь и разведка-обнаружение гидроакустических сигналов, обнаружение с помощью длинномерных буксируемых антенн и классификация, поиск разводий и обеспечение всплытия в них, изобразить эхоледомеры и эхолоты. Необходимо продемонстрировать всё, что может помочь вызвать аналогии у маршалов и генералов, которые занимались авиацией, ракетами различного назначения, были давно знакомы с радиолокацией и различными аспектами её применения. Решил, что надо даже ухитриться изобразить стационарные системы и барьерные линии. Многие не будут внимательно слушать, а разглядывать плакаты будут наверняка.

Мне предстояла нелёгкая задача — дать высокопоставленной военной аудитории, незнакомой с гидроакустикой вообще, представление о важности и широте решаемых ею задач. Это необходимо было сделать не столько на словах, у меня будет на это совсем мало времени, а, главным образом, с помощью сверхнаглядных плакатов, которые бы отражали смысл без дополнительных объяснений. Повторяю, что я хорошо знал силу умело выполненных плакатов, особенно для неподготовленной аудитории. Крайне желательно, чтобы плакаты могли работать и без объяснений. Понимал значимость аналогии с радиолокацией. Активное обнаружение будет понятно сразу, пассивное — также, измерение расстояния до дна и до ледовой поверхности будет понятно, все самолёты оборудованы подобной аппаратурой.

Особо важным было показать сверхсложность задачи поиска цели — малошумной подводной лодки на уровне самых различных помех в океане, природного и искусственного происхождения. Решил не пожалеть на это отдельный плакат, может быть, удастся напрямую {222} связать его со «Скатом-3». Решил, что должны быть плакаты с подводной лодкой «Аксон» и стендом отладки программ с его оборудованием. Наверняка члены НТС знают и понимают важность всесторонних испытаний и доведения программного обеспечения до нужной кондиции.

Старался представить себя на месте этих маршалов и генералов, значительная часть из которых, возможно, не разделяла точку зрения о большой важности военно-морского флота. Но эти люди могли проявить простое человеческое любопытство по отношению к научно-производственному объединению, которое, оказывается, создаёт сложную технику с использованием цифровых технологий для решения нетривиальных задач обнаружения и классификации, с немыслимым объёмом программного обеспечения, более 600 тысяч операций в секунду. Большинство из них посчитает такой объём неправдоподобным, меня предупредил об этом один доброжелатель, работавший в аппарате Шабанова.

Плакаты, которые бы демонстрировали одновременную параллельную обработку информации мультипроцессорными системами, надо было также сделать как можно более доходчивыми. Я не пожалел времени на отработку различных эскизов плакатов специально для этого НТС. Надежды на использование имеющихся плакатов, как это часто бывает, рухнули. Но старые плакаты явились хорошей основой для новых.

Главный конструктор комплекса, как обычно, не придавал значения таким вещам, полагая, что он не будет докладывать. Делать доклады на заседаниях НТС Минсудпрома, на совещаниях, проводимых нашим министром или Горшковым, совещаниях, проводимыми заместителями министра, традиционно заставляли меня. Одно время я считал такой подход правильным. Директорский опыт и понимание правил игры на таких сборах позволяли мне правильно отвечать даже на острые вопросы и избегать ненужных записей в принимаемых решениях. Во время ожесточённого давления на институт и объединение, я считал это правильным, так как не хотел показывать даже своим заместителям и главным конструкторам степень сложности ситуации, в которую мы попали. Они должны были работать спокойно, а не обсуждать, что же происходит в Москве и насколько устойчив на должности Громковский. Мне успешно это удавалось.

Теперь же меня начало раздражать, что меня ставят докладчиком по любым вопросам, отнимая много времени от текущей работы, усложняя и без того нелёгкую жизнь. Несколько раз я говорил об этом Букатову, который обычно отвечал, что у меня больше опыта. Приехав в Минсудпром незадолго до даты заседания НТС Минобороны, я попросил Букатова назначить докладчиком главного конструктора комплекса Какалова. К тому времени он уже был достаточно опытен, чтобы выступать на любом форуме. Добавил, что докладчик на таком совете должен владеть всеми тонкостями технических решений «Ската-3». Какалов ими владеет, я — нет. На это Букатов возразил, что я знаю больше чем достаточно по сравнению с теми, кто входит в НТС Минобороны. Что касается выступления, то я более опытный докладчик, а мероприятие слишком ответственное, чтобы рисковать.

Тогда я попросил Какалова поговорить с Букатовым, так как знал, что у них свои отношения. Я был уверен, что Какалов сочтёт за честь выступить на этом НТС. К моему удивлению, Какалов ответил, что не хочет выступать. Он считал, что будет лучше, если доложу я. На мои доводы, что он давно готов выступать, где угодно, даже без особой подготовки, он повторил, что не хочет докладывать.

К тому времени Какалов выработал своеобразную тактику поведения — переваливать многое из обязанностей главного конструктора на других, в том числе и на руководство. Покровительство Букатова, приоритет «Ската-3», дополнительный подъём патриотизма среди ИТР и научных сотрудников института, желание сделать работу в срок, постоянная помощь со стороны руководителей всех степеней, включая моих заместителей и меня лично, привели к тому, что он стал считать всех без исключения обязанными работать только на его проект. И это при наличии в институте нескольких десятков других важных правительственных работ. Он не понимал, что режим исключительного благоприятствования для «Ската-3», который продолжался к тому времени более пяти лет, не может продолжаться вечно. Какалов требовал помощи и особого внимания там, где надо {223} было взяться и сделать всё самому со своим коллективом, часто предъявлял ненужные претензии, продолжал при случае подставлять своих коллег московскому начальству. В общем, как кто-то метко заметил, он «капризничал».

Талантливый главный конструктор уровня Аладышкина, Шелехова, Князева, Вышкинда и многих других, он заметно отличался от них в области понимании значения человеческих отношений в продвижении работ, особенно очень больших по объёму. Иногда мне казалось, что Букатов научил его добиваться своего любыми средствами. Но с первого дня появления «Ската-3» весь институт со мной во главе помогал этому заказу. Добиваться особого внимания не было необходимости, все предлагали помощь до того, как её просили. Даже производственники с самого начала с энтузиазмом восприняли «Скат-3». С новым комплексом в объединении годами все носились как с новорождённым, и считали за честь всеми силами помогать этой работе. Практически Какалов не должен был беспокоиться о том, как идёт реконструкция стендовой, как проходит создание стенда моделирования, как решаются вопросы организации изготовления приборов опытных образцов комплекса на серийных заводах главка или объединения. Все эти дела и многие другие диспетчировались руководством разных уровней и лично мной.

В 1980–1983 годах Какалов мог максимально сосредоточиться на схемотехнических решениях и проблемах разработки программного обеспечения комплекса. В 1984 и 1985 годах внимание и помощь руководства были направлены на обеспечение проведения стендовых и заводских испытаний, а также проведение работ на подводной лодке «Аксон». Это являлось нелёгкой задачей, с учётом того, что сотни людей должны были летать на Дальний Восток и на Север, в том числе, по срочным вызовам. Почему-то он не понимал, что рано или поздно любые приоритеты меняются и, чтобы сохранить их как можно дольше, надо поддерживать хорошие человеческие отношения со всеми. Время указаний и требований всегда сменяется временем, когда просьбы действуют эффективнее.

Понимая его желание как можно скорее начать проектирование нового модернизированного «Ската» по результатам проведённых испытаний, было трудно определить, понимает ли он истинные объёмы такой работы и реальные возможности её выполнения на фоне продолжения работ по комплексу «Иртыша-Амфора». У меня сложилось убеждение, что Какалов этого (как и много другого) не понимал, так как привык работать в условиях сверхприоритетного заказа, а также в атмосфере небывалого институтского патриотического подъёма. Он этого просто не замечал — либо по складу характера, либо по занятости в целом.

В день НТС Букатов задержался в министерстве и предоставил нам с Какаловым свою машину, чтобы мы могли приехать заранее и разместить плакаты. Кабинет Шабанова размещался где-то на набережной Москва реки, недалеко от Минрадиопрома.

Когда перед нашим вопросом объявили перерыв в работе НТС, и мы вошли с плакатами в зал, я был ошеломлён количеством присутствующих маршалов родов войск. Казалось, что генерал-полковников не было вообще, моряков я также не заметил. Такого количества маршальских погон я не видел никогда. Не исключено, что часть из присутствующих находилась в отставке, либо в это были люди из «райской группы». Пока мы развешивали плакаты, подъехали Букатов и Тынянкин, с ними кто-то ещё из моряков. Когда все уселись, в зале преобладали защитные цвета. Только пара офицеров из штаба Шабанова, да Тынянкин резали глаз своей морской формой.

Вошёл Шабанов, объявил наш доклад и предоставил мне слово. Как обычно, волнение ушло с первыми словами и я, используя плакаты, коротко рассказал о гидроакустике, дальних зонах акустической освещённости, позволяющих намного увеличить дальность обнаружения, сложностях обнаружения подводных лодок противника. Всё это излагалось применительно к «Скату-3», но фактически я провёл гидроакустический миниликбез. Времени хватило, чтобы рассказать об основных режимах работы комплекса и достаточно подробно остановиться на вопросах полной цифровой обработки информации, структуре предварительной, первичной и вторичной обработки, элементной базе, объёме программного обеспечения, разработанного для решения этих задач. Когда я назвал число коротких операций {224} в секунду, из группы, включающей двух маршалов авиации и двух генерал-полковников, раздались недоуменные возгласы. Пришлось повторить значение показателя, чтобы подтвердить, что не ошибся.

Далее, я сказал, что достичь столь высокой производительности удалось благодаря применению мультипроцессорной параллельной обработки информации от различных источников, добавив, что такая обработка применена в стране впервые. Зная, что проблема сложности отладки программного обеспечения знакома многим из присутствующих, рассказал о стенде отладки программ и разработанном нами стенде для специального технологического оборудования. Коротко рассказал об элементной базе, показал плакат, на котором была изображена разработанная нами плата с повышенной плотностью монтажа (ППДМ).

Понимая, что в этой аудитории особо важно уложиться в отведённое время, рассказал, что институт активно работает совместно с целым рядом академических институтов, ГОИ имени Вавилова, и, что особенно важно, с «Научным центром» в Зеленограде. Я назвал несколько институтов центра, сказав, что с их помощью в ближайшие годы мы получим микропроцессоры, которые позволят сократить отставание от США по массе и габаритам аппаратуры при модернизации «Ската-3», а также разработке перспективных комплексов.

Во время доклада, я видел, что слушают внимательно, похоже, даже с интересом. Шабанов также внимательно слушал и, казалось, был удовлетворён, когда я упомянул нашу, совместную с зеленоградцами, работу. В заключение сказал, что создание «Ската-3» выводит нас на равные позиции с американским комплексом AN/BQQ-5 по дальности обнаружения. При больших размерах антенн нашего комплекса можно достичь и больших дальностей, правда наше отставание по весам и габаритам аппаратуры сохранится. По опыту предыдущих выступлений я знал, что полезно не комментировать один, два или даже три плаката. Как правило, кто-нибудь задаст вопрос по ним, но время ответа на эти вопросы уже не будет учитываться в моём регламенте. В регламент доклада я уложился, и, как планировал, дополнил недосказанное в ответах на первые вопросы.

Один из группы авиаторов или ракетчиков, начав задавать вопрос, стал выступать, высказывая сомнения в реальности отработки столь объёмного программного обеспечения. Шабанов прервал его, сказав, что это не вопрос, а выступление и повторил сказанное мной о специальных стендах отладки программ. Краем глаза я видел, как Букатов и Какалов о чём-то разговаривают, вроде бы совсем забыв о совете. Я воспользовался паузой и сказал: «Виталий Михайлович, здесь находится главный конструктор этого комплекса, он лучше меня ответит на последний вопрос, так как он является автором ряда предложений, позволяющим ускорить отладку программ». Шабанов кивнул головой, и Какалов, уже внимательно слушавший, пошёл к трибуне.

Теперь я мог спокойно оглядеться. Моё первое впечатление подтвердилось, моряков практически не было видно. Кто из руководства ВМФ был членом НТС, — я не знал. Почему ВМФ представлял только Тынянкин, — непонятно. Была ли это случайность или к проблемам гидроакустики ни у Чернавина, ни у его заместителей интереса не было, — не знаю.

После нескольких коротких выступлений Шабанов подвёл итог, сказав, что комплекс «Скат-3» это уникальная радиоэлектронная система с полной цифровой обработкой информации. Технические решения, реализованные в данном комплексе, должны быть дополнительно изучены с точки зрения возможности использования в аппаратуре не только ВМФ, но и других родах войск. Он предупредил нас, что главные трудности у нас впереди. Испытания, безусловно, выявят слабые места в схемотехнических решениях и особенно в программном обеспечении, что потребует больших усилий для их устранения. В целом оценка Шабанова была положительной.

В кулуарах, моряки, работавшие с Шабановым, говорили мне, что всё прошло отлично. Они заметили, что положительные результаты рассмотрения нашего комплекса на НТС Минобороны помогут в будущем, когда мы будем выдвигать «Скат-3» на Ленинскую премию. Это было сказано очень буднично, как бы, между прочим, поэтому для меня эта ремарка прозвучала очень весомо. Дело в том, что многолетняя работа в аппарате Шабанова позволяла этим людям наблюдать очень широкий круг работ в оборонке и сравнивать {225} их друг с другом. Через несколько недель в институт пришло официальное решение НТС, которое в целом оценивало научно-технические решения по комплексу как современные и перспективные, указывало на необходимость тщательных испытаний, отработки программного обеспечения, а также на внедрение последних достижений микроэлектроники при последующей модернизации.

14.4. Уход Букатова с должности.

В этом году на должность заместителя председателя ВПК ушёл Букатов. На этом посту он сменил Вознесенского. На его место пришёл начальник 9-го главка Минсудпрома Воронин, который много лет хорошо знал меня и всегда был благожелательно ко мне настроен. Я знал Воронина много лет как главного инженера, а затем начальника 9-го главка. Знал не только его деловые качества, но знал как человека, так как в 1980 году провёл с ним три месяца на курсах повышения квалификации в Институте народного хозяйства. Тогда он, не очень остерегаясь, делился со мной своими взглядами на руководство, работу, жизнь и её различные, в том числе далёкие от работы, стороны. Иногда мы вместе принимали участие в совместных эскападах.

Став заместителем министра, Воронин начал прижимать меня по пустякам. Делал он это обычно в присутствии других, показывая, как следует обращаться со строптивым Громковским. Думаю, что в таких случаях, новый замминистра просто следовал совету Букатова, тем более, как руководитель, он был намного слабее его. К сожалению, Воронин оказался из тех людей, которые сразу начинают зазнаваться, двигаясь вверх по служебной лестнице. Мои наивные надежды получить более дружелюбного, чем Букатов, начальника, не сбылись.

14.5. Заводские и государственные испытания комплекса «Скат-3».

Продолжались заводские испытания комплекса «Скат-3» в Большом Камне. Основные работы планировалось провести в период с апреля по октябрь, включая выходы на государственные испытания. Было понятно, что сроки, как всегда, при сдаче таких сложных систем, поползут дальше. Котельников от 10-го главка, я от «Морфизприбора», Бузов от 14-го института ВМФ и Мазепов от Акустического института должны были обеспечивать оперативное решение вопросов на месте испытаний и провели в Большом Камне много недель, и даже месяцев. Как всегда, при испытаниях больших систем выявились и недостатки. Одной из серьёзных неприятностей явилась необходимость переработки предварительных усилителей. К счастью, благодаря самоотверженной работе наших специалистов, удалось найти способ сделать это в относительно короткие сроки.

В целом можно было сказать, что основные технические решения, реализованные в комплексе «Скат-3», оказались верными. Самым сложным вопросом оставалось программное обеспечение, особенно та его часть, которая управляет практически всем межрежимным обменом. Главным разработчиком операционной системы был Гоникберг, к сожалению, безвременно ушедший из жизни во время короткого отпуска между испытаниями. Полностью оправдалась идея создания стенда отладки программ в институте и наличие на стенде второго опытного образца «Ската-3». Без этих стендов разработчики программного обеспечения не смогли бы выполнять многочисленные корректировки версий.

Жизнь в Большом Камне предполагала участие в диспетчерских по испытаниям лодки, проверки состояния наших собственных текущих работ в самом Камне, выявление вопросов, требующих решения в Ленинграде, стояние в очереди, чтобы позвонить по ВЧ в институт, продолжительный разговор с дежурным, сверка исполнения предыдущих указаний, проверка тех, кто дополнительно выехал к нам, бесконечный набор разных вопросов, сообщения из института для меня и других, — этому перечислению нет конца. Дежурные имели специальные контрольные книги с нашими заказами, просьбами. Со своей стороны, у нас был дубликат, что позволяло в какой-то степени ускорить исполнение этих заказов, а, главным образом, не терять контроль над возникшими проблемами. Когда не было {226} особо срочных вопросов, я поручал принятие решений нашим специалистам. Но так бывало редко, и моё личное вмешательство ускоряло дело.

В начале весны министр Белоусов собрался в командировку в Комсомольск-на-Амуре. Мне было приказано прибыть туда до него и проверить состояние работ по «Скату-3» на второй лодке проекта 971. Соответственно, я прилетел туда до приезда Игоря Сергеевича. Работа по нашим делам шла по графику и каких-то разгонов не ожидалось. После приезда министра я проходил в его свите два дня, где услышал, что генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачёв собирается приехать на Дальний Восток, поэтому Белоусов заранее проверяет состояние дел. Спустя пару месяцев такая поездка повторилась и теперь уже все уверенно говорили, что скоро состоится визит Горбачёва.

14.6. Полёт во Владивосток с Баклановым.

Прошло несколько недель, меня вызвали в Москву, предупредив, что далее мне необходимо будет вылететь во Владивосток. В аэропорту Внуково–2 мы оказались на борту самолёта министра общего машиностроения, члена ЦК КПСС О. Д. Бакланова. В самолёте был обычный салон, в котором отгорожено небольшое пространство для хозяина. Бакланов вёл себя демократично, вышел к сопровождающим, прошёл по салону, познакомился со всеми, и удалился.

Во Владивостоке нас ждали заместитель министра по подводным лодкам Резунов, начальники лодочных и корабельных главков, руководители ЦНИИ имени Крылова и проектных бюро, директора основных объединений, системы которых размещались на «Барсе» (подводной лодке проекта 971). Министр Белоусов сопровождал Горбачёва, а остальные находились в часовой готовности, разместившись в гостиницах или в квартире-гостинице, где поселился Резунов. В конце первого дня нам объявили, что после полудня Горбачёв будет в штабе Тихоокеанского флота (ТОФ). При этом все мы должны находиться в большой комнате квартиры-гостиницы.

Ожидание неизвестно чего — всегда очень скучное занятие. Мы знали, что наш министр должен докладывать Горбачёву именно в штабе ТОФ. Но никто не верил, что кого-либо из нас пригласят туда. О спонтанных приглашениях на встречи такого уровня никто раньше не слыхивал. В районе трёх часов дня узнали, что встреча в штабе началась. Ещё через час раздался звонок телефона. Резунов снял трубку и, выслушав что-то, ответил, что Громковский рядом с ним и что он его немедленно пошлёт в штаб. Я не верил своим ушам, но Резунов обернулся ко мне и сказал, что надо немедленно бежать в штаб. Совещание пока идёт с руководством ВМФ, а Игоря Сергеевича я найду в кабинете начальника штаба. Почему надо было бежать, а не ехать, я теперь уже не помню. Либо машина куда-то отъехала, либо все улицы у штаба были перекрыты, и пешком было быстрее. Надевая пиджак, я поймал не очень дружелюбные взгляды нескольких моих коллег из проектных бюро и института имени Крылова.

Бежать было недалеко, квартала три вниз, а потом налево по набережной, где находилось здание штаба ТОФ. Выход на набережную был блокирован милицией, но, когда я подошёл к офицеру, назвал свою фамилию и показал министерское удостоверение, штатский,

стоявший рядом с офицером, дал знак проходить. Народ стоял на тротуаре ближе к заливу, вдоль тротуара стояло милицейское оцепление. Далее мне дважды пришлось останавливаться на набережной, но пропускали без минутной задержки, по-видимому команда на пропуск прошла через все посты. Проверка у входа в штаб, и последняя проверка у входа на этаж, где размещалось командование ТОФ, и я вошёл в кабинет начальника штаба.

За его столом, в окружении различных планов, справок и отчётов сидел министр судостроительной промышленности СССР И. С. Белоусов. Когда я вошёл, он поднял голову. Могу поручиться, что я никогда не видел столь испуганного лица, причём не только у Белоусова, но и у других руководителей, например, у Чуйкова, когда его разносил Устинов. Это было не просто встревоженное, с элементами испуга лицо. На лице министра отражался явный страх. У меня мелькнула мысль, — Белоусов не простит мне того, что я видел его в таком состоянии. Он сказал, что совещание с нашим участием начнётся примерно через 40 минут, и я могу посидеть в приёмной начальника штаба. Я спросил, надо ли мне готовиться выступить. На это получил ответ, что у генерального секретаря могут возникнуть разные вопросы. Министр вернулся к своим бумагам, а я вышел в приёмную.

Стало ясно, я вызван не для предоставления какой-то справки, как предполагал, пока двигался к штабу, а для участия в самом совещании. Зачем министр вызвал опального директора, которого он персонально не жаловал много лет, на совещание к первому лицу партии и государства? Уж, конечно, не для того, чтобы представить его Горбачёву. Мои мысли, как всегда в опасных ситуациях, мчались с огромной скоростью. Решил, что Белоусов опасается, что Главком ВМФ Чернавин, или командующий ТОФ Сидоров зададут вопрос, связанный с испытаниями «Ската-3» или гидроакустическими системами, и он, министр, окажется под ударом. Вызвать Громковского на совещание значило, что под ударом окажется не министр, а генеральный директор ЛНПО «Океанприбор», директор ЦНИИ «Морфизприбор», организаций, создающих гидроакустические системы. Если Чернавин или Сидоров, как когда-то Горшков, покатят бочку на Громковского, то Белоусов сможет сказать, что он собирается укрепить руководство объединения и освободить Громковского от занимаемой должности.

Дальше размышлять об этом было некогда, надо было думать, что может получить от этой ситуации наш институт и объединение. Сразу решил, что возможность участвовать в совещании с высшим лицом государства, да ещё в таком узком составе, появляется раз в жизни, и не использовать её было бы глупо. Надо было подготовить короткое, но насыщенное информацией выступление на пять минут, о важности гидроакустики, особенно для подводных лодок. При этом не следовало стесняться использовать понятные для гуманитария Горбачёва выражения типа «глаза и уши подводных лодок», «подводная радиолокация» и тому подобное. В уме начал составлять выступление. Для этого нашёл на столе адъютанта листок бумаги, но записывал только основные тезисы. Необходимо было составить выступление на пять минут и, затем, запомнить его, так как выступление без бумаги производит лучшее впечатление.

Сперва следует представиться, сказать о том, сколько человек работает в ЛНПО или институте. В докладе необходимо будет упомянуть о следующем. Сказать, что наша организация является головной в гидроакустике, в том числе для подводных лодок. Сказать, что на всех подводных лодках ВМФ СССР установлены наши системы. Сказать, что в последние годы разработан новый гидроакустический комплекс «Скат-3» с полной цифровой обработкой информации, который должен догнать по своим параметрам новый американский комплекс AN/BQQ-5. Сказать, что испытания этого комплекса полным ходом идут на Тихоокеанском флоте. Сказать, что, несмотря на ряд положительных результатов, флот пока не удовлетворён и требует большего. С особой интонацией сказать, как бы поделиться: «Вы знаете, Михаил Сергеевич, сдавать на испытаниях новую технику стало очень трудно, руководство флота предъявляет очень высокие требования», чтобы ублажить присутствующих моряков. Сказать, что мы работаем в тесной дружбе с «Научным центром» в Зеленограде и с Государственным оптическим институтом в плане разработки микропроцессоров и систем оптической обработки информации. Сказать, что министерство и отдел ЦК помогли нам получить большие ЭВМ. Но мы очень нуждаемся в малых ЭВМ индивидуального пользования и сто таких машин мы готовы немедленно освоить. Сказать, что наш институт при разработке «Ската-3» достиг очень {228}

ГОРБАЧЁВ
Михаил Сергеевич
(1931–2022)

Последний Генеральный секретарь ЦК КПСС (1985–1991]. Последний Председатель Президиума Верховного Совета СССР (1988–1989), первый председатель Верховного Совета СССР (1989–1990). Первый и единственный президент СССР (1990–1991)

высокого потенциала в освоении проблем создания программного обеспечения, и результаты в скором времени смогут быть использованы в других отраслях оборонной промышленности. В заключение необходимо сказать, что мы нуждаемся в молодых специалистах в области цифровой техники, программного обеспечения и оптики. Всё это займёт несколько минут, и я решил ничего другого не просить, кроме мини-ЭВМ и молодых специалистов. Теперь надо было эти отрывочные мысли перевести в приличный текст.

В это время открылась дверь, и вошёл мой старинный знакомый с начала 60-х годов, академик Ильичёв. Днём раньше он докладывал Горбачёву в институте океанологии Тихоокеанского отделения Академии наук, главой которого Виктор Иванович был в то время. Ильичёв сказал, что был приглашён на это совещание ещё вчера. Узнав, что меня пригласили полчаса назад, и я судорожно пытаюсь скомпоновать короткое выступление, он не стал меня отвлекать и ушёл. Я продолжал работать, поражаясь, как в минуты максимальной концентрации, связанной с крайне важным событием или опасной ситуацией, возможно сделать то, на что в обычной обстановке потребуется во много раз больше времени. Следует отметить, что пятиминутное выступление готовить легче, чем двадцатиминутный или часовой доклад. Поэтому выступление практически полностью сложилось в моей памяти минут за двадцать. Я продолжал его шлифовать, но теперь уже не беспокоясь из-за неожиданного вызова.

Минут через сорок после моего прихода нас вызвал Белоусов, и мы прошли в приёмную командующего. Как раз в это время из кабинета вышел Сидоров и пригласил нас зайти. Первым зашёл Белоусов, затем Ильичёв, после них — я. Сидоров ободряюще улыбнулся мне. Горбачёв сидел за длинным столом для заседаний лицом к входу. Он встал, поздоровался с нами за руку. Белоусов сел рядом с ним, Ильичёв разместился напротив Белоусова, а я оказался почти напротив Горбачёва, на одно место левее его. Чернавин, Сидоров и заместитель Чернавина по политчасти сидели левее, на стороне напротив Горбачёва. Между мною и моряками была пара пустых стульев. Расписание визита Горбачёва было крайне насыщенным, поэтому он выглядел очень усталым.

Белоусов разложил свои документы, которых было, на мой взгляд, очень много, и начал свой доклад с показателей пятилетнего плана строительства подводных лодок и надводных кораблей. После этого он перешёл к программе строительства и сдачи кораблей в текущем году. Горбачёв так устал, что еле держал глаза открытыми и временами начинал дремать, потом усилием воли открывал глаза и слушал снова.

Я смотрел на Белоусова, но Горбачёв всё время попадал в поле моего зрения. Я мог видеть его, не поворачивая головы. При этом я продолжал, в который раз, повторять про себя своё выступление. Решил, что, очевидно, после Белоусова будет докладывать Ильичёв, а когда он закончит и Горбачёв взглянет на меня, (он наверняка подумает, что я здесь, чтобы что-то доложить), я представлюсь и начну докладывать. Тогда никто уже меня не остановит. Белоусов продолжал докладывать, Горбачёв продолжал клевать носом. Министр закончил тем, что вопросы хода строительства и проблемы, возникающие в период сдачи кораблей, оперативно решаются с командованием ВМФ. Дискуссии после доклада Белоусова не возникло. Очевидно, Главком ВМФ Чернавин решил, что не следует демонстрировать перед Горбачёвым существовавшие разногласия, лучше продемонстрировать согласованную работу в общих интересах, как Минсудпрома, так и ВМФ. {229}

Горбачёв взглянул на Ильичёва, который сразу начал докладывать о проблемах развития институтов Тихоокеанского отделения Академии наук, очевидно, в развитие обсуждения, состоявшегося в институте океанологии днём раньше. Я старался не смотреть на Белоусова, так как боялся, что он даст мне знак не выступать. Как только Ильичёв закончил выступление, Горбачёв попросил его передать доклад помощнику. Виктор Иванович спросил, может ли он переслать доклад в Москву через несколько дней. Он докладывал без письменного варианта, и получил разрешение на отсрочку.

Я взглянул на Белоусова и заметил, что он смотрит на меня так, как будто хочет что-то сказать. В то же время министр ни жестом, ни взглядом, не приказывал мне хранить молчание. Я был наготове, и смотрел на Горбачёва. Генеральный секретарь посмотрел на меня, и тогда я сразу, уже не глядя на министра, начал докладывать по тому плану, который набросал с самого начала. Я не беспокоился, что Горбачёв начнёт дремать, так как всегда докладываю громким голосом. Представился по полной форме, — генеральный директор ЛНПО «Океанприбор», директор института «Морфизприбор». Общая численность работающих более 13 тысяч человек, вся продукция предназначена только для Военно-морского флота, специализация — гидроакустические системы для подводных лодок, но проектируем также стационарные системы для защиты Тихоокеанского побережья.

Я помнил всё, что следовало сказать, чувствовал, что докладываю хорошо, был, что называется, в ударе. Горбачёв слушал, внимательно глядел на меня. Когда я сказал, что Тихоокеанский флот очень строго относится к приёму в эксплуатацию нашей новой системы «Скат-3», он, взглянув в сторону моряков, одобрительно заметил, что это очень хорошо и надо продолжать дальше в том же духе. Я про себя порадовался, потому что мои слова в адрес моряков, вызвали похвалу Горбачёва.

Говорил минут семь, затем, взглянув в сторону Белоусова, увидел, что он показывает мне на часы. Я уже заканчивал доклад, сказав, что отдел ЦК и Военно-промышленная комиссия уже нам помогли, и целевое выделение мини-ЭВМ и молодых специалистов позволит в текущей пятилетке успешно завершить ряд очень важных работ, в том числе разработку комплекса «Днестр» для нужд Тихоокеанского флота.

После завершения моего доклада Горбачёв сказал: «Хорошо, мы рассмотрим вашу докладную записку, передайте её завтра моему помощнику» и начал вставать. Было видно, что от усталости он еле держится на ногах. Моряки стали подходить к нему, чтобы попрощаться, а я думал, что мне делать. Ведь текста доклада у меня не было, и сделать его за вечер, было практически невозможно. Следовало также учесть, что доклад совершенно секретный, где и кто будет его печатать? Я сказал генеральному секретарю, что улетаю в Ленинград и попросил разрешения прислать докладную записку через несколько дней из Ленинграда. Горбачёв сказал: «Значит вы из Ленинграда? Хорошо, присылайте записку на моё имя». Вероятно, он, думал, что я, как и Ильичёв, из Владивостока.

Все вышли в приёмную, где уже была Раиса Максимовна. Горбачёв спросил жену, как она провела время, пока он совещался. Она ответила, что познакомилась с центром Владивостока, поговорила с людьми, а последний час беседовала с заместителем командующего по политическим вопросам на философские темы. При этом она показала жестом в сторону рядом стоящего с ней вице-адмирала, который, со своей стороны, сделал ей комплимент по поводу более глубоких знаний философии, чем у него. Гости в сопровождении Чернавина пошли вниз, а я попросил у Белоусова разрешения идти. Министр, недовольно взглянув, всё же отпустил меня. По поводу моего доклада он не сказал ни слова.

Народ на набережной уже начал расходиться. Я возвратился в штаб-квартиру Резунова, где почти никого уже не было. Рассказав Резунову о совещании и получив указание рано утром быть на совещании у министра, я пошёл гулять по городу, вспоминая при этом детали событий последних часов. На следующее утро с интересом наблюдал вокруг резиденции Горбачёва множество мощных рослых молодых мужиков в штатском. Наверное, они были из знаменитой «девятки», подразделения охраны высших руководителей страны. Белоусов жил в одном из небольших зданий неподалёку, где в зале для совещаний собрались руководители предприятий и организаций Приморского края. Присутствовали и все, прилетевшие с Белоусовым. Министр рассказал о пребывании Горбачёва в крае, о планах развития района Находки, о вчерашнем совещании с руководством Тихоокеанского флота. Неожиданно, он похвалил меня за вчерашнее выступление. Все уже знали, что я был с Белоусовым и расспрашивали меня о подробностях. В этот же день состоялся партийно-хозяйственный актив Приморского края, где Горбачёв выступил с большой речью.

14.7. Тягомотина с докладной запиской генсеку.

На следующий день я прилетел в Москву. Я планировал написать и отправить докладную записку в ЦК. Записку написал за два с половиной часа, упросил первый отдел срочно отпечатать и принёс Сизову, который требовал обязательно показывать ему подобные документы. Тот начал читать, делая пометки. Было видно, что доклад ему не нравится. Прочитав записку, он приказал переделать её, включив дополнительные пункты, касающиеся развития отрасли, других НИИ и заводов главка. Тогда я спросил его, нужно ли, по его мнению, отразить в записке то, что доложено генеральному секретарю на самом деле. Начальник главка начал бубнить, что раз появилась такая возможность, то было бы неразумно её упустить. Я заметил, что в таком случае содержимое записки разойдётся с тем, что было озвучено, и, наверняка записано, во время моего доклада главе государства. Сизов начал настаивать на том, что следует обязательно использовать такую возможность. Я, разозлился, потому что понял, что мне не удастся уехать домой в тот же день. Но, самое главное, — если позицию Сизова разделяет Букатов, я могу застрять в Москве надолго. Это разрушало мои дальнейшие планы.

Я подправил докладную, больше для того, чтобы продемонстрировать своё желание пойти на компромисс и принять разумные замечания начальства. Во второй половине дня принёс показать исправления Сизову. В ответ получил от начальника главка абсолютно неприемлемые предложения сделать мою записку докладом о проблемах всего главного управления, в частности, о проблемах капитального строительства. Пришлось напрямую сказать, что готов выслушать любые замечания и предложения, внести необходимые исправления, если они лежат в пределах доклада, сделанного мной главе государства. Но {231} я не могу согласиться с внесением радикальных изменений, содержащих то, что я не докладывал. Добавил, что ответственность за доклад целиком лежит на мне, и подписывать его придётся мне одному. Я не хочу быть обвинённым в подтасовке фактов в письменной докладной записке, содержимое которой будет не соответствовать сделанному устному докладу. На что Сизов недовольно буркнул, что я могу идти к Букатову, который скажет мне то же, что и он.

Я пошёл к Букатову. Пока попал к нему на приём, наступил вечер, и стало окончательно ясно, что уехать в Ленинград мне не удастся. Прежде чем показать Букатову докладную записку, сказал ему, что Сизов хочет расширить её так, что она не будет иметь ничего общего с тем, что я докладывал Горбачёву. Я буду подписывать докладную, поэтому не считаю возможным отходить от того, что докладывал устно, так как ответственность всё равно будет на мне. Букатов прочёл записку, сделал несколько редакционных замечаний и сказал, что он подумает, как лучше сформулировать некоторые добавления, правда не объяснив, что он имеет в виду. Сказал только, чтобы я зашёл к нему на следующий день, после обеда. Таким образом, мой отъезд домой снова оказался под угрозой.

На следующий день я снова подправил текст, пытаясь сократить его насколько возможно. Пришёл к Букатову, который сказал, что надо попытаться связать строительство лабораторного корпуса площадью 10 тыс. м² для «Морфизприбора» с проблемами развития НИИ «Атолл» и Киевского института гидроприборов. На мой ответ, что я уже пытался это сделать, но коротко не получается, а простая декларация проблемы не решит, Букатов возразил, что надо попробовать. Он приказал на следующий день показать ему новый текст, предварительно обсудив его с Сизовым. Я ушёл от замминистра обескураженным. Сложилось впечатление, что ни Сизова, ни Букатова абсолютно не беспокоят сроки предоставления докладной записки.

На следующий день Сизов снова посмотрел очередной вариант, мало отличающийся от предыдущего, и выразил неудовольствие тем, что я не включил в него проблемы капитального строительства в других НИИ и заводах главка. Когда я спросил начальника главка, в какой редакции и в каком месте докладной он предлагает это сделать, тот не сказал ничего конкретного. Только снова сказал о том, что я должен подумать и сделать свои предложения.

Пошёл к Букатову. Тот прочёл записку в очередной раз, сделал пару редакционных замечаний и сказал, чтобы я зашёл на следующий день. Для меня стало ясно, что его совершенно не беспокоит, когда докладная попадёт к Горбачёву. Во всём этом было нечто настораживающее. Казалось, что для начальников лучше всего было, чтобы я исчез вместе с докладной. Таким образом, исчезла бы и возникшая проблема. Было интересно, что никто из нашего отдела ЦК не вызывал меня, не торопил по телефону ускорить предоставление докладной.

В этот же день, в коридоре министерства, я встретил давнишнего знакомого, работавшего в ВПК. Он расспросил меня про совещание во Владивостоке, — как оно проходило, кто выступал, что говорил или спрашивал Горбачёв. Я рассказал и добавил, что торчу в министерстве уже несколько дней без толку, так как не могу отправить докладную записку по результатам моего доклада на совещании. Начальство всё время делает какие-то замечания, выдаёт рекомендации, не связанные с тем, что я докладывал. Мой знакомый улыбнулся и сказал, что дело ясное, они не хотят, чтобы моя докладная попала к Горбачёву, поэтому тянут время, в ожидании, когда тот уйдёт в отпуск. Это должно произойти в ближайшее время. Он ещё раз переспросил, как случилось, что я попал на это совещание, но не стал больше ничего комментировать.

Таким образом, мои подозрения подтвердились. В Минсудпроме никто не торопился утвердить мою докладную записку. Мне стало окончательно ясно, что Белоусов ни при каких обстоятельствах не рассчитывал, что я самостоятельно попаду на доклад Горбачёву. Когда это случилось и стало общеизвестным, он был вынужден похвалить доклад — и во Владивостоке, и на очередной коллегии в Москве. Но привлекать внимание Горбачёва к докладной записке Громковского Белоусов ни в коем случае не хотел. Коксанов и Лужин также не хотели, чтобы докладная записка попала к главе государства. Теперь причины всей этой тягомотины с замечаниями и рекомендациями стали очевидны. {232}

Я мог позвонить помощнику Горбачёва (номер телефона был у Ильичёва), сказать, что докладная записка готова, и выяснить по какому адресу её следует отправить. После этого можно было поставить начальников перед свершившимся фактом, сказав, что меня просили позвонить помощнику генерального секретаря и тот дал соответствующие указания. Не знаю, поверили бы мне в таком случае, но докладная была бы немедленно отправлена. Конечно, такой шаг вызвал бы новый взрыв ярости и у Белоусова, и у Коксанова.

Подумав, я решил, что ничего не выиграю, если пойду против министра. Своей решительностью в штабе ТОФ я уже набрал какие-то очки, пусть пока будет, как они хотят. Единственное, что надо сделать, — получить разрешение уехать в Ленинград на два-три дня, тем более, впереди выходные. Зашёл к Букатову, тот отпустил с лёгкостью. Пошёл к Сизову, не сказав, что был у Букатова, — тот отпустил, добавив, что я могу пробыть дома дня четыре. Всё ясно, тянут время.

Я вернулся в Москву через три дня, окончательно откорректировал письмо и показал Сизову. В этот раз он не настаивал на расширении круга вопросов, отражённых в записке. Мини-ЭВМ, молодые специалисты, строительство корпуса по набережной реки Карповки, выделение валютных средств на покупку импортного измерительного оборудования, — всё осталось по-прежнему. Букатов согласился с текстом и сказал, чтобы я оставил записку в первом отделе, обслуживающем руководство. Он покажет докладную министру, после чего я смогу подписать её. Позднее в этот же день Букатов сообщил мне, что министр очень занят, и я пока могу поехать домой. Когда возникнет необходимость, меня вызовут на один день, чтобы я подписал докладную.

Стало ясно, что отпуск Горбачёва задерживается. Меня не вызывали больше недели, потом приказали срочно приехать. Приехал, подписал докладную записку и вернулся в Ленинград. Вся эта история ещё раз показала отношение Белоусова и Букатова ко мне. Их не очень интересовало, что выиграет «Морфизприбор» от этой докладной. Начальству было необходимо отрезать Громковского от контакта с высокими сферами, с которыми он случайно соприкоснулся без особого приглашения.

14.8. Поучительный опыт, или Две недели в коридорах и кабинетах Госплана.

Примерно через три недели, меня вызвали в Москву и показали копию моей докладной с резолюцией Зайкова, тогдашнего секретаря ЦК по оборонной промышленности. Резолюция была адресована председателю Госплана СССР, председателю ВПК, а также руководителям некоторых ведомств. В последующий месяц я провёл много времени в Москве, в коридорах и кабинетах Госплана. Это была отдельная эпопея, позволившая мне лучше понять сложности, которые переживала экономика страны в тот период времени.

Имя Горбачёва и резолюция Зайкова открывали мне двери в кабинеты начальников, которые бы никогда не приняли меня, а также иногда открывали рты этих боссов. Они достаточно откровенно объясняли мне проблемы советской экономики, в частности, резкое сокращение валютных запасов из-за падения цен на нефть. Мои надежды на немедленное решение проблем института постепенно растаяли. Я продолжал работать над формулировками, которые позволили бы частично решить наши проблемы в следующем году, а также в 1988 году. Удалось договориться о выделение мини-ЭВМ в 1988 году. О выделении молодых специалистов договорился частично на 1987 год, частично на 1988 год.

Переговоры о выделении валютных средств оставались безрезультатными. Я пытался договориться на уровне специалистов, потом на уровне заместителя начальника сектора. Все они стояли на своём, отвечая на все мои просьбы, что не могут выделить ни одного валютного рубля даже в 1988 году. Я добрался до уровня первого заместителя начальника отдела. Это был очень высокий чин в иерархии Госплана, который принял меня крайне неохотно. Он привык говорить с министрами или их первыми заместителями. Требуя встречи с ним, я нарушал субординацию. Несомненно, умный, холёное лицо, не атлетическая фигура, изысканно одет, — может быть, собрался на приём или в театр. Он откровенно стал рассказывать мне о том, о чём специалисты его отдела говорили с разными недомолвками, — о неожиданно упавших мировых ценах на нефть, из-за которых, соответственно, ожидалось падение {233} количества валюты в текущем и будущем годах. Получив в моём лице внимательного слушателя, госплановский начальник рассказывал явно больше, чем собирался. Но в итоге он резюмировал, что Госплан не будет брать на себя никаких обязательств, в том числе и на 1988 год, так как ситуация непредсказуема. Я ушёл от него ни с чем, но, по крайней мере, просвещённый в вопросах планирования валютных поступлений, а также об огромной доле таких поступлений от продажи нефти.

Однажды, перемещаясь по коридорам Госплана в поисках очередного отдела, я встретил того самого знакомого из ВПК, который объяснил мне, почему Минсудпром тянет с моей докладной запиской в ЦК. Я рассказал ему о резолюции Зайкова, о моих не очень эффективных аудиенциях в разных отделах Госплана. Он, думая чём-то своём, сказал: «Белоусов тянул время на всякий случай. Много раз в истории неожиданных возвышений играли роль мимолётные встречи больших начальников с кем-то, кто привлёк их внимание. Вдруг Горбачёв запомнил твой доклад, вдруг его помощник прочтёт твою докладную записку, заинтересуется твоей персоной и напомнит Горбачёву о тебе. Если бы тебе было на десять лет меньше, ты был бы особенно опасен. А сейчас Белоусов и Коксанов просто проявили осторожность, — мало ли что». Я подумал, что, наверное, мой доброжелатель был прав. Проведя две недели в коридорах и кабинетах Госплана СССР, я добился немногого, но узнал многое.

Продолжались мои командировки в Большой Камень. Скоро должны были начаться государственные испытания «Ската-3». Председателем комиссии по государственным испытаниям был назначен начальник штаба ТОФ вице-адмирал Г. А. Хватов. Мне, Бузову и Мазепову необходимо было провести много времени во Владивостоке и Камне. Постепенно мне становилось ясно, что 14-й институт в акте государственных испытаний будет записывать не просто серьёзные замечания, а предложения о модернизации важных составных частей комплекса. Возможно, даже это будут предложения о модернизации всего комплекса. Оценки результатов заводских испытаний, обсуждение результатов, разговоры на совещаниях и в кулуарах, — всё указывало на такую возможность. Неясно было только то, насколько жёстко они увяжут рекомендации госкомиссии о приёмке «Ската-3» на вооружение в сегодняшнем виде с выполнением модернизации. Судя по тому, что я слышал от знакомых, работающих в НИИ Минрадиопрома или Минавиапрома, после смерти Устинова, продолжающейся работы союзной прокуратуры в разных родах войск и в разных министерствах, возможность затягивания приёмки на вооружение очень велика. Никогда не обсуждал эту возможность с нашими, или с Мазеповым. Но я сам не раз вспоминал об этом, участвуя в дискуссиях с представителями 14-го института, а также полигона, по поводу тех или иных спорных результатов испытаний.

15.1. Окончание государственных испытаний комплекса «Скат-3».

В начале года состоялись завершающие выходы в море, связанные с государственными испытаниями «Ската-3». После этого начались бурные споры по поводу заключительной, наиболее важной, части акта. На обсуждениях отдельных частей акта в 1986 году специалисты и нашего института, и 14-го института ВМФ периодически поднимали вопрос о целесообразности модернизации комплекса на основе опыта, накопленного на текущих испытаниях, во время отладки разных версий программного обеспечения. Никто не хотел раньше времени начинать дискуссию по поводу модернизации.

Какалов хотел модернизировать свой комплекс, но понимал, что сначала необходимо принять его на вооружение. В противном случае результаты государственных испытаний оценят как отрицательные и будет потеряно много времени. Я занимал компромиссную позицию, всегда выступая за модернизацию, но предлагал сперва сдать несколько единиц «Ската-3» на лодках 971 проекта, чтобы выработать наиболее обоснованные технические решения.

Иногда казалось, что 14-й институт, в лице Бузова, подпишет акт государственных испытаний с приемлемыми для нас замечаниями. Но мой опыт подсказывал, что надо ждать серьёзной неприятности от Попова. Такой человек, как Бузов, с удовольствием предоставит повод для такой неприятности. Беспокоило меня и то, что ТОФ не был готов к эксплуатации нового поколения радиоэлектронного вооружения, такого как «Скат-3» с его цифровой обработкой данных и невиданным доселе объёмом программного обеспечения. Я видел, что даже на третьем году испытаний флот продолжал зависеть от завода-строителя подводной лодки по сугубо лодочным вопросам, что уж было говорить о наших сложных системах.

Честно говоря, я сочувствовал флоту и его командованию. Командиры подводных лодок с их не очень совершенными кораблями творили чудеса, но всему есть определённые пределы. Одержимость Горшкова наращивать количество подводных лодок и надводных кораблей, постоянно увеличивать количество строящихся кораблей новых проектов, многолетнее невнимание к инфраструктуре, ремонтной базе флота не только для плавающих объектов (там хоть мог помочь Минсудпром), но и к адекватной настроечно-ремонтной базе для радиоэлектронной аппаратуры нового поколения, поставили флот в тяжелейшее положение. Постоянное напряжение последних лет, возникшее в связи с работой союзной прокуратуры, обвиняющей флот в том, что он принимает неотработанные корабли, добавляло негатива в принятие решения о судьбе головного «Барса». Для нас это означало решение судьбы Ската-3».

Приблизительно так я размышлял, когда прилетевший Бузов, после короткого совещания со своими членами комиссии объявил, что они будут связывать принятие комплекса на вооружение с проведением модернизации. Стало ясно, что комиссия примет только комплекс, прошедший модернизацию. Мои опасения оправдались. Я давно подозревал, что Попов, который всегда боялся ответственности за принимаемые решения, соответствующим образом проинструктировал Бузова и тот, будучи заместителем председателя комиссии, объявил, что до приёмки на вооружение, комплекс должен быть серьёзно модернизирован.

Такого рода рекомендации в актах госкомиссий бывали и раньше, но они никогда не увязывались с приёмкой на вооружение. Обычно замечания делились на три категории, — те, которые надо реализовать немедленно, те, которые надо проработать и реализовать по результатам работы, и, наконец, те, которые надо реализовать в процессе модернизации комплекса. Жёсткая зависимость между модернизацией комплекса и принятием на вооружение, ставила в тяжелейшее финансовое положение, не только нас, как разработчиков комплекса, но и Минсудпром с десятым главком.

Строительство подводных лодок проекта 971, «Барсов», осуществлялось на двух заводах. В скором времени ожидалось окончание строительства головного лодки в Северодвинске. Второй «Барс», который строился на Дальнем Востоке, был практически закончен {237}

ХВАТОВ
Геннадий Александрович
(1934–2020)

Сов. и российский военачальник. Командующий Тихоокеанским флотом (1986–1993). Адмирал. Командующий Камчатской флотилией разнородных сил (1980–1993), начальник штаба Тихоокеанского флота (1983–1986). Почётный гражданин города Владивостока (2010)

и находился в начальной стадии испытаний. После ввода в строй этих двух лодок планировалось развернуть их крупномасштабное серийное производство, как на Севере, так и на Дальнем Востоке. Соответственно, нам необходимо было осуществлять серийное производство «Ската-3» на «Водтрансприборе», «Полярной звезде» и других заводах главка, что мы и делали, причём с опережением установленного графика.

Какалов, Мазепов и другие члены комиссии пытались переубедить Бузова. Но я знал, что это бессмысленно. Мы были не просто разработчиками комплекса «Скат-3», а частью большой игры. Было ясно, что командование ТОФ будет поддерживать предложение о модернизации. Флот боялся остаться один на один с новым сложным радиоэлектронным комплексом, тем более с полной цифровой обработкой информации. Отдавая дань положительным результатам испытаний, а также понимая, что «Морфизприбор», сам ВМФ и 5-е управление будут поставлены в тяжелейшее положение, в разных частях акта и в выводах были записаны положительные оценки технических решений, реализованных в комплексе. Высоко оценивались фактические результаты испытаний. Тем самым высшим инстанциям как бы предоставлялась возможность рассматривать вопрос о модернизации комплекса.

К тому времени командующим ТОФ стал бывший начальник штаба флота вице-адмирал Хватов, который долгое время был председателем госкомиссии по приёмке «Ската-3». У меня с ним было много официальных встреч на заседаниях комиссии. Предыдущий командующий флотом Сидоров стал заместителем Главкома ВМФ СССР Чернавина по тылу. После продолжительных обсуждений и споров акт госкомиссии был готов. Все мы, — Какалов, Бузов, Мазепов и я, — пошли к Хватову. Тот просмотрел акт, прочёл наше особое мнение по поводу модернизации комплекса до принятия на вооружение. К этому мнению присоединились представители Акустического института и специалисты ЦНИИ имени Крылова. Хватов сказал, что согласен с выводом госкомиссии о необходимости модернизации и, как командующий ТОФ, подпишет своё заключение именно с таким выводом.

Я попросил оставить вопрос о сроках модернизации открытым и записать в акте формулу «вопрос о времени модернизации решить при утверждении ВМФ и Минсудпромом сроков реализации замечаний и рекомендации госкомиссии». Это позволило бы нам более основательно аргументировать свою позицию. Как и следовало ожидать, Хватов не согласился. Заключение было подготовлено и подписано.

Так закончился длинный и тернистый путь государственных испытаний первого гидроакустического комплекса для подводных лодок с полной цифровой обработкой информации. Все экземпляры акта переслали в Москву, где стало ясно, что ВМФ не собирается идти ни на какие компромиссы и рекомендовать «Скат-3» на вооружение.

Я попросился на приём к Букатову, который теперь сидел в Кремле. На приёме доложил ему основные рекомендации и выводы акта госкомиссии. Букатов уже был предварительно проинформирован, просмотрел акт, задал несколько вопросов, главным из которых был вопрос о модернизации комплекса. Я ответил, что надо немедленно принимать комплекс на вооружение. В противном случае, в техническом задании на модернизацию, моряки выдвинут такие требования, которые приведут практически к переделке всего комплекса. Объяснил, что в 14-м {238} институте и 5-м управлении ВМФ есть специалисты, которые видят модернизированный «Скат-3» как возможность остановить «Иртыш-Амфору». Своими разговорами о модернизации «Ската-3» Какалов вольно или невольно вооружил моряков этой идеей.

Букатов заметил, что комплекс «Иртыш-Амфора» стал сейчас приоритетной работой, хотя будет необходимо реализовать разумные замечания и рекомендации госкомиссии. На мой вопрос, когда можно ждать решение по акту и срокам принятия на вооружение, он сказал, что надо подождать. После смерти Устинова не только ВМФ, но и другие рода войск накопили столько неоформленных решений по разным системам, что сейчас и ЦК, и ВПК занимаются вопросом, как разобрать этот завал. На том и распрощались. Если забыть об этой модернизации, то можно было радоваться, что многолетний труд разработчиков комплекса «Скат-3» завершился высокой оценкой результатов госиспытаний.

15.2. Отчёт на бюро обкома.

С окончанием государственных испытаний комплекса «Скат-3» для меня закончились частые и многодневные командировки на Дальний Восток. Несмотря на это, отдохнуть от неприятностей не удавалось. Вопрос о моём отчёте на бюро Ленинградского обкома партии продолжал оставаться открытым. Пока нас никто не проверял, как это было заведено перед отчётом в обкоме, но в конце января сказали, что вопрос переносится на II квартал 1987 года. В конце марта сообщили, что отчёт запланирован на конец мая, в апреле никто опять нас не проверял. При очередном вызове в ЦК, спросил у Макарова, знает ли он что-нибудь о нашем отчёте. Тот ответил, чтобы я не беспокоился. Спросил, зачем было поручать Спасскому проверять «Морфизприбор», на что Макаров усмехнулся и повторил, чтобы не брал в голову. В апреле нас уведомили, что отчёт обязательно состоится в конце мая.

Ближе к середине мая я попал в больницу и мог пробыть там до начала июня. Чтобы меня не обвинили в том, что спрятался от отчёта в больнице, позвонил заместителю заведующего нашего отдела обкома партии и сказал, что приеду на отчёт даже, если к тому времени не выпишусь из больницы. Мне, как и им, надоели эти переносы.

По рассказам секретаря парткома и главного инженера, комиссия во главе со Спасским в полном составе приезжала к нам один раз. Заслушивали сообщение о нашей работе. Отдельные члены комиссии беседовали с моими заместителями и с членами парткома. Это было не похоже на традиционную проверку перед отчётом на бюро обкома. Даже не читали акт проверки на заседании парткома.

Помня слова Макарова, я не очень беспокоился, так как знал, что сотрудники ЦК слов на ветер не бросают. И заведующий нашим отделом оборонной промышленности, и его заместитель, несколько раз настоятельно рекомендовали мне выступить самокритично. Следовало признать, что в нашей работе есть серьёзные недостатки, но мы ведём работу по их устранению. На мои вопросы, о каких недостатках идёт речь, я получал ответ, что в работе любого института есть недостатки, и лично для меня лучше выступить самокритично.

Честно говоря, и им, и мне, было понятно, что каяться не в чем. Не так давно обком проявлял инициативу награждения ЛНПО «Океанприбор» орденом, к нам возили высоких начальников, которые давали сделанному положительные оценки. С тех пор ситуация только улучшилась, мы успешно закончили испытания гидроакустического комплекса «Скат-3». Изменения заключались только в том, что появился новый первый секретарь обкома, на которого мог влиять Спасский. Судя по всему, новый партийный начальник Ленинграда хочет максимально навредить Громковскому, либо сняв его с работы, либо вынеся ему строгое партийное взыскание.

После создания «Ската-3» я не понимал в чём ещё мне каяться. Встреча с Соловьёвым у нас в институте показала, что он не желает ничего слышать и знать правду, повторяет обвинения 10-летней давности из справки, подготовленной ему Спасским. Знал я и то, что после посещения нашего института именно Соловьёв с подачи Спасского дал указание заслушать отчёт Громковского на бюро обкома. А все эти завы и замы вынуждены плясать под дудку главного начальника, то есть Соловьёва. {239}

С самого начала я решил не каяться, а говорить как генеральный директор объединения и НИИ, которые добились значительных успехов, в особенности в последние пять-семь лет, в частности, создав и успешно испытав новый гидроакустический комплекс «Скат-3». Я знал, что мой вопрос откладывался несколько раз, так как Соловьёв пытался убедить отдел ЦК в необходимости строго наказать меня по результатам отчёта. Возможно, он должен был согласовывать такие наказания для тех, кто был в номенклатуре ЦК, а может быть, как новый первый секретарь обкома, считал необходимым это сделать, — не знаю. Мне было известно, что тогдашний секретарь ЦК по оборонке Зайков сказал, чтобы от Громковского отстали. Такую позицию могло сформировать то, что мы с ним всё-таки были коллегами. Зайков помнил о письме генерала-полковника КГБ Носырева с предложением принять оргмеры к Громковскому. Он знал о неоднократных попытках Спасского достать Громковского, — сначала через КГБ, затем через обком партии, фактически через Соловьёва. Впрочем, в данный момент времени, всё это было не столь важно. Важным было то, что Соловьёв всё-таки вынес на бюро обкома никому (в том числе и ему) ненужный отчёт.

Я приехал в обком минут за сорок до начала отчёта, так как было необходимо ознакомиться с проектом решения. За свою жизнь я видел разные партийные решения, но предлагаемый проект меня удивил. Решение было каким-то слабым и хромым. В констатирующей части было перечислено много недостатков (в том числе никогда не существовавших), в постановляющей части — обычные формулировки «устранить», «усилить», «принять меры», — и никаких выводов. Ни мне, ни секретарю парткома в проекте решения не было предусмотрено никакого взыскания, даже такого, как «указать на...», «обратить внимание на...». Это противоречило всей практике работы обкома партии и предварительной полуторагодичной возне с этим отчётом. Поэтому я заподозрил, что, может быть, степень взыскания будут определять прямо на бюро обкома.

Заседание бюро обкома, как обычно, происходило в «шахматном» зале. За столики на одного человека, расставленные в шахматном порядке, рассаживались заведующие отделами обкома, первые секретари райкомов, не являвшиеся членами бюро. Приглашённые сидели вдоль стен или окон, члены бюро — за столом президиума. После рассмотрения очередного вопроса, перед моим отчётом, состоялся перерыв, затем все вернулись в зал. Я уселся у стены в середине зала, так что мог всё хорошо видеть и слышать. Для формирования соответствующего внутреннего состояния всё время твердил себе — не забыть «держать лицо» после доклада. Члены бюро разместились в президиуме, и Соловьёв объявил начало рассмотрения нашего вопроса.

Несмотря на настойчивые предложения руководителей отдела оборонной промышленности докладывать самокритично, я не стал следовать их совету. Коротко рассказав об институте и заводах объединения, я перечислил необходимые в таких отчётах показатели выполнения планов и перешёл к деятельности института. Рассказал, что «Морфизприбор» сделал большой шаг вперёд, не только разработав на самой современной элементной базе перспективный гидроакустический комплекс «Скат-3» с полной цифровой обработкой информации, но и создав за эти годы самый мощный в стране коллектив разработчиков программного обеспечения. Морские испытания подтвердили эффективность этой уникальной разработки. Отметил, что институт за последние десять лет создал гидроакустические системы, модификации которых установлены на всех основных проектах подводных лодок ВМФ СССР. Это позволило существенно сократить затраты на их изготовление, установку на строящиеся корабли, обучение личного состава и обслуживание.

Зная пристрастие обкома к внедрению разного рода автоматизированного оборудования на заводах Ленинграда, сказал и об этом. Я постарался предоставить достаточно полную и объективную картину нашей работы, в том числе, указав на наши тесные связи с «Научным центром» в Зеленограде, ГОИ имени Вавилова, НИИ Академии наук и других министерств в Москве, Ленинграде, Новосибирске, Риге, Свердловске. В конце доклада сказал, что недавно НТС Министерства обороны рассматривало технические решения, реализованные в комплексе «Скат-3» и признало их соответствующими мировому уровню. Я построил своё выступление таким образом, что если Спасский начнёт (был уверен, что {240} начнёт говорить о несовременной элементной базе, слабых связях с институтами Академии наук и оборонной промышленности, то это будет прямо противоречить утверждениям моего доклада. В общем, сказал всё, что хотел и уложился в регламент.

Вернувшись на своё место, я начал твердить себе: «Держи лицо...». Соловьёв предоставил слово Спасскому как председателю комиссии по проверке нашей работы. В состоянии стресса я обычно сжимал челюсти, и тем самым выдавал своё внутреннее состояние. На этот раз дал себе слово ничем не показывать своего волнения, постоянно держал зубы чуть разомкнутыми, одновременно слушая довольно бесцветное выступление Спасского.

Красноречивый оратор, умевший хорошо выступать, судя по всему, он был расстроен. Скорее всего, знал, что Соловьёву не удалось получить согласие на снятие или строгое партийное наказание Громковского. Спасский немного коснулся нашей текущей деятельности, практически не упомянув о главном достижении последних пяти-шести лет, — разработке и государственных испытаниях комплекса «Скат-3». Ничего не сказав о нашей совместной работе с Зеленоградским «Научным центром», ГОИ, многими академическими и отраслевыми НИИ, он начал перечислять различные недостатки. При этом внимание акцентировалось на несуществующих проблемах, — слабой связи с институтами Академии наук, недостаточном внедрении последних достижений микроэлектроники, плохом использовании достижений институтов других отраслей оборонной промышленности. В заключение своего выступления Спасский резюмировал: «Я считаю, что надо дать Громковскому последний шанс». Знающие меня люди посматривали в мою сторону. Я старался держаться спокойно, но про себя думал, — насколько Спасский зарвался, если позволяет себе обвинять коллегу в несуществующих грехах, хорошо зная об этом. Думал я и о том, что при Думачёве, много лет занимавшем должность секретаря обкома по оборонной промышленности, он бы не посмел вести себя таким образом. Правда, при Думачёве никому в голову бы не пришло назначить неспециалиста главой комиссии по проверке организации уникального научного направления.

Следующим выступил член комиссии, работавший в одном из НИИ города. Его выступление было выдержано в спокойном тоне. В завершение своей речи он вдруг повторил слова Спасского: «Считаю, что надо дать Громковскому последний шанс». На этот раз по аудитории прошёл шумок, послышались смешки. Многие стали оборачиваться в мою сторону. Я продолжал оставаться невозмутимым, размышляя о возможности предоставления мне заключительного слова. Это практиковалось не всегда.

Следующей выступала женщина, сотрудница лаборатории одного из заводов, которая также закончила своё выступление предложением дать Громковскому последний шанс. В этот раз аудитория загудела, многие засмеялись. Рассерженный Соловьёв заявил: «Он должен усиливать работу, ликвидировать недостатки, а вы тут с последним шансом». На самом деле его реплика подтверждала, что он уже дал мне последний шанс и не собирается снимать с работы.

Вдруг, сидевший в президиуме начальник управления КГБ генерал-полковник Носырев произнёс на весь зал: «Снять его с работы — и дело с концом». Присутствующие, в том числе и я, оцепенели. У всех на глазах комедия с выдачей последнего шанса превращалась в трагедию. Такие слова главного кагебешника Ленинграда на бюро обкома значили очень много, и все это понимали. Много лет назад, на бюро обкома, похожая фраза того же Носырева исключила из партии и отправила в тюрьму главного инженера ГСПИ-5 Загребина. И это произошло несмотря на подготовленный проект решения, в котором ему собирались объявить строгое партийное взыскание. Тогда виноватыми в пожаре с человеческими жертвами на Минском радиозаводе объявили проектантов из Ленинграда, а не эксплуатационников.

Я старался демонстрировать спокойствие, так как теперь очень многие оборачивались в мою сторону. Соловьёв сразу ответил Носыреву, что есть определённые обстоятельства, оборвав свою фразу без дополнительных объяснений. Это можно было истолковать по-разному. Мне показалось, что ответ секретаря обкома генерал-полковнику КГБ, был достаточно резким. Я понял почему, когда на следующий день прочёл в газете, что Носырева отправили на пенсию. На бюро обкома он присутствовал уже в качестве пенсионера. {241}

В заключение выступил заместитель заведующего отделом оборонной промышленности. Он сказал два слова о некоторых успешных результатах объединения, в общих фразах покритиковал нашу работу, дать мне последний шанс не предложил. Соловьёв уже вёл заседание к концу. Слова он никому больше не дал, дежурную фразу о том, что, не хочет ли кто-либо выступить не произнёс, заключительное слово мне не предоставил. Просто спросил, ознакомились ли члены бюро с проектом решения. Кто-то ответил, что ознакомились, кто-то повернулся к нему и что-то спросил. Соловьёв ответил. Я был уверен, что спрашивали о том, почему не предлагается вынести взыскание Громковскому. Наконец, Соловьёв уточнил, нет ли замечаний и предложений, и объявил, что решение принимается.

Я был уверен, что большинство присутствующих не могло себе представить, что после всего этого спектакля Громковский останется без взыскания. Обычно мера наказания объявлялась даже в случае, если проект решения не зачитывался. Разыгранный спектакль был позорищем для Спасского, как, впрочем, и для Соловьёва. Достаточно умные люди, они должны были отменить это никому не нужное заседание бюро обкома, когда стало ясно, что им не удаётся снять меня с работы или наказать по партийной линии.

Рассмотрение нашего вопроса завершилось, люди медленно расходились. Кто-то подмигивал, намекая, что, дескать, пронесло, кто-то вопросительно поглядывал на меня, как видно, не поняв суть игры, кто-то даже похлопал по плечу и сказал, что за одного битого двух небитых дают. Секретарь парткома зачем-то пошёл в наш отдел, а я стоял около центральной лестницы, ждал его и осмысливал происшедшее.

Издалека увидел Спасского, идущего по опустевшему коридору. Он, судя по всему, хотел подойти ко мне (да и как не подойти, хорошо знали друг друга больше 15 лет), но в последний момент резко повернулся и начал спускаться по лестнице. Не знаю, чего он испугался, может быть, не хотел видеть выражение моего лица, удовлетворённого исходом очередной неудачной попытки чужими руками расправиться со мной. Он не знал, что я просто хотел спросить его, было ли предложение Носырева частью задуманного плана или чистой импровизацией. Мне очень хотелось услышать его ответ и увидеть выражение лица при этом, но не получилось.

15.3. Итоги.

Среди событий, происходивших вокруг объединения, института и меня лично, это бюро стало знаменательным. Официально, на заседании высшего органа партийной власти Ленинграда, начальник КГБ предложил снять меня с работы. Для 1987 года это много значило. Ирония судьбы заключалась в том, что в нескольких книгах и статьях по истории гидроакустики написано, что именно в 1987 году на государственном уровне было признано, что отечественные гидроакустические комплексы подводных лодок по основным ТТХ, исключая габариты и энергопотребление, не уступают зарубежным аналогам. Шёл пятнадцатый год моей опалы. Это был длительный период для одного директора, всеми силами сопротивлявшегося несправедливым нападкам и гонениям, пытавшегося побудить высоких руководителей признать и оценить по достоинству заслуги коллектива ЦНИИ «Морфизприбор» и объединения.

К чему пришёл? Руководство Минсудпрома во главе с Белоусовым — против меня, руководство ВМФ сначала с Главкомом Горшковым, теперь с Чернавиным — против меня, партийное руководство Ленинграда во главе с Соловьёвым — против меня, руководство Ленинградского КГБ во главе с Носыревым — против меня. Букатов, ставший заместителем председателя Военно-промышленной комиссии, тоже далеко мне не друг. Коксанов, влиятельная персона в отделе оборонной промышленности ЦК КПСС, много лет видит меня в гробу. Спасский, в течение многих лет питавший неприязнь ко мне и возглавляемой мной структуре, всему делу моей жизни, бегает по кругу, каким-то непонятным образом влияя на людей выше его по должности, не даёт пламени неприязни утихнуть. Не много ли для одного директора?

Ведь шёл 1987 год, Горшков уже не был главкомом ВМФ СССР. По логике вещей новый главком Чернавин не мог унаследовать от Горшкова ненависть к Хияйнену. Он сам был {242} подводником, и должен был понимать, кто был прав или неправ в той истории. Тем более, новому Главкому не за что было обижаться на меня или «Морфизприбор». Почему же он, будучи с 1981 года начальником главного штаба, а с конца 1985 года Главкомом, пальцем не пошевелил, чтобы хоть как-то повлиять на начальника 5-го управления ВМФ Попова. Если тот не хотел помогать нам, то хотя бы просто не мешал.

В те времена я не имел времени и желания задумываться об этом. Сейчас могу предполагать, что моё понимание главкомовской логики было отличным от того, которым руководствовался Чернавин. Могу только ещё раз добрым словом вспомнить двух, теперь уже покойных адмиралов, Круглякова и Сидорова, которые зная о том, что я личный враг Горшкова, проявляли внимание и сочувствие, пусть не очень открыто.

Чего не могли простить мне Белоусов и многие судостроители рангом пониже? Может быть, того, что я знаю правду об истинном размере отставания наших подводных лодок от американских? Но ведь я держал эти знания при себе много лет, не говорил об этом даже ближайшим коллегам по работе. Ну, хорошо, они не могли простить мне, что я влез в область их компетенций и написал министру Егорову письмо с предложением, как снизить уровень помех в носу подводной лодки. Но ведь после этого прошло много лет! Данная проблема была решена, по крайней мере, по их же словам. Почему тогда дважды торпедировалось предложение Ленинградского обкома наградить объединение «Океанприбор» орденом, не награждая при этом директора и работников? Я так и не смог понять логику, которой руководствовались министр и другие.

Сноски

¹ Корсукова в наказание за то, что добрался до Хрущёва, задвинули на многие годы на третьи роли. В конце 70-х он стал главным конструктором подводных аппаратов в проектном бюро «Малахит».

³ В книге рекордов Гиннеса действительно зарегистрирована рекордная скорость этой лодки в 40 узлов. В статье, опубликованной в журнале «Судостроение» в 90-х годах, указывалось, что одной из основных причин не строить серию таких лодок, являлась их очень высокая шумность

⁴ В книге адмирала И.В. Касатонова «Флот выходит в океан» на стр. 248–249 приведены слова из записок его отца, известного адмирала, многолетнего первого заместителя Главкома ВМФ Горшкова: «.....если кто-либо Сергею Горшкову не понравится, то это надолго, а то и навсегда».

⁵ «...Мы создали, к сожалению, не поколение «подводных авианосцев», а серию «ревущих коров», как называют эти лодки американцы, говорил Хияйнен, нужен старт из-под воды в сочетании со значительным увеличением дальности полёта ракет и резким снижением уровней шумности лодок. Я понимаю, что это большие деньги и ответственность конкретных людей, но иначе нам удачи не видать. Далее Лев Петрович поведал о том, как доказывал всё это в Генеральном штабе и перед руководством Военно-Морского флота, но натолкнулся на непонимание, более того — резкое неприятие своих идей. Рассказывал, как его обвинили чуть ли не в очернительстве боевой мощи и славных традиций флота, как Главнокомандующий С.Г. Горшков перестал здороваться, а новый начальник Академии, адмирал А.Е. Орёл начал предвзято относиться не только к нему лично, но и к подводной кафедре». А.П. Михайловский, «Вертикальное всплытие. Записки подводника», Санкт-Петербург, «Наука», 1995, стр. 472–473.

⁶ «...Разработкой тактики подводных лодок и нашим обучением занимался бывший командующий подводными силами ТОФ контр-адмирал Л. Хияйнен. Это был самостоятельный, свободно мыслящий адмирал, который знал своё дело в совершенстве. Если что-либо делалось вразрез тактики использования подводных лодок, он выступал со своим мнением и обоснованными предложениями вплоть до ЦК КПСС.» И.М. Капитанец, «На службе океанскому флоту, 1946–1992, записки командующего двумя флотами», Москва, издательство «Андреевский флаг», 2000, стр. 144.

⁷ Тынянкин в своей статье в книге «Российская наука — Военно-морскому флоту», изданной в 1995 году, а также в журнале «Морской сборник» № 7, 2003, опубликовал одну и ту же фотографию министра, главкома и других во время посещения «Морфизприбора» датированную 1974 годом. Это могло означать, что даже тогда всё было в порядке. На самом деле, то посещение состоялось в 1973 году, и именно после этого Бутома решил пригласить Устинова посетить «Морфизприбор» и дал указание расширить выставку.

⁸ В книге «50 лет Радиотехническому управлению ВМФ», изданной в 1993 году, автор Г.П. Попов не упомянул имя Чемериса. Это по меньшей мере непорядочно по отношению к предшественнику. При этом, Чемерис 20 лет руководил этим управлением, — 10 лет в качестве заместителя, 10 лет в качестве начальника. Такое же умолчание было и в опубликованных статьях Попова.

⁹ Бутоме в течении некоторого времени удавалось защищать Пустынцева, когда сына того посадили в тюрьму за участие в диссидентском движении. Ходили слухи, что Спасский поспособствовал ускорению ухода Пустынцева.

¹¹ Сотрудник ИСКАНа сдержал своё обещание, приехал к нам... и прочёл абсолютно неинтересную лекцию, содержимое которой не выходило за рамки информации в «Правде» или «За рубежом».

	Председатель Государственного комитета по судостроению СССР (1963–1965). Министр судостроительной промышленности СССР (1965–1976), д.т.н., проф. Герой Соц. Труда, лауреат Сталинской и Ленинской премий СССР, кавалер пяти орденов Ленина		Советский военачальник, флотоводец, организатор отечественного ракетно-ядерного флота, Адмирал Флота Советского Союза. Главком ВМФ — заместитель Министра обороны СССР (1956–1985). Дважды Герой Советского Союза. Лауреат Ленинской и Государственной премий СССР
БУТОМА Борис Евстафьевич (1907–1976)		ГОРШКОВ Сергей Георгиевич (1910–1988)

	Председатель Государственного комитета Совета Министров СССР по радиоэлектронике (1957–1965). Герой Соц. Труда, лауреат Сталинских премий, кавалер семи орденов Ленина		Один из основоположников отечественной гидроакустики, видный организатор гидроакустического приборостроения. Разработчик комплексной ГАС «Тамир», главный конструктор стационарной ГАС «Сигак» для фиксации мест подводных взрывов. Лауреат Сталинской премии 3 степени
КАЛМЫКОВ Валерий Дмитриевич (1908–1974)		СЫЧЁВ Леонид Фёдорович (1908–1997)

	Специалист в области гидроакустического приборостроения, к.т.н. Начальник комплексного научно-исследовательского отдела ЦНИИ «Морфизприбор» Научный руководитель ряда основополагающих НИР, главный конструктор гидролокатора «Рион» для вертолёта МИ-1, ГАС «Лиман». Лауреат Государственной премии СССР		Начальник комплексного научно-исследовательского отделения ЦНИИ «Морфизприбор». Один из основоположников отечественной гидроакустики, специалист широкого профиля. Главный конструктор нескольких эхолотов типа НЗЛ. Научный руководитель ряда основополагающих НИР, создавших научно-технический фундамент кардинального улучшения ТТХ ГАК ПЛ
КАСАТКИН Владимир Сергеевич (1915–2001)		ТИХОНРАВОВ Борис Николаевич (1914–1991)

	Сов. дипломат, партийный и государственный деятель. Член КПСС с 1945 г. Член ЦК КПСС (1971–1990). Член Комиссии по иностранным делам Совета Союза. Первый секретарь Ленинградского горкома КПСС (1971–78). Зам. министра иностранных дел СССР (1983–1985)		Партийный и государственный деятель, заведующий Отделом оборонной промышленности ЦК КПСС (1958–1981), кандидат в члены ЦК КПСС (1961–1981), депутат Верховного Совета СССР, секретарь Подольского горкома КПСС. Награждён пятью орденами Ленина
АРИСТОВ Борис Иванович (1925–2018)		СЕРБИН Иван Дмитриевич (1910–1981)

	Сов. государственный и политический деятель, руководитель СССР (1982–1984). Генеральный секретарь ЦК КПСС (1982–1984), Председатель Президиума Верховного Совета СССР (1983–1984). Председатель Комитета гос. безопасности СССР (1967–1982). Секретарь ЦК КПСС по идеологии (1982) и секретарь ЦК КПСС (1962–1967). Герой Соц. Труда (1974)		Сов. военачальник и государственный деятель. Маршал Советского Союза (1976). Дважды Герой Соц. Труда (1942, 1961), Герой Советского Союза (1978). Один из двух кавалеров (наряду с Н. С. Патоличевым) одиннадцати орденов Ленина. Народный комиссар и министр вооружения СССР (1941–1953), министр оборонной промышленности СССР (1953–1957). Министр обороны СССР (1976–1984).
АНДРОПОВ Юрий Владимирович (1914–1984)		УСТИНОВ Дмитрий Фёдорович (1908–1984)

	Сов. государственный деятель оборонно-промышленного комплекса СССР. Депутат Верховного Совета СССР. Член ЦК КПСС (1961–1986). Дважды Герой Соц. Труда (1961,1982), лауреат Ленинской премии.		Дежурный офицер связи штаба командующего подводным флотом США в атлантическом регионе, агент внешней разведки СССР. Считается одним из наиболее ценных зарубежных агентов КГБ СССР. За время работы передал множество информации, включая схемы шифраторов «KW-7» и «KW-37» и ключи к ним, а также информацию об обнаружении американцами советских ПЛ по акустическим сигнатурам и опознанных в них шумах
СМИРНОВ Леонид Васильевич (1916–2001)		УОКЕР Джон Энтони (1937–2014)

	Сов. учёный в области электротехники, основатель советской школы электромеханики, один из основоположников советского ракетостроения и космонавтики. Академик АН Армянской ССР (1950). Д.т.н. (1960), профессор (1941). Герой Соц. Труда (1961). Лауреат Ленинской (1961), Сталинской (1949) и Государственной премии СССР (1979). Заслуженный деятель науки и техники Армянской ССР (1962), заслуженный деятель науки и техники РСФСР (1965).		Сов. учёный, конструктор надводных и подводных кораблей многих типов. Академик АН СССР. Дважды Герой Соц. Труда.
ИОСИФЬЯН Андроник Гевондович (1905–1993)		ИСАНИН Николай Никитич (1904–1990)

	Советский и российский учёный в области электротехники и автоматики, академик АН СССР (1960). Герой Соц. Труда (1965). Лауреат Сталинской (1951) и Ленинской премии (1981)		Советский физик, академик АН СССР (1953; член-корр. 1943), д.ф.-м.н. (1941), профессор. Трижды Герой Соц. Труда (1954, 1960, 1973). Президент Академии наук СССР (1975–1986). Лауреат Ленинской премии (1959), Государственной премии СССР (1984) и четырёх Сталинских премий (1942, 1949, 1951, 1953)
ТРАПЕЗНИКОВ Вадим Александрович (1905–1994)		АЛЕКСАНДРОВ Анатолий Петрович (1903–1994)

	Сов. и российский кораблестроитель, инженер-адмирал (1967). Герой Соц. Труда (1980). Заместитель Главнокомандующего ВМФ СССР по кораблестроению и вооружению-начальник кораблестроения и вооружения ВМФ СССР (1965–1986). На посту зам. Главкома ВМФ отвечал за строительство и ввод новых типов боевых кораблей и вспомогательных судов флота. Нёс персональную ответственность за создание атомных ракетных подводных крейсеров стратегического назначения. Лауреат Ленинской премии (1974).		Деятель органов государственной безопасности СССР, генерал-полковник (1981). Начальник УКГБ по Ленинградской области (1969–1987), депутат Верховного Совета РСФСР, лауреат Государственной премии РСФСР имени братьев Васильевых (1983).
КОТОВ Павел Григорьевич (1911–2007)		НОСЫРЕВ Даниил Павлович (1915–1992)

	Сов. государственный деятель. Заведующий сектором судостроительной промышленности Отдела оборонной промышленности ЦК КПСС (1973–1985). Первый заместитель министра (1985–1988), министр судостроительной промышленности СССР (1988–1991)		Сов. государственный деятель. Председатель Государственного комитета Совета Министров СССР по электронной технике (1961–1965). Министр электронной промышленности СССР (1965–1985). Депутат ВС СССР (1962–1986). Дважды Герой Соц. Труда (1975, 1979).
КОКСАНОВ Игорь Владимирович (1928–1995)		ШОКИН Александр Иванович (1909–1988)

	Видный организатор судостроительной промышленности. Дважды лауреат Государственной премии СССР (1949, 1977), лауреат Ленинской премии (1984), трижды кавалер ордена Ленина. С 1954 г. — главный инженер завода «Красное Сормово». Начальник Первого Главного управления Минсудпрома СССР (1966–1985)		Сов. и российский учёный, инженер, генеральный конструктор около 200 советских и российских субмарин, бывший глава ЦКБ МТ «Рубин». Герой РФ (2018). Герой Соц. Труда (1978). Лауреат Ленинской премии и Гос. премии СССР. Академик РАН (до 1992 г. — академик АН СССР). С 1974 г. — начальник ЛПМБМ «Рубин», главный конструктор, возглавляющий бюро (с 1983 г. глава бюро стал называться генеральным конструктором).
ЧЕРНОВЕРХСКИЙ Павел Александрович (1906–2006)		СПАССКИЙ Игорь Дмитриевич (Род. в 1926 г.)

	Сов. океанолог, геофизик, член-корр. АН СССР (1970). Дважды лауреат Государственной премии СССР. Д. ф.-м.н. В 1955 г. создал гидроакустическую лабораторию в Арктическом и антарктическом НИИ (Ленинград, с 1960 г. — Отдел физики льда и океанов) и был её бессменным руководителем. Проводил гидрофизические исследования Северного Ледовитого океана и Антарктики		Видный специалист в области создания средств цифровой обработки информации, их математического и программного обеспечения. Зам. директора ЦНИИ «Морфизприбор» по научной работе. Научный руководитель ОКР «Основа» по созданию базовых средств ЦВТ для ГАК. Гл. конструктор ЦВК ГАК «Скат-3» (1983). Зам. гл. конструктора СГАК «Днестр» по вопросам цифровой обработки информации (1985). К.т.н. (1973)
БОГОРОДСКИЙ Виталий Васильевич (1919–1986)		ФЁДОРОВ Леонард Евгеньевич (Род. в 1936 г.)

	Д.т.н., профессор, чл.-корр. Российской академии электротехнических наук. Начальник научно-исследовательского отделения ЦНИИ «Морфизприбор». Научный рук. фундаментальных НИР по проблемам адаптивной цифровой обработки гидроакустической информации. Гл. конструктор алгоритмического и программного обеспечения первого отечественного ГАК «Скат-3» для ПЛ с полной цифровой обработкой информации. Зав. каф. матем. обеспечения и применения ЭВМ («ЛЭТИ»)		Контр-адмирал, крупный специалист и организатор исследований в области гидроакустики и динамики морской среды. Лауреат Ленинской премии. Соавтор открытия (1973) нового физич. явления в обл. динамики турбулентных образований в океане. Создатель и первый руководитель научно-исследовательского центра ВМФ, в состав которого входил Океанариум ВМФ
ЛИСС Александр Рудольфович (Род. в 1946 г.)		БУЗОВ Евгений Яковлевич (Род. в 1926 г.)

	Д.т.н., профессор. Видный специалист в обл. анализа точности систем управления и обработки информации в цифровых автоматических системах, в т.ч. гидроакустических. Работал ст. научн. сотр. в научно-исслед. учреждениях ВМФ: 24 НИИ Минобороны (1961–1973) и в 14 НИИ Минобороны (1973–1974). Вед. научн. сотр. ЦНИИ «МФП». Занимался исследованием методов адаптивной оптимизации систем пространственно-временной обработки гидроакустической информации и разработкой алгоритмов их цифровой реализации. Преподавал в ЛЭТИ им. В.И. Ульянова (Ленина)		Д.т.н. Видный специалист в области техн. кибернетики, теории информации и электронной вычисл. техники. Вед. научн. сотр. ЦНИИ «МФП». Занимался разработкой алгоритмического обеспечения гидроакустических систем с цифровой обработкой информации, включая вопросы комплексирования данных, вырабатываемых различными подсистемами ГАК, вопросами автоматизированного проектирования ГАК
ГУСЕВ Виктор Георгиевич (1927–2001)		ВЕНКСТЕРН Алексей Сергеевич (1928–1997)

	К.т.н. Лауреат Государственной премии СССР. Зам. начальника 5 Управления ВМФ (1970–1974), Начальник Института ВМФ (14 ЦНИИ МО) (1974–1976), зам. начальника кораблестроения и вооружения ВМФ (1976–1988). После 1988 г. — начальник лаборатории ИО РАН им. П.П. Ширшова		Сов. и росс. кораблестроитель, инженер-адмирал. Герой Соц. Труда (1980). Лауреат Лен. премии СССР. Нач-к управления в Главном управлении кораблестроения ВМС (1950. Пом. председателя Совета мин. СССР (1955). Зам. нач-ка кораблестроения ВМФ СССР (1957), зам. нач-ка кораблестроения и вооружения ВМФ СССР (1958), зам. Главнокомандующего ВМФ СССР по кораблестроению и вооружению-начальник кораблестроения и вооружения ВМФ СССР (1965)
ТЫНЯНКИН Иван Игнатьевич (1923–2017)		КОТОВ Павел Григорьевич (1911–1974)

	Сов. конструктор подводных лодок. Герой Соц. Труда, лауреат Ленинской премии. В 1951 г. стал начальником ЦКБ-18 (с 1966 г. — Ленинградское проектно-монтажное Бюро «Рубин»). Главный конструктор ПЛ, вооружённых крылатыми ракетами (1955). Под его руководством был разработаны ПЛ проектов 613, 644, 659, 675, 949		Вице-адмирал. Командир Института ВМФ (14 ЦНИИ МО) (1960–1974), занимающегося исследованиями в области радиоэлектроники и радиолокации
ПУСТЫНЦЕВ Павел Петрович (1910–1977)		ЧЕРНАКОВ Сергей Павлович (1917–1974)


Завод «Ладога»	Завод «Водтрансприбор»

	Сов. партийный и государственный деятель, первый секретарь Ленинградского обкома КПСС (1985–89). Первый секретарь Ленинградского горкома КПСС (1978–1984). Министр промышленного строительства СССР (1984–1985)		Учёный, инженер-конструктор, кораблестроитель, главный конструктор атомных ПЛ пр. «671», «671РТ», «671РТМ», «971», Герой Соц. Труда, лауреат Гос. премий СССР и РФ, д.т.н. Заслуж. конструктор РФ, Заслуж. машиностроитель РФ, почётный академик СПб инженерной академии. С 1974 г. — начальник-главный конструктор СПМ БМ «Малахит». С 1986 г. — генеральный конструктор СПМ БМ «Малахит», до 1997 г. руководил конструкторскими работами по пр. 671РТМ и 671РТМ(К). Главный конструктор ПЛ проекта 971
СОЛОВЬЁВ Юрий Филиппович (1925–2011)		ЧЕРНЫШЁВ Георгий Николаевич (1919–1997)

	Сов. парт. и гос. деятель, председатель Гос. комитета СССР по профессионально-техническому образованию (1986–1988). Лауреат Гос. премии СССР. Секретарь Ленинградского горкома партии (1972–1975). Секретарь, второй секретарь Ленинградского обкома КПСС (1975–1984). Первый секретарь Ленинградского горкома КПСС (1984–1986). Председатель Гос. комитета СССР по профессионально-техническому образованию (1986–1988). Член Комитета парт. контроля при ЦК КПСС (1988–1992)		Сов. хоз., гос. и политический деятель (с 1945 г.). Инженерный работник в судостр. и оборонной промышленности Ленинграда, гл. инженер Ленинградского адмиралтейского производственного объединения, первый секретарь Октябрьского райкома КПСС, заместитель, первый зам. зав. Отделом оборонной промышленности ЦК КПСС, председатель региональной общественной организации «Землячество ленинградцев»
ДУМАЧЁВ Анатолий Пантелеевич (1932–2004)		ЛУЖИН Николай Матвеевич (Род. в 1927 г.)

	Высококвалифицированный специалист в обл. гидроакуст. приборостроения, к.т.н. Нач. научно-исследовательской лаборатории ЦНИИ «МФП». Научный руководитель и вед. разработчик ряда гидроакустических устройств, станций и комплексов, зам. научного руководителя НИР по изысканию методов повышения эффективности перспективных ГАК ПЛ. Руководитель разработки системы шумопеленгования ГАС «Енисей». Первый зам. гл. конструктора многофункционального ГАК «Скат». Лауреат Гос. премии СССР		Высококвалифицированный специалист в обл. гидроакуст. приборостроения, к.т.н. Начальник НИС ЦНИИ «МФП» (1961–1982). Первый зам. гл. конструктора многофункционального ГАК «Скат» в котором впервые в отечественной практике были внедрены подсистемы низкочастотного шумопеленгования с протяжённой буксируемой антенной и классификации целей
ИДИН Владимир Борисович (1925–2002)		ПАПЕРНО Арон Иосифович (1922–1988)

	Д.т.н., профессор. Крупный учёный, основатель научной школы по исследованиям и разработке антенн для ГАС шумопеленгования, эхопеленгования, разведки и связи. Под его руководством разработан и внедрён ряд точных, а также приближённых методов расчёта параметров антенн и способов их оптимизации по критериям максимума коэффициентов концентрации и помехоустойчивости. Автор более 100 научн. трудов и изобретений. Первый заведующий базовой кафедры ЛЭТИ им. В.И. Ульянова (Ленина), в последующем её преподаватель. Засл. деятель науки РФ		Начальник НИС, лаборатории, вед. научн. сотрудник ЦНИИ «МФП». Теоретик, экспериментатор и разработчик гидроакустических систем различного назначения, один из наиболее широкоэрудированных специалистов комплексного профиля. Научный руковод. ряда НИР. Научный руковод. ОКР по созданию стационарного ГАК «Днестр», обеспечивающего обнаружение ПЛ на дальних подступах к побережью. Лауреат Премии правительства РФ в области науки и техники
СМАРЫШЕВ Михаил Дмитриевич (1932–2017)		СТРЕЛКОВ Игорь Михайлович (1933–2008)

	Сов. гос. и партийный деятель, чл. Политбюро ЦК КПСС, секретарь ЦК КПСС. Герой Соц. Труда. С 1961 г. — директор завода, ген. директор производственно-технического объединения, с 1974 г. — генеральный директор НПО «Ленинец». Первый секретарь Ленинградского обкома КПСС (1983–85). Секретарь ЦК КПС (1985–90), одновременно (1987–89) первый секретарь Московского горкома КПСС. Зам. председателя Совета обороны СССР (1989–90). Член ЦК КПСС (1981–90). Народный депутат СССР (1989–91)		Сов. учёный-кораблестроитель, директор ЦНИИ им. А.Н. Крылова, Герой Соц. Труда (1966). Лауреат Ленинской премии Совета Министров СССР. Зам. председателя Комиссии Президиума Совета Министров СССР по военно-промышленным вопросам (1975–90). Д.т.н., профессор. Депутат Верховного Совета СССР 9-го созыва
ЗАЙКОВ Лев Николаевич (1923–2002)		ВОЗНЕСЕНСКИЙ Андрей Иванович (1921–2013)

	Проработал 48 лет на предприятиях судостроительной промышленности, из них 28 лет в ЦНИИ «МФП»: начальник энергомеханического цеха (1956), начальник ЭМСО (1957), главный механик ЛНПО «Океанприбор» — главный механик-начальник ЭМСО ЦНИИ «МФП» (1977–1984). Внёс существенный вклад в развитие ряда приборостроительных предприятий Министерства		К.т.н. Нач-к специализированного НИС, зам. гл. инженера (1964), нач. научно-исследовательского акустического отделения (1970), сектора, вед. научный сотрудник ЦНИИ «МФП» (1953–2003). Внёс весомый вклад в создание и развитие инфраструктуры института — опытовых гидроакустических бассейнов и Ладожского испытательного полигона. Лауреат Государственной премии СССР
ЗАТУЧНЫЙ Михаил Моисеевич (1918–1986)		ШЕЙНМАН Лев Евгеньевич (1924–2003)

	Сов. гребец в сборной СССР по акад. гребле (1950–60). Участник 2-х летних Олимп, игр, серебр. призёр чемпионата Европы, мастер спорта. Известен как инженер, экономист и предприниматель. Работал в ЦНИИ «МФП». Инструктор Ждан, райкома КПСС Ленинграда (1970–73), затем инструктор и зав. отделом оборонной промышленности Ленингр. обкома КПСС. Находился на различных должностях в научно-производственном предприятии «Сигнал», являлся зам. ген. директора по производству и позже генеральным директором (1977–84). Лауреат Гос. премии СССР, к.э.н.		Военно-морской теоретик, вице-адмирал. Заслуженный деятель науки РСФСР, доктор военно-морских наук, профессор
ЗАНИН Валентин Петрович (Род. в 1937 г.)		СТАЛБО Казимир Андреевич (1912–1995)

	В 60-е гг. находился на партийной работе. До 1964 г. — заместитель заведующего промышленным отделом Ленинградского горкома КПСС. Зам. начальника 2-й Службы УКГБ по Ленинградской области (1964–65); зам. начальника УКГБ по Ленинградской обл. (1965–70 гг.); 1-й зам. начальника УКГБ по Ленинградской обл. (70-е гг. — 1991)		Сов. учёный-судостроитель, д.т.н., профессор, заслуженный деятель науки и техники РСФСР, писатель, Герой Соц. Труда, начальник 1 ЦНИИ МО РФ, инженер-вице-адмирал. Лауреат Гос. премии СССР. В 1984–1987 гг. осуществлял научное руководство восстановительно-реставрационными работами на крейсере «Аврора». Совместно с В. Е. Юхниным опубликовал книгу «Крейсер «Аврора». Памятник истории отечественного кораблестроения». Автор фундаментальной монографии «Отечественное военное кораблестроение в третьем столетии своей истории»
БЛЕЕР Владимир Николаевич (1928–2002)		БУРОВ Виктор Николаевич (1914–2005)

Оглавление

От редактора