Джордж Гамов - Моя мировая линия

Гамов Дж. Моя мировая линия: Неформальная автобиография: Пер. с англ. — М.: Наука. Гл. ред. физ.-мат. лит., 1994. 304 с. ISBN 5-02-014937-3

Крупнейший физик с мировым именем Дж. Гамов родился в России, где учился, а затем начал свой путь в науке. Он продолжил свою работу за рубежом и книги его долгое время у нас не издавались. Дж. Гамов — автор крупных открытий в области теоретической физики, а — также блестящий популяризатор науки. Мы рады познакомите читателя с его автобиографией, написанной в увлекательной форме.

Для читателей физиков и нефизиков, интересующихся историей физики и жизнью замечательных ученых.

ПРЕДИСЛОВИЕ

«Фрагменты воспоминаний» — такой заголовок Гамов первоначально выбрал для своих мемуаров, которые он писал на протяжении нескольких лет до самой своей смерти 20 августа 1968 г. В итоге они так и остались фрагментами — работа не была закончена по ряду причин. Хронологически воспоминания кончаются его прибытием в Соединенные Штаты Америки в 1934 г., охватывают менее половины его жизни и только несколько страниц дают общее представление о его жизни и работе в этой стране. Есть также пропуски в изложении более раннего периода. Гамов несколько раз говорил мне, что планировал продолжить свою автобиографию, но, подумав, отказался от этого намерения отчасти потому, что правдивый отчет о нынешних временах, по его мнению, мог бы вызвать различные обиды. Как жаль, что удивительный дар к сжатому изложению и его способность видеть суть вещей сквозь массу деталей никак не повлияли на научную жизнь здесь, в Соединенных Штатах.

В то же время, докапываясь до сути вещей, Гамов проследил всю свою деятельность так детально и систематически, что пропуски в книге кажутся еще более огорчительными. Впервые я познакомился с ним в 1936 г. Помню, уже тогда он собирал и приводил в порядок всевозможные фотографии и рисунки о свой многообразной деятельности — так сказать, вехи научного прогресса, каникулярные поездки, дискуссии с друзьями — и показывал их своим гостям с гордостью и удовольствием. Он любил также составлять фотомонтажи, комбинируя собственные рисунки с вырезками из фотоснимков; были там и иллюстрации, и карикатуры по поводу научных открытий. Подборка оттисков его {5} статей, а также представлявшие для него наибольший интерес статьи других авторов также содержались в большом порядке.

Все написанное Гамовым характеризуется потоком самородных идей, простым незапутанным изложением материала и легким, всегда немногословным, забавным, но никогда не фривольным стилем. Читатель убедился в том, что и эта книга не является исключением. Ему были свойственны также очаровательные орфографические ошибки в рукописях, столь типичные для него, что много раз обсуждались его издателями. Он писал легко и быстро, вряд ли что-либо переписывая, заполняя бесчисленные страницы, на каждой из которых было, правда, несколько строк, написанных огромными буквами.

Его, ставшие классическими, книги по истории физики и о новых идеях в физических науках показывают, что его отношение к коллегам-физикам было беззлобным, без сурового осуждения. Он был скуп на настоящую похвалу, оставляя ее для самых высоких достижений; но он никогда не критиковал и посредственность, даже не указывал на нее.

Популярные книги Гамова о науке получили всеобщее признание. За свой вклад в популяризацию физики, астрономии и других естественных наук он был удостоен в 1956 г. Калинговской премии ЮНЕСКО. Я думаю, что одна из замечательных черт этих книг — в простоте подхода и в уходе от необязательных технических деталей, что также отличало его исследовательскую работу. Его прямота позволяла ему писать так, как он мыслил, воплощая завет Декарта: «располагай свои мысли при анализе сложного, [как бы] расчленяя сложное на более простые части».

В своих научных исследованиях Гамов мог заниматься некоторыми задачами на протяжении многих лет, возвращаясь к одним и тем же вопросам снова и снова. Мой друг, математик, покойный С. Банах однажды сказал мне: «Хорошие математики видят аналогии между теоремами или теориями, а самые лучшие видят аналогии между аналогиями». Этой {6} способностью находить общее между моделями для физических теорий Гамов обладал почти до сверхъестественной степени. В современную эпоху все более сложного и, может быть, сверхсложного использования математики было удивительно видеть, сколь многого он мог достичь использованием интуитивных картин и аналогий, получаемых историческими или даже художественными сравнениями.

Другая отличительная особенность творчества Гамова — характер разрабатываемых им тем; и здесь он никогда не отвлекался от главного направления своих исследований в погоне за незначительными деталями. Именно в основных направлениях физики, космологии и биологии идеи Гамова сыграли такую важную роль. Для примера можно указать на его пионерскую работу в объяснении радиоактивного распада атомов, взрывного начала Вселенной о последующим образованием галактик. (Недавние открытия излучения, пронизывающего Вселенную и соответствующего температуре около 3 градусов по абсолютной шкале, кажется, подтверждают его предсказание 1948 г., относящееся к остаточному излучению от Большого Взрыва около 10 млрд. лет тому назад.) После открытия Френсисом Криком и Джеймсом Уотсоном структуры молекулы ДНК Гамов первый предположил существование в природе триплетного кода из четырех символов, управляющих развитием жизненных процессов. В целом, можно увидеть в его творчестве, наряду с другими выдающимися особенностями, может быть, последний пример любительства в научном творчестве по большому счету.

Эта незаконченная автобиография показывает те же отсутствие высокомерия, сознания своих огромных способностей, которые отражают целиком естественную открытость Гамова для проблем окружающего мира. Непреодолимое любопытство к природе — в очень большом и в очень малом — направляло его творчество в ядерной физике и космологии. Происхождение и возможно изменчивость во времени фундаментальных физических постоянных занимали его воображение и направляли его усилия в последние годы жизни. {7} Великие, оставленные без ответа вопросы, относятся к связям между массами элементарных частиц, а также к очень большим числам, которые представляют собой отношения между ядерными, электрическими и гравитационными силами. Гамов считал, что эти числа не могли возникнуть как результат начальной случайности и что они могли бы быть получены из топологических или теоретике-множественного рассмотрений. Он верил в конечную простоту теории, которая однажды должна объяснить эти числа.

В разговорах в последние несколько месяцев жизни он часто возвращался к рассмотрению схем, которые, возможно, могли бы бросить свет на эту тайну. Незадолго до смерти он рассказал жене, что во сне он оказался в компании таких великих людей, как Ньютон и Эйнштейн, и открыл подобно им крайнюю простоту конечных физических законов.

ВВЕДЕНИЕ

Всем людям, какими бы они ни были, которые сделали что-либо выдающееся в жизни и которые могут претендовать должным образом на превосходство среди современников, всем таким людям, если они правдивы и честны, следует описать свою жизнь самим, но им не следует браться за это дело до того, как им стукнет сорок. Эта мысль пришла мне в голову только теперь, когда я путешествую, когда мне перевалило за пятьдесят восемь и я — во Флоренции, городе, где я родился...

О, нет! Что-то не то. Сегодня день моего шестидесятипятилетия, и я определенно не родился во Флоренции¹.

О, да! Я просто цитирую начало автобиографии Бенвенутто Челлини, переведенной на английский Джоном А.Симондсом.

Однако это очень милое начало и очень подошло бы к любой автобиографии, так почему бы и мне им не воспользоваться?

Собственно говоря, эта книга — не систематическая традиционная автобиография. Она, скорее, собрание коротких историй, имеющих отношение ко мне, и все они совершенно правдивые. Но я буду включать только те истории которые мне было бы интересно описывать и, следовательно, читателям было бы интересно читать. Поэтому изложение и неполное, и неоднородное. Много событий и много периодов моей жизни, которые могли бы представлять «значительную биографическую ценность», просто опущены, потому что мне кажется очень нудным описывать их. Многие пропуски сделаны по чисто личным причинам, причем слово «личные» означает отношение ко мне или к другим лицам. И {9} около одной десятой процента — по соображениям «секретности».

Поэтому содержание книги составляют главным образом истории, которые я рассказывал бы маленькой компании друзей после хорошего ужина перед потрескивающим камином, истории, которые я обычно с удовольствием рассказываю, надеюсь, к удовольствию слушателей.

Что касается заглавия книги, то оно относится к релятивистскому четырехмерному пространственно-временному континууму, в котором все, что где-либо и когда-либо случается, изображается точкой. Совокупность таких точек (или событий) образует мировую линию.

1. ДЕТСТВО В ОДЕССЕ

Есть таинственное пятно в моей генеалогии: по-видимому, один из моих прапрадедушек с отцовской стороны убил (в сражении) одного из моих прапрадедушек с материнской стороны или наоборот.

Дело в том, что согласно некоторым старым документам, которые теперь безнадежно утеряны, один из моих отцовских предков был офицером императорской русской армии и был послан из Санкт-Петербурга (теперь Ленинграда) когда-то в начале восемнадцатого века для усмирения беспокойного Запорожья, казаки которого жили на островах Днепра между его порогами и Черным морем и образовывали щит для остальной России, воюя с персами и турками и грабя их. С материнской стороны имеется длинная линия южного духовенства, которая, как утверждалось, происходит из Запорожья, и, вполне возможно, что один из моих отцовских предков должен был столкнуться с одним из моих материнских предков на поле брани.

Мой дед с материнской стороны митрополит Арсений Лебединцев (фамилия русифицирована от первоначальной украинской Лебеденец) был настоятелем Одесского собора и религиозным администратором Новороссии — местности, расположенной севернее Черного и Азовского морей. Он начал свою карьеру священником в Севастополе. С 1854 по 1855 г. город был осажден британским и французским флотами. Русские несли потери, и город должен был эвакуироваться. Мой дед получил указание прибыть к определенному месту на набережной и ждать шлюпку, которая должна была доставить его на корабль. Он прибыл туда во-время со всеми своими пожитками: узлом с одеждой, библией и {11} чудотворной иконой. Икона была очень ценной — из тисненого золотого листа с прорезями для писанных лиц и рук Богоматери и младенца. Лодка с корабля задерживалась, и мой дед стоял там, наблюдая за британскими и французскими бомбами, разрывавшимися в воздухе. Тут-то и случилось нечто неожиданное: мой дед почувствовал острый приступ поноса. Поблизости был забор, за которым он мог укрыться, но он боялся оставить свое имущество без присмотра. Случайно мимо проходил русский матрос.

«Присмотришь ли, сын мой, — сказал мой дед, — за этим узлом, пока я схожу за забор?»

«Конечно, Батюшка», — ответил матрос, и мой дедуля исчез за забором.

Неожиданно раздался сильный взрыв вражеской осколочной бомбы прямо на том месте, где они только что стояли. Когда мой дед быстро натянул штаны и вышел, он увидел убитого матроса и свой узел — распоротый и разбросанный. Только святая икона осталась неповрежденной за исключением того, что взрыватель (тонкая металлическая трубка, содержащая запал) вонзился в руку младенца.

Позже, когда мой дед стал митрополитом, икона с все еще торчащей из руки трубкой взрывателя была прикреплена к стене Одесского собора около царских врат. Я очень хорошо помню, как много раз ее видел, когда приходил в собор ребенком; трубка взрывателя стала даже зеленоватой из-за окисления медной поверхности. Интересно, есть ли она все еще там.

Митрополит Арсений имел четырех сыновей и дочь. Только один из сыновей, дядя Витя, выбрал военную карьеру и стал командиром броненосца Черноморского флота. Дядя Володя стал председателем Одесского окружного суда; дядя Саша — школьным учителем греческого и латинского языков, а дядя Сеня окончил химический факультет Одесского университета и занимался химией морей и озер. Ему приписывают открытие ядовитого (для рыб) слоя углеродных соединений на дне Черного моря. Дочь митрополита Александра {12} (моя мать) преподавала историю и географию в одной из одесских частных женских гимназий.

Интересно отметить, что сын дяди Володи, Сева, которого я едва помню, потому что он был повешен, когда мне было только несколько лет, отправился в Италию изучать астрономию у профессора Скиапарелли, но спутался с нигилистской группой и отправился в С.-Петербург с целью убить премьер-министра Столыпина². Попытка провалилась, и пять революционеров вместе с двумя уголовниками были повешены на берегу Невы. Эта история хорошо описана в повести «Рассказ о семи повешенных» Леонида Андреева³, где мой кузен изображен под именем «неизвестный, который назвал себя Вернером»⁴. Конечно, русская тайная полиция знала, кем он был, и на следующем заседании сената кто-то поднял вопрос: «Как насчет того, что сын председателя Одесского окружного суда пытался совершить покушение на премьер-министра России?». К счастью, президент сената был крестным отцом моего кузена. Поэтому он поднялся и сказал: «Я изучил этот вопрос и пришел к выводу, что это ошибочное опознание. Вопрос закрыт». Поэтому дядя Володя сохранил свой пост до самой смерти, а тетя Надя, его жена, получала после этого хорошую пенсию вплоть до падения царского правительства. После революции 1917 г. ее пенсия была, конечно, аннулирована, но почти сразу же она стала получать другую пенсию от Советского правительства за своего сына Севу, который был казнен за борьбу против царского режима.

Мой дед со стороны отца, полковник Михаил Гамов, прибыл в Южную Россию с Севера в качестве командующего Кишиневским военным округом. У него было четыре сына и дочь. Три сына стали армейскими офицерами и погибли в русско-японскую, в первую и вторую мировые войны соответственно. Моя тетя никогда не выходила замуж и жила с семьей одного из своих братьев-офицеров. Но мой дед смог позволить себе послать Одного из своих сыновей Антона (моего отца) в Одесский университет, и тот стал преподавать {13} русский язык и литературу в одной из одесских частных мужских гимназий.

В первый год преподавания у отца был одаренный ученик Лев Бронштейн. Мальчик был лучшим в классе, и отец, собиравший работы своих лучших учеников, годами хранил одно из сочинений Бронштейна. К несчастью, этот документ вместе со многими другими, собранными в течение его долгого учительства, был использован для растопки нашей печи, когда не хватало топлива в годы революции.

С другой стороны, Бронштейн не любил моего отца и однажды организовал петицию к директору гимназии с требованием об его увольнении с работы. Будучи превосходным конспиратором уже в этом молодом возрасте, Лев Бронштейн составил петицию, в которой было столько слов, сколько учеников в классе, и каждый из учеников написал одно слово своей рукой. Однако из этого ничего не вышло — отец так и продолжал работать.

Вот отрывок из автобиографии этого ученика⁵ о моем отце: «В старших классах преподавание литературы перешло... в руки Гамова, который был еще молодым человеком, светловолосым, несколько полным, очень близоруким и без малейшей искры интереса к своему предмету... Вдобавок Гамов не был также пунктуальным и откладывал обычно на неопределенное время просмотр наших работ. В пятом классе нам предложили сделать четыре домашние работы по литературе. Я начал относиться к заданию со все возрастающей привязанностью. Я читал не только литературу, указанную преподавателем, но и ряд других книг, выписывая факты и цитаты и присваивая изречения, которые захватывали мое воображение и, в общем, работая с великим энтузиазмом, который не всегда останавливался на пороге невинного плагиата. Было несколько других ребят, которые также не рассматривали сочинение просто как ненавистное задание». Через несколько лет мой отец встретил Льва на одном из одесских бульваров и в ходе разговора спросил его, чем он занимается. «О, я просто работаю в порту», — {14} был ответ. «Механиком?» Лев ответил: «Нет, не совсем». Не много же знал мой отец в то время о том, в какого рода работу был вовлечен его прежний лучший ученик!

Теперь, наконец, я перейду к рассказу о себе. Я родился в одесской квартире своих родителей в ночь на 4 марта 1904 г. при очень опасных обстоятельствах. Я был слишком большим и был неправильно расположен в утробе матери, так что консилиум докторов решил, что на следующее утро меня должны были разрезать на куски и извлечь, чтобы спасти жизнь матери. К счастью для меня, соседка (которая позже стала моей крестной матерью) знала, что известный хирург из Москвы (к сожалению, я не помню его фамилии) проводил отпуск в пляжном домике, принадлежавшем одному из ее родственников, в каких-то десяти километрах от города. Каким-то образом посреди ночи она достала лошадь и коляску, подняла хирурга с постели и доставила вместе с его черным чемоданчиком в нашу квартиру. Кесарево сечение было сделано на письменном столе в кабинете моего отца, где все стены были уставлены книжными полками (может быть, поэтому я сам пишу так много книг).

Служанка держала керосиновую лампу, соседка (которую я всегда потом называл «тетей-мамой») стерилизовала хирургические инструменты в кухне, а мой отец делал то, что при таких обстоятельствах делают все отцы. Так, благодаря всем, я родился на этот свет.

В возрасте семи лет я читал Жюля Верна (или, точнее, моя мать читала его мне) и мечтал о путешествии на Луну — детская мечта, от которой я теперь совершенно излечился. Уже в то время мною было сделано некоторое исследование по физике: я пытался сконструировать электрический звонок, присоединяя обычный маленький звонок (подобный позвякивающим колокольчикам на северном олене Санта Клауса) к электрической батарейке.

Когда мне исполнилось девять лет, мать умерла, и началась моя жизнь с отцом. Отец был фанатиком оперы и {15} часто насвистывал или напевал вполголоса арии из «Риголетто», «Фауста», «Пиковой дамы» и Других опер. Он всегда настаивал, чтобы я сопровождал его в оперу, но так и не сумел привить мне интерес к ней. Только однажды я очень захотел пойти в оперный театр, чтобы посмотреть оперу «Руслан и Людмила», написанную композитором Глинкой по прекрасной сказке Пушкина. В этой истории княжна Людмила была похищена из своей свадебной постели злым волшебником Черномором. Опечаленный жених, славный князь Руслан отправляется на поиски. После долгих фантастических приключений он, наконец, нашел волшебный замок Черномора и убил его; с тех пор Руслан и Людмила зажили счастливо.

Причина, почему я очень хотел увидеть или, точнее услышать эту оперу, состояла в том, что во время долгого путешествия в поисках своей похищенной невесты Руслан неожиданно сталкивается с отрубленной головой великана, которая, тем не менее, продолжаем оставаться живой. (Между прочим, я не мог найти английского перевода «Руслана и Людмилы», хотя полки книжных магазинов завалены многими переводами «Евгения Онегина». А жаль!) Это приключение происходит однажды вечером, когда Руслан скачет по широкой степи в поисках своей похищенной невесты. Розовый закат постепенно исчезает и новая Луна поднимается в небе. Степь тиха в дымке тумана. Неожиданно большой холм появляется перед ним, и Руслан слышит громкий храп. Его конь отказывается двигаться вперед, грива коня ощетинивается. Когда Луна выходит из-за туч и освещает холм, храбрый князь видит перед собой чудо: дразня его, голова великана высовывает мясистый красный язык. В ярости Руслан бросает свое копье в язык, пронзая его посередине. Обезумевшая от удивления и боли голова старается откусить копье. Воспользовавшись этим, Руслан сильно ударяет ее по щеке своей железной рукавицей. Голова падает и несколько раз перекатывается, по земле. А на том месте, где она была, Руслан видит большой сияющий {16} волшебный меч; только он и мог обезглавить великана, а также отрезать длинную бороду его брата волшебника Черномора (похитителя Людмилы), в которой заключена вся его волшебная сила. Много лет тому назад Черномор (который был коварнее своего брата) отрезал голову великана и спрятал под ней меч в уверенности, что никто его не достанет оттуда. С этим мечом в руках Руслан наконец добирается до замка Черномора и отрезает его длинную бороду до самого подбородка. Там он в конце концов и обнаруживает свою невесту, и с тех пор они зажили счастливо.

Как я уже отмечал, пойти именно на эту оперу я захотел, чтобы увидеть голову великана во всем ее великолепии. Мой отец взял ложу в бельэтаже с правой стороны, но, к несчастью, голова великана располагалась на той же стороне сцены.

Когда Руслан, скачущий верхом на настоящем черном коне, появился на левой стороне сцены, я превосходно мог его видеть. Но как я ни старался высунуться из ложи, не мог увидеть голову великана. Естественно, я расплакался, и мой отец, увидев каких-то друзей в другой, более удобно расположенной ложе, схватил меня за руку, и мы помчались туда. Однако, когда мы вошли в ложу, занавес как раз стал опускаться, и все, что я смог увидеть, это был краешек головы великана.

В 1914 г. началась мировая война, а тремя годами позже наступила русская революция и гражданская война. В то время я был гимназистом, но пребывание в гимназии было спорадическим, так как занятия часто прерывались, когда Одессу обстреливали какие-нибудь вражеские военные корабли или когда греческие, французские или английские экспедиционные силы осуществляли штыковую атаку на главных улицах города против входящих белых, красных и даже зеленых русских войск, или когда русские войска разных цветов сражались друг с другом.

Между тем у меня начали проявляться успехи в искусствах и науках, и я помню день, когда я читал книгу по {17} евклидовой геометрии около окна в нашей квартире, и оконное стекло вдруг разбилось вдребезги от ударной волны от артиллерийского снаряда, разорвавшегося на соседней улице. Тем временем школьная жизнь продолжалась, а я все более и более стал интересоваться астрономией и физикой. До революции и в периоды, когда Одесса была занята Белой армией, уроки религии были так же обязательны во всех гимназиях, как и уроки чтения, письма и арифметики, и, будучи внуком митрополита, естественно, я должен был быть первым в классе. Священник из соседней церкви, который вел эти занятия, почтительно величал меня дьяконом. Но так как я уже изучил катехизис и порядок, в каком читаются различные молитвы и поются псалмы при пасхальной службе, мне было скучно, и я завидовал еврейским ребятам, которые освобождались от урока и гоняли мяч во дворе гимназии.

Однажды отец купил мне маленький микроскоп, и я решил провести важный эксперимент по проверке церковной догмы. В русском православии считается, что во время причастия красное вино и хлеб, опущенный в него, превращаются в кровь и плоть нашего спасителя, Иисуса Христа. Как-то раз священник дал мне чуточку превращенного вина и крошку хлеба на позолоченной ложке, я сохранил кусочек хлебной крошки за щекой, быстро прибежал домой и положил ее под микроскоп. Для сравнения я заранее приготовил маленькую хлебную крошку, вымоченную в красном вине. Смотря в микроскоп, я не мог увидеть разницы между двумя образцами. Микроструктура двух кусочков хлеба была совершенно одинаковой и совсем не походила на микроструктуру тонких, кусочков моей кожи, которую я предварительно срезал с пальца острым ножом. Цвет образца, который я принес из церкви, был все еще красноватым, но мой микроскоп был недостаточно сильным, чтобы увидеть в него отдельные эритроциты. Поэтому это было только полудоказательство, но я думаю, это был эксперимент, который сделал меня ученым. {18}

Да, много всего случилось в эти революционные годы: красные, белые, Махно, холера, опять красные, немецкая оккупация, голод, тиф, НЭП (новая экономическая политика, введенная Лениным), снова голод... Но хуже всего был недостаток воды. Одесса расположена на краю плато вдоль северного побережья Черного моря на высоте 45 метров над уровнем моря. Глубоко внизу узкая полоска земли, вмещающая пирсы, доки, склады и другие сооружения, обслуживающие морскую торговлю по Черному морю. Вдоль верхнего гребня простирался длинный бульвар с прекрасным видом на море. Широкий ряд ступеней позволял людям спускаться вниз на морское побережье и взбираться наверх. Те читатели, которые видели старый широко известный русский фильм «Броненосец Потемкин», могут вспомнить широкий марш из более чем ста крутых ступенек, по которым взбирались портовые рабочие для атаки на город под огнем полиции сверху. Но эти события имели место во время неудавшейся русской революции 1905 года, а так как в то время я был ребенком, у меня не осталось личных воспоминаний о событии и я могу выводить свои впечатления только из фильма. Мое близкое знакомство со знаменитыми ступенями началось несколькими годами позже, когда я уже учился в гимназии.

Что касается истории, то Одесса была основана русской императрицей Екатериной Великой в конце восемнадцатого века после того, как, русская армия выгнала турок и татар, занимавших северные берега Черного моря, и присоединила эти земли к русской империи. Этот край получил название Новороссии и заселялся главным образом украинцами и частично крестьянами с севера. Существует легенда, что якобы французские инженеры не советовали Екатерине Великой строить город на этом месте, так как будучи на 45 метров выше уровня моря и не располагаясь на реке, он лишался естественных источников пресной воды. Но так как Екатерина была настоящей императрицей, которая не хотела слышать никаких аргументов, противоречащих ее {19} воле, она сказала, что здесь должно быть asser d'eau (достаточно воды). Если прочесть эти французские слова наоборот, по слогам, получится eau-dzes-sa, что звучит как «Одесса» — название города. Конечно, это не более чем легенда и хорошая шутка, так как известно, что это место было первоначально (в XV в.) греческой колонией под названием Одессус.

Однако действительно в Одессе было довольно сухо, если не считать случайных дождей, и воду приходилось привозить из Днестра примерно за 50 километров.

Вода ежедневно подвозилась в Одессу из Днестра сотнями водовозных бочек на телегах, запряженных лошадьми. Позже, конечно, построили длинную многодюймовую трубу для подачи воды, нагнетаемой до Одессы мощными насосами, расположенными на берегах Днестра. Насосы нуждались в топливе, которое обеспечивалось донецкими угольными шахтами, расположенными тоже за сотни километров. Из-за нарушений в железнодорожном сообщении топливо часто не подвозилось вовремя, и водяные насосы часто не работали. Немного воды попадало в порт на морском побережье, но давление было не достаточно высоким, чтобы поднять воду на 45 метров вверх в город. Поэтому, чтобы добыть немного воды хотя бы для питья и приготовления пищи (о мытье никто и не помышлял), жители Одессы должны были идти вниз несколько сот ступенек в порт, где вода слабо сочилась из общественных колонок. Отстояв в очереди около часа, можно было наконец наполнить два ведра и тащить их {20} 45 метров вверх и домой. Став к тому времени крепким мальчуганом, я делал это каждый день, что, конечно, отнимало у меня массу времени от занятий. Однажды, стоя в очереди, я разговорился с матросом с британского эсминца, который пришвартовался недалеко от водопроводной колонки.

«За чем это все стоят?» — спросил он. «Мне нужна вода», — ответил я на плохом английском. «Иди сюда, парень», — сказал матрос и повел меня в сторону эсминца, достал водяной шланг и наполнил два моих ведра за несколько секунд. Увидев это, вся толпа жаждущих одесситов последовала за мной, и матрос флота Его Величества услужливо наполнял их ведра тоже. Благославляя британский флот, мы тащили драгоценную влагу по длинному ряду ступенек вверх и к нашим домам. Но нас ждало разочарование: вода оказалась просто соленой водой из одесского залива. После этого случая я стал высоко ценить британское чувство юмора.

Другой проблемой был конечно хлеб, который рационировался очень скудно. Французско-марокканские войска, которые должны были срочно покинуть Одессу, оставили после себя большое количество корма для своих мулов; я недостаточно знаю ботанику, чтобы дать этому корму строгое научное и ботаническое название. На следующий день это «зерно» было доставлено в одесские пекарни для выпечки хлеба голодающему населению. Снабжение было организовано хорошо и каждый в очереди получил большую буханку «французского хлеба». Однако оказалось, что он был совершенно несъедобным — разве что, быть может, для мулов. Несмотря на все эти лишения, одесситы не теряли чувство юмора и сложили такой стих:

Наконец, была проблема топлива для обогрева домов и приготовления пищи. Северное побережье Черного моря — степь, покрытая травой и совершенно лишенная каких-либо лесов. Деревья одесских бульваров и прекрасных парков были посажены еще при основании города, и Одесса всегда была зеленой от величественных акаций, наполнявших воздух ароматом в пору цветения. Все эти деревья были срублены на топливо (как и многие старые деревянные строения), и город выглядел голым и бесцветным. Французский математик Лагранж сказал, когда знаменитый химик Лавуазье был казнен на гильотине во время французской революции: «Потребовался миг, чтобы отрубить ему голову, но, может быть, и века не хватит, чтобы создать равную». Я не был в Одессе несколько десятилетий и поэтому к своему сожалению ничего не могу сказать о флоре сегодняшнего дня.

Еще несколько слов о положении с пищей. Голод был в городах, но не в деревнях, где эта пища производилась, а крестьяне запасали и прятали продукты. Единственный способ раздобыть немного хлеба и масла, а при удаче и курицу — идти в близлежащую деревню, неся в каком-то носовом платочке несколько предметов фамильного серебра или даже золотые часы, и обменять их на продукты. Многие предприимчивые городские жители так и делали, хотя это и было опасным предприятием.

Вот история, рассказанная мне одним из моих друзей, который был в то время молодым профессором физики в Одессе. Его имя — Игорь Тамм (Нобелевский лауреат по физике 1958 г.). Когда однажды он пришел в соседнюю деревню в то время, когда Одесса была занята красными, и вел переговоры с деревенским жителем о том, сколько кур он мог бы получить за полдюжину серебряных ложек, деревня была захвачена одной из банд Махно, который бродил по округе, тревожа красных.

Обратив внимание на его городскую одежду, бандиты привели Тамма к атаману — бородатому парню в высокой {22} черной папахе с пулеметными лентами на груди и парой ручных гранат за поясом.

«Ах, сволочь, коммунистический агитатор, разрушающий нашу родную Украину! Да тебя расстрелять мало!»

«Да нет же, — возразил Тамм — я профессор Одесского университета и пришел сюда, чтобы раздобыть немного продуктов».

«Ерунда! — возразил атаман. — Какой ты профессор по специальности?»

«Математику? — сказал тогда атаман. — Очень хорошо! Тогда дай мне оценку ошибки, которая получается при обрезании ряда Маклорена на n-м члене. Сделаешь это — будешь освобожден, не сделаешь — тебя расстреляют!»

Тамм не мог поверить своим ушам, так как эта задача относится к очень специальной области высшей математики. Однако трясущимися руками, под дулом наставленной на него винтовки он сумел найти решение и вручил его атаману.

«Правильно! — сказал тот. — Теперь я вижу, что ты действительно профессор. Можешь отправляться домой!»

Кто был этот человек? Никто и никогда этого не узнает. Если он не был позже убит, он, пожалуй, мог бы преподавать теперь высшую математику в каком-нибудь украинском университете. Изучая математику и физику в гимназии, я много времени уделял чтению русской литературы, главным образом поэзии, а не прозы, потому что первая звучала гораздо лучше и также не была такой длинной (сравните число слов в «Евгении Онегине» с их числом в «Войне и мире»!).

У меня очень плохая память на имена и числа. Но так или иначе каким-то образом после нескольких прочтений стихотворения, даже очень длинного, я запоминаю его на неограниченный период времени. Несколько лет тому назад я навещал своих русских друзей в Сан-Диего и поспорил с ними, что мог бы читать наизусть русские стихи в течение {23} по крайней мере часа без остановки. Я выиграл пари, читая стихи на протяжении полутора часов и остановился не потому, что истощился запас стихов, а потому, что устала аудитория. Зато на следующее утро я был наказан ларингитом, что заставило меня отказаться от чтения лекции в тот вечер.

Из моего раннего детства я до сих пор помню такие стихи:

В школьном возрасте я обратился к более серьезной поэзии, и мне хочется процитировать здесь, и позже в книге, некоторые отрывки не для того, чтобы демонстрировать свою память, но главным образом потому, что они имеют отношение к разным историческим событиям, личным и политическим.

Делая выбор, я обнаружил, что только немногие стихи из тех, которые я хотел бы процитировать, были переведены на английский. Некоторые были напечатаны на оригинальном русском, но никогда не переводились, в то время как большинство из них никогда даже не были напечатаны и все-таки распространялись, без ведома их авторов. Поэтому я попросил мою жену Барбару, американку, помочь мне справиться с этой задачей. Я диктовал ей стихи, переводя с русского на английский, и она перекладывала их на английские стихи.

Все стихи, с которыми читатель столкнется в этой книге и которые не имеют ссылки на автора и переводчика, были созданы таким образом. {24}

Следующая поэма, написанная Александром Блоком в 1918 г., относится к ранним этапам русской революции и освещает некоторые из ее аспектов.

Ко времени, когда я окончил гимназию, гражданская война прекратилась, остатки Белой армии эвакуировались из Крыма в Турцию, и борьба (за исключением отдельных так называемых бандитских групп) прекратилась

Я поступал в Новороссийский университет в Одессе на физико математический факультет⁸. Университет тогда только оправлялся от бедствий революции и гражданской {26} войны и в полной мере не действовал. Но здесь была сильная группа математиков: профессор Шатуновский, который читал лекции по высшей алгебре, профессор Каган, читавший лекции по многомерной геометрии, и молодой человек, профессор Юрий Рабинович, интересовавшийся главным образом теорией относительности. Именно эти три человека привили мне вкус к математике.

Помню, как однажды Шатуновский задал студенту вопрос: «Если Вы умножите пять извозчиков на три подсвечника, то что получится?» Студент замешкался и не ответил. «Так вот, — сказал Шатуновский, — будет пятнадцать извозчико-подсвечников». Это было мое первое знакомство с основной идеей анализа размерностей и повлияло на мою будущую работу в науке.

Спустя некоторое время Шатуновский сделал арифметическую ошибку на доске, написав: 37 × 25 = 837.

Когда кто-то из студентов заметил, что правильный ответ был бы 925, Шатуновский взорвался. «Это не работа математика, — огрызнулся он, — делать правильные арифметические операции. Это работа банковских бухгалтеров». Это замечание произвело на меня глубокое впечатление, и даже сегодня я не стыжусь, если при умножении 7 на 8 получу 45.

Чтение лекций Кагана обычно проходило по вечерам, и всегда нужно было опасаться, что аудитории не будут освещены: из-за ограничений в топливе электричество часто отключалось. Но, тем не менее, он продолжал занятия, ссылаясь на то, что все равно многомерные фигуры нельзя нарисовать на двумерной доске.

Студенты и сам профессор должны были перелезать через железную изгородь, окружавшую университетский городок [по ночам, когда не было электричества, привратник уходил рано и некому было открыть ворота), и мы, проходя по коридорам университетского здания, освещали себе путь свечами. Но, тем не менее, маленькая группа, пережившая все эти неудобства, получила отличные оценки на заключительном {27} экзамене. «Это доказывает, — сделал вывод профессор Каган, — что воображение важнее освещения».

Профессор Юрий Рабинович, самый молодой из преподавателей, был хранителем «кабчисмата» (кабинета чистой математики), где мы могли читать книги и журналы в течение дня, а также болтать о математике и многих других вещах по вечерам. Он умудрился сбежать за границу вскоре после того, как я поступил в университет, и в дальнейшем я повстречался с ним во время одного из моих визитов в Энн-арбор (США); он стал профессором Ю.Райничем в Мичиганском университете. Не стоит и говорить, что мы провели тот день в приятных воспоминаниях. Однако в Новороссийском университете не было лекций по физике. Руководитель физического отдела профессор Кастерин отказывался их читать на том основании, что не мог получить ассистента для проведения демонстраций во время лекций. Кроме того, все равно полностью отсутствовали приборы для демонстраций — будь то опыт Галилея с маятником или эксперименты Дж.Дж.Томсона с электронным пучком.

«Я не хочу читать мелодраматические лекции,» — заявил Кастерин на факультетских собраниях. Он не желал читать лекции только с помощью мела (который, кстати, тоже часто отсутствовал) и доски, без демонстрации опытов.

Позже я почти не встречался с профессором Кастериным в течение многих лет, но был очень хорошо знаком с его дочерью Татьяной, которая училась в той же группе, что и я. Таня и я стали большими друзьями и могли бы стать мужем и женой, не будь я таким застенчивым. Но я был застенчив, так что из этого ничего не получилось.

Проведя год в университете, я решил покинуть родной город и отправиться в Ленинград (Петроград в то время), где, как я слышал, физика начала процветать после зимней спячки в революционный период. Конечно, это был нелегкий шаг. Отец продал большую часть нашего фамильного серебра, чтобы обеспечить меня деньгами на поездку, и я покинул Одессу.

2. УНИВЕРСИТЕТСКИЕ ГОДЫ В ЛЕНИНГРАДЕ

В Ленинграде у меня была только одна зацепка — профессор Оболенский, который когда-то был коллегой моего отца в одесской гимназии, а затем стал профессором метеорологии в ленинградском Лесном институте. Когда я пришел к нему, он предложил мне работу, занимавшую сравнительно мало времени (от 6.00 до 6.20, от 12.00 до 12.20 и от 18.00 до 18.20, включая субботы и воскресенья). Я должен был снимать показания максимального и минимального термометров, измерять направление и скорость ветра, барометрическое давление и делать еще кое-что. Это кое-что часто было очень неудобным. Например, был ряд термометров, укрепленных на разной высоте в зарослях кустарников, и я должен был снимать их показания три раза в день. Я до сих пор помню ссадины на коленях (когда я ползал с фонарем до восхода и после захода солнца в зимние месяцы) и снег, падавший мне на голову. Но 3 × 20 минут = 1 час в день — такая работа оставляла мне достаточно времени для посещения университетских лекций и чтения научных книг и журналов.

Несколько лет спустя я поссорился с профессором Оболенским, который хотел, чтобы я стал метеорологом-экспериментатором, в то время как мне хотелось стать физиком-теоретиком. Поэтому мне пришлось покинуть его лабораторию.

Мне повезло: я получил работу полковника в полевой Артиллерийской школе Красной Армии. Конечно, стать полковником в возрасте двадцати лет звучит несколько фантастично, но это действительно так. Все дело в том, что я получил работу лектора по физике в Артиллерийской школе им. Красного Октября (бывшая Артиллерийская школа Великого князя Константина) и согласно предписаниям того времени, (которые, возможно, существуют и сегодня) мне было присвоено воинское звание, соответствующее моему жалованью. Оно было равно жалованью полевого армейского полковника, и я получил полковничью форму. {29}

К сожалению, я потерял фотографию (где видны все мои армейские регалии), которая была сделана, когда я однажды пошел на собрание Ленинградского Физического общества, но форма была действительно прекрасной: серая гимнастерка с окантованными красным черными поперечинами и две красные звезды на рукавах; четыре квадрата указывали на звание полковника. Но квадраты были голубыми, а не красными, указывая, что я не был строевым военным, но был связан с нестроевой службой. Сверкающие черные сапоги со шпорами и «умоотвод» (буденовка) с красной звездой завершали наряд⁹.

В течение зимних месяцев я преподавал курсантам элементы физики и метеорологии, а летом, когда школа ушла на стрельбище в Лугу (недалеко от Ленинграда), я получил новую работу. Я стал командиром метеорологической группы, состоявшей из дюжины курсантов и телеги с лошадью, перевозившей теодолиты, резиновые оболочки и баллоны с водородом для определения направления и силы ветра [на разных высотах].

Согласно званию мне также выделили персональную лошадь — большое черное животное по кличке Ворон, способное выдержать мой вес. Я впервые в жизни взобрался на коня. Когда с некоторым трудом я вскарабкался в седло в лагерной конюшне, Ворон отказался двигаться, и красноармейцы, которые ухаживали за лошадьми, хохотали во все горло, наблюдая за моими попытками воспользоваться шпорами. Я спешился и отвел лошадь на поводу подальше от лагеря. И тогда уж не знаю как, но я вспрыгнул в седло! Ворон повернулся и пустился рысью обратно в конюшню под громкие аплодисменты курсантов.

На следующий день я приобрел друга, имени которого не помню, но если он когда-нибудь прочтет эти строки, я шлю ему мои наилучшие пожелания и благодарность. Он был участником многих боев в гражданскую войну, одним из многих, оставшихся в Красной армии в качестве преподавателей военного искусства. Он повел меня в конюшню и {30} выбрал другую лошадь по кличке Кавалерия. Это была маленькая черная с белыми пятнами лошадь, которую использовали для «вольтижировки» — упражнения, в котором курсанты прыгали на лошадь, когда она несется полным галопом, свешиваются с седла, чтобы ухватить зубами носовой платок, брошенный на землю, а также выполняли другие акробатические упражнения. Кавалерия стала моим другом с первого взгляда вопреки диспропорции в наших размерах и тому факту, что, когда я ехал верхом, мои ноги почти касались земли. Это привело к появлению в лагерной стенгазете карикатуры, на которой я был изображен скачущим на своей лошади с подписью: «Иисус Христос на осле». Во всяком случае, именно так я учился искусству верховой езды; даже школа западных ковбоев не дала мне больше, чем езда рысью.

Лето в Луге было захватывающим, и мой новый друг учил меня разным трюкам. Во время маневров я обычно скакал рядом с ним впереди кавалерийского эскадрона, около сотни всадников скакало в тесном строю (лавой) за нами. Однажды мы должны были пересечь открытое поле предположительно под огнем противника. «Галоп!» — последовала команда, и кони рванули вперед во весь опор. Каким-то образом моя правая нога потеряла стремя. Я ухитрился не упасть с седла под копыта летящих коней, и висел на колене через седло, держась за гриву коня левой рукой. Вдруг сильная рука одного из всадников, который подскакал сзади, схватила меня за шиворот и посадила обратно в седло. С того лета в Луге я могу сказать, что могу скакать на лошади при условии, если она экипирована специальным седлом Маклеана.

Самое волнующее событие того лета произошло в день, когда командир тригонометрической группы заболел, и мне было приказано взять ее также под свое командование. Были две группы в Артиллерийской школе: одна тригонометрическая, в обязанность которой входило измерять азимут и дальность целей, и другая метеорологическая — для вычисления {31} поправок на ветер, температуру пороха и т.п. Обстреливаемая местность была холмистой, лесистой со множеством озер, а целями обычно были двумерные церкви, подобные сценическим декорациям, — частично для удобства прицеливания, частично как антирелигиозная пропаганда. Я видел семь церквей и приказал тригонометрической группе дать их точные координаты. Когда ребята моей собственной группы ввели поправки на ветер, я поскакал к холму, на котором располагался дивизионный командир со штабом: вручил ему список целей. Полевые офицеры связи с батареями, спрятанными в лесочках, начали давать сведения для прицеливания, но, к счастью, в этот момент инспектор, постоянно прикрепленный к стрельбищу, взглянул на лист и спросил меня: «Откуда Вы взяли семь церквей?»

«Вот, — начал указывать я, — одна здесь, другая там,.. и седьмая выше, там».

«О, черт! — вскричал он. — Седьмая — не цель, а церковь Святого Николая в деревне через дорогу».

«Отставить огонь по цели семь!» — заорал дивизионный командир в свой мегафон. «Отставить огонь по цели семь!» — эхом отозвался офицер в поле. Это спасло жизнь нескольким сотням крестьян, которые пришли на утреннее богослужение в церковь Святого Николая.

На этом закончилась моя авантюра с Красной армией, которая, однако, получила некоторый отзвук несколькими годами позже (точнее, в 1949 г.). Будучи в то время профессором физики при Университете Джорджа Вашингтона в Вашингтоне (округ Колумбия), я был приглашен провести свой годичный отпуск¹⁰ в Лос-Аламосской научной лаборатории Комиссии по атомной энергии в Нью-Мехико. Я уже был гражданином Соединенных Штатов, когда был организован так называемый Манхеттенский проект по изготовлению атомной бомбы, но в то время мне было отказано в разрешении работать над ней из-за информации, имевшейся в секретном отделе, что я однажды служил полковником в Красной Армии. {32}

Но в 1949 г., когда президент Трумен дал добро на разработку водородной бомбы, ситуация прояснилась до такой степени, что я мог отправиться в Лос-Аламос, чтобы помочь в разрешении проблем разработки термоядерного оружия.

Все шло хорошо, и после четырех месяцев пребывания там я отправился в двухнедельный отпуск в Малибу-Бич после обеда и нашел очень приятный мотель, в котором и остановился. Я надел плавки и зашел по пояс в воду, предвкушая приятное плавание, когда управляющий отеля и еще какие-то два плотных типа появились на пляже и попросили меня вернуться. Эти люди показали мне свои удостоверения (один из службы безопасности КАЭ, другой из ФБР) и сказали, что они были во всех отелях побережья в течение дня и счастливы, что наконец-то нашли меня.

«Что за спешка?» — спросил я и узнал, что должен срочно созвониться с д-ром Норрисом Бредбери, директором Лос-Аламосской лаборатории. Когда я поднимал трубку, вода все еще капала с моих плавок, и я услышал голос Нор-риса:

«Сожалею, что помешал Вам Джордж, — сказал он, — но Вы должны возвратиться сегодня к вечеру. Если поспешите, Вы можете еще попасть на последний самолет из Лос-Анжелеса до Альбукерка и там взять самолетное такси. Скажу, в чем дело, по приезде».

Оба агента помогли мне переодеться в респектабельную одежду, и мы понеслись под вой сирены в аэропорт и прибыли как раз к отлету самолета. Всю дорогу я был очень взволнован, думая, что там должна быть какая-то очень важная работа, для которой я так срочно понадобился.

Когда через несколько часов я поднялся в кабинет Бредбери, я увидел здесь другого человека — капитана Смита, директора отдела безопасности, известного всему Лос-Аламосу под нежным именем Смитти. Они объяснили мне, что завтра утром должно состояться слушание в Вашингтоне, на котором сенатор Маккарти собирается обвинить КАЭ {33} в недостаточном соблюдении секретности; одно из его обвинений состояло в том, что, приглашая меня в Лос-Аламос, комиссия не получила достаточно сведений о моих военных связях с другими странами.

«Здесь, — сказал Смитти, протягивая вопросник, — есть параграф, спрашивающий, служили ли Вы в вооруженных силах другой страны, и если да, то нужно раскрыть детали».

«Да, — сказал я. — Я был полковником полевой артиллерии Красной армии».

Смитти заткнул пальцами уши и простонал: «Я этого не слышал! Я этого не слышал!»

Когда я рассказал подробнее о безобидном характере моей «военной» карьеры, последовал срочный успокаивающий телефонный звонок офицеру безопасности КАЭ в Вашингтон. Затем Норри, Смитти и я с удовольствием выпили за здоровье сенатора Маккарти. На следующий день я, наконец, погрузился в воды Тихого океана, а через две недели снова сел за свой стол в Лос-Аламосе.

Во время преподавания в Артиллерийской школе я одновременно посещал занятия в университете и весной 1925 г. сдал все экзамены, необходимые для получения диплома. Следует отметить, что русский университет, как и большинство европейских, имеет жесткие программы, и если кто-то выбирает такую область, как математика, оптика или электричество, то он должен посещать все лекции, перечисленные в выбранной программе, в отличие от американской системы, где студент, специализирующийся, например, по физике, может посещать занятия по греческой истории и получить зачет по этому предмету. Конечно, студентам не возбранялось посещать другие занятия, но они не получали по ним зачетов. Оценки, получаемые на экзаменах, — «хорошо», «удовлетворительно» и «неудовлетворительно». Те, у кого все оценки были «хорошо», получали возможность стать аспирантами и им предлагалось начать {34} работу для получения научной степени, они автоматически начинали получать стипендию. Студент не мог сам стать аспирантом — его должен был предложить для этого профессор. Это так же, как девушки не должны просить молодых людей жениться на них, а должны ждать, когда молодые люди сами сделают им предложение. Конечно, есть пути которыми девушка может склонить желаемого мужчину сделать ей предложение, и русские студенты также использовали подобные методы в отношении своих профессоров. Я был протеже профессора Дмитрия Рождественского, за глаза называвшегося Дядей Митей, который был директором Физического института и работал в области оптики. Когда я закончил университет (сдал все необходимые экзамены с оценкой «хорошо), профессор Рождественский сообщил мне, что считает меня аспирантом, но рекомендовал мне год подождать. Дело в том, что я окончил университет на год раньше, чем должен был по программе (за три года вместо четырех), так что если бы он выставил мою кандидатуру на конкурс, мне пришлось бы конкурировать с более «старыми» студентами, которые пробыли в университете полные четыре года, а так как число стипендий было ограничено, я имел бы мало шансов быть зачисленным в аспирантуру. Все это меня устраивало за исключением того, что мне нужно было искать новую работу на этот год, чтобы иметь средства существования¹¹. Моя работа в Артиллерийской школе была лишь временной — я замещал постоянного преподавателя физики, которому разрешили отлучиться на год и он скоро должен был возвратиться.

«Это легко устроить, — сказал Дядя Митя, — я дам Вам работу на этот год в штате [Государственного] оптического института» [ГОИ].

ГОИ был новым исследовательским институтом — одним из великого их множества, созданных Советским правительством после того, как оно начало понимать важность науки. Его здание находилось рядом с Физическим институтом университета, и профессор Рождественский был директором {35} обоих. Название института (ГОИ) породило немало шуток, основанных на том, что оно звучало как новоеврейское слово goy — до некоторой степени пренебрежительное название христианина. Это соответствовало действительности, так как в институте был только один еврейский служащий, может быть, потому, что фамилия директора была производной от слова «рождество». Наоборот, еще одна новая физическая лаборатория, известная как Рентгеновский институт, которая была связана с Политехническим институтом, организованная и руководимая знаменитым профессором Абрамом Иоффе, имела ограниченный состав христиан.

Работа в ГОИ особенно меня не увлекла и была скорее технической. После варки стекла для высокоточных оптических приборов в дело идет только малая его часть — та, которая абсолютно однородна и не содержит шлиров. Шлиры — это прожилки стекла более высокой или более низкой плотности, иррегулярно пронизывающие стеклянные блоки до 0,9 м³, как они приходят из стекловаренных печей. Конечно, шлиры в них нельзя увидеть из-за шероховатости и нерегулярности поверхности блоков.

Моя работа состояла в том, чтобы разработать метод обнаружения шлиров и отколоть бездефектные куски стекла пневматическим молотком. Идея метода: стеклянный блок помещался в большой стеклянный контейнер, напоминающий аквариум, который заполнялся доверху жидкостью, имеющей точно такой же коэффициент преломления, что и данный образец стекла. В результате блок становится практически невидимым, как медуза, плавающая в воде. В качестве жидкости обычно использовалась смесь канадского бальзама и какой-то другой жидкости, название которой я не помню; когда они берутся в правильной пропорции, можно подобрать коэффициент преломления к любому сорту стекла. Тогда шлиры становятся видимыми, и, погружая пневматический молоток в аквариум, можно отколоть хорошие чистые куски, из которых уже можно вытачивать линзы. Хотя я больше интересовался квантовой теорией, чем раскалыванием {36} стекла, тем не менее я с энтузиазмом взялся за это дело и отколол несколько хороших стеклянных фрагментов, гораздо лучших (по моему мнению), чем обычное оконное стекло. Может быть, линзы, сделанные из них, до сих пор служат в старых русских теодолитах.

Профессор Рождественский надеялся, что одновременно с этой работой за бутерброд еще до того, как официально стану аспирантом, я начну исследование, которое должен был начать только в следующем году. Оно относилось к физической оптике — изучение аномальных изменений коэффициента преломления газов вблизи линий поглощения с использованием так называемого метода крюков, который Рождественский применил за несколько лет до этого. Поэтому я получил собственную комнату в Физическом институте, заполненную множеством чувствительных оптических приборов. Я не буду надоедать читателю описанием принципов и методологии проводившихся экспериментов, а хочу только упомянуть о так называемом интерферометре, состоявшем из двух полупрозрачных стеклянных пластинок, которые должны быть расположены параллельно с точностью до одной миллионной сантиметра. Если после весьма трудоемкой работы по их регулировке кто-то вдруг чихал, то всю работу нужно было начинать сначала. Я называл эти пластинки дьяволами входа и выхода.

Как раз в это время я попробовал вкус водки. До революции я был слишком молод, чтобы употреблять спиртные напитки, а во время первой мировой войны был введен сухой закон. Но в рабочей комнате у меня всегда стояла бутыль чистого спирта, который был необходим для повышения светочувствительности фотопластинок, использовавшихся при съемке инфракрасных спектров. И однажды я решил испробовать вкус водки. Используя мерный цилиндр, я налил в соответствующих пропорциях чистый спирт и дистиллированную воду и, помешав стеклянной палочкой, выпил смесь до дна. Она была не очень вкусной, и я ничего не почувствовал. Я повторил эксперимент с тем же отрицательным {37} результатом за исключением того, что очень захотелось есть. Поскольку уже настало время обеда, я отправился в университетскую столовую. Когда я проходил через дверь моей комнаты, то заметил, что что-то неладное творится с коридорным полом: он перекашивался и гнулся, как при землетрясении. Однако, балансируя, как моряк на качающейся палубе, я добрался до столовой и там съел хороший по русским стандартам того времени обед. На обратном пути в физический корпус «море» уже значительно успокоилось.

В другой раз я воспользовался жидкостью из бутылки не для внутренних, а скорее для внешних целей. Зимой в Ленинграде становится ужасно холодно, и Нева покрывается толстым льдом. Вы можете нанять сани с лошадью и попросить кучера провезти вас по замерзшей реке от одного шлюпочного причала вдоль по реке на километр или больше до следующего, где есть другой ряд ступенек. Получилось так, что, хотя я жил прямо через реку от университета, добираться до него было не просто, особенно летом — или идти далеко вправо, чтобы добраться до одного моста, или идти далеко влево, чтобы попасть на другой. Но зимой я мог идти по прямой, пересекая замерзшую Неву от берега до берега.

Конечно, ходили трамваи до мостов, но они были очень неудобны, а то и просто опасны для здоровья. Прежде всего, они были страшно переполнены; люди плотно забивали центральный проход, переднюю и заднюю площадки. Те, кто не мог пройти в вагон, висли снаружи на ступеньке, держась за поручни, и была опасность, что они могут столкнуться с другой гроздью «внешних пассажиров» со встречных трамваев. Нет, я не путаю геометрию: когда русский трамвай приходит на остановку, его атакуют потенциальные пассажиры с обеих сторон. Надеюсь, что теперь это не так. Другая «медицинская» опасность состояла в том, что у многих пассажиров были вши, часто зараженные вирусом тифа и ползающие по всей их одежде. В местах скопления людей вши переходили от одного человека к {38} другому с неприятными последствиями. Поэтому я предпочитал ходить пешком.

Однако возвращаясь к главной линии повествования, следует рассказать о случае, который произошел однажды, когда я пересекал замерзшую Неву ранней весной, а лед начинал таять. Когда я подошел к реке со стороны университета, то увидел полоску воды между неповрежденной ледяной поверхностью и покрытыми снегом ступеньками. Нельзя было понять — то ли вода покрывала толстый ледяной слой, то ли под ней вовсе не было никакого льда. Во всяком случае, водяная полоска была шириной в треть метра или около того, и я решил прыгнуть. Мои ноги коснулись ступенек и, поскользнувшись, я погрузился в ледяную воду почти до плеч. К счастью, я сумел ухватиться за самую нижнюю ступеньку одной рукой, и несколько человек, стоявших здесь же (тоже, видимо, решивших, прыгнуть или нет), вытащили меня из воды. Весь насквозь промокший, уже через пять минут я был в физическом здании, снял всю одежду и повесил ее около электрической печки, которая обычно использовалась для просушки негативов. Но моей главной заботой были ручные часы, которые, конечно, не были водонепроницаемыми. Они были такой же редкостью в России, как авторучки, икра и другие предметы роскоши. Я налил полный стакан спирта и положил в него свои ручные часы. Оставалось еще достаточно спирта для повторения моего предыдущего эксперимента: смешал его с водой и принял внутрь. В результате часы после просушки начали снова тикать, а я избежал пневмонии.

Однако мои спектроскопические исследования почему-то продвигались не слишком хорошо. Фотографии спектров, как правило, получались не в фокусе и недопроявленными, причем последний дефект происходил оттого, что я пользовался временем проявления из книги, где оно было дано для комнатной температуры (20°С), в то время как из-за недостатка топлива температура в комнате обычно была ниже 10°С. Конечно, любой хороший экспериментатор учел бы {39} это, зная что скорость большинства химических реакций меняется вдвое при изменении температуры на 10°, но, даже зная об этом, я почему-то это не учитывал.

Все эти неудачи в моей экспериментальной работе в конце концов убедили меня, что недостаточно просто желания иметь собственную комнату в институте, чтобы стать физиком-экспериментатором, и я также понял тщетность моего плана быть наполовину экспериментатором и наполовину теоретиком.

Предмет, который больше всего привлекал меня с ранних студенческих лет, была специальная и общая теория относительности Эйнштейна; и у меня была уйма до некоторой степени неупорядоченных знаний в этой области. Случилось так, что профессор Александр Александрович Фридман из математического отдела объявил в то время курс лекций, озаглавленный «Математические основания теории относительности», и, естественно, я занял место в аудитории уже на первой его лекции. Фридман, бывший по образованию чистым математиком, проявлял также огромный интерес к применению математики в различных областях физических наук и в это время был увлечен проектом детального изучения гидродинамики атмосферы. Опережая свое время, он собирался изучать «куб воздуха», т.е. большой объем земной атмосферы, детальные физические условия в котором должны были измеряться совокупностью управляемых и неуправляемых аэростатов, выпускаемых с разных мест опорной площадки данного района. Но он был также увлечен проблемами релятивистской космологии и стал основателем теории расширяющейся Вселенной. Поскольку его настоящая роль в этой теории неизвестна большинству сегодняшних исследователей, в то время как я знаю это из первых рук, непосредственно от него, я постараюсь рассказать о ней здесь несколько подробнее.

Когда в 1915 г. Эйнштейн сформулировал свое знаменитое уравнение общей теории относительности и с успехом применил его для объяснения долго существовавшего {40} противоречия в движении Меркурия, отклонении световых лучей в гравитационном поле Солнца и гравитационного красного смещения линий в солнечном спектре, он решил использовать теорию для описания Вселенной как целого.

Еще великий Исаак Ньютон, открывший закон всемирного тяготения, первым поставил вопрос о стабильности космоса. Если каждая часть материи во Вселенной притягивает каждую другую часть силами гравитации, почему вся Вселенная не коллапсировала в бесформенную массу? Эйнштейн думал, что его усовершенствованная теория гравитации могла бы успешно справиться с этим парадоксом Ньютона и таким образом обеспечить стабильность космоса. В качестве первого шага Эйнштейн предложил математическую теорию, которая, казалось, доказывала, что вопреки опасениям Ньютона Вселенная могла бы быть стабильной со всеми ее массами, остающимися неподвижными в их первоначальных положениях. Тогда он приступил к поиску такого распределения масс, которое могло привести к стабильной Вселенной, неизменной во времени. Но при этом он пришел к неожиданной трудности: не было мыслимого распределения масс, которое могло бы обеспечить условие стабильности. Это был логический парадокс типа:

а) если Вселенная существует, она должна быть стабильной;

б) не может быть никакой стабильной Вселенной, следовательно:

Конечно, Эйнштейн не заходил так далеко, а просто заключил, что основное уравнение общей теории относительности неприменимо ко Вселенной и должно быть изменено. И действительно, он нашел, что ситуация может быть спасена, и Вселенная избежит неминуемого коллапса, если его первоначальное уравнение расширить добавлением еще одного члена, который стал известен как «космологический член». Правда, новый член имел очень странную физическую интерпретацию, изображая отталкивающую силу, которая {41} растет с расстоянием между двумя объектами и зависит от массы только одного из них. Но чего не сделаешь ради спасения Вселенной! Это привело к знаменитой эйнштейновской модели стабильной сферической Вселенной, введенной им в 1917 г.

Изучая публикации Эйнштейна по этому поводу с чисто математической точки зрения, Фридман заметил, что Эйнштейн сделал ошибку в своем доказательстве, что Вселенная обязательно должна быть стабильной во времени. Студентам, изучающим высшую алгебру, хорошо известно, что обе части уравнения можно разделить на любое число, отличное от нуля. Однако в ходе своего доказательства Эйнштейн делил обе части одного из своих промежуточных уравнений на сложное выражение, которое при определенных условиях могло быть нулем.

В случае, однако, когда это выражение становится равным нулю, доказательство Эйнштейна не справедливо, и Фридман понял, что это открывает целый новый мир зависящих от времени вселенных: расширяющихся, коллапсирующих и пульсирующих. Таким образом, первоначальное гравитационное уравнение Эйнштейна было правильным, а изменение его было ошибкой. Много позже, когда я обсуждал космологические проблемы с Эйнштейном, он заметил, что введение космологического члена было самым большим промахом, который он когда-либо сделал в своей жизни. Но этот промах, отвергнутый Эйнштейном, все еще иногда используется космологами даже сегодня, и космологическая постоянная, обозначаемая греческой буквой А, поднимает свою гадкую голову все снова и снова.

Фридман написал о своих находках Эйнштейну, но не получил никакого ответа. Случилось так, что физик-теоретик из Ленинградского университета профессор Юрий Крутков получил разрешение на поездку в Берлин, что было вовсе не так просто сделать в первые послереволюционные годы в России. Фридман попросил Круткова сделать попытку повидаться с Эйнштейном и поговорить с ним об этом. В {42} результате состоявшегося разговора Эйнштейн написал Фридману короткое, но несколько сердитое письмо, согласившись с его доводами.

Фридман опубликовал свою статью в 1922 г. в немецком журнале Zeitschrift für Physik, открыв тем самым новую эпоху в космологии.

В том же году американский астроном Эдвин Хаббл из обсерватории Маунт Вилсон доказал, что так называемые спиральные туманности в действительности — исполинские звездные галактики, летящие в пространстве далеко за пределами границ Млечного Пути, а ранее наблюдавшееся красное смещение линий в их спектрах должно интерпретироваться как результат их взаимного удаления. Дальнейшие данные наблюдений обеспечили неопровержимое доказательство теории расширяющейся Вселенной, теоретическое обоснование которой начал Фридман. Но он не дожил до того, чтобы принять участие в развитии своей идеи. Во время одного из полетов на свободном метеорологическом аэростате Фридман серьезно простудился, что привело к пневмонии и смерти.

Это разрушило мои планы продолжить работу над релятивистской космологией, и я был «унаследован» профессором Крутковым, который предложил для моей диссертации проблему «адиабатической инвариантности квантового маятника с ограниченными амплитудами». Очень мягко говоря, задача была крайне нудной, и несмотря на все мои старания, я не смог вызвать в себе какого-либо энтузиазма к ее решению.

Отсрочка на год, в течение которого я не обязан был посещать какие-либо лекции или сдавать какие бы то ни было экзамены, вызвала у меня беспокойство за мои занятия. Комиссариат просвещения как раз издал приказ, добавляющий два обязательных, курса к программе на всех факультетах: один был «история мировой революции», другой — «диалектический материализм».

Диалектический материализм является разделом философии, основанным на принципах, развитых в XIX столетии {43} немецким философом Г.Гегелем. И хотя я сдал экзамен по этому предмету, я до сих пор не знаю, что это такое, и могу только вспомнить, что согласно ему способ мышления по каждому аргументу должен состоять из трех частей: тезис, антитезис и синтезис. Маркс, Энгельс, Ленин и их последователи использовали эту философию, чтобы доказать правильность коммунистической социологии, и она в конце концов стала главным обоснованием коммунизма и играла очень часто ту же роль, что и церковные догмы в средние века, принимая иногда гротескные формы. Все должно было соответствовать диалектическому материализму, и любое отклонение от него рассматривалось как ересь и сурово наказывалось.

Что касается моего мнения по этому поводу, то диалектический материализм имеет только одно великое достоинство: это предмет для каламбура, который, в отличие от большинства шуток, приспособлен для почти совершенного перевода с русского на другие языки. В России самое непристойное ругательство состоит в пожелании матери оппонента всего самого худшего в мире. Это называется там матерщиной.

Каламбур состоит в том, что тогда как Советское правительство аргументирует с использованием диалектического материализма, простой народ всегда использует для этого матерщину. (Возможно, автор имел в виду бытовавший в то время анекдотический вопрос: «В чем различие и в чем сходство между матом и диаматом?». Ответ: «Матом кроют, а диаматом прикрываются, однако и то, и другое является мощным оружием в руках рабочего класса». — Примеч. ред.)

Таким образом я должен был сдать два экзамена — по истории мирового революционного движения и по философии диалектического материализма. Эти экзамены принимались, между прочим, не университетскими профессорами, а двумя лицами, присланными из Московской коммунистической академии. {44}

Первый экзамен был легким, так как раньше я много читал о французской революции и Парижской коммуне. Когда экзаменатор спросил меня о дате французской революции, я процитировал ему стихотворение¹²:

Это стихотворение произвело на экзаменатора такое сильное впечатление, что он не спросил меня, в каком году произошла революция, чего я, конечно же, не помнил.

Гораздо труднее был экзамен по диалектическому материализму, который для меня не имел никакого смысла. Один из вопросов был: «В чем отличие между людьми и животными?» Вспоминая свое прежнее религиозное образование, я уж было совсем готов был ответить: «Люди имеют душу, в то время как животные ее не имеют». Но такой ответ наверняка гарантировал бы мне «неуд». Поэтому я сдержался и сказал: «Никакого». «Неправильно, — сказал экзаменатор, — согласно этой книге люди используют орудия, в то время как животные этого не делают». «Простите, — возразил я. — Насколько я знаю, обезьяны бросают кокосовые орехи с деревьев в своих врагов внизу, и, если я не ошибаюсь, гориллы иногда используют большие дубины для самообороны». Не знаю, было ли мое утверждение научно правильно, и оставляю профессорам зоологии рассудить спор.

После этих экзаменов я, естественно, беспокоился о результатах. «Неуд» означал бы отсрочку на целый год при зачислении в аспирантуру. Поэтому я попросил одного марксистски настроенного студента, которого хорошо знал, подойти к экзаменатору и спросить, какова моя оценка. Почесывая затылок, тот сказал: «Гамов, Вы говорите? Да, {45} помню, это тот горилла с палкой! Он не очень блистал, но экзамен у него я принял». Вот так я на «удовлетворительно» сдал свой последний экзамен.

Боюсь, что начинаю надоедать читателю историями о своих академических успехах. Была, конечно, другая сторона жизни, тесно связанная с учебой. Это были собратья — студенты и студентки. В 1924 г. в Ленинград из Баку приехал человек с необычным характером по имени Лев Давидович Ландау¹³ (Дау для краткости). Вслед за ним — уроженец Полтавы Дмитрий Дмитриевич Иваненко (Димус, или Дим). Оба очень интересовались теоретической физикой, и втроем мы составили группу, которую часто в шутку называли «три мушкетера». Это ядро молодых теоретиков обычно окружали несколько других студентов.

Дау и Димус были полной противоположностью друг другу. Дау был высоким, очень тощим, с непокорной черной шевелюрой, напоминающей нахлобученный перевернутый веник. Димуса, наоборот, можно сравнить с французской сдобной булочкой. Как всегда это бывает, эта группа студентов-мужчин была окружена ореолом из студенток, причем самыми заметными среди них были Ирина Сокольская, талантливо рисовавшая карикатуры, и Евгения Канегиссер¹⁴, легко слагавшая стихи. Так как теоретикам не полагалось личных рабочих комнат (я потерял свою, когда распрощался с интерферометром), нашим обычным местом встреч было помещение библиотеки, которая возникла из большой коллекции книг, завещанных в дар Физическому институту покойным профессором Боргманом. Библиотека, занимавшая пару комнат, заставленных книжными полками, была открыта для профессоров и аспирантов и служила местом обсуждения проблем современной физики и прочих вопросов. Вот стихотворение, написанное Женей о том уютном месте¹⁵:

Остальное время мы провели в игре в теннис, ходили купаться и в кино, когда показывали голливудские фильмы с Мэри Пикфорд, Дугласом Фербенксом и другими звездами мирового кино¹⁶.

1925 и 1926 гг. принесли много волнений в области теоретической физики. Знаменитая квантово-орбитальная модель атома, сформулированная в 1913 г. датским физиком Нильсом Бором и приведшая в течение одного десятилетия к огромному прогрессу в нашем понимании структуры атома, столкнулась с огромными трудностями, и стало очевидным, что необходимы новые радикальные идеи для дальнейшего продвижения вперед. Весьма странно, что эти идеи появились одновременно в двух совершенно разных формах, столь различных, что все физики-теоретики были в полном недоумении. Одной была так называемая матричная механика, предложенная молодым немецким физиком Вернером Гейзенбергом, другой — волновая механика, первоначально выдвинутая французским принцем Луи де Бройлем и усовершенствованная австрийцем Эрвином Шрёдингером. В этой книге {47} невозможно объяснить принципы этих двух новых атомных теорий, и единственное утверждение, которое я могу здесь сделать, состоит в том, что они выглядят столь же различно, как сетка для цыплят и водоем. Тем не менее обе теории привели к точно одинаковым результатам и одинаково хорошо объяснили те наблюдаемые свойства атома, которые не могла объяснить первоначальная теория Бора. Но скоро было обнаружено, что матричная и волновая механики были физически идентичными и различались только «математическим языком», на котором они были выражены. (Например, французское и немецкое издания Библии совершенно различны по печати, но идентичны по содержанию¹⁷.)

Новый прорыв в теорию атомной и молекулярной структуры привел к появлению сотен статей, и в нашей теоретической группе в Ленинградском университете мы проводили много времени, следя за новыми публикациями, стараясь понять их. Все мы трое (Дау, Димус и я) пытались применить новую квантовую теорию для усовершенствования статистической физики, но у нас ничего пока не получалось.

В 1926 г. Димус Иваненко и я опубликовали статью в немецком журнале Zeitschrift für Physik, где пытались рассмотреть новую величину Ψ, введенную Шрёдингером, в качестве пятого измерения, дополнительного к релятивистскому четырехмерному миру Минковского с его тремя пространственными координатами и временем. Позже я узнал, что подобные попытки делались и другими физиками в Западной Европе, но, хотя идея выглядела очень привлекательной, ни к чему хорошему она не привела.

В следующем году я приятно удивился, когда в новом выпуске того же журнала обнаружил статью В.Прокофьева и Дж.Гамова по аномальной дисперсии света. Я даже не знал после того, как прекратил это исследование, что Рождественский поручил его другому студенту с более искусными руками, который и довел эту работу до победного конца. Это была моя первая и последняя полустатья по экспериментальной физике. {48}

В течение первых двух лет аспирантуры я старался хоть что-нибудь сделать по моей официальной теме об адиабатических инвариантах маятника, но это оказалось очень трудным ввиду новых волнующих перспектив, открывшихся с появлением волновой механики, которая заменила первоначальную квантовую теорию Бора. Как потом оказалось, если бы я преуспел в своих занятиях, результаты скорее всего представляли бы только исторический интерес. Практически я нисколько не продвинулся вперед в течение первого года аспирантуры и еще меньше в течение второго, и меня предупредили, что если я не достигну заметного прогресса, моя аспирантура не будет продлена на третий год.

В этот момент произошло неожиданное изменение в моей карьере. Старый, в то время уже в отставке, профессор Орест Данилович Хвольсон, лекции которого по физике я «слушал» на первом курсе (однако так и не посетил ни одной лекции), заговорил о том, что я мог бы провести несколько месяцев в зарубежном университете, и сказал, что был бы рад рекомендовать меня Ленинградскому университету для поездки на летнюю сессию 1926 г. в знаменитый немецкий университет в Гёттингене — один из ведущих центров развития квантовой физики. В то время главная трудность при посещении зарубежных центров состояла в получении разрешения на обмен русских рублей, которые не принимались за границей, в обмен на эквивалентную сумму иностранных денег (валюты), которые могли бы использоваться за границами СССР.

Рекомендация Хвольсона была подписана Крутковым и несколькими другими профессорами, которые были высокого мнения о моих способностях, и в начале июня я ступил на борт парохода, отплывавшего из Ленинграда в немецкий порт Свинемюнде, чтобы оттуда добраться поездом до Гёттингена.

Толпа моих друзей пришла на пристань для прощания. Все кричали и махали платочками, и Ленинград скоро совсем исчез в серых водах Финского залива. {49}

Прибытие в Свинемюнде намечалось на раннее утро, и, ожидая высадки на берег, я написал Жене, поставив на почтовой открытке необычное для себя время — 6.00. На следующей неделе пришел ответ:

3. ЗА ГРАНИЦЕЙ В ГЁТТИНГЕНЕ, КОПЕНГАГЕНЕ И КЕМБРИДЖЕ

Я прибыл в Гёттинген к концу дня и, сдав чемодан на станции в камеру хранения, отправился навестить единственного человека, которого знал в городе, — Владимира Фока, тогда доцента Ленинградского университета. Ему также удалось получить разрешение от Советского правительства на посещение летней школы за границей, но он прибыл в Гёттинген несколькими днями раньше меня. Я застал его собирающимся на вечер, который профессор Макс Борн, директор Института теоретической физики в университете, давал для своих сотрудников и студентов старших курсов в ресторане на Николаусберге.

«Пойдемте со мной, — сказал Фок, — я уверен, что профессор Борн будет рад видеть Вас.» Я отправился туда. Оказалось, что это типичная немецкая вечеринка с танцами и с такими играми, как, например, с помощью большой столовой ложки поднять рассыпанные на полу картофелины или попытаться схватить одними только зубами яблоки, плавающие в ведре с водой. Здесь было разумное количество мюнхенского пива и превосходный ликер «Клостер Гейст».

Упомянув о профессоре Борне, я должен здесь рассказать историю, которая произошла несколькими годами позже. Из-за преследований со стороны нацистов Борн вынужден был эмигрировать и принял приглашение приехать в Кембриджский университет. Когда по приезде туда он вышел из железнодорожного вокзала, то увидел огромный плакат: «БОРН ДОЛЖЕН БЫТЬ ПОВЕШЕН». Вот это был удар! Он много {51} раз видел подобные плакаты в нацистской Германии, направленные против антифашистов. Но здесь, в свободной Англии, увидеть такое да еще в отношении самого себя — это было просто невероятным! Однако встречавшие его на станции люди из Кембриджа быстро его успокоили, объяснив, что это всего лишь афиша пьесы местного театра и что «борн» означает только прошедшее время от английского глагола «родиться».

Николаусбергская вечеринка профессора Борна затянулась до поздней ночи, и затем все отправились по домам, освещая себе путь китайскими фонариками на палках. Я провожал молоденькую немецкую студентку, английский язык которой был так же плох, как мой немецкий, но кое-как мы понимали друг друга. Дойдя до своего дома, она кротко попрощалась: «Гуд nacht!», на что я ответил: «Gut найт!» [оба путают английские и немецкие слова. — Ю.Л.], и я остался один на улице.

Провожая ее домой, я совершенно потерял ориентировку, что было вполне естественно, поскольку никогда раньше не был в этом городе. Поэтому решил идти прямо вперед, пока не уперся в высокую земляную дамбу. Об этом сооружении я слышал раньше. Это был «Wahlenpromenade» — остаток средневековой стены вокруг города — и я понял, что если пересеку ее, окажусь за чертой города. Я повернул обратно и вскоре оказался в центральной части Гёттингена.

Здесь было темно, горело только несколько уличных фонарей и не было никого, у кого можно было бы спросить дорогу. В этот момент я увидел здание с — вывеской — «Отель цум Кронпринцен». Оно было совершенно темным, а двери — плотно закрытыми. Тем не менее я несколько раз энергично дернул за ручку звонка, и заспанный швейцар открыл дверь. Он сказал, что в городе проходит «Корпорантензамлунг» и все отели совершенно переполнены. Дав ему монету за беспокойство, я решил гулять по улицам всю ночь, пока город не проснется. Вдруг я услышал звуки музыки и, завернув за угол, увидел освещенную таверну, полную людей {52} (думаю, хотя и не уверен, что это были «Три Розы»). Когда я вошел, сферически симметрическая хозяйка бросилась ко мне, неся в каждой руке по три кружки пива, и спросила: «Что изволите, господин?»

«Я хочу комнату для сна», — сказал я на плохом немецком.

«О, да! Конечно!» — сказала она и объяснила, что наверху у нее есть комната с большой кроватью. Со свечой в руке она проводила меня наверх и, заметив, что я без багажа (камера хранения на станции закрылась очень рано), попросила, чтобы я расплатился вперед. Я заплатил нужную сумму и пожелал ей спокойной ночи. Через несколько минут, прежде чем я рискнул раздеться, она постучала снова и внесла две подушки, которых раньше в этой комнате не было.

«Большое спасибо, — сказал я. — Спокойной ночи!»

Она посмотрела на меня подозрительно и спросила, один ли я.

«Да, дорогая фрау, я один», — сказал я, умирая от желания спать.

«Но, молодой человек!» — воскликнула она и объяснила, что если бы я спустился вниз, то мог бы легко найти многих прекрасных мэдхен.

«О, нет! — простонал я. — Я, хочу спать. Гуд нахт!» И я повалился в постель.

На следующее утро после хорошей порции яичницы с ветчиной я вышел из этого пикантного заведения и нашел более спокойное место для жилья. Это были «меблированные комнаты в наем»²⁰, принадлежавшие вдове университетского профессора. Она поместила меня в кабинет своего покойного мужа, стены которого были заставлены книжными полками, с огромным письменным столом из красного дерева и большой кожаной софой, которая на ночь превращалась в кровать.

Гёттинген — красивый маленький городок со старым знаменитым университетом. По уровню развития теоретической {53} физики он мог бы поспорить в то время даже с Копенгагеном. Он гудел от возбуждения, вызванного волновой и матричной механиками, которые получили развитие только за два года до моего прибытия. И аудитории для семинаров, и кафе были заполнены физиками, старыми и молодыми, обсуждавшими следствия, к которым могло бы привести это новое развитие квантовой теории для понимания строения атомной и молекулярной структуры. Но я почему-то не был захвачен водоворотом, этой лихорадочной активности. Одной из причин этого было то, что слишком много людей было вовлечено в эту работу, в то время как я всегда предпочитал работать в менее людных областях- Другая причина состояла в том, что, в то время как любая новая теория почти всегда первоначально выражается в очень простой форме, через несколько лет она вырастает в крайне сложную математическую структуру, требующую кучу неизвестных (Exerei — «иксоряд»), как это обычно называл Эйнштейн, выводя название из буквы «х», используемой как неизвестная величина (в вычислениях). Будучи еще студентом в Одессе, я собирался стать математиком, и для меня «настоящая» чистая математика ассоциировалась с такими ее областями, как теория чисел, топология и теория множеств. Но так называемые исчисления, охватывающие обыкновенные, в частных производных и интегро-дифференциальные уравнения, никогда не были для меня сколь-нибудь привлекательными, и я всегда терялся в них. Разумеется, я знал, что они абсолютно необходимы для решения сложных научных и инженерных задач, но все равно не любил их.

Поэтому, в то время как все квантовые физики в мире вели наступление на атомы и молекулы, я решил посмотреть, что могла бы дать новая квантовая теория для случая атомного ядра. Для начала я пошел в университетскую библиотеку просмотреть последнюю литературу по экспериментальной ядерной физике. В тот же день я натолкнулся на статью Эрнеста Резерфорда в Philosophical Magazine (vol. 4, p. 580, 1927), в которой описан эксперимент по {54} рассеянию альфа-частиц на уровне. Используя очень быстрые альфа-частицы, испускаемые изотопами полония RaC, Резерфорд не нашел отклонений от своей знаменитой формулы рассеяния. Это указывало на то, что кулоновские силы отталкивания, которые противодействуют проникновению альфа-частиц в ядро, сохраняются до расстояния по крайней мере 3,2 · 10^–12 см от центра ядра. Этот вывод находился в прямом противоречии с тем фактом, что уран, сам будучи радиоактивным элементом, испускает альфа-частицы с энергией, равной примерно половине энергии альфа-частиц RaC'. Как это могло бы быть? То, что альфа-частицы остаются в ядре урана в течение долгого времени, указывает на то, что кулоновское отталкивание переходит в притяжение на некотором расстоянии, меньшем чем 3,2 · 10^–12 см (для урана), образуя таким образом потенциальный барьер, который препятствует прохождению бомбардирующих частиц в ядро и мешает тем частицам, которые внутри, вылететь наружу. Как может случиться, что бомбардирующие частицы большой энергии не могут перейти барьер снаружи, в то время как внутренние частицы, которые имеют только половину такой энергии, ухитряются просочиться наружу, пусть даже иногда очень медленно? Для объяснения этой парадоксальной ситуации Резерфорд предлагал в своей статье гипотезу, что стартуя из ядра, каждая альфа-частица несет на себе два электрона, которые нейтрализуют ее положительный заряд и тем самым исключают кулоновскую силу. Когда такая нейтрализованная альфа-частица опять оказывается за краем барьера, электроны отделяются от нее и возвращаются в ядро, подобно тому, как два буксира оставляют большой океанский лайнер после того, как они вывели его из гавани. Такое объяснение мне совсем не понравилось, и прежде чем я закрыл журнал, я уже знал, что в действительности происходит в таком случае. Это было типичное явление, которое было бы невозможно в классической ньютоновской механике, но фактически ожидалось в новой волновой механике. В волновой {55} механике нет непроницаемых барьеров, и, как это выразил британский физик Р.Г.Фаулер после моей лекции по этому предмету в Лондонском Королевском обществе той же зимой, «каждый присутствующий в этом помещении имеет конечную вероятность покинуть его, не проходя через дверь или, конечно, не прыгая в окно».

Движение материальных частиц управляется так называемыми волновыми пакетами, впервые предложенными Луи де Бройлем. Эти волны, распространяющиеся свободно в пространстве, где материальные частицы также могут двигаться без особого труда, медленно «просачиваются» через области, в которые, согласно ньютоновской механике, это частицы вовсе не могут проникнуть. И если волна де Бройля проходит, даже и с некоторым трудом, она всегда протащит с собой частицу.

Возвратившись в свою комнату из библиотеки, я взял карандаш и бумагу и написал простую формулу для вероятности такого волново-механического проникновения. Но возникла трудность. Для оценки этой формулы нужно было вычислить интеграл выражения √1 – a/r dr, а я не знал, как это сделать. Поэтому я пошел навестить своего друга Н.Кочина — русского математика, который также проводил то лето в Гёттингене. Он не мог поверить, что я не могу взять такого простого интеграла, и сказал, что поставил бы «неуд» любому студенту, который не справился бы с такой элементарной задачей. После того как я написал статью для публикации, в конце ее я выразил благодарность Кочину за помощь в математических расчетах. Позже, когда статья появилась, он написал мне, что стал посмешищем среди своих друзей, когда те узнали, какого рода «интеллектуальную» математическую помощь он оказал мне.

Теория потенциального барьера не только сняла парадокс с результата Резерфорда в отношении альфа-бомбардировки урана, но также объяснила хорошо известную таинственную эмпирическую связь между энергиями альфа-частиц, испускаемыми различными радиоактивными веществами, {56} и их средними периодами полураспада, известную как закон Гейгера — впервые сформулированный Гейгером и Нэттолом в 1911 г. Они заметили, что чем выше энергия испускаемых альфа-частиц, тем короче жизнь радиоактивного вещества, испускающего их. Нанеся в логарифмической шкале средние времена жизни различных радиоактивных элементов в зависимости от энергий их альфа-частиц, они получили почти прямую линию, идущую от урана с энергией альфа-частиц только 4,1 МэВ (миллион электронвольт) и средним периодом полураспада в 4,5 миллиарда лет вплоть до RaC' с энергией альфа-частиц в 7,7 МэВ и средним периодом полураспада только 0,0002 с. Кривая, которую я вычислил на основе волново-механической теории, проходит прямо через экспериментальные точки.

По мере все убыстряющейся скорости научных исследований и быстро увеличивающегося числа людей, занимающихся этим, все чаще и чаще случается, что важные открытия делают одновременно и независимо друг от друга двое и более ученых, а то и несколько их коллективов. То же произошло и с моей теорией радиоактивного альфа-распада, которая была выдвинута одновременно Рональдом Герни совместно с Эдвардом Кондоном. В действительности их статья, которая была опубликована в Nature, была получена издателями на несколько дней раньше, чем моя, которая была опубликована в Zeitschrift für Physik. Такие совпадения важных открытий привели к постепенному обесцениванию ежегодных Нобелевских премий (ни Герни и Кондон, ни я не получили ее или ее долю), и в ближайшем будущем какой-нибудь удачливый ученый сможет сказать: «Я получил три семнадцатых Нобелевской премии за 19-- год».

Во время пребывания в Германии я подружился с веселым австрийским физиком Фрицем Хоутермансом. Он недавно получил степень доктора философии по экспериментальной физике, но всегда с большим интересом относился к теоретическим проблемам. Когда я рассказал ему о своей работе по теории альфа-распада, он настаивал на том, что ее {57} нужно сделать с большей точностью и более детально. Будучи уроженцем Вены, он мог работать только в кафе, и я навсегда запомнил его сидящим с логарифмической линейкой за столом, заваленным исписанными листами бумаги и дюжиной пустых чашек из-под кофе (тогда официанты в Германии при заказе каждой чашки кофе приносили новую, оставляя пустые на столе, чтобы подсчитать их при расчете). Мы также пытались работать на старой электрической (конечно, не электронной) вычислительной машине в Математическом институте университета, но она постоянно выходила из строя после полуночи. Мы приписывали эти поломки духу Карла Фридриха Гаусса, приходившего инспектировать свое старое место.

Но летний семестр подходил к концу. Фриц должен был отправиться в Берлин, а я — возвратиться в Ленинград. Однако на обратном пути мне захотелось остановиться на день в Копенгагене и, если повезет, встретиться с почти мифическим Нильсом Бором, которым я восхищался.

Поэтому я прибыл в Копенгаген — пишется Kobenhavn, где о — характерное датское гортанное «о». Датчане говорят, что лучший способ научиться его произносить — слушать гудки такси в этом городе. Согласно теории, выдвинутой чехословацким физиком. Георгом Плачеком, многие датчане потому такие толстые, что они заглатывают воздух, произнося о. Эта буква чаще всего встречается в слове ore [эре], означающем датскую разменную монету.

Так как деньги у меня практически кончились, я остановился в дешевой гостинице и пошел пешком в Институт теоретической физики на Блегдамсвей. Секретарша Бора, фрэкен Бетти Шульц, которая служила в Институте на протяжении пятидесяти лет с его основания в 1918 г. до выхода на пенсию в январе 1968 г., сказала, что профессор очень занят и мне придется подождать несколько дней. Однако когда я сказал ей, что у меня денег осталось всего на один день до отъезда домой, беседа состоялась в тот же день после обеда. {58}

Бор спросил меня, что я сейчас делаю, и я рассказал ему о своей квантовой теории радиоактивного альфа-распада; моя статья была в печати, но еще не появилась. Бор слушал с интересом и затем сказал: «Моя секретарша сказала мне, что у Вас денег только на один день. Если я устрою для Вас Карлсбергскую стипендию от Королевской Датской академии наук²¹, останетесь ли Вы здесь на год?»

«Что касается меня, да, спасибо!» — ответил я с большим энтузиазмом.

Карлсберг — это лучшее пиво в мире, или по крайней мере все люди, которые когда-либо работали с Бором, думают так. Когда престарелый Карлсберг умер, он завещал доход от пивоваренного завода Королевской Датской академии наук и распорядился, чтобы его великолепный особняк, расположенный прямо в центре пивоваренного завода (с бродильными резервуарами, скрытыми за окружающими деревьями), занимал самый знаменитый датский ученый..

Когда я впервые прибыл в Копенгаген, дом был занят Кнудом Расмуссеном, исследователем Гренландии. После смерти Расмуссена в него переехал Нильс Бор, а сегодня дом занят знаменитым датским астрономом Бенгтом Стрэмгреном. Самая впечатляющая часть дома — вероятно, столовая одна стена которой, сделанная из стекла, отделяет столовую от зимнего сада с декоративными растениями и поющими птицами.

Символично, что «исследовательской и производственной» лабораторией пивоваренного завода руководил хорошо известный биохимик Линдестрэм Ланг. Когда он праздновал свое 60-летие, в его честь был изготовлен специальный галстук в ограниченном количестве экземпляров. На этом галстуке была изображена бутылка «Карлсберг Пилзнер». Я получил один от Линдестрэма Ланга в обмен на галстук с ДНК, о котором речь пойдет ниже.

Да, старина Карлсберг сделал доброе дело, и жаль, что в Соединенных Штатах нет Шлитцевых или Беллентайновых стипендий, распределяемых Национальной академией наук. {59}

Как только было решено, что я останусь у Бора, фрэкен Шульц нашла для меня прекрасный пансион на Треугольной площади в нескольких кварталах от Института. «Мы не пользовались этим местом раньше, — сказала она мне, — но, говорят, там хорошо».

Так что я в тот же день перебрался в пансион фрэкен Хаве и даже не спал в кровати гостиницы, за которую должен был заплатить вперед несколько крон. Пансион фрэкен Хаве оказался действительно прекрасным местом, и многие физики, которые приезжали в Копенгаген позже, останавливались здесь. Сам Бор обычно заходил сюда время от времени, и гордая фрэкен Хаве считала свой пансион чем-то вроде филиала его Института.

Работа в Институте Бора была совершенно свободной: можно было приходить утром сколь угодно поздно и оставаться сколько хочешь вечером, играя в пинг-понг и обсуждая физику и вообще все на свете. Однако всегда было одно исключение: режим работы ассистента Бора был жестко привязан к его собственному расписанию. Бор не мог думать, одновременно не разговаривая с кем-нибудь, и не хотел отвлекаться на математические вычисления. Поколения «собеседников» Бора (хотя он обычно сам вел всю беседу) составили такие личности, как Гендрик Крамерс (Нидерланды), Оскар Клейн (Швеция), Георг Плачек (Чехословакия) и Леон Розенфельд (Бельгия), который оставался рядом с Бором вплоть до его смерти. Я никогда не боялся быть привлеченным к этой работе, потому что Бор очень хорошо знал, что я даже хуже его разбирался в сложных математических вычислениях и ничем не мог бы помочь ему во фразеологии и грамматике иностранных языков. Но вместе с великой честью это положение требовало ежедневной работы, часто допоздна.

Предоставленный самому себе, я продолжал работать над теорией ядерного потенциального барьера, обратив случай спонтанного альфа-частиц, бомбардирующих его извне. Результаты моих вычислений хорошо согласовывались с {60} результатами опытов Резерфорда, в которых он пытался разбить атомные ядра легких элементов, обстреливая их быстрыми альфа-частицами.

Бор хотел, чтобы я поехал в Англию показать свои расчеты Резерфорду, но советовал быть очень осторожным при изложении ему квантовой теории ядерных превращений, так как старик не любил новшеств и говаривал, что любая теория хороша, если она достаточно проста, чтобы быть понятой даже буфетчицей. 'Трудность состояла в том, что, как я объяснял ранее, в конце своей статьи о проникновении альфа-частиц RaC в ядра урановых атомов, статьи, которая и привела к появлению моей работы по проникновению через потенциальный барьер, Резерфорд предложил классическое объяснение этого парадоксального явления, основанное на идее, что альфа-частицы, будучи нейтрализованными, проходят часть пути, не подвергаясь действию кулоновского поля ядра. В течение многих лет до открытия нейтронов Резерфорд был сторонником существования беззарядного протона, или нейтрона, и интенсивный поиск его продолжался в Кавендишской лаборатории. Однако вопреки всему его экспериментальному гению и помощи таких одаренных молодых физиков, как Джеймс Чадвик, нейтрон упорно не хотел открываться, пока, наконец, его существование не было доказано Чадвиком в 1932 г. в результате серии экспериментов, начатых в Германии В.Боте и продолженных во Франции Фредериком и Ирен Жолио-Кюри. Чтобы объяснить распад урана, пользуясь классическими схемами, Резерфорд исходил из представления, что альфа-частица в ранние стадии своей эмиссии состоит из четырех нейтральных протонов (полинейтрон, как можно было бы сказать сегодня) и поэтому не подвержена влиянию электрического заряда ядра. Как я уже упоминал, Резерфорд считал, что на определенном расстоянии от поверхности ядра два электрона, сопровождающие альфа-частицу подобно двум буксирам, выводящим большое судно из узкой гавани, отъединяются и возвращаются в порт, в то время как судно продолжает {61} двигаться за счет собственной энергетической установки. Это была безусловно блестящая идея, которая, к сожалению, была отвергнута народившейся волновой механикой.

Да, Бор боялся, что со мной у Резерфорда может произойти то же, что случилось с ним, Бором, когда 16 лет тому назад он приехал в Кембридж работать с Дж.Дж.Томсоном и отважился не согласиться с любимой теорией Томсона о внутреннем строении атома. Поэтому Бор написал длинное дипломатическое письмо Резерфорду обо мне (я никогда не видел этого письма), и к тому же я повез в Англию рождественский подарок для Резерфорда, который, как надеялись Бор и я, спасет меня от мощных объятий Крокодила²². Стратегический подарок состоял из двух искусно вычерченных совокупностей точек, изображающих самые последние эксперименты Резерфорда по искусственному превращению легких ядер, бомбардируемых альфа-частицами различных радиоактивных элементов. Один ряд точек показывал, что для данного сорта бомбардируемых ядер выход протонов быстро увеличивается с энергией бомбардирующих частиц. Второй рисунок показывал, что для данной энергии альфа-снарядов выход протонов быстро уменьшается с атомным номером бомбардируемых элементов, становясь неотличимым от нуля после алюминия. Через экспериментальные точки следовали две теоретические кривые, одна — поднимающаяся и другая — ниспадающая, вычисленные мною в течение первых нескольких месяцев в Копенгагене на основе волново-механической теории проникновения простой альфа-волны через потенциальный барьер, окружающий ядра легких элементов.

Так как даже Резерфорд был против идеи двух буксиров, выходящих слишком далеко в открытые воды, чтобы встретить корабль и доставить его к причалу, уловка сработала, и я был принят в кавендишскую семью.

После возвращения из Англии я получил письмо от Фрица Хоутерманса, который был теперь в Берлинском университете. {62} Он писал, что совместно с приехавшим британским астрономом Робертом Аткинсоном им пришла в голову очень интересная идея о возможности освобождения ядерной энергии на Солнце и других звездах. Аткинсон знал все о недавней работе Артура Эддингтона, который показал, что можно вычислить температуры и плотности в центральных областях звезд, и его интересовало, могут ли энергичные тепловые столкновения между атомными ядрами дать достаточно энергии для объяснения излучения с поверхностей звезд. Моя статья по волново-механической теории искусственных превращений легких элементов еще не была опубликована, но, конечно, Фриц все знал о ней из нашей переписки. Они решили, что, используя мою формулу, можно было бы чисто теоретически вычислить скорости термоядерных реакций, как мы их называли, внутри звезд.

Так как Роберт был астрономом-наблюдателем, а Фриц — физиком-экспериментатором, я должен был помочь им в теоретической части программы. Мы решили, что лучшим местом для обсуждения был бы какой-нибудь лыжный курорт в Альпах, и ранней весной я сел в поезд и, захватив по пути через Берлин Фрица и Роберта, отправился с ними дальше в небольшой лыжный отель под названием «Альпийская Роза» (конечно же!) в Цюрс Форарлберге, деревне в австрийских Альпах. Они почти закончили свои вычисления, так что обсуждение не отразилось на наших лыжных прогулках. Все, что они хотели выяснить вместе со мной, относилось к некоторым деталям, к которым они не знали, как подступиться. Главная проблема состояла в том, чтобы выяснить, что происходит с протоном, когда он проникает в ядро легкого элемента. У него, по-видимому, нет достаточно энергии, чтобы испустить альфа-частицу, и, кроме того, его проникновение ввело бы второй потенциальный барьер для вылетающей частицы. Поэтому казалось более вероятным, что протон мог быть захвачен через излучение избыточной энергии в форме гамма-кванта. Какова была бы вероятность такого излучения? Следует напомнить, что в 1929 г. нейтроны {63} еще не были открыты и ядро считалось построенным из протонов и электронов, хотя уже в то время возникли серьезные трудности в принятии электронов в качестве независимых частей ядерной структуры. Поэтому, когда они спросили меня о вероятности гамма-эмиссии, я посоветовал им использовать теоретическую формулу Дж.Дж.Томсона для дипольного излучения. Следует напомнить, что между зарядами есть много разных типов электрических полей. Одно из них — дипольное поле между противоположными зарядами, которое приводит к их взаимному притяжению. Другое — квадрупольное поле между двумя зарядами одного и того же знака, которое приводит к взаимному отталкиванию. Есть также октупольное поле и еще более высокие n-польные поля, образованные большим числом положительных и отрицательных зарядов, которые приводят к более сложным взаимодействиям.

Когда заряды осциллируют, поле, окружающее их, распространяется во всех направлениях, образуя электромагнитные волны и унося энергию. В случае дипольного излучателя интенсивность излучения самая большая; она значительно меньше для квадрупольного и быстро уменьшается для n-польного излучения высших порядков. Если бы атомные ядра состояли из частиц противоположного заряда (как, например, сами атомы), испускание гамма-лучей было бы очень сильным. Если, как мы теперь знаем, ядро построено из протонов и нейтронов, которые не несут электрического заряда, окружающее их поле более похоже на. квадрупольное и его интенсивность надо было бы вычислять с использованием квадрупольной формулы. Но интенсивность эмиссии квадруполя уменьшается по отношению к интенсивности эмиссии диполя на множитель

который для гамма-лучей, испускаемых атомными ядрами составляет 1/10000. Таким образом, последовав моему {64} совету, Аткинсон и Хоутерманс завысили вероятность радиоактивного захвата протона в 10000 раз. Единственным утешением за тот мой неверный совет является то, что двумя годами позже (но все еще до открытия нейтрона) другим учеником Бора по имени Макс Дельбрюк и мною было доказано, что эмиссия гамма-лучей описывается квадрупольной, а не дипольной формулой. Мы сделали это сравнением вероятности эмиссии гамма-лучей с вероятностью испускания так называемых длиннопробежных альфа-частиц.

Но была еще и другая ошибка в вычислениях Аткинсона — Хоутерманса, которая также была обусловлена состоянием ядерной физики в ту раннюю эпоху. Следуя моей Статье о теории эксперимента Резерфорда по искусственному расщеплению элементов, они считали, что вероятность бомбардирующему протону ударить в ядро, называемая эффектным сечением столкновения, была порядка величины геометрического поперечного сечения ядра. Вместо этого, как стало известно позже, они должны были взять квадрат волны де Бройля экспериментов Резерфорда это не имело особого значения, так как бомбардирующие альфа-частицы исходили из радиоактивных ядер и, следовательно, длины их волн де Бройля были, конечно, того же порядка величины, что и ядерные диаметры (т.е. около 10^–12 см).

Однако в случае тепловых протонов при температуре внутри Солнца в 20 миллионов градусов длина волны де Бройля в сто раз больше ядерного диаметра, и, взяв квадрат последнего вместо квадрата первого, они недооценили вероятность столкновения в десять тысяч раз. К счастью, внесенная ими ошибка при использовании дипольной формулы скомпенсировала эту ошибку, так как 10000/10000 = 1, так что цифры для скорости производства энергии внутри Солнца, как они даны в оригинальной статье Хоутерманса и Аткинсона, оказались в итоге правильными. Вся эта путаница дает, вероятно, один из самых поразительных примеров в истории науки, когда быстрый прогресс может страдать из-за ловушек, создаваемых непроверенным, добытым обходным {65} путем знанием. Фактически правильная формула для скорости термоядерной реакции, в которой использованы правильное поперечное сечение столкновения и формула квадрупольной эмиссии, была опубликована только 6-7 лет спустя Эдвардом Теллером и мною.

В своей статье по термоядерным реакциям Хоутерманс и Аткинсон пришли к заключению, что единственными подходящими реакциями для объяснения источника энергии на Солнце являются реакции протонов с ядрами некоторого легкого элемента на Солнце между литием и неоном в Периодической таблице. В те времена еще не были созданы ускорители заряженных частиц, которые позволяют изучать ядерные реакции, вызываемые столкновениями протонов, и единственная доступная информация основывалась на бомбардировке альфа-частицами. Однако Хоутерманс и Аткинсон предположили, что процесс является циклическим, при котором четыре протона последовательно захватываются ядром и затем испускаются в виде альфа-частицы. На самом деле первоначальный заголовок их статьи был таким: «Каким образом можно сварить ядро гелия в потенциальном горшке?». Лишенным воображения издателям Zeitschrift für Physik он был заменен на более тривиальный. Только через десять лет после публикации статьи Хоутерманса и Аткинсона было накоплено достаточно экспериментальных данных по ядерным реакциям, особенно по процессам, включающим протонные столкновения, что позволило распутать детали термоядерных реакций в звездах. Это привело к открытию хорошо известного углеродного цикла, предложенного в 1938 г. независимо друг от друга Карлом фон Вейцзеккером в Германии и Гансом Бете в Соединенных Штатах, и к реакции между двумя сталкивающимися протонами, изученной Чарлзом Критчфилдом и Бете.

Весной 1929 г. передо мной возникла проблема — чем заняться летом. Моя Карлсбергская стипендия, которая была определена только на десять месяцев, кончилась. Я был уверен, что получу Рокфеллеровскую стипендию для {66} проведения года в Кембридже, за которой я обратился по совету Резерфорда и Бора, но ее мне стали бы платить лишь с начала следующего года. С другой стороны, моя стипендия за третий год аспирантуры в Ленинградском университете накапливалась на протяжении зимы и стала еще больше за счет летних месяцев. Поэтому логично было провести то лето в России, что я и сделал.

В России я столкнулся с теплым и торжественным приемом. Газеты писали:

Сын рабочего класса (человек от станка) объяснил самый маленький механизм в мире — ядро атома.

Советский парень показал Западу, что русская земля может рождать «собственных платонов и быстрых разумом невтонов»²³.

«Правда», официальный орган Коммунистической партии, поместила на первой странице стихотворение Демьяна Бедного²⁴:

Достойно иронии то, что вслед за этим стихотворением обо мне следовало второе стихотворение Д. Бедного на другую научную тему: открытие ученым из ГИМЗа (Государственный институт медицинского знания) мази для лечения {67} подбитого глаза. И все это вместо обычных бифштексов, которые трудно было достать.

По прибытии в Ленинград из Копенгагена я отправился сначала в Одессу навестить своего стареющего отца, а затем — на несколько недель в Симеизскую астрономическую обсерваторию в Крыму, где у меня были друзья. Остаток лета я провел на озере недалеко от Ялты. Единственная забавная вещь, которая случилась тем летом, была связана с медицинским обследованием. Я получил от парижского отделения Рокфеллеровского фонда толстый пакет, содержащий различные анкеты, которые должны заполняться претендентами на стипендию. Среди них была анкета, касающегося моего физического состояния. По-видимому, стипендиальный комитет хотел быть уверенным, что кандидат достаточно здоров, чтобы не умереть вскоре после получения затраченной на него стипендии, иначе деньги были бы затрачены впустую. Должно быть, были какие-то врачи в Ялте, но я предполагал, что ни один из них не знал достаточно английский, чтобы заполнить анкету. К счастью, у меня была знакомая молодая докторша из Москвы, которая также отдыхала со мной на озере. В течение года она стажировалась в Эдинбургском университете (Шотландия) и знала английский лучше, чем я в то время. К сожалению, она была офтальмологом (специалистом по глазам), а также не взяла с собой свой врачебный саквояж (который, впрочем, мало чем помог бы). Но она случайно взяла с собой книгу по общей медицине, из которой могла узнать нормальные цифры для таких клинических сведений, как кровяное давление и содержание сахара в моче. Она попросила меня попрыгать на одной ноге, а сама тем временем заполняла анкету из книги. Таким образом, я, по-видимому, числился в медицинских записях фонда как самая нормальная личность. Так как я не умер вскоре, то никто не пострадал от этого.

Но на этом та медицинская история не кончилась. Вернувшись в Ленинград, я обнаружил обеспокоенное письмо из Рокфеллеровского фонда, в котором говорилось, что у меня {68} должна быть серьезная сердечная болезнь. В самом деле, в момент сжатия сердца мое кровяное давление было ниже, чем в момент расширения, — симптом, указывающий на крайнюю степень склероза. К счастью, у меня сохранился московский адрес моей докторши, и по моей просьбе она проинформировала Рокфеллеровский фонд, что по ошибке поменяла местами две цифры на карточке кровяного давления. Таким образом, стипендия была дарована, и в конце сентября я отправился в Англию после получения паспорта от Наркомпроса (Народного комиссариата просвещения), чтобы в течение года работать Резерфордом в Кавендишской лаборатории Кембриджского университета.

Когда я прибыл в Кембридж, то сразу почувствовал себя так, как будто вернулся домой, к чему-то родному и близкому. Я снял комнату в типично студенческом комплексе Виктория Парк, с кабинетом внизу и спальней вверху и дружелюбной старой вдовой миссис Вебб в пристройке. Я открыл банковский счет, чтобы ежемесячно откладывать на него мои Рокфеллеровские платежные чеки. Я купил себе пару брюк для игры в гольф — искусство, которое я так никогда и не освоил несмотря на все старания моего хорошего друга Джона Кокрофта. Я купил подержанный мотоцикл БСА, чтобы добираться на нем до Кавендишской лаборатории и ездить по окрестностям. При таких обстоятельствах моя жизнь состояла из крайне захватывающих, не очень захватывающих и других, не особенно волнующих событий. Поэтому я перейду к изложению последовательного хода событий.

Первым был, несомненно, визит Невила Френсиса Мотта, моего старого друга по Копенгагену. Он пришел возбужденный, воскликнув: «Гамов, как тебя угораздило поселиться в этом доме?».

Когда я вышел, он показал на название, выложенное над входом дома: «КРЕМЛЬ». Да, это было знамением грядущих событий. {69}

Другое событие, тоже связанное с Россией, произошло, когда я пришел однажды в Кавендиш и мне сказали, что я срочно понадобился Резерфорду. Я поспешил в его кабинет и нашел его сидящим за столом — с письмом в руках. «Какой мяч они имеют в виду?» — воскликнул он, протягивая мне письмо. Письмо было написано от руки на очень дешевой канцелярской бумаге и имело примерно следующее содержание:

Мы, студенты университетского Клуба физики, избрали Вас своим почетным Президентом, потому что Вы доказали, что атомы имеют мячи.

Мне потребовалось некоторое время, чтобы объяснить ему возникшую ситуацию. Дело в том, что то, что в английском языке называется atomic nucleus и в немецком Atornkern («косточка» атома, как во фруктах), по-русски называется «атомное ядро», причем последнее слово означает или пушечное ядро, или сердцевину чего-либо. Видимо, справившись по двуязычному словарю, русские студенты подобрали неправильный термин. После этого Резерфорд разразился хохотом, который собрал половину лаборатории около его двери; он позвал секретаря и продиктовал ему очень приветливое письмо студенческому клубу, поблагодарив за оказанную честь.

Другой случай, по которому я был вызван в кабинет Резерфорда, имел некоторые более значительные последствия. Он держал перед собой текущий выпуск Zeitschrift für Physik со статьей Г. Позе из Галле на Зале. Позе изучал протоны, испускаемые под действием альфа-частичной бомбардировки из алюминиевой нити. Как правило, в таких экспериментах используют очень тонкую металлическую фольгу, так что альфа-частицы, проходя через нее, не теряют {70} много от своей первоначальной энергии. Поэтому протоны, выбитые из атомных ядер, имеют одинаковую энергию и строго определенный пробег в воздухе позади фольги. В подобных экспериментах Позе использовал, однако, алюминиевую фольгу, которая была настолько толста, что останавливала все альфа-частицы, входящие в нее, так что с другой стороны появлялись только протоны. Это было сделано для удобства, так как в таких условиях можно было не бояться ошибочно принять альфа-частицу за протон. Резерфорд утверждал, что при этом протоны, наблюдавшиеся Позе, уже не представляли собой однородную группу. Действительно, так как энергия частиц, проходящих через фольгу, непрерывно уменьшается с глубиной их проникновения в металл, следует ожидать, что испускаемые протоны должны иметь непрерывное энергетическое распределение. Но кривые, приведенные в статье Позе, указывали на строго определенные энергии, и Резерфорд был совершенно прав, сказав, что «этот парень измерил что-то неправильно».

В тот момент мне пришла в голову идея. Несколько дней до этого я прочитал в Nature письмо издателям, написанное Рональдом Герни, имя которого я упоминал раньше в связи с квантовой теорией альфа-распада. В том письме Герни высказывал предположение, что если движение альфа-частиц управляется волнами де Бройля, следует ожидать явление резонанса в их столкновении с ядрами, когда их энергии достаточно подходящи. В случае толстых фолы Позе резонанс мог бы иметь место в некотором вполне определенном слое в середине фольги. В таком случае энергия испускаемых протонов была бы также вполне определенной.

Поэтому Резерфорд написал Позе, предлагая ему эксперимент «тонко нарезанной колбасы». В этом эксперименте Позе нарезал свою алюминевую фольгу примерно на дюжину слоев. В действительности он не разрезал ее, а скорее заменил ее на «слоеный пирог» примерно в дюжину фолы, каждая из которых была соответственно тоньше. Чтобы {71} «обмануть» альфа-частицы, одна из этих подфольг была сделана не из алюминия, а из меди такой толщины, чтобы обеспечить в точности ту же тормозящую силу, что и алюминиевая фольга. Помещая свою алюминиевую стопку в пучок альфа-частиц, Позе начал «слушать» их, т.е., перемещая алюминиевые подфольги спереди в задний конец так, чтобы «поддельная алюминевая», или медная, фольга занимала попеременно различные положения внутри слоеного пирога. Протоны продолжали появляться с обычной силой до тех пор, пока после одного перемещения они не исчезли. Еще одно перемещение, и они возникли снова. Ситуация была ясна: при этом особом положении медной фольги протоны входили в нее с несколько большей энергией, чем резонансная величина для алюминия, и возбуждались с энергией ниже, чем необходимо, чтобы вызвать резонанс в последующих алюминиевых фольгах.

Это сегодняшнее описание эксперимента Позе кажется очень понятным, но в то время, когда он был выполнен, его результаты взволновали, так как он продемонстрировал типично волновое явление, дающее дополнительное подтверждение новым идеям о материи и ее движении. И, конечно, открытие ядерного резонанса открыло новые перспективы для будущих исследований структуры материи.

Теперь, может быть, самое время немного рассказать о другом Кембриджском событии — или, точнее, явлении — известном как Петр Капица. Он прибыл в Кембридж из Ленинграда в начале двадцатых годов неизвестным молодым физиком и прошел беспрецедентный путь к славе. Его сверхъестественный дар создавать остроумные приспособления скоро привлек внимание Резерфорда, который также увлекался этим искусством. А в физике, по крайней мере в те дни, иметь маленькое приспособление могло означать очень многое. И действительно, приспособление Капицы начало все более увеличиваться в размерах и, наконец, превратилось в машину-гиганта, массивное маховое колесо для накопления механической энергии, освобождающейся в ничтожную {72} долю секунды в маленькой проволочной спирали, которая затем оглушительно взрывалась. Но прежде чем она взрывалась, внутри нее создавалось самое сильное магнитное поле, которое могло быть создано в то время. И Капица очень быстро измерил влияние такого поля на различные элементы в Периодической системе Менделеева. Он хранил все элементы, которые использовал в своих экспериментах, в шкафу, устроенном точно так же, как периодические настенные таблицы элементов. Но поскольку эта книга рассчитана не на специалистов-физиков, нет нужды входить в дальнейшие детали экспериментальных исследований Капицы.

Что касается личной жизни, то Капица имел комфортабельный дом, где жил со своей очаровательной женой Аней (по рождению Крыловой). Ее отец, Алексей Николаевич Крылов, знаменитый русский математик, до революции был адмиралом императорского русского флота, жил эмигрантом в Париже. Эта необычная комбинация деятельности объясняется тем, что будучи военно-морским инженером для того, чтобы математически объяснить колебания линкоров и их больших орудий, он развил теорию нелинейных дифференциальных уравнений. Позже он возвратился в Россию как член советской Академии наук (в то время помещалась в Ленинграде), и в 1932 и 1933 гг. я имел честь работать под его началом в Физико-математическом институте академии, директором которого он был. Будучи старым моряком, он любил выражаться на матросском жаргоне. Помню несколько случаев, когда он председательствовал на институтских общих собраниях и должен был комментировать какое-нибудь особо косное распоряжение академической диалектико-материалистической ячейки.

«Маривановна, — в таких случаях обычно говорил он своей секретарше, единственной женщине на собрании, — пожалуйста, заткните уши: я хочу выразиться». И затем гремел своим трехэтажным матросским выражением.

Будучи выходцем из старой мореходной школы, Крылов не понимал таких нововведений, как теория относительности {73} или квантовая теория. Однажды он сказал мне, что, пользуясь теми же самыми аргументами, он мог бы вычислить расстояние до трона Бога. В 1905 г., году русско-японской войны, все церкви матушки России возносили молитвы Богу, чтобы он наказал японцев. Но великое японское землетрясение случилось только в 1923 г., 18 лет спустя. Считая, что молитвы распространялись с максимально возможной скоростью, т.е. со скоростью света в вакууме, и что ответ Бога на такую просьбу был отправлен на Землю с той же скоростью, легко найти, что расстояние до трона Бога 9 световых лет.

Однако возвратимся к его дочери и Петру Капице. Я искренне надеюсь, что никто из них не будет на меня в обиде за рассказ об этой истории, потому что она слишком хороша, чтобы быть потерянной для будущих поколений. Петр встретил Аню в Париже, куда она приехала из Кембриджа для встречи с отцом. Они понравились друг другу, и Петр пригласил ее в оперу. Во время представления он сделал ей шутливое замечание, и она тут же схватила его за волосы и дернула. Во избежание скандала они решили пожениться, и на следующий день Капица отправился к советскому послу для решения этого вопроса.

«Сожалею, профессор Капица, — сказал посол, — Вы можете жениться практически на любой девушке в Париже, но не на этой: у нее Нансеновский паспорт»²⁷.

«Прекрасно! — воскликнул Петр, ударяя кулаком по столу. — Я поеду обратно в Кембридж, получу британское гражданство и все равно женюсь на ней!»

«Подождите минутку! — взмолился испуганный посол. — Я подумаю, что можно сделать... — он схватился за телефонную трубку. — Я хочу поговорить с послом Ирана... Да, немедленно!.. Ваше Превосходительство, это посол Союза Советских Социалистических Республик. Я высоко оценил бы Вашу благосклонность... У меня здесь девушка, мадемуазель Крылова. Вы понимаете, Нансеновский паспорт. Я был бы Вам очень признателен, если бы завтра в полдень она {74} смогла стать полноправной гражданкой Ирана... Большое спасибо, Ваше Превосходительство!»

Итак, на следующий день Капица женился на иранской девушке, которая автоматически стала советской гражданкой по браку!

Однако вернемся к ядерной физике. Той зимой Резерфорд всерьез обдумывал возможность расщепления атомных ядер, причем не бомбардировкой их альфа-частицами естественных радиоактивных элементов, а используя ионы разных легких элементов, искусственно ускоренных в сильных электрических полях. Конечно, это дало бы большой выбор возможных снарядов, в частности, водородных ядер, протонов — самых легких из всех. Вопрос состоял в том, какую энергию нужно сообщить протонам, чтобы получить заметный выход на мишени? Вспомнив о моем успехе в объяснении его экспериментов с альфа-бомбардировкой и будучи теперь более расположенным к «этим новым теориям», он спросил меня, смог бы я сделать приблизительный расчет. Было очень легко ответить на этот вопрос. Из теории следовало, что проницаемость потенциального барьера, окружающего ядро, прямо пропорциональна атомному номеру бомбардируемого ядра и заряду «снаряда» и обратно пропорциональна его скорости. Поэтому, так как протон имеет половину электрического заряда альфа-частицы, он должен производить (в одном и том же бомбардируемом элементе) примерно тот же эффект, что и альфа-частица, движущаяся с примерно половинной скоростью протона. Так как протоны в четыре раза менее массивны, чем альфа-частицы, необходимая кинетическая энергия протона для преодоления барьера должна быть ¹/₄ × (¹/₂)² = ¹/₁₆ от энергии альфа-частицы.

«Так просто, — удивился Резерфорд. — А я думал, что Вам нужно исписать горы бумаги проклятыми формулами».

Резерфорд пригласил Джона Кокрофта и Эрнеста Уолтона, с которыми предварительно обсудил возможности эксперимента. {75}

«Постройте мне ускоритель на один миллион электрон-вольт; тогда мы без труда разобьем ядро лития», — сказал Резерфорд. И они построили ускоритель. Позже, когда я отсиживался в Ленинграде и мне сообщили об этом успехе, я послал Кокрофту следующую телеграмму: «Хороший удар, Джон; хороши протоны для гольфа!»

В начале лета 1930 г. в Кембридж прибыл мой старый друг Дау, и мы отправились с ним в дальнюю поездку по Англии и Шотландии, чтобы посмотреть старые замки и музеи. Средством передвижения был, конечно, мой маленький БСА — я за рулем и Дау на заднем сиденье.

Академический год в Кавендишской лаборатории кончился, и когда я возвратился из отпуска, Бор пригласил меня провести зиму в Копенгагене. Так как мой паспорт был годен только на год, его нужно было продлить на следующие шесть месяцев, что легко было устроено по просьбе Бора советским послом в Дании. Я не помню его фамилию, но когда я встретил его позже, то узнал, что он начал свою карьеру математиком и лишь потом стал дипломатом.

На рождественские каникулы Нильс Бор и я отправились в Норвегию в двухнедельную поездку в окрестности Тронхейма. В Осло к нам должны были присоединиться бывший студент Бора Свен Росселанд, тогда директор университетской обсерватории, норвежский исследователь физики атмосферы Карл Стормер (старший), старый Бьеркнес и молодой Солберг, которые изучали северные сияния.

Меня очень позабавило, когда наши норвежские друзья сказали мне, что когда я говорю по-датски (в действительности — зачаточно и плохо), они понимают меня лучше, чем Бора. Вероятно, это происходило потому, что в течение долгого периода (с конца XIV в. до 1814 г.), когда Норвегия управлялась датчанами, население совершенно забыло свой оригинальный язык и начало говорить на ломаном датском. В результате они произносили датские слова, как их могут произносить иностранцы, — более раздельно и с ударением. Именно так я и говорил, в результате чего мой {76} датский язык звучал более похоже на норвежский и его легче было схватить норвежцам, чем гортанную речь Бора.

В то время как разговорные датский и норвежский звучат совсем по-разному, они почти идентичны в написании, и, читая книгу, можно просмотреть пару страниц, прежде чем встретишь слово, написание которого позволит судить, написана книга на датском или норвежском. Единственный пример, который я помню, это слово «девушка», которое по-датски пишется pige и произносится как рее-а, в то время как по-норвежски — pikke, произносимое как pick-ka. Однако довольно о филологии: и так ее слишком много.

Бор и я прибыли в Осло на пару дней раньше запланированной поездки в северном направлении, и на следующее утро Росселанд взял нас, только для пробы, на лыжную горку, известную как Холменколлен, с которой открывался вид на город. Мы добрались до вершины на электрическом подъемнике, надели лыжи и пришли к месту старта.

Я стоял на лыжах (по-норвежски стоять на лыжах означает бегать на них) в Альпах на широко открытых снежных просторах выше лесного пояса. Но здесь ситуация была совсем иная: узкая лыжня между деревьями с обеих строи, убегающая все ниже и ниже. Бор поехал первым, Росселанд последовал за ним, а я последним.

Я скользил все быстрее и быстрее, наталкиваясь на стволы деревьев с обеих сторон. На открытом пространстве я должен был бы сделать «снежный плуг», но здесь я не знал, что делать. Позже Росселанд сказал, что мне нужно было поставить палки между ног и сесть на них. Но в Альпах это определенно не нужно было делать и поэтому даже не пришло мне в голову.

Мне кажется, что я уже приближался к скорости звука, но прежде чем я произнес «один Мах», я оказался в беспомощном положении.

Мое правое колено сильно распухло и болело. На лыжне никого не было, и некому было оказать мне помощь. Я сидел в снегу, перебирая в памяти стихи, написанные Женей {77} о наших лыжных прогулках «на горы» под Ленинградом (если бы они там были!).

Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я увидел Росселанда, взбирающегося на гору. Спасательная операция была проста: он тащил одну мою лыжу правой рукой, а я стоял на другой лыже с правой ногой навесу, держась рукой за его шею. Так, на трех ногах, мы постепенно спустились вниз. Когда доктор осмотрел мое колено в доме Росселанда, где мы остановились, его заключение было категорично: две недели в больнице для удаления жидкости, фиксации смещенной коленной чашечки и заживления ссадин.

Тут возникла моя самая сильная ссора с Бором. Дело в том, что он хотел, чтобы я отказался от поездки в Тронхейм, а я хотел поехать дальше. Наконец, я его убедил, и на следующий день мы все вместе сели в поезд; я прыгал на одной ноге и нес пару лыж.

Конечно, первую неделю я должен был оставаться в домике весь долгий день, потому что весь обладающий ногами народ совершал прогулки по окрестностям. Но мое вынужденное тюремное заключение было скрашено обществом прекрасной дочери владельца домика, и поэтому я не был в обиде.

На следующую неделю был запланирован длинный переход без дорог от деревни к деревне по сравнительно плоской местности. Мое колено немного зажило, и я мог уже ступать на правую ногу. Поэтому я решил тоже выступить с эластичной повязкой на колене.

В этом решении меня поддержал Бьеркнес, который сказал: «Мы будем держаться вместе, и все будет в порядке. Вам двадцать шесть, а мне шестьдесят восемь лет; вместе мы не позволим себе упасть. Пусть остальные в свои сорок {78} или пятьдесят бегут вперед; а мы все же воротимся к ужину».

Всю ту неделю я жил в прекрасной стране. Большую часть дня стояла темная ночь, с небом, усыпанным яркими звездами, и с цветовой гаммой полярного сияния. И, как обещал старый Бьеркнес, каждый день мы вовремя добирались до назначенного пункта и с удовольствием уплетали вкусные бутерброды. Мы ночевали в домах крестьян, которые принимали участие в исследованиях по земному магнетизму и работали с разного рода магнетометрами.

Когда я возвратился в Копенгаген, мое колено уже почти совсем зажило, но, как ни странно, оно беспокоило меня больше, когда я гулял по городским улицам, чем когда передвигался по заснеженным холмам. Но время делало свое дело, и хотя я никогда больше не рисковал становиться на лыжи, я очень доволен, что тогда не лег в больницу в Осло.

В самом деле, если бы в последующие годы кто-нибудь спросил меня, какое колено было повреждено, я, вероятно, не мог бы вспомнить, было ли это левое или правое.

Но несколько дней назад я проснулся утром с острой болью в правом колене. Я задрал пижамную штанину и обнаружил голубовато-красную опухоль над коленной чашечкой. Мое колено, по-видимому, испугалось, что я мог бы забыть упомянуть о нем в своей автобиографии (как я, вероятно, и поступил бы), и таким образом напомнило о себе.

Когда я позвонил своему доктору, чтобы договориться о приеме, он спросил меня, как и когда произошел тот случай.

«Я упал, катаясь на лыжах вблизи Осло примерно 38 лет тому назад», — ответил я.

И когда позже я пришел к нему на прием, он с удовлетворением отметил, что мое беспокойство не психогенное, а вполне реальное, точнее, остеопатическое. Шприцем он вытянул около 12 см³ жидкости из той опухоли, и мне теперь гораздо лучше.

4. ПОСЛЕДНЕЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ В РОССИЮ

Мое возвращение в Россию весной 1931 г. не было похоже на тот хлебосольный прием³⁰, который был мне оказан при моем первом приезде домой двумя годами раньше. В предыдущую зиму, будучи в Копенгагене, я получил приглашение от Гульельмо Маркони присутствовать на Первом международном конгрессе по атомному ядру (Рим, октябрь 1931 г.) и представить большую статью по ядерной структуре. Поэтому я решил вместо возвращения в Ленинград весной провести лето в поездке вокруг Европы на моем БСА и закончить ее в Риме к моменту начала конгресса. Однако для этого нужно было продлить паспорт, и с этой целью я отправился в Советское посольство.

Посол очень мило поговорил со мной, обещал написать в Москву и устроить это дело. Несколько недель спустя я узнал, что посол снова хочет поговорить со мной. Когда я пришел к нему, он сказал, что только что получил ответ из Москвы на свой запрос и что они, «вполне естественно», хотят видеть меня в Наркомпросе после столь долгого пребывания за границей, прежде чем позволить мне снова уехать. «Я советую Вам, — сказал он, — отправиться в СССР прямо теперь, показаться в Москве, провести лето на Черном море или где-нибудь еще, а тем временем будет готов Ваш новый паспорт для Римского конгресса».

Я очень расстроился, так как уже предвкушал приятную поездку на мотоцикле через европейские страны, прежде чем вернуться в Ленинград после конгресса, — через Стамбул и Одессу, где я мог бы навестить отца. Но ничего нельзя было поделать, и через несколько дней прямым рейсом я прилетел из Копенгагена в Москву.

Прибыв в Москву, я остановился в Доме ученых (некоторая разновидность профессионального клуба с комнатами, кафетерием, библиотекой и т.п., организованная КСУ — Комиссией содействия ученым) и разделил комнату с детским поэтом К.Чуковским, творчеством которого я всегда искренне восхищался³¹. Когда я пошел в Наркомпрос, чтобы {80} показать приглашение Маркони и организовать поездку в Италию, я сразу почувствовал, что атмосфера была совсем иной, чем два года назад. В самом деле, когда я навестил друзей из Московского университета, они уставились на меня в недоумении, спрашивая, с какой это стати я вдруг приехал обратно. «А почему бы и нет?» — спрашивал я в ответ. Тогда мне рассказали, что за время моего отсутствия произошли большие изменения в отношении Советского правительства к науке и ученым. Если раньше в годы послереволюционной реконструкции правительство стремилось восстановить связи с наукой «за границей» и гордилось теми русскими учеными, которых приглашали на научные форумы в Западную Европу и Америку, то теперь русская наука стала одним из орудий борьбы с капиталистическим миром. Так же как Гитлер делил науку и искусства на европейские и арийские, Сталин создавал точку зрения о капиталистической и пролетарской науках. Для русских ученых стало преступлением «брататься» с учеными из капиталистических стран, и тем русским ученым, которые выезжали за границу, предлагалось разузнавать «секреты» капиталистической науки, не раскрывая «секретов» пролетарской. Много внимания уделялось отстаиванию русскими учеными правильной марксистской «идеологии», так же как русскими писателями, поэтами, композиторами и художниками. Наука была подчинена официальной государственной философии диалектического материализма, использовавшегося Марксом, Энгельсом и Лениным в их писаниях по социологическим проблемам. Любое отклонение от правильной (по определению) диалектико-материалистической идеологии трактовалось как угроза рабочему классу и сурово преследовалось.

За очень немногими исключениями, философы не очень-то знали науку и не понимали ее, что вполне естественно, потому что наука лежит вне границ типично философских дисциплин, таких как этика, эстетика и гносеология. Но в то время как в свободных странах философы вполне {81} безобидны, в диктаторских странах они представляют собой большую опасность для развития науки. В России государственных философов готовят в Коммунистической академии в Москве и направляют во все учебные и исследовательские институты, чтобы уберечь профессоров и исследователей от идеалистических, капиталистических ересей. Государственные философы обычно до некоторой степени знакомы с предметом исследовательского учреждения, за которым им поручено надзирать, будучи ранее или школьными учителями, или прослушав в академии односеместровый курс по данной дисциплине. Но они получают власть над научными директорами учреждений и могут наложить вето на любой исследовательский проект или публикацию, которые отклоняются от «правильной идеологии». Яркий пример философского диктаторства в русской науке — запрещение теории относительности Эйнштейна на том основании, что она отрицает мировой эфир, «существование которого прямо следует из философии диалектического материализма». Интересно отметить, что существование «мирового эфира» подвергалось сомнению задолго до Эйнштейна Энгельсом, который в одном из своих писем писал: «... мировой эфир, если он существует».

Расскажу историю о волнении, которое возникло в 1925 г., когда я защищал точку зрения Эйнштейна, согласно которой «мировой эфир» (по крайней мере, в том смысле, как он понимался в классической физике) не существует. Однажды, когда Дау и я обсуждали свои проблемы в библиотеке Боргмана, вошел Аббатик Бронштейн, который приволок недавно изданный том Советской энциклопедии. Этот том содержал слово «эфир (световой)» с длинной статьей, написанной неким Гессеном. Мы все знали Гессена очень хорошо; он был «красным директором» Физического института в Московском университете и его работа состояла в том, чтобы следить, как бы «научный директор» (хорошо известный физик Л.Мандельштам) и его персонал не отклонились в идеологическое болото от прямого пути диалектического материализма. Бывший школьный учитель, товарищ Гессен, {82} конечно, знал немного физику, но главным образом интересовался фотографией и делал хорошие портреты симпатичных студенток. Статья начиналась с введения Христианом Гюйгенсом в 1690 г. представления о световом эфире как носителе световых волн, описания трудностей, которые возникли как результат неудачной попытки А.А.Михельсона в 1887 г. определить движение Земли относительно эфира, и отказа Эйнштейна от такой универсальной среды как основы для его теории относительности. Но, согласно товарищу Гессену, предложение Эйнштейна было неприемлемым с точки зрения диалектического материализма. Мировой эфир должен существовать и должен обладать свойствами всех других обычных материальных веществ. И главная задача советских физиков состоит именно в том, чтобы доказать существование материального светового эфира и найти его истинные механические свойства. Идеалистические идеи, на которых Эйнштейн основывал свою теорию относительности, противоречили основным принципам марксизма и, следовательно, такая теория должна быть отброшена. И т.д., и т.д. ...

Мы хорошо посмеялись над наивной глупостью Гессена и решили послать ему шутливое телеписьмо³². Я воспроизвожу его здесь по памяти, но в хорошем приближении. Рисунок, первоначально сделанный Ирой, изображал кота (и товарищ Гессен был очень похож на него) на вершине мусорной кучи из пустых банок от различных «флюидов», однажды введенных и затем отброшенных в истории физики. Русский текст (приводится в обратном переводе с английского. — Ю.Л.) был следующим:

«Будучи вдохновленными Вашей статьей о световом эфире, мы с энтузиазмом рвемся вперед, чтобы доказать его материальное существование. Старый Альберт — идеалистический идиот! Под Вашим руководством найдем тепловой, флогистонный и электрический флюиды!

Мы собирались только вывести из себя Гессена, но его реакция превзошла все наши ожидания. Он отослал наше телеписьмо в Коммунистическую академию в Москве и обвинил нас в открытом мятеже против принципов диалектического материализма и марксистской идеологии. В результате по приказам из Москвы был организован разбор наших персональных дел на совместном собрании Рентгеновского (А.Иоффе) и Политехнического институтов, с которыми Академия была связана. Нас должны были осудить как саботажников советской науки. Дау, Аббатик и два завершивших обучение студента, которые подписали телеписьмо, должны были явиться, так как все они проводили исследования в Рентгеновском институте и преподавали в Политехническом. Меня не вызвали, так как официально я работал в Физико-математическом институте Академии наук и преподавал в университете, который не имел связей ни с Рентгеновским, ни с Политехническим институтами. По-видимому, считалось, что меня должны были осудить в Академии наук и университете на специальном собрании, которое, однако, никогда не состоялось.

После собрания, продолжавшегося несколько часов, Дау и Аббатик пришли в мою комнату и рассказали, что там было. Они были признаны виновными в контрреволюционной деятельности решением рабочих из механической мастерской института. Два окончивших обучение студента, которые подписали телеграмму, потеряли свои стипендии и должны были покинуть город. Дау и Аббатик были отстранены от преподавательской работы в Политехническом институте (для предотвращения их пагубного влияния на умы студентов ядовитыми идеями), но были оставлены на своих исследовательских местах в Рентгеновском институте. Со мной ничего не случилось, так как я не был связан с этими учреждениями. Но были предложения наказать нас через «минус пять» (запрещение на проживание в пяти самых крупных городах СССР), что также никогда не было осуществлено. После «оттепели», которая последовала за смертью Сталина, {84} Коммунистическая академия издала воззвание, в котором была признана ценность теории Эйнштейна (но, предпочтительно, с мировым эфиром) в знак признания заслуг академика Абрама Иоффе, директора Рентгеновского института, «в научно-техническом развитии Советского Союза».

Другим декретом Коммунистической академии матричная механика Гейзенберга объявлялась антиматериалистической, и физикам-теоретикам приказывалось использовать исключительно волновую механику Шрёдингера. (Обратное мнение недавно было выражено знаменитым британским физиком П. А. М. Дираком, который считает, что Гейзенберг прав, а Шрёдингер не прав.) В этой связи я имел неприятный опыт, оставаясь в Ленинграде с 1931 по 1933 гг. Меня попросили прочитать популярную лекцию в Доме ученых для смешанной аудитории о современной квантовой теории. Когда я начал объяснение соотношений неопределенности Гейзенберга, диалектико-материалистический философ, прикрепленный к этому учреждению, прервал мою лекцию и распустил аудиторию, а на следующей неделе я получил строгое указание от своего университета никогда впредь не говорить (по крайней мере публично) о соотношениях неопределенности. Давление было временно ослаблено статьей в «Правде», написанной правительственным чиновником высокого ранга, который, по-видимому, был более коммунистом-практиком, чем философствующим диалектическим материалистом. Статья была озаглавлена примерно так: «Следует ли использовать философию диалектического материализма в учебнике по ловле раков в реках и озерах Советского Союза?».

Но в то время как в физических науках вмешательство правительственных философов было главным образом досадной помехой, настоящая трагедия произошла в биологических науках, особенно в области генетики. Здесь появился самозванный гений товарищ Трофим Лысенко, который провозгласил, что теория хромосомной наследственности совершенно неправильна, и вернулся к доменделевской точке зрения, что все изменения в живых организмах обусловлены {85} средой и что все такие изменения продолжаются в воспроизводительных процессах. Идеи Лысенко понравились Советскому правительству того периода, вероятно, главным образом из-за отказа от любых «наследственных сокровищ» из предреволюционных лет. Все человеческие существа рождаются равными по своим способностям, говорит эта теория, при условии, что они помещаются в благоприятную среду. «Каждая кухарка может руководить государством!» — лозунг того времени.

В то время как существование или несуществование светопереносящего эфира и ценность или неценность квантовомеханических соотношений неопределенности имели очень малое влияние на развитие физических наук и техники, неправильные взгляды на процесс наследственности непременно должны были катастрофически повлиять на аграрное развитие любой страны. И именно это случилось в Советской России, когда взгляды Лысенко были приняты за основу правительственной аграрной политики. «Научное» разногласие обернулось кровавой чисткой, и русских генетиков увольняли с работы, сажали в тюрьмы и (вероятно) казнили. Ведущий русский генетик Николай Иванович Вавилов таинственно исчез 1940 г., и никто в то время не знал, что с ним случилось. Развитие сельского хозяйства и земледелия во всей стране было теперь основано на неправильных «теориях окружающей среды» Лысенко, который стал, так сказать, диктатором в сельском хозяйстве.

Только после 1955 г. Советское правительство признало свои ошибки и только с середины 60-х годов русская генетика стала оживать. Здесь мне хочется привести кусочек из введения к «Избранным трудам Н.И.Вавилова» (2 тома, 902 страницы, опубликовано в 1967 г. Издательством АН СССР в Ленинграде).

Начиная с 1932 г. Н.И.Вавилов сталкивался со все более возрастающими трудностями в руководстве ВИР³⁴ и проведении своих идей. После того, как он был смещен с поста директора [этого учреждения], все его планы и отчеты, {86} посылавшиеся в Президиум ВАСХНИЛ³⁵, возвращались с отрицательными ответами, подписанными одним из вице-президентов (Лысенко?) и ученым секретарем. Эти ответы сохранились в архивах. В отношении Н.И.Вавилова предполагалось, что он принимает новые псевдонаучные теоретические взгляды (в генетике). Уменьшались ассигнования на проведение им научных исследований.

Трагический конец Николая Ивановича был неизбежен. 6 августа 1940 г. Н.И.Вавилов был арестован в Черновцах на Украине (во время сбора сельскохозяйственных образцов). Через два с половиной года, 26 января 1943 г., он умер (в тюрьме от голода). Только 13 лет спустя, в августе 1955 г., Николай Иванович Вавилов был посмертно реабилитирован.

Наконец, только в последние годы появилась обширная научная и биографическая литература о Вавилове. Быстрая, бурная река доброй воли, восхищения и преклонения сломали стену, преднамеренно воздвигнутую безответственными людьми злой воли, которые направляли своих сторонников в порочном фанатизме и воинствующем невежестве. Как часто говорил Николай Иванович: «Из всех болезней самая опасная — невежество».

Говоря о теории Лысенко об изменениях в живых организмах под действием окружающей среды, которая есть, по существу, идея, впервые сформулированная в девятнадцатом столетии французским натуралистом Ламарком, я вспомнил о моем первом посещении Колорадского университета, которое произошло примерно в 1951 г. В то время я жил в Лос-Аламосе, Нью-Мехико, принимая участие в создании термоядерного оружия (водородной бомбы), и мой старый друг Тэд Пак, председатель биофизического отдела в Медицинской школе университета, попросил меня приехать и провести беседу о том, что может заинтересованный физик думать о биологических проблемах. Я выступил в большой аудитории Медицинского центра в Денвере, причем места были заполнены мужчинами и женщинами в белых лабораторных халатах. {87} После обсуждения старых и теперь уже отвергнутых взглядов Бора, согласно которым должны существовать неявные связи между детальным знанием внутренней структуры клетки и самой жизнью, и (теперь процветающих) идей Шрёдингера о необходимости введения «отрицательной энтропии» для продления жизни, я сказал перед аудиторией: «В заключение я хотел бы сказать несколько слов о современном конфликте в генетике. В то время как западноевропейские страны и Соединенные Штаты продолжают придерживаться старой менделевской теории о хромосомной наследственности, новые революционные идеи выдвигаются знаменитым советским агрономом Товарищем Лысенко. Согласно этим новым и мощным идеям, старые идеи, утверждающие, что только изменения, вызванные мутациями в хромосомах, передаются по наследству, совершенно неправильны. Товарищ Лысенко утверждает, что все изменения в живых организмах вызваны окружающей средой и передаются последующим поколениям».

В этот момент своей речи я посмотрел на аудиторию и ужаснулся. Все смотрели на меня с отвращением (а некоторые — с жалостью), и, честно говоря, я испугался стать через несколько секунд мишенью для летящих помидоров и тухлых яиц. Поэтому я продолжал: «Конечно, правильно, что во многих случаях сын, только что рожденный миссис Дое, похож на ее мужа Джона в согласии с идеями Менделя. Но, с другой стороны, тоже часто случается, что ребенок выглядит точно так же, как Сэм Петерс, молочник, где мы ясно видим случай влияния окружающей среды Товарища Лысенко».

Я не смог закончить последнего предложения из-за раздавшихся аплодисментов части аудитории.

Конечно, правительственное влияние на интеллектуальную жизнь страны сильно чувствовалось и чувствуется до сих пор в СССР — в литературе и других искусствах. Достаточно упомянуть случай Пастернака и его романа «Доктор Живаго». Интересно отметить, однако, что «интерес» {88} правящего класса к литературе характерен не только для современного коммунистического режима. Более ста лет тому назад Александр Пушкин по приказу царя был сослан на юг России за написание богохульной поэмы «Гаврилиада», а такому знаменитому писателю как Тургенев запрещалось приезжать из-за границы; их ссылали в родовые имения в деревне за их произведения.

Но я должен вернуться к главной теме своих отрывочных воспоминаний — ко второй Севастопольской кампании, как я обычно это называю. После моего первого обращения за паспортом для октябрьской поездки в Рим я навестил своего отца в Одессе, провел остаток лета у моря в Крыму и возвратился в Москву в сентябре, чтобы узнать, как идут дела. Я опасался, что они идут не очень хорошо, и, действительно, меня «кормили завтраками» («приходите завтра») изо дня в день. И вот наступил последний день, когда я должен был выехать, чтобы прибыть в Рим на первый день заседаний, на который был назначен мой доклад. Получив очередной «завтрак», я телеграммой попросил Маркони сдвинуть мой доклад на последний день заседаний. Но «завтраки» продолжались каждое утро, пока не стало ясно, что я не смогу приехать и в последний день.

«К сожалению, — сказал служащий паспортного отдела, — Ваш паспорт задержался».

«Но, — молвил я с надеждой, — даже если я выеду завтра, у меня все еще будет шанс поговорить с коллегами, так как обычно они остаются на несколько дней после конгресса».

«Нет, — ответил служащий, — Вы лучше подпишите вот этот листок, в котором говорится, что Вы отказываетесь от своего заявления на паспорт».

Вот почему мой доклад на конгрессе был зачитан Максом Дельбрюком и затем опубликован в трудах конгресса. У меня до сих пор хранится открытка с соболезнованиями, присланными мне теми, кто там присутствовал; здесь много известных имен. {89}

Римское фиаско имело, однако, одно важное следствие для моей личной жизни. Во время моих «завтраков» в московском паспортном отделе я встретил девушку, на которой скоро женился. Она была физиком, окончила Московский университет и ее звали Любовь Вохминцева; позже она получила от меня прозвище Ро (по греческой букве). Причина нашей женитьбы была основана на законах генетики или, можно сказать, хиромантии. Дело в том, что расположение трех линий на моих ладонях имеет вполне определенный смысл для цыганских предсказателей судьбы. Однако на обеих моих руках две нижние линии никогда не сходятся, в то время как у большинства они сходятся. (Это случается не часто на одной руке, но чтобы на обеих — действительно редкость.) Так вот, на обеих ладонях Ро линии не сходились, так же как не сходились, как она сказала мне, линии на руках ее отца. Возник вопрос о том, является ли эта характеристика наследственной, и существовал единственный возможный способ найти ответ. И в самом деле, когда значительно позже, в ночь на 4 ноября 1935 г., я примчался в родильный покой женского госпиталя в Джорджтауне, чтобы впервые увидеть моего новорожденного сына Рустема — Игоря, сестра, которая вынесла мне ребенка, была крайне удивлена, когда первым делом я посмотрел на его ладони. На обеих ладонях линии не сходились вместе.

Но в конце 1931 г., когда я впервые встретил Ро, было очень некстати заниматься генетическими исследованиями. Стало ясно, что я, и теперь уже мы, застряли в России. Еще одно доказательство пришло вскоре, когда Бор, встревоженный моим отсутствием в Риме, прислал мне приглашение посетить его в Копенгагене на несколько недель для важных дискуссий по ядерной физике. Тогда Ленинградский паспортный отдел отказал мне в выдаче визы, ссылаясь на то, что такой визит мешал моим лекциям в университете.

Один из моих друзей в Москве, имевший связи в правительстве, сообщил мне причину, по которой мне было отказано в поездке в Рим. В 1931 г. состоялось торжество в {90} Немецкой академии наук в честь философа Гегеля, который, как я упоминал, был как-то связан с диалектическим материализмом. Так вот, Немецкая академия наук не послала приглашение Советской академии на это торжество; поэтому в качестве ответного шага Советское правительство не удовлетворило мое приглашение Итальянской академией. Сколько правды в этой версии, я не знаю, но факт состоит в том, что приглашение на летнюю школу Мичиганского университета в 1932 г., которое, казалось бы, никак не было связано ни с какой американской школой философии, не помогло мне получить паспорт и на этот раз.

5. КРЫМСКАЯ КАМПАНИЯ

Решив покинуть Россию, Ро и я начали делать все, что систематически вело бы к этой цели. Мы повесили большую карту Советской России со всеми ясно видимыми граничными линиями. Безусловно, самой ближайшей точкой для пересечения границы был Сестрорецк с его купальным пляжем в Финском заливе, менее чем в часе езды от Ленинграда. Русско-финская граница лежит как раз на север от него, и с советского побережья можно наблюдать в бинокль купающихся финских красоток в ярких цветных купальных костюмах (русские купальники в то время были черными или серо-коричневыми). Но узкая полоса пляжа была густо усеяна часовыми с собаками и ярко освещалась ночью. С другой стороны, русско-китайская граница в восточной Азии представляла меньше искусственных препятствий, но больше естественных. В общем, формула: «Естественные препятствия × Искусственные препятствия = Постоянная», вполне соблюдалась для всей границы.

Тогда Ро положили свой палец на южную оконечность Крымского полуострова и провела его прямо на юг — к выпуклой береговой линии Турции. Я измерил расстояние; оно было около 280 километров. Вовсе не так далеко! Так началась наша «Крымская кампания». {91}

Первой идеей было искать помощи контрабандистов. Черное море, называемое черным потому, что оно очень часто штормит, всегда было караванным путем для нелегального ввоза иностранных товаров: французских духов, шелковых чулок, одежды, драгоценностей, и чего только не было. Эти товары переправлялись черноусыми греками и турками в маленьких парусных шлюпках. Я написал другу, астроному из Симеизской обсерватории, которая была расположена недалеко от Ялты на высокой скале над голубым морем. В своем письме я писал, что недавно женился и хотел бы достать для жены некоторые иностранные товары, недоступные в северной России, а также авторучки для меня, если возможно³⁶. Если бы связь с контрабандистами можно было установить, то на следующее лето мы могли бы поехать в отпуск в Крым с достаточным количеством денег для оплаты за перевоз. К сожалению, ответ был отрицательный. «В последние годы — писал мой друг — мы не можем достать какие-либо иностранные товары. Береговая охрана получила очень жесткие инструкции. Рыбаки должны возвращаться на берег до темноты и, если они планируют остаться в море дольше, они должны заранее подробно информировать о своем ожидаемом местонахождении и времени задержки. Если рыбак вовремя не вернется обратно, его семья сурово наказывается. Это был конец идеи о возможной помощи от контрабандистов.

Так как было немыслимо арендовать какую-нибудь лодку, план пересечения Черного моря почти угас. Но затем неожиданно возник новый план. Фабрика в Москве начала выпускать маленькие сборные лодки, созданные по образцу немецкого «фальтбота», используемого в экспедициях для пересечения рек и озер. Мы называли эту лодку «байдаркой». Она была сделана из резиновой оболочки, удерживаемой по форме рамой из деревянных реек. В собранном виде она могла легко транспортироваться двумя лицами, причем один несет упакованную резиновую оболочку на спине, а другой — сложенную реечную раму и весла. Была также {92} «палубная простыня» [фартук. — Ю.Л.], которая плотно подгонялась вокруг талии гребца, как в эскимосских каяках, так что никакая вода не могла проникнуть в лодку, даже если вода перекатывалась через нее. Мы сочли эту особенность лодки очень полезной на практике, когда начался шторм на второй день нашей поездки и большие волны обрушивались на наше крохотное суденышко. Вся новинка была очень легкой и Ро вместе с лодкой весили меньше, чем я.

Но вовсе нелегко было получить такую лодку, чтобы взять ее с собой в Крым. Я умудрился как-то получить ее через группу спортсменов Дома ученых; они организовали для меня фабричное задание с целью «испытания лодки в условиях открытого моря».

Ее стандартное оборудование было дополнено несколькими деталями, обеспечивающими безопасность. Две надутые футбольные камеры привязывались на носу лодки к корме, чтобы она оставалась на плаву даже если перевернется. Каждый из нас имел резиновую подушку, прикрепленную плечевыми повязками. Они служили мягкой подкладкой на жестких деревянных спинках лодки, а при необходимости могли послужить и спасательным средством. Мы взяли с собой и маленький ручной насос, чтобы выкачивать воду, если она все-таки проникнет внутрь лодки вопреки ее «герметичному» покрытию.

Важной деталью было обеспечение пищей для путешествия, которое, по нашим расчетам, должно было продлиться пять или шесть дней. С учетом нехватки продовольствия в Ленинграде мы не могли, конечно, достать какие-либо высококалорийные продукты. Так как оставалось лишь не сколько месяцев до поездки в Крым, мы начали запасать яйца, которые иногда появлялись на рынке со штампом «экспорт». Эта были яйца, клейменые для продажи за границу, но не принятые там. Мы варили их вкрутую и берегли для поездки. Мы также умудрились достать несколько «кирпичей» твердого столового шоколада и две бутылки бренди, {93} которое оказалось бы очень кстати, если бы мы вымокли или переохладились на море.

Проблема навигации была решена очень просто. Мы должны двигаться строго на юг. Я взял с собой карманный компас, а ночью должен был бы выдерживать направления так, чтобы полярная звезда была над кормой лодки. Я также вычислил, что когда мы были бы на полпути к турецкому берегу, Ай-Петри — самая высокая гора на крымском берегу, около 1500 метров высотой — должна была как раз исчезнуть за северным горизонтом и вскоре после этого горы Малой Азии должны были появиться на юге.

Мы довольно сильно поссорились с Ро, которая настаивала, чтобы мы тащили зубной порошок и две зубные щетки, и я не помню, взяли ли мы их с собой или нет.

Конечно, все это звучит по-детски, и в самом деле мы вели себя очень безответственно на протяжении всей этой аферы. Но факт состоит в том, что если бы на второй день нашего путешествия через Черное море не случился шторм, мы, вероятно, достигли бы турецкого побережья и, между прочим, установили бы мировой рекорд. Да, несколько слов о документах. Все, что я взял с собой, — это мои старые (и давно просроченные) датские права на вождение мотоцикла. План состоял в том, что когда мы достигнем турецкого берега, я попытаюсь объяснить, что мы датчане и просим доставить нас в Датское посольство в Стамбуле. Оттуда я позвонил бы Нильсу Бору в Копенгаген, и он все устроил бы.

Теперь возникла проблема плацдарма в Крыму, и здесь снова помог Дом ученых. В России в то время, а, возможно, и теперь, нельзя было просто поехать на побережье или другое место отдыха и снять комнату в отеле или мотеле. Они были только для иностранцев. Но КСУ арендовала несколько баз отдыха на морских побережьях, в горах и где-то еще. КСУ имела среди других мест прекрасную крымскую «базу» недалеко от Ялты; обычно это был дворе в какого-нибудь богатого человека дореволюционных времен. {94} Она располагалась на побережье, имела спальни для мужчин и спальни для женщин, большую столовую и теннисные корты. Ученые могли купить, если повезет, «путевку» на тридцатидневный отпуск в одно из этих мест, включающую транспорт, проживание и питание.

Так как мужья и жены обычно работали в разных научных учреждениях, они часто проводили свой отпуск порознь и в разное время, что рассматривалось как вклад в полноту отпуска. Хотя, когда я женился на Ро, она работала инженером-оптиком на большом московском заводе³⁷, но она была уже безработной, когда мы планировали нашу поездку в Крым. Поэтому я не смог достать место для нее в женской спальне базы КСУ, и она должна была снять комнату в «сакле» (крестьянском доме) в ближайшей деревне. Первоначальными коренными жителями Крыма были татары с их мусульманской верой, и местные деревни были очень живописными — со старыми мечетями и духанами, где подавали шашлык, пахлаву и отличные местные вина. Но моя жена имела разрешение пользоваться всеми другими услугами базы КСУ и, в частности, всегда ела со мной.

Приехав в Крым в начале лета 1932 г., мы отдали лодку на хранение рыбаку на берегу, так что могли пользоваться ею в любое время, когда хотели. Мы использовали ее всего несколько раз для походов вдоль линии берега, «испытывая ее в условиях открытого моря». При этом мы поняли, что надо чередоваться в гребле вместо того, чтобы грести вместе, так как в последнем случае скорость лодки вовсе не возрастала в два раза. Поэтому было окончательно решено, что в продолжительной поездке через Черное море каждый из нас будет грести полчаса, в то время как другой будет в это время отдыхать.

Теперь проблема состояла в том, когда выступить. Стояли лунные ночи и казалось неразумным ждать две недели темных ночей. Погода была отличной, а море спокойным — гладким как зеркало. Разумеется, мы не могли получить предсказаний погоды, так как такая информация была {95} секретной и наведение подобных справок могло бы вызвать подозрение. Поэтому однажды вечером мы снесли весь наш запас продуктов и погрузили его в лодку, а на следующее утро после завтрака столкнули лодку в воду и отплыли. Мы сказали всем на базе, ровно как ранним пташкам, помахавшим нам на прощанье на пляже, что мы поплыли в Симеизскую обсерваторию и останемся там на всю ночь, чтобы не было тревоги, когда мы не появимся к ужину. Сначала мы следовали береговой линии по направлению к Симеизу, но как только вышли из поля зрения берега базы, повернули прямо на юг.

В первый день нам сопутствовала удача, и лодка скользила быстро и грациозно по гладкой воде. После обеда, когда кромка берега была еще ясно видна на горизонте, легкий бриз начал дуть с востока, и водная поверхность стала слегка волнистой. Но, то, что беспокоило нас, были не волны, а стая дельфинов, радостно плававших вокруг нашей лодки, вероятно, принимая ее за дельфина какой-то другой породы. Я никогда не забуду вид дельфина, видного сквозь волну, освещенного низким солнцем. Я сфотографировал его, но снимок никогда не был проявлен, потому что потом фотоаппарат и пленка совершенно вымокли в накопившейся в лодке морской воде.

По мере того, как солнце клонилось к горизонту, на противоположной стороне взошла полная луна, и вскоре появились звезды на потемневшем небе. Когда наступила ночь, мы чувствовали себя вполне нормально, но очень устали, и здесь было совершено первое отклонение от первоначального плана; во всяком случае, это произошло непроизвольно с точки зрения последующего.

Первоначально мы планировали двигаться непрерывно всю ночь так, чтобы один греб, а другой дремал. Но мы оба устали, лодка напоминала корабль на перекатывающихся волнах и, покончив с сумкой свежей клубники, которую мы взяли с собой, мы уснули, откинувшись назад на сиденьях. Проснувшись мы только перед восходом солнца и обнаружили, {96} что ветер стал сильнее, а волны — крупнее. Луна садилась за горизонт, и вставало красное Солнце. Волны накатывались с востока и так как мы плыли на юг, то мы должны были принимать их с борта. Чтобы удержать лодку от переворота, существовал простой способ: нужно было сильно ударять веслом с подветренной стороны лодки, когда набегала следующая волна. Так что мы все-таки двигались на юг, хотя, может быть, и с меньшей скоростью.

Однако к вечеру того дня ситуация стала значительно хуже. Ветер стал сильнее и сдувал пену с гребешков набегающих волн, заставив нас повернуть лодку на восток лицом к волнам. Начиная с этого момента, я должен был взять на себя полную ответственность за исход путешествия, так как Ро была недостаточно сильна, чтобы удержать весло в руках. Наклон лодки возрастал с каждой волной и, когда проходил очередной гребешок, ударяло сзади в днище лодки. Когда я недостаточно тщательно выравнивал лодку, волна и пена перекатывались через деку, хлестая мне в лицо (я сидел спереди, так как здесь было больше пространства для моих длинных ног). Ро была также сильно занята: выкачивая воду, которая проникала в лодку каждый раз, когда перекатывала волна. Приходилось грести только для того, чтобы удержать лодку в правильном положении по отношению к волнам, а вовсе не для того, чтобы двигаться вперед. Действительно, я вдруг с удивлением увидел, что кусок веревки, привязанной к носу, указывал вперед, как если бы это был бушприт. Сила ветра, давившего мне на грудь, гнала лодку назад, причем кормой вперед. Как я позже вычислил, ветер сносил нас на северо-запад и к берегу.

Иногда в течение ночи ветер вдруг прекращался, белые барашки исчезали и поверхность моря снова принимала форму узора из длинных перекатывающихся волн. Свет полной луны отражался от воды, делая поверхность моря похожей на пол огромного собора, составленный из черных и белых мраморных плит в шахматном порядке. Устав сидеть, {97} я почти подумал вылезти из лодки и прогуляться по гладкому мраморному полу. К счастью, я этого не сделал. Во время другой галлюцинации мы видели длинные деревянные палки, как будто торчащие из воды, и даже обсуждали, можно ли подержаться за них, если подплыть поближе. Ро бессвязно говорила о каком-то капитане шхуны, который будто бы предлагал взять нас на борт.

Так или иначе, но я снова был способен контролировать направление лодки, двигавшейся в это время прямо на полярную звезду. Было еще темно, когда мы увидели береговую линию, большой скалистый утес, спускающийся отвесно в воду. Здесь не было возможности высадиться, но мы подумали, что, возможно, пологий берег есть справа или слева. Я повернул направо, и это был счастливый выбор, ибо, как я узнал позже, утес тянулся на много миль в западном направлении. И тогда мы увидели узенькую полоску песчаного берега. Нам показалось, что на расстоянии примерно пятнадцати метров друг от друга из воды торчали две деревянные палки между нами и берегом, но мы решили, что это опять всего лишь галлюцинация. Я направился прямо между ними и попал в рыбацкую сеть, закрепленные за эти палки, отплыл назад и, наконец, нос лодки коснулся песка. Мы выкарабкались, вытянули лодку из воды, выпили немного бренди и повалились спать на песок.

Когда мы проснулись, солнце было уже высоко над горизонтом, и я увидел несколько татарских рыбаков, удивленно наблюдавших за нами. Я попытался встать на ноги, но упал обратно на песок — я не мог еще удержать равновесия. Мы объяснили рыбакам, что были отнесены от побережья ночным бризом, и они взяли нас сначала в свою деревню, а затем отправили в больницу в ближайшем городе, Балаклаве, примерно в пятидесяти километрах западнее Алупки, от которой мы отплывали в Турцию. После восстановления сил в больнице в течение двух дней мы поехали обратно на базу КСУ. Наша лодка прибыла с нами со всем своим содержимым за исключением бутылок бренди, которые получили {98} рыбаки за свои услуги. Мы больше уже не пользовались лодкой на Черном море, но по приезде в Ленинград снова испытывали ее на Неве. Но день был ветреный, и мы быстро ретировались к ближайшей пристани, чтобы вылезти из лодки. Позже я возвратил ее спортивному клубу Дома ученых с отчетом, в котором указал, что лодка отлично ведет себя в условиях открытого, но не бурного моря. Море действительно было бурным во время нашей поездки, а после на базе КСУ я узнал, что шлюпка, которая обслуживала места отдыха вдоль южного побережья Крыма, не выходила в тот день из-за трудностей подхода к причалам.

Когда нас привезли на базу КСУ из больницы, мы рассказали историю, как нас отнесло от побережья ночным бризом, и это было принято в качестве официальной версии. Я не знаю, сколько людей действительно поверили в нее, но, с другой стороны, я в самом деле не встречал людей, которые могли бы представить себе, что мы действительно направлялись в Турцию. Но я до сих пор верю в то, что мы могли бы сделать это, если бы погода была благоприятной.

6. СОЛЬВЕЕВСКИЙ КОНГРЕСС

В начале двадцатого века группа русских биологов организовала станцию наблюдения за жизнью моря при входе в фьорд Ледовитого океана, в глубине которого расположен незамерзающий порт Мурманск. С годами это маленькое местечко под названием Полярная Деревня развился в важный научный центр, подобный Морской биологической лаборатории Вудс Хоул в Массачусетсе (США), хотя и не столь популярный из-за менее приятного климата.

Полярная Деревня привлекла наше внимание своей близостью к норвежской границе. В самом деле, если позаимствовать (или украсть) один из мотоботов, используемых для сбора биологических образцов, можно «легко» перебежать на норвежскую сторону границы. {99}

Окрестности Мурманска были нам знакомы по предыдущему опыту. Во время рождественского отпуска 1932 г. мы провели две недели на базе КСУ в Хибинах, в маленькой карельской деревне на железной дороге Ленинград — Мурманск. Это было, конечно, в середине долгой полярной ночи с красивым зрелищем полярного сияния. У нас были лыжи и мы планировали пересечь финскую границу на лыжах или, еще лучше, нанять эскимоса с санями и оленем, который мог бы перевезти нас, подобно Санта Клаусу через запретную линию. Однако из этого ничего не вышло. Лыжный переход был бы почти выше человеческих возможностей, а по прибытии мы также узнали, что всем местным жителям, близким к предполагаемым перебежчикам, разрешалось оставлять себе все деньги, которые платили им за «перевозку», и кроме того, им выплачивалась дополнительная сумма пограничными властями, в руки которых передавались «туристы». Поэтому зимняя поездка ничего не дала, кроме причудливых рождественских каникул.

План с мотоботом, казалось, был более предпочтительным, и поэтому я написал одному из биологов, которого знал в Полярной Деревне, что мы хотели бы навестить его где-то в июле. Но прежде чем доехать до места назначения, мы решили примерно на неделю остановиться на базе КСУ в Хибинах, чтобы посмотреть, как они выглядят в дневное время. Дау решил поехать с нами, хотя и не интересовался переходом границы. Он всегда был ревностным марксистом, но троцкистского толка. Во время посещений Копенгагена или Кембриджа, когда я был там, он всегда носил красную спортивную куртку как символ своих марксистских взглядов, что делало его похожим соответственно на датского почтальона или английский почтовый ящик. Обычно он любил повторять, что сколь бы плохо ни было сейчас в Советской России, в капиталистических странах все определенно хуже, и что его тошнит от вида «выпирающих мускулов» немецкого шуцмана или британского бобби. Поэтому он поехал вместе с нами в Хибины только ради самой {100} поездки. Долгий день давал нам большую свободу для изучения ландшафта и совершения прогулок; один раз мы на три дня почти заблудились на Малой Белой Речке (72 часа по ручным часам).

Когда Дау оставил нас, чтобы вернуться в Ленинград, мы взяли билеты на поезд до Мурманска, а затем мотобот с Морской станции довез нас до конечного пункта назначения. Место было очень интересное и народ приятным, но мы приехали в неудачное время. Советский военный флот устанавливал подводные базы при входе в фьорд и определенно не хотел, чтобы какие-то биологи шлялись вокруг. Когда я читал персоналу станции мою первую лекцию по теории полярных сияний, два офицера КГБ вошли в аудиторию и арестовали директора (и основателя) станции, который был обвинен в подрывной деятельности. Я не помню его имени, но помню его длинную белую бороду и печальный взгляд, когда его выводили из аудитории. После этого станцию собирались закрыть, и поэтому мы, опять расстроенные, вернулись в Ленинград.

Через несколько дней после приезда домой я получил письмо из Наркомпроса с сообщением, что я делегируюсь Советским правительством на международный Сольвеевский конгресс по ядерной физике, который должен был состояться в Брюсселе в октябре того (1933) года. Я не мог поверить своим глазам, но в моих руках было официальное письмо, в котором черным по белому было написано, что я должен прибыть в Москву, получить паспорт, необходимые визы и железнодорожный билет за несколько дней до отъезда.

Это привело к очень трудной психологической ситуации. Я всегда чувствовал нежелание покидать родину, и пока мне разрешали выезжать за советские границы и поддерживать контакты с мировой наукой, я всегда возвращался домой. Вероятно, я не смог принять теорию насаждавшейся враждебности между «пролетарской» и «капиталистической» наукой; именно это не имело для меня какого-либо значения. {101} К тому же, все увеличивающееся давление диалектико-материалистической философии было слишком сильным, и я не хотел быть сосланным в концентрационный лагерь в Сибирь из-за моих взглядов на мировой эфир, квантовомеханический принцип неопределенности или хромосомную наследственность, что вполне однажды могло случиться.

Отправиться в Брюссель означало остаться за границей, а я не хотел делать этого, пока не будет со мной Ро. Поэтому дилемма состояла в том, чтобы либо получить второй паспорт, либо не подчиниться приказу правительства и не присутствовать на Сольвеевском конгрессе.

Единственное высокопоставленное правительственное официальное лицо, которое могло помочь в решении этой проблемы, был Николай Бухарин — старый революционер и близкий друг покойного Ленина, к тому же единственный из ведущих коммунистов (за исключением, конечно, самого Ленина), который вышел из старой русской семьи. Я столкнулся с ним, когда он был понижен в должности, занимал сравнительно среднее положение в качестве председателя комитета [ВСНХ], в обязанности которого входило следить за развитием советской науки и техники; этот пост, конечно не имел никакой политической важности³⁸. Однажды он присутствовал на моей лекции в Академии наук (находившейся в то время в Ленинграде) по термоядерным реакциям и их роли как источника энергии на Солнце и других звездах.

По окончании лекции он предложил мне возглавить проект по развитию контролируемых термоядерных реакций (и такое предложение в 1932 году!). Я имел бы в своем распоряжении в течение нескольких минут одной, ночи в неделю всю электрическую мощность московского промышленного района, чтобы послать ее через очень толстую медную проволоку, насыщенную маленькими «пузырьками» литиево-водородной смеси. Я отклонил это предложение, и доволен, что так поступил, так как это определенно тогда не сработало бы. {102}

Итак, я отправился в Москву, чтобы встретиться с Бухариным, и он мне сказал, что все, что он может сделать для меня, это устроить беседу с Вячеславом Молотовым, который был в то время президентом СССР. Я остановился в Москве у родителей Ро и через несколько дней меня попросили явиться к назначенному часу утра к главным воротам Кремля. Так я и сделал, и был должным образом проведен в приемную Молотова; он сидел за тем же письменным столом, за которым когда-то сидел Ленин. Состоялась беседа о моей поездке в Брюссель, а затем Молотов спросил меня, зачем я хотел его увидеть (хотя, конечно, прекрасно знал это). Я сказал о своем желании взять жену на Сольвеевский конгресс. «Но, — сказал он, — Вы собираетесь только на две недели. Разве Вам нельзя обойтись без нее в течение столь короткого времени?»

Здесь я сказал ему правду, ничего кроме правды, но не всю правду. «Видите ли, — сказал я, — чтобы сделать мою просьбу убедительной, я должен сказать Вам, что моя жена, будучи физиком, помогает мне в качестве научного секретаря, хранит статьи, заметки и т.п. Так что я не могу присутствовать на таком большом конгрессе без ее помощи. Но это не все. Все дело в том, что она никогда не была за границей, и после Брюсселя я хочу взять ее в Париж, чтобы показать Лувр, Folies Bergere и другое, и сделать кое-какие покупки».

Он улыбнулся, сделал пометку в своем блокноте и попросил зайти примерно за неделю до отъезда, добавив: «Думаю, что это будет нетрудно устроить».

Я вышел из Кремля танцуя и, ведя себя по-ребячески, зашел в магазин и купил портрет Молотова в раме, чтобы повесить его над письменным столом.

Но когда в октябре я вернулся в Москву, ответственный сотрудник секретариата сообщил мне, что мое дело рассмотрено и решено, что лучше мне поехать одному.

«Но товарищ Молотов сказал, что это можно легко устроить, — запротестовал я. — Почему такая перемена?» {103}

«Видите ли, — объяснил он, — если мы позволим Вашей жене поехать с Вами на конгресс, будет создан прецедент, и жены всех других ученых тоже захотят поехать со своими мужьями. А это усложнило бы многое.»

«Но товарищ Молотов... — начал я опять. — Хорошо, могу ли я поговорить с ним?»

«Нет, он в отпуске в Юго-Восточной Азии, охотится на тигров. Вы лучше отправляйтесь в паспортный отдел и получите все необходимые документы.»

«Нет, — сказал я, — я не хочу. Я не поеду в Брюссель.»

«Но Вы должны поехать, Вы являетесь представителем Советского Союза.»

Да, разумеется, я вел себя как сумасшедший; так не говорят с советскими официальными лицами.

«Вы, конечно, можете послать меня вплоть до советской границы под конвоем, — но конвою не будет разрешено сопровождать меня до Брюсселя и заставить меня занять место в зале конгресса.»

Я повернулся и ушел. Я оставался в Москве на несколько дней, ожидал ареста. Но на следующий день раздался телефонный звонок. Кто-то из паспортного отдела сообщил мне, что я должен прийти и забрать свой паспорт.

«А второй паспорт тоже готов?» — поинтересовался я.

«Тогда, пожалуйста, позвоните мне, когда будут готовы оба. Зачем мне ходить в Ваш отдел дважды?!»

В следующие два дня подобные же телефонные разговоры продолжались. Наконец, на четвертый день мне сообщили по телефону, что оба паспорта готовы. И конечно, они были готовы!

Я доехал ночным поездом до Ленинграда, на следующее утро получил транзитные визы в финском и датском посольствах и, после посещения балета «Конек Горбунок», Ро и я сели в поезд на Гельсингфорс по дороге в Копенгаген и Брюссель! {104}

Размышляя о прошлом, я до сих пор не могу себе представить, как случилось, что я получил второй паспорт. Самым вероятным кажется, что где-то скрестились чьи-то интересы. Возможно, что и мое очень «нешаблонное» поведение в отделе Кремля, вызванное напряжением момента, повлияло на это. Я должен был ехать в Брюссель, чтобы поддержать дружеские научные связи между СССР и Францией, и вдруг я отказался ехать... Короче говоря, не знаю.

Заседание XIII-го Сольвеевского конгресса прошли более или менее спокойно, если не считать того, что в начале моего выступления французские и нефранцузские физики потребовали, чтобы я читал свой доклад не на французском, а на английском языке. Другая незначительная деталь — я не мог присутствовать на обеде, который давал король Альберт в честь участников конгресса. Ритуал приглашения требовал белый галстук, а у меня не было не только белого галстука, но даже приличного черного костюма.

Я обращался с запросами во все места, где можно было бы взять напрокат готовую одежду, но не мог найти своего размера; все доступное было слишком мало. Поэтому с сожалением мне пришлось отклонить гостеприимное приглашение короля Альберта и пообедать в другом месте.

В следующий раз я был приглашен на Сольвеевский конгресс в октябре 1939 г. Я заранее хорошо подготовился и у меня был удобный вечерний костюм, специально сшитый для меня в Вашингтоне. Но я тоже пропустил тот обед, на этот раз с королем Леопольдом, из-за того, что немцы напали на Польшу, и не только конгресс был отменен, но и все рейсы в Европу.

Снова шанс поприсутствовать на приеме у короля возник в конце 1958 г. В том году конгресс в июне был посвящен структуре и эволюции Вселенной. Я получил письмо от Паули, который был в оргкомитете и который спрашивал меня, хотел бы я быть среди приглашенных. С энтузиазмом я {105} ответил «да», добавив, что по счастливому совпадению я все равно буду в Европе этим летом, причем прибываю на Не de France как раз во-время, чтобы отправиться в Брюссель и пообедать с королем Бедуином.

Через некоторое время я получил другое письмо от Паули, сообщившего на этот раз очень робко, что он написал Уильяму Брэггу, председателю оргкомитета конгресса, предлагая ему послать мне приглашение, на что Брэгг ответил, что на это заседание у него нет больше вакансий. Я не был удивлен (хотя и несколько расстроен) таким исходом, так как я был противником теории стационарного состояния.

Так я пропустил обед с третьим бельгийским королем.

Согласно Эдварду Теллеру неудивительно, что теория стационарного состояния [Вселенной] так популярна в Англии не только потому, что она предложена ее тремя сыновьями (родившимися в Англии или иммигрантами) Г. Бонди, Т. Гоулдом и Ф.Хойлом, но также и потому, что политикой Великобритании всегда было сохранение статус кво в Европе. Теперь, когда теория стационарного состояния безнадежно устарела, я мог бы иметь шанс быть приглашенным, да Сольвеевские конгрессы по космологии теперь не планируются.

Это ставит меня в положение человека, которому однажды приснился сон, что его угощали известным и очень вкусным блюдом из киселя с молоком (по-русски), или из клюквы со сливками (по-датски), или тем, что отдаленно можно сравнить с чем-то похожим на клюквенный сок с кремом (по-английски). В этом своем сне человек не может есть кисель, потому что у него нет ложки. И вот на следующую ночь он кладет под подушку большую ложку, но сон так никогда и не приходит.

После XIII-го Сольвеевского конгресса я написал письмо из Брюсселя в Мичиганский университет в Энн-Арборе (США), запрашивая, может ли быть возобновлено мое приглашение на летнюю школу, которое я не мог принять в {106} 1932 г., — на лето 1934 г., и когда конгресс кончился и большинство делегатов направилось в Париж, «чтобы немного отдохнуть», я получил подтверждающий ответ.

Вначале Бог создал излучение и илем. И илем был без числа и формы, и нуклоны, как безумцы, сталкивались пред лицом бездны.

И Бог сказал: «Пусть будет масса два». И стала масса два. И Бог увидел дейтерий, и был он хорош.

И Бог сказал: «Пусть будет масса три». И стала масса три. И Бог увидел тритий и тралфиум, и они были хороши. И Бог продолжал называть число за числом, пока не пришел к трансурановым элементам. Но когда Он оглянулся на дело рук Своих, Он нашел, что это было нехорошо. В возбуждении счета Он упустил назвать массу пять, так что, естественно, нельзя было образовать более тяжелые элементы.

Бог был очень расстроен и сначала хотел вновь сжать Вселенную и начать все сначала. Но это было бы слишком просто. Поэтому, будучи всемогущим, Бое решил исправить Свою ошибку более невозможным образом.

И Бог сказал: «Пусть будет Хойл». И был Хойл. И Бог посмотрел на Хойла... и велел ему создать тяжелые элементы любым способом, каким тот пожелает.

И Хойл решил создать тяжелые элементы в звездах и распространить их везде взрывами сверхновых. Но, делая так, он должен был получить ту же кривую распределения, которая могла бы стать результатом ядерного синтеза в илеме, если бы Бог не забыл назвать массу пять.

И таким образом, с помощью Бога Хойл создал тяжелые элементы, но способ был таким сложным, что ныне ни Хойл, ни Бог, ни кто-либо еще не могут вычислить точно, как все это было сделано.

Мое отношение к теории установившегося состояния, выраженное в этом отрывке, может объяснить, почему я не получил приглашение на Сольвеевский конгресс по космологии в 1958 г.

Тогда стала проблема, как прожить зиму, и я поговорил с Бором об этом. «Но, Гамов, — сказал он, — Вам нельзя делать этого. Вы должны вернуться в Россик». И тогда я узнал, как был организован мой «чудотворный» выезд из СССР. Бор, обеспокоенный моей долгой задержкой в СССР и будучи уверенным, что простое приглашение присутствовать на конгрессе не помогло бы мне получить паспорт, обратился за помощью к Ланжевену. Профессор Поль Ланжевен, знаменитый французский физик и, полагаю, член французской компартии, был сопредседателем с французской стороны французско-русской комиссии по научным связям. В то же время он был постоянным членом комитета, который организовал Сольвеевские конгрессы. Вместо того, чтобы послать приглашение мне, как это обычно делается, он написал прямо в Москву, прося правительство определить меня в качестве делегата XIII-го Сольвеевского конгресса, что и стало началом последовательности уже описанных мною событий.

«Вы должны поехать домой, Гамов, — аргументировал Бор, — потому что Ланжевен сделал все это по моей просьбе и под мою ответственность». Меня охватил ужас. Конечно, есть хорошее французское выражение noblesse oblige («положение обязывает»), но, с другой стороны, для получения паспорта своей жены я все устроил сам!

Случилось так, что как раз в тот день мы были приглашены на обед в дом мадам Марии Кюри и, сидя рядом за столом, я рассказал ей о своих затруднениях.

«Хорошо, — сказала она, — я поговорю с Ланжевеном».

Прежде чем кончился обед, я узнал еще кое-что о французском языке, на котором «бегло» говорил с хорошим произношением и очень плохой грамматикой. Когда был подан кофе, разговор за столом (среди присутствующих были Ирен {108} и Фред Жолио-Кюри, Франсуа Перрен и несколько других французских физиков) зашел об обычаях немецких студенческих корпораций, о чем и я знал от проводящих лето в Копенгагене.

Для того, чтобы вступить в корпорацию, кандидат должен был сделать какой-нибудь публичный фортель и любимым заданием было «поцеловать» бронзовую статую крестьянской девушки в фонтане на рыночной площади города. Там всегда дежурил полицейский, и чтобы отвлечь его внимание от фонтана, когда шутка совершалась, пара помощников обычно инсценировала кулачную драку на углу площади. Так как бронзовая девушка держала одной рукой большой кувшин, а другой — гуся, и вода лилась свободно из обоих, студент, который проходил испытание, обычно становился мокрым с головы до ног, даже если он умудрялся избежать ареста.

Я рассказал эту историю по-французски, на языке, полном скрытых ловушек. Когда я хотел сказать, что парень должен был поцеловать бронзовую девушку, я естественно предполагал, что этот глагол образуется из существительного поцелуй. Так как я знал, что по-французски поцелуй переводится как un baiser, я считал, что глагол должен быть baiser. He знал я, что в долгой истории французского языка глагол baiser, используемый в этом случае, стал описанием значительно более интимной связи между мужчиной и женщиной. В современном французском, говоря о поцелуе, нужно использовать глагол embrasser, но я не совсем уверен, что он используется как синоним простого поцелуя.

Когда я сказал, что юноша должен был baiser юную девушку, за обеденным столом воцарилось молчание. Тогда Фред Жолио-Кюри бросил реплику: «Ах! Это было бы очень трудно!» и все разразились громом смеха. Но мне было вовсе не до смеха; я мог думать только о разговоре между мадам Кюри с Полем Ланжевеном, который должен был состояться на следующее утро. На следующий день я сидел в библиотеке Сорбоннского института Пьера Кюри, директором {109} которого была теперь мадам Кюри, и пытался заставить себя читать какие-то текущие научные журналы, но смысл прочитанного с трудом доходил до меня. Время тянулось очень медленно; наконец, вошла мадам Кюри.

«Гамов, — сказала она, положив руку на мое плечо, — я говорила с Ланжевеном. Вы можете остаться здесь.»

Это было моим освобождением от noblesse oblige, и все теперь было в полном порядке.

В то время ходила молва, что мое решение возвращаться домой привело к задержке в России Петра Капицы, который был там в то лето. Это определенно неправда.

Корни задержки Капицы во время его посещения России в 1934 г. лежат гораздо глубже по времени. С тех пор как Капица, первоначально покинувший Россию как не привлекавший внимания молодой физик, стал заметен результатами своей работы в Кембридже, советское правительство вознамерилось вернуть его обратно. Когда после длительного пребывания в Англии он впервые вернулся в Россию по приглашению Советского правительства, Резерфорд написал в качестве предупредительной меры советскому послу в Англии, прося о гарантиях того, что Капица вернется в Кембридж «в сентябре этого года».

Такие гарантии были даны, и Капица вернулся в Кембридж точно в назначенный срок. Та же процедура повторялась при всех его последующих визитах, за исключением последнего. В тот раз Капица сказал Резерфорду, что «письмо о гарантиях» не нужно, так как он совершенно уверен, что не будет задержан. Он добавил, что одно высокое официальное лицо сказало ему примерно следующее: «Послушайте, Вы должны понять, что никто теперь не хочет удерживать Вас здесь силой. И как-то ниже нашего достоинства давать гарантии этого строгому британскому лорду, который не понимает таких вещей». Поэтому Капица отправился в Россию на этот раз со своей женой, своей автомашиной и большими планами на отпуск, но без «гарантий» на возвращение. {110}

Когда Капице было отказано в возвращении в Кембридж в октябре 1934 г., летняя сессия Мичиганского университета закончилась, и я как раз прибыл в Вашингтон как приглашенный профессор при Университете Дж. Вашингтона. Я зарегистрировался как советский гражданин в консульском отделе Советского посольства и обратился за продлением своего паспорта до следующего лета. В самом деле, в течение той зимы Ро и я поддерживали контакт с консульством и даже ходили в кино с некоторыми из его сотрудников, критикуя фильмы Голливуда. Случай с Капицей лишь укрепил мое решение не возвращаться в Ленинград.

Но прежде чем покинуть Европу на летнюю сессию в Энн-Арборе, нужно было решить проблему, как прожить зиму; она решилась без труда. Мое время разделилось на три периода: двухмесячное стипендиантство в Институте Пьера Кюри, два месяца в Кавендишской лаборатории и два месяца с Бором в Копенгагене. В начале лета я отплыл на крошечном датском судне под названием «Соединенные Штаты» (не путать с современным океанским лайнером под тем же названием). Во время пребывания в Энн-Арборе мне был предложен пост профессора при Университете Дж. Вашингтона. Забавная деталь состояла в том, что когда в Кембридже у меня не хватило денег для покупки трансатлантических билетов, мне пришлось занять их у Резерфорда. Позже, в Копенгагене, я снова должен был занять деньги, на этот раз у Бора, чтобы оплатить счет. После того, как я получил несколько ежемесячных платежных чеков от Университета Дж. Вашингтона, я сэкономил достаточно, чтобы оплатить свои долги, и отправился в почтовое отделение, чтобы сделать два иностранных денежных перевода. Почтовый служащий, который, конечно, не был физиком, естественно не удивился ни одному из этих имен. А вот я до сих пор сожалею, что не сохранил квитанции отправлений, которые так и просились «в рамку».

Так — в безнадежном положении — я начал свою жизнь в Соединенных Штатах.

ПОСЛЕСЛОВИЕ:
ЗАМЕТКИ О МОЕЙ ЖИЗНИ В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ³⁹

Мне кажется разумным разделить свою деятельность в течение 35 лет, которые я провел в Соединенных Штатах, на три отдельных блока: 1) научные исследования, 2) военные консультации и 3) написание популярных книг.

Научные исследования

Один из пунктов соглашения, которое я заключил с президентом Университета Дж.Вашингтона д-ром Флойдом X.Марвином, когда меня принимали на должность профессора, состоял в том, что еще один физик-теоретик по моему выбору должен быть приглашен для обсуждения со мной научных проблем. Таким человеком стал, естественно, Эдвард Теллер, венгр по рождению, физик, который в то время занимал временную должность в Англии. Несколько лет тому назад в одной из американских статей мне был приписан вклад в создание водородной бомбы — перевод Эдварда Теллера в эту страну; есть, конечно, доля остроумия в таком утверждении. Но в течение предвоенных лет Эдвард и я были заняты самой мирной деятельностью, изучая «неделящиеся» ядра.

Вероятно, наш самый важный вклад в ядерную физику в тот период состоял в формулировке того, что теперь известно как правило отбора Гамова — Теллера для бета-распада, которое слишком абстрактно, чтобы его объяснить простыми словами. В основном, правило сводится к ответу на вопрос, как электрон покидает ядро в процессе бета-превращения: прямо вылетает из ядра по радиальному вектору или движется по гиперболической траектории. Энрико {112} Ферми, который создал теорию бета-превращений, принимал первую возможность, а Теллер и я нашли, что предположение Ферми неправильно. В самом деле, оказалось, что во многих случаях бета-частица может легче покидать ядро, двигаясь именно по гиперболической траектории. Но, поступая так, электрон должен «перевернуть свой спин» — факт, который давал некоторые важные намеки в отношении магнитного взаимодействия электрона и ядра.

Работа над правилом отбора Гамова — Теллера была моим последним существенным вкладом в области «чистой» ядерной физики, так как я все более и более заинтересовывался применением ядерной физики к объяснению астрофизических явлений. В течение этих лет экспериментальное знание в отношении искусственных ядерных превращений, вызванных столкновением протона, накоплялось с высокой скоростью, и я чувствовал, что наступило время пересмотреть ранние попытки Хоутерманса и Аткинсона в объяснении источника энергии на Солнце и других звездах термоядерными реакциями, вызванными очень высокими температурами. Поэтому мы с Теллером решили, что весной 1938 г. на конференции по теоретической физике, ежегодно организуемой Университетом Дж. Вашингтона и Институтом Карнеги в Вашингтоне, должны быть рассмотрены проблемы термоядерных источников энергии в звездах. Среди приглашенных физиков-теоретиков и астрофизиков был Ганс Бете, который тогда ничего не знал о внутренности звезд, но все — о внутренности ядра. Конференция была очень интересной, просто захватывающей, и к концу ее Бете выступил с возможной схемой ядерных реакций, включающих водород и углерод, которые могли бы производить достаточно энергии, чтобы объяснить наблюдаемое излучение Солнца. По возвращении в Корнельский университет он уточнил детали такого процесса, который стал с тех пор известен как знаменитый углеродный цикл.

Незадолго до той конференции мой бывший аспирант Чарлз Критчфилд предложил другой энергопроизводящий процесс, названный протон-протонной реакцией (Н-Н), которая {113} начинается со столкновения между двумя протонами, которые затем образуют дейтерий (ядро тяжелого водорода) с испусканием положительного электрона и нейтрино. При вычислении скорости этого процесса Чарлз столкнулся с математической трудностью и не смог получить окончательного результата. Когда он сообщил об этом Гансу Бете, последний преодолел трудность, и Н-Н-реакция стала конкурирующей к углеродному циклу. Мы теперь знаем, что на Солнце именно Н-Н-реакция, а не углеродный цикл, играет доминирующую роль. То же верно для всех звезд слабее Солнца, в то время как на более ярких звездах, таких как Сириус, доминирует углеродный цикл.

Лето 1939 г. я провел со своей семьей, отдыхая на взморье Копакабана в Рио-де-Жанейро. Однажды вечером, когда я зашел в знаменитое Казино да Урка, чтобы посмотреть на карточную игру, меня представили молодому физику-теоретику Марио Шёнбергу, родившемуся на плантации реки Амазонки. Мы стали друзьями, и я устроил ему Гуггенхеймскую стипендию, чтобы он мог провести год в Вашингтоне, работая со мной в области ядерной астрофизики. Его работа оказалась очень плодотворной, и мы изучили процесс, который мог бы быть ответственным за грандиозные звездные взрывы, известные как сверхновые. В частности, были рассмотрены альтернативное поглощение и повторная эмиссия одного из тепловых электронов разными атомными ядрами в очень горячей (миллиарды градусов!) внутренней области звезды. Оба процесса сопровождаются испусканием нейтрино и антинейтрино, которые, обладая огромной проникающей способностью, проходят через тело звезды подобно рою москитов сквозь сетку для цыплят и несут с собой огромное количество энергии. Поэтому звездная внутренность быстро охлаждается, давление падает и тело звезды коллапсирует с огромным выбросом света и тепла.

Все это слишком сложно для объяснения непрофессиональным языком, и я упоминаю это только как фон для {114} того, чтобы показать, как мы пришли к названию такого процесса. Мы назвали его урка-процессом, отчасти чтобы отметить казино, в котором мы впервые встретились, и отчасти потому, что урка-процесс приводит к быстрой откачке тепловой энергии изнутри звезды, подобно быстрому исчезновению денег из карманов игроков в Казино да Урка. Посылая нашу статью об урка-процессе для публикации в physical Review, я опасался, что издатели могут поинтересоваться, почему мы назвали процесс «урка». После долгих размышлений я решил сказать, что это сокращение от unrecordable cooling agent (недетектируемый охлаждающий агент), но они ничего не спросили. Сегодня известны другие охлаждающие процессы, включающие нейтрино, которые работают даже быстрее чем урка-процесс. Например, может образоваться нейтринная пара вместо двух гамма-квантов с аннигиляцией положительного и отрицательного электронов.

Другое событие в астрономии относилось к так называемым белым карликам — сильно коллапсированным звездным телам, плотность которых примерно в миллион раз больше плотности воды. Эти белые карлики представляют собой конец эволюции звезд, когда совершенно исчерпываются внутренние энергетические источники, которые сохраняют звезды нормальными подобно нашему Солнцу — исторгающими и светящимися. Они действительно являются звездными трупами и остаются теплыми только потому, что не прошло достаточно времени для их охлаждения. По прошествии достаточного времени они потеряют все свое тепло и превратятся в «черные карлики» — темные массивные тела, бесцельно движущиеся через пространство Вселенной. Первым из белых карликов был открыт спутник Сириуса, известный также как Сириус Б. В то время как главная звезда (Сириус А) в 3,5 Раза более массивна и в 26 раз ярче Солнца, Сириус Б имеет почти ту же массу, как и Солнце, но светится в 300 Раз слабее. Но главное, однако, состоит в том, что будучи таким же массивным как Солнце, Сириус Б лишь слегка большего размера, чем Земля из-за его крайней компактности. {115} Согласно теории, впервые предложенной британским физиком Р. Г. Фаулером, все атомы внутри белых карликов совершенно раздавлены и образуют смесь свободных электронов и голых атомных ядер. Вычисления индийского астрофизика С.Чандрасекара привели к однозначной математической связи между массой белого карлика, его размером и содержанием в нем водорода.

Масса Сириуса Б, которая легко может быть оценена применением законов Кеплера для системы Сириус А и Сириус Б, оказалась равной 95% массы Солнца. Но как измерили радиус далекой звезды, которая выглядит точкой даже в самый сильный телескоп? Это может быть сделано на основе общей теории относительности Эйнштейна, которая утверждает, что все физические процессы замедляются сильными гравитационными полями. На поверхности компактного тела Сириуса Б гравитационный потенциал, конечно, очень велик и следует ожидать, что колебания всех атомов должны быть существенно замедлены, что приводит к заметному смещению всех спектральных линий к красному концу спектра. Можно было бы легко наблюдать такое красное смещение, если бы Сириус Б был одиночной звездой. Но, к сожалению, он всегда находится рядом со своим ведущим — сверкающим Сириусом А, который в несколько тысяч раз ярче его.

Трудная задача по наблюдению спектральных линий Сириуса Б была решена в 1914 г. в обсерватории Маунт Вилсон В.С.Адамсон, который решил, что лучше всего сделать это, отсекая яркий свет Сириуса А краем лезвия бритвы. К счастью, в то время расстояние между двумя компонентами Сириуса было сравнительно большим, так что Адаме преуспел в получении крошечного следа спектральных линий спутника.

Из измеренного красного смещения следовало, что радиус Сириуса Б равен 0,023 от радиуса Солнца, и формула Чандрасекара указывала на содержание водорода примерно в 35%. {116}

В таком виде вопрос оставался до 1939 г., когда углеродный цикл и Н-Н-реакции были введены для объяснения источника энергии в звездах. Если применить формулы для скоростей термоядерных реакций к Сириусу Б, сразу становится ясным, что он вообще не может содержать водорода, так как даже малый процент водорода поднял бы скорость воспроизводства энергии до невероятной величины. Поэтому физики-ядерщики настаивали, что радиус Сириуса Б должен быть по крайней мере в три раза меньше, чем это следовало из наблюдений Адамса. Однако астрономы настаивали, что наблюдения должны быть правильными и что физики-ядерщики сделали какую-то ошибку в своих вычислениях. Естественным было бы, конечно, повторить измерения Адамса по красному смещению, но в то время Сириус Б был так близок к своему яркому ведущему, что решение задачи казалось безнадежным. И вот только совсем недавно, когда две компоненты Сириуса снова разделились на более значительное расстояние, измерения были повторены советским астрономом Климом Белобородовым с результатом, что радиус Сириуса Б оказался действительно 0,023 (а не 0,008) радиуса Солнца, как требовалось расчетами, основанными на термоядерных реакциях.

Более общей проблемой, чем превращения легких элементов и производство энергии в звездах, была распространенность всех химических элементов во Вселенной. В 40-х годах не совсем правильно считалось, что Вселенная как целое химически однородна и что относительная распространенность различных элементов довольно хорошо выражена в строении нашего Солнца, соседних звезд и межзвездного материала. Около 99% считались образованными водородом и гелием приблизительно в равных количествах (по весу), причем оставшийся 1% образовывался более тяжелыми элементами в количествах, уменьшающихся с увеличением атомного веса. Было бы естественно предположить, что наблюдаемые во Вселенной распространенности химических элементов не являются результатом ядерного синтеза внутри {117} индивидуальных звезд, что могло бы привести к большому разнообразию химического строения, а возвратиться к раннему «дозвездному» состоянию Вселенной, когда материя была распределена совершенно гомогенно по всему пространству.

Согласно оригинальной теории расширяющейся Вселенной Фридмана, она должна была начаться с «сингулярного состояния», при котором плотность и температура материи были практически бесконечными. Никакие атомы и даже атомные ядра не могли бы существовать в то время, и все должно было быть разрушено на протоны, нейтроны и электроны, слитые в океан излучения высокой энергии. Мне нравится называть такую смесь «илем», так как словарь Вебстера определяет это слово как «первое вещество, из которого предположительно образовались все элементы». По мере того, как Вселенная расширялась и охлаждалась, протоны и нейтроны должны были начать сталкиваться друг с другом, образуя дейтоны, т.е. ядра тяжелого водорода. Дальнейшие объединения должны были приводить к все более тяжелым ядрам, приведя в конце концов к наблюдаемым сейчас распространённостям различных химических элементов. Следовательно, зная вероятности нейтронного захвата различными ядрами, можно было бы вычислить ожидаемые распространенности различных атомных видов и сравнить их с наблюдаемыми данными. Вероятность захвата нейтрона различными ядрами была измерена в ходе Лос-Аламосского (Манхеттенского) проекта по атомной энергии, и после Второй мировой войны эти данные были как раз в процессе рассекречивания.

И в 1948 г. у меня как раз был подходящий молодой человек, чтобы выполнить эту работу. Это был Ральф Алфер, аспирант Университета Дж. Вашингтона, который искал тему для диссертации на степень доктора философии. Поэтому дела начались и пошли гладко. Алфер работал над военными задачами в Лаборатории прикладной физики (Военно-морской контракт) в Silver Spring, Мэриленд, в пригороде Вашингтона, {118} Д. С., где я был консультантом, так что проблема «образование химических элементов» стала решаться за пределами охраняемых ворот. В начале работы к нам присоединился еще один сотрудник ЛПФ Роберт Герман, аспирант-физик Принстона, который внес свою долю идей.

Рассматривая поведение расширяющейся Вселенной на очень ранних стадиях ее существования, было легко заключить, что в то время тепловое излучение играло гораздо более важную роль, чем материальные частицы. Действительно, массовая плотность излучения (согласно закону Эйнштейна М = Е/с²) должна была быть гораздо больше, чем объединенная масса всех материальных частиц. Из этого условия вытекал простой закон для изменений температуры Вселенной. При возрасте в 1 секунду Вселенная должна была иметь температуру в 25 миллиардов градусов, и по мере того, как она становилась старше, ее температура падала как квадратный корень из ее возраста.

Алфер вычислил, что для получения приемлемого количества тяжелых элементов нужно было допустить, что плотность материи в возрасте 1 секунды была примерно равна плотности атмосферного воздуха и уменьшалась как степень 1,5 возраста. Экстраполируя из ранних дней Вселенной до настоящего времени, мы нашли, что в течение прошедших эпох Вселенная должна была охладиться примерно до 5 градусов по абсолютной шкале температур. Это достаточно холодно и не противоречило хорошо известной охлажденности межзвездного и межгалактического пространства сегодня. Приятной неожиданностью стало то, что в 1965 г. А. А. Пензиас и Р.У.Уилсон из Лабораторий Bell Telephone, наблюдая что-то совсем другое, заметили изотропное излучение с длиной волны 7,2 см, которое могло соответствовать тепловому излучению при температуре примерно 3 градуса по абсолютной шкале.

Услышав о таком открытии, Р. Г.Дикке, П. Дж. Пиблс, П. С. Ролл и Д.Т.Вилкерсон из Принстонского университета немедленно интерпретировали наблюдаемое излучение как {119} остатки изначального тепла во много миллиардов градусов, которое существовало в первые дни Вселенной и остывало до нескольких жалких градусов в результате постепенного ее расширения на протяжении нескольких десятков миллиардов лет.

Наблюдения упомянутых выше авторов, так же как многих других, установили вне всякого сомнения, что здесь действительно впервые столкнулись с охладившимся первичным излучением, которое должно было существовать в «дни творения». Это открытие дало новый импульс для теоретических исследований истории расширяющейся Вселенной и обязательно приведет к лучшему пониманию важных процессов образования галактик и звезд.

Через несколько лет, в 1954 г. я сделал довольно экстравагантное отклонение в биологию. Это был год, когда американский биолог Джеймс Уотсон и британский кристаллограф Франсис Крик успешно сконструировали правильную модель молекулы дезоксирибонуклеиновой кислоты (ДНК) — основное генетическое вещество всех живых организмов. Это открытие принесло им, вместе с М.Г.Ф.Уилкинсом из Лондона, Нобелевскую премию 1962 г. по физиологии и медицине. История ДНК недавно стала известна интеллигентной читающей общественности благодаря появлению несколько спорной книги «Двойная спираль» Джеймса Уотсона.

Прочитав в Nature в мае 1953 г. статью Уотсона и Крика, которая объясняла, как наследственная информация хранится в молекулах ДНК в форме последовательности четырех видов простых атомных групп, известных как «основания» (аденин, гуанин, тимин и цитозин), я задался вопросом, как эта информация переводится в последовательность двадцати аминокислот, которые образуют молекулы протеина. Простая идея, которая пришла мне в голову, состояла в том, что можно «получить 20 из 4» подсчетом числа всех возможных триплетов, образующихся из четырех различных сущностей. Возьмем, например, колоду игральных карт, в которой мы обращаем внимание только на масть {120} карты. Сколько триплетов одного и того же вида можно получить? Четыре, конечно: трое червей, трое бубен, трое пик и трое треф. Сколько триплетов с двумя картами одной и той же масти и одной другой? Пусть мы имеем четыре выбора — для третьей карты. Поэтому мы имеем 4 × 3 = 12 возможностей. В дополнение мы имеем четыре триплета со всеми тремя различными картами. Итак, 4 + 12 + 4 = 20, а это и есть точное число аминокислот, которое мы хотели получить.

Ниже следует простое описание дальнейшего развития теории кода, взятое из книги Ф. Г. С. Крика «Генетический код — вчера, сегодня, завтра» (Cold Spring Harbor Symposium, vol. XXXI, 1966).

«Идее кодирования сильно помогло знание структуры ДНК, опубликованной в 1953 г. Ее простота поразила многих, включая космолога Джорджа Гамова. Сокращенное сообщение о работе Гамова впервые появилось в кратком письме в Nature в 1954 г. и за ним последовал более обстоятельный отчет в Proceedings of the Royal Danish Academy.

Я горжусь тем, что являюсь обладателем одного из первых набросков этой статьи, тогда озаглавленной «Синтез протеина молекулами ДНК», авторами которой были Дж.Гамов и С.Дж.Х.Томпкинс!⁴⁰. (Гамов как-то рассказал мне, что он направил эту статью в Proceeding of the National Academy, но издатели, конечно, отказали м-ру Томпкинсу как мнимому автору и по этой причине статья была в конечном счете опубликована Датской Королевской академией, хотя только с Гамовым как единственным автором.)

Основная идея статьи в том, что протеиновый синтез происходит на поверхности двухспиральной ДНК и что основная последовательность внутри структуры образует ряд полостей, каждая из которых специфична для одной из аминокислот. Как узнают аминокислоты эти полости, не разбирается в деталях, но довольно естественно предположить, что они делают это боковыми цепочками, приспосабливаясь {121} стереохимически, без какой-либо помощи специальных ферментов.

Гамов позаботился, чтобы единицы в протяженных полипептидных цепочках были разделены только примерно на 3,6 или 3,7 Å, и по этой причине его код был перекрывающегося типа. Что касается числа аминокислот он говорит, что оно «обычно принимается равным 20, хотя в действительности их может быть несколько больше». Действительно, его таблица 1 насчитывает их 25. Первые 20 включают и цистин, и цистиновую кислоту, а также оксипролин, но не аспарагин и глютамин. Количество поднято до 25 включением норвалина, оксиглютаминовой кислоты и канина, что бы то ни было. Как раз тогда, когда мы впервые увидели этот список (думаю, летом 1953 г.), Уотсон и я, сидя в «Орле» в Кембридже, составили стандартный список из 20 аминокислот, который мы имеем сегодня.

Важность работы Гамова состояла в том, что это была действительно абстрактная теория кодирования, которая не была перегружена массой необязательных химических деталей, хотя ее основная идея о том, что вдвое скрученная ДНК служит шаблоном для протеинового синтеза, была, конечно, совсем неправильна. Он ясно понял, что перекрывающийся код накладывает ограничения на аминокислотные последовательности и что следует, возможно, доказать или по крайней мере опровергнуть разные перекрещивающиеся коды изучением известных аминокислотных последовательностей.

Примерно в это время Гамов основал довольно странное общество — РНК Галстучный Клуб. Это был клуб, в который входили только 20 членов (по одному на каждую аминокислоту) — люди, которые интересовались проблемами кодирования. Это не была действительно представительная группа всех, кто работал в этой области, а скорее случайное собрание друзей Гамова. Предполагалось также, что будет четверо почетных членов, один на каждое из четырех оснований, хотя я не думаю, чтобы более чем двое когда-либо {122} избирались. У клуба был специальный галстук, спроектированный Гамовым и сделанный галантерейщиком в Лос-Анжелесе, и имелось в виду, что у каждого члена должна была быть булавка для галстука с сокращенным названием собственной аминокислоты, отштампованной на ней. У меня есть галстук, но я не помню, чтобы я когда-нибудь имел булавку.»

Если действительно была корреляция один-к-одному между 20 основными триплетами и 20 аминокислотами, нужно было бы по возможности найти ее из известных аминокислотных последовательностей в различных протеинах. Но данные по протеиновым последовательностям, существовавшие в то время, были очень скудными, и работа была столь же трудна как расшифровка секретного военного кода на основе только двух коротких посланий, добытых шпионами. Так как в то время я был консультантом в Военно-морском министерстве Соединенных Штатов в Вашингтоне, Д. С, я пошел к адмиралу, под командованием которого находился, и спросил, можно ли поручить сверхсекретной криптографической группе расшифровку японского кода. В результате в моем отделе Университета Дж. Вашингтона появились три человека и, не называя своих имен, сообщили мне, что адмирал такой-то послал их. У одного из них была борода, но я до сих пор не уверен, не была ли она искусственной.

Я поставил перед ними задачу, и через несколько недель они сообщили мне, что она не имеет решения. То же заключение было получено моими друзьями-биологами: Мартинасом Икасом, уроженцем Литвы, и Сиднеем Бреннером, уроженцем Южной Африки. Это исключило возможность перекрывающегося кода и тем самым любой простой способ найти корреляцию на основе чистой теории. Экспериментаторы отправились работать со своими пробирками и центрифугами, и проблема была решена в 1964 г. М.В.Ниренбергом и его сотрудниками из Национальных институтов здоровья в Бесезде, шт. Мериленд. Решение оказалось значительно менее элегантным, чем простая теоретическая корреляция, как я {123} ее первоначально мысленно представлял себе, но у нее было неоспоримое преимущество быть верной независимо от того, элегантна она или нет.

Военные консультации

О моей работе консультанта вооруженных сил Соединенных Штатов во второй мировой войне мало что можно сказать. Конечно, для меня было бы естественнее работать по ядерным взрывам, но я не был допущен к такой работе до 1948 г., после Хиросимы. По-видимому, причиной было мое русское происхождение и история, которую я свободно рассказывал своим друзьям (и рассказал снова в этой книге), как я был полковником в полевой артиллерии Красной армии примерно в двадцатилетнем возрасте.

Поэтому я был просто счастлив, когда мне предложили быть консультантом Отдела высотных взрывов в бюро артиллерии Военно-морского министерства США. Эта работа не пересекалась с моими лекциями и чисто научными исследованиями в Университете Дж. Вашингтона, так как Университет разрешил мне один день работать для Флота. Я использовал его как два полудня в неделю, работая по вторникам и пятницам после обеда в старом Navy Building на Constitution Avenue. Проблемы касались главным образом распространения ударных и взрывных волн при различных условных высотных взрывах и разрывных переходов от удара к взрыву. Мой сотрудник д-р Р.Финкельштейн и я выдали длинный отчет по этому предмету, который теперь наверное рассекречен и доступен в архиве Военно-морского министерства.

Моя более интересная деятельность в то время состояла в периодических контактах с Альбертом Эйнштейном, который совместно с другими выдающимися экспертами, такими как Джон фон Нейман, служил консультантом в Отделе высотных взрывов. Соглашаясь на эту работу, Эйнштейн договорился, что из-за своего преклонного возраста он не может периодически ездить из Принстона в Вашингтон, О.К., {124} и обратно, и что кто-то должен привозить к нему в Принстон проекты. Так как я случайно был знаком с Эйнштейном раньше, на невоенной почве, я был выделен для выполнения этой работы. Поэтому каждую вторую пятницу я садился на утренний поезд до Принстона, имея при себе портфель, туго набитый конфиденциальными и секретными проектами Флота. Здесь было великое множество предложений, таких как взрыв серии подводных мин, размещенных по параболической траектории вокруг входа в японскую военно-морскую базу «с доведением до конца» авиационными бомбами, сбрасываемыми на посадочные палубы японских авианосцев. Эйнштейн обычно встречал меня дома в своем кабинете, одетый в один из своих знаменитых мягких свитеров, и мы должны были пройтись подряд по всем предложениям. Он одобрял практически все, приговаривая: «О, да, очень интересно! Очень, очень остроумно!». И на следующий день адмирал в отставке при Бюро был очень доволен, когда я докладывал ему комментарии Эйнштейна.

После того, как деловая часть визита заканчивалась, мы обедали или дома у Эйнштейна, или в кафетерии Института повышенных знаний, который был неподалеку, и разговор обычно переходил на проблемы астрофизики и космологии. В кабинете Эйнштейна всегда было много листов бумаги, разбросанных на его письменном столе и на стоящем рядом столе, и я видел, что они были исписаны тензорными формулами, которые, по-видимому, имели отношение к единой теории поля, но Эйнштейн никогда не говорил об этом. Однако при обсуждении чисто физических и астрономических проблем он очень оживился, и его мысль была столь же острой, как и прежде.

Я помню как однажды, направляясь с ним в Институт, я упомянул об идее Паскаля Иордана о том, что звезда может быть создана из ничего, так как в нулевой точке ее отрицательный гравитационный массовый дефект численно равен ее положительной массе покоя. Эйнштейн остановился как вкопанный и, поскольку во время разговора мы пересекали {125} улицу, несколько машин должны были остановиться, чтобы не задавить нас. Я никогда не забуду эти визиты в Принстон, в ходе которых я узнал Эйнштейна много лучше, чем раньше.

Другая деятельность, занимавшая часть моего времени для Отдела высотных взрывов, была экспериментального характера и относилась «чувствительности к давлению» (dent sensitivity), т.е. зависимости различных взрывчатых веществ от кинетической энергии спускаемого курка. Эти эксперименты проводились в Navy yards на реке Потомак совместно с экспертом по высотным взрывам. В ходе этих исследований мы сделали очень интересное открытие. Мне пришло в голову, что можно достичь очень высокого давления созданием взрывной волны, которая сходилась бы в точке, и стало ясно, что такая сходящаяся в точке взрывная волна может быть образована комбинацией двух взрывов с разной скоростью распространения взрывного процесса. Простая математика показывала, что для достижения этого эффекта граница между двумя взрывами должна быть участком спирали Архимеда.

После того, как эта идея была одобрена Эйнштейном, было решено испытать двумерную модель в Indian Head — испытательных полигонах Флота на реке Потомак. Однако полигоны не имели приспособлений для исследования трехмерного случая, и было решено передать такую задачу на большой полигон высотных взрывов в Питтсбурге, у которого был контакт с Бюро артиллерии. Но когда я показал чертеж приспособления человеку из Питтсбурга, его физиономия вытянулась, и он сказал, что его компания не может взяться за такую работу и отказался ответить на мой вопрос «почему не может».

На следующий день мой проект был передвинут в списке из первоочередного в самый конец, и я вдруг понял, над чем работали в таинственном месте в Чью-Мехико по адресу: Почтовый ящик 1663, Санта Фе. Годами позже, когда я был, наконец, допущен к работам над атомной бомбой и {126} приехал в Лос-Аламос, я убедился в том, что моя догадка оказалась правильной.

К периоду консультаций для Флота относится также моя поездка на Бикини — на первое испытание атомной бомбы, но я был посторонним наблюдателем, находился на плавучей базе подводных лодок и в мою задачу входило изучение действия ударной волны на наружные постройки кораблей-мишеней. Но тем не менее, экспедиция была очень интересной и волнующей.

После участия в операции Task Force 1 я начал работать для Армии, став консультантом в Отделе оперативных исследований Армии в Университете Дж.Хопкинса на Авеню Коннектикут в одной миле севернее от границы округа Колумбия. Здесь задачи были совсем другими, и я проводил свое время за развитием теории военных игр, главным образом анализируя бои между танками. Игра началась на простой шахматной доске 20 × 20 дюймов с двадцатью голубыми и двадцатью красными танками (покупались за пятьдесят центов в магазине), которые двигались согласно правил игры. Некоторые из четырех сотен квадратов были окрашены в желтый цвет (открытые поля) и некоторые — в зеленый (лесные массивы), и танк на зеленом квадрате всегда «съедал» вражеский танк на соседнем желтом. Если два противостоящих танка располагались на соседних зеленых полях, боя не было. Если оба были на соседних желтых, исход боя решался бросанием кости. Эта простая схема скоро развилась в игру большой сложности, с двумя электронными компьютерами, управляющими тактикой противоборствующих сил.

Более обширной была моя связь с Лос-Аламосской научной лабораторией после 1948 г., когда я прошел проверку на благонадежность. Я воспроизвожу здесь почтовую открытку д-ру Норрису Бредбери, директору Лос-Аламосской научной лаборатории. Эта открытка стала моим ответом на официальное приглашение принять участие в работе над бомбой деления в Лос-Аламосе. Другие два рисунка — по {127} существу дружеские шаржи. Первый — карикатурные портреты моих добрых друзей Эдварда Теллера и Станислава Улама, которые известны как отец и мать водородной бомбы, а второй имеет отношение к тому времени, когда президент Трумен еще колебался, сказать да или нет разработке водородной бомбы. Пожалуй, вот и все о моей военной деятельности.

Популяризация науки

Помимо трех строго научных трактатов по теории атомного ядра мною написаны также двадцать книг о науке для неспециалистов. Меня часто спрашивают, как я пришел к популяризации науки, но я действительно не знаю, что ответить на это. Вероятнее всего потому, что я люблю смотреть на вещи ясно и просто — стараясь упростить их для себя, я учился то же делать для других. Во всяком случае, в бытность мою еще студентом мне нравилось читать популярные лекции по сложным научным проблемам и время от времени писать статьи для популярных и полупопулярных научных журналов. Вероятно поэтому как-то в 1937 г. я написал свою первую историю о «мистере Томпкинсе», в которой попытался объяснить сложные идеи о кривом и расширяющемся пространствах Вселенной грубым преувеличением эффектов так, чтобы сделать их легко понятными для человека «с улицы». Для человека «с улицы» — любопытного, умного, но несведующего — я воспользовался образом банковского служащего и действительно не помню, почему. Я назвал его м-ром Томпкинсом, фамилией, которая по некоторым причинам звучит несколько забавно для меня. Такую фамилию носил один аспирант-математик, которого я встретил в Энн-Аборе при своем первом посещении Соединенных Штатов; он и теперь возглавляет работу на электронно-счетной машине в Калифорнийском университете в Лос-Анжелесе, и я видел его потом несколько раз, когда приезжал туда.⁴¹ {128}

Почему фамилия Томпкинс оказалась более привлекательной для меня, чем, скажем, фамилия Томпсон, я не знаю, и это действительно несущественно. Тогда, естественно, мне пришлось ввести и условного белобородого профессора, который объяснял м-ру Томпкинсу странные вещи, которые тот наблюдал. История была названа «Игрушечная Вселенная», и я послал ее в журнал Harper's Magazine, который, как мне было известно, публикует статьи широкого научного кругозора. Через некоторое время рукопись была возвращена с уведомлением об отказе в публикации, и я снова послал ее в журнал The Atlantic, Coronet и в несколько других журналов с тем же результатом. Поэтому я засунул рукопись в ящик письменного стола и вскоре забыл о ней.

В мае 1938 г. я поехал в Польшу на конференцию «Новые теории в физике» в Университете Пилсудского в Варшаве, организованную Международным институтом интеллектуальной кооперации, который, по моему, как-то связан с ООН. На конференции были Нильс Бор и Христиан Мёллер из Дании, Артур Эддингтон и Чарлз Дарвин из Англии, Поль Ланжевен и Леон Бриллюэн из Франции и Юджин Вигнер, Джон фон Нейман, Сэмуэл Гоудсмит и я из Соединенных Штатов. Конференция обещала дать мне много интересного.

Как-то в перерыве между заседаниями я сидел с Чарлзом Дарвином в кафе на открытом воздухе, потягивая «медовуху» (разновидность пива, изготавливаемого на меду) и разговор зашел о популяризации науки. Я рассказал ему о фиаско со своей, на мой взгляд, довольно удачной популярной статьей, и вдруг услышал от него совет: «Если у Вас еще сохранилась рукопись, пошлите ее человеку по имени С. П. Сноу, редактору журнала Discovery в издательстве Кембриджского Университета (Cambridge University Press). Он сам пытается популяризировать науку и, уверен, заинтересуется Вашей попыткой.»

Поэтому по возвращении в Вашингтон я выудил старую Рукопись из письменного стола и отправил ее в Англию. Спустя неделю я получил телеграмму из Кембриджа: «Ваша {129} статья будет опубликована в следующем выпуске. Присылайте еще. Сноу». Пожалуй, это стало началом, и статьи о м-ре Томпкинсе стали появляться одна за другой на страницах Discovery.

Примерно через полгода почти одновременно я получил два письма. Одно было от Рональда Мансбриджа; глава американского филиала Cambridge University Press предлагал опубликовать мои истории о м-ре Томпкинсе в виде отдельной книги с некоторыми дополнениями для увеличения объема. Так появилась моя первая популярная книга «М-р Томпкинс в стране чудес»⁴². Другое письмо было от Паскаля Ковиси, старшего редактора The Viking Press и содержало просьбу написать книгу для его издательства. Так появилась книга «Рождение и смерть Солнца»⁴³.

В основном я печатался в этих издательствах, хотя иногда писал книги и для других издателей, например, учебное пособие для физических колледжей «Материя, Земля и небо» для Prentice-Hall.

Публикация моей третьей книги о м-ре Томкинсе, в которой он изучает биологию, совпала с большими изменениями в моей личной жизни, включая развод с Ро — моей первой женой. Летом 1953 г. книга была опубликована, и я должен был отправиться в Англию на совместное совещание оперативных аналитиков американской, канадской и британской армий в Шривенгамском военном колледже. В августе я отплывал в Англию на только что построенном океанском лайнере «Соединенные Штаты». Рональд Мансбридж собирался проводить меня в нью-йоркском порту и вручить мне первый экземпляр книги «М-р Томпкинс изучает факты жизни»⁴⁴ вместе с трехгранной бутылкой Haig and Haig. Но, к моему удивлению, вместо Мансбриджа на борту появилась миловидная женщина, которая представилась как Барбара Перкинс, руководитель Отдела рекламы в Cambridge University Press. Она вручила мне экземпляр книги с бутылкой и объяснила, что Рональд пошел домой, так как должен присутствовать при первом исполнении в колледже пьесы, в {130} которой играла его молодая дочь. Прежде чем мисс Перкинс сошла на берег, я уже знал от нее, что она отвечала за успешное распространение моей книги.

В течение нескольких последующих лет я видел Барбару каждый раз, когда бывал в Нью-Йорке, приглашая ее обедать в Русском ресторане, в кино и т.п. И в конце 1958 г. я предложил ей стать моей женой. Она приехала в Денвер в октябре, и я поехал с ней к мировому судье в Estes Park, чтобы пройти через все необходимые формальности, а на обратном пути мы остановились в Foothills Restaurant в Лионсе пообедать и отпраздновать это событие. Мы выпили немного мартини перед едой и немного шампанского после (или наоборот — не помню), а затем поехали обратно в Боулдер. Примерно на полпути домой я заметил в зеркальце заднего обзора мигающий красный свет полицейской машины, следующей за нами. Я подъехал к обочине, и дружелюбный на вид высокий патрульный подошел к окну моей машины.

«Неужели я сделал что-нибудь неправильно, офицер?» — спросил я.

«Сожалею, офицер, — сказал я, — но, видите ли, мы только что поженились».

«Я хочу посмотреть Ваши права», — сказал патрульный. «Вот они!» — сказал я и вручил ему только что подписанное брачное свидетельство, которое, свернутое в трубочку и стянутое розовой лентой, лежало на сиденье между мной и женой.

«Нет, нет! — воскликнула она. — Он хочет посмотреть твои водительские права!»

«Я протянул и права тоже. Просмотрев оба документа, патрульный возвратил их мне с улыбкой: «Пожалуй, Вы можете ехать дальше, но пожалуйста, сбавьте скорость миль на пять. Во всяком случае, поздравляю!»

Пожалуй, это был первый (и, надеюсь, последний) случай нарушения скорости за всю мою водительскую практику. {131}

Получал ли я удовольствие от написания научно-популярных книг? Да. Считаю ли я это своим главным занятием? Нет. Мой главный интерес состоит в том, чтобы ставить и решать проблемы природы, будь то физические, астрономические или биологические. Но чтобы «продвинуться» в научном исследовании, нужно вдохновение, нужна идея. Но хорошие, вдохновляющие идеи появляются не каждый день. Когда у меня нет новых идей для продолжения работы, я пишу книги; когда приходит плодотворная научная идея, процесс написания книг идет медленно. Во всяком случае, как я уже говорил, я опубликовал в целом двадцать научно-популярных книг и две еще находятся сейчас в работе — одна по космологии и эта автобиография. Популярные книги принесли мне Калинговскую премию в 1956 г. за популяризацию науки (присуждается ЮНЕСКО), результатом которой стала очень интересная и приятная лекционная поездка в Индию и Японию. Если включить сюда три научных труда по ядерной физике, будет двадцать пять книг; этого вполне достаточно для одной человеческой жизни. Я не собираюсь писать еще книги. Одна из причин этого состоит в том, что я написал практически обо всем, что знаю. Но есть слабая надежда, что я смогу опубликовать поваренную книгу или руководство по охоте на крупного зверя.

Люди часто спрашивают меня, как я пишу книги, которые пользуются таким успехом. Пожалуй, это большой секрет, такой большой, что я и сам его не знаю!

КРАТКАЯ ХРОНОЛОГИЯ
ЛИЧНОЙ И ПРОФЕССИОНАЛЬНОЙ ЖИЗНИ
ДЖОРДЖА ГАМОВА (1904–1968)⁴⁵

ПУБЛИКАЦИИ Г.А.ГАМОВА

1. Sur la theorie de ondes de phases de L. de Broglie// С.R. Acad. Sci., Paris. — 1926 (13 Nov.) — V. 183, P. 875–876.

2. (Совместно с Д.Д.Иваненко) Zur Wellentheorie der Materie// Zeitschr. f. Physik, 1926 (16 Nov.) — Bd 39. — S. 865–868.

3. (Совместно с В.К.Прокофьевым). Anomale Dispersion an den Linien der Hauptserie des Kaliums (Verhaltnis der Dispercions des roten und violetten Dubletts): Zeitschr. f. Physik. — 1926, — Bd 44. — S. 887–892; Аномальная дисперсия в главной серии калия; отношение дисперсионных констант красного и фиолетовых дублетов// — Тр.ГОИ. — 1928. — Т. 4, Вып. 36.

4. О движении неконсервативных систем с одной степенью свободы// — ЖРФХО. — 1926. — Ч. физ., Т. 58, Вып. 3А, — С. 477–482.

5. (Совместно с Л.Д.Ландау и Д.Д.Иваненко). Универсальные постоянные и граничные переходы// ЖРФХО–1928. — Т. 60. — С. 13–17.

6. Zur Quantentheorie des Atomkernes // Zeitschr. f.Physik. — 1928. — Bd 51. — S. 204–212 (поступила в редакцию 2- августа 1928 г.).

7. The quantum theory of nuclear disintegration// Nature. — 1928. — V. 122. — Nov. 24. — P. 805–806.

8. (Совместно с Ф.Хоутермансом). Zur Quantenmechanik des radiaktiven Kerne // Zeitschr. f. Physik.–17. Dez., 1928 — Bd 52. — S. 496–509.

9. Zur Quantentheorie der Atomzertrummerung // Zeitschr. f. Physik.–17.Dez., 1928. — Bd 52. — S. 510–515. {136}

10. Discussion on the structure of atomic nuclei (“General constitution of nucleus as collection of α-particles”⁴⁶) // Proc. Roy. Soc. — 1929. — V. 123 A (Febr. 7). — P. 386–387.

11. Bemerkung zur Quantentheorie des radioaktiven Zerfalls//Zeitschr. f. Physik. — 1929, 25. Febr. - Bd 53. — S. 601–604.

12.&тиыз;Über die Struktur des Atomkernes// Physik. Zeitschr. — 1929 — Bd 30.

13. Successive transformations // Nature. — 1929. — V.123, April 30. — P. 606.

14. Mass defect curve and nuclear constitution // Proc. Roys. Soc. 1939. — V. 126 A, March 3. — P. 632–644.

15. (Совместно с Дж.Чадвиком). Artificial disintegration by alpha-particles// Nature, — 1930. — V. 126, July 13. — P. 54.

16. Fine structure of alpha-rays // Nature. — 1930. — V. 126 Sept. 13. — P. 397.

17. Атомное ядро и радиоактивность. М.;Л.: Гос. изд-во, 1930, 80 с. (Из серии “Новейшие течения научной мысли”).

18. Очерк развития учения о строении атомного ядра: Теория радиоактивного распада// УФН. — 1930. — Т. 10. -С 531–544.

19. (Совместно с М.Делбруком). Übergangswahrscheinlichkeiten von angeregten Kernen// Zeitschr. f. Physik. — 1930. — Bd 72, Heft 7, 8.

20. Über die Theorie des radioaktiven Zerfalls, der Zertrummerung und die Anregung durch Strahlen// Physik. Zeitschr. — 1931. — Bd 32, 1. Sept. — S. 651–655. (Доклад, сделанный в Цюрихе в период пребывания там 20–24 мая 1931 г.).

21. Quantum theory of nuclear structure // Reale Accademia d'Italia Fondazione Allessandro Volta. Atti dei convegni I: Convegno Fisica nucleare, Ottobre 1931. Roma, 1932, P. 65–81. (Г.А.Гамова не выпустили на {137} конгресс; доклад был зачитан М.Делбруком).

22. Constitution of atomic nuclei and radioactivity.-Oxford: Clarendon Press, 1931. 144 p. (The international series of monographs on physics. Generaled R.H. Fowler and P. Kapitza); Строение атомного ядра и радиоактивность. М.;Л.: Гостехиздат, 1932. (Опубликовано в августе 1933), 146 с. (Сер. “Соврем, физика”), Der Bau des Atomkerns und die Radioaktivitat. Ins deutsche uberts. von С u. F. Houtermans. — Leipzig: Hirzel, 1932, 147 S.

23. Radioactive disintegration and nuclear spin // Nature. — 1932. — V. 129, Match 26. — P. 470.

24. Строение атомного ядра и превращение элементов // СОРЕНА. — 1932. — Вып. 8. — С. 16–38.

25. Очерк развития учения об атомном ядре// УФН. — 1932. — Т. 12. — С. 31–43.

26. Nuclear alpha-and-levels // Phys. Zeitschr. der Sovietunion. — 1932. — Bd 1. — S. 433–435.

27. Teoria quantica della struttura nucleare// Nuovo Cimento. — 1932, V. 9. — P. XXXII — XXXV.

28. Новая попытка понимания процесса распада // СОРЕНА. — 1932, Вып. 9–10, С. 117–119.

29. Mechanism of excitation by disintegration // Nature. — 1933. — V. 131, January 14. — P. 57–58.

30. Нейтроны и искусственное преобразование элементов // Природа, 1933, № 1, С. 16–21.

31. Проблема космических лучей// Природа. — 1933. — № 3 -4. — С. 36–39.

32. Космическая радиация//СОРЕНА. — 1933. — Вып. 1, С. 36-56.

33. Об образовании элементов в звездах// Успехи астрономических наук. — 1933. — Т. 2. — С. 72–83.

34. Nuclear energy levels // Nature. — 1933. — V. 131, March 25. — P. 433.

35. L'Origine des rayons et les niveaux d'energie nucleases // Inst. Intern. Physique Solvay, Cons. Physique. {138} Rapports et discussions. — 1933. — V. 7, P. 231-288.

36. Fundamental state of nuclear particles // Nature. — 1933. — V. 131, April 29. — P. 618–619.

38. Теория Дирака и положительные электроны // СОРЕНА. — 1933. — Вып. 8, С. 25–30.

39. (Совместно с Л.Д.Ландау). Internal temperature of stars// Nature. — 1933. — V. 132, Oct. 7. — P. 567.

40. Является ли протон элементарной частицей? // СОРЕНА. — 1933. — Вып. 9, С. 105.

41. (Совместно с С.Розенблюмом). Les qiametres effectifs des noyaux radiactifs // C.R., Paris. — 1933. — V.197, Dec. 18. — P. 1620–1622.

42. Очерк развития учения о строении атомного ядра // УФН. — 1933. — Т. 13. — С. 46–57.

43. Очерк развития учения об атомном ядре. Проблема распада // УФН. — 1934. — Т. 14. — С. 389–406.

44. Международный конгресс по строению атомного ядра // СОРЕНА. — 1934. — Вып. 1. — С 16–21.

45. Quantum theory of nuclear structure: International conference in physics. — Lond., 1934. Papers and discussions: V. 1. — London, 1935. — P. 60–71.

46. Negative protons and nuclear structure // Phys. Rev. — 1934. — V. 45, May 15. — P. 728.

47. General stability. Problems of atomic nuclei//Papers and discussion of the International Conference on Physics. — London, 1934, V. 1.

48. Modern ideas on nuclear constitution // Nature. — V.133, May 19. — P. 744–747.

49. Über den heutigen Stand (20 Mai 1934) der Theoria des Zerfalls// Phys. Zeitschr. — 1934. — Bd 35, P. 533–542.

51. Искусственные радиоактивные элементы // СОРЕНА. — 1934. — Вып. 6. — С. 3–7.

52. Empirische Stabilitatsgrenzen von Atomkernen// Zeitschr. Phys. — 1934. — Bd 89. — S. 592–596.

53. Nuclear spin of radiactive elements//Proc. Roy.Soc, Ser. A. — 1934. — V. 146, Aug. I. — P. 217–222.

55. Les noyaux atomiques // Annales Inst. H. Poincare. -1935. — V. 5. — P. 89–114.

56. Nuclear transformations and the origin of the chemical elements // Ohio Journal of science. — 1935. — No.5. — P. 406-413.

58. Possibility of selective phenomena for fast neutrons // Phys. Rev. — 1936. — V. 49, June 15. — P. 946.

59. (Совместно с Э.Теллером). Selection rules for the disintegration // Phys. Rev. — 1936. V. 49, June 15. — P. 895–899.

60. (Совм. с Ф.Блохом). On the probability of ray emission// Phys. Rev. — 1936. — V. 50, Aug. 1. — P. 260.

61. Structure of atomic nuclei and nuclear transformations (2nd ed. of “Constitution of atomic nuclei and radioactivity”). — Oxford: Clarendon Press, 1937, 270 p. (International series of monographs on physics).

62. (Совм. с Э.Теллером). Some generalizations of the transformation theory// Phys. Rev. — 1937. — V. 51, Febr. 15. — P. 289.

63. Über den heutigen Stand (1 Juni 1937) der Theorie des Zerfalls // Physik. Zeitschr. — 1937. — Bd 38. — S. 800–814.

64. A star model with selective thermonuclear source// Astro phys. Journal. — V. 87, March 1938. — P. 206–208.

65. Nuclear energy sources and stellar evolution// Phys. {140} Rev. — 1938. — V. 53, April 1. — P. 595–604.

66. (Совм. с Э.Теллером). The rate of selective thermonuclear reactions//Phys.Rev. — 1938. — V. 53, April 1. — P. 608.

67. (Совм. с С.Чандрасекаром и М.Туве). The problem of stellar energy// Nature. — 1938. — V. 141, May 28. — P. 982.

68. Tracks of stellar evolution // Phys. Rev. — 1938. — V.53, June 1. — P. 908.

69. (Совм. с Э.Теллером). On the neutron core of stars// Phys. Rev. — 1938. — V. 53, June 1. — P. 929–930.

70. L'evolution des etoiles du point de vue de la physique moderne. — Paris: Institut H.Poincare', Gauthier-Villars.-1938, 19 p.; Annales de l'Institut H.Poincare. — 1938. — V. 8, July. — P. 193–215.

71. Tentative theory of novae// Phys.Rev. — 1938. — V. 54, Sept. 15. — P. 480.

72. Zusammenfassender Bericht. Kernumwandlung als Energiequelle der Sterne // Zeitschr.f.Astrophysik. — 1938. — Bd 16. — S. 113–160, P. 379.

73. The energy-producing reaction in the Sun // Astro-phys. Journ. — 1938. — Oct. 1.

74. Nuclear energy sources and stellar evolution// Phys. Rev. — 1938. — V. 53. — P. 595–604.

75. (Совм. с Э.Теллером). Energy production in red giants // Phys. Rev. — 1938. — V. 53. — P. 719.

76. Mr.Tompkins in wonderland, or stories of c, G and h; Ill. by John Hookham. — London: Cambridge University Press, 1939, 92 p.

77. (Совместно с Э.Теллером). The expanding universe and the origin of the great nebulae // Nature. — 1939. — V. 143, Jan. 21 (March 4). — P. 116–117 (375).

78. (Совм. с К. Критчфилдом). The shell source stellar model // Astrophys. Journal. — 1939. — V. 89, March. — P. 244–254.

79. (Совм. с Э.Теллером). On the origin of great nebulae {141} // Phys. Rev. — 1939, — V. 55, April 1. — P. 654–657.

80. Physical possibilities of stellar evolution // Phys. Rev. — 1939. — V. 55, April 15. — P. 718–725.

81. (Совм.с Э.Теллером). Energy production in red giants // Phys. Rev. — 1939. — V. 55, April 15. — P. 791.

82. Evolution of red giants // Phys. Rev. — V. 55, April 15. — P. 796–797.

83. The energy-producin reaction in the Sun// Astrophys. Journ. — 1939. — V. 89. — P. 130–133.

84. Nuclear reactions in stellar evolution // Nature. — 1939. — V. 144, Sept. 30 — Oct. 7. — P. 575–577, 620–622.

85. The birth and death of the Sun: Stellar evolution and subatomic energy; 111. by the author. — N.Y.: Viking Press, 1940, 238 p.

87. Basic principle of the new mechanics//Scientific Monthly. — 1940. — V. 51. — P. 358–364.

88. (Совместно с М.Шенбергом). The possible role of neutrinos in stellar evolution// Phys. Rev. — 1940, — V. 58, Dec. 15. — P. 1117.

89. Concerning the origin of chemical elements// J.of the Washington Academy of Science, V. 32.

90. Biography of the Earth: Its past, present and future. — Lond.; N.-Y.; Toronto: Viking Press, 1941, 242 p.

91. Relative importance of different elements for eneutrino production// Phys. Rev, — 1941. — V. 59, April 1. — P. 617–618.

92. (Совм. с М.Шенбергом). Neutrino theory of stellar collapse// Phys. Rev. — 1941. — V. 59, April 1. — P. 539–547; Amer. astron. Soc, Publ. — 1941. — V. 10. — P. 126–130.

94. Our sun is boundn to explode // Popular Astronomy. — 1941. — V. 49. — P. 360–365. {142}

96. Neutrinos versus supernovae// Science Monthly. — 1942. — V. 54. — P. 65–70.

97. Contractive evolution of massive stars // Astrophys. J. — Nov. 1943. — V. 98, Nov. — P. 498–500.

100. The evolution of contracting stars // Phys. Rev. -1944. — V. 65, Jan. Land Jan. 15. — P. 20–33.

101. (Совм. с Дж.Кемером). A shell source model for red giant stars// Rev. of Modern Physics. — 1945. — V.17. — P. 125–137.

102. The red-giant stage of stellar evolution//Phys.Rev. — 1945. — V. 67. — P. 120.

103. (Совместно с Дж.Хинеком). Recent progress in astro-physica// ApJ. — 1945. — V. 101, March. — P. 249.

104. Atomic energy in cosmic and human life: Fifty years of radio-activity. — N.Y.: The MacMillan Co., 1946, 161 p.

106. (Совместно с Р.Алфером и Г.Бете). Expanding Universe and the origin of elements // Phys. Rev. — 1946. — V. 70, Oct. 1. — P. 572–573; Erratum: Phys. Rev. — 1947. — V. 71, Jan. 15. — P. 273.

107. One, two, three... infinity: Facts and speculations of science; 111. by the author. — N.Y.: Viking Press. 1947, 340 p.

108. Probability of nuclear meson-absorption// Phys.Rev. — 1947. — V. 71, April 15. — P. 550–551.

109. (Совм. с Р.Алфером и Г.Бете). The origin of chemical elements// Phys. Rev. — 1948. — V. 73, April 1. — P. 803–804. {143}

111. The origin of elements and the separation of galaxies// Phys. Rev. — 1948. — V. 74, Aug. 15 — P. 505–506.

113. The evolution of the Universe // Nature. — 1948. -V. 74, Oct. 30. — P. 680–682, 688.

114. (Совм. с Р.Алфером и Р.Херманом). Thermonuclear reactions in the expanding Universe// Phys.Rev. — 1948. — V. 74, Nov. 1. — P. 1198–1199.

115. Mixed types of stellar populations// Nature. — 1948. — V. 162, Nov. 20. — P. 816.

116. (Совм. с Дж.Белцером и Дж. Келлером). General stability-problems of atomic nuclei // Proa, Scientific computation forum. — N.Y.: IBM Corparation, 1948. — P. 67–69.

118. Reality of neutrinos// Physics Today. — 1948. — V.1, № 3, 4–7. — P. 30.

120. (Совм. с К.Кричфилдом) Theory of atomic nuclear and nuclear energy sources. (Being the 3d ed. of Structure of atomic nuclear transformations). — Oxford: Clarendon Press, 1949, 344 p. (The International series of monographs on physics).

121. (Совм. с Р.Алфером и Р.Херманом). On the origin of the elements// Phys. Rev. — 1949. — V. 75, Jan. 15. — P. 332.

122. (Совм. с Р.Алфером и Р.Херманом)// Phys. Rev. — 1949. — V. 75. — P. 701.

123. On relativistic cosmology// Rev. Mod. Phys. — 1949. — V. 21. — P. 367–373.

124. Die Existenz der Neutrinos// Physikalische Blatter. — 1949. — Bd 5, Heft 5. — S. 108–114.

125. Any physics tomorrow? // Physics Today. — 1949. — V. 2 (1). — P. 16–20.

128. (Совм. с К.Лонгмэром). Problem of red giants and depheid variables// Phys. Rev. — 1950. — V. 79, Aug. 15, — P. 743–744.

129. (Совм. с Дж.Белцером и Дж.Келлером). On the stellar dynamics of spherical galaxies // Ap.J. — 1951. — V.113, Jan. — P. 166–180.

130. Hydron exhaustion and explosions of stars// Nature. — 1951. — V. 168, July 14, — P. 72.

131. The origin and evolution of the universe // American Scientist. — 1951. — V. 39. — P. 393–406.

132. Will our Sun ever explode? // Proc. Amer. Acad. Arts and Sci. — 1951. — V. 79. — P. 291–294.

134. The role of turbulence in the evolution of the Universe//Phys.Rev. — 1952. — V. 86, April 15. — P.251.

136. Mr.Tompkins learns the facts of life. — Lond.: Cambridge University Press, 1953, 88 p.

139. (Kgl. Danske Videnskabernes Selskab. Math-fysiske Meddeleiser, Bd 27, No. 10).

142. Possible relation between DNA and hte protein structures// Nature. — 1954. — V. 173, Febr. 13. — P. 318.

143. On the formation of protogalaxies in the turbulent primordial gas// Proc. Nat. Acad. Sci. USA. — 1954. — V. 40, June 15. — P. 480–484.

144. On the steady-state theory of the Universe // Astron. J. — 1954. — V. 59. — P. 200.

147. Numerology of polypeptide chains// Science. — 1954. — V. 120, Nov. 12. — P. 779–780.

148. Possible mathematical relation between deoxyribonucleic acid proteins. — Kopenhagen. Munksgaard, 1954, 13 p. (Det kgl. Danske Videnskabernes Selskab. Biologiske Meddelelser, Bd 22. No. 3).

149. On information transfer from nucleic acids to proteins// Biologiske Medd., Kgl- Danske Vid. Selskab. — 1954/55. — V. 22, No. 8. — P. 3–7.

150. (Совм. с М.Икасом). Statistical correlation of protein and ribonucleic acid composistion// Proc. Nat. Acad. Sci. USA. — 1955. — V. 41. — P. 1011–1019.

151. Topological properties of coiled helical system // Proc. Nat. Acad. Sci. USA. — 1955. — V. 41. — P. 7-9.

152. Information transfer in the living cell // Scientific American. — 1955, Oct.

153. (Совм. с А.Ричем и М.Икасом). The problem of information transfer from the nucleic acids to proteins //Advances in Biological and Medical Physics. — 1956. — V. 4. — P. 23–68; Проблема передачи информации от нуклеиновых кислот к белкам// Вопросы биофизики: Пер. с англ. под ред. проф. Г.М.Франка. — М.: ИЛ, 1957. — С. 205–263.

154. Physics of the expanding universe // Vistas in Astronomy. — Lond.; N.Y.: Pergamon Press. — 1956. — V. 2.

156. (Совм. с Дж. Белцером и Дж. Келлером). Dynamics of elliptical galaxies// Vistas in Astronomy: V. 2. — {146} Lond.; N.Y., 1956; J.of atmospheric and terrestrial physics, suppl. 4. — P. 1726–1732.

157. (Совм. с А.Доунсом, С.Шпигельманом, П.Ньюнкарком, Д.Харкером, М.Судаком). Nucleoproteins// J.cellular and comparat. physiol. — 1956. — V. 47, suppl. 1. — P. 103–112.

158. (Совм. с X. Йоккейем, Р.Плацманом, Г.Квастлером). The physics of the expanding Universe // Symposium on information theory in biology, Gatlinburg, Tenn. — 1956. — L; N.Y., 1958. — P. 59–63.

159. (Совм. с К.Эрикке). A rocket around the Moon// Scientific American. — 1957, June; Miteiner Rakete um den Mond// Vasiona. — 1957. — V. 5. — P. 68–71.

160. (Совм. с М.Штерном). Puzzle-Math. Draw, by Rebecca Files.-Lond.; N.Y.:The MacMillan Co., Viking Press, 1958, 199 p.

164. (Совм. с М.Икасом). The cryptographic approach to the problem of protein synthesis // Das Universum. Unser Bild vom Weltall (Ubersetz. aus dem Amerikan). — Wiesbaden, 1958.

166. (Совм. с Дж.Клевелэндом). Physics: Foundations and frontiers. — N.Y.: Prentice-Hall, 1960, 551 p.

167. Der junge Niels Bohr. Zum 75. Geburtstag, nach Erinnerungen// Physikalische Blatter. — 1960. — Bd 16. — S. 525–527.

168. Biography of physics: With draw, by the author. — N.Y.: Harper and Row, 1961, 338 p.

171. Remarks on Lorentz contraction // Proc. Nat. Acad. Sci. USA. — 1961. — V. 47. — P. 728.

172. (Совм. с В.Бриттином). Negative entropy and photosynthesis// Proc. Nat. Acad. Sci. USA. — 1961. — V.47 — P. 724–727.

173. The heart on the other side// University of Colorado Literary Magazine. — Spring 1961. — V. 72.

174. Gravity: Classic and modern views. III. by the author. — N.Y.: Doubleday and Co., 1962, 157 p.

175. The physical sciences and technology // The Great Ideas Today: — Chicago: Encycl. Brit., 1962.

176. A planet called Earth: A biographical sketch of its past, present and future. — N.Y.: The Viking Press, 1963, 257 p.

177. The origin of the life//Trans. of the Bose Research Institute Calcutta. — 1963. — V. 24.

178. What is life? Trans.of the Bose Research Institute, Calcutta. — 1963. — V. 24.

179. Niels Bohr, the man who explained the atom// Science Digest. — 1963. — May.

180. Epilogue. On lunar theory // The Hopkins Manuscript by R.C.S Sheriff. — N.Y.: MacMillan, 1963.

182. Mr. Tompkins in paperback: 111. by the author and J.Hookham. — N.Y.: Cambridge University Press, 1965, 185 p.

183. A new survey of universal knowledge// Encyclopaedia Britannica: V. 6. — Chicago; London; Toronto, 1965. — P. 578–582 (“Cosmogony”).

184. Thirty years that shook physics: The story of quantum theory: 111. by the author. — N.Y.: Doubleday and Co., 1966, 224 p.

185. Cosmological theories of the origin of chemical {148} elements // Perspectives in modern physics, Essays in honor of H.A.Bethe. — N.Y.: John Willy Dwel Sons, Interscience Publishers, 1966.

186. (Совм. с М.Икасом). Mr.Tompkins inside himself: Adventures in the nes biology/ With ill. by G.Gamow. — N.Y.: The Viking Press, 1967, 274 p.

187. Does gravity change with time? // Proc. Nat. Acad. Sci, USA. — 1967. — V. 57, Febr. 15. — P. 187–193.

188. Electricity, gravity and cosmology // Phys. Rev. Letters. — 1967. — V. 19, Sept. 25 and Oct. 23. — P. 759–761, 913; Errata: Ibid. — P. 1000.

189. Variability of elementary charge and quasistellar objects// Phys. Rev. Letters. — 1967. — V. 19, Oct. 16. — P. 913–914.

190. History of the Universe and two letters to Phil // Science. — 1967. — V. 158. — P. 766.

191. Surface tension and the contraction of muscles// Proc.Nat.Acad.Sci. USA. — 1967. — V. 57. — P. 187.

192. Case of the vanished correlation in statistics of quasistellar objects // Nature. — 1967. — V. 216, Nov. 4. — P. 461–462.

193. History of the universe// Science. — 1967. — V. 158. — Nov. 10. — P. 766–769.

194. (Совм. с Р.Алфером и Р.Херманом). Thermal cosmic radiation and the formation of protogalaxies//Proc. Nat.Acad.Sci.USA. — 1967. — V. 58. — P. 2179–2186.

195. Observational properties of the homogeneous and isotropic expanding Universe // Phys. Rev. Letters. — 1968. — V. 20, June 3. — P. 1310–1312.

196. Комбинаторные принципы в генетике// Прикладная комбинаторная математика: Сб.статей под ред. Э.Беккенбаха; Пер. с англ. под ред. М.Е. Деза. — М.: Мир, 1968. — С. 289–308.

198. (Совм. с Р.Алфером). A possible relation between {149} cosmological quantities and the characteristics of elementary particles// Proc. Nat. Acad. Sci. USA. — 1968. — V. 61. — P. 363–366.

199. Numerology of the constants of nature // Proc. Nat. Acad. Sci. USA. — 1968. — V. 58.

201. (Совм. с Р.Алфером) Proc.Nat.Acad.Sci. USA. — 1968. — V. 61. — P. 263.

202. On the origin of galaxies // Properties of matter under unusual conditions. E. Teller 60th birthday volume. — N.Y.: John Wiley and Sons, Interscience Publishers, 1968.

204. My world line: An informal autobiography. — N.Y.: The Viking Press. — 1970. — P. 178.

Ю. И. Лисневский
ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ МАТЕРИАЛЫ К БИОГРАФИИ УЧЁНОГО⁴⁷

Георгий Антонович (Джордж) Гамов — ученый, внесший существенный вклад в развитие мировой науки. Он выступил пионером в развитии трех ее, казалось бы, самых различных областей, получивших позже интенсивное развитие в трудах многих ученых, — ядерной физики (главным образом, теории альфа-распада), космологии (теория Большого Взрыва, предсказание и почти точный расчет реликтового излучения) и биофизики (предложен первый принцип расшифровки генетического кода ДНК). Безусловной заслугой Гамова была также серия научно-популярных книг (около 20) о весьма широком спектре наук — от микрофизики до макрофизики, от биофизики до истории науки. Ему по праву принадлежит роль зачинателя нового («гамовского») стиля научно-популярной литературы — из «первых рук» первоклассного ученого массовому читателю с очень характерными отличительными признаками. Недаром в 1956 г. он был удостоен Калинговской премии ЮНЕСКО за эту его деятельность, параллельную интенсивной научной и педагогической работе.

Гамов не был удостоен научных наград, например, Нобелевской премии, но по крайней мере два его, наиболее крупных достижения (теория альфа-распада в ядерной физике и теория Большого Взрыва в космологии) безусловно были «нобелевского ранга» — и по влиянию, которое они оказали на последующее развитие соответствующих наук, и по Достигнутым результатам. Это чувствовал и сам ученый, и его коллеги, и все научное сообщество. {151}

В 1932 г. в возрасте 28 лет Гамов был избран членом-корреспондентом Академии наук СССР (оставался в этом качестве до 1938 г.), позже избирался членом Датской и Американской академий, ряда других научных обществ и колледжей, но все же главным его достижением стало завоевание имени в советской и мировой науке XX века.

Цель этих примечаний — в какой-то мере оценить содержание этой книги, дополнить его новыми фактами, которые стали известны в результате работы в архивах, переписки и встреч с родственниками и коллегами ученого. При этом приходилось спешить — время неумолимо движется вперед, оставляя все меньше живых свидетелей и даже материальных свидетельств и документов о жизни конкретного человека.

Полностью все собранные факты и комментарии к ним будут изложены в специальной монографии, посвященной жизни и научному творчеству Г. А. Гамова, которая сейчас готовится В.Я.Френкелем, А.Д.Черниным и автором настоящего перевода.

Несколько слов о книге в целом. Можно полностью согласиться с Г.А.Гамовым (см. его «Предисловие»), что все рассказанные им истории — действительно «совершенно правдивые»; они полностью соответствуют реальным событиям его жизни, что подтверждается материалами архивов, рассказами родственников и людей, лично знавших ученого, — всем тем материалом, который удалось собрать о нем. Естественно, отдельные факты, даты, события, приводимые ученым по памяти, не подтверждаются; во всех таких случаях сделаны примечания. Ниже приводятся, как правило, более объемные примечания и дополнения к материалу книги.

До самого последнего времени в советской научной и научно-биографической литературе был наложен фактически полный запрет на публикации Гамова, на любые упоминания о нем и его творчестве; лишь иногда каким-то невероятным образом «просачивались» сквозь цензуру Главлита отдельные {152} упоминания о нем или даже переводные статьи или комментарии к ним. Пожалуй, единственный (?) в Союзе экземпляр этой книги на английском языке был обнаружен нами в спецхране Ленинской библиотеки. Здесь же можно найти наиболее полный набор научно-популярных произведений ученого. В других крупнейших библиотеках страны находятся лишь отдельные его произведения и книги.

Первые научно-биографические исследования о Гамове появились лишь в 1989 г.⁴⁸ И это несмотря на то, что научные и научно-популярные книги ученого опубликованы во многих странах мира многими (до десятка) изданиями.

Целеустремленно, в течение нескольких десятилетий (с 30-х годов) советские люди лишались информации и знаний, которыми пользовался весь мир. Это тем более прискорбно и оскорбительно, что при непосредственном знакомстве с трудами ученого оказалось, что в них нет абсолютно ничего, что порочило бы нашу страну и ее людей.

Тем не менее первое исследование его жизни и творчества было сопряжено со значительными трудностями и препятствиями, проводить его приходилось в значительной мере скрытно. И все это просто потому, что Гамов был «невозвращенцем» — в 1933 г. он не вернулся в страну после заграничной командировки.

Так наша, теперь уже старая политическая система мстила своему соотечественнику за то, что он просто ее отвергнул. Отвлекаясь от деталей, можно сказать, что Гамов и та политическая система, которая складывалась в нашей стране в начале 30-х годов, оказались несовместимыми друг с другом.

Символично, что ученый, в конце концов, обосновался в Америке — на противоположной стороне земного шара. В числе немногих других Гамов был человеком как бы из нашего будущего, отвергавшим наше прошлое.

22 марта 1990 г. Общее собрание Академии наук СССР приняло Постановление «О восстановлении (посмертно) в членах Академии наук СССР ученых, необоснованно исключенных {153} из Академии наук СССР», в котором, в частности, отмечалось:

«Общее собрание Академии наук СССР отмечает, что в период сталинского режима отечественная наука понесла невосполнимые потери: большое число видных ученых... стали жертвами массовых репрессий, беззаконий, надругательств над человеческим достоинством. Поставленные в невыносимые условия для творческой работы и нормальной жизни некоторые ученые были вынуждены эмигрировать из страны. Под грубым политическим нажимом, которому Академия наук не смогла противостоять, целый ряд деятелей науки был необоснованно исключен из ее состава... Общее собрание Академии наук СССР постановляет:

1. Восстановить (посмертно) в членах Академии наук СССР следующих ученых, необоснованно исключенных из ее состава:

1.2. В составе членов-корреспондентов АН СССР:

Гамова Георгия Антоновича, отменив постановление Общего собрания АН СССР от 29 апреля 1938 г. (§ 5).

Тем же постановлением были реабилитированы академики Н.И.Вавилов, В.Н.Ипатьев, А.Е.Чичибабин, член-корреспондент Ю.А.Крутков и др. — всего 49 человек.

Сбор материалов о Гамове начался с сентября 1981 г. и продолжается до настоящего времени. Ниже приводятся лишь основные, как правило, архивные находки, которые могут до некоторой степени дополнить его автобиографию.

Уже первый, любительский и несистематический архивный поиск, проделанный двоюродным племянником ученого Игорем Леонидовичем Гамовым, подтвердил, что род Гамова действительно уходит в глубь русской истории, по крайней мере в XVII век. Работая в архиве г. Белёва (центр Белёвского района Тульской области), он обнаружил две ветви дворянского рода Гамовых в «Указателе литературы по геральдике {154} дворянства Савелова» и «Исторических очерках г.Ливен» (ч. 1, с. 343). Первая ветвь происходит «от сына боярского Евсиния Тарасовича Гамова, владевшего поместьями в 1634 г. (его потомство внесено в IV часть родословной книги Курской губернии)».

Среди родственников Гамова в России сохранились воспоминания о деревне Гамовке в Николаевской области, которая когда-то до революции принадлежала их потомкам.

Преображенский кафедральный собор располагался на бывшей Соборной площади в центре Одессы. Основан в 1795 г., через год после основания города. Строительство собора было закончено в 1903 г. Это был один из самых больших храмов России, вмещавший до 9 тысяч человек. По воспоминаниям жителей, снесен на пасху 1935 г. Властям города пришлось тогда уплатить огромную неустойку — купол собора был хорошо виден с моря и был внесен в морские лоции в качестве ориентира.

Сохранился любопытный документ, ставший известным нам благодаря любезности Р. И.Чуприной:

«УССР. Комиссия по охране и обработке революционных архивов при Губюротделе г.Одессы. Июня 4-го дня 1921 г., №846, г.Одесса

Комиссия просит в срочном порядке принять участие в судьбе матери известного социалиста КАЛЬВИНО — Надежды Александровны Лебединцевой. Покойный тов. Кальвино (Всеволод Владимирович Лебединцев) начал свою революционную деятельность в Одессе в конце 90-х годов в качестве пропагандиста социалистических идей в рабочих кругах. Его беззаветная преданность идеям революции и природный дар неотразимого влияния на массы быстро выдвинули его в авангард революционного движения. В промежутке времени с {155} 1900 по 1905 г. Кальвино ведет работу в рабочих и студенческих кругах Одессы, неоднократно прерываемую обысками, арестами, высылками, организует типографии, устраивает склады оружия и пр. С 1905 по 1907 г. Кальвино — эмигрант, за которым и за границей продолжает зорко следить охранка, рано оценившая его как опасного врага. За границей Кальвино не складывает оружия и не предается бесплодным теоретическим размышлениям, а продолжает неутомимо бороться с деспотизмом во всех его проявлениях и всеми способами, ему доступными. Он пропагандирует среди пролетариата Франции, Испании и Италии, призывая его к борьбе за светлое царство социализма, он настаивает на пропаганде действием, на активных, по преимуществу вооруженных выступлениях. В результате Кальвино завоевывает себе широкую славу среди пролетариата Западной Европы, и его выступления в 1906 г. на митингах протеста против кровавых ужасов царизма, организованных им в Риме, Милане, Генуе и Венеции, вызывают среди участников преклонение перед героем-социалистом из России.

Недолго пробыл Кальвино в эмиграции, ужасы реакции в России не позволяли человеку с его темпераментом оставаться вдали от центра событий. Он возвращается в Петроград и организует сложную сеть террористических выступлений. Большая часть их была провалена предательством Азефа. Тов. Кальвино был схвачен и казнен царскими палачами по «процессу семи» (взрыв Государственного Совета и покушение на министра юстиции Щегловихого) в 1907 г. Последние замыслы не удались Кальвино, но память о полном самоотвержения и героизма борце за рабоче-крестьянское дело останется вечной — его образ вдохновил Леонида Андреева, который вывел его под именем Вернера в «Рассказе о семи повешенных».

Мать тов. Кальвино сумела не только воспитать героя революции, но и поддержать его на тяжком пути самопожертвования, выполняя конспиративные поручения и оказывая ценные услуги подполью. Эти услуги относятся как к {156} пребыванию Кальвино в Одессе, так и в эмиграции, куда она последовала за ним.

Комиссия считает своим долгом ходатайствовать о назначении тов. Надежде Александровне Лебединцевой единовременного пособия, усиленной пенсии и пайка. Председатель Н.М.Осипович. Секретарь Руссов (подписи)»

Одна из племянниц Всеволода Владимировича, Анна, уже в советское время была репрессирована, сослана в Воркуту и там погибла (конечно, об этом факте, произошедшем гораздо позже, Г.А. Гамов мог и не знать).

В настоящее время удалось довольно полно восстановить генеалогическое древо Гамовых. Судьба их складывалась довольно трудно в 20–30-е годы и разбросала их по всей России; они сейчас живут в Кишиневе, Смоленске, Москве. С некоторыми из них удалось встретиться, поговорить или обменяться письмами, которые будут опубликованы в упомянутой монографии. Особенно плодотворным был контакт с Владимиром Ивановичем, Леонидом Ивановичем и Игорем Леонидовичем Гамовыми. Последний завязал переписку с сыном ученого в Америке Рустемом-Игорем Гамовым.

Гораздо меньше известно о родне со стороны матери ученого Александры Арсеньевны Лебединцевой. Благодаря помощи Р. И.Чуприной удалось найти только потомков Владимира Арсеньевича Лебединцева (бывшего до революции председателем Одесской судебной палаты), живущих сейчас в Санкт-Петербурге и Одессе.

Превратности нашей советской истории коснулись и Гамовых, и Лебединцевых.

У деда ученого, Михаила Андреевича Гамова, было действительно четыре сына и дочь, но судьба их сложилась несколько иначе, чем описано в автобиографии ученого. Старший сын Иван в самом деле был офицером, дослужился До полковника в белой армии и был неоправданно, вместе с тысячами других добровольно сдавшихся в плен офицеров, {157} не пожелавших покидать Родину, расстрелян красными после бегства Врангеля из Крыма в 1922 г. Офицером был еще один сын Владимир, но он, дослужившись до поручика и так нигде и не повоевав, однажды простудился на вечеринке и умер от воспаления легких до 1912 г. Еще один сын Михаил был банковским служащим и умер своей смертью до 1917 г. Наконец, Антон окончил Новороссийский университет и стал преподавателем русского языка и литературы. Дочь Мария действительно своей семьи не имела и всю жизнь прожила в семье брата Ивана; умерла она в 1921 г. от тифа.

Можно предположить, что ученый или не хотел привлекать излишнее внимание к своим родственникам в России, или просто мало о них помнил в момент написания автобиографии, или избегал излагать трагические истории. Например, он никак не описывает расстрел своего дяди (Ивана) и самоубийство своего отца (см. далее), хотя об обоих наверняка знал много подробностей.

После 1909 г. родители Гамова несколько летних сезонов снимали легкую пристройку на даче под Одессой (10-я Станция Большого Фонтана, ул. Академическая, 16) у коллеги отца по гимназии, также статского советника Михаила Андреевича Базилевича. Дочь последнего Вера (1898 1982) в детстве росла вместе с Юрой. Поэтому сохранилось несколько их совместных фотографий. Конечно, та летняя пристройка к настоящему времени (лето 1983 г.) не сохранилась, но, пожалуй, и сейчас цела сама дача — каменное сооружение с массивными колоннами и маленьким бассейном перед ним, со старым дубом напротив и парой старых скамеек в теперь уже запущенном тенистом саду.

Летом 1983 г. удалось встретиться с одноклассником Юры Гамова по реальному училищу и увидеть его как бы со стороны в то время. Таким одноклассником оказался кандидат экономических наук, доцент Одесского института {158} народного хозяйства Владимир Иванович Можаровский (род. в 1902 г.). Вот его рассказ:

«Смутное время тогда было. Одесса четырнадцать раз переходила из рук в руки: петлюровцы, Махно, красные, белые, снова красные... Помню, по утрам высовывали из подворотен головы, чтобы узнать, какая на сегодня в городе власть.

Гамов был высоким, сутулым, застенчивым блондином. Он не мог за себя постоять, что вызывало насмешки в ребячьей компании, хотя до драк не доходило. Он постоянно боялся, что его тронут или толкнут. Был осторожным и даже боязливым, хотя был выше нас ростом. Голову имел большую, как у взрослого, а голос у него был детский, за что его дразнили «девчонкой». Но это не часто — что-то в нем было такое, что выделяло его среди сверстников.

Народ в училище был разночинный — мелкие помещики, болгары, греки и городские. Гамов принадлежал к интеллигенции. Запомнилось, как однажды на перемене он сказал, что собирается поступить в Одесский университет. Он хорошо владел математикой, физикой, тригонометрией. Уже был знаком с высшей математикой. Никто тогда не сомневался, что он туда поступит. Помню еще один случай. Он взял лист бумаги, нарисовал на нем Землю и Луну, привел формулы расчета полета на Луну. Надо преодолеть земное притяжение, считал он, после чего сопротивления движению корабля уже не будет и затем будет действовать уже лунное притяжение. Все это было на большой перемене или во время «окна» в занятиях. Это было очень необычно в то время. Нам казалось, что это не осуществится при нашей жизни. Однажды он пришел в училище с микроскопом. Показывал лист акации, потом каплю воды, и мы увидели шевелящихся микробов.

Учитель математики его почти не спрашивал. Лишь иногда: «Ну, что ты, Гамов, скажешь по этому вопросу?» С физикой было так же. Он хорошо понимал физику полета снаряда, знал баллистику. Некоторые из нас потом хотели {159} пойти в артучилище, изучать метеорологию. Кажется, он тоже говорил что-то такое...

Гамов хорошо владел языками. У нас преподавали немецкий и французский. Он говорил, что немецкий — это язык техники, а французский — для общения в обществе (в нашей истории был период, когда нужно было скрывать знания языков). Помню, как-то он принес немецкие словари и выбирал из них термины. Вообще, он был самым грамотным среди нас...

Одним из предметов был у нас закон божий. Перед началом занятий мы читали молитвы. Преподавали его священник и ксендз (для католиков). Если прослойка евреев была большая, приглашали раввина. Закон божий учили все, но Гамов в нем разбирался. Он чем-то выделялся в смысле религии.

Все, кроме Гамова, любили оперу, театр. Я любил играть в футбол. Он вообще спортом не увлекался.

На улицах Одессы грабили. Все боялись Мишки Япончика. Поэтому ходили в рваных пальто. Гамов одевался лучше всех нас.»

В одном из советских архивов сохранился документ, который сегодня мы назвали бы аттестатом о среднем образовании:

«УССР. Одесское реальное училище, учрежденное В.А.Жуковским, 4 мая 1920 г. № 91.

Ученик Гамов Георгий Антонович окончил семь классов Одесского реального училища, учрежденного В.А.Жуковским, что подписью и приложением печати удостоверяется.

Собственно, в архиве хранится только то, что осталось от аттестата. Когда-то он был сложен в несколько раз, {160} явно долго «испытывался» под давлением и через трение и, наконец, с задней стороны склеен по полностью протертым сгибам — по-видимому, самим Гамовым — даже необрезанными, случайно подвернувшимися под руку полосками бумаги. Такое впечатление — а так, вероятно, и было — что его долгое время хранили под пяткой в обуви. Что же, это не удивительно, если учесть, что время начала 20-х годов было смутным, тревожным, превратности дороги из Одессы в Москву непредсказуемыми, а этот документ для 17-летнего паренька имел особую ценность, чтобы сохранить его при любых обстоятельствах.

Не исключено, что идею такой «транспортировки» подал ему отец. Во втором ботинке таким же образом сохранялась зачетная книжка с отметкой об успешном окончании 1-го курса НГУ (не сохранилась). Мужчины — народ непрактичный.

Николай Петрович Кастерин (1869–1947) — известный русский физик-теоретик, ученик А.Г.Столетова, автор ряда исследований в области распространения звуковых волн в неоднородной среде, процессов образования донного льда, научной фотографии и скрытого фотографического изображения. Основные его работы сделаны в Институте физики Одесского государственного университета.

В 1888 г. Н. П. Кастерин поступил на физико-математический факультет Московского университета, после окончания которого работал лаборантом и был оставлен для подготовки к профессорскому званию. В 1896 — 98 гг. находился в научной командировке за границей у проф. Э. Варбурга в Берлинском университете, в Криогенной лаборатории у проф. Г.Лоренца и Г.Камерлинг-Оннеса. Избран в 1899 г. доцентом кафедры теоретической физики МГУ.

В 1905 г. за диссертацию «О распространении волн в неоднородной среде» ему была присуждена сразу степень Доктора физики, а через год он был избран ординарным {161} профессором и заведующим кафедрой экспериментальной физики Новороссийского университета. В этом качестве он вложил много труда в оснащение исследовательских и учебных лабораторий физического факультета, в осуществление плановой тематики и организацию общефакультетских семинаров НГУ.

Помимо работы в университете, Кастерин был также профессором физики Высших женских курсов и заведовал магнитно-метеорологической обсерваторией в 1912–1918 гг. в Одессе.

В 1922 г. Н. П. Кастерин вернулся в Москву и работал в Институте физики МГУ и в Московском институте биофизики, был консультантом ряда научно-технических институтов (ЦАГИ, ВНИИСМ и др.).

(Составлено по справке и со слов сотрудника ОГУ К.К.Демидова).

Летом 1982 г. в Москве удалось разыскать Татьяну Николаевну Кастерину (род. в 1903 г.), дочь Николая Петровича, и поговорить с ней. Она вспоминала: «Начала я учиться на физико-математическом факультете Новороссийского университета в одной группе с Гамовым. Мы с ним часто пропускали занятия... Гамов обычно шел по проезжей части дороги, чтобы не наклоняться к спутнице. Запомнилось, что в трамвае он обычно выставлял ноги через проход. Для него обычным было прийти на занятия босиком. Постоянно чудил, был оригиналом.

Памятью обладал необыкновенной. Знал наизусть даже «Песнь о Гайавате» Г.Лонгфелло в переводе И.Бунина. Мы с ним нередко пропускали занятия в университете. Ему было явно скучно с нами. Чувствовалось, что он был на что-то устремлен. Был эгоистичен. В семье был единственным ребенком».

Впервые услышав мнение Дж.Гамова об их отношениях, она улыбнулась с некоторой долей скепсиса, но ничего не {162} сказала. Она отметила только неточность воспоминаний Гамова о встречах с отцом. На самом деле они встречались и позже — по крайней мере, дважды — в 1926 г. на Киевском вокзале в Москве и в 1932 г. дома у Кастериных (тоже в Москве), где обсуждались какие-то «физические дела». Татьяна Николаевна передала сохранившиеся у нее две фотографии матери Гамова и несколько писем от него более позднего времени. Каким-то образом она знала кое-что о его отце и после 1938 г. Так что связь с семьей Кастериных продолжалась еще долго.

Летом 1921 г. Гамов занимался морским спортом в Военно-морской школе при Одесском яхт-клубе и даже принимал участие в морских гонках воспитанников этой школы. В справке об этом (кстати, это был корешок допризывной карточки) от 17 августа 1921 г. сообщалось: «Теперь учится в Одесском физико-математическом институте». Но остается неясным — только что он поступил туда или уже проучился там год; скорее всего последнее.

В заявлении при поступлении в Петроградский университет он указал причину перехода — «ввиду расформирования Одесского физико-математического факультета (бывшего физико-математического факультета Новороссийского университета)». В своей более поздней автобиографии в ЛФТИ от 2 октября 1925 г. он, в частности, указывал время поступления в НГУ — 1921 г. и одно из «мест службы» — «сотрудник вычислительного бюро Астрономической обсерватории в Одессе, 1921–1922 г.». По-видимому, Гамов поступил в НГУ все же сразу после окончания реального училища в 1920 г., год проучился, а затем после «расформирования» факультета он год проболтался в Одессе, пока не уехал в Ленинград.

Подтверждение этому можно было бы найти в архиве Одесской обсерватории, но этот архив пока ещё никем не исследован.

Где бы Г.А.Гамов ни находился и как бы бурно ни протекала его жизнь до 1933 г., он неизменно приезжал или планировал поездки в Одессу. Это был его родной город, его любимая Одесса, где жил его давно уже одинокий отец! Это было доминантой всех его пространственных перемещений, сюда он периодически писал, а после посылал посылки.

Отец будущего ученого, Антон Михайлович Гамов, родился в 1863 г. в довольно многочисленной семье потомственных дворян. После окончания филологического факультета НГУ с 1888 г. стал преподавать русский язык и литературу в одесских гимназиях. Сначала это было реальное училище Св. Павла (Лютеранский пер., 2), а затем, по-видимому, чтобы быть поближе к сыну и к дому, реальное училище В.А.Жуковского (ул. Херсонская, 26), которое и закончил его сын. После революции он снова перешел преподавать в реальное училище Св. Павла, которое стало теперь называться Профшколой «Металл» № 4. Здесь он работал по крайней мере до 1928 г., а то и позже — на пенсию он ушел в 1930 или в 1932 г.

Описанная Л.Д.Троцким история может создать впечатление о слабости A.M.Гамова как преподавателя. А между тем он за успехи на учительском поприще получил звание статского советника и был награжден орденом Станислава II степени. Да и люди, знавшие его и с которыми нам удалось поговорить, отмечали его успехи как педагога. Так что в этой истории что-то не то.

В 1885 г. A.M.Гамов женился на дочери Арсения Лебединцева Александре (попросту Шурке, как она любила себя называть), которая начала преподавать историю и географию в женской гимназии С.И.Видинской г.Одессы (ул. Новосельская, 31). Детей у них долго не было; наконец, в 1904 г. родился сын Георгий (по-семейному, Юрий, Юра). В семье его очень любили, особенно мать. Но вскоре (1913 г.) она умерла, и все заботы о сыне перешли к {164} отцу, который, судя по всему, прилежно исполнял свои отцовские обязанности (люди, знавшие сына в детстве, отмечали, что он всегда был опрятно одет, во всяком случае выделялся своим опрятным видом среди сверстников). Чтобы быть ближе к сыну, отец на время его учебы сменил даже место работы.

Отец очень любил книги, постоянно их перечитывал и приобретал. Так постепенно собралась хорошая домашняя библиотека. Одно время он увлекся краеведением — собрал материал по истории Преображенского кафедрального собора в Одессе. Было это в 1893—95 гг., когда приближалось столетие со дня его основания. Собранный им материал лег в основу книги по истории собора. Поэтому собор стал как бы вдвойне памятен ученому — и как память о деде, который служил здесь митрополитом, и как память об отце. Кроме всего, он от отца знал детали его истории.

До 1920 г. семья Гамовых жила на ул. Херсонской (теперь ул. Пастера), 17 в четырехкомнатной квартире трехэтажного дома (теперь этого дома, стоявшего внутри квартала по тому же адресу, нет; он сгорел во время Великой Отечественной войны от попадания зажигательной бомбы). После 1920 г. Гамовых «уплотнили» — в их квартиру подселили еще две семьи работников просвещения — Альшанских и Занчевских.

По-видимому, не случайно в этом доме жила одна интеллигенция, например, адвокат Рабкин, хирург профессор Наливкин, работавший в областной больнице.

К счастью, удалось найти бывшую соседку по квартире Гамовых Надежду Владиславовну Занчевскую, которая летом 1983 г. рассказала о последних годах жизни А. М. Гамова. Вот ее рассказ:

«Юру (Георгия Гамова) я никогда не видела. В памяти остался только его тонкий голос из-за двери, когда он изредка приезжал к отцу в конце 20-х — начале 30-х годов из Ленинграда, где занимался расщеплением атомов. Потом он уехал в Америку и, как говорили, там спился от тоски {165} по родине — просто бредил этим. Он присылал отцу очень, много посылок — и продуктовых, и вещевых.

A.M.Гамов преподавал литературу, по отзывам, неплохо. Дома имел хорошую библиотеку с множеством книг. Вообще, он был умным человеком, имел хорошую память. В 1930 или 1932 г. уже ушел на пенсию. Сначала он выглядел вполне прилично. Ходил в Одесский Дом ученых с бидончиком за обедами. Сохранял Юрино белье — проветривал и перебирал его в ванной. Любил рассказывать о сыне. Хвастал, что сын работает у Иоффе.

Обычно сидел на лавочке у дома с соседской девочкой Тамарой. Одно время к нему приходила какая-то пожилая дама. Была еще знакомая, которая даже оставалась ночевать (у Занчевских). Помню, он подарил ей книгу Апухтина. Ходил гулять в Дом ученых, участвовал в компаниях. Приглашал с собой и меня. Помню, была какая-то учительница, которая переписывалась в то время с А.М.Гамовым.

Но постепенно он начал деградировать — не следил за собой, не убирался в комнате, не мыл окна, проявлял скупость. Он очень упал — руку протягивал [попрошайничал — Ю.Л.]. Стал скрывать от соседей посылки, которые присылал ему сын. Приходил к нам и Альшанским обедать и пить чай. В своей комнате ходил в длинной рубахе до пят, без брюк.

В 1937 г. на Антона Михайловича напал страх перед возможным арестом⁴⁹. На этой почве он слег. Мы дважды вызывали врача (Шимаева), которого и оплачивали. Врач ничего не обнаружил, только рекомендовал помыть пациента. Помню, к Антону Михайловичу ходила девушка, которая ухаживала за ним, за что он обещал подарить ей часики или браслет.

Весной 1938 г. мы все уехали на дачу. За Антоном Михайловичем просили присмотреть дворника Чайковского и тетку Наливкиных — квартира ведь его была. За полгода до этого произошел такой случай. В семью адвоката Рабкина, которая жила этажом выше, приехала родственница из Америки. {166} Муж ее умер, а она не могла ходить. Она пыталась повеситься еще в больнице, но там ее вытащили из петли. Ее выписали, и Альшанский уступил ей свою комнату. Тут она и повесилась на оконной раме. Вскоре, когда нас не было, также на оконной раме повесился и Антон Михайлович в возрасте 75 лет. После его смерти в потайном ящике письменного стола нашли золотые вещи на 56 тысяч рублей, позолоченный крест, мыло, 5 пачек чая, какао, колбасу. Для нас это было полной неожиданностью. Когда об этом сообщили сыну в Америку, он отказался от наследства. Ухаживавшая за Антоном Михайловичем девушка умоляла, чтобы ей дали обещанные им часики, но их ей так и не дали.

Труп Антона Михайловича увезли на подводе в Медин (Медицинский институт) для демонстрационных целей (скелет был большой). Помню еще, приходил его бывший приятель Георгий Петрович Бельченко.

Вы спрашиваете, почему его не похоронили соседи? В первую очередь должен был похоронить Альшанский. Но все мы были очень обозлены на Антона Михайловича. Где его книги и рукописи? Не знаю. Был ли он слепым? Слепым он не был, но был очень близоруким. По-моему, он даже постоянно не носил очки — надевал их по мере необходимости.

Позже Альшанского также арестовали, но он просидел около года, а затем его выпустили. Тогда было такое время — сидишь и ждешь, заберут или нет. Именно этого боялся Антон Михайлович».

В 1983 г. помнил об Антоне Михайловиче и председатель местного общества (учителей?) тех времен «Одессика» Абрам Аронович Владимирский: «Помню я немного. Только то, что Антон Михайлович носил толстые очки и старые вещи, чуть-чуть переделанные. Обычно на нем было демисезонное пальто с бархатным воротничком. Ходил с палкой. В последнее время был сильно неухоженным. Носил старомодную шляпу, как будто из музея. Отпустил бороду. Был {167} крупным мужчиной. Когда-то был хорошим преподавателем. Умел заинтересовать учеников.»

А вот что запомнила об Антоне Михайловиче Татьяна Николаевна Кастерина, явно получившая эту информацию из вторых, а то и третьих рук: «Отец Гамова ослеп. Обычно сидел на лавочке около дома. Жилось ему трудно. Помогали соседи, чем могли. А когда умер, в матраце у него нашли золотые монеты. Уж не знаю, знал ли он о них».

Всю эту трагическую историю об отце мы привели ради того, чтобы отвести широко распространенные в то время (да и позже) обвинения в адрес Г.А. Гамова в том, что он якобы «бросил» своего «слепого» отца, а уехав за границу, «не помогал отцу после 1933 г.» Позже это стало чуть ли не главным обвинением в адрес ученого и в частностной переписке, и в многочисленных выступлениях на «осуждающих» митингах и собраниях в научных институтах. Ничего подобного на самом деле не было. Все это можно объяснить одним — недостатком компрометирующих данных на ученого, желанием во что бы то ни стало его опорочить в глазах коллег и современников.

Первая ленинградская дата жизни Г.А. Гамова — 22 июля 1922 г. — связана с успешной сдачей экзамена по математике за первый курс университета известному автору учебников по высшей математике Г.М.Фихтенгольцу, о чем свидетельствует следующая записка, составленная им для канцелярии:

«По проверке знаний бывшего студента Физико-математического института в Одессе Г. А. Гамова по курсу математики, читаемому на первом курсе по Отделению физики в Петроградском университете, нахожу их вполне удовлетворительными. Проф. Петроградского ун-та (Гр.Фихтенгольц), 22.VII. 1922 г.» (ЦЛАОР, ф. 7240, оп. 6, д. 445, л. 9).

«В Приемную комиссию Петроградского университета студента Одесского физико-математического института Г.А.Гамова

В 1920 г. я поступил в Физико-математический институт (бывший физико-математический факультет Новороссийского университета) и прослушал [положенные] лекции и курсы. Ввиду расформирования Института я желаю перевестись на 2-й курс Физического отделения физико-математического факультета Петроградского университета.

При сем прилагаю зачетную книжку Физико-математического института. Справку проф. Петроградского университета Гр.Фихтенгольца о сдаче экзамена по математике в пределах 1-го курса Петроградского университета прилагаю. Зачеты, требующиеся для поступления на 2-й курс, [обязуюсь] сдать в ближайший срок.

Если Комиссия не найдет почему-либо возможным зачислить меня на 2-й курс, то прошу зачислить меня по крайней мере на 1-й курс.

Адрес. Лесной институт, метеорологическая лаборатория

На заявлении резолюция: «Принимая во внимание обнаруженные Г. А. Гамовым развитие и [неразборчиво], перевести на второй курс. Секретарь Отделения физики (подпись).» И еще: «Перевести 1. VIII. 1922 г. (подпись).» Здесь же штамп канцелярии от 2 августа 1922 г. (Там же, л. 2.)

На первом курсе ЛГУ Гамов посещал занятия физического и радиокружка, как он это указал в одной из своих анкет. Однако едва ли не главным делом в это время было добывание средств к существованию. Уже 22 сентября 1922 г. он впервые запрашивает в канцелярии университета свою метрику «для получения трудовой книжки», а вскоре пишет {169} заявление в комиссию по освобождению от платы за обучение в университете «ввиду того, что мой отец, на средства которого я живу, состоит членом союза Работпрос». Подобные заявления он писал ежегодно. Об этом обстоятельстве Дж.Гамов совершенно забыл в 1968 г., когда писал: «Тогда не было платы за обучение в советских университетах». Об этом же свидетельствует справка, присланная ему отцом и выданная 6 декабря 1922 г. Одесским губотделом союза работников просвещения: «Гамов A.M. действительно состоит членом союза и потому на основании циркуляра Украинского Главпрофобра за № 194 сын его, находящийся на его иждивении, студент Петроградского университета, физико-математического факультета, т. Гамов Георгий освобождается полностью от платы за правоучение. Председатель, секретарь (подписи)» (Там же, л. 5.)

В Центральном Госархиве Советской армии удалось обнаружить следующие документы. О зачислении:

«1-я Петроградская Артшкола им.Красного Октября, № 43, 29.1.1924 г.

Мною приглашен в качестве лаборанта при физической лаборатории гр. Г. А. Гамов. Прошу о зачислении его в списки приватного лаборанта с 15-го января с. г.

В «штате постоянного состава 1-й Ленинградской Артшколы им. Красного Октября», составленном 24 января 1924 г., значится «Гаммов Георгий (так в оригинале. — Ю.Л.). Разряд получаемого содержания IV/9. Штатная должность: наблюдатель-метеоролог». Дальнейшие «продвижения по службе» отмечены очень скупо — записками. Прежде всего, это {170} записка о выдаче обмундирования: «№ 305. 2/IX-24 г. Начальнику школы Надпись на рапорте метеоролога-наблюдателя т. Гамова о выдаче ему положенного обмундирования». И, наконец, записка с датой его исключения из Артшколы: «№ 406. 22/Х-24 г. Адъютанту Школы с препровождением рапорта т.Гамова об исключении его приказом». (ЦГАСА, ф. 24797, оп. 1, д. 174, 178, 166.)

Таким образом, должности Г.А. Гамова в Артшколе были довольно скромными — сначала «приватный лаборант при физической лаборатории» (вовсе не «лектор по физике» или «преподаватель элементов физики и метеорологии»), затем «метеоролог-наблюдатель» (вовсе не высокопарное «командир метеорологической и тригонометрической групп», а скорее всего старший группы курсантов) Никаких архивных следов «присвоения звания», а тем более «полковника», пусть нестроевого, обнаружено не было. Гамов был действительно неважно одет и то ли над ним сжалились, то ли на складе ничего подходящего на его рост не нашлось, но ему, по-видимому, действительно выдали форму нестроевого полковника!

Если учесть, что Гамов в то время всегда был полураздет и «неухожен» (суровая ленинградская зима — не чета мягкому одесскому климату!), к тому же всегда полуголоден (особенно если учесть его рост, что можно видеть на сохранившихся фотографиях), то легко объяснима эйфория, которая его охватила от блестящей «униформы», относительно сытой жизни и даже «собственной лошади». Все это чувствуется по его воспоминаниям.

Более внимательное изучение тех же архивов показывает, что не было никаких оснований и для присвоения звания «по жалованию». Ничем иным, кроме аберрации памяти или даже приукрашивания фактов для красного словца это не могло быть!

«Заведующий... метеостанцией 1-й Артшколы» на самом Деле был скромным метеонаблюдателем, а «полковник» — старшим метеогруппы («дюжины курсантов»). {171}

Эта безобидная гамовская шутка, обычно рассказываемая им у камина, в которую, возможно, он сам уверовал, имела существенные последствия много лет спустя, не позволив ему принять непосредственное участие в атомном проекте и привела к волнениям при работе над водородной бомбой еще позже, о чем он с юмором писал в своих воспоминаниях.

В архиве сохранились диплом и зачетная книжка студента Гамова:

«РСФСР, ЛГУ, Физико-математический факультет, 13 декабря 1924 г., № 1022.

Предъявитель сего Георгий Антонович Гамов окончил в ноябре 1924 г. курс наук Физико-математического факультета ЛГУ по Физическому отделению, выполнил все обязательные практические работы и выдержал экзамены по следующим предметам: по общему курсу физики, высшей математике, оптике, электричеству, электронной теории, электромагнитной теории света, введению в геофизику, описательной астрономии, теоретической механике, теории функций комплексного переменного и эллиптическим функциям, термодинамике, неорганической химии, приближенным вычислениям, конституции СССР, историческому материализму, и выполнил семинарии по высшей математике, физике, теоретической механике, оптике, электричеству, электромагнитной теории света, термодинамике и статистической физике.

Среди преподавателей Гамова в ЛГУ были Г.Фихтенгольц (высшая математика), М.Глаголев (электричество), В. Фредерике (оптика), А.Тудоровский (теоретическая механика), Ю. Крутков (механика и статистическая физика), {172} А.Фридман (лекции по теории относительности). Оценки Гамова на экзаменах были, как правило, «вполне удовлетворительно».

Приведем воспоминания Анны Васильены Иоффе (жены академика А.Ф.Иоффе), которая училась в ЛГУ курсом после Гамова. Разговор с ней состоялся 30 июля 1982 г. на ее даче в Комарове под Санкт-Петербургом: «Прежде всего должна предупредить, что я знаю раннего Гамова, и портрет, который я нарисую, будет существенно отличаться от более позднего, снеговского⁵⁰.

Гамов был очень беден и испытывал крайнюю нужду. Возможно, поэтому он и пошел работать в Артшколу — это позволило ему прокормиться и приодеться. Поэтому он и носил военную форму тогда в Ленинграде — не из пижонства, а по необходимости. Пижонами были как раз Ландау и Иваненко, как более состоятельные.

Все мы, как правило, жили в семьях, а Гамов, «Гамка», как его иронически прозвали девчонки, был вез семьи и должен был перебиваться самостоятельно и в одежде, и в еде, и во всех бытовых вопросах, а в условиях тогдашнего Ленинграда, поверьте, это было совсем непросто сделать, особенно для одессита. Именно Гамов был единственным, кто не пил тогда в компании. Но чтобы быть в одной компании с Иваненко и Ландау, этих пижонов, он сам должен был стать таким. Именно они, да еще Кравцов, были нескромными... Особенно на курсе не любили Иваненко. Только я как-то умела ладить с ним, что очень удивляло подруг.

Гамов был очень скромный, нескладный, нелепый из-за своего большого роста молодой человек, возможно, неопытный в обращении с женщинами. Тетя Груша, вахтерша, как-то сказала нам: «Девочки, вы бы его помыли, этого Гамку». Ему было просто нечего одеть на смену. Родители ничем ему не помогали... {173}

Познакомилась я с Гамовым очень необычно. Мне нужно было сделать практикум по оптике — определить разрешающую силу микроскопа. Инструкции к задаче не было, и я была в затруднении. Просто сижу и не знаю, что делать. Вдруг слышу сзади тонкий голос: «Наверное, Вы не знаете, что делать? Вам помочь?» Ожидая увидеть человека небольшого роста, обернулась. Но это оказался довольно высокий молодой человек. «Давайте, я Вам помогу!» Сел рядом и стал объяснять.

Иваненко был выскочкой, Гамов — совсем другое дело. Он был на голову выше всех остальных и в прямом, и в переносном смысле. Учился он на курсе старше, но почему-то всегда оказывался с нами, в нашей компании...

Маргарет Бор говорила, что Гамов никогда не остался бы за границей один, без жены. Его жена [А. В. не знала, как ее зовут. — Ю.Л.] производила впечатление женщины, которая искала женихов с большим будущим. Сначала это был Матвей Бронштейн. Здесь что-то не получилось. Затем еще кто-то. И, наконец, Гамов. Здесь получилось! У меня такое впечатление, что Гамов в чем-то от нее зависел — или, действительно, любил, или был неловким увальнем, или не имел опыта общения с женщинами, или она просто ему пригрозила, что уйдет, если он не устроит ей красивую жизнь за границей. Что-то такое в ней было. Это была авантюрная женщина... По-моему, прозвища Джонни, Дау, Димус — это не от Гамова. Это могло быть коллективным творчеством молодой компании...»

Работа, порученная Гамову в ГОИ, состояла в том, чтобы разработать метод обнаружения и выделения однородных по плотности (свободных от неоднородностей — шлиров, или свилей) кусков стекла из монолитных стеклянных блоков, получаемых на заводе в стекловаренных печах. Именно из таких кусков вытачивались затем линзы для оптических приборов. {174}

Простейший метод обнаружения неоднородностей был, по-видимому, известен ранее — монолитный стеклянный блок помещался в ванну с жидкостью подходящей преломляемости и освещался сбоку источником света. При удачно подобранном показателе преломления блок становился практически невидимым, а неоднородности — видимыми. Задача состояла в том, чтобы отбить от блока куски, свободные от шлиров (свилей). «Изобретение» Гамова состояло в том, что он для этой цели применил... отбойный молоток.

Согласно архивным данным, работа Гамова в ГОИ производилась под непосредственным руководством профессора Д.С.Рождественского и официально называлась «исследованием возможности браковки стекла в немоллированном виде в жидкости подобранного показателя преломления». Она была начата 15 октября 1924 г. и была рассчитана на 5 — 12 месяцев. Почему-то для Гамова она считалась «сделанной работой». Через полтора месяца, 4 декабря, в отчете о ней значилось:

«Пока определенных результатов нет. Гамов.» Больше фамилия Гамова в связи с этой работой в отчетах не встречается, хотя сама работа продолжалась. Например, она упоминалась в июньском (1925 г.) докладе Д.С.Рождественского в Главном управлении военной промышленности, где упоминались авторы простейшего метода отбраковки — Г. Н.Раутиан и Е.Ф.Юдин. Очевидно, эта работа представляла собой действительно важную, но технологическую проблему. (ЛГАНТД, ф. 169, оп. 1, ед. хр. 101, л. 32; ед. хр. 102, л. 28, 81, 84; ед. хр. 115, л. 51.)

Одновременно с Гамовым в ГОИ работал ассистент Владимир Константинович Прокофьев, занимавшийся «изучением аномальной дисперсии в парах цезия и разработкой метода изготовления спаянных плоскопараллельных кюветок». В отчете о деятельности Научного отдела ГОИ за октябрь 1924 — октябрь 1925 гг. указана его работа «Абсолютное определение числа диспергирующих электронов в кадмии и рубидии». {175}

В письме от 24 января 1983 г. доктор физ.-мат. наук В.К.Прокофьев вспоминал: «Весной 1921 г. мне, [тогда] еще студенту-физику Петроградского университета и лаборанту при мастерских ГОИ, Д.С.Рождественский поручил продолжение его классических работ по аномальной дисперсии в парах щелочных металлов... В частности, нужно было экспериментально показать, что величины коэффициентов формулы Зельмейера являются атомными постоянными, не зависящими от плотности паров и температуры.

Моя работа быстро продвигалась. Уже осенью 1922 г. я сделал мой первый научный доклад о полученных результатах на III съезде Российской ассоциации физиков в Нижнем Новгороде.

Д.С.Рождественский, верный своей идее шире привлекать молодежь для научных исследований, направлял ко мне помощников. Так, в 1923–24 гг. (точно не помню) у меня в рабочей комнате... появился долговязый, немного неопрятный юноша в очках. Это был Гамов.

Мы вместе продолжали эксперименты... Результаты были опубликованы в Трудах ГОИ и в немецком журнале. Текст этой статьи был написан мною, так как Г.А.Гамов вскоре отошел от этих исследований. Однако, считая его соавтором, я счел необходимым поставить под статьей и его фамилию.

Г.А.Гамов больше интересовался теорией. В то время интенсивно развивалась квантовая механика, оживленно обсуждались идеи Эйнштейна по теории относительности. Помню, мы посещали лекции А.А.Фридмана по теории относительности, которые он читал в Главной Геофизической Обсерватории на набережной Васильевского острова...

Как-то Гамов сказал мне, что он послал в журнал Zeitschrift für Physik, свои теоретические расчеты, на какую тему — мы подробно не обсуждали. Но я посоветовал ему показать эту работу В.А.Фоку, который к тому времени в нашей среде молодых физиков считался весьма серьезным теоретиком... {176}

Вскоре Гамов с некоторым смущением сообщил мне, что при просмотре полученной из Германии корректуры (а они приходили довольно быстро) он нашел ошибку и не знал, что ему делать — если исправить ошибку, пропадет весь смысл статьи. Я посоветовал написать редактору проф. К. Шеллу о появлении новых идей и просьбе о снятии публикации этой статьи.

Г. А. Гамов был очень неряшливым экспериментатором. Как-то я прихожу в рабочую комнату после обеда и вижу, что вся черная поверхность двух больших лабораторных столов (площадью около 4 кв. метров), на которых была собрана экспериментальная установка, покрыта белым налетом соли. «Что такое?» — слрашиваю у Гамова. Оказывается, он готовил проявитель и фиксаж для фотопластинок. Гипосульфит, как известно, растворяется с трудом. Для ускорения растворения Гамов стал нагревать колбу с раствором на газовой горелке. Естественно, колба лопнула и весь раствор разлился по столу...

Другой случай. В начале 20-х годов главной прикладной задачей ГОИ была организация отечественного производства оптического стекла высокого качества... Гамов также получил задание по развитию метода визуального контроля неоднородностей (свилей) в необработанных кусках стекла при их погружении в ванну с иммерсионной жидкостью близкого к стеклу показателя преломления... Для этой работы с завода привозили большие куски стекла, чтобы помещать их в ванну. Мне не раз приходилось видеть на заводе, как рабочий резким и сильным ударом отбивал куски стекла, причем стекло совершенно не крошилось. Гамов для этого применил отбойный молоток и пытался им отбить большие куски стекла. При этом по всей комнате разлетались мелкие осколки стекла, хотя иногда, правда, удавалось отбить желаемые куски. Наблюдая это, я посоветовал Гамову посмотреть, как это делается на заводе, и поучиться у рабочих. Однако он ответил, что так удобнее работать. {177}

Вскоре эта работа была прекращена без особого результата...»

2 октября 1925 г. Г.А.Гамов написал заявление директору Физико-технической лаборатории (будущего ЛФТИ), ознаменовавшее собой начало его деятельности в науке: «На основании личных переговоров с зав. расчетным подотделом В.А.Фоком прошу зачислить меня сотрудником вышеупомянутого отдела Лаборатории», и был зачислен на должность ассистента.

К этому заявлению была приложена весьма информативная автобиография:

«Родился в г.Одесса в марте 1904 г., где и получил среднее образование в реальном училище В.А.Жуковского. В 1921 г. (в 1920 г.? — Ю.Л.) поступил на математическое отделение физико-математического факультета Новороссийского университета, где работал у проф. С.О.Шатуновского и В.Ф.Когана по основаниям математики (теория множеств об основаниях геометрии).

В 1922 г. перевелся на Физическое отделение физико-математического факультета Ленинградского университета, который и окончил в 1924 г. За время пребывания в Университете занимался теоретической физикой, в частности, вопросами строения атома и выполнял у проф. Д.С.Рождественского дипломную работу на тему «Отношение дисперсных постоянных главной серии щелочных металлов» (доложено на IV съезде Росс. асс. физиков).

По окончании Университета продолжал работать под руководством проф. Ю. А. Круткова по применению теории возмущений небесной механики к атомным процессам и выполнил работу об особых точках адиабатических преобразований. В настоящее время представлен проф. Ю.А. Крутковым к оставлению при Университете по кафедре теоретической механики. {178}

1) сотрудник вычислительного бюро Астрономической Обсерватории в Одессе, 1921–22 гг.,

2) сотрудник метеостанции Лесного института, Ленинград, июль 1922 — сентябрь 1923 г.,

3) заведующий полевой метеорологической обсерваторией 1-й Артшколы, Ленинград, сент 1923 — окт. 1924 г.,

4) нештатный сотрудник ГОИ, Ленинград, окт 1924 -апрель 1925 г.

Из бесед с Александрой Васильевной Яковлевой, учившейся вместе с Гамовым в ЛГУ: «Гамов был заметной, яркой фигурой в Университете. Всегда себя как-то проявлял. Был высоким, но не неотразимым. Постоянно острил, любил шутку, сочинял ребусы. Ландау («Дау») и Иваненко («Димус») были с нашего курса, а Гамов («Джонни») — со старшего курса, но они («три мушкетера») всегда держались вместе, одной компанией, или «джаз-бандом», как они себя называли⁵².

Вместе посещали семинары — «понедельники Лукирского», вместе оформляли стенгазету «Physikalische Dummheiten». Помню, одна из них была посвящена П.И.Лукирскому, другая — Теренину. Все вместе они ходили в библиотеку, в театры, в кино.

Помню, за Гамовым одно время закрепилось прозвище «кающийся дворянин». Дело в том, что в 1923–24 гг. в университете проходила «чистка» — некоторых студентов по их социальному происхождению исключили, но Гамова почему-то не тронули, хотя было известно, что он был сыном дворянина⁵³.

Знаю, но не помню — от кого, что после войны он хотел вернуться. Якобы даже обращался в Союз с соответствующей просьбой, но ему было отказано: «Вы же уехали...», — так {179} ему якобы ответили ⁵⁴ Вохминцеву я видела, но не была с нею знакома. Помню еще, как Иваненко с гордостью показывал нам оттиски своей статьи, опубликованной в каком-то иностранном журнале.»

Физико-математический факультет ЛГУ представлением от 17 ноября 1925 г. просил о сохранении в списках Гамова как научного сотрудника II разряда со стипендией по отделению физики сроком с 1-го октября 1925 г. по 1-е октября 1926 г. 9 декабря 1925 г. Комиссия по подготовке научных работников при Президиуме ГУСа Наркомпроса РСФСР постановила «зачислить Г.А. Гамова штатным аспирантом со стипендией по физике» [Архив ЛГУ, ф. 1, оп. 3, св. 20, д. 656, л. 1–4]. С этого момента начался аспирантский стаж Гамова.

Среди «материалов, возвращенных из Москвы», в Архиве ЛГУ находится, в частности, «Отчет о работе за 1926 — 27 учебный год аспиранта ЛГУ Георгия Антоновича Гамова:

§ 1. Изучалась текущая литература как по экспериментальной, так и по теоретической физике, главным образом, по вопросам, связанным со строением атома... Центром работы являлась теория квантов в двух новых ее разновидностях: а) матричная механика Heisenberg — Born Jordan'a и б) волновая механика de-Broglie — Schrödinger'a, также квантовая статистика.

Относящиеся сюда вопросы разбирались в семинарии по теории Schrödinger'a (проф. Ю.Крутков и проф. В.Бурсиан), где мною были прочитаны два доклада о работах М.Born'а о столкновении электронов и световых квантов с атомами.

§ 2. В первой половине учебного года была закончена и сдана в печать (совместно с Д.Иваненко) работе «Zur Wellentheorie der Materie» (оттиск прилагается), совпадающая по результатам с одновременно почти появившейся {180} статьей P.Erenfest'a и G.Uhlenbeck'a (Z.Phys., 39, Hf. 7/8).

§ 3. О построении волновых пакетов. Теорема о совпадении innere Frequenz von de-Broglie с «частотой переворачивания» волнового пакета, выставленная и доказанная мною для частного случая (G.Gamov. Sur la theorie der ondes des phases. — C.R., 1926, vol. 183, P. 875–876 (см. отчет за предыдущий год), была обобщена на общий случай в пространстве Kaluza — Fock — Klein'a. Это составляло содержание доклада на V съезде Росс. асе. физиков в Москве в декабре 1928 г. (см. V съезд Росс. асе. физиков. Краткое содержание докладов. Госиздат. 1926, с. 10)...». Отчет был подписан Гамовым 27 мая 1927 г. Под ним стояла также резолюция проф. Ю.А.Круткова: «Считаю изложенную программу достаточной» (Архив ЛГУ, ф. 1, оп. 3, св. 20, д. 656, л. 29–31).

Согласно архивным данным, рекомендация профессора О.Д.Хвольсона, подписанная также несколькими другими профессорами, была написана примерно в конце 1926 г. Об этом, в частности, свидетельствует сохранившееся письмо Г.А.Гамова Т.Н.Кастериной от 1 января 1927 г., очень характерное для него:

Только что вернулся из Москвы и нашел твое письмо. На съезде было очень забавно — много ругались из-за теории относительности с москвичами. Бродил по Щукину и Морозову — смотрел импрессионистов — очень понравились Гоген и Ван-Гог. Были на «Ревизоре» у Мейерхольда — чрезвычайно — кончается хороводом через партер — Хлестаков в круглых очках и в кивере, а Осип — только из пеленок.

В Питере холодно (-16°), сижу дома — взялся всерьез за Египет и Дальний Восток. Физику пока забросил — это называется путешествие в Египет для отдыха. Даже завтра иду в Александринку на «Цезаря и Клеопатру». Весной, вероятно, поеду на все лето в Göttingen и по Германии. Пока практикуюсь в немецком и учусь носить смокинг.

Кстати, получил письмо от Юрия Германовича Рабиновича (Y.G.Rainich) из Michigan'a (U.S.A.). Пишет много интересного об Америке. Он сейчас много работает по теории кривых пространств — прислал мне свои оттиски.

Новый год встретил как полагается — сидя у себя на диване и читая Канта. На старое Рождество устраивал елку в лесу — вылазка на лыжах — бенгальские огни — аккумуляторы и пр. Надеемся попасть в милицию.

Еще одна открытка представительницы «ореола студенток» ленинградского джаз-банда Ирины Сокольской Гамову. Она прекрасно передает уровень их отношений и, вместе с тем, является единственным дошедшим до нас посланием, направленным по адресу Гамовых в Одессе:

«Одесса, ул. Пастера, 17, кв. 19, Георгию Антоновичу Гамову.

Получила твою открытку. Очень рада за тебя. Оставайся до сентября. Все равно делать ничего не будешь. У нас {182} все живы и здоровы. Адя уехал. Боб уезжает. Я еду около 15-го июля. Погода тоже стоит отличная. Привет болоту, матрицам, Hilbert'y и шоколаду.

(Под именем и отчеством Гамова на открытке проглядывает первоначально написанное «Джорджу Гамову».)

Однако вернемся к ходатайству проф. О.Д.Хвольсона. По какой-то причине оно пролежало без движения в течение года с лишним. Одна из возможных причин — очевидное отсутствие успехов Гамова в продвижении его аспирантской темы. Об этом свидетельствует заключение комиссии по проверке подготовки аспирантов по физике физико-математического факультета ЛГУ от 14 февраля 1928 г.: «Гамов занимался главным образом теоретическими исследованиями под руководством проф. Круткова в модной теперь области квантовой механики. Экспериментальная его работа совместно с Прокофьевым у проф. Рождественского носила формальный характер. Любопытно отметить с некоторым сожалением, что «аспирант Гамов, между прочим, работал и экспериментально, чему я не противился, ибо эта работа не могла помешать его занятиям теоретической физикой, так как не отняла у него много времени». Аспирант Гамов — талантливый человек, но подготовка его идет крайне односторонне и работа его за этот год в научном отношении не дала ничего законченного.» [Архив ЛГУ, ф. 1, оп. 3, св. 20, д. 656, л. 48.]

Какой-то сдвиг и со стороны кого-то все же произошел. По-видимому, этот «кто-то» решил так — с учетом безусловной потенциальной талантливости Гамова (скорее веря в его талантливость, даже не взирая на его безрезультативность в аспирантуре) отправить его в заграничную командировку как последний шанс для проявления его творческого потенциала. Безусловно, это было очень смелым решением. С другой стороны, для самого Гамова ситуация была явно критической — в декабре 1928 г. кончался срок учебы {183} в аспирантуре, и он был просто обязан «выдать на гора» научный результат, реализовать свои способности. Ситуация усугублялась тем, что наработок практически не было, кроме самых общих идей новой механики. Идти нужно было только вперед, нужно было искать точку приложения своих сил. Таков был расклад — смелость решения с одной стороны и необходимость реализоваться — с другой.

По-видимому, здесь сыграл свою роль и еще один фактор — то, что Гамов был вырван из своего обычного окружения (друзей, образа жизни) и был поставлен в идеальные, необычные для него условия «творчества в одиночку». Вряд ли кто-то мог предвидеть это. Но самое удивительное, все эти факторы, объединившись, привели к поразительному эффекту — к появлению замечательной эпохальной работы или, как позже говорили, работы нобелевского ранга.

Впрочем, этого «кого-то» просто могло не быть (во всяком случае, Гамов никого особо не отмечает), а может быть, было простое стечение обстоятельств, реализовавшихся в одном, безусловно очень талантливом человеке, сиюминутной ситуацией в науке, ее внутренней потребностью к разрешению возникшей проблемы. Но об этом дальше.

Согласно ходатайства ЛГУ мне предоставлена Наркомпросом командировка в Германию и Данию для научной работы на четыре месяца. Ввиду невозможности перевода за границу моего жалованья после моего отъезда прошу выдать мне вперед деньги за три месяца (июнь, июль, август). В случае, если это по каким-либо причинам невозможно, прошу отпустить временно недостающие суммы из специальных средств университета (под жалование), так как в противном случае сильно сократится срок моего пребывания за границей и понизится ценность поездки. Деньги желательно {184} получить не позднее 20-го мая, так как срок отъезда за границу намечен на конец мая.

В тот же день это заявление было доложено Правлению университета, которое постановило; ходатайствовать перед вышестоящими организациями об установлении общего порядка выдачи содержания научным работникам на все время командировки, но выдало Гамову вперед только месячное жалование. Поэтому 23 мая Гамов пишет новое заявление в Правление ЛГУ: «Ввиду моего отъезда в заграничную командировку прошу выдать мне стипендию за июнь и июль. Деньги необходимо получить не позднее 4-го июня.» По-видимому, вопрос с деньгами решился в самый последний момент перед отъездом, ибо в архиве сохранилась запись, вероятно, телефонограммы. «Аспиранту Г. А. Гамову. Согласно извещения Наркомпроса канцелярия Правления ЛГУ уведомляет, что Вам разрешена заграничная командировка в Германию и Данию на 4 месяца с субсидией 500 рублей...» [Там же]. Если учесть, что аспирантская стипендия составляла в то время 80 рублей, то это был широкий жест и не без чьего-то авторитетного вмешательства.

Момент окончания работы Гамова над текстом первого варианта альфа-распада — 29 июля 1928 г., момент регистрации статьи в издательстве — 2 августа того же года. В течение августа и сентября Гамов продолжает интенсивно работать над развитием своей теории. Вместе с Фрицем Хоутермансом он готовит и отсылает в издательство довольно большую статью, в которой его теория рассматривается «с большей точностью и более детально». Одновременно совместно с Ф. Н.Моттом он готовит статью «Квантовая теория аномального рассеяния частиц в легких элементах», но почему-то эта публикация не состоялась. {185}

22 сентября того же года (подписано авторами 30 июля) было опубликовано краткое предварительное сообщение Р. Герни и Э. Кондона из Принстонского университета (США) под названием «Волновая механика и радиоактивный распад», содержавшее независимую и аналогичную трактовку той же проблемы. Через неделю, 29 сентября, Гамов отсылает в Nature свой отклик на эту статью своих конкурентов, отметив ее чисто «качественный характер», и развивает дальше свои представления о теории альфа-распада.

Описанный Гамовым пример решения организационных вопросов достоин подражания во все времена и в любом обществе — человек не просто с улицы, а из другой страны, был немедленно выслушан (несмотря на занятость), была оценена (только на слух) важность и оригинальность его работы, немедленно был решен вопрос о стипендии (на год!) и был прекрасно устроен его быт — и все это было сделано в течение одного-двух часов всего лишь двумя людьми — Н. Бором и его секретаршей фрэкен Шульц! А вот как решался гораздо более простой, чисто формальный вопрос в России.

По-видимому, в тот же день, 1 октября, Гамов написал соответствующее уведомление — заявление: «В Правление ЛГУ. Ввиду необходимости закончить работы по теории атомного ядра, выполняемые мною под руководством проф. Н.Бора, прошу ходатайствовать перед Наркомпросом о продлении срока моей заграничной командировки на полгода, а также о продлении на год аспирантского стажа в качестве внештатного аспиранта. 1 октября 1928 г. С уважением Г.Гамов.» На физфаке ЛГУ это заявление было зарегистрировано 18 октября. К нему был приложен список из пяти работ, выполненных за время командировки. Решение Физической предметной комиссии Физмата ЛГУ состоялось 15 ноября — «ходатайство Г.Гамова поддержать». Однако иным было решение более высокой Комиссии по научным заграничным {186} командировкам при Наркомпросе РСФСР уже от 31 декабря: «Срок заграничной командировки Г. А. Гамова продлить на три месяца без права дополнительного перевода валюты из СССР». Соответствующая выписка была послана Гамову 18 января уже 1929 г. Однако в тот же день, день отсылки этого решения Гамову, Наркомпрос принимает неожиданное решение: «Считать желательным продление Гамову заграничной командировки на полгода и аспирантуры на год (до 1/Х-29 г.), перечислив [его] в сверхштатные (аспиранты) без стипендии с 1 января 1929 г.»

Но все равно это не было окончательным решением! Из последующих воспоминаний Дж. Гамова следует, что стипендию ему все же выплачивали, т.е. состоялось еще по крайней мере одно решение, по-видимому, не попавшее в архив. Таким образом, уже тогда, в 1929 году «капиталистическая система» была по самым скромным подсчетам примерно в тысячу раз более эффективной, чем советская! Это — не считая простоты решаемого вопроса, учитывая, что в каждой комиссии было не более четырех человек и беря в расчет только их восьмичасовой рабочий день! Да и то здесь не обошлось без пока таинственного, сильного и пока доброго вмешательства со стороны, благодаря которому справедливое решение все же пробило себе дорогу! [Архив ЛГУ, ф. 1, оп. 3, св. 20, д. 656, л. 15–20.]

Г.А.Гамов в своих воспоминаниях почему-то опустил описание поездки в Англию той зимой и, в частности, свое выступление 7 февраля 1929 г. на открытии дискуссии о строении атомных ядер в Королевском обществе — честь, безусловно очень большая для молодого аспиранта из другой страны. В своем вступительном слове Резерфорд тогда говорил: «В течение прошлого года были предприняты попытки выйти из тупика и получить дальнейшие сведения [о строении атомных ядер], применяя идеи квантовой механики. Эта идея была разработана м-ром Гамовым, которого мы {187} очень рады приветствовать здесь сегодня, а также Герни и Кондоном. Изменение потенциала вблизи ядра примерно такое, как это показано на рисунке..., но из вычислений м-ра Гамова пик кривой гораздо ближе к ядру — примерно 0,7 · 10^–12 см вместо (4 ÷ 5) · 10^–12 см. Максимум потенциала соответственно выше — примерно 30 МэВ и падает чрезвычайно быстро вблизи [центра] ядра. Таким образом, ядро, предполагаемое сферическим, окружено очень высоким потенциальным барьером. Никакая альфа-частица, рождающаяся из ядра, не может перепрыгнуть через этот барьер, так как, если бы она сделала это, она вылетела бы с энергией, значительно большей чем наблюдаемая для альфа-частиц. Но согласно волновой механике частицы могут совершать подвиги, которые совершенно невозможны по классической механике. Вместо того, чтобы перепрыгивать барьер для выхода из ядра, альфа-частица или, скорее, волновая система, с которой она идентифицируется, просачивается сквозь барьер и, наконец, появляется с кинетической энергией, равной общей энергии, которой она обладает внутри барьера. Я не буду останавливаться на этом новом интересном вопросе, который позже будет обсуждаться м-ром Фаулером и м-ром Гамовым. Ими будет показано, что эта теория приводит к очень малому радиусу ядра урана — около 7 · 10^–13 см — и в этом малом ядерном объеме находится место для 238 протонов и 146 электронов. Это звучит парадоксально, но не столь уж невероятно». Такова была первая реакция Резерфорда на объяснение альфа-распада Гамовым.

Выступление Г.А.Гамова на дискуссии было посвящено первому рассмотрению ядра как «водяной капли» и проблеме решения соответствующего уравнения Шредингера методом самосогласованного поля. Р. Фаулер в своем выступлении отметил, что предложенное объяснение альфа-распада — «это очень красивая теория», и «мы можем быть абсолютно уверены, что она правильна; ее огромное достоинство состоит в том, что она дает нам закон Гейгера–Нэттола {188} для альфа-распада совершенно независимо от деталей атомного строения» [там же, с. 388].

Между тем продолжалось единоборство Гамова с советской бюрократией. Так и не получив пока ответа на свое первое заявление от 1 октября 1928 г., 20 января следующего года он пишет и отправляет новое заявление:

В июне прошлого года я был командирован за границу на 4 месяца для работы по квантовой механике. Дальнейшее пребывание за границей [стало] возможным благодаря приглашению меня проф. Bohr'ом [по]работать в Копенгагенском институте теоретической физики. Для дальнейшей работы мне совершенно необходимо пребывание в Берлине и Лейдене, где различными учеными ведется дальнейшая разработка моей теории. Ввиду этого я прошу Правление ЛГУ ходатайствовать перед Наркомпросом о продлении моей командировки до осени, а также о предоставлении необходимых средств для пребывания за границей в размере 1000 рублей.

Ввиду того, что представленные мне в Копенгагене суммы кончаются в феврале месяце с.г., мне необходимо знать ответ не позднее 20 февраля с. г.

Ответ прошу адресовать мне в Копенгаген, Blegdamsvej, 15.»

Письмо было довольно быстро зарегистрировано в ЛГУ — 28 января 1929 г. На заявление последовала на этот раз Довольно быстрая реакция, о чем свидетельствует следующая «Выписка из протокола № 15 заседания Комиссии по научным зарубежным командировкам при Наркомпросе РСФСР от 4 февраля 1929 г. {189}

...5. Слушали. Ходатайство акад. А.Ф.Иоффе о продлении срока заграничной командировки ассистента ЛГУ Г.А.Гамова.

Постановили: Продлить срок заграничной командировки Г.А.Гамова до 1/Х с.г. с выдачей ему дополнительной субсидии в 750 руб. Постановление Комиссии от 31/XII-28 г., протокол 11, п. 16 в части запрещения перевода валюты Г.А. Гамову — отменить»

Уже 14 февраля эта выписка была отослана Г.А. Гамову. Очевидно, такая оперативность связана не только с тем, что вмещался Иоффе (и, возможно, косвенно Н.Бор), но, главным образом, успехами самого Г.А. Гамова и тем резонансом, который они получили в советской прессе.

В ноябре 1928 г. и в последующее время в советских газетах появился ряд восторженных заметок, сообщавших, что «сын рабочего класса», человек «от станка» объяснил самый маленький механизм в мире — ядро атома, что «советский парень показал Западу», что «может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов российская земля рождать». Более того, уже 25 ноября 1928 г. «Правда» опубликовала стихотворение «придворного поэта» Демьяна Бедного «До атома добрались...», в предисловии к которому говорилось: «24-летний аспирант Ленинградского университета Г.А.Гамов сделал открытие, произведшее огромное впечатление в международной физике. Молодой ученый разрешил проблему атомного ядра».

Результаты командировки Гамова с июня 1928 по июнь 1929 г. рассматривались по крайней мере на двух заседаниях Физической предметной комиссии Физико-математического факультета ЛГУ и ее Президиума. {190}

Первое заседание проходило 28 июня 1929 г. без участия Гамова. Приведем выдержку из протокола заседания: «...Ю.А.Крутков разобъясняет, что Г.А.Гамов находится в настоящее время в Симеизе: Отчет от него будет потребован телеграфом. По истечении срока командировки Наркомпроса он остался дополнительно на 6 месяцев на стипендии Oerstedt'a. В настоящее время он представлен Rutherford'om А.Н.Крыловым и Ю.А.Крутковым как кандидат на Рокфеллеровскую стипендию. Его работа, выполненная за границей относительно применения теории Schrödinger'a к ядру атома в настоящее время пользуется широкой известностью и была отмечена советской прессой...

Постановили: Поручить Президиуму рассмотреть отчет Г. А. Гамова по представлении и ходатайствовать перед Наркомпросом о предоставлении Г.А.Гамову новой командировки за границу на 1 год.»

По-видимому, Гамов присутствовал только на заседании Президиума, который рассмотрел 11 июля его отчет и подтвердил ранее принятое решение: «Слушали: отчет аспиранта Георгия Антоновича Гамова о заграничной командировке. Постановили: Признать результаты командировки Г.А. Гамова исключительно успешными, отчет о командировке утвердить, считать чрезвычайно важным предоставление Г.А.Гамову командировки в 1929–30 гг. в Англию для работы в Cavendish Laboratory.»

Нельзя не отметить исключительно уважительный тон этого постановления: «Георгий Антонович... Г.А.Гамов...» [Архив ЛГУ, ф. 1, оп. 3, св. 20, д. 656, л. 24–27].

За два года второй заграничной командировки Гамовым было опубликовано довольно много — около 10 научных работ на самые разные темы, но все они не производили впечатления чего-либо законченного или значительного, подобно его недавней теории альфа-распада. Не в этом ли и была главная причина того, что Г.А.Гамов при описании {191} этих двух лет не нашел в них ничего более достойного, чем рассказ о своей тогда («38 лет назад») поврежденной коленке?

Сохранившиеся в Архиве ЛГУ документы свидетельствуют, что Г.А.Гамов вначале собирался вернуться из-за границы уже по крайней мере осенью 1930 г., но затем его планы изменились. Об этом свидетельствует сохранившаяся переписка с университетом.

Перед моим последним отъездом за границу Вы меня просили выставить свою кандидатуру в Университете перед возвращением назад. Так как я собираюсь вернуться в Ленинград осенью с.г., не откажите в любезности известить меня подробнее о шагах, которые я должен предпринять в этом направлении

22 апреля это письмо было переслано Серебряковым ректору ЛГУ. Через три дня на письме появилась резолюция: «Гамова необходимо использовать в ЛГУ. 25/IV-30 г. (Подпись)». 18 мая на письме появилась еще одна резолюция: «Сч1 таю желательным привлечение Гамова в число работников ЛГУ. 18.V.30 г. (Подпись)». По крайней мере одна из резолюций принадлежала ректору. Отдельно в деле хранится записка: «Сообщите Гамову в Кембридж, что он назначен ст. ассистентом и ему надлежит к осени приступить к работе. 29. IV. (Подпись)».

Хронологически следующим хранится письмо ректора:

ЛГУ настоящим уведомляет Вас, что Вы зачислены ассистентом Физико-математического факультета на Физическое отделение для ведения занятий на III курсе. {192}

В связи с началом учебного года 1 сентября Вам надлежит прибыть к месту службы не позднее 28 августа для оформления своих служебных дел.

Далее следует ответ Гамова (получен в ЛГУ 22 июля 1930 г.):

В ответ на Ваше отношение от 28 июня с. г. я должен, к сожалению, сообщить, что для меня является едва ли возможным приступить к занятиям на Физическом отделении ЛГУ в начале этого учебного года.

В настоящее время я связан своей работой с... [неясно] и не смогу вернуться в Ленинград раньше 1-го января 1931 г. Подробно по этому поводу я пишу проф. Ю.А.Круткову

Автор этих дополнений получил письмо от проф. Карла Хуфбауера (США) от 25 мая 1990 г., в котором он сообщает о якобы имеющихся у него копиях писем Гамова, адресованных Н.Бору из Ленинграда от 10 января и 25 февраля 1931 г. То есть получается, что в январе того года Гамов вроде бы приезжал в Ленинград, чтобы затем «возвратиться в Копенгаген на одну из конференций Бора». По-видимому, это какое-то недоразумение; никаких следов подобной поездки ни в архивах, ни в переписке ученого не обнаружено. Такая поездка кажется невероятной и из-за сопряженных с этим трудностей ее оформления и из-за последовавшего примерно в это же время переполоха, который вызвало Уже порядком затянувшееся отсутствие Гамова в Союзе. Об этом свидетельствуют сохранившиеся архивные документы.

Ввиду того, что срок командировки аспиранта Г.А.Гамова давно истек, а между тем ни от Университета, ни от {193} самого т. Гамова никаких сведений у Комиссии не имеется, письма же, адресованные по прежнему его адресу Zurich, Hablaubstrasse, 11, возвращаются за выбытием адресата, прошу в самом срочном порядке, не позднее чем в 3-дневный по получении сего срок прислать весь имеющийся в Университете материал в копиях (переписка, отчеты и т.д.), а также его теперешний адрес, если таковой Университету известен.

Зам. председателя Комиссии по загран. командировкам
(Удальцов)»

Ответ ЛГУ последовал действительно в срочном порядке — 31 марта с припиской «По имеющимся частным сведениям Гамов находится в Англии — Кембридж». Переполох был столь велик, что ЛГУ запросил справку в Центральном адресном бюро Ленинграда о месте проживания Гамова и получил ответ: «Проживает: проспект К.Либкнехта, д. 19/21, кв. 72, 7 отделение милиции. Справку наводила Потехина. 31 августа 1931 г.»

Дело приобретало нешуточный оборот. Но появился сам Гамов, который написал заявление:

Ввиду моего возвращения из заграничной научной командировки и окончания моего аспирантства прошу оформить окончание моего аспирантского стажа и зачислить меня в штат Ленинградского Государственного Университета.

На заявлении резолюция ректора: «Т.Савченко. 1) Прошу оформить окончание аспирантского стажа на общих основаниях. 2) Командировать для доклада т. Гамова в Москву на 2 дня. (Подпись)» [Архив ЛГУ, ф. 1, оп. 3, св. 20, Д. 656, л. 51–58].

Так закончилась вторая командировка Г. А. Гамова за рубеж. Очень скоро он пожалеет о том, что возвратился.

После возвращения из командировки ГА.Гамов был принят на основную работу физиком (впоследствии — старшим) в Физико-математический институт (ФМИ) Академии наук СССР (пока в Ленинграде) — тот самый, на базе двух отделов которого позже — после переезда в Москву в 1934 г. — образовались Физический (ФИАН) и Математический (МИАН) институты АН СССР.

Кажется довольно странным, что физика Гамова почему-то опекал руководитель Математического отдела И.М.Виноградов (о чем свидетельствуют косвенные данные), а руководитель Физического отдела С.И.Вавилов никак не пересекался (по крайней мере, в дошедших до нас воспоминаниях) с Г.А.Гамовым, хотя они обязательно должны были встречаться, например, по ядерно-физической проблематике Физического отдела или хотя бы потому, что С.И.Вавилов принимал активное участие в 1-й Всесоюзной конференции по атомному ядру в 1933 г. (существует его фотография в составе оргкомитета этой конференции). Пока архив Физико-математического института АН СССР (до 1934 г.) не найден.

Кроме того, с 1 сентября 1931 г. Гамов зачисляется по совместительству на должность доцента «по сектору физики ЛГУ на 120 часов годовых и научным сотрудником 1-го разряда Физического НИИ», а также «физиком, научным сотрудником 1-го разряда Государственного Радиевого института (ГРИ).»

Уже 11 сентября того же года Гамов выдвигает перед Правлением Ленинградского государственного университета и Сектором науки Наркомпроса ходатайство о новой поездке за границу «для окончания работы», а 12–14 сентября командируется в Москву «для доклада о проделанной за границей работе».

«Москва, Волхонка 14, Большая Сов. Энциклопедия, Отд. Точного Знания, Б.М.Гессену.

Прочитав Ваше изложение 65-м томе, с энтузиазмом приступаем изучению эфира. С нетерпением ждем статей теплороде и флогистоне. — Бронштейн, Гамов, Иваненко, Измайлов, Ландау, Чумбадзе.

Ленинград, Сосновка 2, Физ.-тех. институт, Теоретич. кабинет» [Г.Е.Горелик, В.Я.Френкель. Матвей Петрович Бронштейн (1906–1938). М., Наука, 1990, с. 79–80].

Нельзя не процитировать еще один абзац из той же книги, откуда взят этот текст: «За фототелеграммой последовали «оргвыводы» — Бронштейн и Ландау на некоторое время (с 29.01.1932) были отстранены от преподавания в ЛПИ («за антиобщественное выступление по статье тов. Гессена в БСЭ...»). В 1931/32 учебном году Бронштейна пригласили (по инициативе студентов, что было тогда возможно) преподавать и в университет. Студенты успели уже оценить педагогический талант Бронштейна, но в связи с «Гессениадой» он и здесь был отстранен от преподавания. Его заменил Гамов (разочаровавший слушателей, несмотря на свое громкое имя). Основным местом работы Гамова был ФМИ, и он фактически не пострадал от истории с фототелеграммой, о которой рассказывал (с неточностями) в автобиографии.» (Там же.) Единственную «неточность», допущенную Дж.Гамовым в его описании «Гессениады», можно усмотреть только в том, что он по памяти передал содержание телеграммы (это он, кстати, оговорил в своем тексте). Естественно, он не указал, что «Б. М.Гессен вместе с А.Ф.Иоффе были редакторами отдела физики БСЭ» и что «директор ЛФТИ (А.Ф.Иоффе) гораздо яснее, чем его молодые сотрудники, понимал, какую важную роль играл Б.М. Гecceн, защищавший философскую правомочность новейшей физики от А.К.Тимирязева и его сподвижников».

Родители Л.Н.Вохминцевой — русские, выходцы из крестьян деревни Починки Яранского уезда Вятской губернии.

Согласно «Трудовому списку» (пенсионное дело Н.И.Вохминцевой, № 8637, 9074 Дзержинского райсобеса) ее отец, Николай Алексеевич Вохминцев (1885–1934), имел «низшее» образование, профессию «машиностроитель», беспартийный, член профсоюза с 1918 г., на воинском учете никогда не состоял.

Начал трудовую деятельность в 1900 г. на Бондюжском химическом заводе в с. Тихая Гора Вятской губернии в должности чертежника. Затем несколько раз менял место работы, не изменяя ее характера, и постепенно вместе с семьей перебрался в Москву, поселившись по адресу: Трубная ул., д. 26а, кв. 14, где стал работать инженером-конструктором Сектора механизации ЦНИИ торфяной промышленности (Инсторф) ВСНХ РСФСР с 1921 г.

С 1927 по 1933 г. подал заявки на 13 изобретений различных механизмов по добыче торфа, два из которых были отмечены денежными премиями (1500 и 1000 руб.). В последние годы часто болел. Был похоронен за счет Инсторфа.

Ее мать, Надежда Ивановна Вохминцева (1886–1956), родом из той же деревни Вятской губернии. Нигде не работала, домохозяйка. После смерти мужа вплоть до своей кончины получала пенсию «за умершего кормильца» (70 р. 50 к.).

В сохранившихся пенсионных документах Вохминцевых не осталось никаких упоминаний о дочери, уехавшей вместе с мужем в Америку — как будто ее просто не было; более того, в пенсионном деле Н.И.Вохминцевой есть прямая запись «число членов семьи — 1». Если известно, что Г.А.Гамов помогал посылками своему отцу, то об аналогичных деяниях его жены своим родителям ничего не известно. Если такое и было, то тщательно скрывалось. {197}

Несчастная судьба брошенных родителей — тяжелый укор супругам Гамовым, укор, который по праву должна разделить вся наша бывшая античеловеческая система ценностей.

Их дочь, Любовь Николаевна Вохминцева, была единственным ребенком в семье. Она родилась в 1909 г. Окончила девятилетку (школу II ступени). В 1926 г. поступила на математическое отделение физико-математического факультета 1-го МГУ. На IV курсе сменила узкую специализацию «радиотехника» на «теоретическую физику», сдав соответствующие зачеты и экзамены. 27 января 1931 г. получила удостоверение об окончании Физического отделения физико-математического факультета 1-го МГУ по специальности «теоретическая физика». Почти все личное дело студентки Л.Н.Вохминцевой состоит из справок в «платную комиссию» МГУ из домоуправления о составе семьи (5 человек с одним работающим — отцом), справок с места работы отца о получаемой им зарплате. Вот один из таких документов:

«В Платную комиссию 1-го МГУ от студентки II курса математического отд. Л.Н.Вохминцевой

Прошу сбавить назначенную мне плату в 123 рубля в год, которую я заплатить не могу по следующим причинам: вследствие частых заболеваний отца, на иждивении которого я нахожусь, его заработок сокращается, так как Страхкасса выплачивает не все жалование, а максимум 170 рублей. При сем представляю удостоверение Домком'а в том, что плата за квартиру бралась соответственно сумме, выплачиваемой Страхкассой. Кроме того, на иждивении отца находятся 4 человека, из которых двое (его родители) стары и больны.

Плата за обучение по годам составляла 42, 112, 123 и 85 руб. в год. Если учесть, что зарплата отца в эти годы была 200–235 руб. в месяц, то, понятно, жизнь для семьи была несладкой. {198}

Среди преподавателей Вохминцевой в МГУ были А. Б. Млодзеевский (физика), А.К.Тимирязев (теоретическая физика, кинетическая теория материи), С. И. Вавилов (физическая оптика), М.А.Леонтович (специальный оптический практикум), Б.М.Гессен (философия естествознания) [Архив МГУ, ф. 1, оп. 14 л, ед. хр. 241].

После окончания МГУ Л.Н.Вохминцева была направлена на работу инженером-оптиком на один из московских оптических заводов. Брак с Г.А.Гамовым был зарегистрирован 1 ноября 1931 г. Уехала с ним в Ленинград, где, по-видимому, не работала. В заграничных поездках работала эпизодически, главным образом лаборанткой. От брака с Гамовым сначала родилась дочь, но она умерла вскоре после родов, и затем — 4 ноября 1934 г. — сын Рустем-Игорь. Известно, что в Америке Вохминцева по крайней мере некоторое время работала в редакции журнала — писала рефераты русских статей по оптике и спектроскопии. Брак с Гамовым был расторгнут в 1956 г. Жила в шт. Колорадо (США). Панически боялась каких-либо связей с СССР. Умерла в 1985 г.

Весьма любопытны некоторые детали, приводимые Гамовым 5 января 1932 г. в «личном листке по учету кадров»: национальность — «великоросс», «сын преподавателя средней школы», социальное происхождение — «дворянское», «беспартийный, в ВЛКСМ не состою», профсоюз — «Рабпрос» (работников просвещения) с декабря 1925 г., затем профсоюз научных работников, окончил реальное училище В.А.Жуковского — «сентябрь 1914 — сент. 1921 гг.», окончил ЛГУ, физмат ф-т Физического отделения — «сент. 1922 — сент. 1925 гг.», им указаны годы аспирантуры — «сент. 1925 — сент. 1928 гг.» (на самом деле для него аспирантура закончилась в сентябре 1931 г.), время заграничной командировки указано им как «июль 1928 — август 1931 г.», основная работа, им указанная — «физик {199} Физико-математического института Академии наук», совместительство — «физик, научный сотрудник 1-го разряда ЛГУ», допризывник — «предоставлена отсрочка как аспиранту ЛГУ». Наконец, по-видимому, с явным удовольствием он вписал в графу о знании иностранных языков — «читает и переводит со словарем — древнеегипетский, читает и может объясниться — французский, владеет свободно — немецкий, английский, датский» [Архив ЛГУ, ф. 1, оп. 3, св. 20, д. 657, л. 6–7, 12, 13].

В личном деле «Гамова Георгия Антоновича, кандидата в члены-корреспонденты АН СССР», хранящемся в Архиве АН СССР, всего 9 листов [Архив АН СССР, ф. 411, оп. 4, № 40]. На л. 1 помещена отпечатанная на машинке Curriculum vitae (жизненный путь, лат.) или то, что обычно называется автобиографией (л. 4). Вот ее изложение. Написана она четким, каллиграфическим, явно женским почерком (возможно, Л.Н.Вохминцевой), хотя от личного имени Г. А. Гамова.

«...Поступил в 1922 г. на Физическое отделение физмата ЛГУ. Окончил в 1925 г. Аспирант по кафедре теоретической физики... Начал заниматься теорией строения атома и новой квантовой механики.

Летом 1928 г. был командирован для научной работы в Германию, где работал в Институте теоретической физики Гёттингенского университета, построил теорию радиоактивного распада атомного ядра.

Зимой 1928/29 гг. работал согласно приглашению проф. Н. Бора в Институте теоретической физики Копенгагенского университета. Весной 1929 г. приехал в СССР, где пробыл лишь до осени, так как согласно полученной мною Рокфеллеровской стипендии я должен был в сентябре 1929 г. прибыть в Кембридж для работы в лучшей в мире лаборатории по исследованию радиоактивности, Кавендишской лаборатории у проф. Резерфорда. {200}

За время пребывания в Кембридже я занимался вопросами о характере кривой массовых дефектов ядер и вопросами энергетического баланса при искусственном расщеплении ядра. Последний год работы за границей я провел опять в Институте проф. Бора в Копенгагене, занимаясь теорией гамма-излучения в связи с так называемыми длиннопробежными и короткопробежными α-частицами некоторых радиоактивных веществ.

Вернувшись в СССР осенью с.г., я намерен вести свои дальнейшие исследования по теории строения атомного ядра в Государственном Радиевом институте в Ленинграде.

К автобиографии приложен список «Участие в съездах и конференциях»:

1-2. Съезды Всесоюзной ассоциации [русских] физиков в Ленинграде (1925) и в Москве (1927);

4-7. Конференции по теоретической физике в Копенгагене (1929), в Харькове (1929), в Копенгагене (1930 и 1931);

На листе 2 содержится отзыв В.И.Вернадского и Л.В.Мысовского:

«Отзыв о научных работах Георгия Антоновича Гамова.

Г.А.Гамов в 1928 г. одновременно с Gurney and Condon'om, но совершенно независимо указал на возможность применения волновой механики для объяснения явления радиоактивного распада. Значение его работ для дальнейшего развития теории ядра атома нужно считать общепризнанным (Rutherford, Chadwick, Ellis; Cambridge, 1930). В 1929, 1930 и 1931 гг. Гамов принимал деятельное участие в разработке вопросов строения атомного ядра с точки зрения волновой механики.

... Написана монография Constitution of atomic nuclei and radioactivity (Oxford). В ближайшее время должна появиться на русском и немецком языках. {201}

По мнению Президиума Государственного радиевого института в дальнейшем весьма желательно, чтобы Г.А. Гамов сообщал о своих работах непосредственно высшему научному учреждению Союза — Академии наук. Ввиду этого Президиум и выставляет кандидатуру Г.А.Гамова в члены-корреспонденты Академии наук.

Директор [Радиевого] института академик (В.И.Вернадский)

Зав. Физическим отделом проф. (Л. В. Мысовский)»

На листе 5 приведен «Список научных трудов Г.А.Гамова», включающий девять наименований от Zur Quantentheorie des α-Zerfall. Zs. f. Phys., 1928 до указанной выше монографии на английском языке за 1931 г. На листе 8 приведены «Подписи членов Ученого совета Государственного радиевого института, предлагавших Г.А.Гамова в члены-корреспонденты Всесоюзной Академии наук» (всего 10 подписей).

Наконец, приведем итоговый документ ГРИАН'а:

Непременному секретарю Всесоюзной
Академии наук

Президиум Государственного радиевого института в составе акад. В.И.Вернадского, проф. В. Г.Хлопина и проф. Л.В.Мысовского 10 декабря с. г. постановили выдвинуть кандидатуру Г.А.Гамова в члены-корреспонденты Всесоюзной Академии наук. Записка о научных заслугах Г.А.Гамова в области изучения ядра атома прилагается.

П.п. В.И.Вернадский, В.Г.Хлопин, Л.В.Мысовский.»

В списке материалов к отчету НИФИ при ЛГУ за 1932 г. сохранилась записка, составленная, по-видимому, самим Гамовым: «Проблемы строения ядер атомов — несомненно актуальнейшая проблема современной физики. Вопросы, с {202} ней связанные, энергично атакуются как экспериментаторами, так и теоретиками со всех сторон. Работа, которую вел Г.А.Гамов в теоротделе НИФИ (при ЛГУ), была направлена на изучение связи вращательного момента ядра с его структурой. За отчетный период было сделано следующее:

1. Исследован вопрос о вращательных моментах радиоактивных ядер и дан метод оценки их по аномалии ядерных радиусов. Напечатано в Nature в марте [19]32 г.

2. Сделано несколько неудачных попыток объяснения наблюдаемых значений ядерных моментов на основании нейтронной гипотезы о структуре ядра.

3. Исследована связь между изотопным смещением спектральных термов и коэффициентом внутреннего обращения гамма-лучей. Найдено, что оба явления приводят к одному и тому же размеру области аномальных сил вблизи ядра. К концу отчетного года Г.А.Гамовым совместно с В.А.Фоком и [А. П.] Александровым начаты работы по вычислению модели ядра по методу Хартри.

Разбирался вопрос о наиболее рациональном схематизировании потенциальной энергии двух альфа-частиц. Модель «прямоугольной коробки» оказалась неподходящей. Рациональными были признаны модель «ведра» (с пологими стенками) и модель «экспоненциальной ямы» V(r) = ехр (–аr) (работа продолжается)...

В НИФИ существуют научные собрания, в которых участвуют научные сотрудники и аспиранты («Референтные собрания»). Целью этих собраний является реферирование появляющихся в периодической литературе работ по физике, представляющих более или менее широкий интерес... За время существования состоялось 30 собраний, на которых были сделаны следующие доклады: Гамов — «Поглощение жестких гамма-лучей», «Резонансное разложение алюминия альфа-частицами», «Нейтроны и строение ядра атома», «О космических лучах»...» [ЦГАОР Ленинграда, ф. 7240 оп. 14, д. 1861, л. 13, 18, 26.]

Приводим переписку Г.А.Гамова с Комитетом по заведованию учеными и учебными учреждениями ЦИК СССР [ЦГАОР, фонд Р-7668, опись 1, ед. хр. 1963, л. 1–15].

Во время пребывания в Брюсселе на Сольвей-Конгрессе, посвященном физике атомного ядра, мною был получен ряд приглашений принять участие в научной работе крупнейших институтов, занимающихся физикой ядра. Согласно этим приглашениям я имею возможность посетить Радиевый институт Парижского университета, Кавендишскую лабораторию в Кембридже и Институт теоретической физики в Копенгагене, что является чрезвычайно важным для моей дальнейшей научно-исследовательской работы.

Ввиду вышесказанного я прошу продолжить мою заграничную командировку на срок до 1-го октября 1934 г., т.е. на срок годности моего заграничного паспорта. Ответ прошу направить, по возможности скорее, по вышеуказанному адресу.

От члена-корреспондента Академии наук проф. Гамова, находящегося в настоящее время в Брюсселе на Сольвей-Конгрессе, получено ходатайство о разрешении ему продолжить заграничную командировку без дополнительных валютных ассигнований на срок до 1-го октября 1934 г.

Ученый комитет просит Вас срочно дать заключение по возбужденному проф. Гамовым ходатайству. Приложение: Копия письма проф. Гамова.

Зав. Сектором науки Ученого комитета (В.Т.Тер-Оганезов)»

«В Комитет по заведованию учеными
и учебными учреждениями ЦИК СССР,
№ 62-682 от 13.XII.1933 г.

Президиум Академии наук СССР считает, что продление заграничной командировки чл.-корр. АН Г.А.Гамова до 1-го октября 1934 г. может быть очень полезным для личных научных работ Г. А. Гамова, в особенности, для его работ по строению атомного ядра. Однако Президиум Академии наук отмечает, что столь длительное отсутствие Г.А. Гамова может неблагоприятно отразиться на работе Физико-математического института Академии наук.

(На ответе резолюция: «Снова запросить, как АН относится к конкретному требованию т. Гамова. 16.XII.33 г.»)

16 ноября с. г. Ученый комитет обратился к Вам с просьбой сообщить ему Ваше мнение по поводу возбужденного членом-корреспондентом Академии наук проф. Гамовым вопроса о продлении ему заграничной командировки без дополнительных валютных ассигнований на срок до 1-го октября 1934 г. В Вашем ответе от 13 декабря с. г. Вы указываете на полезность продления командировки для личных научных трудов, но отмечаете, что столь длительное отсутствие проф. Гамова может неблагоприятно отразиться на работе Физико-математического института.

Ученый комитет просит Вас сообщить, считаете ли Вы совершенно невозможным продление командировки проф. Гамова или же полагаете целесообразным продлить ему таковую и до какого именно срока. Зав. Сектором науки Ученого комитета (Т. В.Тер-Оганезов)»

(С ответом на это письмо произошло какое-то недоразумение, так как в том же блоке архивных документов обнаружена {205} его копия с рукописной записью: «по справке экспедиции ответ получен 25/1-34 г. — АН СССР, № 62-682 от 20/1-34 г.». Самого ответа обнаружить не удалось.)

В Управление учебными учреждениями при ЦИК'е СССР, Москва

Прилагая при сем отчет о моей научной работе за истекшие полгода, прошу сообщить результат рассмотрения моего заявления с просьбой продления заграничной командировки, посланного из Парижа в начале ноября истекшего года.

(Заявление и отчет получены ЦИК СССР 14 мая 1934 г. и хранятся в архиве на л. 5 и 6. Однако на л. 9 и 10 там же хранится машинописная копия (второй экземпляр) заявления с идентичным текстом, а на л. 10 — копия отчета.)

Отчет
о заграничной командировке
с 1 октября 1933 г. по 1 мая 1934 г.

Будучи командированным за границу для участия в Международном Сольвеевском конгрессе по строению атомного ядра, я прибыл в Брюссель 22 октября к началу работ Конгресса. На Конгрессе я прочел доклад «Квантовые уровни атомного ядра и γ-лучи» и участвовал в дискуссиях, касающихся различных вопросов физики атомного ядра.

После окончания Конгресса я поехал в Париж, где по приглашению Института математики и теоретической физики им. А.Пуанкаре (при Парижском университете) прочел четыре лекции о современном положении ядерной физики. Во время пребывания в Париже я также принимал участие в {206} работах Радиевого института (Парижского университета) и напечатал совместно с Б. Розенблюмом статью «Les diametres effectifs des noyaux radioactifs» (C.R., vol. 197, p. 1620).

В начале января я посетил мировой центр работ по расщеплению атомного ядра Кавендишскую лабораторию Кембриджского университета, где прочел для сотрудников Лаборатории ряд докладов о теории расщепления атомных ядер и участвовал в ряде дискуссий по проводящимся в Лаборатории работам. Пребывание в Кембридже и разговоры с директором Лаборатории проф. Э.Резерфордом дало мне много ценных сведений и материала для дальнейших теоретических исследований.

С марта месяца я работаю в Институте теоретической физики Копенгагенского университета под руководством проф. Н.Бора. За это время мною отправлены в печать три работы по теории ядра:

В настоящее время я подготавливаю работу о механических и магнитных моментах атомных ядер в связи с возможностью существования отрицательных протонов.

В прошедшие полгода мною также написан ряд обзорных статей:

1) «Отчет о Сольвеевском конгрессе по атомному ядру (печатается в [журнале] «Сорена»);

2) «Есть ли протон элементарная частица?» (послано в Отдел науки и техники Московских известий⁵⁵);

3) «Современные теории β-распада» (печатается в Усп.

Командированный в прошлом году в Брюссель на Сольвей-Конгресс проф. Г.А.Гамов прислал в Ученый комитет отчет о командировке за время с 1 октября 1933 г. по 1 мая 1934 г. с просьбой сообщить ему о результатах возбужденной им просьбы о продлении его зарубежной командировки.

Ввиду того, что на просьбу Ученого комитета дать заключение по поводу возможности продления до 1 окт. 1934 г. командировки проф. Гамова от Вас не поступило определенного ответа, Ученый комитет вновь просит сообщить ему о Вашей точке зрения по данному вопросу.

Комитету по заведованию учеными и учебными
учреждениями [ЦИК СССР]

Секретариат Академии наук при сем препровождает копию письма, посланного в Учком 30/J-34 г. за № 62-682 по вопросу о продолжении заграничной командировки проф. Гамову.

Упомянутая копия служит приложением к письму, посланному Академией наук в Ваш адрес 25 мая с.г.

В Комитет по заведованию учеными и
учебными учреждениями [ЦИК СССР]

Академия наук СССР со своей стороны не возражает против продления командировки старшего научного сотрудника Физико-математического института Г.А.Гамова. Однако Академия {208} считает, что крайний срок возвращения из командировки, включая и отпуск за 1934 г., не может быть продвинут далее 1 сентября с. г. Академия считает совершенно необходимым возвращение Г.А. Гамова на работу в Физико-математический институт не позднее 1 сентября с. г.

Начальник Научно-организационного сектора Печерский.»

Более того, на л. 14 содержится сопроводительное письмо:

В Комитет по заведованию учеными и
учебными учреждениями [ЦИК СССР],
на В/письмо от 20.V.34 г., УЧ-3.

Препровождая при сем копию письма, посланного в УЧКОМ 20/1-34 г. за № 62-682, Академия наук считает, что ею дан совершенно определенный ответ по вопросу о возможности продления заграничной командировки проф. Г. А. Гамова.

Непременный секретарь академик (В.Волгин)
Зав. Секретариатом (подпись)» (получено ЦИК СССР 29 мая 1934 г.)

Ученый комитет доводит до Вашего сведения, что проф. Гамову командированному Академией наук в 1933 г. за границу, разрешено продлить командировку до 1-го сентября с. г.

Председатель Ученого комитета ЦИК СССР (В.Милютин)

Зав. Научно-учебным сектором (В.Тер-Оганезов)»

Из этой переписки следует несколько фактов. Главное, Г.А.Гамов не порывал связей с Россией с момента отъезда за границу, а, значит, не имел заранее {209} планов навсегда покидать родину. Он регулярно отчитывался о своей деятельности перед официальными органами (ЦИК СССР), направлял статьи и обзоры в советские журналы, официально оформлял продление своей командировки.

Чрезвычайно важен итог — официальное разрешение оставаться за границей до 1 сентября 1934 г. (независимо от того, было ли это решение передано ему или нет). Из него следует, что все действия до этого срока (исключение его доклада из сборника докладов 1-й Всесоюзной конференции по ядру, поспешные приказы по ЛФТИ и, возможно, по другим организациям о его отчислении, поспешные осуждения ученого и умолчания о нем с января 1934 г. и т.п.) были незаконными и аморальными.

Любопытно по этой переписке проследить, как неповоротлива была в то время советская бюрократическая система — на конкретную и, по существу, очень простую просьбу ученого, полученную 12 ноября 1933 г., решение было принято только 25 июля 1934 г.! Интересно было бы узнать, рассчитывал ли на такую медлительность сам Гамов?

Гамов просил только продлить командировку без какого-либо упоминания о денежных средствах, однако аппарат ЦИК СССР сразу сделал вывод — «без дополнительных валютных ассигнований». Очевидно, что в эти годы это было его главной заботой, остальное — лишь соблюдение формальностей. Единственное, что он отвалил от щедрот своих — попросил аппарат АН СССР «срочно» дать заключение по ходатайству ученого. И никого не взволновало, на что ученый (вместе с женой!) будет жить за границей! По большому счету, это был первый шаг, толкнувший Гамова к разрыву. Не лучше была и позиция Академии, домогавшейся Гамова в страну к 1 сентября, но, судя по всему, не сделавшая ничего, что привлекало бы его к активной и действительно свободной научной деятельности дома. Да и могла ли она что-либо сделать в условиях надвигающегося в стране единовластия, единомыслия, догматизма и тоталитаризма в идеологии партии, науке! {210}

В письмах упоминается, что, оказывается, Гамов был старшим научным сотрудником Физико-математического института АН СССР. Этот факт проливает новый свет на его взаимоотношения с академиками И.М.Виноградовым и С.И.Вавиловым — завотделами этого института, их близкое знакомство. Все это нужно дополнительно исследовать.

В Архиве ЛФТИ нашлось только очень «тощее» личное дело Гамова с несколькими листками внутри — все это были копии документов, очевидно, пересланные в другие адреса. Приводим их в хронологическом порядке:

Ввиду того, что по моей основной работе (Академия наук) я получаю отпуск с 15-го июля, прошу предоставить мне отпуск по ЛФТИ с 15-го июля по 1-е сентября.

«§ 4. Зачислить с 15/Х с. г. в теоретическую группу проф. Гамова с окладом 300 руб. в месяц» (год не указан);

Консультанту Гамову с 15. X прекратить выплату зарплаты как оставшемуся на неопределенный срок за границей по использованию командировки.

«В Государственный Физико-технический институт

Ввиду полученных мною приглашений принять участие в работах по строению атомного ядра в Радиевом институте (Париж) и в Кембриджском университете (Англия) прошу разрешить мне отпуск без сохранения содержания сроком по 1-е октября 1934 г.

(На этом заявлении синими чернилами рукой написан адрес:

Мнение Гамова выглядит правдоподобно, но, по-видимому он прав лишь отчасти — слишком тесно события переплетаются во времени. Действительно, 25 июля 1934 г. Ученый совет ЦИК СССР принимает решение продлить Гамову командировку до 1 сентября (дата, указанная Академией наук СССР); «в начале сентября Капица приехал на своем автомобиле в Ленинград», а «в конце сентября ему официально сообщают, что вернуться в Англию он не сможет». Таким образом, в течение сентября 1934 г. шел одновременный отсчет двух сроков — ожидание возвращения Гамова из командировки и времени пребывания Капицы в России.

Можно представить себе такую ситуацию. Когда стало ясно, что Гамов, добивавшийся для себя «статуса Капицы» (письмо В.М.Молотову, см. также переписку Гамова с Капицей), не вернется, было осуществлено «задержание» в России Капицы — основателя такого статуса. Тем самым ценой уже реализовавшейся потери Гамова, а может быть, взамен такой потери, для страны приобретался Капица и ликвидировался сам этот статус, столь необычный для нашей страны и соблазнительный для других советских ученых. Естественно, подобные действия должны были осуществляться по решению самых высоких инстанций. Пожалуй, мы не ошибемся, если скажем, что это было сделано с санкции Сталина: слишком уж похож почерк.

Из письма П.Л.Капицы к А.А.Капице от 12 ноября 1934 г.:

«... Что касается Джони, то это тип беспринципного шкурника, к сожалению, одаренного только исключительным умом для научной работы, но вообще, человек [он] не умный. Ро — авантюристка и женщина, только помогающая развить в Джони его антисоциальные черты. Я вполне понимаю Поля [Дирака] в его недоброжелательности к Джони, да и Крокодил, наверное, так думает.» {212}

Из письма П.Л.Капицы к А.А.Капице от 14 ноября 1934 г.:

«... Ужас всего положения [в том], что тут так ученые всех надули, что им больше не верят. Джони один из главных виновников.»

Из письма П.Л.Капицы к А.А.Капице от 4 декабря 1934 г.:

«... Недоверие ко мне есть как раз следствие известного психологического состояния. ... И причина его, конечно, — это поведение Г/амова/ и К°, которые больше вреда принесли положению, а главное, здоровым связям нашей науки с западно-европейской, чем что-либо. Г/амов/, может быть, и ничего себе, но эгоистичность его и полное отсутствие этических принципов, при его научной даровитости, причиняют большую беду.»

Из письма П.Л.Капицы к А.А.Капицы от 11 декабря 1934 г.:

«... Г/амов/ все же, видно, очень всем тут напакостил. Говорят, ему не продлили больше паспорт.»

Из письма П.Л.Капицы к А.А.Капице от 15 июня 1935 г.:

«... Единственный молодой ученый, воспитанник эпохи Джони Г/амов/, по Демьяну Бедному «советский парень», утек. ... Вот возьмем хотя бы опять Джони. Им гордились тут как первым молодым знаменитым ученым, созданным социалистической страной. Поэты его воспевали, художники писали его портреты, газеты помещали его портреты, печатали интервью о нем. Глава правительства благословляет его на путешествие, а он, мерзавец, не возвращается. Что притягивает его на Западе, в капиталистических странах? Там не только его не будут воспевать поэты, но вообще Джони нигде не будет играть первую скрипку, а в Англии по недостатку калибра вообще не примут и, кроме как в Америке, ему нигде не устроиться. Почему же он предпочитает это скромное положение на Западе почетному у нас? Это озадачивает и обижает наших. И тов. В.И./Межлаук/, и тов. М/олотов/ ругали мне очень Джони, они действительно {213} были очень сердиты на него. Но по существу, конечно, они не правы, и поэтому они так и сердились, что они были неправы. Это еще с древних времен известно (было) грекам по их наблюдениям за Юпитером.»

Из записанной рукой П.А.М.Дирака «Памятной записки», составленной совместно с П.Л.Капицей во время пребывания Дирака в Москве в августе 1935 г. По-видимому, перепечатанный текст этой «Памятной записки» был переправлен Э. Резерфорду через посредство Э.Эдриана, который принимал участие в XV Международном конгрессе физиологов в Ленинграде и Москве: «3 повода для задержания:

a) необоснованное сообщение из Англии о военной работе...;

b) Гамов: написал Молотову с просьбой предоставить ему такой же статус, какой был у К(апицы) до октября 1934 года, и выдвинул это условием своего возвращения в Россию;

c) способности, представляющие ценность во время войны.» [Архивные материалы из архива П.Л.Капицы любезно переданы П. Е. Рубининым].

В упомянутом деле чл.-корр. Гамова (Архив АН СССР, ф. 411, оп. 4, № 40, л. 6 и 9) содержатся еще два «отходных» документа. Первый настолько печальный и понятный, что мы решили привести только выдержки из него:

Протокол митинга
профессорско-преподавательского состава
Одесского института инженеров водного транспорта

...В московской прессе помещено сообщение о том, что член-корр. АН Гамов, несмотря на неоднократные предложения вернуться в СССР из командировки за границу, отказывается исполнить свой долг перед родиной, давшей ему возможность стать в ряды научных работников. Предлагаем собравшимся высказать свое суждение о поведении Гамова. {214}

...Проф. Герлих: ...Факт невозвращения из командировки Гамова не единственный. Уже в прошлом году общественность СССР осудила со всей решительностью аналогичное поведение академиков Ипатьева и Чичибабина... СССР предоставляет своим научным работникам такие условия для работы, каких нет ни в одной капиталистической стране. Даже прибывающие к нам на съезды ученые буржуазных стран, независимо от их отношения к нашей социалистической системе, вынуждены признать, что в СССР осуществлены наилучшие условия для работы научных работников...

Тов. Шварцман: ... Гамов ведет себя как предатель, бросает родину...

Тов. Гохман считает, что Гамов не только предатель по отношению родины, но просто негодяй. При своих материальных возможностях он оставил отца в г.Одесса без всякой помощи. Его отец вынужден был продавать книги для изыскания средств.

Тов. Будницкий предлагает обратиться к АН СССР с просьбой об исключении Гамова из рядов научных работников СССР и просить Правительство исключить его из числа граждан СССР.

Мы, [участники митинга], ознакомившись с фактом отказа Гамова возвратиться в страну Советов, клеймим позором его поведение по отношению родины с тем большей силой, что вся подготовка его к научной деятельности проходила при Советской власти...»

«Выписка из протокола Общего собрания АН СССР
от 29 апреля 1938 г., № 5.

О лишении звания действительных членов В.В.Осинского, Н.М.Тулайкова, А.Н.Самойловича, Г.А.Надсона, Н.П.Горбунова, и звания членов-корреспондентов В.Н.Бенешевича, Б.В.Нумерова, В.Г.Глушкова, А.Н.Туполева, Я.Н.Шпильрейна, {215} Н.М.Федоровского, С.Г.Томсинского, Ю.А.Круткова, Б.М.Гессена, Н.Н.Дурново, Г.А.Ильинского, А.М.Селищева, В.Ю.Гана, Л.С.Лейбензона, Б.Б.Полынова и Г.А.Гамова.

1. Считать, что пребывание в рядах действительных членов и членов-корреспондентов АН СССР лиц, направивших свою деятельность во вред Союзу ССР, позорит звание советских академика и члена-корреспондента и противоречит § 24 Устава. Общее собрание постановляет исключить [поименнованных] из числа действительных членов и членов-корреспондентов (соответственно).

Это было одно из позорнейших решений Академии наук СССР. Спустя полвека Постановлением Общего собрания АН СССР № 17.1 от 22 марта 1990 г. было признано, что по крайней мере большая часть этих ученых была исключена необоснованно и была восстановлена (к сожалению, посмертно) в членах Академии наук СССР. В этих списках был и член-корреспондент Г. А. Гамов.

Был обнаружен также исходный документ для принятия такого решения:

Протокол заседания Президиума Физической группы АН СССР от 27 декабря 1937 г.

Слушали: Об исключении невозвращенца члена-корр. Гамова из состава Физической группы.

Постановили: Рассматривая поступок Гамова, уехавшего в 1933 г. в краткосрочную командировку и отказавшегося вернуться в СССР, как антисоветский поступок, Президиум Физической группы АН обращается в Совет ОМЕН с предложением поставить вопрос об исключении Гамова из состава АН на следующей сессии АН согласно § 24 Устава АН.»

Известно, что Г. А. Гамов направил по крайней мере одно письмо академику А.Ф.Иоффе с объяснением причин своего решения остаться за границей. К сожалению, вся его переписка с Иоффе пока не опубликована, а она представляет {216} исключительный интерес, так как может объяснить детали поведения Гамова.

Известно также из переписки Гамова с академиком П.Л.Капицей, что Гамов в 1934 г. написал письмо Председателю СНК СССР В.М.Молотову, в котором оговорил условия своего возвращения в Россию (по-видимому, он хотел работать на условиях, какими пользовался П.Л.Капица — жить с семьей за границей, пользоваться полной свободой передвижения и творчества, лишь иногда приезжая в Союз для консультации и творческих контактов с советскими учеными; это была превосходная идея, как нельзя более подходившая к характеру Гамова). По-видимому, именно ответа на это письмо он ждал в Вашингтоне, пребывая долгое время около Советского посольства в Америке. Послание Молотову еще не найдено; неизвестна и дата его написания.

Наконец, приведем наиболее содержательную часть переписки составителя с сыном ученого Рустемом- Игорем Гамовым (Колорадский университет, США). Из письма Р.-И.Гамова от 6 января 1983 г.:

«... Сожалею, что очень затянул с ответом на Ваше первое письмо. Отчасти это произошло от мысли, что я мало чем могу Вам помочь. От проф. [Дж.] Кауффмана Вы получили [ксерокопию книги отца] «Моя мировая линия», которая, уверен, будет полезна для Вашего исследования. Барбара Перкинс, вторая жена отца, умерла... в 1976 г. Все документы о жизни отца находятся в нашей Библиотеке Конгресса США. Моя мать жива, но вряд ли она может что-либо добавить к материалам, содержащимся в «Моей мировой линии», и, в связи с этим, я не хотел бы ее беспокоить.

Отец стал профессором Колорадского университета в 1956 г.; до этого в течение 22 лет он был профессором Университета Дж. Вашингтона. Я стал студентом в 1957 г. — начал изучать биофизику; с 1968 г. стал профессором биоинженерии в Колорадском университете. Отец умер в {217} 1968 г. Прилагаю список моих публикаций, хотя, думаю, они мало что добавят к Вашей истории.

Вы должны ясно представлять себе, что отец преуспел в науке как западный ученый, и связь между ним и Россией была прервана. С другой стороны, я рад, что Вы выступили с инициативой провести это исследование и желаю Вам успеха. Я понимаю разговорный русский, но спотыкаюсь на печатном слове...»

«... В своем письме от 7 февраля 1983 г. Вы просите меня высказать свое откровенное мнение, что я и собираюсь сделать в этом письме.

Не было бы проблем, если бы мы провели вечер вместе, попивая водочку и уплетая сырой бэкон, — тогда Вы многое узнали бы о моем отце. Во время пирушки легче вспоминаются шутки отца, которые он разыгрывал перед другими. Если бы отец был жив, он развлек бы Вас историями, случавшимися с ним, но если бы Вы попросили его записать эти истории, он наверняка отказался бы. Не потому, что он слишком занят, и не потому, что он не хотел бы предавать гласности эти истории, — он отверг бы это предложение просто потому, что это потребовало бы «слишком много усилий».

С другой стороны, если какой-нибудь журнал заплатил бы ему 10 000 долларов за эти истории, он, «ей богу», сделал бы такую попытку.

Это сказано об отце и... немного о себе. Отец провел бы и действительно проводил много часов со студентами, официантами, мужчинами и женщинами, рассказывая им свою последнюю теорию. Он любил слушателей. С другой стороны, он не стал бы читать лекцию в университете, если бы ему не прислали «первоклассный» чек. Противоречие? Да, но такова жизнь.

Вероятно, отец имел очень большое влияние посредством своих популярных книг... По-моему, его книга «1, 2, {218} 3,... бесконечность» привлекла десятки мужчин и женщин в науку. Читали ли Вы ее?

Мне известно, что д-р Джеймс Уолтон... собирается написать книгу под названием «Клуб галстука ДНК». Это история об ученых, которые изучали механизм протеинового синтеза; отец там — главное действующее лицо.

Этим летом я увижу мать, но я не хочу раздражать ее воспоминаниями об отце. Это может причинить ей боль. Хотел бы обсудить это с ней лично, наедине.

Меня очень тронуло, что Вы нашли дом моей бабушки [Н.И.Вохминцевой на Таганке — Ю.Л.] — и я надеюсь получить от Вас весточку после Вашего возвращения из Одессы. Вы, конечно, знаете историю о распятии, принадлежавшем моему прадедушке, в которое попал снаряд и которое было разбито на части в русско-японской войне (описано в «Моей мировой линии»). А вдруг оно еще существует?..»

«... Фотография моей матери московского периода очень забавна. Невероятно, что такие документы сохранились до сих пор. В этой стране было бы удивительно найти фотографию профессора спустя столько лет, не то что студентки. Я говорил с матерью об отце. К моему удивлению, она не рассердилась так, как я этого ожидал, хотя и была далека от энтузиазма. Мы с ней гадали и удивлялись, почему в Советском Союзе возник вдруг такой интерес к отцу, хотя раньше его было так мало...

Посылаю Вам другую свою фотографию, которая передает мое русское лицо немного лучше [это реакция на просьбу, выраженную в моем предыдущем письме. — Ю.Л.]. Я очень люблю лошадей и знаю, что в Советском Союзе есть замечательные арабские лошади, называемые русскими арабами...»

«... Спасибо за Ваше большое и очень интересное письмо. На меня произвела действительно большое впечатление Ваша {219} поездка в Одессу, и в каком-то очень реальном смысле я хотел бы быть там вместе с Вами. Также удивительно, как Вам удалось отыскать первую(?) подругу отца.

Как Вы можете себе представить, к нам в Университет часто приезжают русские, и мне доставляет огромное удовольствие разговаривать с ними на моем плохом русском и пить хорошую водку. Может быть, и Вы однажды будете таким визитером?

Теперь позвольте мне сказать Вам, почему Вы поставили меня в затруднительное положение, и мне, в свою очередь, придется и Вас поставить в такое положение. Я искренне верю, что Вы серьезный историк и стремитесь собрать как можно больше информации о моем отце, но моя уверенность мало значит по следующим причинам.

Я не знаю ни одного русского в США, который не считал бы, что Советское правительство — порочное правительство. Я вполне понимаю, что немногие люди считают свое правительство хорошим, но боюсь, что Советское правительство дошло до крайних пределов средоточия зла. Боюсь, что придется присоединиться к этому мнению. Понятно, конечно, что мы судим только о правительстве, а не о людях, которые, по мнению большинства, замечательные.

Исходя из сказанного, Вы должны понять, что есть много вопросов в Вашем письме, на которые я не хотел бы отвечать, даже если бы у меня и были на них ответы, просто потому, что они попадут в Советский Союз. Например, как Вы могли просить меня ответить на вопрос под номером 13? Большинство живущих здесь русских посчитало бы такую информацию важной для Вашей тайной полиции. Честно говоря, я не понимаю, как Вы можете задавать вопрос под номером 6... Отец покинул Советский Союз из-за отсутствия личной и научной свободы, и это, конечно, никак не повлияло на то, что Сталиным было убито около 13 или, может быть, 17 миллионов русских.

Поверьте, я далек от политики, так же как мой отец, но я ясно представляю себе паранойю, которую чувствуют {220} большинство живущих здесь русских. Они отказываются верить, что Вы свободно отправились в Одессу для проведения своих историко-научных поисков. Я же просто не знаю. Поэтому я не могу ответить на вопросы 4, 6–8, 11–14. Если Вы дадите немного времени, я попытаюсь ответить на Ваши остальные вопросы.

Поймите также мою мать. Она ужасно подозрительно относится к СССР. Кроме того, развод моих родителей был очень болезненным. Поэтому обсуждение чего-либо с моей матерью в отношении отца в лучшем случае затруднительно, а то, что информация попадет в Советский Союз, еще более затрудняет ситуацию...»

Это был ответ на мое действительно длинное письмо, в котором я перечислил, пожалуй, все скопившиеся к тому времени вопросы о жизни Гамова в США, подробностях его отъезда в Америку, о его взаимоотношениях с Л.Н.Вохминцевой, об адресах родственников и друзей в СССР, с которыми он, возможно, переписывался и т.п. Теперь настала моя очередь удивляться, что такое письмо дошло до меня.

Ответ Р.-И.Гамова действительно поставил меня в затруднительное положение (не будем забывать, что на дворе был 1983 г.). Каждый день я ждал «санкций», хотя с точки зрения сегодняшнего дня в письме ничего особенного не содержалось. Я подготавливал вариант за вариантом, пока не остановился на кратчайшем:

Я очень сожалею, что Вы вдруг увидели какие-то препятствия нашей переписке. Мне нужно было прямо задать Вам все основные вопросы, которые крайне важны для понимания давно прошедших событий и понимания психологии его научного творчества. Подчеркиваю — ни один из них не выходит за пределы моей историко-научной задачи. Конечно, я мог бы посылать их Вам «порциями», но это было бы мучительно долго и отняло бы у Вас много времени. Как мне кажется, я поступил правильно. {221}

Теперь, когда Вы знаете, что мне нужно для работы, Вы, несомненно, имеете полное право ответить только на те вопросы, на которые считаете возможным отвечать, по крайней мере косвенно.

Ситуацию с Вашей матерью я понял и очень сожалею, что она не может мне помочь.

Что касается других вопросов, поднятых в Вашем письме, то я считаю, что они неуместны в нашей переписке. Надеюсь, Вы найдете возможным ответить на некоторые из моих вопросов. Заранее Вам благодарен.

Я вынужден был прибегнуть к «самоцензуре», ибо 4 октября того же года состоялось то памятное партбюро, на котором мне было, мягко говоря, «рекомендовано» прекратить свою деятельность по сбору материалов о Дж. Гамове, чему, к огромному своему сожалению, я вынужден был в конце концов подчиниться.

Естественно, не зная обо всем этом и выполняя свое обещание, Р.-И.Гамов продолжал писать. Он как бы только-только «расписался». Между нами как раз установились так необходимая доверительность. Через положенный срок я получил его, пожалуй, самое содержательное письмо.

«... Искренне благодарен за Ваше последнее письмо от 25 октября 1983 г. При отношениях, которые сложились между нашими странами, сейчас важнее всего говорить ясно. Я понимаю, что мое последнее письмо было по крайней мере жестким, но, на мой взгляд, я ясно выразил в нем свои истинные чувства. И у меня такое впечатление, что и Вам тоже удалось сделать то же. Однако, пожалуйста, поймите меня правильно — я не согласен с Вами, когда Вы пишете: «Что касается других вопросов, поднятых в Вашем письме, то я считаю, что они неуместны в нашей переписке». Наоборот, как раз те моменты, которых я коснулся, и привели к тому, что мой отец покинул Советский Союз. Ваш вопрос № 4 задан прямо — «чем было вызвано это решение?». Хотя я отказался отвечать на него, в определенном {222} смысле я уже сделал это. Мне приятно и я немного удивлен, что мое письмо все-таки попало к Вам!

Ответ на вопрос № 2 даже забавен. В книге отца «Моя мировая линия» на странице 104 приведена в сокращенном виде версия его генетического эксперимента. Насколько я знаю от обоих родителей, однажды отец и мать сидели рядом друг с другом на семинаре по физике. Мать курила и держала руку, обратив ладонь к собеседнику (она и сейчас курит так). Отец заметил, что линии жизни на ее правой руке не пересекаются, что встречается довольно редко, и он попросил ее показать левую руку. Отец мне рассказывал, что когда он потянулся к ее левой руке, он был очень взволнован, но мне трудно в это поверить. Независимо от того, действительно ли он испытывал волнение или нет, линии не пересекались и на его левой руке. Это было очень необычно.

Как отмечено в книге, мои линии жизни тоже не пересекаются. Я только недавно узнал от своей матери, что я не первый ее ребенок — у меня была еще сестра, которая умерла при родах. Пересекались ли ее линии жизни или нет, осталось неизвестным.

Как я упоминал уже несколько раз, у меня большая страсть к лошадям. Как утверждал отец, это объясняется тем, что я был зачат после катания моих родителей верхом в Вашингтоне. О.К. Говорят, что при этом он был в одежде для верховой езды. Недавно я спросил об этом у матери, но она только сказала, что отец всегда отличался богатым воображением. Последнее действительно так, но я верю и тому, что говорил отец.

Я подозреваю, что мою мать привлекли в отце его рост (6 футов 4 дюйма) (194 см) и его раскованная манера поведения. В последние годы, мои годы, я не помню случая, чтобы отцовская раскованность производила благоприятное впечатление на мать, но очевидно, что раньше ей это нравилось. Моя мать — [присланная Вами] ее фотография не дает правильного представления о ее внешности — была {223} удивительно красивой женщиной и ей не нравилось играть второстепенную роль.

А теперь нечто, не совсем относящееся к теме. Отца очень забавляла одна книга по генетике, изданная на русском языке под названием «Почему я похож на папу?». Отцу нравилась эта книга потому, что в одной из глав он нашел страницы о себе. Там писалось, что известный русский физик покинул Россию и теперь живет в маленьком ветхом домике с покосившейся трубой. Никто не мог себе представить, каким образом автор пришел к такому заключению: дом отца в Боулдере не был, конечно, особняком, но он также и не был полуразвалившейся хижиной! Загадка разрешилась, когда отец догадался, что его личная почтовая бумага могла каким-то образом попасть в Советский Союз. Мой отец, как Вы, вероятно, знаете, был большим поклонником Уолта Диснея и часто копировал его мультипликации. Одна из таких мультипликаций и представляла собой маленький домик со сломанной трубой. Сейчас я дома, но утром я постараюсь разыскать экземпляр этой книги и листок его почтовой бумаги.

На шестой вопрос ответить действительно трудно, не больно, а именно трудно. Отец действительно пил и особенно сильно в последние годы жизни, но это, конечно, не было причиной развода моих родителей. Скорее наоборот, развод привел к тому, что оба стали сильно пить. Мне кажется, отец так до конца и не избавился от этого. Многие из его друзей считали — отец пил от сознания потери «матушки России», но я не согласен с этим. Безусловно, отец очень скучал по России, как и все живущие здесь русские, которых я знаю, но, что касается отца, то причина его упомянутой склонности была, вероятно, все же жестокость развода — как в юридическом, так и в психологическом плане.

Если мне пришлось бы быть пристрастным, то я должен бы сказать, что к отчужденности и в конечном счете к разводу привело то, что мать была несчастлива с отцом. {224} Мать до сих пор окончательно не простила меня за то, что я не принял ее сторону — против отца.

Барбара была замечательной женщиной, но совершенно иной, чем мать. Барбара изучала литературу, она была знакома с работами отца задолго до того, как они познакомились, и поэтому заранее восхищалась им. Она не имела отношения к науке и была убеждена, что это ей недоступно. Я считаю, что отчасти это было вызвано ее склонностью к мистике — она была поклонницей теории Фрейда и, кажется, скупала по возможности все книги, относящиеся к анализу снов. В отношении издания отцовских работ Барбара была чрезвычайно добросовестной и сделала действительно очень много. Она писала стихи и обладала прекрасным музыкальным слухом. Однажды она написала одну вещь на английском языке после того, как отец продекламировал ее по-русски. Кажется, это была пьеса, пародия на Фауста, которую можно найти в последней части книги «Тридцать лет, которые потрясли физику». Барбара была немного старше матери, и это постоянно раздражало мать.

В последнее время я несколько раз разговаривал с матерью по телефону, но все никак не представлялось случая спросить ее о том, что Вас интересует. Однако я думаю, что со временем мне удастся это сделать. Надеюсь, что пока я дал Вам немного полезной информации.

Это письмо — обвинение нашей позорной и, к счастью, ушедшей в прошлое партийно-цензурной системе, связанной с недомолвками, иносказаниями, намеками, эзоповским языком, наконец, со сделками с совестью! Р.-И.Гамов правильно уловил главную вынужденную фальшь в моем письме — фразу о «неуместности». И здесь же выразил свои радость и удивление по поводу того, что его письмо все-таки попало ко мне!

Письмо — очень интересное и содержательное. Пожалуй, единственное, в чем нельзя согласиться здесь с Р.-И.Гамовым, — это с его трактовкой причины того, что {225} «отец действительно пил и особенно сильно в последние годы жизни». Хотя сын и отмечает мнение большинства друзей, что такая причина — в потере «матушки России», но сам, по-видимому, до конца не осознает всей глубины трагедии, которую переживал отец. Если разводиться или не разводиться было во власти Дж. Гамова, то иметь или не иметь родину от него не зависело никак — он сам добровольно (хотя и не так, как хотел) ради свободы творчества лишил себя ее. Даже совершить поездку в Россию он не мог, не подвергая свою жизнь опасности! Это было личною болью отца, болью, которой он не мог поделиться с сыном, который не смог бы его понять. Этим можно было поделиться только с очень немногими соотечественниками, оказавшимися в том же положении. Поэтому ностальгия по родине прорывалась завуалированно в довольно частых обращениях к русской поэзии, к былым друзьям и коллегам, к русскому фольклору в его научно-популярных произведениях. От тоски по родине действительно можно было завыть и ... запить.

И сын, выросший на другой родине и никогда не терявший ее, может просто это не понимать.

Наконец, 15 февраля 1984 г. я получил последнее и очень краткое письмо Р.-И. Гамова. Фактически это была записка, от начала и до конца (в отличие от всех других его писем) написанная от руки:

Я желаю Вам очень Счастливого Нового Года! Считаю, что фактически я [остался] совершенно один. Я не вложил [в прошлое письмо Вам] копию почтовой бумаги отца [и не дал] ссылку на книгу по генетике «Почему я похож на папу?» [Посылаю их.]

Надеюсь, Вы будете рады вложениям. С наилучшими пожеланиями и пожеланием теплой весны

К письму были приложены два документа. Во-первых, это ксерокопия листа, на котором были наклеены липкой лентой две полустранички русского текста и их машинописный перевод на английский. Не исключено, что оригинал принадлежал когда-то Дж.Гамову. Во-вторых, это ксерокопия оригинального письма Дж. Гамова сыну. Цель присылки этой копии — показать образец его почтовой бумаги, но, безусловно, письмо имеет и самостоятельную ценность. Поэтому приводим его перевод:

После твоего позднего звонка я переписал вчерашнее письмо.

Моя статья с переменной е появится в выпуске Phys. Rev. Letters от 25 сентября, но на горизонте сгущаются гучи. В выпуске Ар. J. Letters (июль 1967 г.) Маартен Шмидт и др. анализируют спектр квазара 30191 и получают, что хотя красное смещение имеет множитель 3 (точнее, 2,945 ± 0,001), постоянная тонкой структуры α (= e²/hc) «изменяется» только на множитель 0,98 ∓ 0,05, т.е. не изменяется вовсе.

Но так как мы не знаем, что такое квазары, трудно сказать, что это означает. Однако у меня появилась новая мысль.

Если использовать в качестве системы единиц с, h, λ (элементарная длина ~ 10^–13 см), найдем, что масса тяжелой частицы есть:

параметр сильных взаимодействий (ядерные силы): протяженность = λ (также не ново); глубина потенциальной стенки U₀ = hc/λ = 10^–4 эрг = 100 МэВ (ново!); постоянная Ферми слабого взаимодействия (β = распад) g = chλ² (ново! численно правильно с точностью до 10%). Это полумир Ньютона, не изменяющийся с возрастом Вселенной. {227}

Полумир Максвелла (demimonde) является чисто электрическим и, если e² ~ t, массы лептонов и мезонов:

Вчера я пошел на встречу со своим классом (Физика 461) и не нашел студентов. Только один зарегистрировался, но не пришел. Поэтому я снова не читаю лекции в этом семестре. Со мною за компанию еще два других безработных профессора: 1) Бил Лоув, чей отдел 3 элементарной физики был аннулирован из-за отсутствия студентов, 2) Дейв Линд, по курсу ядерной физики которого зарегистрировались только 4 студента, так что он аннулировал класс. Так что для меня планируется устроить общеуниверситетские популярные лекции по науке. Что случилось с этим университетом?! Билл, Дейв и я собираемся объявить курс о «Твердых, ядерных и теоретических свойствах LSD [?] и STP (?)». Может быть, это принесет [неясно].

С наилучшими пожеланиями Максу, а также Цирульнику и веснушчатой Мэри.

Письмо свидетельствует, что за год до кончины Дж. Гамов был бодр, жизнерадостен и работоспособен. Собственно, об этом даже лучше свидетельствует библиография его работ — его научная активность сохранялась на высоте до последних дней жизни.

По причинам, указанным выше, я перестал писать Р.-И.Гамову в конце 1983 г. Естественно, и он поступил так же. В конце концов он должен был понять истинную причину моего молчания... Как я сейчас корю себя за проявленное малодушие! Мучительно анализируя эту историю, прихожу к неутешительным выводам. Нет, это была не трусость! Все дело в том, что я вырос и воспитался в той системе, в которой «дисциплинированность», «исполнительность» {228} почитались за главные добродетели, короче говоря, я был «человеком системы». Это был как раз тот случай, когда «положительное» становится «отрицательным». К сожалению, прозрение наступило позже. И было нелегким.

Последние несколько лет я пытался восстановить переписку — писал по всем известным мне адресам, посылал вышедшие статьи о Дж.Гамове, пытался связаться с сыном через американских историков науки, приезжавших в ИИЕТ АН СССР, пробовал даже действовать через американское посольство в Москве. Такие же попытки предпринимал и родственник Дж.Гамова Игорь Леонидович Гамов (с другой целью). Все оказалось безрезультатным. Последнее мое обращение (по трем известным мне адресам) было сделано в середине августа 1990 г., где я (в который раз!) извинился за свое молчание 1983 г. и попросил прислать фотографию могилы Гамова в Боулдере. Ответа нет до сих пор.

Впрочем, Р.-И.Гамов все же проявил себя довольно неожиданным образом. 17 декабря 1989 г. в газете «Советская Россия» под заголовком «Спасительный мешок» была напечатана маленькая заметка: «Альпинистам хорошо известно, что разреженный воздух высоко в горах может вызвать головную боль, головокружение, затрудненное дыхание, переутомление и т.п. Американский ученый Игорь Гамов из Колорадского университета предложил для разрешения этой проблемы переносной надувной мешок весом 5,4 кг, который плотно закрывается, и давление внутри него повышается с помощью простого ножного насоса. Специальные клапаны следят, чтобы давление было постоянным. Выдыхаемая двуокись углерода высвобождается, уступая место свежему притоку воздуха. Лечение «высокогорной болезни» обычно длится около двух часов.» Хочется надеяться, что в подобном амплуа мы еще не раз услышим о сыне Дж.Гамова.

Нет никакого сомнения в ценности приведенной переписки. Она дала так необходимые человеческие черты облика Дж.Гамова и его ближайшего окружения, которые не может дать никакое изучение архивов. {229}

Собственно, вскоре все прояснилось. 1 сентября 1990 г. позвонил Игорь Леонидович Гамов из Кишинева и сообщил, что он, наконец, получил короткое письмо от Р.-И.Гамова. Вскоре пришли и копии самого письма и приложенной к нему статьи из американского журнала о «мешке Гамова» с фотографией его изобретателя на фоне Памирских гор. В статье содержалось описание «мешка» и сообщалось, что он спас жизни по крайней мере шести альпинистов. А в письме сообщалось о намерении приехать «на несколько дней в Советский Союз» для чтения лекций о своем изобретении и о своем желании встретиться со своим родственником. В статье была информация и о Дж.Гамове.

Оказывается, здание Колорадского университета называется (по-видимому, среди студентов) «Башней Гамова». И еще: «Игорь знает много историй о своем отце русского происхождения... Когда отмечалось 100 дней со дня рождения Игоря, Дж. Гамов угощал всех своих гостей вином (Брэнди Александер) из детских бутылочек малыша. Поскольку Э.Теллер непьющий, он получил взамен детское питание, которое ему очень понравилось». Действительно, это шутки Гамова!

Д.Д.Иваненко
ЭПОХА ГАМОВА ГЛАЗАМИ СОВРЕМЕННИКА

Считая своим долгом содействовать лучшему пониманию истории отечественной физики, я рад возможности сделать еще один, небольшой, вклад, рассказывая о своем знакомстве (1923–34 гг.) и дружественной совместной работе (1923–28 гг.) с Георгием Антоновичем Гамовым. Выдающийся вклад Гамова, начавшего квантовую трактовку атомных ядер, широко признанную мировой наукой, представляет одно из главных достижений советской физики; его теория процессов в Ранней Вселенной, развитая уже в годы пребывания в Америке, приведшая к объяснению образования легких ядер и замечательному предсказанию реликтового излучения, явилась первым существенным шагом во всем развитии современной космологии вслед за эпохальным доказательством петроградского механика А.А.Фридмана (1922–23 гг.) возможности нестационарной расширяющейся Вселенной; оказался важным и его подход к расшифровке генетического кода.

На наш взгляд, историки науки, наряду с исследованием подлинных публикаций, трудов конференций, переписки, архивов, должны стараться собрать возможно больше материалов, так сказать из первых рук, организуя интервью со здравствующими учеными, побуждая их писать свои автобиографические записки. Систематическую работу подобного типа уже проделали американские историки науки, записав на пленки многочасовые беседы, например, с Оппенгеймером (руководителем Манхеттенского проекта первой атомной бомбы) и рядом других самых видных современных ученых. {231} Вспоминаю, как во время Международного конгресса по истории науки в августе 1968 г., не откладывая в долгий ящик, один из руководителей американского центра истории физики, за неимением магнитофонной кассеты, провел со мною часовую беседу о первых годах советской ядерной физики, записывая ее с помощью одного из своих сотрудников. Со своей стороны, мы физики «старожилы», десятки лет посвятившие научной работе, организаторы конференций, лабораторий, журналов и т.д., обязаны оставить хотя бы краткие, необработанные для публикаций записи, посвященные прошедшему периоду, и, в частности встречам с наиболее крупными учеными.

Для лучшего понимания работ Гамова, о котором сейчас идет речь (как и в других подобных случаях), необходимо напомнить ситуацию в физической науке 20-х–30-х годов, а также пояснить положение советской науки вообще и специально преподавания в Петроградском (ленинградском) Университете ЛГУ, где учился Гамов. Я расскажу кратко, каким путем я пришел в физику и одновременно с Гамовым получил возможность учиться в ЛГУ, и как мы счастливым образом начали работать именно в Ленинграде, тогдашней столице советской физики, быстро становившейся одним из мировых научных центров. Конечно, данному периоду уже посвящено немалое число публикаций советских и некоторых зарубежных авторов, на некоторые из которых мы будем ссылаться. Что касается Гамова, то нужно указать и содержательную статью В.Я.Френкеля и А.Д.Чернина в научно-популярном журнале «Природа», 1989 год (№ 8, с. 82–102), которая явилась первой относительно большой публикацией о Гамове в нашей стране, сообщающей сведения о его биографии и главнейших работах; вместе с тем замечу, что настоящие строки написаны мною до ознакомления с автобиографией самого Гамова, на которую я буду только в некоторых примечаниях ссылаться. В известном смысле моя краткая статья может рассматриваться как дополнение и уточнение к книге Гамова. {232}

Как известно, перед ЛГУ неплохим «приготовительным классом» для Гамова явился Новороссийский Университет в Одессе, основанный в середине 19 века (1865 г.), т.е. позже Университетов Казани, Харькова, Петербурга, Киева и, конечно, старейшего Московского (и восстановленного теперь, основанного раньше еще Густавом Адольфом в Тарту (Дерпт, Юрьев)). Хотя в Одессе одно время преподавал и состоял профессором (1875–1892) самый крупный физик-теоретик старой России Н.А.Умов, но физическим центром этот Университет не стал. Напротив, профессор Н.П.Кастерин (ученик А.Г.Столетова), выполнивший ряд важных работ по акустике (волны в неоднородной среде), оставил по себе печальную память как консерватор в науке, противник релятивизма. Позднее здесь состоял профессором активный оптик Е.А.Кириллов (участник теоретической конференции 1929 г., в Харькове). Вместе с тем, довольно высоко в Одессе стояли математические науки (С. И. Шатуновский, В.Ф.Каган). Проф. Каган (позднее профессор Московского Университета), специалист по дифференциальной геометрии и истории неевклидовой геометрии и, главное, по трудам Лобачевского, организовал в Одессе издательство «Матезис», опубликовавшее ряд ценных современных книг, издавал небольшой журнал «Вестник опытной физики и элементарной математики». Отсутствие в Одессе значительных курсов По современной физике и явилось толчком по переезду Гамова в Петроград.

Моим «приготовительным» классом явился Полтавский Педагогический институт и первый курс Харьковского Университета (менявшего свое название), где также довольно высоко стояла математика во главе с крупным ученым, уже классиком математики, С. Н. Бернштейном и профессором Д.М.Синцовым, но не было заметных курсов по современной физике (положительную роль сыграл наш юношеский кружок в Полтаве «Наука и жизнь» с большим интересом к философии, и участие в работе Полтавской астрономической Обсерватории, а также небольшого физико-математического общества). {233} С развитием боровской квантовой механики, расщеплением ядер Резерфордом я познакомился по случайному выпуску «Нэйчур», попавшему в Архангельск в годы гражданской войны. В центральной газетной печати я прочитал о споре ленинградского ученого А.А.Фридмана с Эйнштейном о возможности расширяющейся Вселенной, который выиграл Фридман. После этого я окончательно решил оставить изучение философии, подлинников Канта и т.д. (к «возмущению» моих друзей-философов) и заняться, хотя бы на пару лет теоретической физикой. Для этого следовало переводиться в 1923 г. из Харьковского в Московский или Петроградский Университет.

Перевод в Московский Университет (МГУ) оказался невозможным, а «Второй» МГУ (бывшие женские курсы, ставшие Пединститутом, где в свое время преподавал А.А.Эйхенвальд — автор известных крупных трудов по электродинамике) меня по уровню не устраивал. В МГУ же, на Моховой, уже была кипучая обстановка с неплохим курсом А.С.Предводителева по основам квантовой теории, ясными лекциями по кинетической теории А.К.Тимирязева. Работал семинар крупного специалиста в области магнетизма В.К.Аркадьева и его супруги А.А.Глаголевой, где впервые все познакомились (1923 г.) с опытом Комптона. Кстати сказать, этот семинар привлекал и традицией чая, весьма нелишнего в полуголодном тогдашнем студенческом быте.

Между прочим, через 20 лет, когда я уже в качестве профессора Университета вновь встретился с Аркадьевым, в протоколах семинара со списками участников была найдена и моя подпись.

Пришлось познакомиться с Биржей Труда, и мне удалось получить удачную подработку за подробные комментарии к демонстрациям Луны, Сатурна и т.д. у одного из ряда небольших телескопов, расположенных близ памятника Пушкину. Это было начало НЭПа. Наше поколение, связавшее свою жизнь с физикой, мало обращало внимания на неудобства быта, все больше включалось в науку, проводя время в {234} Румянцевской (Ленинской) и Университетской библиотеках и на лекциях.

Так или иначе, пришлось с сожалением ехать в самом конце 1923 г. в Петроград, куда я был переведен и где, между прочим, можно было устроиться у родственников вместо проживания в Москве впятером в небольшой комнатушке, на что наше поколение студентов впрочем не обращало внимания. Вскоре выяснилось, что судьба сделала мне подарок, поскольку главные центры советской физики находились как раз в Петрограде, где я и пробыл около 10 лет (1923–1935).

Остановимся теперь на ситуации в физике 20-х годов в университете (ЛГУ), в котором учился и Гамов, приехавший из Одессы. Физическая картина характеризовалась осознанием эйнштейновской общей теории относительности (ОТО) с ее геометризованной концепцией гравитации, характеризуемой искривлением пространства-времени, называемым геометрией Римана. Незадолго до этого предсказания ОТО подтвердились (во время затмения 1919 г.) отклонением света в поле тяготения Солнца. Как раз в ЛГУ она хорошо известна, ставшая одним из главнейших достижений всей современной науки, теория ленинградского профессора А.А.Фридмана — теория не статической, но развивающейся со временем Вселенной, подтверждавшейся наблюдениями универсального разбегания Галактик, что указывает на расширение Вселенной (окончательно доказанное Хабблом в 1929 г.). Детали удачной полемики Фридмана с Эйнштейном мы узнали от Ю.А. Круткова, передавшего Эйнштейну в Копенгагене письмо Фридмана. Эйнштейн сперва усматривал в ответе Александра Александровича ошибку, но на самом деле он сам допустил ошибки в своем построении первой от релятивистской космологии, еще статической, как и в нерелятивистской космологии Ньютона, вызвавшей большой интерес также у астрономов и философов.

Прямое и косвенное влияние Фридмана на Гамова и на всех нас, было огромным, независимо от посещения его {235} лекций на математическом отделении ЛГУ и докладов в математическом обществе.

Что касается специальной (частной) теории относительности (СТО), то ее справедливость не вызывала сомнений. Напротив, в 20-х и в начале 30-х годов в основном силами также нашего поколения велась борьба с реакционерами в науке, консерваторами-физиками, пытавшимися связать свое отрицание релятивистских теорий с высказываниями основоположников марксизма (такими, как профессор Московского университета А.К.Тимирязев, сын известного биолога, а также одесский профессор Н.П. Кастерин).

Политизируя научные дискуссии, Э.Кольман, игравший большую роль в партийном руководстве наукой, вел борьбу с современной физикой, обвиняя в «идеализме» ее представителей (профессора Я. И. Френкеля и «школку», как он писал в центральной печати, молодых ленинградских теоретиков).

В сущности речь шла о прямом политическом доносе, что и сказалось позднее в годы террора (с середины 30-х годов) и вновь возникло в первые послевоенные годы (о чем еще будет идти речь ниже).

Другая часть оснований физической картины мира (не связанная тогда еще с гравитацией и космологией, но учитывающая СТО) была связана с теорией квант, теорией атома Нильса Бора, предложенной в 1913 г., развитой А.Зоммерфельдом, книга которого была подобна своего рода Библии в этой области («нет Бора кроме Бора и Зоммерфельд пророк его» — так в студенческой среде характеризовалась ситуация).

Не вызывали сомнений квантовая трактовка излучения (Планк, 1900) и основы понимания твердого тела. Вместе с тем, именно, при всех ее огромных успехах (в объяснении Менделеевской системы элементов, в теории спектров многоэлектронных атомов, успешно разработанной профессором ЛГУ Д.С.Рождественским и др.), полуклассический характер теории Бора, невозможность разумного объединения {236} классической волновой теории световых явлений и их квантовой, фотонной трактовки (предложенной Эйнштейном (1905) и подтвержденной наглядно комптон-эффектом (1923)), показывали незавершенность квантовой теории «материи».

Вся физика жила в ожидании новых решающих идей, что проявлялось и в лекциях и на семинарах, и в реферативных собраниях П.И.Лукирского («понедельники»). Ошеломляющее впечатление произвело предложение Нильса Бора (в совместной статье с Крамерсом и Слэтером 1924 г.) считать сохранение энергии выполняющимся только в среднем, а не в каждом индивидуальном процессе.

Для характеристики тогдашних настроений приведем ходившие по рукам стишки В.А.Фока, выдвигавшегося в руководящие теоретики, с его типичным математическим строгим подходом. Фок учился в одной из немецких (если не ошибаюсь, трех) гимназий Петербурга (Петершуле, Анненшуле и др.), из которых вышло немало других известных физиков, поздних потомков немецкой своеобразной группы, проживавших главным образом на Васильевском Острове. Фок писал свои стихи по-русски и по-немецки, владея немецким языком как родным.

Итак, указывая на нестрогость боровских работ (подсказывая последний известный тогда элемент № 92 уран), Фок говорил (пишу по памяти):

Затем, касаясь несохранения энергии (что вскоре было опровергнуто Боте, доказавшим наличие обычного сохранения {237} в единичном акте комптон-эффекта), строки Фока звучали по-русски (перевод самого Фока):

Некоторые популярные, ходившие по рукам другие стишки (исходившие, в частности, от «поэтов» нашей студенческой группы) мы приведем позднее.

В противоположность физике, как известно, на руководящем мировом уровне стояла в середине XIX века русская химия во главе с Д.И.Менделеевым, а также математика России, во-первых, благодаря великому автору первой неевклидовой геометрии с ее огромнейшим влиянием и на физику Н.И.Лобачевскому (Казань), целой школе петербургских ученых, начиная с П.Л.Чебышева, его ученика А.М.Ляпунова, затем его ученика В.А.Стеклова, являвшегося организатором науки уже после октябрьского переворота (к его ученикам принадлежали и профессора Ленинградского Университета А.А.Фридман, В.И.Смирнов, чьи лекции мы слушали вместе с Гамовым). Мировое значение приобрели труды Остроградского, Маркова, Виноградова, Бернштейна, московской школы Н.Н.Лузина и многих других современных ученых; крупнейшим исследователем законов летательных аппаратов и организатором русской авиации был московский профессор Жуковский; Мещерский в Санкт-Петербурге обобщил основную формулу движения ракет (теряющих в полете массу); Циолковский в Калуге, чьи настойчивые призывы построения аппаратов, способных преодолеть земное притяжение, дал импульс к хорошо известным успехам, относящимся к самым важным (наряду с приложениями ядерной физики) достижениям, которые внес XX век во многовековую историю цивилизации.

Не останавливаясь здесь на глубоких проблемах истории науки, ограничимся любопытной аналогией между развитием {238} точных наук в России и Италии, поскольку в Италии, также при высоком уровне математики в XIX, начале XX века с установлением тензорного анализа в трудах Риччи и Леви-Чивита, с достижением Пеано, Вольтера и др., физическая наука далеко не играла руководящей мировой роли (вплоть до возникновения школы Ферми в 30-х гг. XX века); по-видимому, как и в России, это было связано с недостаточной индустриализацией и приборостроением, а также с развитием философии и теологических дискуссий с ударением на этическую сторону христианства без широких натурфилософских направлений, подобно Германии XIX века.

Уточним теперь коротко, которые читались в двадцатые годы на Физфаке ЛГУ, когда здесь учились мы с Гамовым и переехавший из Бакинского Университета Л.Д.Ландау. Следует подчеркнуть, что курс (соответствовавший приему ещё 1922 г.), на который я перевелся осенью 1923 г. (примерно 25 человек), был первым регулярным, посещавшим те же лекции и ряд экзаменов сдававших одновременно. На других курсах были на год–два старше другие студенты, в том числе Гамов, а также, например, А.А.Марков (сын известного математика, в будущем профессор Московского Университета, с которым мы сблизились по научным дискуссиям, а также по теннисному спорту). В первый год обучения вводный курс физики читал О. Д. Хвольсон, автор известного многотомного фундаментального курса физики, переведенного и на немецкий язык (который изучал и Ферми). Хвольсон написал также хорошее популярное введение в теорию относительности и др., являлся большим патриотом русской физики, стараясь отметить все ее достижения. Главным предметом на втором курсе являлась оптика, фундаментальный курс которой читал Д.С.Рождественский, сопровождая лекции великолепными демонстрациями всех классических эффектов; курсу соответствовал семинар с докладами, которые делали студенты, выбирая те или другие темы. Формально свободное посещение лекций и участие в семинаре были обязательными у Рождественского, иначе он отказывал {239} в приеме экзаменов. Курс высшей математики вел В.И.Смирнов, автор известного многотомного учебника. Лекции он читал блестяще, студенты полушутя просили его даже читать не так уж хорошо, иначе нельзя оторваться и вести записи. Здесь же отмечу, что В.И.Смирнов был большим ценителем музыки, увлекался Шостаковичем. Уж после окончания ЛГУ мы встречались с ним в филармонии, в частности увлекаясь произведениями Брукнера. Смирнов, известный трудами в области функций комплексного переменного, активно участвовал в заседаниях математического общества (как и Фридман); вспоминается его доклад по новому течению «интуиционизма» Г. Вейля, с последовавшей дискуссией. Несколько раз я посетил В.И.Смирнова у него дома, обсуждая историю математики, некоторые детали биографии А.А.Фридмана, его однокурсника по Университету. Известной была близость Смирнова (как и Фридмана) к религии. Скромный чай предлагался супругой Владимира Ивановича (его второй женой; первая супруга погибла во время гражданской войны в Крыму, в период известной волны террора, который развязали Бела Кун и Землячка).

Курс электродинамики вел B.C. Игнатовский, останавливаясь на математических пунктах, применяя, наряду с векторами некоторый вариант тензорного исчисления. Курс этого известного крупного специалиста по расчету оптических приборов, развившего некоторые обобщения Лоренцевых преобразований, был однако довольно далек от более актуальных проблем. Довольно трудный курс В.С.Игнатовского привел к организации неофициального вспомогательного семинара, на котором мне пришлось пояснять многие детали. Во время блокады Ленинграда Игнатовский был арестован и расстрелян, посмертно реабилитирован в 1955 году.

Отметим еще второй курс электродинамики В.К.Фредерикса (также погибшего в годы Большого террора (интернированный в Германии во время первой войны, Фредерикc имел возможность даже работать в Геттингене и привез после {240} заключения мира в Советскую Россию первые сведения о теории гравитации Эйнштейна, заинтересовав этим Фридмана)). Небольшой спецкурс радиоактивности прочел В.И.Павлов (сын знаменитого биолога).

Рождественский оживлял свой курс, делясь ценными воспоминаниями о проблемах варки оптического стекла в годы первой мировой войны и, наконец, об успешном решении этой задачи после создания им Оптического Института в 1918 г. Игнатовский останавливался на организации Университетов в Германии, где он много лет проработал, вспоминал свой экзамен с вопросом о концепциях Гете о природе света и его, конечно, ошибочных возражениях против Ньютона (хотя косвенно и содействовавших пониманию зрения). Курс статистики Ю.А.Круткова, по существу являвшегося крупным механиком (близким по работам к А.Н.Крылову), а не физиком-теоретиком, был ясным, но далеким от новых проблем типа статистики Бозе и др. В известном смысле ученик Эренфеста, Крутков по его предложению разработал теории адиабатических инвариантов. Характерным образом Крутков, к моему большому сожалению, никак не понял моей идеи (еще 1924–25 гг.) применения формул типа Планка, а не Вина — Максвелла для статистики газов и развитие аналогий де Бройля фотонов и частиц, т.е. по существу применение статистики Бозе — Эйнштейна, как выяснилось в 1925 г.; из коллег поддерживал меня только Гамов, но этого было тогда недостаточно для реализации моей идеи в печати. Вспоминаю, что во время совместной командировки в Ташкент Ю.А.Круткова с М.П.Бронштейном — моим самым близким другом — я получил дружественную юмористическую открытку (с «портретом» гориллы). В годы Большого террора Ю. А. Крутков был арестован и провел несколько лет в лагере, в одной из рабовладельческих «шарашек», где одновременно с ним находился будущий главный конструктор спутников С.П.Королев, физик-теоретик Ю. Б. Румер и другие ученые и инженеры. После освобождения (когда мы случайно встретились в Москве, куда {241} я приехал в командировку из Свердловска) Круткову было разрешено вновь преподавать в Университете Ленинграда, но с проживанием за столь известной границей, свыше 100 км от города. Во время этой прогулки по Москве Крутков сказал мне, что самым тяжелым для него был не сибирский лагерь, но известие о кончине его сестры (преподавательницы школы), с которой он проживал в одной квартире. Многолетний упорный холостяк, Крутков женился после Сибири на одной из бывших студенток нашего же курса. Он не любил заседаний совета факультета и не бывал на них.

Следует напомнить, что как раз через Круткова, отправившегося в Лейден к Эренфесту, А.А.Фридман передал письмо Эйнштейну с подробными выкладками по первой общерелятивистской космологии расширяющейся Вселенной. Очень интересно рассказывал Крутков о своих настойчивых многодневных попытках убедить Эйнштейна рассмотреть аргументы Фридмана и взять обратно свое ошибочное возражение против теории петроградского ученого, которые автор статической космологии поспешил в довольно резкой форме опубликовать. Как известно, ознакомившись с аргументами Фридмана, Эйнштейн очень быстро (как рассказывал Крутков) понял свою ошибку и послал в печать соответствующую заметку. Впоследствии он поддерживал и развивал теорию Фридмана (впрочем, неправильно полагая, что теперь космологический член будто бы не нужен и его включение было у Эйнштейна ошибкой).

Особое значение имел курс П.И.Лукирского по основам квантовой теории и, как мы уже писали выше, руководимый им реферативный семинар («понедельники») с участием профессоров и студентов-дипломников. В круг квантовых идей вводил нас спецкурс твердого тела, который по приглашению прочел А.Ф.Иоффе, профессор Политехнического Института и директор Ленинградского Физико-технического института. С каждым годом мы все более тесно связывались с семинаром Я.И.Френкеля, главного теоретика Физико-технического института (с которым меня связало самое {242} тесное семейное знакомство в течение многих лет). Сильный экспериментатор Лукирский заведывал отделом одного из крупных заводов «Светлана». Из всех профсоюзов он был наиболее близок к студентам, возглавлял шахматный турнир факультета (где первое место занял А.А.Марков); будучи яхтсменом, Лукирский стимулировал спорт. В годы Большого террора он пробыл ряд лет в лагере, был освобожден во время войны.

Курс термодинамики вполне корректно, но не касаясь более глубоких проблем, связанных с дискуссиями об энтропии, читал В.Р.Бурсиан, внесший вклад в ряд приложений физики. Он являлся ученым секретарем Всесоюзных Физических конференций; подобно ряду других профессоров, был репрессирован в годы Большого террора, скончался в заключении. Один из главных курсов — классической механики — читал В.А.Фок, выдвигавшийся в число главных теоретиков страны. Контуженный на фронте во время мировой войны, он почти полностью потерял слух и до появления известных ныне «наушников» с ним практически было невозможно разговаривать и тем более задавать на лекциях вопросы. Подобно другим главным советским теоретикам (Френкелю и Тамму), Фок незамедлительно включился в разработку постборовской квантовой механики и получил очень важные результаты.

Напомним, что Фок заинтересовался предложенной мной линейной метрикой и в 1928–29 годах в совместных обсуждениях нам удалось построить соответствующую связность, обобщив уравнение Дирака на учет гравитации, применив формализм тетрад. Основные результаты были доложены в нашем докладе на первой Всесоюзной физической конференции в Харькове 1929 г., созванной по моему предложению. В этот период я заведывал теоретическим отделом нового Физико-технического института в Харькове и Фок был зачислен его консультантом. Рефераты этой важной конференции были опубликованы Фоком и мною в одном из Немецких журналов. К сожалению, впоследствии полемика, {243} приобретшая резкий стиль, привела к прекращению наших совместных работ и дискуссий; даже в организационном отношении. В.А.Фок возражал против якобы «преждевременного» созыва первой советской гравитационной конференции, в конце концов состоявшейся в 1961 г. Он отказался войти в Оргкомитет и участвовать в конференции. На самом же деле организованная на базе Московского Университета под моим руководством конференция оказалась очень удачной, с одним заседанием, проведенном в ОИЯИ (Дубна), где председателем был Понтекорво, и положила начало целой серии гравитационных конференций (в Тарту в форме Высшей школы, в Тбилиси в 1965 г. и др., уже с активным участием В.А.Фока). Как известно, в эти годы большой импульс разработке теории гравитации дали труды Джона Вебера (1959) по поискам гравитационных волн (до сих пор окончательно не обнаруженных, даже имея в виду предварительные результаты в связи с наблюдениями излучений нейтрино и других сверхновой февраля 1987 года Вебера (США) и итальянской лаборатории Амальди).

В числе других ленинградских ученых В.А.Фок также стал жертвой репрессий, будучи арестованным в начале 1935 г. (на «несколько» дней), а затем второй раз в период Большого террора в 1938 году; основные перипетии этого второго ареста с поездкой в Москву и свидания с Ежовым, даже с обсуждением предстоящих выборов в Академию Наук, известны со слов самого Владимира Александровича, довольно широко информировавшего об этом многих коллег, к счастью, закончились благополучным освобождением (и выбором в АН СССР). На подготовительных заседаниях Большого совещания (1949 г.) (в конце концов отмененного) В.А.Фок довольно враждебно выступал против меня. Вместе с тем, начиная с большей международной гравитационной конференции 1959 г. в Париже (точнее, близком к городу Руайсмоне) мы неоднократно принимали совместно с В.А.Фоком участие в других гравитационных конференциях (в Польше, Швейцарии, Дании). Фок состоял {244} председателем Оргкомитета очередной пятой международной конференции 1968 г. в Тбилиси, где я отвечал за квантовую секцию.

Наряду с лекциями в ЛГУ шли семинары Рождественского и его сотрудников по Оптическому Институту А. И.Тудоровского, внесшего большой вклад в разработку оптических систем всей оптотехники, и К.К.Баумгарта. В целом можно констатировать, что преподавание на Физфаке ученых, игравших руководящую роль в главнейших направлениях физики (за исключением громадной фигуры А.А.Фридмана, на математическом факультете, с его космологией расширяющейся Вселенной).

Отметим любопытный эпизод с установлением ныне общепринятой терминологии: собственные значения, собственные функции, которую я предложил вместо прежней: фундаментальные функции, характеристические числа, — с трудом уговорив В.И.Смирнова и В.А.Фока перейти к новым терминам; все это было далеко не тривиально, например, в англоязычных странах взяли только наполовину немецкие слова «эйген» (Eigen собственный), т.е. пишут Eigen value и т.д. (по-русски звучало бы как «эйген-значения»).

Обратимся теперь непосредственно к стилю работы нас, студентов-теоретиков, начавших публиковать статьи и участвовать с докладами на Конференциях с 1926 г., т.е. в самые первые месяцы установления квантовой механики. После приезда в 1924 г. Ландау, поступившего на. наш курс, он присоединился к моим с Гамовым дискуссиям; наметившаяся близость с теоретиком нашего же курса Тувимом не была развита. Тувим стал разрабатывать вопросы космических лучей в контакте с Мысовским в Радиевом институте, задержался в Германии во время командировки и вскоре погиб в автокатастрофе. С Гамовым мы организовали регулярный неофициальный теоретический семинар, в котором участвовали студенты и младших курсов. Наиболее близким оказалось знакомство с Ириной Сокольской (будущим {245} профессором ЛГУ) и Женей Канегиссер (будущей супругой друга Ландау, известного немецкого теоретика Рудольфа Пайерлса, с которым она и переехала в Англию еще до войны в годы фашизации), автором множества ходивших по рукам стишков. Кто-то прозвал нашу дружескую группу «Джаз-банд», в центре которого естественно оказались «три мушкетера» (Гамов — Джо, или Джонни; Ландау — Дау, как я сократил его фамилию, заметив, что ее первая половина «Лан» по-французски означает «осел» (l'ane); это сокращение сохранилось, и в очерках воспоминаний, в том числе зарубежных, часто даже отмечалось как именно мое предложение; по-видимому, по причине частого цитирования строф Гете (из Фауста) с упоминанием Нострадамуса, мое имя также в просторечии сократили, отбросив «ностра» и заменив «а» на «и», получилось «Димус».

В центре нашей жизни конечно стояла теоретическая физика, лекции, «понедельники» Лукирского, наш с Гамовым студенческий семинар, просмотр новых журналов в иностранном отделе «Публички» и в библиотеке Физического общества (малоактивного) в самом Физическом институте (в другой комнате, рядом, в «Боргмановской» библиотеке (по фамилии профессора И.И.Боргмана, строителя здания Физического института, предшественника Рождественского по заведыванию кафедрой) было запрещено разговаривать и брать на дом книги). Нас с Джо в Боргмановской библиотеке, между прочим, застало и огромное наводнение осенью 1924 г., на сигналы о котором с Петропавловской крепости мы, занятые дискуссией, сперва не обратили внимание, но затем бегом еще успели перебраться через Дворцовый мост.

Очень важной также и для многих студентов была связь Физического Факультета с Государственным оптическим институтом (ГОИ). Гамов, окончив ЛГУ в конце 1924 г., начал работать в ГОИ в лаборатории В.К.Прокофьева (по одной из центральных тем Рождественского — исследование аномальной дисперсии калия, проводя также проверку качества оптического стекла). Меня пригласил в ГОИ Рождественский; {246} здесь около года в фотометрической лаборатории С.О.Майзеля я участвовал в работах по измерениям силы света, также определяя ее в цехах фабрик и заводов; предложив между прочим окрашивать станки. Зарплата в ГОИ была очень существенной в нашем скромном студенческом быту (часто с обедами в виде только супа и большого количества хлеба с горчицей). К сожалению, моя работа в ГОИ преждевременно прекратилась по внешним специфическим причинам, связанным с повторными вопросами о политических взглядах (имея в виду, что мы — трое теоретиков — все были беспартийными, хотя вместе с тем меня «Академическая Секция» выдвинула в числе студенческих представителей на Совете Физического Факультета, где я нередко и выступал).

Воскресные дни проходили в поездках в пригородные Дворцы; в конце 20-х годов пришло увлечение теннисом. Зимой ездили в один из городков за Сестрорецком для лыжных прогулок, иногда с ночевкой, снимая комнатушку для переодевания, чая после лыж. Гамов был хороший спортсмен, бегал на лыжах; для Дау лыжи не удались.

Характерным эпизодом явилась публикация юмористического «журнала» «Отбросы физики», издававшегося раз в год в двух — трех экземплярах (1926–1928) (на первой странице ставилось, хорошо известное немецкое заглавие «Physikalische Dummheiten» (под редакцией Иваненко и Дау). При переходе в неквантовую, нерелятивистскую область наш журнал превращался в «Журнал Экспериментальной и Теоретической физики» (Журнал Русского Физико-химического общества, серия физики, как он раньше назывался).

Журнал зачитывался на «понедельнике» в конце заседания. Один экземпляр посылался в ЛФТИ. Мы никого не жалели, острили по поводу патентования Иоффе, как оказалось ошибочной, идеи тонкослойной изоляции. В викторине задавались вопросы типа: «Какое животное поражает противника током?» Ответ: Антон Вальтер (устроивший на дверях {247} лаборатории «разрядник»). «Есть ли в Томске главная улица?» — Ответ был от имени Тартаковского (которому «вежливо» предложили переехать из Ленинграда в Томский Физико-технический институт). Вопрос: «Откуда взялся обычай верить Лукирскому на слово?» — Ответ: «Нет такого обычая». В журнале печатались стишки Фока и Канегиссер. Удивляюсь, как это мы с Дау не перессорились со всеми. Большинству «Физикалише Думмхейтен» очень понравился; В.И.Павлов предложил сохранять экземпляры в библиотеке Физического Общества. Но, конечно, ортодоксы казенного стиля стенгазет отнеслись к «журналу» очень отрицательно; явно занесли его появление в досье авторов. Вместе с тем, журнал был, так сказать, официально легализован; на заседании Совета Факультета при обсуждении юбилейного заседания в честь Хвольсона было решено, кроме первой части с докладом, присоединить вторую, в виде юмористического заседания Физического общества, и декан Физфака Рождественский прямо предложил подготовить и выпуск «Физикалише Думмхейтен». В целом заседание вышло очень удачным, на него приехал и Иоффе; Хвольсон хохотал до слез.

Наряду со стишками по отдельным поводам и «статьями» в «Физикалише Думмхейтен», («Нелепости Физических Наук»), для журнала была написана и получила хождение целая «поэма», где перечислялся теоретический актив (сочиненная в стиле гумилевских «Капитанов»), отражавшие научные события тех лет:

Комментарии: КТФ (кафедра теоретической физики); в Рентгеновском институте (т.е. в Физтехе); далее речь идет о модели Френкеля «вращающегося» электрона, о принципе неопределенности Гейзенберга, статистической трактовке квантовой механики Макса Борна, нестабильности пакета волн Шрёдингера, об опровержении в опытах Боте гипотезы Бора — Крамерса — Слэтера о несохранении энергии (стихи явно написаны после 1924–1927 гг., но до начала ядерной эпохи 1932 г.)

«Цейтшрифт» — «Цейтшрифт Фюр Физик», немецкий «Журнал физики» — центральный орган тех лет, где публиковались также советские авторы до образования в Харькове советского журнала на западноевропейских языках (1932 г.).

Несколько слов о первых впечатлениях встреч с Гамовым.

Гамов был высокого роста, стройный; лицо с правильными чертами. Говорил очень высоким голосом («канарейка на 10-м этаже», сострил Пайерлс). Гамов был очень близорук, {249} но странным образом одел очки уже в годы нашего знакомства; очень долго удивлялся, что видит черты лиц друзей, морщины, трещины на фасадах домов и т.д.; долго не мог успокоиться своему «открытию» мира. Гамов хорошо рисовал, быстро набрасывал карикатуры. Как мы уже говорили, Гамов не принадлежал к нашему студенческому потоку, был старше, как и А.А.Марков, сдавал экзамены отдельно, а не в коллективе, как часто было у нас. Он раньше всех (из джаз-банда) закончил университет, раньше всех начал работать вне ЛГУ, в частности преподавая в Мединституте (конечно, немедленно появились стишки):

Действительно, работая в Медицинском институте, Гамов познакомился с некоторыми студентками, которых мы с Джонни и посещали в их семьях. Дау как-то оказался в стороне от этих «медицинских», как и некоторых других знакомств и встреч, довольно сильно обиделся, что и привело в 1928 г. к прекращению наших совместных работ (но все же после совместного доклада на первом же заседании столь исключительной 6-й Всесоюзной, фактически международной, Физической конференции 1928 г., в Москве и на Волге). Живой, разговорчивый Гамов быстро находил новых знакомых; он «открыл», например, семью знаменитого математика Маркова, мы познакомились с вдовой академика, несколько раз бывали у них дома. Сын Андрей Андреевич сам стал видным математиком, профессорствовал позже в МГУ. Оказался сильным шахматистом, заняв первое место на дружеском турнире Физфака ЛГУ, организованном Лукирским, — играли часто у него на дому. Я лично с трудом добился предпоследнего, а не последнего места! Это был период {250} массового увлечения матчами Алехина — Капабланки; после выигрыша Алехиным чемпионского звания ему было послано поздравление. Элегантнейший Капабланка как-то в Доме Ученых (наш постоянный клуб, обеды, библиотека, полная иностранных журналов) сделал доклад, с анализом ряда партий. Увлечение шахматами было у нас и до изучения знаменитых партий, покупали литературу; но во-время спохватились и прекратили эту трату сил (может быть, мне изменяет память, но Гамов шахматами не занимался). Гамов первый из нас (т.е. теоретиков из джаз-банда) поехал за рубеж, первый вошел в Большую науку в 1928 году, получив известность своей, ставшей классической, теорией α-распада; публиковаться же мы все трое стали в 1926 г.

Ландау приехал в Ленинград в конце 1924 г., когда мы с Джо уже были знакомы и начали научные дискуссии, организовали неофициальный студенческий реферативный семинар. Некоторое время Дау производил впечатление провинциала, он забывал снимать свой картуз, выходя к доске на семинарах (где он сразу выдвинулся самым быстрым решением задач).

У нас троих установились на редкость дружественные отношения. В годы наиболее интенсивной совместной работы (1927 г. — начало 1928 г.) я приезжал к Дау каждый день (у него была отдельная комната в квартире родственников) переговариваясь с ним издали в случае гриппа и т.д. После окончания ЛГУ, будучи аспирантом Академии Наук, в моих поисках комнаты меня сопровождал и Дау.

В 1927 г. мы с Дау окончили университет, защитив дипломные работы на одном и том же заседании комиссии; доклад Дау вызвал аплодисменты аудитории; член комиссии математик Лейферт, неприятная личность казенного типа, задал вопрос о том, где мы собираемся работать и, ввиду еще отсутствия ясности, сделал замечание, вошедшее в книги воспоминаний, в том смысле, что сейчас стране не нужно много теоретиков; это нелепое замечание было сделано в годы бурного развития квантовой механики. {251}

Летом 1927 г. ко мне в Полтаву довольно неожиданно приехал Гамов, но мы не смогли повидаться, так как я находился в больнице после операции аппендицита; мне передали от Джо записку с информацией что де «известный гёттингенский квантист доказал невозможность применять к самым простым домашним предметам обычные понятия» (таким путем я впервые получил сведения об установлении Гейзенбергом принципа неопределенности, запрещавшего одновременное измерение координат и импульсов и т.д.).

В то же лето 1927 г., как заранее было договорено, приехал в Полтаву Дау, который однако пробыл у меня всего один день.

Накануне я получил от профессора Круткова короткое извещение, что Академическая секция отклонила мою кандидатуру в аспирантуру, и необходимо было срочно ехать в Ленинград, ведь мне грозил вместо научной работы призыв в армию.

Комсомольцы из Академической секции что-то неопределенное бормотали о «перевоспитании» и т.д.; явно, будучи уже недовольны и начатыми нами публикациями работ, и выступлениями на конференции, и изданием «Физикалише Думмхейтен» — и это все со стороны нас, беспартийных студентов, не пригодных к лакейскому подчинению официальной псевдофилософской доктрине диамата.

Не будем рассуждать здесь, почему удар тогда не пришелся также по Дау (который благополучно был после ЛГУ зачислен в аспирантуру к Я И.Френкелю в Физико-технический институт; как известно, Ландау стал жертвой репрессий позже, в 1938 г., в период Большого террора, после двух заграничных командировок 1929–33 гг.).

Неожиданное спасение по инициативе Якова Ильича Френкеля пришло в виду зачисления меня аспирантом в Физический институт Академии Наук на место стипендиата, только что установленное там в связи с кончиной вице-президента крупного математика В.Л.Стеклова. Зачисление было одобрено и реализовано А.Ф.Иоффе. {252}

В Ленинградской «Вечерней газете» была опубликована заметка о новой стипендии и даже с информацией о моем зачислении, как изволите видеть, «молодого, талантливого» персонажа; как обычно, незамедлительно появилась стихотворная «информация»:

(отбрасывая сомнительность характеристики, отмечу, что окончил ЛГУ, будучи моложе меня, ровесник Джо и, конечно, на 4 года более молодой Дау). Так или иначе, я смог продолжать научную работу в Ленинграде, познакомился с академиком А.Н.Крыловым, директором Физико-математического института (фактически — учреждения, существовавшего условно, на бумаге, как некоторое число штатных единиц из ранее действовавшего небольшого института; затем этот Институт при переезде Академии в Москву дал формальный толчок для создания двух крупнейших центров нашей науки: Физического Института имени П.И.Лебедева (ФИАН) и математического института имени В.А.Стеклова.

Я с трудом удерживаюсь, чтобы не вспомнить здесь подробнее об А.Н.Крылове, авторе интереснейших воспоминаний, крупном механике, фигуре мирового значения в области кораблестроения, переводчике с латыни главного труда Ньютона «Математические начала натуральной философии» (т.е. физики); страна очень обязана Крылову возрождением науки и промышленности после окончания гражданской войны.

С А.Н.Крыловым из физиков был близок П.Л.Капица, женившийся на дочери Алексея Николаевича. Драгоценной была каждая встреча с А.Н.Крыловым, человеком редкой памяти, знавшим боевую обстановку, погоду, детали всех исторических морских сражений, начиная с античности через Трафальгар и т.д. {253}

Что качается армии, то я имел честь находиться в ее рядах в конце второй мировой войны, будучи мобилизован в числе других ученых при вступлении советских войск в Германию. В качестве участника действующей армии я состоял сотрудником комендатуры города и крепости Кенигсберга, а затем находился до начала августа 1945 г. в советских оккупационных частях (до вызова для докладов в Москву). Знакомясь с уцелевшими университетами, библиотеками и лабораториями, мне пришлось встретиться с рядом крупных физиков: Гейгером, Хундом и другими, конечно, знавшими о моих работах (по понятным причинам оказалось целесообразным изменить мою фамилию на весь этот период на «Андреев»).

Неожиданным образом мое пребывание в армии получило известность благодаря публикации в центральном органе «Красная Звезда» (выпуск 13 мая 1945 г., 3-я страница) сообщения с 3-го Белорусского фронта о том, что мною, полковником Иваненко, были найдены в Кенигсберге первые: реальные следы похищенной гитлеровскими войсками знаменитой «Янтарной комнаты» из Екатерининского дворца в Царском Селе (г. Пушкин). Протокол об этой находке 25 апреля 1945 г. официально был подписан рядом офицеров. Предметы Янтарной Комнаты были аккуратно перечислены в инвентарной книге музея Кенигсбергского замка; по-видимому, все они погибли в самом конце войны во время пожара, как я узнал об этом от одного из сотрудников музея, разысканного мною в одном из госпиталей больных и раненых немцев, задержавшихся в Кенигсберге. Во всяком случае, несмотря на все поиски и различные домыслы из вторых рук, о которых часто писали в газетах и упоминали в передачах по телевидению, вплоть до самых последних дней середины 1992 г., никаких других официальных реальных следов «Янтарной Комнаты» не было найдено.

Выполняя различные поручения в качестве полковника, мне приходилось неоднократно делать сообщения ряду высших руководителей армии. {254}

Конечно, мне удалось направить в библиотеку Московского университета довольно много — около миллиона книг и комплектов немецких журналов времен войны. Вспоминаю, как в Кёнигсберге среди руин обсерватории недалеко от Форта еще I мировой войны также лежали обрывки журналов; главная башня астрономической обсерватории была разрушена прямым попаданием бомбы, уцелела часть памятника знаменитому Бесселю. Я с некоторым трудом сообразил, что нахожусь в остатках когда-то крупного мирового научного центра, уже «позабыв» о своей мирной профессии. Что касается встреч с учеными уже после окончания войны, здесь имели место довольно анекдотические эпизоды, когда советскому офицеру «Андрееву» некоторые физики начинали объяснять строение атома, ядра, несмотря на мои замечания, что мне, как «близкому к инженерным проблемам», эти сведения уже известны. В ответ на стандартный вопрос о советских ученых, контакты с которыми были интересны немецким коллегам, наряду прежде всего с именами Иоффе, Капицы, теоретиков Френкеля, Фока, назывался также Иваненко (!). Постоянно имея в машине ящик консервов, головки сыра для распределения их среди детей в отдаленных поселках в первые недели после войны, несколько раз приходилось предоставлять консервы даже ученым мирового класса, когда еще не было налажено регулярное снабжение. Навсегда запомнилась встреча с Гейгером, по болезни находившимся в постели, при свечах; несмотря на нездоровье он надеялся возобновить в ближайшее время исследования.

Направляясь из Кенигсберга в уцелевший от разрушений, благодаря сдаче подходившим советским войскам, Грейфсвальд со старинным университетом, я на несколько дней задержался, по предложению коменданта, в сильно пострадавшем Данциге, где и встретил День Победы, запомнившийся мне как одно из главнейших событий жизни; на митинге 9 мая 1945 г. я выступил с приветствием.

Наши годы в ЛГУ пришлись на НЭП и интенсивные политические дискуссии. Дау со мной следил за этими спорами. {255} Гамов же ими мало интересовался, газет, по-видимому, не читал; как-то просил нас пояснить, о чем собственно идет речь, что такое оппозиция, платформа какой-то группы перед съездом партии и т.д. Выслушав начало пояснений, заявил, что де ему суть понятна, детали не нужны. Вместе с тем, нам с Дау с Я.И.Френкелем с некоторым участием Гамова приходилось вести борьбу за современную квантовую релятивистскую физику, которую ряд официальных руководителей казенной идеологии (Э.Кольман и др.), профессор Московского Университета А.К.Тимирязев и др. объявляли идеалистической, противоречащей диамату и фактически порочной с политической точки зрения. На 5-й физической конференции в Москве Тимирязев пытался, ссылаясь на некоторые ошибочные эксперименты, отвергать даже всю (специальную) теорию относительности 1905 г. Ему резко возражали А.Ф.Иоффе, Л.Д.Ландау. Резкая дискуссия имела место на одном из заседаний в Доме Ученых в Ленинграде, где выступил с докладом А.К.Тимирязев. Из зала один из молодых теоретиков довольно громко заявил, примерно, что эти антирелятивистские взгляды Тимирязева годятся в учебник для штурмовых отрядов! (имея в виду фашизацию в Германии). Стремясь придать подобным дискуссиям наиболее острый характер, Э.Кольман в одной из статей в центральном партийном журнале прямо указывал на «школку» молодых ленинградских теоретиков (называя и наши фамилии), которых следует жестко обуздать. Все это, конечно, являлось вкладом в политический донос. Резкая борьба велась против Я.И. Френкеля, продолжаясь и в первые послевоенные годы, сыграв роль и в период репрессий Большого террора. Одним из пунктов споров явилась космология Большого взрыва и расширяющейся Вселенной, которую всю старались объявить порочной, ссылаясь на ряд высказываний западных теологов, усмотревших в Фридмановской теории и ее развитии аргументы в пользу Библейской трактовки сотворения мира. Не останавливаясь здесь на подробностях, следует подчеркнуть, что подобные дискуссии в физике шли в духе {256} общей, оказавшейся вреднейшей для развития нашей науки тенденции полной ее идеологизации; такие же. дискуссии в биологии привели к разгрому генетики лысенковцами, добившимися «успеха» на печально известной сессии ВАСХНИЛ 1948 г. (провозгласившей ошибочным менделизм и «победу» некоей, официально объявленной единственно правильной, «мичуринской концепции»). Попытки аналогичного разгрома физики не удались ни в 20–30 гг., ни в первые послевоенные годы, когда в 1949 г. на подготовительных заседаниях готовилась Большая Всесоюзная сессия, подобная ВАСХНИЛовской. Не удались как благодаря стойкости советских физиков, в том числе, главным образом до войны, ленинградцев, так и понятой руководящими инстанциями опасности нанести удар по физической науке с ее важнейшими техническими применениями в оборонной области, необходимости срочного изготовления атомных (ядерных) бомб и ликвидации зарубежной монополии в этой области. Задержку войной, террором и упомянутой идеологической борьбой развития советской ядерной науки удалось огромными усилиями сравнительно быстро преодолеть, как известно, в конце 40-х и в 50-х годах, на чем мы здесь останавливаться не будем, отсылая к уже опубликованным материалам.

В этой связи следует напомнить о немаловажном эпизоде, характеризующем применение нами (теоретиками джаз-банда в ленинградском Университете в довоенные годы) также и юмористических форм борьбы за современную физику. Речь идет о фототелеграмме, направленной в Москву в редакцию Большой Советской Энциклопедии Б. М.Гессену, одному из редакторов отдела физики. В статье БСЭ, посвященной «Эфиру». Гессен критиковал эйнштейновскую общую теорию относительности, считая ее «основной методологической ошибкой» ошибочную трактовку эфира, который реален, как и «все другие материальные тела». Мы правильно усмотрели в этой статье 1931 года недопустимый, как будто написанный до 1905 г., возраст к дорелятивистским взглядам. {257} Текст телеграммы Гессену гласил: «Прочитав Ваше изложение в 65-м томе с энтузиазмом приступаем изучению эфира с нетерпением ждем статей теплороде и флогистоне. Бронштейн, Гамов, Иваненко, Измайлов, Ландау, Чумбадзе, Ленинград, Сосновка 2, Физ.-тех. институт теоретич. кабинет». На рисунке на фототелеграмме (сделанным по моей просьбе одной из студенток Мединститута, дочерью главного архитектора Университета) были изображены в мусоре бутылки, банки с надписями «теплород», «эфир» и т.д. Главными организаторами телеграммы были я с «Аббатом» (Бронштейном), согласились с ней Джо и Дау, присоединились наши аспиранты: Измайлов (позже профессор Пединститута им. А.И.Герцена в Ленинграде) и Чумбадзе.

Партийные чиновники взяли Гессена под защиту, и в Ленинградском Физико-техническом институте было устроено в переполненной аудитории собрание, в стиле обычных тогда проработок. Директор института академик А.Ф.Иоффе, состоявший, как и Б. М. Гессен, редактором отдела физики БСЭ, предпочел на собрание не являться, уехав в Москву на пару дней. Гамов (сотрудник Радиевого института, с конца 1932 г. консультант ядерного отдела Физтеха) на собрание не пришел. В основном пришлось отбиваться мне с Аббатом. Когда заранее намеченные «добровольцы» исчерпали свои обвинения, проработке подвергся и Кикоин, заявивший в своем выступлении, что по существу авторы телеграммы были ведь правы, но форму избрали недопустимую Стараясь перещеголять других в обвинениях, один из выступивших заявил, что сейчас осуждают теоретиков, а если бы они были экспериментаторами, то могли бы придумать более опасные варианты (на чем все же председатель собрания его остановил). В конце концов несколько пострадал Бронштейн, уволенный из числа преподавателей Пединститута, Чумбадзе был отчислен из аспирантуры. Мы остановились на этом эпизоде, характеризуя стиль научных и околонаучных дискуссий 20–30-х гг. не поясняя здесь многовекового обсуждения проблемы эфира, когда в ОТО он {258} фактически стал соответствовать искривленному пространству-времени, что пояснял, кстати сказать сам Эйнштейн в одном из докладов, сделанном в Лейдене, где как раз Лоренц мучился еще в дорелятивистские годы с построением теории Эфира (Менделеев же хотел выяснить его химические свойства). Позднее, начиная с Дирака, вакуум (заняв место эфира XIX века) приобрел многие особые свойства, в частности, особой симметрии, став наследником Ньютоновского «пустого пространства-времени. На реабилитацию столь опороченного Эйнштейном термина «Эфир» обратил внимание и С.И.Вавилов, реферируя доклад в Лейдене.

Следует пояснить мало известные пункты из биографии Б.М.Гессена (1893–1938), профессора, члена-корреспондента АН СССР, в описываемое время декана физфака Московского университета, погибшего в годы Большого террора. Его положительным вкладом в советскую науку оказался анализ классической механики Ньютона с учетом социально-экономической ситуации. Его доклад на эту тему на 2-м Международном Конгрессе по истории науки в Лондоне в 1931 г. вызвал большой интерес и стал надолго известен в мировой литературе (как мы помним из вопросов даже на историко-научном конгрессе 1968 года в Париже). В составе советской делегации в Лондоне находились также Н.И.Бухарин и А.Ф.Иоффе. Конечно, не будучи специалистом физиком (получив образование в Институте Красной профессуры), Гессен при обычном стремлении той эпохи идеологизировать с официальных марксистских позиций концепции физической науки, вместе с тем, как иллюстрировала и его статья «Эфир», играл довольно отрицательную роль, фактически препятствуя развитию современных теорий в советской науке.

Хотя в эфирном гессеновском эпизоде Гамов стоял несколько в стороне, но он был большим мастером на всякие розыгрыши, популярные у нас мифические телеграммы, содержавшие будто бы экспериментальные подтверждения тех {259} или иных гипотез и затем сообщавшие об их опровержении и т.д. Два слова об удачном розыгрыше, которым Джонни надул всех нас, сообщив как-то о знакомстве с интересным молодым теоретиком, окончившей МГУ, некой «Стеллой», показывая ее (липовые) письма. Он информировал нас о ее приезде в Ленинград, где мы решили встретить «коллегу» в Мариинском театре в закупленной ложе на какую-то премьеру. «Стелла», явившись с Джонни с небольшим опозданием в театр, оказалась (как выяснилось в следующем антракте), одним из наших же коллег из джаз-банда, переодевшимся в женское платье, притом без всякого грима — вот пример психологической подготовки!

Во второй половине 1928 г. я получил неожиданное предложение от И.В.Обреимова переехать в Харьков, в качестве зав. теоретическим отделом вновь образуемого «Украинского Физико-технического Института» (ныне Харьковского) в составе целой группы из ЛФТИ, а также принять заведывание кафедрой теорфизики во вновь образуемом Физико-механическом факультете Механо-машиностроительного института (выделившегося из Технологического). Не входя в детали, коротко сообщу здесь о деятельности ХФТИ, ставшего одним из главных центров страны и быстро восстановившегося после войны. Это необходимо и для понимания деятельности Гамова (в 1929–1933 гг.). На базе УФТИ по моему предложению была созвана в 1929 г. первая Всесоюзная физическая конференция с участием Гамова и всего советского актива. В 1930 г. в УФТИ состоялась конференция по магнетизму с участием Тамма, Ландау, Акулова, Бронштейна и крупного западного ученого Блоха. По моей инициативе и нашим с Лейпунским усилиям был создан первый советский научный журнал на западных языках, публиковавшийся с начала 1932 г., сыгравший очень большую роль центрального органа (со статьями Иоффе, Френкеля, Ландау, Фока, Дирака Подольского и др., практически приостановивший прежние, только зарубежные публикации); он привлек также зарубежных ученых: Дирака и др. {260}

УФТИ часто приглашал иностранных физиков, выдвинулся в первый ряд научных центров; наряду с ним А.Ф.Иоффе организовал в Екатеринбурге (Свердловске) Уральский центр (Дорфман, Вонсовский, Кикоин, Комар и др.). Под шефством ЛФТИ в 1928 г. начал работу Сибирский ФТИ (во главе с В.Д.Кузнецовым). Этот стиль А.Ф.Иоффе и ЛФТИ с его колониями, наряду с созывом конференций, организацией новых журналов, наряду с техническим приложением своевременного учета важнейших новых областей, прежде всего атомного ядра и т.д., отличал его от Оптического института, сосредоточившего свою работу только в Ленинграде и ограничившего себя оптикой и спектроскопией; О.С.Рождественский, к сожалению, не придал сильного значения развитию ядерной физики.

В нашей краткой дополнительной статье уже отмечался ряд репрессированных физиков, позволим себе привести соответственный пункт из статьи о Гамове В.Я.Френкеля и А.Д.Чернина («Природа», № 9, с. 94, 1989 г.). Обсуждая отъезд Гамова в командировку за рубеж в 1933 г. (после неудавшейся нелегальной попытки), авторы пишут: «не хотелось бы заниматься измышлением гипотез, но все же задумаемся — как сложилась бы жизнь Гамова, останься он в СССР.

Некоторые считают, что он уехал, предвидя будущее, и что на Родине он разделил бы судьбу своих близких друзей: Бронштейна, который был расстрелян, Ландау, избежавшего этой участи лишь благодаря заступничеству Капицы, и Иваненко, сосланного в Томск. Многие из его учителей и коллег либо погибли в тюрьме (Бурсиан, Фредерике, Шубников), либо провели долгие годы в лагерях (Крутков, Лукирский). Этот список мог бы быть дополнен (например, пулковскими коллегами Гамова) (Успенская Н.В. Вредительство «в деле изучения солнечного затмения» («Природа», 1989, № 8, с. 86).)

Действительно, «снаряды рвались рядом». Но ведь академическое звание, международная известность многих {261} спасли от произвола. Даже люди более смелые, чем Гамов (он был осторожен), — С.И.Вавилов, А.Ф.Иоффе, особенно П.Л.Капица, И.Е.Тамм, В.Н.Фок, Я.И.Френкель не попали под колеса машины репрессий.

В.Я.Френкель и А.Д.Чернин считают, что причина невозвращения Гамова заключалась не в опасении за свою судьбу, но в его стремлении свободно высказывать свои суждения и работать в любых научных центрах мира. На наш взгляд, существенным явился своеобразный отрыв Гамова от тогдашней России; крупный ядерщик-теоретик, он не пожелал иметь учеников и создавать школу, не был также связан с какой-либо организационной деятельностью (в период после второй заграничной командировки, 1930 — 33 гг.). Вместе с тем, за рубежом его привлекала возможность посещать любые научные центры, заниматься спортом (сперва, купив мотоцикл); искусством он интересовался мало и туризм по музеям Франции, Англии, Италии и т.д. для неге по-видимому, не играл роли (все же для автобиографии Гамов выбрал фотографию со второй супругой, Б.Перкинс, на — фоне Тадж-Махала).

Ограничимся краткими пояснениями к ужасному списку репрессированных физиков, опубликованному в «Природе», который вновь делает столь необходимым составление историками науки действительно наиболее полного списка жертв террора в СССР. Добавим здесь к списку еще Ю. Б.Румера, который провел 10 лет в рабовладельческой бериевской «шарашке», встретив там Ю.А.Круткова, будущего Главного конструктора С.П.Королева, А.И.Туполева и других. (Биографии видного теоретика Ю. Б. Румера посвящена книга М. П.Кемоклидзе «Квантовый возраст», М.: Наука, 1989). Затем включим «краткосрочные» аресты П.П.Лазарева и руководителей Харьковского физтеха И. В. Обреимова и А. И.Лейпунского. Жертвой террора стал киевский теоретик профессор Л.Я. Штрум, активный участник I ядерной конференции. Уточнение должно относиться и к В.А.Фоку, два ареста которого не упоминаются; наконец позволю себе {262} уточнить, что упомянутой в статье в «Природе» ссылке (вместо лагеря) меня в Томск (после репрессирования, что тем самым дало возможность продолжить работы) я крайне обязан стараниям Я.И.Френкеля, А.Ф.Иоффе, С.И.Вавилова.

Прежде чем перейти к 1928 г., переломному во многих отношениях для нас (трех теоретиков) лично и немаловажному этапу советской физики, коротко напомним о наших работах 1926–28 гг. Совместно Гамовым и мною была опубликована в 1926 г. статья, обсуждавшая пятимерие Калуцы в связи с квантовой механикой. Первая из пяти моих совместных с Ландау статей, опубликованная в том же 1926 г., также в центральном немецком журнале, параллельно с Шредингером, Кударом и др., давала вывод релятивистского шредингеровского уравнения Клейна–Гордона обычным путем, не исходя из пятой координаты. В начале 1928 г. вышла из печати по-русски (ЖРФХО, физика, т. 60, с. 13 (1928)), выполненная в конце 1927 г. совместная статья всех трех авторов (Гамов — Иваненко — Ландау), посвященная построению теорий через фундаментальные мировые константы (с, h, G) и др. К большому сожалению, поскольку каждый из нас начал заниматься другими проблемами (гамовский альфа-распад и др.), наша совместная работа с Дау прервалась к осени 1928 г. Мы непосредственно позднее не разрабатывали этой по существу очень важной проблемы; внимание к ней обращали, как известно, многие авторы (см. недавнюю книгу: Г. Е. Горелик: Размерность пространства (М.: МГУ, 1983); он же и В.Я.Френкель: Матвей Петрович Бронштейн (М.: Наука, 1990) и стимулирующий модернизованный интересный анализ в статье: Л.Б.Окуня (УФН. 1991. № 9. С. 177).

Заметим, что в нашей совместной статье трех авторов снова характерным образом отразился стиль «Джаз-банда (соединение исследования серьёзнейших проблем с теми или иными юмористическими обстоятельствами — в данном эпизоде статья была написана по предложению, насколько помню, Гамова, как подарок ко Дню рождения Ирины Сокольской! {263} Именно ведь Джонни считал Ирину «Мисс Физфак ЛГУ», выражаясь по-современному. Позднее Гамов вернулся к основным константам, обсуждая, как его «Мистер Томпкинс в стране чудес» вел бы себя при малой скорости света, Гамов, как и моя московская группа, интересовался следствиями из дираковской гипотезы изменения констант со временем. В. де Саббата в статьях развивает следствие «сильной» гравитации Салама. Л. Б. Окунь рассматривает особое значение планковской длины ~ 10^–33 см и возможности иных минимальных размеров, наряду с концепцией антропности (как и Тредер, в связи с нелинейной спинорной теорией Гейзенберга — Иваненко). По-видимому, эта трех-авторная статья оказалась, в конце концов (как стало видно через более чем 60 лет) наиболее интересной из нашего периода 1923–1927 годов.

Вместе с тем, следует обратить внимание на две мои совместные с Ландау публикации: небольшую заметку, касающуюся ошибки Эренфеста, некорректно толковавшего плотность в квантовой теории. Конечно, Павел Сигизмундович признал свою ошибку, но написал об этом своему знакомому профессору ЛГУ В. Г.Бурсиану, довольно резко, рекомендуя, так сказать, «сдержать» нас, обоих авторов. Позднее при посещении Эренфестом Ленинграда и нашей совместной с ним и Лейпунским поездке в Харьков в одном купе поезда о прежнем эпизоде уже не было речи; стали устанавливаться дружеские отношения. На одном из широких собраний в Харькове Эренфест снова убедил всех, какой он прекрасный оратор (несмотря на сильный акцент, он владел духом русского языка) и уникальный педагог. Когда А.Ф.Иоффе, председатель собрания, хотел отбросить записку с просьбой пояснить, казалось бы, тривиальные формулы Бойля — Мариотта и Ван-дер-Ваальса, Эренфест стал объяснять эти известные со школы соотношения с таким блеском и глубиной, что зал буквально замер.

Увидев также и во мне интерес к физике как главному делу всей жизни, во время одной из бесед, увлекшийся {264} Эренфест даже предложил выпить на брудершафт. Подобно А.А.Андронову и другим молодым теоретикам, все хотя бы непродолжительное время встречавшиеся с Эренфестом, испытывали на себе его влияние и вполне разумно позволяли считать себя его учениками. Как известно, Эренфест быстро высоко оценил работы Гамова, указал ему при встрече в Лейдене на целесообразность понимания атомных ядер как капель жидкости, что позднее оказалось одним из разумных для ряда эффектов приближений (наряду, конечно, с основной оболочечной трактовкой ядер, в основном как систем протонов и нейтронов, а никак не капель из альфа-частиц).

Что касается судьбы Эренфеста, в памяти у всех осталось получение сообщения о его кончине в дни I ядерной конференции в сентябре 1933 г. А.Ф.Иоффе, большой многолетний друг Эренфеста, встретил меня перед одним из заседаний, в крайне нервном, редком для него состоянии с телеграммой из Лейдена в руках, сразу правильно угадав самоубийство. Как председателю заседания (фактически международной конференции с участием Дирака, Жолио, Вайскопфа, Перрена и других иностранцев), мне пришлось выполнить печальную миссию, предложив почтить память любимого всей мировой научной общественностью коллеги.

Гамов, так сказать, излишне долгое время задержался на модели ядра-капли, о которой он докладывал на конференциях 1933 г. в Ленинграде и Брюсселе (его альфа-частичную каплю упоминал Гейзенберг в своем Сольвеевском докладе 1933 г., указывая рядом две другие модели: Оже-Перрена ядер из протонов — нейтронов и электронов и, наконец, современную протон-нейтронную, упомянув и мое с Гапоном предложение распределить барионы как фермионы по уровням и оболочкам подобно атомным электронам. Следует еще раз отметить, что Гамов (как и Нильс Бор) сначала не обратил большого внимания на открытие нейтрона и барионную модель ядер (Иваненко — Гейзенберг). Лишь позднее в своих трудах по ранней Вселенной он осознал, что в 1932 {265} г. произошло не просто небезынтересное открытие и выяснена правильная структура ядер, но начался новый огромный период понимания материи и всей картины мира, притом с выходом на первый план новых физических держав: России, Италии, Японии, иначе говоря в конце концов начиналась целая новая эпоха всей мировой истории.

Не касаясь подробностей, отмечу здесь нашу последнюю совместную работу с Ландау 1928 года, где параллельно с неожиданной новой «спинорной» трактовкой релятивистского электрона Дираком, установившим свое знаменитое уравнение, нами с Дау было предложено описание электрона с помощью антисимметричных тензоров разного ранга (AT) (в развитие понимания электромагнитного поля через тензор 2-го ранга). В статье, оптимистически напечатанной нами как первая часть, уже удалось получить правильный спин и магнитный момент электрона, но это было гораздо меньше получения полного спектра атома водорода у Дирака, вскоре пришедшего к главнейшим своим результатам — модели вакуума, предсказанию позитрона и его аннигиляции с электроном. Наша работа с Дау была конечно замечена (Ланде, историки науки), но осталась в стороне от главной линии в Большой науке (не развиваясь дальше, ввиду прекращения наших с Дау совместных работ). — Совсем неожиданно наши идеи и уравнение в AT переоткрыл более чем через 30 лет (!) немецкий математик Кэлер (1961 г.), получивший полный спектр и установивший основу эквивалентности спинорного и антисимметричного подходов к фермионам. Однако две статьи Кэлера сперва не обратили на себя вообще никакого внимания, пока не были опять-таки переоткрыты в начале 80-х годов рядом авторов (Бенн-Тукер, Иоос, Бехер) с публикациями в самых известных журналах. Тогда со своей стороны мы в МГУ возвратились к идеям 1928 г., развили формализм AT, обобщили уравнения И.Л.Кэлера на учет гравитации (когда они уже оказались не эквивалентны дираковским), применили AT к теории струн (Иваненко–Обухов 1985; Солодухин 1985 и т.д.). {266}

Наряду с этими публикациями 1926–28 гг. отметим мои совместные с Дау доклады на 5-й и 6-й Всесоюзных Физических конференциях (Москва, 1926, с острой критикой антирелятивиста А.К.Тимирязева; и на знаменитой конференции 1928 г., начатой в Москве, продолженной на Волжском пароходе с заседаниями в Нижнем Новгороде, Казани, Саратове, с участием Дирака, Борна, Дебая, Дарвина и других, под председательством А.Ф.Иоффе). От Макса Борна мы узнали о его большом интересе к работам Гамова (который в этой Волжской конференции, к сожалению, не участвовал, будучи заграницей).

Несколько слов о первой зарубежной поездке Гамова 1928 г., когда он был командирован в составе довольно большой группы советских молодых ученых. Все мы помогали Джо перед отъездом, выбирали ему костюмы, провожали на набережной перед посадкой на пароход, направлявшийся в Штеттин, вспоминали ходившие по рукам строфы Кузьмина:

Первая же поездка Гамова превзошла, как известно, все ожидания. Его истолкование альфа-распада, как квантово-волнового проникновения через барьер (названный «Гамов-Берг») явился самым впечатляющим из качественно новых специфически квантовых эффектов, а не просто квантовых поправок. Более того, это была первая, еще донейтронная атака на ядро с объяснением эмпирического соотношения Гейгера — Нэттола. Параллельная аналогичная работа Кондона — Герни как-то отошла в сторону перед целой серией гамовских работ, частью вместе с Хоутермансом. Удачнейшее, незапланированное знакомство с Нильсом Бором и Резерфордом, наряду с намеченной встречей в Геттингене с Максом Борном, сразу ввело Гамова в круг лидеров физики. Статья одного из самых крупных теоретиков Лауэ, {267} обсуждавшего теорию Гамова в центральном немецком органе того времени, произвела сильное впечатление.

Узнав об успехах теории Гамова, его сотрудник (как будто даже аспирант?) журналист-популяризатор В.Львов поместил в Ленинградской «Вечерке» небольшую заметку об этом достижении, вызвавшую в Университете немалое оживление. Все это дало повод Демьяну Бедному опубликовать в «Правде» целое стихотворение, сделавшее Джонни известным всей стране (подкрепленное редакционной заметкой в выпуске 25 июля 1928 г. о том, что молодой аспирант Ленинградского университета Г.А.Гамов разрешил проблему атомного ядра; т.е. конечно не точно, пусть и преувеличенно, характеризуя работу Гамова, но во всяком случае правильно, впервые в центральной прессе подчеркивая важность ядерной физики). Напомним строки этого стихотворения:

Эти стихи вызвали на физфаке ЛГУ смех, прямо-таки до слез (учитывая, кстати сказать, что по своему стилю Гамов был очень далек от стандартного «советского парня»). Встречали мы Джонни в начале 1929 г. в Ленинграде на Финляндском вокзале, с кем-то удачно приготовленным «лавровым венком»; привезли на временное проживание на квартиру ко мне.

В 1929 г. Гамов участвовал в 1-й Всесоюзной конференции по теоретической физике в Харькове, созванной на базе только что образованного и еще даже недостроенного Украинского, ныне Харьковского, Физико-технического института, УФТИ, идейного филиала ЛФТИ (по моему предложению, как первого заведующего его теоретическим отделом). В конференции принял участие практически весь актив советских физиков-теоретиков: Френкель, Фок, Тамм, Ландау, Иваненко, Фредерике, Мандель, Гамов, Крутков, Бурсиан, {268} Кравцов, Амбарцумян, Штрум; экспериментаторы: Арсеньева, Фриш, Прокофьев и другие; наряду с ними приглашенные крупные зарубежные теоретики: Иордан и Гейтлер. Довольно подробные рефераты докладов (составленные и подписанные Фоком и Иваненко) были опубликованы в одном из немецких журналов. Удачные фотографии группы этой очень успешной конференции дают для историков науки небезынтересную возможность классифицировать участников на профессоров старшего поколения и молодежь (в том числе всех трех теоретиков джаз-банда); усмотреть здесь двух будущих президентов Академии Наук: Армении (Амбарцумян) и Грузии (Мусхелишвили), будущего Нобелевского лауреата (Ландау); многих будущих жертв репрессий (1935–38 гг.), в том числе погибших в лагерях (Бурсиан, Фредерике), «краткосрочных» арестованных и проведших по многу лет в рабовладельческих «шарашках»), вплоть до эмигрировавшего Гамова (по-видимому, аналогичную картину классификации представляли и другие разделы советской науки).

Будучи в основном сотрудником Ленинградского Радиевого института (1929–1933), Гамов в качестве стипендиата Рокфеллеровского фонда осенью 1929 г. вновь отправился в продолжительную зарубежную командировку (1929–31 гг.). В 1931 г. ему было отказано в поездке в Рим (на ядерную, последнюю преднейтронную конференцию); как стало фактически впоследствие известным, Гамов с супругой (Л.Вохминцева, воспитанница Московского университета) попытался на лодке нелегально отбыть за рубеж через Черное море, но вынужден был вернуться с большим трудом обратно в Крым.

Получив (после личного приема у Молотова, подсказанного Н.И.Бухариным) разрешение реализовать приглашение на Сольвеевский ядерный конгресс в Брюсселе (сразу после участия в I ядерной конференции в конце сентября 1933 г. в Ленинграде на базе ЛФТИ), Гамов с супругой остался за границей и в конце концов переехал в США, где он до завершения своего жизненного пути (августа 1968 г.) {269} состоял профессором (далеко не самых первоклассных) университетов Вашингтона, затем Колорадо.

Мы не будем здесь обсуждать всех мотивов эмиграции Гамова (см. статью В.Я.Френкеля и А.Д.Чернина в «Природе», № 9 (1989). С одной стороны, по-видимому, одно время он имел в виду получить нечто типа дипломатического паспорта и иметь возможность приезжать в страну и покидать ее, подобно многократным приездам П.Л.Капицы в Россию на каникулы из Англии (вплоть до 1934 г., когда ему, как известно, было предложено уже не возвращаться в Кембридж). С другой стороны, явственно все более отрываясь от работы в Советском Союзе, не стремясь иметь здесь учеников, организовывать конференции, семинары и т.д., Гамов, как показала и его неудавшаяся попытка добраться на лодке за рубеж, уже твердо решил продолжить свою деятельность заграницей.

Отмечу здесь коротко два момента. На большом заседании в ЛФТИ с очень интересным, как всегда, докладом А.Ф.Иоффе о работе Сольвеевского ядерного конгресса, Абрам Федорович сперва вообще умолчал о выступлении Гамова в Брюсселе, вместе с тем подробно рассказывал о докладах и дискуссиях с участием Нильса Бора, Паули, также участников Ленинградской конференции Дирака, Жолио, Перрена; подчеркнул поддержку Гейзенбергом протон-нейтронной модели (сотрудника ЛФТИ Иваненко) и т.д. На естественный вопрос, заданный из аудитории, А.Ф.Иоффе ответил с явной неохотой, примерно словами: да, Гамов; он задерживается за рубежом; доклад его не был в центре внимания. В конце 1933 г. Гамов был исключен из числа консультантов ЛФТИ.

В данной связи с огорчением приходится отметить, что П.Л.Капица, обсуждая сложившуюся с Гамовым ситуацию, написал в письме Нильсу Бору от 15 ноября 1933 г. (П.Л.Капица «Письма о науке», М., 1989), что «сейчас в России делается мало экспериментальной или теоретической работы по ядру». {270}

И в это время состояние и преподавание физики в МГУ также неоднозначно оценивалось Капицей и группой академиков-физиков. Однако после возвращения МГУ из эвакуации здесь были предприняты решающие и очень успешные шаги по модернизации Физфака МГУ. В частности, был, по предложению Я.И.Френкеля, создан общественный семинар под руководством, в котором участвовали В.Д.Скобелицын, Л.А.Арцимович, И.Я.Померанчук и другие авторитетные ученые академисты; началось чтение курсов по современной квантовой теории, по гравитации, атомному ядру. В начале 1944 г. в МГУ было сделано предсказание особого «синхротронного излучения», которое будет испускаться электронами, ускоренными в недавно построенных в США ускорителях (оно было действительно открыто в США в 1947 г. со ссылкой на предсказание советских авторов: Д.Д.Иваненко и И.Я.Померанчука). Организация на физфаке ядерных кафедр, а затем и целого ядерного отделения сыграло большую роль в развитии этой важнейшей отрасли науки и ее приложений.

Очень скоро после открытия нейтрона (январь 1932 г.) Чадвиком (другом Капицы) в Кембридже, уже в декабре того же 1932 г. в Ленинградском ФТИ официально создается ядерная группа, быстро развернувшая работы самого высокого класса; в области ядра в ЛФТИ была установлена (апрель 1932 г.) протон-нейтронная модель ядра (и высказана идея ядерных оболочек нуклонов), немедленно поддержанная и развитая Гейзенбергом, а также Блэккетом в начале 1933 г. в его знаменитой работе по открытию в космических лучах ливней электронов и позитронов. При этом Блэккет подчеркивает, что он продолжал известные результаты советского физика Д.В.Скобельцына. На базе ЛФТИ уже в сентябре 1933 г. была организована первая современная международная конференция, уже учитывавшая открытия нейтрона, позитрона, космических ливней (с участием Жолио, Перрена, англичан Грэя и Дирака, также коллег Капицы). Эта конференция на месяц опередила ядерный конгресс в {271} Брюсселе. В том же 1932 г. в Харьковском ФТИ была повторена и развита работа коллег Капицы, англичан из лаборатории Резерфорда Кокрофта и Вольтона по расщеплению ядер протонами. Как раз Россия, как и Италия, вместе с Германией и США, становились новыми передовыми ядерными странами, присоединяясь к главнейшим традиционным центрам Франции, Великобритании и, как видно, даже в ряде отношений опережая их. Если еще учесть организацию советской экспедиции в эти годы по исследованию в горах космических лучей и затем создание в Армении соответственного института, а также деятельность Радиевого института по получению препаратов радия и другие начинания, то утверждения о какой-то задержке исследований по ядерной физике в России могли явиться только результатом недоразумения.

Что касается моего знакомства с П.Л.Капицей, то, как всегда в подобных Случаях, испытываешь ныне большое сожаление о том, как немного удалось обсудить с этим крупнейшим физиком-экспериментатором, глубоко интересовавшимся и историей науки, обладателем уникальной коллекции фотографий (в том числе портрета молодого, еще безбородого Максвелла!), руководителя важного семинара. Он оставил по себе самую добрую память и в Кембридже, как видно из приветов, которые передавали Петру Леонидовичу, руководители колледжей и Кавендишской лаборатории через нас, во время визитов в Кембридж.

Вспоминая 1930-31 годы, напомним коротко о практически только косвенно известном в истории научной литературы эпизоде, связанном с проектом реорганизации советской физики (сперва теоретической), выдвинутым Гамовым и Ландау. В виде редкого для нашей ленинградской группы теоретиков случая, Джонни и Дау оказались одновременно в заграничной командировке в Великобритании в 1930 г.; на мотоцикле Гамова (за рулем!) съездили в Шотландию (Гамов обучал езде на мотоцикле и спортсмена Нильса Бора — яхтсмена и лыжника). Гамов уже вошел в {272} Большую науку своей теорией альфа-распада, ранние работы Ландау также были оценены, и они решили, что всего этого достаточно, чтобы посчитать себя самыми главными советскими теоретиками, ссылаясь на некоторое будто бы уже установленное в этом смысле мировое мнение. Соответствующие их высказывания по возвращении в Ленинград (типа: Фок вообще не теоретик, а математическая машина; у Френкеля много сырых работ; Тамм, Иваненко выполнили какие-то мелочи — за рубежом де известны только достижения Гамова — Ландау, Мандельштам — только радиофизик и т.д.; это были, напомним, еще доядерные годы); все это, конечно, вызывало смех, но к последующим шагам пришлось отнестись серьезно. Настойчивая агитация, проводившаяся Ландау, о скорейшем выборе Гамова в Академию Наук, конечно, имела вполне разумное основание, и Гамов был в марте 1932 г. избран членом-корреспондентом (одновременно с В. А. Фоком, став коллегой Я.И. Френкеля, но еще до вхождения в Академию И.Е.Тамма и Ю.А.Круткова).

С другой стороны, проект создания в Ленинграде центрального академического Института теоретической физики во главе с Гамовым и Ландау без привлечения других руководящих теоретиков был, конечно, правильно оценен как реальный шаг к «захвату власти» и вызывал резкие возражения (тем более, что у Френкеля со мной и другими коллегами были уже проекты, направленные на содействие большому «рывку» теоретической физики). Многочисленные обсуждения с А.Ф.Иоффе, повторно с непременным секретарем АН СССР Волгиным, в руководящих органах (ЦК партии, ВСНХ и других инстанциях), в частности при моих специальных поездках в Москву; уговоры В.А.Фока согласиться на директорство в новом институте, с представлением руководства отделами Гамову, Ландау, Иваненко с Амбарцумяном и т.д. — все эти попытки не привели к согласию, и в конце концов Я.И.Френкель со мною уговорили А.Ф.Иоффе выступить на решающем заседании Академии Наук с предложением считать в настоящее время организацию отдельного {273} большого теоретического Института нецелесообразным. Это предложение было принято Академией Наук и довольно мучительная 'эпопея наконец закончилась. Для советской физики, конечно, излишне большая концентрация теоретиков в Ленинграде была ненормальной. Так или иначе, указанные обстоятельства, очевидно, укрепили тенденции Гамова уехать за рубеж, несмотря на его избрание в состав Академии Наук.

После провала попытки своеобразного «захвата власти» Ландау переехал в Харьков, заняв после моего возвращения в Ленинград место зав. теор. отделом ФТИ и зав. кафедрой теор. физики в Механо-машиностроительном институте. В Харькове, в период 1933 — начале 1937 г. Ландау начал успешно создавать целую школу физиков-теоретиков, из которой вышел ряд известных ученых, в том числе крупный теоретик И.Я.Померанчук. Отмечу здесь же, что с Чуком у меня с конца 1943 г. установились тесные коллегиальные отношения. По предложению Я.И.Френкеля под моим руководством на базе МГУ с сентября 1943 года был организован теоретический семинар, с участием также ленинградцев, киевлян. С докладом выступали Скобельцын, Арцимович, Френкель, Померанчук и другие. Во время обсуждения доклада Арцимовича о недавно построенном Керстом ускорителе электронов — бетатроне, мне пришла в голову мысль исследовать электромагнитное излучение, испускаемое здесь электронами, о чем я и сказал сидевшему рядом со мной Чуку. Интенсивное обсуждение этого вопроса привело нас к предсказанию особого «синхротронного» излучения, которое будет испускаться в бетатронах и синхротронах ускоряемыми электронами. После продолжительных дискуссии в МГУ с Терлецким и Власовым, отрицавшими возможность излучения, которое будто бы должно было бы гаситься в пучке частиц, а также Померанчука с сотрудниками Ландау, мы все же, к счастью, решили послать в печать в начале 1944 г. самое сжатое изложение нашего предсказания (в советский и американский центральные журналы). Наша публикация, как {274} стало известно, вызвала большой интерес в США, где в это время как раз строился ускоритель; косвенные следы этого излучения обнаружил Блуитт и окончательно открыл визуально «излучение Иваненко — Померанчука» Поллок в апреле 1947 г., ссылаясь на наше с Померанчуком предсказание. Как известно, теория СИ была подробно разработана московскими теоретиками (А.А.Соколов, Л.А.Арцимович и др.). В настоящее время синхротронное излучение играет самую существенную роль при исследовании твердого тела, различных астрономических эффектах, все более широко применяется в литографии, различных медицинских приложениях. Недавно в США стал публиковаться журнал, посвященный синхротронному излучению. Я предложил Померанчуку перейти на постоянную работу в МГУ, однако, к сожалению, это предложение не встретило достаточной поддержки со стороны ряда лиц в университете. Не касаясь деталей, напомним, что Померанчук в дальнейшем выдвинулся в число руководящих советских теоретиков. Вместе с тем по ряду причин наши совместные дискуссии были прекращены, отчасти в связи с несогласованным проектом патентования нашего излучения.

Вернувшись в Ленинград в конце 1931 года, я продолжал тесные связи с УФТИ по организации журнала на западноевропейских языках (первый номер которого я был рад, после более чем 10! корректур, подписать на выход в свет и публикацию в Харькове в марте 1932 года). Основное же внимание я стал уделять проблемам атомного ядра, продолжая совместное их обсуждение с Амбарцумяном, отчасти с Бронштейном, а также Вейскопфом, гостившим в нашей стране в последние драмматические, не только для советской, но и всей мировой науки преднейтронные месяцы конца 1931 — начала 1932 года.

Повторяем, без понимания коротко изложенного эпизода 1930-31 гг., в который были отчасти втянуты и зарубежные ученые (которым, например, в своих письмах П.Л.Капице и др. Ландау предлагал поддержать академическую кандидатуру {275} Гамова), нельзя понять путей дальнейшего развития советской физики.

Замечу, что, так сказать, наши «дипломатические» отношения с Гамовым никак не были разорваны, но, конечно, ухудшились. Только изредка встречаюсь, мы обменивались научными соображениями. При подготовке и при установлении моей модели ядра я с Гамовым совсем не советовался. Открытиям нейтрона и установлению (p — n)-модели он, как и Нильс Бор, не придал особого значения, дискуссии по этой проблеме у меня шли особенно с Амбарцумяном и Бронштейном.

С Ландау же, после провала «захвата власти» и его переезда в Харьков личные отношение полностью прекратились, а совместная работа окончилась еще в конце 1928 г. Только от «Аббата» я узнал, что Ландау считал мою гипотезу протон-нейтронную модель ядра «филологией», т.е. пустой болтовней, хотя сам и обратил внимание на роль нейтронов в звездах.

Дружеские мои отношения с Джони видны также из как-то возникшей идеи (в период еще до женитьбы Джо в 1931 г.) использовать для небольшого отдыха совместную поездку на пароходе на пару недель по Волге — Каме.

Уникальная способность А.Ф. Иоффе, сделавшая его, как следует признать, главным организатором советской физики, проявилась также в признании только еще зарождавшейся современной ядерной физики, будущего важнейшего раздела науки, и признание ядра как второй главной темы (после полупроводников, прочности твердого тела) ЛФТИ, и создание уже в конце 1932 г. целого ядерного отдела (из 9 человек, с номинальным руководством самого А.Ф.Иоффе и реальным руководителем в лице И. В. Курчатова (приказ № 64, 15 декабря 1932 г.); специальным пунктом образовывался ядерный семинар (руководитель Д.Д.Иваненко). Официально приглашались консультантами сотрудники Радиевого Института Г.А.Гамов и Л. В. Мысовский. Семинар вскоре стал центральным для всего ЛФТИ и приобрел характер общегородского {276} и всесоюзного форума (с участием часто приезжавших физиков Москвы и Харькова).

Первая ядерная конференция (сентябрь 1933 г.), о которой мы много рассказали, дала импульс включиться в ядерную физику Я.И. Френкелю, И.Е.Тамму, Ю.Б.Харитону, как известно, внесших затем самый большой вклад в эту область; доклады конференции с рефератами дискуссий были быстро опубликованы в 1934 г. под редакцией М.П.Бронштейна, В.М.Дукельского, Д.Д.Иваненко, Ю. Б. Харитона. Аббат написал целую «пьесу», остро высмеяв участников конференции (она была поставлена, с понятным успехом, артистами кукольного театра, с куклами, изготовленными по живым образцам.

Вторая конференция (отложенная с 1935 г.) ввиду репрессий, последовавших после 1 декабря 1934 г., болезненно коснувшихся и ЛФТИ, была созвана в 1937 г. Всего до войны с Германией состоялось пять советских ядерных конференций, во многом содействовавших дальнейшим работам, в том числе и в технических, оборонных областях.

Следует отметить, что интерес Гамова к биологии, приведший к его очень интересным работам по расшифровке генетического кода, соответствовал стремлению многих лидеров теоретической физики обратиться в эти годы к основам биологии, как ближайшим фундаментальным проблемам мироздания. Действительно, с 1913 г. по 30-е годы была построена квантовая теория атомов и выяснены основы химии, периодической системы, строения твердого тела и начался поток технических приложений. В 30-е–40-е годы установлен состав атомных ядер, закономерности ядерных сил, также здесь начался переход к техническим приложениям: конструкциям атомных бомб и строительству атомных (т.е. ядерных) станций, применения изотопов. Построена геометризованная релятивистская концепция гравитации и теории установления Большого взрыва расширяющейся Вселенной. Все эти достижения, радикально развившие более скромную классическую физическую картину мира, естественно могли {277} привести к идее, что ближайшими фундаментальными задачами построения основ полной картины мироздания являются вопросы биологии. Что такое жизнь? Наследственность? Как следует проделать новый шаг по развитию идей дарвиновской эволюции?

После эмиграции, т.е. с конца 1933 г. и до завершения жизненного пути Гамова (август 1968 г.), о котором все физики узнали в дни Международного конгресса по истории науки в Париже, личных контактов с ним у советских ученых практически не было (хотя, конечно, не только теория α-распада, но и его громадный вклад в теорию ранней Вселенной, связанный с работами в США, был всем хорошо известен). Я лично ни разу с Гамовым в этот период не встречался, ряд наших ученых имели с ним редкие контакты при командировках в США, даже переписывались. От них и через американских коллег (в том числе его близких друзей по Колорадскому Университету) стало широко известным пристрастие Гамова к алкоголю, получившее болезненный характер. Был известен развод Гамова и женитьба в 1958 г. на американке Б.Перкинс, сотруднице одного из издательств, не связанной с физической наукой. Благодаря смелой инициативе Я Б.Зельдовича на одном из научных собраний, по-видимому, впервые открыто подчеркнувшего значение работ Гамова в космологии, было в конце концов в научной и популярной советской литературе прекращено полное замалчивание его имени, появились биографические публикации в БСЭ и в ряде книг, произошло официальное восстановление членства (1990 г.) в АН СССР, недавняя статья в журнале «Природа», № 9, 1989 г. В.Я.Френкеля и А.Д.Чернина дала первый, весьма содержательный обзор биографии и достижений Г.А. Гамова, в том числе мало известных работ по генетике этого крупного представителя русской и мировой науки середины XX века, за которым история физики, конечно, закрепляет почетное место.

Известно, что продолжая вести работы во время второй мировой войны, встречаясь в частности счастливым образом {278} с Эйнштейном, Гамов не был привлечен в США к работам по атомному оружию, несмотря на мобилизацию всех сил, по-видимому, из опасений утечки информации на его родину (которая, как известно ныне из литературы, все же имела место, несмотря на всевозможные усиленные предосторожности и проверки; это присоединяет еще одну, своеобразную «детективную» главу во всю потрясающую эпопею военных и технических приложений ядерной физики, страницы которой продолжают, так или иначе, дописываться вплоть до наших дней).

В своих интересах к биологии Гамов отнюдь не был одинок. Еще в сороковых годах общее внимание привлекла книга Шредингера о проблеме жизни (ряд не очень удачных его высказываний теологического типа вызвал в Советском Союзе резкую критику первой публикации перевода (1948 г.) всей книги, с обычными «оргвыводами» в адрес сотрудников издательства). Переломным моментом в современной генетике, как известно, явилось поразительное выяснение структуры ДНК (Крик и Уотсон, 1953 г.), что потребовало расшифровки генетического кода и привело в частности и к теории Гамова. Биологией, генетикой, биофизикой заинтересовались также Курчатов, Тамм, Капица, Ферми и другие виднейшие физики квантисты, ядерщики; среди них в самые последние годы (1990) Абдус Салам с сотрудниками (стараясь объяснить известное преимущественное наличие «левой» симметрии основных биологических объектов на базе своей с Вейнбергом теории электрослабых взаимодействий).

Не вдаваясь здесь в детали характеристики эпизодов советской физики, заметим, что, занимаясь с сотрудниками известными космологическими асимметриями (зарядовой, барионной; осью времени расширяющейся всей известной части Вселенной), у меня возникла гипотеза, отмеченная и в публикациях, связать эти асимметрии не только с микрофизикой, но и с биологической выделенностью «левых» объектов (о чем мы в частности беседовали в Триесте с Мохамедом Абдусом Саламом в 1990 г. в его институте). {279} Предполагая, подобно упомянутым выше ученым, начать связывать современную физику с биологией, я предложил для скромного начала создать в ТСХА (Тимирязевская Сель.-Хоз. Академия в Москве), куда я был приглашен заведовать кафедрой физики, Биофизическую лабораторию для исследования растений радиоактивными изотопами, применяя в частности методы хроматографии, большим специалистом в которой являлся профессор Е.Н.Гапон; совместно с ним, членом ТСХА В.М.Клечковским, аспирантом В.В.Рачинским (ныне профессор ТСХА), при большой поддержке И.В.Курчатова был выполнен в 1944–1947 гг. ряд интересных работ, результаты которых были опубликованы в трех статьях. Был организован семинар с рефератами работ по генетике, с обзором книги Шредингера и т.д. (Еще в ЛФТИ при подготовке полета стратостата в начале 1935 г. (как известно, завершившегося катастрофой) с участием по нашей рекомендации физика Усыскина, на нашем ядерном семинаре уже шла речь о выяснении влияния космических лучей на мутации дрозофил). Моя работа в новом, многообещающем центре биофизики, была прервана после разгрома советской генетики стараниями сторонников Лысенко, получивших одобрение высших партийных инстанций на известной сессии ВАСХНИЛ 1948 г. Затем биофизическая лаборатория была присоединена к обнинским институтам, а генетика в нашей стране стала возрождаться примерно только через 20 лет.

О М. П. Бронштейне. Позднее к нашей тройке теоретиков Джаз банда (названных «мушкетеры», как вспомнил о троих «неразлучных» и Гамов, беседуя гораздо позже, уже в США в 1956 г., с одним из коллег), присоединился Бронштейн (1906–38).

Матвей Петрович Бронштейн (сын врача из Винницы, участника I мировой войны) начал свой «приготовительный класс» с очень раннего вхождения в науку в Киеве, участвуя в студенческом кружке П.С.Тартаковского (будущего сотрудника ЛФТИ и Сибирского физтеха в Томске), и уже в {280} 1925 г., опубликовав свою первую работу (учитывающую «гипотезу» фотона).

В 1926 г. он поступает в ЛГУ, где сперва занимается астрофизикой (температура Солнца и др.), публикуя результаты, высоко оцененные Милном. В своих воспоминаниях Д.Я.Мартынов (многолетний директор ГАИШ МГУ), не удержавшись от высоких эпитетов, пишет, что молодые астрономы, работавшие совместно, Амбарцумян и Козырев (репрессированный, но уцелевший после ряда лет заключения) были связаны с «талантливой группой студентов Университета, в которую входили М.П.Бронштейн, Г.А.Гамов, Л.Д.Ландау, Д.Д.Иваненко — блестящее созвездие будущих звезд первой величины», нередко приезжавшие в Пулково.

В традициях Джаз банда Бронштейна удачно назвали «Аббатом» (вспоминая известного персонажа Анатоля Франса и характеризуя эрудицию нашего «Аббата», который, например, кроме трех основных европейских языков, знал латынь, испанский). Когда было организовано «крещение» дочери одного из коллег, Аббат написал целое латинское «благословение».

У меня с Аббатом установилось самое тесное общение примерно с конца 1931 г., когда я вернулся в Ленинград, став сотрудником ЛФТИ, после двух лет работы в его Харьковском филиале УФТИ; мы обсуждали с ним, еще до ее публикации, мою протон-нейтронную модель ядер (которую, по словам Аббата, Ландау, возражая против нее, называл «филологией», болтовней); возможность несохранения энергии (сторонником чего одно время являлся сам Аббат, как и Дау, вслед за Нильсом Бором) и др. Аббат активно участвовал в ядерном семинаре ЛФТИ, которым я руководил с декабря 1932 г., поручая часто ответственные рефераты прекрасному докладчику Аббату (с которым мы вошли вместе в первую ядерную группу из целых девяти (!) человек, согласно приказу № 64.).

Будучи участником I советской ядерной конференции в сентябре 1933 г. и членом редакции сборника ее трудов {281} «Атомное ядро» (вместе с В.М.Дукельским, Д.Д.Иваненко и Ю.Б.Харитоном) вышедшего в 1934 г., Аббат написал затем целую пьесу, высмеивая ее докладчиков, которую и поставил Ленинградский Кукольный театр. Мы с Аббатом были главными организаторами антиэфирной фототелеграммы Гессену и вместе с ним отбивались на «проработочном» собрании ЛФТИ после бледного выступления Дау и в отсутствие авторитетного «подписанта» Гамова.

Наряду с интересом к теории звезд и ядру, Бронштейн включился и в разработку теории полупроводников (сперва считавшуюся первой главной темой института). Перу Аббата принадлежит немало ценных обзоров в известном журнале Н.И.Бухарина «СОРЕНА» (Социалистическая реконструкция и наука). Бронштейном (переводчиком) и мною (редактором) был издан перевод классической книги Дирака об основах квантовой механики (1932); редактором второго издания (1937) был сам Аббат. Из работ Бронштейна меня до сих пор интересует квантование гравитации (его докторская диссертация 1935 г., где исследовалось квантование слабого поля и его измеримость).

Когда, наряду с другими сотрудниками ЛФТИ, ЛГУ и т.д., я был репрессирован в 1935 г. после убийства Кирова (о котором я, кстати сказать, впервые узнал из телефонного утреннего звонка Аббата, возвращавшегося из Москвы в Ленинград в одном поезде со Сталиным), и в конце концов был спасен, будучи направлен в Томск (усилиями Я.И.Френкеля, А.Ф.Иоффе, С.И.Вавилова и других ученых), у нас началась усиленная переписка с Бронштейном (см., например, “Известия ЦК КПСС”, 1991 г., № 3, статью, посвященную аресту Л.Д.Ландау в 1938 г. с публикацией текста его докладов и т.д., как известно, по настойчивому ходатайству П.Л.Капицы и на его поручительство Дау был освобожден после годового заключения в тюрьме). Наряду с научными новостями, Аббат проинформировал меня о своей женитьбе на литераторе Л.К.Чуковской (с которой я был уже относительно близко знаком, как и с ее отцом {282} Корнеем Ивановичем Чуковским). При первой же моей поездке из Томска в Ленинград в 1936 г. я прежде всего, естественно, был встречен Аббатом, с которым мы два дня обсуждали, день и ночь, научные и другие весьма актуальные проблемы тех лет.

Об аресте Бронштейна в августе 1937 г. я узнал из одного из писем Я. И. Френкеля, когда еще никто не знал о его дальнейшей судьбе (приговор и расстрел в феврале 1938 г.). Я, конечно, также пытался приложить и свои скромные усилия к попыткам его спасения, обсуждал этот вопрос с Иоффе и Вавиловым. Так еще один из самых сильных теоретиков молодого поколения оказался в ужасном списке жертв террора в нашей стране.

О Н. И. Бухарине. Уместно сообщить здесь некоторые мало известные подробности об интересе к физической науке Н.И.Бухарина, одного из наиболее известных в стране членов руководства коммунистической партии и Коминтерна, редактора «Правды», затем «Известий», павшего жертвой Большого террора в 1938 г. В 1931 г. Бухарин вместе с А.Ф.Иоффе и Б.М.Гессеном участвовал во втором международном конгрессе по истории науки в Лондоне, познакомился с Капицей и посетил Кавендишевскую лабораторию в Кембридже (о чем Капица вспоминает в одном из своих писем к Резерфорду). Выступления советских делегатов, указывавших на целесообразность учета социально-экономической ситуации при анализе истории науки, вызвали на конгрессе большой интерес. Будучи избран в Академию наук, Бухарин руководил здесь сектором истории науки (преобразованным затем в нынешний Институт Истории Естествознания и Техники).

Впервые я увидел Бухарина лично на заседании Академии, когда ее президент Карпинский приветствовал вновь избранных ее членов Луначарского и Бухарина, выражая им благодарность за содействие развитию науки в стране и предотвращение эксцессов периода Французской революции {283} (гильотирование Лавуазье и т.д.); очевидно, Карпинский, как и, увы, многие другие, не предвидел волн террора, жертвой которого стала и физическая наука нашей страны, особенно с 30-х годов, вплоть до начала перестройки в середине 80-х годов. Н.И.Бухарин хорошо понимал значение физики, он посещал ЛФТИ и был, очевидно, относительно близок к А.Ф.Иоффе. Одна из встреч (в конце 1931 г.) с ним как раз имела место за вечерним чаем у Иоффе, когда меня с Я.И.Френкелем пригласили Абрам Федорович и Анна Васильевна (вторая супруга Иоффе А. В. Ечеистова, моя однокурсница по университету). Бухарин и Иоффе вернулись с важного заседания Академии; речь у нас шла, прежде всего, о создании по моему предложению журнала на западноевропейских языках. Бухарин одобрил издание, Иоффе несколько колебался, склонялся к его публикации не в Харькове, а в Ленинграде (одно из проявлений появившегося у Абрама Федоровича монополизма и некоторой «боязни» интенсивного развития в Харькове УФТИ, идейного филиала ЛФТИ). Вспоминаю еще одну из личных встреч с Бухариным, уже после открытия нейтрона и организации ядерного отдела в ЛФТИ в декабре 1932, после публикации моей протон-нейтронной модели ядра. Он интересовался развитием ядерной физики, одобрил организацию экспедиции в Армению для исследования космических лучей на одной из горных вершин; ему понравился также, к сожалению, оказавшийся нереальным наш проект космической экспедиции в ряд южных стран (после известных трансконтинентальных наблюдений Комптона). Смеясь, Бухарин просил взять и его с собой в поездку (которая, конечно, не состоялась).

Когда в Германии к власти пришел Гитлер и началось увольнение «неарийских» ученых, Лауэ в ряде писем присылал нам целые списки физиков с рекомендацией принять их на работу в советские центры.

Сам Макс фон Лауэ мужественно держал себя, например, никак не отрекаясь от поддержки теории относительности Эйнштейна. Вопросы, связанные с деятельностью Гейзенберга, {284} во время второй мировой войны, когда он одно время стоял во главе ядерных работ, еще далеко не выяснены.

В первый период войны Гейзенберг был уверен в победе Германии и, по-видимому, имел в виду заранее обеспечить для своей страны руководящее положение в мировой науке. Один из немецких историков физики, публикуя после кончины великого теоретика обзор его работ, писал, что Гейзенберг «выполнял свой гражданский долг». Во всяком случае, как известно, в нацистской Германии не только не сумели сконструировать атомные бомбы, но даже не реализовали постройку реактора; конечно, сыграло роль недостаточное внимание правительства к ядерному оружию, главные средства отпускались на ракеты, построенные с большим успехом; очевидно, физики в Германии, в противоположность американским коллегам, не представляли всей сложности проблемы и необходимости гораздо большего размаха работ.

Мы с Я.И.Френкелем, при поддержке С.И.Вавилова, создали небольшую комиссию для реализации устройства на работу, в частности в Ленинграде, некоторых немецких физиков. Насколько я помню, Бухарин также в принципе предварительно одобрил это мероприятие, которое, однако, не получило окончательной поддержки в высших инстанциях со ссылкой на отсутствие квартир и т.д. Как известно, ряд немецких физиков и математиков сумели все же получить работу в Советском Союзе (например проф. математики Нетер, брат знаменитой своими теоремами о сохраняющихся величинах Эмми Нетер; с ним я встретился во время работы в Томске); большинство же немецких ученых, изгонявшихся из Германии, уехало в США.

Напомним, что интерес Бухарина к науке и ее истории связан с его деятельностью в качестве руководителя научно-исследовательского сектора ВСНХ СССР (к которому принадлежал и институт Иоффе еще до перехода в систему АН СССР). В апреле 1931 г. в Москве под шефством Бухарина была организована I Всесоюзная конференция по планированию {285} науки (я был на нее направлен из ЛФТИ и являлся одним из членов редакционной комиссии). После реорганизации в марте 1932 г. Комиссии по истории науки Бухарин стал директором нового института Истории науки и техники, который до последнего времени является центром в этой области в стране, устанавливая контакты с международными организациями по истории знаний и публикуя авторитетный журнал «Вопросы истории естествознания и техники».

Известно знакомство Бухарина и с работами Гамова. На одном из заседаний, посвященном успехам ядерной физики, Бухарин предложил Георгию Антоновичу исследовать возможность применения также в лабораторных условиях предполагавшихся, тогда еще весьма предварительно, ядерных процессов в звездах. Напомним, что Бухарин являлся организатором и главным редактором научно- популярного журнала «СОРЕНА» (Социалистическая реконструкция и наука), типа нынешней «Природы», весьма распространенного среди интеллигенции.

Наряду с обзорами по современной науке в нем публиковались статьи по ее организации. Ряд интересных публикаций, посвященных физике, напечатал здесь М.П.Бронштейн.

Об А.А.Фридмане. Учитывая огромное значение работ Фридмана, впервые построившего в 1922 г. теорию Вселенной, эволюционирующей со временем, в частности расширяющейся, явившуюся основой всей современной космологии целесообразно коротко остановиться на биографии этого выдающегося ученого.

Результаты Фридмана, выигравшего полемику с Эйнштейном, имели особое значение для престижа русской науки, оказавшейся способной в труднейшие ранние послеоктябрьские годы не только развивать следствия воззрений западных физиков, но и выдвинуть фундаментальную концепцию, определившую целое новое направление математики, теории относительности и всего естествознания. {286}

Как отметили три автора (Э.А.Тропп, В. Я Френкель, А.Д.Чернин (1988)), «кровей у Фридмана было намешано более чем достаточно». Дед Фридмана Александр Иванович, выходец из военных кантонистов, рожденный в еврейской семье, служил лекарским помощником, дошел до коллежского секретаря; бабка — солдатская дочь. Отец, по семейной традиции также Александр (Александрович), окончил консерваторию в Петербурге, композитор, танцор кардебалета, капельмейстер лейб-гвардии Преображенского полка, проживал в одном из зданий Зимнего дворца. Дед по материнской, чешской линии И. К. Воячек приехал в Петербург из Моравии в 1857 г., изучал чешскую музыку, являясь органистом Русской оперы, профессором консерватории, затем также капельмейстером. Бабушка — дочь полковника царской армии О. И.Меллер, очевидно из обрусевших немцев (ее отец — Карл Иванович Меллер). Мать А.А.Фридмана — Людмила Игнатьевна Воячек окончила консерваторию в Петербурге, пианистка.

Фридман учился во 2-й гимназии с высоким уровнем преподавания. Еще гимназистом, совместно со своим многолетним товарищем Я.Д.Тамаркиным, он выполнил работу по теории сравнений, принятую Гильбертом для публикации в ведущем журнале того времени. Наряду с другими гимназистами Фридман активно участвовал в социал-демократической организации средних школ в конце 1905 года. В дальнейшем А.А.Фридман непосредственного участия в политической деятельности не принимал.

В Санкт-Петербургском университете (1906–1910) Фридман активно участвует в математическом кружке, является учеником В.А.Стеклова. После сдачи магистрского экзамена Фридман меняет чисто математическую деятельность и поступает в начале 1913 г. на должность физика в Аэрологическую обсерваторию в Павловске, входившую в состав Главной физической обсерватории, устанавливает контакты с Б.Б.Голицыным, будущим ее директором, крупнейшим мировым сейсмологом (его сменил в качестве директора в {287} феврале 1925 г. А.А.Фридман за несколько месяцев до своей кончины). Фридман участвовал также в «домашнем кружке (семинаре) П.С.Эренфеста», работавшего в Петербурге вместе с супругой Т.А.Афанасьевой в 1907–1912 гг. Незадолго до войны удачной оказалась командировка Фридмана в Лейпциг в школу теоретической метеорологии В. Бьеркнеса. Важным этапом в жизни А.А.Фридмана явилось его участие в действующей армии в Первой мировой войне (1914–1917 гг.). На фронте он проводил аэрологические наблюдения, рассчитывал полеты самолетов, удачно участвовал лично в боевых полетах и бомбежках, был удостоен Георгиевского креста и других наград. В исключительно интересных письмах с фронта обоим своим шефам, Стеклову и Голицыну, офицер Фридман, наряду с научными вопросами, подробно рассказывает о положении русской армии. Как видно из дневника Стеклова, ему не очень понравилось увлечение Фридмана военной карьерой; Стеклов даже говорит о «бахвальстве» своего ученика, забывая, что речь идет о боевом офицере. Вместе с тем Фридман был направлен в Киев для чтения лекций по аэронавигации для летчиков и в начале 1916 г. был назначен руководителем соответствующей службы фронта. По предложению флота генерал-лейтенанта академика А.Н.Крылова Фридман опубликовал конспект лекций по аэронавигации. В Киеве стал членом физ.-мат. Общества, начал чтение лекций в университете Св.Владимира. После переезда в Москву Фридман короткое время летом 1917 г. был директором завода «Аэроприбор». Немаловажные годы деятельности А.А.Фридмана связаны с его работой в недавно организованном (октябрь 1916 г.) Пермском университете. По моему предложению на одной из аудиторий Пермского университета (странным образом ныне носящего имя Горького, как и Харьковский и ряд других университетов) помещена доска, отмечающая работу в университете выдающегося ученого Фридмана.

Наряду с аэрологическими и боевыми полетами Фридман не забывал о «чистой» науке и постарался ознакомиться во {288} взятом русскими Львове с новыми научными книгами. Экземпляр классических работ по релятивизму, изданный в Германии, со статьями Лоренца — Эйнштейна — Минковского был подарен Фридманом Боргмановской библиотеке физического факультета Петроградского университета с надписью (цитируя по памяти): «Сия книга изъята в городе Львове вольноопределяющимся А.Фридманом». Конечно, я не ожидал, увидев эту книгу в студенческие годы, что русское издание будет опубликовано с комментариями и дополнением статьи Пуанкаре под редакцией В.К.Фредерикса и Д.Д.Иваненко в начале 1935 г.

Возвратившись в начале 1920 г. из Перми в Петроград, Фридман возобновил работу в геофизической обсерватории, создав здесь математический отдел, и начал организовывать целую школу механиков теоретиков-метеорологов. Фридман участвует в возрождении математического Общества, публикует статьи в Большой Советской Энциклопедии и ряде журналов (в т.ч. в основанном им журнале «Климат и природа», конец 1924 г.)

Очень тяжело Александр Александрович переживал развод с первой супругой Е.П.Дорофеевой (в 1911 г.); в 1923 г. он женился на сотруднице обсерватории Наталье Евгеньевне Малининой. Их сын уже не застал скончавшегося 16 сентября 1925 г. отца; во время войны и после нее служил в армии шофером, детей не имел. На нем закончился род Фридманов.

Конечно, Гамову, мне и другим студентам было ясно огромное значение космологии Фридмана и его выигрыша в полемике с Эйнштейном. Профессор Ю.А.Крутков подробно рассказывал нам о том, что он с большим трудом уговорил Эйнштейна, которому он привез личное письмо Фридмана с подробными выкладками, ознакомиться с этими расчетами. Рассмотрев в конце концов выкладки петроградского механика, Эйнштейн понял, что никаких ошибок у Фридмана нет, о чем он и написал в краткой заметке, признав неправильность первой своей публикации. {289}

В дальнейшем Эйнштейн сам участвовал в развитии космологии Фридмана.

Мне посчастливилось слушать ряд докладов Фридмана в математическом Обществе, в частности, об одной из его последних зарубежных поездок; запомнились замечания Александра Александровича о мещанском стиле жизни ученых в Голландии, где он, конечно, никогда не мог бы поселиться, учитывая кипучую обстановку 20-х годов с организацией новых институтов и вузов в Советском Союзе. Я вспоминаю также его последнее сообщение, посвященное космологии, в котором он уже связывал свою теорию расширения Вселенной с наблюдениями разбегания галактик американским астрономом Слайфером. Как известно, закон разбегания окончательно установлен в 1929 г. Хабблом, в полном согласии с теорией Фридмана. Во всяком случае, вопреки мнению ряда авторов, считавших, что Фридман смотрел на свои результаты только как математические выводы из общей теории относительности, очевидно, что Фридман уже понимал глубокое значение своего фундаментального результата о необходимости учета эволюции Вселенной со временем. Вспоминая еще раз нежелание Эйнштейна пересмотреть принципы своей статической космологии, видно, что великий автор первой общерелятивистской картины Вселенной понимал, что дискуссия с Фридманом касается не каких-нибудь незначительных неточностей в коэффициентах, но что речь идет о самом фундаментальном результате, именно, о признании невозможности статического характера Вселенной.

Фактически с необходимостью космология Фридмана приводила к модели Большого Взрыва Вселенной (формально из начальной точки). Описание поведения плазмы протонов, нейтронов, фотонов близ начального взрыва с их превращениями совместно с гравитонами в изотопы легких элементов (водород, гелий, литий) было предпринято Гамовым во второй половине 40-х годов и относится к числу его наиболее фундаментальных достижений, учитывая, прежде всего, {290} замечательное предсказание наличия заполняющего Вселенную реликтового излучения, охлажденного примерно за 15 миллиардов лет расширения, до температуры всего в несколько градусов Кельвина. Открытие в 1965 г. предсказанного Гамовым излучения с температурой 2,7 К (Пензиас и Вильсон) явилось одним из наибольших триумфов современной космологии Фридмана — Гамова. Однородность излучения с возможной разницей температуры в разных направлениях, не превышающей 10 К, была подтверждена многими наблюдениями. Однако в самое последнее время результаты наблюдений при помощи советского спутника «Прогноз», по-видимому, устанавливают также низшую границу неоднородности.

Как я указал в докладе на юбилейной конференции 1988 г. в Ленинграде, у Фридмана были религиозные взгляды, что отмечал и его коллега, наш профессор математики в ЛГУ В.И.Смирнов, сам явственно религиозный человек (уже в послеуниверситетские годы он высказывал в наших беседах особый интерес к Достоевскому, критикуя атеистически настроенных писателей — Анатоля Франса и других). Свой второй брак Александр Александрович совершил также церковным венчанием в 1923 г., что, конечно, было необычным в те годы. Трудно сказать, по завещанию ли самого А.А.Фридмана или его религиозно настроенных коллег, но похороны ученого сопровождались православной траурной церковной службой.

Кончина в расцвете сил 37-летнего классика физики, механики, метеорологии, организатора науки, патриота России, боевого офицера мировой войны, поразительно работоспособного человека, общего любимца коллег, учеников, высоко ценимого лидерами западных научных центров, была огромным ударом по отечественному и всему современному естествознанию.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
К ВОСПОМИНАНИЯМ Д.Д. ИВАНЕНКО

1 Френкель В. Я., Чернин А. Д. Возвращается Гамов // Природа — 1989 — № 9 — С. 82-102

2 Горелик Г. Е. Френкель В Я Матвей Петрович Бронштейн — М. — Наука, 1990

3 Вяльцев А. Н. Открытие элементарных частиц — М Наука, 1984

5 Капица П. Л. Письма о науке (1930–1980) — M., Московский рабочий, 1989

6 Иваненко Д. Д. Новые подходы к единой теории (В книге Г. Ю. Гредер Эволюция основных физических идей — Пер. с нем. — Киев, Наукова Думка, 1985)

7 Тропп Э. А., Френкель В. Я., Чернин А. Д. Александр Александрович Фридман — М., Наука, 1988

ПРИМЕЧАНИЯ

⁵⁵⁾ По неизвестным мне причинам до сих пор не напечатана.

{301}

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие	5
Введение	9
1. Детство в Одессе	11
2. Университетские годы в Ленинграде	29
3. За границей в Гёттингене, Копенгагене и Кембридже	51
4. Последнее возвращение в Россию 80
5. Крымская кампания	91
6. Сольвеевский конгресс	99
Послесловие: заметки о моей жизни в Соединённых Штатах	112
Краткая хронология личной и профессиональной жизни Дж.Гамова	133
Публикации Джорджа Гамова	137
Ю. И. Лисневский Дополнительные материалы к биографии учёного	151
Д. Д. Иваненко Эпоха Джорджа Гамова глазами современника	231
Список литературы к воспоминаниям Д.Д. Иваненко	292
Примечания	293

Картина Евгения Лансере «Двенадцать коллегий» (военное, финансов, внутренних дел и другие министерства), построенных Петром I в его новом городе Санкт-Петербурге. Один из моих отцовских прапрадедов, может быть, работал в одном из этих зданий. Сегодня «Двенадцать коллегий» составляют основное здание Санкт-Петербургского университета, в котором я изучал физику.

Группа запорожцев, составляющих письмо турецкому султану (фрагмент картины Ильи Репина) Один из моих материнских прапрадедов мог быть среди них

Мое первое лето на этой Земле Фотография свидетельствует, что я был ребенком мужского пола и что мой отец не знал (или сделал это намеренно), как держать младенца перед камерой

На даче Гамовых близ Одессы. Лето 1907 г.

Главный вход Новороссийского Университета в Одессе.

А. А. Фридман.

В Ленинградском университете в 1925 г.: профессор Рождественский (слева) приветствует индийского физика Ведкату Рамана (в центре). Автор, закончивший к этому времени обучение в университете, стоит позади и справа от Рамана.

В отдельном номере ресторана. Позировали: Джордж Гамов («постоялец»), Евгения Канегиссер («хозяйка гостиницы») и Лев Ландау («наемный музыкант»).

Герб Института Бора, созданный автором в 1929

Нильс Генрик Давид Бор. Слева: в возрасте 25 лет (фотография сделана его будущей тещей); справа: в возрасте 76 лет (фотография автора).

Дж. Дж. Томсон и Эрнест Резерфорд (позже барон Резерфорд оф Нельсон) во дворе Кавендишской лаборатории после заседания

Спортивные шутки в Копенгагене Слева направо Лев Ландау, Оге Бор, Джордж Гамов, Эрик Бор и Эдвард Теллер Ноябрь 1930 г

Решение трудной задачи с Джоном Кокрофтом (слева) в Кавендишскои лаборатории.

Подписываем письмо в английский научный журнал вместе со Львом Ландау на вершине Piz da Daint, Швейцария

Нильс Бор учится ездить на моем мотоцикле БСА


Устройства ΔE · Δt Эйнштейна и мое собственное, построенное для собственного понимания.


Бор и Эйнштейн, спорящие по поводу соотношения ΔE · Δt > h.

Рисунок к телеграмме, посланной товарищу Гессену

Академик Абрам Иоффе Теоретик Яков Френкель

Фамилия и портрет Н. И. Вавилова на двухтомнике его избранных трудов, опубликованных в Ленинграде после его реабилитации в 1967 г

Почтовая открытка с соболезнованиями по поводу моего отсутствия на 1-ом Международном конгрессе по ядерной физике (Рим, октябрь 1931 г), которую подписали Мария Кюри, Вольфганг Паули, Самуэл Гоудсмит, Энрико Ферми, Лизе Мейтнер, Ф. Астон, Роберт Милликен, П. Блэкетт, Р. Фаулер и др.

Вечеринка в Москве осенью 1931 г., на которой я встретил свою первую жену Ро (девушка, на коленях которой лежит моя голова)

Ро и я в нашей байдарке на Черном море в Крыму

Нильс Бор и Эрнест Резерфорд на Сольвеевском конгрессе в 1933 г (лицо Резерфорда неясно из-за дыма его трубки)

Семинар в Копенгагене весной 1934 г

Посещение храма Тадж-Махал с Барбарой

Георгий Гамов (слева вверху), Лев Ландау, Дмитрий Иваненко и их группа интеллектуалов «Джаз-банда»

Научное издание

ГАМОВ Джордж
МОЯ МИРОВАЯ ЛИНИЯ:
НЕФОРМАЛЬНАЯ АВТОБИОГРАФИЯ

Перевод с английского

Заведующий редакцией Н. А. Носова

Редактор В. Я. Дубнова

Редактор-организатор Л. З. Симакова

Художественный редактор Л. Н. Романенкова

Технический редактор Л. В. Лихачева

Корректор О. Ф. Алексеева

ИБ № 41553

ЛР № 020297 от 27.11.91

Подписано к печати с оригинала макета 24.12.93 г. Формат 84×108/32. Усл.-печ. л. —16,8 Уч.-изд. л. — 17. Гарнитура таймс. Печать офсетная. Бумага книжно-журнальная. Изд. зак. № 905536. С-024. Отпечатано в издательстве «Черноморье» г. Одесса, пл. 50-летия СССР, 1. Зак.71. Тираж 7000.

Издательская фирма «Физико-математическая литература» ВО «Наука». 117071 Москва В-71, Ленинский проспект, 15.