АКАДЕМИЯ НАУК СССР

Серия «Популярные произведения
классиков естествознания»

Перевод с латинского
Ю. А. ДАНИЛОВА

ИЗДАТЕЛЬСТВО «НАУКА»
МОСКВА 1983

Ответственный редактор
доктор физико-математических наук
Я. А. СМОРОДИНСКИЙ

Составитель
Ю. А. ДАНИЛОВ

ИОГАНН КЕПЛЕР

О ШЕСТИУГОЛЬНЫХ СНЕЖИНКАХ

Утверждено к печати
редколлегией серии научно-популярной литературы АН СССР

Редактор издательства Е. М. Кляус. Художественный редактор
Н. А. Фильчагина. Технический редактор Н.Н.Плохова.

Корректоры В. А. Бобров, Л. И. Кириллова

ИБ № 24552

Сдано в набор 14.06.82. Подписано к печати 12.10.82. Т-16160. Формат 84×108¹/₃₂.

Бумага кн.-журнальная Гарнитура обыкновенная. Печать высокая.

Усл. печ. л. 10,08. Усл.-кр. отт. 10,3. Уч.-изд. л. 10,8. Тираж 100 000 экз.

(Допечатка) Тип. зак. 2422. Цена 65 к.

Издательство «Наука» 117864 ГСП-7, Москва, В-485, Профсоюзная ул., 90
2-я типогр. издательства «Наука» 121099, Москва, Г-99, Шубинский пер., 10

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие
4

Новогодний подарок,
или
О шестиугольных снежинках
5

Разговор с звездным вестником,
недавно ниспосланным смертным
Галилео Галилеем,
падуанским математиком
33

Сон,
или Посмертное сочинение
о лунной астрономии
69

О себе
170

Краткие комментарии
(Составил Ю. А. Данилов)
188

ПРЕДИСЛОВИЕ

Перед вами четыре различных по жанру произведения. Изящная миниатюра-шутка «Новогодний подарок, или О шестиугольных снежинках» поражает безудержной игрой воображения, отточенностью формы и глубиной идей, позволяющих автору предугадывать правильные ответы на многие вопросы геометрии формообразования природных объектов; «Разговор с звездным вестником, недавно ниспосланным смертным Галилео Галилеем, падуанским математиком» — написанный за рекордно короткий срок отзыв на сочинение собрата но едва зарождающемуся точному естествознанию, необычайно содержательный, блещущий новизной мысли и исполненный редкой благожелательности; «Сон, или Посмертное сочинение о лунной астрономии» — одно из первых произведений ныне столь популярной научно-фантастической литературы, изобилующее достоверными астрономическими деталями. Четвертое произведение, гороскоп, представляет собой автопортрет, достойный кисти великого мастера, написанный рукой, беспощадно бичующей пороки оригинала как действительные, так и мнимые, надуманные или по крайней мере явно преувеличенные. Все четыре произведения принадлежат перу великого астронома и естествоиспытателя Иоганна Кеплера.

Мы надеемся, что наш читатель, знавший Кеплера лишь как ученого, откроет для себя Кеплера-писателя. Желая облегчить знакомство с произведениями, написанными более трех веков назад, мы поместили в конце книги примечания переводчика. В них содержатся сведения о первоизданиях всех четырех произведений Кеплера, помещенных в данном сборнике, переводах их на новые языки и объяснения наиболее важных слов и реалий.

Пользуясь случаем, мы хотели бы поблагодарить кандидата философских наук В. П. Визгина, члена-корреспондента АН СССР И. И. Гуревича, доктора физико-математических наук М. Л. Левина за ценные замечания. Мы искренне признательны профессору К. А. Куликову и профессору И. И. Шафрановскому, любезно предоставившим в наше распоряжение редкие и труднодоступные издания, необходимые в работе над переводом.

Ю. Данилов, Я. Смородинский

НОВОГОДНИЙ ПОДАРОК,
или
О ШЕСТИУГОЛЬНЫХ
СНЕЖИНКАХ

Славному придворному советнику
его императорского величества,
господину
ИОГАННУ MATTЕЮ ВАКГЕРУ
фон ВАКЕНФЕЛЬСУ¹,
золотому рыцарю и прочая, покровителю наук
и философов,
господину моему благодетелю

Поскольку мне доподлинно известно, сколь сильно ты любишь Ничто не по причине его незначительной ценности, а скорее как прелестную забаву шаловливо щебечущего воробья, то нетрудно догадаться, что любой дар будет для тебя тем приятнее и желаннее, чем сильнее он будет походить на Ничто.

Ведь в любом случае для того, чтобы размышления о ничтожном доставили тебе удовольствие, оно должно быть и малым, и почти неощутимым, и малоценным, и наименее протяженным, то есть быть почти Ничем. В природе встречается великое множество таких вещей, но между ними имеются различия. Вспомни хотя бы об одном из атомов Эпикура: такой атом и есть Ничто. Разумеется, тебе и прежде случалось получать от меня Ничто. Итак, нас будут интересовать элементы, то есть самое малое из того, что есть в каждом предмете².

Прежде всего обратимся к Земле. Не будем грезить о сокровищах Архимеда, разложившего Землю на мельчайшие песчинки, 10 000 которых умещается в одном маковом зернышке³. Стоит изъять лишь одну-единственную песчинку из великого множества их, как собьется весь его счет мириадов песчинок. Кроме того, форму песчинок нельзя увидеть глазом, и Архимед также умалчивает о ней. Поэтому его песчинки ничего не говорят разуму и не рождают страсть к неизвестным вещам. К тому же мелкие песчинки обладают протяженностью, поскольку пыль и труха заполняют старые, насквозь прогнившие балки. Я подарил бы тебе слишком много, если бы вздумал подарить тебе такую песчинку.  {5} 

Искры огня, хотя они малы и быстро гаснут, все же меньше осколков пирита, которые удается отбить, ударив камень о камень, и не уступают по размерам частицам копоти от горящих углей, которые я также отношу к пылинкам. «Фигурные пирамиды», которые мне никогда не приходилось видеть, я оставляю Платону⁴, чтобы он мог создавать из них огонь.

Я могу подарить тебе ветер и дым, но если они и продаются, то не в исландских кожаных мехах, а на бумаге и словах, причем так происходит по всему земному шару. Таким образом, дым — вещь ценная, а мне обходится еще дороже. Для умозрительного рассмотрения он не подходит, поскольку беспорядочен и бесформен.

Обратимся, наконец, к воде. Приставшую к сосуду каплю священные псалмопевцы почитают весьма важной вещью. А наши германцы ничто не ценят меньше, чем капельку вина, которую, опорожнив кубок, стряхивают на ноготь, чтобы посмотреть, прилипнет ли она. Если бы я принес такую каплю, то подарил бы тебе меньше, чем знаменитый перс, предложивший своему царю пригоршню воды из реки Хаосп. Капля вина с ногтя германца была бы более почетным подарком, чем обкусанный обрезок ногтя отрицающего такую малость итальянца. Наконец, шаровидная форма капли наводит на геометрические размышления, однако я опасаюсь, что она недостаточно мала для тебя, столь любящего Ничто.

А что если нам перейти к животным? Я боюсь их, как афинских сов. Однако недавно я видел у тебя несколько томов о вещах удивительных и редких одного из тех авторов, которые в духе учения древнего Парменида отвергают движение на том основании, что одна его часть (а именно прошлое) не совершенна. Поскольку в этом сочинении шла речь о многих диковинных животных, то не думаю, чтобы совсем крохотные твари были обойдены молчанием. Впрочем, оставим догадки. У тебя имеются замечания Скалигера⁵ к работе Кардано⁶ «О тонких материях». В упражнении CXCIV из раздела 7 ты встретишь упоминание о крохотном существе — подкожном клеще. Но и клещ слишком велик. Ведь это существо может ползать и не лишено души. Стану ли я предлагать тебе душу, если отказываюсь дарить тебе даже неодушевленную каплю? Вряд ли ты можешь надеяться и на то, чтобы, разрезав труп бродячего животного, обнаружить в нем нечто новое, как показал анатом доктор Иессен,

Титульный лист первого издания сочинения И. Кеплера «О шестиугольных снежинках», 1611 г.

Погруженный в подобного рода размышления, я перехожу мост, терзаемый стыдом за свою невежливость: ведь непрестанно играя на одной и той же струне (предлагая Ничто или находя нечто мало отличающееся от него, но не дающее пищу твоему острому разуму), я оставил тебя без; новогоднего подарка! И тут мне подворачивается удобный случай: водяные пары, сгустившись от холода в снег, выпадают снежинками на мою одежду, все, как одна, шестиугольными, с пушистыми лучами⁷. Клянусь Гераклом, вот вещь, которая меньше любой капли, имеет форму, может служить долгожданным новогодним подарком любителю Ничего и достойна математика, обладающего Ничем и получающего Ничто, поскольку падает с неба и таит в себе подобие шестиугольной звезды!

Ее необходимо поскорее передать моему покровителю, пока мой крохотный подарок еще тверд и не обратился в Ничто под действием тепла, исходящего от тела.

Что за вещее слово! Что за предмет, столь любезный Вакгеру, питающему слабость к Ничему! Ведь если спросить у германца, что такое Nix (лат.— снег), то оп ответит: Nihil (лат.— ничто), если только сумеет сказать на латыни.

Итак, прими сей дар, который очень походит па Ничто, и сделай серьезную мину, а если ты благоразумен, то затаи дыхание, чтобы не оказалось, что ты и впрямь получаешь Ничто. Подобно Сократу, я вынужден говорить о блошиных прыжках: о том, почему снежинки, прежде чем сбиться в крупные хлопья, падают шестиугольниками и пушистыми, как перышки с шестью лучами.

Прочь убирайся, достойный презрения за свое невежество мужлан и сводник Аристофан! Что мне за дело до Сократа и до содержания аристофановой комедии⁸? Лучше я обращу свои помыслы к царственному псалмопевцу, который, воздавая богу хвалу, упоминает о снеге, падающем, как пух⁹. Если я не ошибаюсь, то здесь речь идет о моих снежинках с пушистыми лучами. Вероятно, однажды, когда он сидел усталый или стоял, опершись на пастушеский посох, и охранял свое стадо, ему довелось увидеть, как эти маленькие звездочки падают на овечью шерсть и пристают к ней, и это запомнилось ему.

Снежные звездочки

Но шутки в сторону — займемся делом. Поскольку всякий раз, когда начинает идти снег, первые снежинки имеют форму шестиугольной звезды, то на то должна быть  {8}  определенная причина. Ибо если это случайность, то почему не бывает пятиугольных или семиугольных снежинок, почему всегда падают шестиугольные, если только они от соударений не утрачивают форму, не слипаются во множестве, а падают редко и порознь?

Когда я недавно рассуждал с кем-то на эту тему, то мы сошлись прежде всего на том, что причину следует искать не в веществе, а в действующем начале. Ведь вещество снега — это пар. Выделяясь под действием какого-то своего тепла из Земли, пар становится сплошным и как бы жидким. Следовательно, ни на какие звездочки пар не разделен.

Ты спросишь, откуда мне это известно? Ведь даже если бы пар состоял из звездочек, то этого нельзя было бы заметить, поскольку пар прозрачен. Отвечаю: пар возникает при разложении подземной влаги, о чем свидетельствует его легкость и то, что он возносится вверх. Фигуры при разложении не возникают, поскольку форму имеет лишь то, что способно само себя ограничить, ибо форму придают телу его границы. Возникающий при разложении пар по своим свойствам близок к жидкости и течет, то есть не может сам себя ограничить, не имея какой-либо определенной формы, пока не сгущается в снег или в капли.

Но коль скоро установлено, что причина свойственной снегу шестиугольной формы кроется в действующем начале, то позволительно спросить, каково это действующее начало, как оно действует, является ли форма искони присущей телу или приобретается под влиянием внешних воздействий, принимает ли материал шестиугольную форму в силу необходимости или по своей природе и что следует считать врожденным: воплощенный в шестиугольном архетип красоты или знание цели, к которой приводит эта форма? Чтобы решить эти вопросы, мы обратимся к наглядным примерам, но станем рассматривать их геометрически. Для наших вопросов такой экскурс будет чрезвычайно полезен.

Пчелиные соты

Если спросить у математиков, в каком порядке построены пчелиные соты, то они ответят, что в шестиугольном. Ответ прост и следует из рассмотрения отверстий, или входов, и стенок, образующих соты. Любая ячейка в сотах окружена шестью другими ячейками, каждая из которых имеет с ней по одной общей стенке. Взглянув  {9}  на основание ячейки, ты увидишь три плоскости, образующие тупой трехгранный угол. Основание, или, лучше сказать, донышко ячейки, соединяясь с ее боковыми сторонами, образует шесть других многогранных углов, из которых три угла, расположенные повыше, имеют по три ребра и подобны трехгранному углу, лежащему в основании ячейки, а три угла расположенные пониже, имеют по четыре ребра. Кроме того, следует иметь в виду, что соты расположены в два слоя: входы в ячейки одного слоя обращены в сторону, противоположную той, куда направлены входы в ячейки другого слоя, а их плотно закрытые донышки соприкасаются. Трехгранное донышко одной ячейки входит между трехгранными донышками трех ячеек другого слоя так, что каждая ячейка соприкасается не только боковыми стенками с шестью примыкающими к ней ячейками того же рода, но и тремя плоскостями, образующими ее донышко, с тремя ячейками из другого ряда. Таким образом, у любой пчелы оказывается по девять соседок, от каждой из которых ее отделяет общая стенка. Все три грани донышка ячейки одинаковы и имеют форму, которую геометры называют ромбом.

Правильные ромбические тела

Вспомнив о ромбах, я приступил к геометрическим изысканиям, чтобы выяснить, какое тело, аналогичное пяти правильным и четырнадцати архимедовым телам, можно составить из одних ромбов. Я нашел два таких тела, из которых одно родственно кубу и октаэдру, а другое — додекаэдру и икосаэдру (третье тело — сам куб — родственное двум тетраэдрам, сложенным своими основаниями). Первое тело ограничено двенадцатью, второе — тридцатью ромбами. Первое тело объединяет с кубом следующее свойство. Подобно тому как восемь пространственных углов восьми кубов можно расположить вокруг общей вершины так, что они заполнят все пространство, не оставив ни малейшего зазора, то же делают и правильные ромбические тела первого типа, если вокруг одной вершины расположить по четыре пространственных угла с тремя ребрами и, аналогично, по шесть пространственных углов с четырьмя ребрами. Следовательно, все пространство можно заполнить правильными ромбическими телами так, что одна и та же точка будет служить вершиной четырех пространственных углов с тремя ребрами, а также шести пространственных углов с четырьмя ребрами. Подведем  {10}  итог: если пространство заполнено равными кубами, расположенными в правильном порядке, то одного куба 32 других куба касаются отдельными вершинами и, кроме того, шести кубов касаются его четырьмя вершинами, что составляет всего 38 кубов. Если же пространство заполнено равным ромбическими телами, то одного правильного тела шесть других касаются отдельными вершинами, из которых по четыре ребра, и, кроме того, 12 тел касаются его четырьмя вершинами. Следовательно, ромбического тела касаются всего 18 других тел.

Таким образом, эта геометрическая фигура почти правильно заполняет пространство, подобно тому как правильные шестиугольники, квадраты и равносторонние треугольники сплошь заполняют плоскость. Именно такую форму, как уже говорилось, имеют ячейки пчелиных сот, если не считать того, что эти ячейки не имеют крышек, повторяющих по форме донышки.

Если бы они достроили эти крышки, то каждая пчела оказалась бы заключенной между 12 или 18 другими пчелами, окружающими ее со всех сторон так, что из ячейки не было бы выхода. Поэтому пчелам не нужна такая крышка, однако ничто не мешает им построить на ромбических гранях крышки шести стенок, подогнав их размеры к своим крохотным тельцам, причем возводить эти стенки в различных направлениях и неодинаковыми по форме.

Какую форму имеет зернышко граната?

Разрезав большой плод граната, нетрудно заметить, что большинство зерен имеет форму той же ромбической фигуры, если ее не искажает ряд корешков, подводящих к зернам питательные соки.

В этих двух примерах хочется спросить: кто же виновник того, что пчелиные соты и зерна граната имеют форму правильной ромбической фигуры? Причина не может таиться в самом материале. Ведь пчелам негде взять готовые ромбические листочки, которые можно было бы собрать, а затем построить из них свои домики. Столь же маловероятно, чтобы лишь в плодах граната зерна сами по себе становились ребристыми, в то время как во всех других плодах зерна остаются круглыми, что отнюдь не мешает им вздуваться и набухать, если подводимая к ним влага проникает сквозь жесткую оболочку и переполняет ее.  {11} 

Следовательно, причину формы зерен граната надлежит искать в душе растения, пекущейся о его росте. Однако сама по себе эта причина недостаточна, и действует она в плоде не по каким-то формальным свойствам, а в силу необходимости, проистекающей из свойств материала. Действительно, в начале, пока зернышки малы и им хватает места внутри кожуры, они круглые. Затем кожура затвердевает, а зернышки продолжают расти, тесня и сдавливая друг друга, как горошины внутри своих продолговатых стручков. Но горошины не могут двигаться:

Какую форму имеют горошины?

ведь они размещены в продолговатом стручке в определенном порядке и испытывают сжатие с двух сторон. Что же касается круглых зерен в плодах граната, то вначале у них имеется больше свободного пространства, каждое зернышко в отдельности легко проникает между трех зернышек соседнего слоя (такое проникновение облегчается тем, что зерна имеют круглую форму), а жидкость из тесного места заполняет освободившееся пространство. Если насыпать некоторое количество одинаковых по величине шариков из мягкого материала в какой-нибудь круглый сосуд и начать равномерно сдавливать его со всех сторон обручами, то большинство шариков примет форму ромбических тел, в особенности если, предварительно встряхнув сосуд, заставить шарики перекатиться и расположиться как можно более тесно. Если шарики выстроились вдоль прямой и их относительное расположение нельзя ничем нарушить, то после сжатия они превратятся в кубы.

В общем случае одинаковые по величине шары, собранные в каком-нибудь сосуде, располагаются в нем двумя способами — в соответствии с двумя способами их расположения на каждой плоскости.

Если собрать равные по величине шары, разбросанные по горизонтальной плоскости, так, чтобы они касались друг друга, то шары расположатся либо в вершинах равносторонних треугольников, либо в вершинах квадратов. В первом случае каждый шар окружен шестью другими, во втором — четырьмя. В обоих случаях характер касания для всех шаров, кроме наружных, одинаков. Расположение в вершинах правильного пятиугольника не позволяет шарам сохранять равновесие, расположение в вершинах правильного шестиугольника распадается на несколько  {12}  треугольных. Таким образом, как я и говорил, на плоскости существуют лишь два расположения.

Итак, если ты перейдешь теперь к построению плотнейшей пространственной упаковки шаров и для этого станешь накладывать одно на другое плотнейшие расположения шаров на плоскости, то возникнут либо квадраты А, либо треугольники В (рис. 1). Если получились квадраты, то либо каждый шар верхнего ряда будет

Рис. 1

стоять на шаре нижнего ряда, либо, наоборот, шары верхнего ряда расположатся в углублениях между четырьмя шарами нижнего ряда. В первом случае каждый шар касается четырех соседних шаров из того же ряда, одного шара вверху и одного шара внизу, то есть всего шести шаров. Это — кубическое расположение шаров, и при сжатии образуются кубы, но оно не является плотнейшим расположением. Во втором случае каждый шар, помимо четырех соседних шаров, расположенных в той же плоскости, касается еще четырех шаров над ним и четырех шаров под ним, то есть всего 12 шаров. При сжатии из шаров получаются ромбические тела. Это расположение очень напоминает октаэдр и пирамиды. Эта укладка шаров плотнейшая: при любом другом расположении в тот же сосуд по удается добавить шаров. С другой стороны, если ряды шаров на плоскости расположены в треугольном порядке, то при построении тела либо каждый шарик верхнего ряда стоит на шарике нижнего ряда, причем и в этом случае упаковка не является плотнейшей, либо каждый шарик верхнего ряда располагается в углублении между четырьмя шариками нижнего ряда. В первом случае каждый шар касается шести соседних шаров, расположенных в той же плоскости, одного шара над собой и одного шара под собой, то есть всего восьми шаров. Расположение напоминает по внешнему виду призму, и при сжатии шары превращаются в столбики с шестью четырехугольными боковыми гранями и двумя шестиугольными основаниями. Во втором случае получается то же самое, что получалось ранее при Квадратном расположении шаров. Пусть В (рис. 2) — три  {13}  попарно соприкасающихся шара. Положим на них сверху еще один шар А. Пусть С — другая группа из шести шаров, D — еще одна группа из 10 шаров и Е — группа из 15 шаров. Меньшую группу всегда клали на большую, чтобы получилась пирамида. При таком наложении слоев каждый из верхних слоев располагается между тремя нижними. Но если извлекать по одному шару из перевернутой

Рис. 2

пирамиды, обращенной вверх не вершиной, а целой гранью, то четыре шара под ним всякий раз будут располагаться в квадратном порядке. Кроме того, как и прежде, один шар касается 12 других: шесть соседних шаров, расположенных в той же плоскости, три шара вверху и три внизу. Таким образом, в плотнейшей пространственной упаковке треугольное расположение шаров не может встречаться без квадратного, и наоборот.

Чем обусловлена форма зерен граната?

Отсюда следует, что зерна граната сдавливаются в ромбические тела не только в силу свойств, присущих материалу, но и вследствие одновременного влияния роста зерен. Круглые зерна не могут без вреда для себя долго выдерживать сжатие и, смещаясь, заставляют вытесненное зерно проникать в промежутки между тремя или четырьмя зернами соседнего слоя.

Пчелиные соты подчиняются иной закономерности. Ведь пчелы не скапливаются беспорядочно, как зерна в гранате, а по своему усмотрению выстраиваются рядами так, что головы всех пчел обращены либо в одну, либо в другую, противоположную первой сторону, а задними концами своих тел пчелы упираются друг в друга.

Откуда берет улитка форму своей раковины?

Для того чтобы из скопления такого рода возникла фигура, пчелиные соты должны были бы выделять какое-нибудь вещество, подобно тому, как наращивает свою закрученную  {14}  раковину улитка. Однако несомненно, что пчелы сами строят свои соты, возводя этаж за этажом все здание от самого основания.

Чем обусловлена форма пчелиных сот?

Таким образом, пчелы от природы наделены инстинктом, позволяющим строить соты именно такой, а не другой формы. Этот архетип заложен в них творцом. Здесь ни при чем ни материал, ни воск, ни тельца пчел, ни рост.

Установив это, мы вправе спросить о конечной цели, не той, которую преследует своими действиями пчела, а о конечной цели, поставленной самим богом, создателем пчелы, когда он предначертал пчеле свои законы зодчества.

И здесь, наконец, при определении конечной цели, мы приступаем к рассмотрению тел и материала. Относительно конечной цели можно высказать три утверждения. Первое утверждение общеизвестно среди физиков, рассматривающих лишь шестиугольную форму в том виде, как она (вместе с отверстиями) выглядит снаружи.

Правильный шестиугольник покрывает наибольшую площадь

Плоскость можно покрыть без зазоров лишь следующими фигурами: равносторонними треугольниками, квадратами и правильными шестиугольниками. Среди этих фигур правильный шестиугольник покрывает наибольшую площадь. Пчелы же стремятся строить как можно более вместительные соты, чтобы запасти побольше меда.

Те же соображения применимы и к трехмерному пространству, если воспользоваться ими следующим образом. Трехмерное пространство можно заполнить, не оставляя пустых мест, лишь кубами и правильными ромбическими телами, но ромбическое тело имеет больший объем, чем куб. Однако одного этого соображения недостаточно. Действительно, если пчел интересует лишь емкость сот, то почему они не строят себе круглое гнездо, что заставляет их использовать крохотные участки пространства, как будто во всем улье не остается свободного места? Наиболее правдоподобна следующая (вторая) причина, хотя, в силу приведенных выше соображений, ее нельзя считать достаточной: нежным тельцам пчел удобнее покоиться в ячейке, имеющей форму геометрической фигуры с  {15}  большим числом затупленных углов, которая приближается к сфере, чем в кубе с его небольшим числом сильно выступающих вершин и плоским дном, не соответствующим форме тельца пчелы.

Наиболее существенная причина, по которой
     правильные ромбические формы встречаются в
     пчелиных сотах

К этому следует добавить третью причину: объем работы сократится, если две пчелы всегда будут возводить одну общую стенку. Кроме того, плоские перегородки обладают большей прочностью и позволяют сотам оставаться в целости, чем отдельные круглые ячейки, которые легко раздавить. Наконец, между круглыми телами, даже если они расположены очень близко друг от друга, остаются зазоры, а через эти зазоры может проникнуть холод. Чтобы позаботиться обо всем этом, пчелы, как гласит стих Вергилия, «в городах обитают под крышей единой».

Я полагаю, что приведенные соображения избавляют меня от необходимости пускаться в философствование о совершенстве, красоте и превосходстве ромбической фигуры. Не стану я беспокоиться и о том, как извлечь сущность крохотной души, заключенной в пчеле, из созерцания возводимых ею фигур (нечто подобное следовало бы предпринять, если бы назначение фигуры оставалось неясным).

То же относится и к плоду граната. Свойства, заложенные в материале, проявляются в том, что зерна граната при последующем росте сдавливаются и принимают форму ромбического тела. Поэтому мы напрасно стали бы размышлять о сущности души, заложенной в гранатовом дереве, которая заранее предопределяет, что зерна примут форму ромбических тел.

Причина, по которой цветы имеют по пять
     лепестков

Наоборот, если спросят, почему у всех деревьев и кустарников или по крайней мере у большинства из них цветы, распускаясь, приобретают пятиугольную форму, то есть имеют по пяти лепестков (у яблонь и груш эта форма цветков соответствует также строению плода, основанному на числе пять или на родственном числе 10, поскольку внутри плода семена находятся в пяти камерах и  {16}  заключены между 10 перегородками, что также наблюдается у огурцов и тому подобных овощей и фруктов), то я отвечу, что здесь рассуждения о красоте и свойствах фигуры, в которых проявляется душа растения, были бы вполне уместны. Свои соображения по этому поводу я изложу ниже.

Правильные тела, основанные на числе пять, и
     их возникновение из божественных пропорций

Существуют два правильных тела, додекаэдр и икосаэдр, из которых первое ограничено правильными пятиугольниками, а второе — равносторонними треугольниками, но прилегающих друг к другу так, что образуются некие пятигранные пространственные углы. Построение этих тел и в особенности самого пятиугольника невозможно без той пропорции, которую современные математики называют божественной. Устроена она так, что два младших члена этой нескончаемой пропорции в сумме дают третий член, а любые два последних члена, если их сложить, дают следующий член, причем та же пропорция сохраняется до бесконечности. Привести числовой пример, в котором были бы выписаны все члены, невозможно. Однако чем дальше мы будем уходить от единицы, тем более полным будет наш пример. Пусть оба младших члена будут числами 1 и 1 (ты можешь считать их неравными). Сложив их, мы получим 2. Прибавив к 2 больший из младших членов, получим 3, а прибавив к 3 число 2, получим 5. Прибавив затем к 5 число 3, получим 8, прибавив к 8 число 5, получим 13, прибавив к 13 число 8, получим 21. Отношение числа 5 к 8 приближенно равно отношению числа 8 к 13, а отношение числа 8 к 13 приближенно равно отношению числа 13 к 21.

По образцу и подобию этой продолжающей саму себя пропорции сотворена, как я полагаю, производительная сила, и этой производительной силой запечатлен в цветке подлинный символ пятиугольной фигуры. Я опускаю все остальные соображения, которые мог бы привести в подтверждение сказанного в этих приятнейших рассуждениях. Для них потребовалось бы особое место. Здесь же я привел их лишь в качестве примера, чтобы мы были более сведущими и лучше подготовленными к исследованию шестиугольной фигуры снега.  {17} 

Можно ли холод считать причиной, по которой
     снег имеет шестиугольную форму?

Если бы мы вздумали исследовать, откуда у снега берется эта фигура, и отделили бы внешние причины от внутренних, то среди внешних причин нам прежде всего встретился бы холод. Во всяком случае, сгущение водяных паров происходит под влиянием холода, а ведь именно при сгущении пар превращается в звездообразные фигуры. Следовательно, можно считать, что возникновение звездообразных фигур обусловлено холодом. Это, в свою очередь, наводит на новые размышления о том, не является ли холод неким природным началом, чем-то вроде тепла медиков? Ведь насколько можно судить, холод — это не просто отсутствие тепла, поскольку недостающее качество не обладает разумом, создателем шестиугольной формы, и не способно производить какие-либо действия.

Но, чтобы не смешивать вопросов, оставим сгущение паров холоду. По-видимому, пар, сгущаясь, естественнее всего принимает шарообразную форму. Впрочем, если представить, что холод охватил огромное пространство и пар соприкасается с холодом вдоль наружной поверхности последнего, то, сгустившись, пар примет совершенно плоскую форму, аналогичную форме поверхности, и границы его будут соответствовать границам холодного участка. Представь себе, что весь верхний слой пара сгустился под действием холода. Сгустившись, он стал весомым, а став весомым, начал падать и под действием различного рода случайностей рассыпался на мельчайшие осколки и листочки. Шестиугольники, в особенности шестиугольные звезды с лучами, испещренными множеством полосок, получаются не из всех листочков. Из самых маленьких они заведомо не получаются, а из каких листочков получаются, мне вообще неизвестно.

Почему зимой на окнах образуются морозные
     узоры?

Эти полоски напоминают о том, что происходит в плохом гипокаустерии, когда зимний холод проникает сквозь щели в окнах. Возле этих узких щелей холодный воздух вступает в противоборство с водяным паром. Всякий раз, когда они приходят в соприкосновение, тепло устремляется вверх, а холод опускается вниз. Ведь в тепле вещество  {18}  расширяется, а на холоде становится более плотным и тяжелым, и от этого тепло выталкивается вверх. Поэтому, когда скопившийся внутри пар устремляется наружу, скопившийся снаружи холод, чтобы избежать пустоты, устремляется внутрь, отчего края открытого окна или щели становятся особенно холодными. Достигая их, пар будет непрестанно замерзать, а его вещество — охлаждаться настолько, что, достигнув его, новая порция пара также замерзает. Подача пара не прекращается ни на миг, между тем как прямо внутрь поступает холодный воздух. Движения пара и воздуха то в одну, то в другую сторону и создают те полоски и острые лучи. На них и оседает пар.

Однако все это не позволяет высказать какие-либо утверждения относительно формы наших снежинок. О каком движении то в одну, то в другую сторону может в этом случае идти речь, о каком отверстии, ведущем наружу, о каких узких щелях, о каком противоборстве в необъятных воздушных просторах? Предположим, что за время падения с высоты во влажном воздухе некая толика пара осаждается на лучах. Но почему именно в шести местах, почему непременно по шестиричному принципу? Кто снабдил утолщенную среднюю часть, прежде чем она начала падать, шестью замерзшими рожками? Что за причина определяет на ее поверхности, которой еще только предстоит сгуститься, те шесть точек, к которым прикрепляются шесть лучей?

Поскольку внешняя причина — холод — сделать этого не может, то должна быть какая-то внутренняя причина, либо сопутствующая пару, либо присущая ему в той или иной степени.

Размышляя об этом, я удивился тому, что лучи распределяются не по всей поверхности шара. Ведь если их виновником следует считать внутреннее тепло, то почему оно действует лишь в тонком наружном слое, где оно равномерно распределено по всем направлениям, а не только в плоском слое пара?

Предаваясь этим мучительным размышлениям (ведь разум требовал, чтобы лучи были распределены по всей поверхности центрального ядра), я вдруг вспомнил, что мне не раз случалось с удивлением наблюдать, как звездочки такого рода ложились плашмя не сразу же после того, как выпадали на землю. Несколько мгновений отдельные их части стояли торчком и лишь некоторое время спустя опускались на землю.  {19} 

Мое мнение о таком Ничто

Приведенные выше соображения стали как бы отцом, а это наблюдение — как бы матерью следующего моего мнения. Шестиугольные звездочки возникают при падении трех опущенных диаметров, соединенных в одной точке так, что концы их равномерно распределяются по окружности, и опускаются на землю лишь тремя опущенными лучами, в то время как три других луча, служащее продолжениями первых, остаются приподнятыми до тех пор, пока лучи, на которые опирается звездочка, не разогнутся и другие лучи, торчащие вверх, не опустятся на ту же плоскость в промежутках между первыми тремя лучами.

Сначала я рассмотрю это утверждение в целом и лишь затем проверю, правильно ли оно, чтобы его безосновательность, если таковая обнаружится, не помешала моему намерению сказать несколько слов о таком Ничто.

Я исхожу из того, что какова бы ни была причина появления у снежинок шести лучей, она должна действовать одинаково по всем направлениям. Например, если шесть лучей обусловлены холодом, то холод должен окружать все частицы пара, отстоя от них на одинаковых или почти одинаковых расстояниях. Если причину их появления надлежит искать во внутреннем тепле, то оно должно также действовать из одного и того же центра одинаково по всем направлениям на сфере.

Однако само по себе это замечание не решает вопрос, а лишь по-иному ставит его. Ведь оно не объясняет, почему из одного центра всегда возникают не пять и не семь, а именно шесть пушистых лучей.

Если ты спросишь математика, в какой фигуре три диаметра пересекаются в одной точке ортогонально, или в виде двойного креста, то математик ответит: в октаэдре, противоположные вершины которого соединены. Но октаэдр имеет именно шесть вершин. Как же случается, что падающий снег, прежде чем стать плоским, тремя своими опушенными диаметрами, расположенными под прямыми углами друг к другу, образует остов октаэдра (если концы соседних лучей соединить 12 отрезками прямых, то получится октаэдр)?

По какой причине на этих трех опушенных лучах пар сгущается раньше, чем на всей сфере?  {20} 

Я могу предложить некое объяснение, согласно которому так происходит в силу необходимости, диктуемой свойствами вещества. Правда, мое объяснение исходит из некоего предположения, еще более удивительного, чем то, что подлежит объяснению. Однако я не могу не заметить, что и сравнение многих ошибочных заключений способно рождать истину. Предположим, что пар, едва почувствовав проникающий в него холод, замерзает и превращается в шарики определенной величины. Такое предположение не противоречит здравому смыслу. Ведь капля — наименьшее естественное количество воды, поэтому для того, чтобы вода не растекалась под действием своего веса, ее необходимо разделить на количества, которые меньше капли. Нетрудно допустить, что взятому

Рис. 3

в определенном количестве пару свойственна некая неподатливость, позволяющая ему сопротивляться холоду. Это количество пара мы условимся называть воображаемой каплей.

Предположим далее, что эти воображаемые шарики соприкасаются в определенном порядке, образуя квадратное расположение на плоскости и кубическое расположение в пространстве, о которых говорилось выше. Каждый шарик касается тогда шести других. Мы можем изобразить на плоскости лишь четыре из них (рис. 3) и мысленно представить себе один шарик сверху и один шарик снизу. Коль скоро это установлено и предполагается впредь, холод проникает через промежутки между шарами, и шарики от одной точки касания до другой, ей противоположной, защищены от холода. Поэтому сгущение пара происходит лишь по направлению к центрам шариков, но так, будто оно происходит и по направлению к диаметрам, соединяющим точки касаний, которые сами защищены от холода.

Однако справедливо будет спросить, какая же сила располагает шарики в прямоугольном порядке?

Если бы они не могли располагаться иначе под влиянием свойств, присущих материалу, то вопрос был бы исчерпан. Однако, как говорилось выше, свойства материала допускают два других расположения шариков. Кроме того, все три расположения могут перемешиваться, приводя к самым различным расположениям.  {21} 

Может быть, причину такого расположения шариков следует видеть в том, что лишь при нем свойства расположения одинаковы по всем направлениям и точки касания распределены равномерно, в то время как при других расположениях этого не происходит? Ведь если каждый отдельный шар касается 12 других, то, как показано выше, промежутки между шарами имеют попеременно то три, то четыре вершины. Здесь же они все имеют по четыре вершины. Там некие два диаметра, соединяющие попарно точки касания, пересекаются под прямым углом, в то время как четыре остальных диаметра этим свойством не обладают. Здесь же все три диаметра пересекаются одинаковым образом и любые два из них образуют прямой угол. Там, если соединить точки касания отрезками прямых, получится кубооктаэдр, здесь же — октаэдр внутри каждого шарика.

Отсюда понятно преимущество, которым прямое расположение шариков обладает перед косым. Однако остается невыясненной причина, по которой шарики предпочитают располагаться именно в этом порядке. Быть может, их вынуждает к этому холод? Но каким образом?

Ведь, холод либо приводит к сгущению вещества, либо проникает в него там, где в веществе зияют поры или оно сопротивляется слабее. Чтобы предоставить более обильную пищу для размышлений, скажу иначе: холод, опускающийся отвесно к земле, мог бы служить причиной, по которой шарики располагаются в глубину вдоль прямых, но что заставляет их располагаться вдоль прямых в поперечных направлениях?

Итак, остается лишь предположить, что кубическое расположение капель, если только оно действительно кубическое, то есть если наше Ничто есть Нечто, обусловлено внутренней теплотой пара.

Однако на той стадии, которой мы достигли в своих рассуждениях, безразлично, сама ли теплота придает каждой капле форму октаэдра или она разделяет все вещество на упорядоченные ряды звездочек, а распределение вещества внутри отдельных шариков определяется общим внешним порядком. Однако ни в каком другом случае расположение шаров не может оставаться неизменным, поскольку различные возмущения могут легко нарушить его.

Но, как мы и предполагали ранее, имеются основания считать, что отдельные капли могут выстраиваться в  {22}  определенном порядке сами, без прикосновений извне. Ведь если бы форма отдельных капель определялась бы относительным расположением и касаниями множества капель, то все звезды по форме были бы почти одинаковыми, в то время как в действительности они значительно отличаются по величине. И даже в строении многих звездочек можно заметить много необычного.

Напоминаю тебе о высказанном мною выше ут-
     верждении: три пересекающихся накрест диа-
     метра должны быть Ничем

Итак, мы не сможем продвинуться дальше, если не выясним, каким образом внутренняя теплота закрепляет воображаемые капли пара вдоль трех диаметров, расставляя их в октаэдрическом или по крайней мере в шестиугольном порядке так, что вещество, сгущаясь, скапливается вдоль указанных диаметров.

Может показаться, будто эти крохотные пушинки летают порознь и, лишь падая на землю, случайно соединяются накрест. В действительности такое мнение ложно. Ведь пушинки не могли бы всегда собираться по три, соединяться непременно в середине и в одной точке. Следует также добавить, что все пушинки от центра либо звездочки, либо двойного креста направлены наружу, как иголки на еловой ветке. Это свидетельствует о том, что формообразующая сила сосредоточена в центре и действует оттуда одинаково по всем направлениям.

Ио, быть может, три избранных диаметра возникают по той же причине, по которой в телах живых существ имеются три избранных направления? Разве тела животных не имеют верха и низа, передней и задней, а также правой и левой сторон? Если кто-нибудь выскажет нечто подобное, то его мнение в значительной мере совпадает с моим, но вопреки ожиданию такое допущение приведет его к парадоксам. Ведь прежде всего ему необходимо рассмотреть природу теплоты, которая обусловливает сходство между строением тела животных и снежинками.

Возникновение шести избранных направлений в
     теле животных

Затем он должен понять, для чего это нужно. Что общего у животного со снегом? Ведь снегу три выделенных направления нужны не для жизни, поскольку снег  {23}  не наделен жизнью. Далее ему придется обратить внимание на то, что различные стороны тела животного не столько сотворены по архетипу геометрических фигур, а именно куба, первого из тел, сколько предназначены в силу необходимости для достижения некоей цели. Первое различие (между верхом и низом) связано с местом пребывания животных — поверхностью Земли: ноги направлены вниз, чтобы они могли служить опорой весу животного, голова направлена вверх, чтобы удобнее было непрестанно наполнять жилы влагой и чтобы глаза и уши, наиболее удаленные от поверхности Земли, позволяли животному держать под наблюдением как можно более широкий круг и избегать препятствий и чтобы, наконец, пища опускалась на место под действием своего веса, а питье — в силу своего жидкого состояния, не требуя (как это происходит у живущих на одном месте растений) постоянного подсасывания. Вторым различием (между передней и задней частью тела) животные наделены для того, чтобы они могли передвигаться по поверхности Земли от одного места к другому по прямой. Поэтому два названных мной направления всегда пересекаются под прямым углом и задают некоторую плоскость. Поскольку животные не могут быть плоскими, а непременно наделены объемными телами, то третьего выделенного направления (между правым и левым) требует объемность тел. Это направление как бы разделяет тела животных на две половины, чтобы при ходьбе было заметно попеременное различие между движущим и движимым. Следовательно, не то, что имеет форму куба, напоминает красотой своей фигуры человека, а человек уподобляется кубу, словно искусно собранному из различных потребностей, как из элементов.

Основания для того, чтобы искать причину
     шестиугольной фигуры снега, следуют не из Ни-
     чего

Итак, изучив все, что только было возможно, я пришел к следующему заключению. Шестиугольная форма снега обусловлена той же причиной, что и правильные фигуры, а также постоянные числовые соотношения, присущие растениям. Но поскольку в растениях ничто не происходит без ведома высшего разума (не того, который проявляется в логических умозаключениях, а того, что  {24}  первоначально был запечатлен в замысле создателя и сохранен до наших дней чудесными свойствами природы животных), то я считаю, что и в снеге столь упорядоченная форма проявляется отнюдь не случайно.

Следовательно, в теле Земли существует некая формообразующая сила, носителем которой является пар, подобно тому, как человеческая душа является носителем духа. Поэтому нигде не встречается пар, ставший, как принято говорить, тем, что он есть (иначе говоря, чистым паром), без участия некоей теплоты. Та же теплота поддерживает пар, позволяя ему оставаться паром. Следовательно, пар неотделим от некоего формообразующего начала, называемого также творящей теплотой.

Я доведу изложение своих взглядов до конца лишь после того, как устраню два возражения. Действительно, ты можешь возразить мне, сославшись на то, что конечная цель, преследуемая растениями, состоит в создании некоего природного тела. Отсюда следует, что в любом веществе заключено формообразующее начало. Ведь там, где есть средство для достижения определенной цели, царит порядок, нет места случаю, поскольку там все решает чистый разум и трезвый расчет. В образовании же снега нельзя усмотреть никакой цели, а шестиугольная форма не придает ему прочности и не превращает в природное тело с четкой и незыблемой формой. На это я отвечу, что формообразующее начало не только стремится достичь цели, но и способствует украшению, не только порождает естественные тела, но и не чуждо мимолетным забавам, о чем свидетельствуют многочисленные примеры ископаемых. Из игры (поскольку мы говорим, что природа забавляется) я извлекаю всеобщее начало и переношу его в область серьезных намерений. Я считаю, что теплоту, охранявшую до сих пор вещество, одолел холод, и она как действовала (исполненная формообразующего начала), соблюдая порядок, и как сражалась, не нарушая его, так и в бегство обратилась, сохраняя известный порядок, и отступила.

О Поликсене, принесенной в жертву на могиле Ахилла, стих Еврипида гласит: «Заботы иной она перед смертью не знала, как встретить свой час достойно и с честью».

То же сообщает в своих письмах Плиний-младший о юной весталке, которую Домициан приказал похоронить заживо.  {25} 

На редких пушинках, выстроенных как бы в боевом порядке, она задержалась дольше, чем во всем остальном веществе, боясь (как гласит история об Олимпии) пасть постыдной и недостойной смертью.

Кто-нибудь другой возразит мне, сославшись на то, что в каждом растении имеются свои особые жизненные силы и к тому же тела растений обособлены друг от друга. Поэтому неудивительно, что каждому растению присуща своя особая форма. Предполагать же, что каждая снежинка обладает своей неповторимой формой, было бы просто смешно. Следовательно, нельзя выводить формы снежинок из деятельности души так же, как мы делали с растениями.

На это я отвечу, что оба предмета имеют гораздо больше сходного между собой, чем полагает тот, кто выдвинул подобное возражение. Каждому растению действительно присуща особая сила, но все эти силы являются порождениями одной и той же общей силы, сосредоточенной в Земле. К растениям она относится так же, как сила воды — к рыбам, сила человеческого тела — ко вшам, сила собачьего тела — к блохам и сила овечьего тела — ко вшам иного рода. Ведь не все растения развиваются из семян. Большинство из них зародились самопроизвольно, хотя в дальнейшем они и стали распространяться при помощи семян. Что же касается силы Земли, то она сама по себе едина и всюду одна и та же, но разделяется по телам, растет вместе с телами и в них и в зависимости от внутренних свойств вещества строит ту или иную внешнюю форму. То же можно сказать и о паре, над которым безраздельно властвовала вся душа Земли. Не удивительно, что когда холод стремится разорвать сплошное вещество, сжимая одни части его вокруг других, душа Земли придает форму как отдельным частям, так и всему веществу в целом.

Поистине мертва жизнь без философии! Ведь если бы прелюбодейка из басни Эзопа знала о формообразующей силе снега, то она смогла бы убедить мужа в том, будто зачала от снега, и ее хитрому супругу было бы не так легко избавиться от незаконнорожденного.

О том, что надлежит считать первопричиной шестиугольной формы снега, я уже говорил. Изучим теперь саму фигуру: выясним, состояла ли она из трех пересекающихся диаметров, как предполагалось до сих пор, или с самого начала была шестиугольной, о чем я скажу ниже. Будем придерживаться пока того пути, по которому  {26}  мы начали следовать. Итак, причина, по которой душа Земли предпочитает подражать расположению вершин октаэдра, может быть следующей.

Душа, как образ создателя

Прежде всего весь род душ родствен геометрически правильным, или космопоэтическим, фигурам, как в том убеждают многочисленные примеры. Поскольку душа сотворена по образу и подобию бога-творца, то в разуме бога-творца заключена равновечная богу истинная сущность таких фигур. Поскольку почти достоверно установлено, что души своей глубинной сущностью воспринимают количественные величины, лишенные физического вещества (или, наоборот, наделенные им, спорить не буду), то ясно, что величины, обладающие формой, душам воспринимать легче, чем бесформенные величины.

Необходимо еще раз вернуться к моему мнению
     о сущности Ничего

Если же количественные величины наделены формой, то они с необходимостью являются правильными фигурами, причем пространственными, поскольку душам свойственна природа не плоских фигур, а объемных тел. Но среди правильных тел первым по праву считается куб, первозданная фигура, отец всех остальных тел. Октаэдр, имеющий столько же вершин, сколько у куба граней, является как бы его супругой, а центры граней куба соответствуют вершинам октаэдра.

Итак, мельчайшая частица пара, отделившаяся от общей массы, прежде всего принимает форму куба, если вообще принимает, о чем мы уже договорились, какую-нибудь форму, или форму его спутника — октаэдра. Кроме того, начинает действовать необходимость, обусловленная свойствами сваленных в кучу одинаковых по своим размерам шариков. Ведь шарики перемешаны и в точках касания выглядят, как заготовки кубов и октаэдров. Почему октаэдры встречаются чаще, чем кубы? Может быть, потому, что куб возникает при расширении, а октаэдр при сжатии? Ведь и вещество, и согревающая сила при враждебном нападении холода сжимаются. Откуда же известно, что одна фигура возникает при расширении, а другая при сжатии? Это следует из того, что у куба все его восемь вершин обращены наружу, а у октаэдра  {27}  вокруг центра имеется такое же число вершин, обращенных внутрь. Ведь если восемь вершин куба отсечь равными гранями и, перевернув отрезанные части, поместить их внутрь оставшейся части куба, то получится именно октаэдр. Таким образом, обе фигуры можно разделить так, что число вершин куба возрастет до восьми, а число вершин октаэдра уменьшится до шести.

Гранильщики драгоценных камней утверждают, что в алмазах встречаются естественные октаэдры совершеннейшей и изящнейшей формы. Если это так, то свидетельство ювелиров существенно подкрепляет сказанное выше. Ведь жизненная сила, придавшая в недрах Земли алмазам форму октаэдров, почерпнутую из сокровеннейших глубин своей природы, выйдя из Земли вместе с паром, придала образовавшемуся из пара снегу ту же самую форму.

Что же касается трех пересекающихся накрест диаметров, то форма октаэдра свойственна им ничуть не больше, чем форма куба. Три диаметра такого рода соединяют в октаэдре вершины, в кубе — центры противоположных граней. В октаэдре вершины, совпадающие с концами трех диаметров, обращены к центру, у куба вершины завершают его тело и обращены наружу. Следовательно, мы столько хлопочем при выборе целой фигуры там, где предостаточно элементов и одной и другой фигуры.

Далеко ли я, глупец, ушел, если, намереваясь подарить тебе почти Ничто, почти Ничего не делая, я умудрился из этого почти Ничто сотворить почти целый мир со всем, что в нем находится? Не я ли, отправляясь затем от крохотной души самого маленького из живых существ, трижды обнаруживал душу самого большого из живых существ — земного шара — в атоме снега?

Итак, я возвращаюсь и принимаюсь ревностно доказывать, что все подаренное и сказанное мной тебе и впрямь можно считать Ничем. Впрочем, может случиться и так, что мои хилые умозаключения, сталкиваясь с противоположными аргументами, будут рассыпаться в прах так же быстро, как тают мои снежинки.

Наконец, серьезный разговор о шестиугольной форме снега

Пока я писал эти строки, снова пошел снег, причем еще пуще прежнего. Я прилежно принялся разглядывать  {28}  снежинки. Все они были с прямыми лучами, но двух родов. Одни снежинки были очень маленькими, с различным числом торчащих кругом лучей, голых, лишенных опушки и полосочек и очень тонких. В центре лучи сходились к шарику несколько большей величины. Таких снежинок было больше всего. Среди них были разбросаны гораздо более редкие снежинки второго рода — шестиугольные звездочки, ни одна из них, ни пока она падала, ни после того, как опускалась на землю, не напоминала по форме другую. Пушинки у звездочек располагались в одной плоскости с лучами. Седьмой, более короткий луч торчал вниз, как корень, на который могли опускаться падающие снежинки, и, опустившись, держались на нем некоторое время. Это обстоятельство не ускользнуло от меня во время предыдущих моих наблюдений, но было неверно истолковано мной так, будто три диаметра, образующие остов снежинки, не лежат в одной плоскости. Поэтому то, о чем я говорил прежде, ничуть не менее близко к Ничему, чем то, о чем я поведал тебе только что.

Снежинки первого рода, напоминающие по форме градины, как мне кажется, возникают из пара, почти лишенного теплоты и начавшего сгущаться в водяные капли. Поэтому они круглые, некрасивы с виду, лишены формообразующей силы, а их центральные ядра усажены со всех сторон лучами по той же причине, по которой на окне образуется иней (о чем говорилось выше).

Что касается снежинок второго рода, имеющих форму звездочек, то в них нельзя усмотреть ни куба или октаэдра, ни соприкосновения капель, поскольку эти звездочки, падают плоскими, а не в виду пересекающихся диаметров, как я предполагал выше.

Хотя и в данном случае формообразующая сила остается на месте и по-прежнему предопределяет форму снежинок, снова возникает вопрос о выборе формы. Прежде всего, почему снежинки плоские? Может быть, выше я безосновательно лишил плоскость формообразующей силы? Ведь все цветы имеют форму правильных плоских пятиугольников, а не объемного додекаэдра. Причина, порождающая плоскую фигуру, могла бы состоять в том, что холод соприкасается с теплым паром вдоль некоторой плоскости, причем не весь пар оказывается окруженным холодом равномерно. Тогда образовались бы звездочки, но выпадали бы градины.  {29} 

Почему возникает шестиугольная форма?

Но почему возникает именно правильный шестиугольник? Не потому ли, что из всех правильных фигур шестиугольник является первой, из которой нельзя собрать объемное тело? Ведь и равносторонний треугольник, и квадрат, и правильный пятиугольник тела образуют. Может быть, потому, что правильными шестиугольниками можно покрыть плоскость без единого зазора? Но тем же свойством обладают и равносторонний треугольник, и квадрат. Может быть потому, что из всех правильных плоских фигур, способных сплошь, без единого зазора покрывать плоскость, правильный пятиугольник ближе всего подходит к кругу? Может быть, причину следует искать в различии между силой, вызывающей бесплодие, и другой, плодотворящей силой, считая, что первая порождает правильные пятиугольники, а вторая равносторонние треугольники и правильные шестиугольники? Может быть, наконец, сама формообразующая природа в своей глубочайшей сущности сопричастна правильному шестиугольнику?

Из пяти приведенных мною причин первая, вторая и третья основаны на том, что формообразующие силы сами держат совет и, сообразуясь с местностью, выстраивают боевые порядки. Поскольку столкновение теплого пара и холодного воздуха происходит па плоскости, а не в некотором объеме, то и формообразующие силы отдают предпочтение скорее плоским, нежели объемным фигурам. Во второй и в третьей причинах формообразующие силы принимают во внимание необходимость, диктуемую свойствами вещества. Ведь первая причина учитывает своеобразие правильного шестиугольника, отмечая, что именно эта фигура особенно подходит для столкновения пара и холода. При столкновении на плоскости и действовать должны плоские фигуры, но отнюдь не обязательно, чтобы это были фигуры, из которых можно было бы составить объемное тело. Следовательно, фигура должна быть лишь такой, чтобы соответствовала как фигурам физических тел, заключающих в себе часть пространства, так и фигурам на плоскости, не ограничивающих никакого объема. Здесь учитывается лишь формальное свойство, а не необходимость, обусловленная свойствами материала.

Относительно второй и третьей причин надлежало бы сказать следующее. Формообразующая сила избирает  {30}  правильный шестиугольник и по необходимости, вызываемой свойствами вещества, чтобы не оставалось зазоров и чтобы пару было удобнее сгущаться до консистенции снега.

Для этого удобнее всего было бы воспользоваться кругами, но поскольку между маленькими кружками остаются промежутки, то формообразующая сила избрала ближайшую к кругу фигуру. Правда, этой причине противоречит упоминавшаяся выше неодинаковость звездочек, часть которых очень мала, с необычайно тонкими и гладкими лучами, без пушка. Это свидетельствует о том, что пар не превращается в снег одновременно на больших поверхностях, а выделяется постепенно на маленьких, неодинаковых по форме участках поверхности. Не относится к делу и соображение о том, что не должно быть зазоров, поскольку оно подразумевает лишь разбиение всей поверхности на равные правильные шестиугольники. Таким образом, вторая и третья причины отпадают, если только их нельзя свести к первой в такой степени, чтобы формообразующее начало избирало правильный шестиугольник не в силу необходимости, обусловленной свойствами вещества и пространства, а лишь из-за присущего ему свойства сплошь, без единого зазора покрывать плоскость и быть наиболее близкой к кругу из всех фигур, обладающих тем же свойством.

Строение каких цветов связано с числами 6 и 3?

Четвертая причина не может быть истинной в столь неприкрытом виде. Ведь белые лилии имеют по три и шесть лепестков и не бесплодны. То же самое можно сказать и о чашечках многих других цветов, в особенности лесных. Может быть, в этом и кроется различие, состоящее в том, что плоды цветов с пятью лепестками, как у яблонь и груш, сочны или содержат мягкую внутреннюю часть, как у роз и огурцов, в которой скрыты семена.

На что следует обратить внимание ботаникам

Что же касается цветов с шестью лепестками, то из них не вырастает ничего, кроме семян в сухой оболочке, и плод сидит прямо на цветке. Может быть, различие состоит в том, что цветы с шестью лепестками не встречаются у деревьев и кустарников, а лишь у трав и в особенности у луковичных растений? Может быть, кто-нибудь другой изучит соки растений, чтобы выяснить, не в них ли кроется различие между формами цветов?  {31} 

Я этого не знаю и поэтому ограничусь лишь тем, что напомню другим о четвертой причине.

Минералы с шестиугольными кристаллами

В пользу пятой причины свидетельствуют другие произведения все той же формообразующей силы, а именно кристаллы. Все они имеют шестиугольную форму, хотя весьма редко встречаются и октаэдрические алмазы. Но формообразующая сила Земли не только охватывает форму, но и сведуща в геометрии, непрестанно упражняясь в ней. В бытность мою в Дрездене мне довелось видеть в королевском дворце, называемом также конюшней, столик, украшенный медью с большим содержанием серебра. В центре его крышки, до половины выступая наружу, подобно распускающемуся цветку, сиял додекаэдр величиной с небольшой орех.

Что следует иметь в виду рудознатцам и химикам

В описаниях Баденских источников Болль упоминает и о передней части икосаэдра, встретившейся ему среди минералов. Вполне возможно, что формообразующая сила действует по-разному в зависимости от различного содержания влаги. В купоросе часто встречаются кристаллы куборомбической формы, в селитре форма кристаллов иная. Поэтому химики должны сказать, нет ли в снеге какой-нибудь соли, какого рода эта соль и какие фигуры она может, порождать. Постучавшись в дверь химии, я вижу, сколько; еще мне осталось сказать, чтобы постичь подлинную причину данного явления, и поэтому предпочитаю услышать, что думаешь по этому поводу ты, проницательнейший из мужей, нежели утомлять тебя своими догадками.

Вот и все.

Конец.

РАЗГОВОР
с
ЗВЕЗДНЫМ ВЕСТНИКОМ,
НЕДАВНО НИСПОСЛАННЫМ СМЕРТНЫМ
ГАЛИЛЕО ГАЛИЛЕЕМ,
падуанским математиком

Пресветлому и достопочтенному господину
ДЖУЛИАНУ МЕДИЧИ,
посланнику его светлости
великого герцога Тосканского
при дворе его императорского величества,
господину моему благодетелю

Пресветлый господин! Я подробно изложил здесь свое письмо к Галилео Галилею, профессору математики в знаменитом Падуанском университете, или, лучше сказать, его книгу, которую тебе, пресветлый господин, не удалось найти. Ты написал мне лишь несколько строк об авторе. Экземпляр «Звездного вестника» мне впервые удалось получить в шестой день от апрельских ид¹ у Томаса Сегета, а в канун ид он посоветовал мне обратиться к тебе. После того как из адресованных тебе писем, которые он мне прочитал, я понял, о чем говорит Галилей, у меня появилось еще большее стремление раздобыть его сочинение. Сегет обещал передать мне какую-нибудь рукописную копию в тот день, когда обычно прибывают гонцы, и сдержал свое обещание. А совсем недавно, встретив меня, он настоятельно просил дать тебе на прочтение образчик моего письма, если таковой у меня сохранился,— того самого письма, которое я давно опубликовал бы, если бы в те дни мне не помешали неотложные дела. Лишь теперь я излагаю ко всеобщему сведению то, о чем намеревался рассказать давно. Впрочем, придумать, а затем напечатать это сочинение тем более приятно, что Галилей, которому оно предназначено, находится под покровительством дома Медичи и снискал мне благосклонность медицейского государственного мужа,  {33}  посланника великого герцога Тосканского, который к тому же сам происходит из рода Медичи. Кроме того, по мнению автора, предмет, о котором он пишет (ведь речь идет о том, чтобы поведать истину), еще более возвеличит имя Медичи. Так прими же, пресветлый господин, то, что написано мною для всеобщего сведения, с посвящением тебе (также доводимым до всеобщего сведения). Из посвященного тебе труда ты узнаешь, сколь велико мое усердие в утверждении истины и что вслед за Галилеем я стремился лишь укрепить главенство Медичи. Обращаюсь к твоему, пресветлый господин, разуму с покорнейшей просьбой включить и меня в обширный круг тех лиц, которым ты оказываешь свое покровительство. Прощай! В пятый день от нон мая² лета господа Иисуса Христа 1610.

Предуведомление читателю

Поскольку многие пожелали узнать мое мнение о «Звездном вестнике» Галилея, я, чтобы удовлетворить всех и облегчить себе работу, решил опубликовать свое письмо к Галилею (которое мне, чтобы поспеть в срок, пришлось писать в большой спешке, выкраивая время между насущными делами).

Однако теперь, когда письмо вышло из печати, мне доставляет удовольствие сознавать, что многие сочли его откровенным. Одни хотели бы, чтобы я вычеркнул начало, другие охотно смягчили бы некоторые обороты, в то время как неискушенному читателю могло показаться, будто я стремлюсь приписать своему оппоненту утверждения, расходящиеся с общепринятыми в ученом мире. Некоторые сочли желательным, чтобы я умерил свои восхваления Галилея и уделил больше места изложению его взглядов, по слухам, столь отличных от моих.

Поэтому я и решил напомнить читателю, что каждому свое кажется прекрасным и в то время, как другие стремятся разжечь драку, я считаю юмор более приятной приправой к спору. Некоторые люди имеют обыкновение излагать свою теорию с самым мрачным видом, от чего их утверждения приобретают особый вес, но, сами того не желая, они довольно часто выглядят смешными. Я же по натуре создан

Титульный лист первого издания сочинения И. Кеплера «Разговор с звездным вестником», 1610 г.

для того, чтобы облегчать тяжкий труд научной работы, излагая его в непринужденной выразительной манере.

Что же касается начала, то читателю не следует забывать о том, что мое письмо адресовано человеку, способному до конца понять его, и что он прочитал предисловие к моему недавно вышедшему из печати сочинению «Комментарии к движению планеты Марс» (впрочем, цитаты из этого предисловия он найдет и в моем письме). Выдуманную ради шутки игру с военными терминами³, которую я использовал в этом сочинении, с тем же основанием можно привести и здесь, в начале частного письма.

На второе возражение я отвечу так же. Чтобы оживить изложение, я придумал мнимую борьбу между участниками спора с открытыми схватками, триумфом победителя, страшными угрозами, данью, взимаемой с  {35}  побежденного, позором, оковами, узилищем и изгнанием. Игра эта не лишена и серьезного смысла, поскольку каждому приходится сражаться за свое мнение так, будто он защищает свой алтарь и домашний очаг. Правда, члену академии излишне напоминать о необходимости «охранять свои позиции» (по крайней мере, об этом позаботятся другие). Если это сделает противник, то он захватит не только истинное и общеизвестное, но и нелепое, ложное (в теориях нередко встречается бессмысленное, порочное и кощунственное) и заявит при случае, что ему так и кажется, он так считает, именно так себе представляет, именно это установил, одобрил или доказал, хотя в действительности противник ни во что не верит меньше, чем в то, о чем говорит. Делает все это он лишь для того, чтобы затруднить отстаивание истины другому. Схватка доставляет еще больше удовольствия, когда вам удается вырвать у противника неожиданное утверждение, содержащее какое-нибудь наивное замечание об истине или ее местонахождении, и принудить его к защите тезиса, отстаивать который он и не помышлял.

Что же касается третьего пункта возражений, то могу сказать следующее. О Галилее я никогда не писал ничего такого, что было бы хотя бы в малой степени приукрашено. Я всегда придерживался принципа хвалить то, что считаю верным, и указывать на то, что, по моему мнению, ошибочно. Никогда не относился я с презрением к чужим теориям и не опускался до клеветы на них, если у меня не было своей теории. Никогда я не заискивал ни перед кем и не ставил себя в унизительное положение, если собственными силами мне удавалось найти нечто лучшее или опередить соперника.

Не думаю, чтобы итальянец Галилей поблагодарил меня, германца, если бы я, пожертвовав истиной и внутренним убеждением, вздумал отплатить ему лестью.

Однако никто не верит, что моя откровенность побудит Галилея с одобрением относиться к тем, кто берет на себя смелость возражать ему. Я воздал хвалу Галилею, отнюдь не намереваясь предрешать чье-либо мнение. Если же я выступил в защиту своей собственной теории, то сделал это в надежде на то, что она истинна и исполнена серьезного смысла, в силу чего я решительно не намерен отказаться от нее до тех пор, пока кто-нибудь, превосходящий меня своей ученостью, не даст безупречного доказательства ее ошибочности.

ИОГАНН КЕПЛЕР,
математик его христианнейшего императорского величества,
благородному и превосходнейшему господину
ГАЛИЛЕО ГАЛИЛЕЮ,
флорентийскому патрицию,
профессору математики гимназии в Падуе

С наилучшим приветом!

Уже давно сижу я безвыходно у себя дома и размышляю о тебе и полученном от тебя письме, непревзойденный Галилей. На прошлой ярмарке я выпустил в свет книгу под названием «Комментарии к движениям Марса», плод многолетней работы, и с тех пор, стяжав себе славу в самый разгар военных действий, устроил себе перерыв в работе. Нужно же было случиться, подумал я, что среди прочих и Галилей, способнейший из всех, вздумал в письменном виде обменяться со мной мнениями по поводу провозглашенного мной нового рода астрономии, или физики небес, и тем самым возобновить начавшуюся за 12 лет до этого, но прервавшуюся затем переписку.

И вот совершенно неожиданно около мартовских ид из Германии через гонцов пришло известие о том, что мой Галилей вместо того, чтобы читать чужую книгу, трудится над своим сочинением совершенно необычного содержания о четырех неизвестных ранее планетах (о других главах его книги я умалчиваю), открытых при помощи двойной зрительной трубы. Когда преславный советник его императорского величества и референдарий священной имперской консистории господин Иоганн Маттей Вакгер фон Вакенфельс поведал мне об этом из кареты перед моим домом, то меня при размышлении о том, насколько невероятно услышанное мной, охватило такое изумление, поднялись столь сильные душевные волнения (совершенно неожиданно разрешались кое-какие старинные разногласия между нами), что, возбужденные новостью, мы никак не могли успокоиться; он — от радости, я — от стыда, а мы оба — от смеха. Он все рассказывал и не мог наговориться, я же все слушал и не мог наслушаться.

Но стоило Вакгеру скрыться из виду, как меня взволновала мысль об авторитете Галилея, завоеванном правильностью его суждений и остротой ума. Я погрузился в размышления о том, каким образом число планет могло бы увеличиться без ущерба для моей «Космографической  {37}  тайны»⁴, выпущенной в свет 13 лет назад. В ней пять евклидовых тел, которые Прокл, следуя Пифагору и Платону, называет космическими, допускают не более шести планет вокруг Солнца.

Впрочем, из предисловия к этой книге видно, что и я пытался установить, не будет ли число планет вокруг Солнца больше, но тщетно.

Тут в голову мне пришло нечто такое, отчего я отправился в экипаж к Вакгеру: если Земля (по Копернику) одна из планет, имеет обращающуюся вокруг нее Луну, которая не входит в общее число планет, то Галилей вполне мог наблюдать еще четыре Луны, обращающиеся на близких расстояниях вокруг небольших тел Сатурна, Юпитера, Марса и Венеры. Меркурий же, последний из окружения Солнца, настолько погружен в солнечные лучи, что ничего похожего на Луну Галилею обнаружить не удалось.

Вакгер придерживался противоположного мнения и считал, что новые планеты должны обращаться вокруг неподвижных звезд (нечто подобное он утверждал и намного раньше, основываясь на рассуждениях кардинала Кузанского⁵ и Джордано Бруно). Но если там до сих пор скрывались четыре планеты, то что нам мешает после такого начала надеяться на открытие в будущем бесчисленного множества новых планет? Отсюда следует, что либо наш мир бесконечен, как о том учат Мелисс и автор «Теории магнетизма» англичанин Уильям Гилберт, либо, как считают Демокрит и Левкипп, а из новых авторов Бруно, а также твой, Галилей, и мой друг Брюс, бесконечно много других миров (или Земель, как утверждает Бруно), похожих на наш.

Таковым было мое мнение и таковым его, покуда мы, сгорая от нетерпения, с надеждой ждали книгу Галилея.

Первый экземпляр мне удалось с дозволения императора просмотреть и бегло пролистать. Вижу в ней великие и в высшей степени удивительные зрелища, предложенные философам и астрономам и, если не ошибаюсь, то и мне. Вижу галилеевы слова «к началу великих созерцаний призвать всех жаждущих истинной философии».

Уже тогда пришла мне в голову мысль вмешаться во все эти дела, поскольку меня к этому как бы призывали, и к тому же шесть лет назад мне довелось писать о том же предмете, и вступить с тобой, хитроумнейший Галилей, в приятнейшего рода переписку по поводу неисчерпаемых  {38}  сокровищ Юпитера-творца, которые он открывает нам одно за другим. Кто в силах умолчать, прослышав известия о столь великих делах? Кого не переполнит с избытком божественная любовь, щедро изливаемая посредством языка и пера?

Мои намерения подкрепил приказ августейшего императора Рудольфа, спросившего мое мнение об этом предмете. А что сказать о Вакгере? Когда я пришел к нему без книги и признался, что мне удалось просмотреть ее, он позавидовал и даже поссорился со мной, пока мы не условились, что мне надлежит безотлагательно и досконально разобраться в этих делах.

Покуда я размышлял обо всем этом, спешно пришло твое письмо к послу светлейшего великого герцога Тосканского, преисполненное твоей любви ко мне. Я узнал, что ты оказываешь мне честь и передаешь через сего великого мужа один экземпляр своей книги, побуждая меня к написанию отзыва на нее. Он охотно и весьма любезно выполнил твою просьбу, благосклонно приняв меня в число своих клиентов.

Итак, я исполню то, к чему меня побуждает душевная склонность, желание друзей и о чем настоятельно просишь ты сам. Льщу себя скромной надеждой помочь тебе этим письмом, коль скоро ты сочтешь его заслуживающим опубликования, и вооружить тебя более падежным щитом против ворчливых критиков всего нового, с недоверием относящихся к неизвестному, и всех, кто считает все, выходящее за пределы аристотелевой узости, вредным и даже преступным.

Быть может, ты сочтешь меня излишне опрометчивым за то, что я с такой готовностью доверяюсь твоим суждениям, не подкрепляя их собственным опытом? Но почему мне не верить ученейшему математику, если в правоте его убеждает самый стиль суждений, если он чужд тщеславия и не утверждает, будто видел то, чего в действительности не наблюдал, из одного лишь желания снискать себе всеобщую известность, не боится из любви к истине оспорить общепринятые мнения и оставляет без внимания упреки толпы? О том, что такой человек считает возможным предать гласности, хотя при этом он и наталкивается на препятствия, отнюдь не следует умалчивать, как о тайне. Могу ли я отказать в доверии флорентийскому патрицию, когда он говорит о том, что видел собственными глазами? Я, со своим слабым зрением,— хитроумнейшему из людей,  {39}  располагающему к тому же зрительными инструментами, в то время как у меня их нет и я вынужден обходиться невооруженным глазом? Почему я должен не верить тому, кого все приглашают, чтобы он показал то самое зрелище, и, главное, просят у него инструмент, чтобы убедить свои глаза?

Может быть, ему ничего не стоило подшутить над семейством великого герцога Тосканского и по прихоти своей избрать имя Медичи в качестве ширмы⁶, покуда он исследует настоящие планеты?

Как мне не верить ему, если на основе своего собственного опыта и других надежных свидетельств я нахожу часть его книги вполне приемлемой? Что заставляет думать, будто он один с четырьмя планетами на потеху себе вздумал провести весь мир?

Вот уже три месяца, как августейший император задает мне различные вопросы о пятнах на Луне, полагая, что очертания стран и континентов отражаются в Луне, как в зеркале. При этом он ссылается на то, будто на Луне, как ему кажется, можно различить изображение Италии с двумя прилежащими к ней островами. Он предложил мне свое зеркало, чтобы на следующий день я мог увидеть ту же картину, однако наблюдение не состоялось. И в это время ты, Галилей, в чьем имени звучит название родины господа нашего Христа, состязаешься в своих роскошествах с монархом христианского мира (побуждаемого тем же неугомонным духом, берущим начало в исследовании природы).

Но история о пятнах на Луне восходит к глубокой древности, опирается на авторитет Пифагора и великого философа Плутарха, который по существу был среди цезарей проконсулом Эпира. Я обойду пока молчанием Местлина и изданную шесть лет назад мою «Оптику», поскольку ниже расскажу о них подробнее.

Но если другие, опираясь на непротиворечивые достоверные свидетельства, утверждают то же, что и ты, представивший наиболее ясные доказательства, то и я далек от мысли усомниться в твоей правоте в остальной части книги и там, где речь идет о четырех лунах Юпитера. Я предпочел бы вместо этого иметь зрительную трубу, с которой превзошел бы тебя, открыв две (как того требует, на мой взгляд, пропорция) луны у Марса, шесть или восемь лун у Сатурна и, быть может, одну или две луны у Венеры или Меркурия.  {40} 

Для этой охоты, если говорить о Марсе, наиболее подходящим временем следует считать будущий октябрь, когда Марс окажется в противостоянии с Солнцем, а Земля (за исключением 1608 г.) будет совсем рядом, с ошибкой вычислений меньше 3°.

Итак, любезный Галилей, я хочу побеседовать с тобой о вещах, не вызывающих ни малейшего сомнения, которые я непременно надеюсь увидеть собственными глазами. При этом я намерен следовать ходу рассуждений твоей книги, а в заключение пройтись по всем областям философии, которые твой «Вестник» угрожает разрушить, подкрепляет или поясняет, чтобы для читателя, интересующегося философией, не оставалось ничего неясного, и удержать его и от слепой веры в то, о чем говоришь ты, и от презрения к принятой ранее философии.

Первая глава твоей книги посвящена устройству зрительной трубы, столь сильной, что предмет на плоскости кажется наблюдателю увеличенным в 1000 раз, а это соответствует 32-кратному увеличению диаметра. Следовательно, если оценивающий орган сохраняет свои обычные размеры, то ему непременно должно казаться, что предмет расположен в 32 раза ближе. Как учат оптики, глаз не видит расстояние непосредственно, а лишь судит о нем. Предположим, например, что человек находится от нас на расстоянии 1000 шагов, но виден под углом, увеличенным в 32 раза. Тогда по своим размерам он будет сравним с другим человеком, рассматриваемым без зрительной трубы с расстояния 100 шагов. Следовательно, если глаз знает, что находящийся на большом удалении человек имеет обычные размеры, то расстояние до человека, по его оценке, не превышает 100 шагов. Это впечатление еще более усиливается отчетливостью изображения, создаваемого зрительной трубой.

Многим сама мысль о столь сильной зрительной трубе кажется невероятной, но такая труба вполне возможна и мысль о ней отнюдь не нова. Сильные зрительные трубы уже давно изготовляют в Голландии, а несколько лет назад Джованни Батиста Порта⁷ описал действие хрустальной линзы в главе 10 книги 17 своего сочинения «Натуральная магия». Я приведу слова Порты, из которых со всей очевидностью следует, что мысль о сложении вогнутой и выпуклой линз также не нова. Он пишет:

«Если поместить глаз за линзой в ее центре, то далекие  {41}  предметы кажутся столь близкими, будто их можно коснуться рукой, а лица друзей, находящихся на большом удалении, становятся вполне различимыми. Буквы письма, отнесенного на определенное расстояние, выглядят столь крупными, что их отчетливо можно прочитать. Если наклонить линзу, чтобы косо взглянуть сквозь нее на письмо, то буквы будут выглядеть настолько крупными, что их можно будет читать и с расстояния 20 шагов. Я уверен, что при надлежащей кратности увеличения линзы можно прочитать с расстояния 100 шагов самые мелкие буквы, если те будут увеличиваться от одной к другой. Слабому зрению в силу его свойств необходимы очки. Для того, кто умеет правильно подбирать очки, в этом занятии нет никакого секрета. Вогнутые линзы отчетливо показывают далекое, выпуклые линзы — близкое, этим и можно воспользоваться для удобства зрения. Через вогнутую линзу далекие предметы видны маленькими, но отчетливо, через выпуклую линзу то, что находится вблизи от нас, выглядит увеличенным, но изображение несколько размыто. Если умело сложить обе линзы, то далекое, так же как и совсем близкое, покажется увеличенным, причем будет видно отчетливо. Немалую услугу оказал я этим способом многим своим друзьям, неотчетливо видевшим далекое и размытым — близкое. Ныне все они видят превосходно». Так говорится в главе 10.

В главе 11 Порта вводит новое название и рассказывает о зрительной трубе, позволяющей видеть невообразимо далеко, но доказательства умышленно (в чем признается сам) затемняет настолько, что читатель остается в неведении относительно того, о чем идет речь: рассматривает ли Порта, как в предыдущих главах, прозрачные линзы, или же непрозрачные полированные зеркала. Я имею в виду ту разновидность зеркал, которые, не меняя расстояний, показывают далекие предметы в увеличенном виде, как бы приближая их, и дают в соответствующее число раз увеличенное изображение столь яркое, как только можно ожидать от зеркала (которое по необходимости более тускло, чем предмет).

Усмотрев в этом месте в начале главы 10 из книги Порты жалобу на то, что никто не создал теорию и не объяснил действие вогнутых и выпуклых линз и зеркал, столь необходимых для нужд людей, я шесть лет назад взял на себя этот труд в сочинении «Оптическая часть астрономии», чтобы при помощи подробных геометрических  {42}  доказательств пояснить суть происходящего в простых очковых стеклах.

Там в главе 5, в которой я рассматриваю процесс зрения, на одном рисунке изображены вместе вогнутая и выпуклая линзы, расположенные именно так, как их принято ныне соединять в обычных зрительных трубах. Поэтому если чтение книги Порты не послужило стимулом к созданию такой трубы или если некий голландец, следуя наставлениям Порты, не построил такой инструмент своими руками, а потом, освободившись со смертью Порты от обета молчания, не размножил его во многих экземплярах, чтобы сделать предметом продажи, то во всяком случае внимательный читатель может получить полное представление об устройстве зрительной трубы, взглянув на с. 202 моей книги, в особенности если он сравнит приводимое мной доказательство с текстом Порты.

Вполне возможно, что какой-нибудь хитроумный и прилежный резчик по дереву, которому приходится пользоваться лупой, чтобы разглядывать мелкие детали резьбы, случайно натолкнется на ту же конструкцию, если примется по-разному складывать выпуклые линзы с вогнутыми и выберет ту комбинацию, которая лучше всего подходит для глаз.

Я говорю это не для того, чтобы умалить славу изобретательного механика, кто бы он ни был. Мне хорошо известно, сколь велико различие между чисто умозрительными построениями и наглядным опытом, между рассуждениями Птолемея об антиподах и открытии Колумбом Нового Света, а также между широко распространенными зрительными трубами с двумя линзами и твоим шедевром, Галилей, которым ты пронзил небеса. Я стремлюсь лишь упрочить доверие к твоему необычному инструменту.

Должен признаться, что с тех пор, как я приступил к своей «Оптике», император часто расспрашивал меня об упомянутых выше устройствах Порты, поскольку те вызывали у него сильное недоверие. В этом нет ничего удивительного, поскольку Порта смешал заведомо невероятное с правдоподобным. Оптическая нелепость содержится даже в названии главы 11, гласящем: «О всех соображениях относительно того, как видеть возможно дальше». Порта считает, будто зрение связано с лучами, исходящими из глаз, а оптические стекла заостряют лучи, испускаемые глазом, и тем самым позволяют им проникать дальше, чем без стекол. Если же зрение обусловлено восприятием света,  {43}  что Порта также допускает, то оптические стекла якобы подводят свет к видимым предметам или усиливают его, в то время как правильнее утверждать, что предметы, лишенные способности посылать в наши глаза световое сияние, которое сделало бы их заметными, невозможно обнаружить и при помощи зрительной трубы.

Кроме того, я верю не только в то, что воздух должен быть плотным и иметь голубоватую окраску, в силу чего отдельные детали наблюдаемых предметов скрадываются на большом удалении и становятся неразличимыми. Поскольку это не вызывает ни малейших сомнений, мне было ясно, что надеждам тех, кто думает, будто зрительная труба способна убрать прочь субстанцию воздуха, заполняющего промежутки между видимыми предметами, не суждено сбыться. Даже небесная субстанция наделена, насколько можно судить, чем-то аналогичным. Если мы станем сильно увеличивать тело Луны до тех пор, покуда оно не превзойдет все мыслимые размеры, то это свойство может помешать нам различить мельчайшие детали Луны с абсолютной ясностью, без каких-либо признаков небесной субстанции. Именно по этим причинам я воздерживаюсь от попытки построить зрительную трубу (впрочем, имеются и другие помехи).

А теперь, хитроумнейший Галилей, я воздам заслуженную хвалу твоему неустанному прилежанию. Ты устранил все препятствия, проложил прямой путь к опытам со зрением и (поскольку благодаря твоим открытиям взошло солнце истины) изгнал все призраки сомнений вместе с матерью их, ночью, доказав на деле, что можно сделать.

К сильным сторонам твоего доказательства я отношу необычайную тонкость небесной субстанции, следующей также и из моей «Оптики» (с. 127), если сравнить отношение плотностей воздуха и воды с несомненно большим отношением плотностей эфира и воздуха. Это приводит к тому, что от наших глаз, когда они вооружены твоим инструментом, не ускользают даже самые мелкие частицы сферы звезд (не говоря уже о самом низком из светил — теле Луны) и что в одной-единственной частице линзы между глазом и предметом втиснуто гораздо больше (и гораздо более плотной) материи, чем во всем нескончаемом пути сквозь эфир, причем материя в линзе вызывает легкое потемнение, а эфир его не вызывает. Поэтому и создается видимость, будто все необъятное пространство пусто.

Хотя я, любезный Галилей, с нетерпением жду твой  {44}  инструмент, все же, если мне улыбнется счастье, после того, как будут преодолены все препятствия, я намерен заняться им двояким способом. Либо я увеличу число линз с идеально сферическими поверхностями с обеих сторон, но с очень малой выпуклостью и помещу их в трубу на определенных расстояниях друг от друга, причем наружние линзы возьму с несколько большими окружностями, следя за тем, чтобы глаз занял положение между точками, в которых собираются от всех линз параллельные лучи (об этих точках см. мою «Оптику», с. 190 и 440). Чтобы легче было корригировать ошибку отдельной поверхности, я введу одну линзу, или выпуклость, одна поверхность которой почти плоская и возвышается до сферической выпуклости лишь на полградуса, или 30', а другая, обращенная к глазу, не сферическая. Чтобы часть предмета не оказалась искаженной и расплывчатой, как показано на рисунке, приведенном на с. 194 (об этом см. утверждение XVIII, с. 193), эта поверхность должна по своей форме приближаться к выпуклости, изображенной на рис. 198, и напоминать хрусталик человеческого глаза. Границами последнего служат линии, искривленные в виде гипербол. Я исследовал эти линии (см. рисунок на с. 106), имея в виду упоминавшиеся на с. 96 и 109 оптические устройства, не искажающие зрения, а дающие изображения равномерно увеличенных частей предмета, как было подробно изложено на с. 105.

Итак, при установке выпуклых линз я буду следить за тем, чтобы увеличивать видимые предметы. Глаз я буду помещать недалеко от точки, в которой сходятся световые лучи от всех предметов (именно этим свойством обладают гиперболические выпуклости). Гиперболу я продолжу так далеко, чтобы луч, проведенный из этой точки, или центра, образовывал с касательной, проведенной к гиперболе в ее крайней точке, угол 27° и поэтому претерпевал преломление примерно на 9°. Тогда наибольший угол преломления в обе стороны составит 30¹/₂°, а в промежуточных точках будет соответственно меньше.

Пусть лучи, исходящие из точки очень далекого предмета падают почти параллельно на переднюю поверхность роговой оболочки глаза. От нее они уже в виде сходящегося пучка попадают в глазной хрусталик и, преломившись в нем, сходятся в точке, расположенной за хрусталиком вблизи его задней поверхности, чтобы снова рассеяться, до тех пор, пока они, снова сойдясь в почти  {45}  параллельный пучок, не достигнут сетчатой оболочки. В результате точки поверхности Луны осветят не одну точку, а целый участок сетчатой оболочки и изображение Луны окажется совершенно смазанным. Перед глазом каждого наблюдателя я помещу специально подобранную с учетом особенностей его зрения линзу. Она воспрепятствует обратному преломлению лучей, исходящих из одной точки и ставших параллельными, в вогнутой линзе, и те сохранят параллельность, затем станут сходящимися и упадут на линзу хрусталика так, будто исходят из близкой точки. На линзе хрусталика они преломятся и соберутся в одной точке, расположенной на сетчатой оболочке, а именно это и является, как доказано на с. 202 моей «Оптики», определением отчетливого изображения.

Но довольно говорить о самом инструменте. Что же касается его применения, то тебе принадлежит поистине остроумное изобретение, позволяющее численно оценивать даваемое инструментом увеличение предмета и различать на небе отдельные минуты и доли минут. Поскольку в этой области твое усердие можно сравнить с дотошной точностью наблюдений Тихо Браге, то одно небольшое замечание в этой связи будет совсем нелишним.

Я хорошо помню, как известный полигистор⁸ всех наук Иоганн Писториус⁹ неоднократно спрашивал меня, действительно ли наблюдения Тихо Браге столь точны, что, по моему мнению, не оставляют желать ничего лучшего. С большой горячностью я отвечал, что Браге удалось достичь высочайшего предела и он не оставил ничего, к чему следовало бы приложить усилия других людей, поскольку большей точности не позволяют достичь ни человеческие глаза, ни трудности, связанные с рефракцией, поскольку последняя изменяет положения светил относительно горизонта. Помню также, как Писториус возражал мне и упорно утверждал, что найдется человек, который придумает более точный метод наблюдения при помощи оптических стекол, я же ссылался на то, будто преломление света в линзах не позволит производить надежные наблюдения. Лишь теперь я понял, что Писториус отчасти оказался провидцем. Наблюдения Браге остаются сами собой и сохраняют свою славу. Лишь инструменты Браге позволяли различить на небе и дугу в 60°, и дугу в 34". Но то, что Браге удалось измерить с такой точностью на небе, а мне с моим оптическим устройством на диаметре Луны, твоя неожиданно появившаяся зрительная труба,  {46}  Галилей, превосходящая по точности приведенные выше данные моих и Браге наблюдений, позволяет измерить о весьма высокой точностью, подразделяя градусы на минуты и доли минут. Она настолько изящно связана с методом наблюдений Браге, что последний имел бы все основания радоваться твоему методу наблюдений, а ты, в свою очередь, мог бы поучиться у Браге.

Нужно ли говорить, о чем я мечтаю? Я хотел бы иметь твой инструмент при наблюдении лунного затмения. Он был бы мне в высшей степени полезен и послужил бы к вящему украшению и переработке всего моего «Гиппарха», то есть для доказательства правильности размеров трех тел — Солнца, Луны и Земли — и расстояний между ними. Ведь изменяющуюся разность диаметров Солнца и Луны и ширину затемненной части Луны при лунных затмениях никто не сможет измерить точнее, чем обладатель твоего оптического инструмента, соблюдающего при наблюдениях необходимую тщательность.

Так встань же, Галилей, рядом с Кеплером. Один, обратив лицо к небу, будет наблюдать Луну, другой, обратив лицо к экрану (чтобы стекло не сожгло глаз) — Солнце, каждый — со своим собственным инструментом, и это сообщество создало бы великолепную теорию расстояний.

При помощи своего оптического устройства я (помимо Луны) наблюдал даже прохождение Меркурия по диску Солнца. См. небольшую книгу, написанную мной на эту тему. Не менее желательно, если вспыхнет комета, измерить с высокой точностью ее параллаксы (как и в случае Луны) по многочисленным крохотным звездочкам, видимым только в твой инструмент. Это позволило бы определить расстояние до кометы на более надежной основе, чем ранее.

Таковы мысли, которыми мне, любезный Галилей, захотелось поделиться с тобой по поводу первой главы твоей небольшой книги.

Далее ты переходишь к рассмотрению явлений на Луне, упоминание о которых пробудило в моей памяти то, что сказано в «Оптической части астрономии», в главе 6 «О свете небесных тел», разделе 9 «О пятнах на Луне» на основании свидетельств Плутарха, Местлина и моих собственных наблюдений.

Прежде всего мне приятно отметить, что и я сведущ в наблюдениях лунных пятен, но во время их взгляд мой был обращен не к Луне, как у тебя, а в противоположную  {47}  сторону. Соответствующий рисунок ты найдешь на с. 247 моей книги. Как видно из него, край лунного диска показался мне очень ярким, и лишь в средней части тела Луны заметны пятна.

Именно поэтому мной и овладело желание посостязаться с тобой в исследовании мелких пятен, которые ты впервые заметил в более яркой части лунного диска. Я надеюсь воспользоваться своим методом наблюдений, а именно обратить свой взор не к Луне, а в противоположную сторону. Для этого я пропускаю лунный свет через отверстие так, чтобы он падал на экран, поворачиваемый при помощи шеста. Отверстие я закрываю сферической выпуклой линзой из хрусталя очень большого размера по окружности, а экран располагаю в той самой точке, в которой сходятся лучи. При длине шеста 12 футов диск Луны имеет совершенно отчетливое изображение размером с большую серебряную монету. Свое оптическое устройство я описал в Утверждении 23 на с. 196 и 211 моей книги. Более простое устройство предложил Порта под первым заголовком в главе VI «О линзе», я же дал доказательство для полного шара.

Но отправимся дальше, Галилей, чтобы объяснить твои явления. Ты начинаешь свои наблюдения с фаз Луны и показываешь прежде всего, чего недостает полумесяцу до идеального овала. То, что освещенный участок лунного диска должен иметь форму овала, я показал в разделе 8 на с. 244 моей книги. Ты также излагаешь суть дела корректно и вполне математично.

При рассмотрении впервые замеченных тобой пятен на яркой части Луны ты из чисто оптических соображений, исходя из характера освещения, доказываешь, что они представляют собой своего рода дыры, или глубокие впадины, в теле Луны. Но ты возбуждаешь спор по поводу того, что представляют собой многочисленные пятна на той части Луны, которую древние считали светлой. Ты сравниваешь их с долинами на нашей Земле, и я признаю, что имеется несколько долин такого рода, прежде всего в Штирии, имеющих почти круглую форму. Сверху по очень узкому ущелью в нее втекает река Мур. Внизу долина дает сток своим водам в Працер, Лейбницер и Драву на Магдебургской равнине и далее в другие местности, вокруг которых вздымаются высокие горные хребты, в силу чего долины по внешнему виду напоминают котлы. Окружающие долины стенки достигают значительной высоты, если  {48}  сравнивать ее с шириной равнинной части. Со своей стороны я должен признать, что и на Луне вполне возможны такие долины с извилистыми углублениями в горах, прорытых реками. Однако поскольку, как ты замечаешь, эти пятна столь многочисленны, что делают светлую часть лунного диска похожей на павлиний хвост, то напрашивается предположение о том, не имеют ли эти пятна на Луне какого-нибудь другого значения. У нас на Земле имеется несколько извилистых долин незначительной глубины, но они также вытянуты по течению рек. Почти сплошной равниной такого рода служит почти вся Австрия, вытянувшаяся вдоль Дуная, зажатая, как бы втиснутая, между Моравскими и Штирийскими горами. Почему же на Луне тебе не удалось открыть таких вытянутых в длину пятен? Почему тебе попадались главным образом круглые пятна? Можно ли высказать предположение о том, что Луна напоминает кусок пемзы и вся пронизана бесчисленными крупными порами? Ты не сочтешь за обиду, если я воспользуюсь случаем и ненадолго предамся размышлениям, подробно изложенным в моих «Комментариях к движениям планеты Марс», глава XXXIV, с. 157. Земля сообщает Луне вдвое более быстрое движение, чем то, которое совершают наружные части Земли, расположенные на экваторе. Отсюда я заключаю, что тело Луны не столь плотно и, поскольку ему при его ограниченной массе присуще лишь малое сопротивление, не может слишком сильно увлекать за собой Землю.

Но все это (я имею в виду настоящие дыры, а не углубления между горами) имеет не столь большое значение, чтобы я должен был упорно отстаивать свое мнение, если оно не вполне согласуется с изложенным в твоем сообщении. Ведь своими совершенно ясными наблюдениями ты по правилам чистой оптики неопровержимо доказал, что на теле Луны в ее светлой части, прежде всего в нижней половине, имеется множество гор, не уступающих по высоте самым высоким горам на нашей Земле. Вершины их освещаются первыми же лучами восходящего над Луной Солнца и поэтому видны в зрительную трубу.

Наконец, что сказать о твоих необычайно скрупулезных и точных наблюдениях давно известных пятен на Луне? На с. 251 своей книги я привел мнение Плутарха, считавшего эти древние пятна на Луне озерами или морями, а светлые участки лунного диска — сушей. Я не колеблясь возразил ему и, опираясь на противоположные рассуждения, предположил, что темные пятна представляют собой  {49}  участки суши, а в светлых усмотрел проявление чистоты вод, чем снискал аплодисменты у Вакгера. Прошлым летом мы также предавались подобным размышлениям (Природа, как мне кажется, намеревалась с нашей помощью заложить начала того, что она вскоре воздвигла с помощью Галилея), чтобы в угоду Вакгеру создать новую астрономию, как бы для обитателя Луны, или в известном смысле вообще географию Луны. К основам ее относилось также и утверждение о том, что пятна представляют собой участки суши, а светлые места — моря. Что побудило меня оспорить в этом месте мнение Плутарха, ты найдешь на с. 251 моей книги. Там приведено наблюдение, произведенное мной с вершины горы Шекель в Штирии, откуда река, лежавшая глубоко внизу, показалась мне светлой, а берега, наоборот, темными. Но на слабость такого заключения указывает пометка на полях следующей же страницы. Дело в том, что реку освещают не прямые солнечные лучи, падающие на Землю, а отблеск, отбрасываемый освещенным воздухом. Поэтому моя попытка объяснить причины явления была неудачной. Вопреки учению Аристотеля (книга о цветах) я утверждал, что вода вносит в темный цвет меньший вклад, чем суша. Но как может быть истинным такое утверждение? Ведь суша, если напоить ее водой, темнеет. И к чему вообще столько слов? Если предположить, что Луна, подобно острову Криту, состоит из белых глыб (ведь называл же Лукиан Луну сыроподобной Землей), то придется признать, что она отражает солнечные лучи сильнее, чем море, даже если последнее не наполнено чернилами.

Именно поэтому моя книга отнюдь не мешает мне выслушать тебя, когда ты при помощи остроумных и непротиворечивых рассуждений приводишь математические доводы в защиту Плутарха и против меня. Светлые участки действительно зияют множеством дыр; светлые участки освещены так, что образуют извилистую линию; на светлых участках встречаются значительные выступы, значительно превосходящие по освещенности соседние участки, но даже эти возвышенности выглядят яркими лишь на освещенной Солнцем стороне Луны, а на противоположной стороне имеют темный цвет, что соответствует сухому, твердому, находящемуся на значительном возвышении, но отнюдь не жидкому. Наоборот, известные с древности темные участки однородны; темные участки освещаются поздно и, следовательно, расположены на большей глубине, в то  {50}  время как соседние возвышенные участки уже давно находятся на ярком свете и отделены от освещенных темных участков некоторой темной зоной, как бы отбрасываемой тенью. Когда Луна находится в первой или последней четверти, линия, отделяющая освещенную часть от неосвещенной, имеет форму прямой. Это также соответствует жидкости, стремящейся уйти вниз, поверхность которой в состоянии равновесия занимает горизонтальное положение. Как уже говорилось, этими аргументами ты меня вполне убедил. Я признаю, что темные пятна представляют собой моря. Признаю также, что светлые участки соответствуют суше.

Но твои весьма убедительные аргументы отнюдь не упраздняют мои собственные свидетельства. На с. 248 моей «Оптики» ты найдешь ломаную, разделяющую полушария Луны. Форма ее позволила мне прийти к выводу о существовании на теле Луны возвышенностей и впадин. На с. 250 я изобразил Луну во время затмения, имеющую форму оторванного куска мяса или ломаной монеты, причем светлящиеся полосы проникли в темную часть. Это наблюдение дало мне, так же как и тебе, еще одно основание укрепиться во мнении, что участки Луны неодинаковы по своему характеру, одни находятся на возвышенности, другие — во впадине. Об этом я судил не столько по отбрасываемым теням, сколько по тому, что одни участки Луны на границе затемненной области воспринимают и отражают ослабленный солнечный свет сильнее, а другие — слабее. Но это обстоятельство было отмечено мной довольно неясно и поверхностно, я не указал даже на различие между густо усеянными пятнами и светлыми участками. Как упорядочила все твоя обстоятельная работа! Ты показал даже, что старые пятна усеяны более мелкими пятнами, тускло светящимися однородным серым цветом, то есть выглядят как моря с плоскими островами.

Не могу в должной мере выразить удивление относительно того, что представляет собой колоссальная круглая дыра в левом, как я имею обыкновение говорить, углу Луны: произведение ли это природы, или дело чьих-то рук. Все было бы гораздо понятнее, если бы на Луне находились живые существа (этой проблемой я занимался в диссертации, написанной по Пифагору и Плутарху в Тюбингене еще в 1593 г., затем в моей «Оптике», с. 250, и совсем недавно в уже упоминавшейся «Лунной географии»). По внешности они могли бы подходить к лунным просторам с их  {51}  гораздо более высокими горами и более глубокими долинами, чем на Земле, и поэтому обладали бы весьма большим весом тела и были бы способны возводить гигантские сооружения. Поскольку их день длится 15 наших земных суток, то днем на Луне становится невыносимо жарко, тем более что у ее обитателей нет даже камня, чтобы возвести защитную стену от Солнца. Наоборот, лунная почва должна напоминать глину и быть вязкой, и она-то и должна служить обитателям Луны обычным строительным материалом. Они углубляют свои гигантские равнины, выкапывая круглые котлованы и насыпая вынутый грунт в виде кольцеобразных валов. Быть может, они роют свои колодцы и в поисках глубоко залегающей воды. В таких углублениях они могут укрыться в тени, отбрасываемой насыпанными стенами, и, оставаясь на дне колодца, перемещаться вслед за тенью по мере движения Солнца. Они могут даже построить своего рода подземный город: вырыть в круглом цоколе множество нор, а пашни и пастбища расположить в центре, чтобы, скрываясь от Солнца, им приходилось не удаляться от своих владений на слишком большое расстояние.

Но последуем за нитью твоего сочинения. Ты спрашиваешь, почему кромка лунного диска не выглядит неоднородной. Я не знаю, сколь тщательно ты рассмотрел эту проблему и не поддался ли общему мнению. На с. 249 и 250 своей книги я показал, что в полнолуние диск Луны несколько отличается от идеального круга. Поразмысли над этим и сообщи мне в следующий раз свое мнение. Я с большим доверием отношусь к твоему оптическому инструменту. К счастью, на вопрос о том, сколь достоверны наблюдавшиеся тобой явления, ты даешь двоякий ответ. Первый не противоречит моим соображениям. Действительно, если наружный край видимого полушария Луны, несмотря на большое число горных вершин и наложение их друг на друга, имеет форму идеальной окружности, то это возможно лишь в том случае, если вершины гор выровнены как по циркулю и отшлифованы, в силу чего нигде не видно ни вмятины, ни выступа. Такое утверждение согласовывалось бы с моими наблюдениями.

Другой ответ сводится к тому, что ты допускаешь существование у Луны воздушной оболочки. В тех местах, где сферическая поверхность под солнечными лучами и под направленными с Земли лучами зрения, закругляясь, отступает назад, эти лучи проникают на определенную  {52}  глубину в воздушную оболочку Луны. Этим и объясняется чистый, без единого пятнышка блеск края лунного диска, в то время как над всей его внутренней частью наш взгляд проникает в глубь воздушной оболочки не столь глубоко, и вся центральная часть диска испещрена пятнами.

Быть может, твое внимание привлекли с. 252 и 302 моей книги. Эти места в значительной мере подкрепляются твоими наблюдениями. Правда, я не могу понять, каким образом селениты умудряются переносить страшную жару в наше полнолуние (новолуние для другого, невидимого полушария), когда мы видим их, а на Луне наступает полдень, если только взбаламученный воздух не закрывает часто Солнца и не умеряет тем самым жару, как это нередко случается в Перу. В полнолуние воздух делает цвет пятен еще более темным, как бы впитывая в себя огромное количество солнечного света и посылая его затем к нам.

А что думаешь ты о том, что Местлии¹⁰ в своей небольшой книге, вышедшей в Тюбингене в 1606 г., сообщает даже о выпадении дождей, которое ему удалось наблюдать в окружающем Луну воздухе? Так, тезис 152 гласит: «Во время лунного затмения вечером на вербное воскресенье 1605 г. на поверхности Луны вблизи ее северного полюса было видно черноватое пятно, более темное, чем весь остальной диск, выглядевший как кусок раскаленного добела железа. Так выглядели бы набухшие дождями и грозами тучи, которые закрыли огромное пространство, если с вершин высоких гор взглянуть вниз, в долины, к чему нередко представляется удобный случай».

Чтобы я не думал, будто речь шла об одном из давно известных пятен, сам Местлин показал мне в прошлом году зарисовку, сделанную им во время наблюдения. По положению и величине пятно отличалось от всех известных пятен, поскольку занимало примерно четвертую или пятую часть поверхности Луны и было столь черным, что оставалось заметным даже на фоне затемненной Луны.

В этой же книге Местлин, начиная с тезиса 88, излагает свое учение о сходстве между Луной и Землей прежде всего в плотности, отбрасываемых ими тенях, в том, что Луна и Земля не являются темными телами, в заимствуемом ими у Солнца свете, обходящем оба шара и показывающем обитателям Земли фазы Луны, которые ничем не отличаются от фаз Земли, наблюдаемых жителями Луны, в силу чего оба шара одинаково освещают друг друга. Прослеживание такого сходства составляет значительную часть моей лунной  {53}  астрономии. Следующую степень сходства обеих тел он в тезисе 92 считает связанной с шероховатостью их поверхностей, и, что следует отметить, из трех мест у Аверроэса он цитирует высказывание Аристотеля из книги «О животных»: «Луне в высокой мере свойственна земная природа».

Воздух, окружающий Луну, Местлны подробно рассматривает в тезисе 145. Слова, которыми он при этом пользуется,— твои слова, Галилей, столь похожие, что можно подумать, будто они заимствованы из твоей книги. «Если тело Луны в некоторой фазе смотрит вправо,— пишет Местлин,— то в ярком и чистом свете отчетливо видно, что край лунного диска покрыт мелкими пятнами, в то время как в его внутренней части выступает множество черноватых пятен. Кто после этого скажет, что тот ровный свет испускает столь тусклый, беспокойный и покрытый пятнами источник?» Отсюда Местлин делает вывод, что тело Луны на краю должно быть прозрачным, как стекло, воздушным, однородным, то есть совершенно походить на нашу земную атмосферу.

Правда, Местлин становится весьма красноречивым, когда он, так же как и ты, Галилей, пытается привести доказательства существования воздуха, ссылаясь на то бросающееся в глаза обстоятельство, что залитая солнечным светом часть Луны кажется имеющей больший периметр, чем остальная, погруженная в темноту часть диска. Это Местлин доказал многими наблюдениями не только ночного неба (против которых можно было бы возразить, сославшись на то, что причина такого явления кроется в особенностях нашего зрения), но и дневными наблюдениями, когда Венера скрылась за темной частью Луны, разделенной на две половины. Но да не рассердятся на меня оба, я хотя и допускаю существование воздуха на Луне, но относительно приведенных аргументов придерживаюсь того мнения, что днем свет Луны, так же как и свет звезд, в глазу расширяется, а место, занимаемое темной частью, суживается, и поэтому темная часть кажется малой, а светлая — слишком большой. Об этом см. с. 217 моей «Оптики».

На с. 13 твоей книги приведено остроумное и правильное доказательство того, что я также рассматривал, хотя и с иных позиций, на с. 250, но доказать так и не сумел, а именно: на Луне торы гораздо выше, чем на Земле, причем не только относительно, по сравнению с размерами лунного шара, как утверждал я, но и просто по сравнению  {54}  с нашими горами. Чтобы доказать это, мне недоставало твоей зрительной трубы и твоей тщательности в наблюдениях.

С не меньшим остроумием ты на с. 14 подходишь к наблюдениям лунного диска на начальной стадии образования рогов и учишь, как закрывать блендой полумесяц с тем, чтобы стала видна остальная часть диска. К этой разновидности наблюдений я сам прибегал весьма часто.

Что касается света, испускаемого нашей Землей, то это было доказано 20 лет назад, причем весьма обстоятельно, Местлином. Фрагмент его доказательства я дословно воспроизвел в моей «Оптической части астрономии», глава VI, раздел 10, с. 252. Там я точно таким же способом, как и ты, опровергаю ложные мнения (будто этот свет исходит от Солнца или Венеры), но устраняю последнее, как оно того и заслуживает, не столь резко, как ты.

На с. 15 ты утверждаешь, что красно-желтый цвет Луны, приобретаемый ею у наружных границ земной тени во время затмений, когда остальное тело имеет черноватый оттенок и едва различимо, объясняется светом, отбрасываемым на Луну прилежащей эфирной субстанцией. Тем самым ты дополняешь мое объяснение того же красноватого цвета на с. 271 моей «Оптики». Я свожу его к преломлению солнечных лучей в нашей атмосфере, а ты, как сделано мной на с. 301,— к обоснованию того, почему при полных солнечных затмениях не всегда наступает непроглядная ночь. Аналогичный довод я повторил на с. 117 книги «О новой звезде». Я сомневаюсь, Галилей, в том, что выдвинутая тобой причина позволяет удовлетворительно объяснить красноватый цвет Луны. Это, как ты его называешь, сияние охватывает тело Луны слишком равномерно, чтобы придавать ему столь красноватую окраску, распределенную, как показывают приведенные на с. 276 мои наблюдения, весьма неоднородно. Думаю, что если ты учтешь мое замечание в своей системе мира, то в этой части сможешь более верно судить о первопричинах явлений.

Если Луна погружена в среднюю часть земной тени, то там, где преломленные солнечные лучи иссякают, цвет Луны кажется бледным. Учитывая обстоятельства появления также окраски, я охотно допускаю, что ближайшие из расположенных вокруг Солнца звезд, которым я на с. 277 приписываю бледный цвет Луны, являются также и основной причиной твоего «сияния».  {55} 

Завершив разбор второй главы из твоей небольшой книги о Луне, я перехожу теперь к третьей главе, трактующей о всех прочих звездах. Твое первое наблюдение сводится к следующему: рассматриваемые в зрительную трубу звезды по своим видимым размерам значительно меньше диаметра Луны. Ты перечисляешь также аналогичные случаи, когда видимые размеры звезд уменьшаются. Все эти случаи названы тобой совершенно правильно, в чем меня убеждает собственный долгий опыт: наблюдения в сумерки, днем, при облачности, дымке или сквозь цветное стекло.

Я намерен разобрать лишь твои утверждения о том, будто угол зрения ограничен не малым телом звезды, а ее несколько более широкой окрестностью, сияющей ярким блеском, или, что то же, будто при наблюдении в зрительную трубу звезды не увеличиваются, а блеск их довольно случаен.

Я хочу спросить тебя, Галилей, удовлетворяют ли тебя причины, приведенные мной на с. 217 и прежде всего на с. 221 «Оптики», для объяснения того, как воспринимает эти явления наше зрение. Если же у тебя нет никаких замечаний, то ты можешь впредь утверждать, что светящаяся точка испускает свой световой конус по направлению к хрусталику и после преломления собирается за хрусталиком в одну точку. Однако поскольку эта точка не достигает сетчатой оболочки, то конус снова расходится и стягивает на поверхности сетчатой оболочки маленькую площадку, хотя должен был бы пересекаться с ней лишь в одной точке. При помощи линз мы вводим еще одно преломление, и точка, о которой говорилось выше, попадает на сетчатую оболочку. Таким образом, в глаз попадают не какие-то лучи от светящейся сферы, объемлющей звезду извне, а, наоборот, лучи, испускаемые самим светящимся телом из-за неправильного преломления и расширенного по ночам зрачка, рассеиваются и образуют светлое мерцающее пятно вокруг точки, долженствующей быть изображением звезды. Следовательно, неправильно думать, будто зрительная труба на Земле лишает чего-то звезд на небе: она лишь отбирает у сетчатой оболочки часть падающего на нее света.

Особое удовольствие мне доставило еще одно твое наблюдение — относительно формы светящихся неподвижных звезд, отличающейся от круглых фигур планет. Какой еще вывод можно сделать отсюда, Галилей, как не о том, что  {56}  неподвижные звезды испускают свет изнутри, а плотные планеты, наоборот, очерчены снаружи. Иначе говоря, если воспользоваться словами Бруно, неподвижные звезды — это Солнца, а планеты — Луны или Земли.

А чтобы Бруно не перетянул пас па сторону своего учения о бесконечно многих мирах (их столько, сколько существует неподвижных звезд), подобных нашему миру, нам на помощь приходит твое третье наблюдение о бесчисленном множестве неподвижных звезд над нами, известных еще с древности. Ты не колеблясь утверждаешь, что число видимых звезд превышает 10 000. Но чем больше их и чем плотнее они располагаются на небе, тем правильнее моя аргументация против неограниченности мира, приведенная в книге «О новой звезде», глава XXI, с. 104. Там доказывается, что населенный людьми уголок мира с Солнцем и планетами занимает особое положение, в силу чего невозможно, чтобы с какой-нибудь неподвижной звезды открывалась такая же картина мира, как с нашей Земли или с Солнца. Ради краткости я не стану приводить здесь соответствующий отрывок, но для вящей веры полезно прочитать его полностью.

К сказанному следует присовокупить следующие соображения. Мне, с моим слабым зрением, яркая звезда, например, такая, как Сириус, если считать и ореол из ярких лучей, кажется лишь немного уступающей по величине диаметру Луны. Наоборот, того, кто обладает нормальным зрением и к тому же пользуется астрономическими инструментами, в отличие от того, кто наблюдает небо невооруженным глазом, такие украшения не вводят в заблуждение, и он приписывает диаметрам звезд их величину с точностью до минут и долей минуты. Даже если бы лишь 1000 звезд имели бы диаметры не меньше одной минуты (а большинство из сосчитанных звезд имеют диаметры больше одной минуты), то и тогда, если свести их в одну сферическую поверхность, то диаметр ее будет равен диаметру Солнца (или даже больше его). Во сколько же раз будут превосходить по своим видимым размерам Солнце 10 000 малых дисков, слитых воедино? Если это верно и если те Солнца того же рода, что и наше Солнце, то почему бы им всем, взятым вместе, не превосходить по блеску наше Солнце? Как может быть свет, изливаемый всеми далекими Солнцами на открытые пространства, столь слаб, что наше Солнце, стоит лишь его лучам проникнуть в закрытую комнату через отверстие, проколотое кончиком  {57}  тонкой иглы, по блеску превосходит неподвижные звезды в том виде, в каком мы видим их на почти безграничном удалении за стенами комнаты?

Может быть, ты сошлешься на то, что неподвижные звезды находятся от нас на слишком большом расстоянии? Однако подобное возражение не относится к существу дела. Ведь чем больше расстояния, тем больший диаметр имеют отдельные звезды, если рассматривать их как Солнца. Может быть, их затемняет эфир в межзвездном пространстве? Отнюдь, ведь мы видим, как они мерцают, видим, что они отличаются по внешнему виду и цвету. Все это было бы невозможно, если бы плотность эфира представляла некое препятствие.

Отсюда с достаточной ясностью следует вывод о том, что тело нашего Солнца по блеску в не поддающееся оценке число раз превосходит все неподвижные звезды, вместе взятые. Следовательно, наш мир — не просто один из членов стада, содержащего бесконечно много других миров. Об этом я еще напишу ниже.

Ты привел многие зримые подтверждения неисчислимости звезд. Утверждают, что равнины насчитывают более 12 000 звезд. Я знаю одного монаха, который в безлунную ночь насчитывает в щите Ориона более сорока звезд. Местлин обычно насчитывает в Плеядах, если я не ошибаюсь, четырнадцать звезд не ниже некоторой величины.

Что касается галактик, небольших туманностей и туманных скоплений в Млечном Пути, то ты осчастливил астрономов и физиков, открыв сущность этих образований и подтвердив давние предсказания, совпадающие с тем, о чем говоришь ты сам: Млечный Путь представляет собой не что иное, как скопление звезд, свет которых из-за недостаточной остроты зрения мы видим расплывчатым.

Поэтому в будущем они воздержатся от того, чтобы вместе с Браге рассматривать кометы и новые звезды как порождение Млечного Пути, если только они не желают говорить нелепости о гибели совершенных и вечных небесных тел.

Наконец, я вместе с тобой перехожу к новым планетам — предмету, вызывающему наибольшее восхищение в твоей книге. Немногое хотелось бы мне обсудить в этой связи сверх того, что было сказано в начале.

Прежде всего я в восторге от того, что твой труд придал мне новые силы. На тот случай, если бы тебе удалось обнаружить планеты, обращающиеся вокруг одной из  {58}  неподвижных звезд, у меня были приготовлены оковы и узилища в виде бесчисленных миров Бруно, или, лучше сказать, изгнание в безграничное пространство. В единый миг ты избавил меня от сильного страха, в который поверг меня торжествующий крик моих противников при первых же слухах о твоей книге. Ты же утверждаешь, что четыре новые планеты прокладывают свои орбиты не вокруг одной из неподвижных звезд, а вокруг Юпитера.

Поистине безграничное восхищение той чудовищной философией опять охватило Вакгера, поскольку то, что Галилей совсем недавно увидел собственными глазами, Вакгер много лет назад не просто высказал как предположение, но и подтвердил убедительными доводами. Не без оснований высоко ценят тех людей, которые в родственных областях науки опережают разумом чувственное восприятие. Например, кто не оценил бы крупное достижение астрономической теории, использовавшей наблюдения, произведенные лишь в пределах Греции, и все же познавшей свойства холодной зоны, выше, чем установленный Цезарем опытным путем при помощи водяных часов факт, состоящий в том, что на берегах Британии ночи много короче, чем в Риме, или зимовку голландцев на севере, принесшую им немало тяжелых испытаний, которая была бы невозможна без знания той теории? Кто не воздаст хвалу истории Платона об Атлантиде, Плутарха — о золотоцветных островах за Туле, пророческим стихам Сенеки об открытии в будущем Нового Света после того, как это было сделано известным флорентийским аргонавтом? Сам Колумб оставляет своего читателя в сомнении относительно того, что более достойно удивления: разум мореплавателя, сумевшего догадаться о существовании Нового Света по направлению дующих ветров, или отвага путешественника, отваживающегося пуститься в плавание по неизвестным водам в безбрежном океане, и счастливое исполнение его желаний?

В близкой мне области почитались за чудо Пифагор, Платон и Евклид, поскольку они, с доверием относясь к преимуществам разума, вывели заключение о том, что бог украсил мир не иначе, как по образу и подобию пяти правильных тел, хотя при этом они и заблуждались. Всеобщее одобрение снискал Коперник, сумевший, хотя его подход отличало необычайное остроумие, построить лишь отчасти наглядную картину мира, выставляя на свет лишь один вопрос: «Как?» Далеко ушел от древних Кеплер, когда он, имея перед глазами конерниканскую систему, поднялся от  {59}  вопроса «Как?» к ее первопричинам и вопросу «Почему?» (который так много веков назад Платон со своей высоты априори провозгласил целью) и показал, что и в коперниканской системе появляются соотношения, свойственные пяти Платоновым телам. Это открытие древних нельзя считать ни нелепым, ни ненавистным — так требует сама природа вещей. Если слава создателя этого мира стоит выше славы того, кто лишь созерцает мир, сколь бы остроумным ни был созерцатель, поскольку план творения первый развил из самого себя, а второй с трудом сумел распознать соотношения, скрытые в созданном мире, то люди, охватившие разумом первопричины до того, как сами явления стали доступны чувственному восприятию, несомненно, стоят ближе к творцу, чем те, кто задумывается о причинах лишь после того, как увидит явление.

Поэтому, Галилей, ты не должен отказывать в славе нашим предшественникам. Они задолго предсказали тебе то, в чем ты лишь теперь убедился своими глазами. И на твою долю останется достаточно славы: подобно тому, как Коперник, а после него и я исправили заблуждение древних относительно того, каким образом проявляются в мире пропорции пяти правильных тел, так ты обосновал заимствованную у Бруно теорию нашего Брюса и отчасти поставил ее под сомнение. Эти двое считают, что вокруг других небесных тел Луны обращаются так же, как обращается вокруг нашей Земли ее Луна. Ты же показываешь, что они высказали некое общее утверждение. Однако они полагали, будто существуют неподвижные звезды, вокруг которых обращаются Луны, а Бруно даже назвал причину, по которой это должно непременно происходить: неподвижные звезды по своей природе подобны Солнцу и огню, в то время как планеты по своей природе родственны воде, а по незыблемым законам природы эти различные сущности должны объединяться, и ни Солнце без своих планет, ни огонь без воды, ни, наоборот, планеты без Солнца и вода без огня существовать не могут. Твои открытия показали, что рассуждения Бруно покоятся на шаткой основе. Даже если мы предположим, что все неподвижные звезды — это Солнца, то до сих пор никому не удавалось наблюдать обращающиеся вокруг них Луны. Вопрос о спутниках неподвижных звезд останется нерешенным до тех пор, пока кто-нибудь, владеющий искусством производить необычайно точные наблюдения, не откроет их. Некоторые считают, что твой успех позволяет питать такие надежды. Юпитер  {60}  же принадлежит к числу планет, которые Бруно называл Землями, а вокруг него обращаются четыре новые планеты! Это противоречит учению Бруно не о Землях, а о Солнцах.

Не могу удержаться от того, чтобы не высказать некие смелые догадки, отчасти навеянные твоими открытиями. Я не считаю более столь уж невероятной мысль о том, что не только на Луне, но даже и на Юпитере обитают живые существа, или, как забавно выразился недавно в обществе некий любитель науки, что те страны еще предстоит открыть. Стоит лишь кому-нибудь выучиться искусству летать, а недостатка в колонистах из нашего человеческого рода не будет. Кто поверил бы в прежние времена, что плавание по безбрежному океану спокойнее и безопаснее, чем плавание по узкостям Адриатики, Балтийского моря или пролива Ла-Манш? Дайте лишь корабль и приладьте парус, способный улавливать небесный воздух, как тотчас же найдутся люди, которые не побоятся отправиться в такую даль. Словно отважные путешественники завтра столпятся у дверей, спешим мы обосновать для них астрономию: я —астрономию Луны, ты, Галилей,—астрономию Юпитера.

На этом я прерву отступление занимательного характера, сделанное для того, чтобы поразить отвагу людей, проявляющуюся особенно заметно в этом столетии. В мои намерения не входило высмеивать благоговейно почитаемые мистерии священной истории.

Вместе с тем, сколь бы ни низка была плата, я не считаю за труд при каждом удобном случае дергать за ухо высокую философию. Ей следует поразмыслить (эту мысль высказал мимоходом на диспуте наш сотоварищ, муж разносторонне образованный, Томас Сегет) над тем, дает ли высший, предвидящий все заранее страж заблуждаться человеческому роду и что заставило его как мудрого правителя именно теперь решиться приоткрыть перед нами самый сокровенный тайник возведенного им здания. Но если (таков был мой ответ) бог-творец ведет все человечество, словно подрастающих, постепенно мужающих мальчишек, от познания одного к познанию другого (было время, когда люди не знали различия между планетами и неподвижными звездами; лишь позднее Пифагор или Парменид заметили, что вечерние звезды не отличаются от утренних, но ни у Моисея, ни у Иова мы не найдем в псалмах никаких упоминаний о, планетах), то философия также должна взвесить и обдумать, сколь далеко продвинулось познание  {61}  природы, сколько еще предстоит сделать и чего следует ожидать человечеству в будущем.

Но вернемся вновь к более простым соображениям, чтобы завершить начатые было рассуждения. Коль скоро четыре планеты обращаются вокруг Юпитера на неодинаковых расстояниях и за неравные промежутки времени, то возникает вопрос: кому выгодно, если на Юпитере нет никого, кто мог бы своими глазами с восхищением наблюдать все это разнообразие? Что касается живущих на этой Земле, то вряд ли кто-нибудь сумеет убедить меня в том, будто луны Юпитера должны прежде всего служить нам, ни разу их не видевшим. Не следует возлагать особо больших надежд и на то, что в будущем их сможет наблюдать каждый, кто научится обращаться с твоей, Галилей, зрительной трубой.

Думаю, что именно здесь уместно высказать еще одно подозрение. И в наше время имеются люди, которые считают бессмысленной нашу земную астрологию или, как говорят философы, теорию аспектов, до сих пор нам неизвестно число планет, образующих аспекты. Однако эти люди впадают в следующее заблуждение. Звезды воздействуют на нас ритмами, в которых их движения передаются нашему земному миру. Они действительно оказывают свое влияние через аспекты, но аспект представляет собой угол между звездами с вершиной в центре Земли или глаза. Это означает, что звезды не оказывают на нас прямого влияния, их аспекты являются скорее объектами и стимулами земной деятельности, воспринимаемыми наделенными разумом живыми существами чисто инстинктивно, без участия логического мышления. Но четыре новые планеты, как отчетливо явствует из твоих наблюдений, очень малы и поэтому удаляются от Юпитера не более чем на 14 угловых минут. Следовательно, орбита внешней планеты меньше диска Солнца или Луны. Предположим, что новые планеты, если только их ничтожно малые размеры не препятствуют этому, через аспекты также приводят в движение подлунные силы. Но тогда все четыре планеты вместе с Юпитером, общим центром, вокруг которого они обращаются, из-за величины диаметра оказывают такое же действие, как и Солнце (но так бывает не часто), поскольку аспект в течение некоторого времени сохраняется почти неизменным.

В этом смысле астрология сохраняет свое значение. В то же время ясно, что четыре новые планеты, несомненно,  {62}  сотворены не столько для нас, обитателей Земли, сколько для живых существ на Юпитере, расселившихся по всему его шару.

Тому, кто вместе с тобой, Галилей, и со мной придерживается взглядов Коперника на систему мира, сказанное должно быть особенно ясно. Действительно, как мы видим, эта Луна, планета, обращающаяся вокруг Земли, устроена так, что ни с какого другого небесного тела, кроме одной лишь Земли, вокруг которой она описывает витки, нельзя разглядеть ее отчетливо и определенно. Диаметр лунной орбиты составляет ¹/₂₀ диаметра орбиты, описываемой Землей вокруг Солнца, я же со своей стороны считаю, что отношение диаметров не превышает ¹/₃₀. Следовательно, если смотреть с Солнца, то диаметр лунной орбиты стягивает угол менее 3°, а по моей оценке — менее 2°. Но расстояние до Сатурна в 10, а до Юпитера почти в 5 раз больше, поэтому, если смотреть с Сатурна, то наша Луна может находиться от Земли на расстоянии 18' (или соответственно 12'), а если смотреть с Юпитера, то на расстоянии 36' (или 24'). Таким образом, для обитателей Сатурна и Юпитера наша Луна выглядит точно так же, как для нас, обитателей Земли, планеты, обращающиеся вокруг Юпитера. Сходятся даже относительные размеры орбит. Предположим, что параллакс Солнца равен 3', хотя я мог бы выбрать и гораздо меньшее значение. Тогда Земля видна с Солнца под углом 6', а Луна — под углом 1¹/₂'. (В действительности, поскольку Земля значительно меньше, Луна остается еще меньшей и ее угловые размеры не достигают и 1'.) Если смотреть с Сатурна, то эта величина составит около 6", а если смотреть с Юпитера, то 12". Итак, для других планет наша Луна и впрямь не имеет того значения, какое она имеет для Земли, а крохотные луны Юпитера для нас означают совсем не то, что для него. Наоборот, каждой шарообразной планете и ее обитателям служат свои обращающиеся вокруг них спутники. Эти рассуждения позволяют нам с большей вероятностью прийти к такому же выводу относительно обитателей Юпитера, к каким Тихо Браге пришел, исходя из огромных размеров этого шара.

Даже такой вывод позволил Вакгеру весьма остроумно заметить, что Юпитер, так же как и наша Земля, вращается вокруг своей оси. Этому вращению и следуют в своих круговых движениях четыре Луны, так же как вращение нашей Земли вокруг ее оси вынуждает Луну описывать в  {63}  том же направлении обороты вокруг Земли. Лишь поэтому смог Вакгер поверить в теорию магнита, позволившую мне в недавно вышедшей книге по физике небес открыть во вращении Солнца вокруг его оси и полюсов первопричину движения планет.

Правда (как ты, Галилей, превосходно заметил), если вокруг Юпитера, один оборот которого вокруг Солнца занимает 12 лет, описывают круги четыре спутника, то сколь нелепо утверждение Коперника о том, будто годичный период обращения Земли вокруг Солнца служит причиной того, что у нее имеется лишь одна Луна.

А теперь спрошу тебя вот о чем: если на небе существуют тела, сходные с нашей Землей, то не возникнут ли у нас с их обитателями разногласия относительно того, кто живет в самом лучшем месте мира? Ведь если встречаются другие тела более благородного рода, то не мы являемся благороднейшими из живых существ, наделенных разумом. Как может тогда все быть сотворено для человека? Как можем мы быть господами над божьими тварями?

Развязать эти узлы трудно, поскольку мы исследовали далеко не все, что к ним относится, а если бы мы стали здесь много рассуждать на эти темы, то вряд ли избежали бы упрека в потере необходимой осмотрительности.

И все же я не умолчу о философских аргументах, позволяющих, на мой взгляд, утверждать (причем не только в общих чертах, как это было выше), что наша планетная система, в которой обитаем мы, люди, находится в избранном уголке мира вблизи самого его сердца, то есть Солнца, но и что мы, люди, обитаем на том самом шаре, который отведен для самых главных и благороднейших из всех (телесных) разумных существ.

Что касается первого утверждения об уголке, расположенном в самом сердце мира, то оно подкрепляется приведенными выше аргументами, основанными на том, что неподвижных звезд очень много и они, как ширмой, закрывают пространство и на яркости Солнца, сравниваемой с яркостью неподвижных звезд. К ним в качестве третьего аргумента я присовокуплю следующие соображения, изложенные мне на днях Вакгером и не вызывающие у него, по-видимому, никаких возражений.

Геометрия едина и вечна, она блистает в божьем духе. Наша причастность к ней служит одним из оснований, по которым человек должен быть образом божьим. Но в геометрии имеются пять евклидовых тел, совершеннейший  {64}  род фигур после сферы. По их образцу и прообразу устроена наша планетная система. Дано, что число иных миров бесконечно. Они либо не подобны, либо подобны нашему миру. О подобии говорить не приходится. Что толку от бесконечно многих миров, если каждый из них в отдельности наделен совершенством? Иначе обстоит дело с творениями, чья вечность поддерживается сменой поколений. И сам Бруно, защитник бесконечности, придерживается того мнения, что каждый мир должен отличаться от всех остальных миров соответствующим числом типов движений. Но если различны движения, то различны и промежутки времени, порождаемые периодами движений, а если различны промежутки времени, то различны относительное расположение фигур, определяемых этими промежутками, их род и степень совершенства. Таким образом, если исходить из представления о подобных в указанном выше смысле мирах, то придется сотворить для них и подобных нам людей, причем Галилеев, наблюдающих новые звезды в новых мирах, столько же, сколько миров. Но какая от этого польза? Одним словом, мы должны остерегаться того, чтобы шагнуть в бесконечность, в гораздо большей степени, чем это допускают философы. Если мы считаем, что спуск ко все меньшему имеет свой предел, то почему бы не положить предел восхождению ко все большему? Рассмотрим, например, сферу неподвижных звезд. Примерно ¹/₃₀₀₀ ее составляет сфера Сатурна, ¹/₁₀ от нее приходится на долю сферы Земли. Человек составляет ¹/_300 000 диаметра Земли, столь же малую долю человеческого роста составляет кровеносный сосудик под кожей. Тут мы останавливаемся, и природа также не продолжает свое шествие ко все меньшему. Предположим теперь, что имеется бесконечно много миров, не подобных нашему миру. Следовательно, на других фигурах, отличных от пяти наших совершенных тел, основана их красота, и поэтому она уступает красоте нашего мира. Отсюда мы заключаем, что именно наш мир, если существует множество миров,— превосходнейший из всех.

Скажем также, почему Земля как небесное тело превосходит Юпитер и почему она более достойна быть местом обитания главенствующего живого существа.

Солнце, находящееся в центре мира, есть сердце мира, источник света, источник тепла, начало жизни и движения в мире. С другой стороны, ниспосланный человеку разум вынуждает его отказаться от этого царственного трона. Небо принадлежит царю небесному, Солнце — справедливости,  {65}  Земля же отдана сынам человеческим. Хотя бог бесплотен и не нуждается в жилище, он проявляет в Солнце (или, как гласит священное писание, в небесах) больше силы, правящей миром, чем в других небесных телах. Человек сознает убогость своего, пусть даже избранного, жилища и великолепие бога, сознает, что не он сам является источником и началом красоты мира, а зависит от источника и истинного начала. Присовокупи к этому и то, что сказано в моей «Оптике»: ради созерцания, для которого человек сотворен, украшен и наделен глазами, человек не мог пребывать в состоянии покоя в центре; требовалось, чтобы он на земном корабле ради вящей возможности проводить наблюдения в годичном движении переносился в пространстве, подобно землемеру, меняющему свое положение относительно недоступных объектов с тем, чтобы из расстояния между двумя станциями получить надлежащий базис для измеряемого треугольника.

После Солнца ни одно небесное тело не обладает столь возвышенной природой и подходит для людей лучше, чем Земля. Во-первых, она занимает среднее положение среди первичных небесных тел (в данном случае — обращающихся вокруг Солнца, причем в их число, разумеется, не входит обращающаяся вокруг Земли Луна), а именно вне ее лежат Марс, Юпитер и Сатурн, внутри ее замкнутой орбиты — быстро бегущие Венера и Меркурий, а в центре вращается Солнце, движущая сила всех орбит, истинный Аполлон, как часто говаривал Бруно.

Во-вторых, поскольку пять правильных тел распадаются на два класса —три первичных тела (куб, тетраэдр, додекаэдр) и два вторичных (икосаэдр, октаэдр), то сфера Земли, как ограда, лежит между обоими классами так, что сверху она проходит через центры 12 граней додекаэдра, а снизу через 12 вершин соответствующего икосаэдра. Лишь одно это положение земной сферы выделяет ее из других сфер.

В-третьих, мы на Земле едва можем различить невооруженным глазом Меркурий, последнюю из первичных плане?, из-за близости его к очень яркому Солнцу. Сколь же слабее виден он с Юпитера или Сатурна! По-видимому, наш земной шар был высшим промыслом отведен человеку для того, чтобы тот мог наблюдать все планеты. Но кто тогда решится отрицать, что Юпитеру взамен планет, скрытых от его обитателей, но наблюдаемых нами с Земли, ниспосланы четыре другие планеты по числу верхних планет  {66}  Марса, Земли, Венеры и Меркурия, обращающихся вокруг Солнца за пределами орбиты Юпитера?

Итак, пусть у существ на Юпитере будет нечто, приносящее им утеху. Я считаю, что свои четыре планеты они также могут упорядочить по образцу классов трех ромбических тел, первым из которых является сам куб (квазиромбическое тело), вторым — кубооктаэдр, а третьим — икосаэдрододекаэдр с 6, 12 и 30 четырехугольными гранями. Пусть же, говорю я, существа на Юпитере владеют тем, что принадлежит им: мы, люди, обитающие на Земле, не напрасно (такова моя теория) можем восславлять недосягаемое превосходство нашего излюбленного места обитания и должны быть благодарны за это богу-создателю.

Вот что хотел я обсудить с тобой, Галилей, в связи с философской стороной новых спорных вопросов, поднятых твоими открытиями. После того как я неоднократно приводил строение мира из пяти правильных тел, заимствованное из моей «Космографической тайны», мне хотелось бы сказать несколько слов по поводу возражения, поднятого в начале письма, и на этом закончить.

Поскольку четыре планеты обращаются вокруг Юпитера по весьма тесно прилежащим к нему орбитам, то не следует опасаться, будто мой метод введения пифагоровых тел между планетами будет нарушен лунами Юпитера. Более того, я надеюсь, что спутники Юпитера и другие планеты, если таковые существуют, позволят полностью устранить те расхождения, которые еще остались. В том, что при сотворении небесных тел бог умышленно ввел эти спутники, нас убеждает спутник Земли Луна, траекторией которой вокруг Земли я не могу пренебречь, если намереваюсь всерьез подойти к решению задачи. И теперь еще, производя заново расчеты орбит и движений Марса, Земли и Венеры по наблюдениям Браге, я обнаруживаю слишком большие зазоры между сферами, так что если вершины додекаэдра выходят за перигелий Марса, то центры граней не достигают Луны в апогее с Землей в афелии, а вершины икосаэдра не доходят до Луны в апогее с Землей в перигелии, если центры граней не указывают афелий Венеры. Это доказывает, что между перигелием Марса и вершинами додекаэдра, а также между центрами граней икосаэдра и афелием Венеры имеется свободное пространство, и, что удивительно, там он меньше, чем здесь. В эти малые зазоры я надеюсь без труда поместить луны Марса и Венеры, если в один прекрасный день ты их обнаружишь.  {67} 

С тебя, Галилей, я начал, с тобой и буду заканчивать. Недаром удивляешься ты, почему изменения во внешнем виде Медицейских звезд сопряжены со столь сильными колебаниями в их величине. Ты с необычайным остроумием опровергаешь из математических соображений три причины, которые кто-нибудь мог бы привести. Ты допускаешь также, что могут существовать и физические причины. Чего следует придерживаться, покажет время. Вот какая мысль пришла мне в голову. Если эти четыре планеты в виде дисков вместе со связанной с Юпитером поверхностью вращаются вокруг него, то в апогеях они и Солнце находятся на одной прямой, в силу чего лучи Солнца в верхнем и нижнем соединении падают перпендикулярно к их поверхности и они кажутся нам большими и, быть может, имеют в зависимости от различия окраску. Но довольно размышлять обо всем этом.

Мне остается лишь настойчиво просить тебя, знаменитый Галилей, о том, чтобы ты настойчиво продолжал свои наблюдения и как можно скорее сообщал нам о результатах, а также снисходительно отнесся к моему многословию и свободной манере моих рассуждений о природе. Привет!

Прага, 19 апреля 1610 г.

Постскриптум

Бели бы только настал день, когда мы смогли бы достойно, равным за равное, отблагодарить Галилея. Но новость, которая дошла до нас, ничем не напоминает открытия Галилея. Наоборот, многократно повторяют самые нелепые слухи о том, что в каталоге франкфуртской книжной ярмарки числится книга некоего Фомы Гефиранда, якобы нашедшего квадратуру круга. Здесь нечего увидеть глазу, золотой разум одурманен чистейшими слухами.

Другой автор, Вольфганг Сатлер из Базеля, выпустил в свет «Меркурия» (и сам поверил этому вестнику древних богов), в котором приписал особое влияние астрологическому знаку — аспекту в 30°. Хорошо, что мне было известно, где находится истина. Отчасти вестник неверен и снаружи: ошибочно указан его первый создатель. Напомню, что тезисы Местлина о разнообразии движения были изданы в 1606 г. Оттуда я и заимствовал аспекты, начиная с 1603 г. См. также мое сочинение «Третий вмешивается», упомянутое в том же каталоге. Термин «полусекста» отвечает понятию, которое придает красоту моей «Гармоний».

СОН,
или
ПОСМЕРТНОЕ СОЧИНЕНИЕ
О ЛУННОЙ АСТРОНОМИИ,
ИОГАННА КЕПЛЕРА,
покойного математика
его императорского величества,
опубликованное его сыном,
магистром
ЛЮДВИГОМ КЕПЛЕРОМ,
кандидатом медицины

Пресветлому и благороднейшему государю и повелителю
ФИЛЛИППУ,
ландграфу Гессенскому,
графу Катценелленбогена,
Дитца, Цигенхайна, Ниттау и прочая,
моему всемилостивейшему покровителю и так далее

Пресветлый и благороднейший повелитель! Когда отец мой, Иоганн Кеплер, математик его императорского величества, изрядно устал от движения Земли, мысли его обратились во сне к лунной астрономии и движению Луны. Не знаю, что предвещал этот сон. Для нас, детей Иоганна Кеплера, он, несомненно, стал предвестником весьма печального события, для отца же столь знаменательный сон был вполне приятен и даже в высшей степени желателен. Дело в том, что, когда «Сон» был написан и находился в печати, отец мой (увы!) впал в сон, который оказался тяжелым и даже смертельным. Его душа вознеслась над лунным миром в (как мы надеемся) эфирные пространства и оставила нас не только на произвол всех невзгод военного времени, обид и притеснений, но и почти без всяких средств к существованию. Все хлопоты, связанные с печатанием «Сна», взял на себя муж моей сестры, ученейший и знаменитейший Якоб Барч, доктор медицины, назначенный профессором математики Страсбургского университета, но и его поразила неизлечимая болезнь, и он умер, так и не успев завершить начатое дело.  {69} 

Тем временем я вернулся в Германию из путешествия, совершенного с одним австрийским бароном. На протяжении двух лет я не получал известий о своих близких. Из Франкфурта я написал им в Лусатию с просьбой сообщить, все ли здоровы и как поживают. И вот моя мачеха, обедневшая вдова с четырьмя сиротами, является ко мне в бурное время и в самое неподходящее место, если учесть высокую стоимость жизни. Она привозит с собой незаконченные экземпляры «Сна» и молит меня о помощи, хотя я и сам нуждаюсь в помощи и поддержке. В частности, моя мачеха хочет, чтобы я завершил издание «Сна». Но что Хорошего могу я ожидать от этого сочинения, ставшего роковым для моего отца и мужа моей сестры? И все же сын не должен утаивать знаменитое и почитаемое имя отца. Если ему не дано приумножить славу отца своим талантом, то ему следует по мере своих сил способствовать ее поддержанию. Поэтому я не смог отказать мачехе и вознамерился во что бы то ни стало выполнить ее просьбу.

Для осуществления задуманного мне все еще недостает покровителя. Тщетно я стал бы искать его среди военных. Они мало интересуются астрономией лунного шара, поскольку их мысли заняты другими шарами и шариками: военные вынуждены непрестанно озираться, чтобы их не разорвало на части или не ранило мушкетной пулей или пушечным ядром. В силу этого я вряд ли мог бы найти кого-нибудь достойнее тебя, пресветлый государь, которому покровительство задуманному мной изданию могло бы доставить немалую радость. Ты весьма искушен в занятиях математикой, далек от неистовств войны и не раз оказывал весьма любезное покровительство моему отцу, когда тот еще был жив. Поэтому сироты питают твердую надежду, что ты не откажешь в своем покровительстве ни им, ни этому изданию. Через меня они покорно вверяют себя и «Сон» твоему пресветлому высочеству и возносят самые горячие молитвы всемогущему богу, чтобы тот хранил телесное и душевное здоровье твоего светлейшего высочества и твоей пресветлой супруги и оберегал твои владения от вражеских нападений и причиняемых войной разрушений.

Процветай же, высокородный государь, долгие годы для бога и своей страны

Франкфурт-на-Майне
18 сентября 1634 г.

СОН,
или
ЛУННАЯ АСТРОНОМИЯ

В 1608 г. между императором Рудольфом и братом его эрцгерцогом Матвеем вспыхнула жестокая ссора. Наблюдая за тем, как вели себя противные стороны, многие невольно вспоминали различные случаи из истории Богемии. Побуждаемый всеобщим интересом, я с головой погрузился в чтение богемских легенд. Среди прочих встретилась мне история о деве Либуше, известной своим искусством в магии. Однажды ночью, закончив наблюдения звезд и Луны, я отправился спать и заснул глубоким сном. Во сне мне привиделось, будто читаю я книгу, принесенную с ярмарки. Вот что было написано в этой книге.

«Зовут меня Дуракот [1]¹. Родина моя — Исландия [2], которую древние называли Туле. Моя мать Фиолксильда, [3] недавно скончалась [4], и теперь я, как того и хотел, волен писать обо всем, что пожелаю. При жизни моя мать тщательно следила за тем, чтобы я не вел никаких записей [5]. „Много злых людей [6] на свете,— говаривала она,— питающих отвращение к наукам, клевещущих на то, что не способен постичь их тупой разум, и измышляющих законы, которые наносят вред всему роду человеческому [7]. Немало людей, осужденных по этим законам [8], нашли свою гибель в пропастях Геклы [9]”. Мать моя никогда не открывала мне имени отца [10], но с ее слов я знал, что он был рыбаком и умер в зрелом возрасте ста пятидесяти лет от роду, когда мне шел лишь третий год, на семидесятом году их совместной жизни [11].

Когда я был совсем маленьким, мать, взяв меня за руку, а иногда посадив себе на плечи, часто брала меня с собой на пологие склоны Геклы [12]. Прогулки эти обычно приурочивались к Иванову дню, когда Солнце видно на небе круглые сутки и ночь не наступает ни на миг [13]. Собирая с соблюдением множества ритуалов некоторые травы, мать затем сушила их дома [14]. Она шила мешочки из козлиной шкуры, набивала их травами и носила на продажу капитанам судов [15] в расположенную неподалеку от нашего дома гавань.

Титульный лист первого издания сочинения И. Кеплера «Сон», 1634 г.

Однажды я из любопытства тайком надрезал один мешочек. Ни о чем не подозревая, моя мать уже собралась было передать его покупателю, как вдруг из мешочка на землю выпали травы и полотняная тряпица, расшитая причудливыми знаками [16]. В гневе от того, что я лишил ее скромного заработка, моя мать, дабы не возвращать полученные деньги, отдала капитану вместо мешочка с травами меня самого. На следующий день наше судно неожиданно покинуло гавань и, пользуясь попутным ветром, взяло курс примерно на Берген в Норвегии [17]. После нескольких дней пути поднялся сильный северный ветер и снес наше судно куда-то между Норвегией и Англией [18]. Капитан проложил курс на Данию и провел судно через проливы, поскольку имел поручение передать письмо от епископа Исландского датчанину Тихо Браге [19], жившему на острове Вен. Непрерывная качка судна и непривычно теплый воздух [20] вызвали у меня сильнейшую дурноту, поскольку в ту пору мне едва минуло четырнадцать лет. Наконец наш корабль достиг берега. Капитан передал меня вместе с письмом в руки рыбака [21] с острова Вен и, выразив надежду на скорое возвращение, отплыл.

Когда я вручил письмо, Браге необычайно обрадовался и буквально засыпал меня вопросами [22]. Я не понимал, о чем он меня спрашивает, поскольку, если не считать нескольких слов [23], не знал датского языка. Браге дал своим ученикам, которых у него было великое множество [24], строгий наказ почаще разговаривать со мной. Так, благодаря великодушию Браге [25], я после нескольких недель практики мог сносно изъясняться по-датски, и должен сказать, что мое желание говорить по-датски ничуть не уступало желанию Браге и его учеников задавать вопросы. Я не мог не восхищаться множеством невиданных мной ранее предметов, а мои хозяева не переставали удивляться обилию тех сведений, которые я поведал им о своей родине.

По прошествии некоторого времени капитан вернулся, чтобы забрать меня с собой. Нужно ли говорить, сколь велика была моя радость, когда я узнал, что его намерениям не суждено сбыться [26].

Занятия астрономией безмерно восхищали меня, ибо Браге вместе со своими учениками все ночи напролет проводил, наблюдая звезды и Луну при помощи совершеннейших инструментов [27]. Это напомнило мне о матери.  {73}  Она также имела обыкновение по любому поводу совещаться с Луной [28].

Так счастливая случайность позволила мне, происходившему из весьма бедной семьи в полудикой стране, приобщиться к божественнейшей из наук, а приобретенные познания позволили мне достичь еще большего.

Пробыв несколько лет на острове Вен, я почувствовал, что мною овладело непреодолимое желание повидать родные края. Поразмыслив, я решил, что мои познания позволят мне без труда занять какой-нибудь важный пост у себя на родине. Распрощавшись со своим покровителем, давшим согласие на мой отъезд, я отправился в Копенгаген. Поскольку я хорошо знал язык и страну, мне удалось найти попутчиков, с радостью согласившихся взять меня под защиту. И вот после пятилетней разлуки я вновь ступил на родную землю.

Первое, что доставило мне несказанную радость по возвращении: моя мать по-прежнему вела деятельный образ жизни и не оставила своих прежних занятий. Увидеть меня живым и к тому же ставшим важной персоной было для нее великим утешением. Все эти годы она горевала о сыне, которого лишилась, поддавшись порыву гнева. В ту пору приближалась осень [29], а на смену ей шли долгие ночи, ибо в наших краях, начиная с того месяца, в котором родился Христос, Солнце едва встает в полдень и тотчас же снова садится [30]. Поскольку в работе наступил вынужденный перерыв, мать не отходила от меня ни на шаг и следовала за мной повсюду, куда бы я ни направлялся с рекомендательным письмом. Иногда она расспрашивала меня о странах, в которых мне довелось побывать, иногда ее больше интересовали небеса. Мать была вне себя от счастья, что я приобщился к пауке о небесах. Сравнивая то, что знала она сама, с моими ответами [31], мать не раз восклицала, что теперь может спокойно умереть, ибо оставляет после себя сына, который унаследует единственное ее достояние — знания [32].

Питая по своей природе особую склонность к приобретению новых знаний, я в свою очередь расспрашивал мать о науках, в которых она была сведуща, и об учителях, приобщивших ее к этим наукам у нас — в стране, столь далекой от всех прочих стран. Однажды, улучив подходящее время, мать поведала мне всю историю с самого начала, сообщив примерно следующее.  {74} 

«Дуракот, сын мой! Счастливый жребий выпал не только тем странам, в которых довелось побывать тебе, но и нашему краю. Нет нужды говорить о том, сколь тягостным бременем ложатся на нас холод, тьма и иные лишения, которые я ощущаю лишь теперь, узнав от тебя, сколь благотворен климат других стран. Но и у нас немало умных людей [33]. На службе у нас состоят мудрейшие духи [34], питающие отвращение к яркому солнцу других стран и их шумным народам. Им милы наши сумерки, и они ведут с нами задушевные беседы. Среди духов имеются девять главных [35]. Одного из них я знаю особенно хорошо [36]. Чтобы вызвать этого деликатнейшего и безобиднейшего из духов [37], необходимо начертать двадцать один знак [38]. Он не раз помогал мне в одно мгновенье перенестись на иные берега [39], стоило мне лишь упомянуть о них. Если же при мысли о чудовищных расстояниях, отделяющих нас от некоторых стран [40], меня охватывал страх, то я путем расспросов получала о них столь же полное представление, словно сама побывала в них [41]. О многом из того, что тебе довелось увидеть своими глазами, узнать понаслышке или почерпнуть из книг, дух рассказал мне в тех же самых выражениях, как и ты. Мне бы хотелось, чтобы ты отправился вместе со мной в одну страну, о которой дух часто упоминал в беседах со мной. Удивительнейшие вещи рассказывал он об этой стране. Называется она „Левания”» [42].

Я тотчас же согласился, что матери следует вызвать своего учителя, и уселся, с нетерпением ожидая услышать план предполагаемого путешествия и описания страны. В это время уже наступила весна. Растущая Луна принималась сиять, стоило лишь Солнцу скрыться за горизонтом, и находилась в соединении с планетой Сатурн под знаком Тельца [43]. Мать отошла от меня [44] к ближайшей развилке дороги [45] и, повысив голос до крика, произнесла несколько слов [46], выражавших ее просьбу. Закончив все церемонии, мать снова подошла ко мне [47]. Предостерегающе простерев правую руку, она дала мне знак хранить молчание и села рядом со мной [48]. Едва мы, как было условлено, успели накинуть на головы одежды [49], как послышался запинающийся глухой голос [50]. Без малейшего промедления он приступил к повествованию и поведал нам следующее, причем изъяснялся по-исландски.

Дух [51] из Левании [52]

Остров Левания лежит в пятидесяти тысячах германских миль [53] над Землей в эфире [54]. Путь с Земли на Леванию или с Левании на Землю редко бывает открытым [55]. Если путь открыт, то мы, духи [56], преодолеваем его легко. Переносить же по нему людей чрезвычайно трудно и опасно для их жизни [57]. Мы не допускаем в свою компанию людей вялых, тучных или болезненных [58], но охотно берем с собой тех, кто проводит время, непрестанно упражняясь в верховой езде, или часто совершает плавания в Индии, кто привык питаться сухарями, чесноком, вяленой рыбой и прочей малоаппетитной провизией [59]. Особое предпочтение мы отдаем сухощавым старухам [60], с детских лет разъезжающим по ночам верхом на козле, двузубых вилах или сидя па ветхом плаще и привыкшим на Земле преодолевать огромные расстояния. Ни один германец не пригоден для путешествия на Леванию, но мы не отвергаем крепких телом испанцев [61].

Сколь ни велико расстояние, все путешествие занимает не более четырех часов [62], поскольку мы всегда поглощены множеством дел и условились отправляться в путь не раньше, чем начнет меркнуть восточный край Луны [63]: ведь если бы Луна, вновь засияв в полную силу, застала нас в пути, то не стоило бы и покидать Землю. Поскольку удобный случай представляется редко, мы берем с собой немногих людей, причем лишь тех, кто особенно предан нам [64]. Окружив такого человека, мы общими усилиями толкаем его снизу и возносим на небеса [65]. Всякий раз отправление действует на человека подобно сильнейшему удару [66], поскольку он ощущает такой толчок, будто им выстрелили из пушки и он летит через горы и моря [67]. Поэтому прежде чем отправляться в путешествие, человека необходимо усыпить наркотиками и опиумом [68]. Все члены тела надлежит расположить так [69], чтобы туловище не оторвалось от зада, а голова от туловища и удар распределился по всем членам. Затем возникает новая трудность: сильный холод [70] и затрудненность дыхания [71]. Холод мы умеряем присущей нам от природы силой [72], а дыхание облегчаем, прикладывая к ноздрям смоченную водой губку [73]. После того как завершается первая часть путешествия, двигаться становится легче [74].  {76}  Тогда мы выставляем тела людей на открытый воздух и убираем руки [75]. Тела свертываются в клубки, наподобие пауков, и мы влечем их с собой почти одним лишь усилием воли [76], пока наконец телесная масса не попадает в предуготованное ей место [77]. Однако такой полет для нас малопригоден, поскольку происходит он слишком медленно [78]. Поэтому мы по своей воле (о чем я уже упоминал) слегка подгоняем человеческие тела и, обогнав их, летим перед ними, чтобы сильнейший удар о Луну не причинил им вреда. Пробудившись от сна, люди обычно жалуются на невероятную слабость во всем теле, от которой они затем оправляются настолько, что обретают возможность ходить [79].

Немало возникает и других трудностей. Перечисление их заняло бы слишком много времени. И все же ничего плохого с ними не происходит. Все вместе мы обитаем в тени, отбрасываемой Землей [80], сколь бы длинна та ни была. Когда тень достигает Левании, мы как бы сходим с судна на берег [81] и быстро прячемся в пещерах и других темных местах [82], поскольку на открытых местах Солнце вскоре одолевает нас, изгоняет из выбранных жилищ и вынуждает следовать за отступающей тенью [83]. На Левании мы располагаем досугом, необходимым для того, чтобы упражнять ум в соответствии с нашими наклонностями. Мы общаемся с духами этой провинции и входим в их общество. Как только место нашего обитания освобождается от Солнца [84], мы смыкаем ряды и выходим в тень. Если она, как это обычно бывает [85], касается вершиной Земли, то мы объединенными силами устремляемся к Земле. Совершить совместный полет нам удается, лишь когда люди наблюдают солнечное затмение. Именно поэтому на Земле так боятся солнечных затмений [86].

Я достаточно рассказал о путешествии на Леванию [87]. Теперь я намереваюсь поведать Вам о природе самой Левании и по обычаю географов начну с описания неба над ней.

Неподвижные звезды во всей Левании выглядят так же, как у нас [87], но движения и размеры планет весьма отличаются от наблюдаемых нами, в силу чего и вся астрономия в Левании совершенно иная.

Подобно тому как наши географы, исходя из небесных явлений, делят земной шар на пять поясов, Левания состоит из двух полушарий [88], Одно из них называется  {77}  Субвольва, другое — Привольва [89]. Первое непрестанно наслаждается видом своей Вольвы, заменяющей в Левании нашу Луну, второе навечно лишено созерцания Вольвы [90]. Круг, разделяющий полушария, подобно нашему колюру солнцестояний, проходит через полюсы мира и называется делителем [91].

Прежде всего я объясню, что общего имеют два полушария. Во всей Левании, так же как и у нас, дни и ночи чередуются [92], но продолжительность их не подвержена тем изменениям, которые происходят у нас непрерывно на протяжении всего года [93]. Во всей Левании продолжительность дня почти в точности равна продолжительности ночи. В Привольве день короче ночи, в Субвольве — длиннее, причем разность между продолжительностью дня и ночи и в том и в другом случае сохраняется с завидным постоянством [94]. О том, что подвержено изменениям с периодом в пять лет, я поведаю ниже. Чтобы ночи на полюсах не отличались по продолжительности, Солнце, описывая круги вокруг гор, половину времени прячется, а половину — сияет [95]. Обитателям Левании кажется, будто оно покоится среди движущихся светил, так же как нам, людям, кажется неподвижной Земля [96]. Сутки на Левании равны нашему месяцу, поскольку по утрам при восходе Солнца каждый день почти полностью открывается новый, еще невидимый накануне знак зодиака [97]. У нас за один год Солнце соверщает вокруг Земли 365, а сфера неподвижных звезд 366 оборотов или, точнее, за четыре года Солнце успевает совершить вокруг Земли 1461, а сфера неподвижных звезд 1465 оборотов. На Левании Солнце за год совершает вокруг нее 12, а сфера неподвижных звезд 13 оборотов или, точнее, за восемь лет Солнце совершает вокруг Левании 99, а сфера неподвижных звезд 107 оборотов. Обитателям Левании более привычен девятнадцатилетний цикл, поскольку за это время Солнце восходит 235, а неподвижные звезды 254 раза [98].

Для обитателей средней, или центральной, Субвольвы Солнце восходит, когда мы видим Луну в последней четверти, а для обитателей центральной Привольвы, когда мы видим Луну в первой четверти. Все, что я говорю о центре, следует относить к полным полуокружностям, проведенным через полюсы и центр под прямыми углами к делителю. Эти полуокружности можно назвать медивольванами [99].  {78} 

На полпути между полюсами лежит окружность, соответствующая нашему земному экватору. Ее я также буду называть экватором. Она дважды пересекает делитель и медивольваны в противоположных точках. Во всех точках экватора Солнце в полдень ежедневно проходит почти точно над головой, а в дни солнцестояний — два раза в году — проходит точно над головой. Для обитателей всех прочих мест, расположенных ближе к одному полюсу, чем к другому, Солнце в полдень не достигает зенита [100].

На Левании, так же как у нас, зимы чередуются с летом, но в отличие от привычной нам смены времен года зима и лето в одном и том же месте не всегда наступают в одно и то же время. По прошествии десяти лет в любой точке Левании сроки наступления лета будут отличаться на полгода (сидерического) потому, что за цикл из 19 сидерических лет, или 235 леванских дней, вблизи полюсов лето наступит 20 раз (и столько же раз наступит зима), а на экваторе — 40 раз [101]. В леванском году шесть летних и шесть зимних дней, так же как в земном году шесть летних и шесть зимних месяцев [102]. Чередования зимы и лета вблизи экватора едва ощутимы, поскольку в тех местах Солнце отклоняется не более чем на 5° в любую сторону. Гораздо заметнее оно у полюсов, где Солнце попеременно то шесть месяцев не заходит, то шесть месяцев не восходит, как это хорошо известно тем из нас, кто живет на Земле у одного из ее полюсов. Подобно земному, леванский шар подразделяют на пять поясов, в общих чертах соответствующих нашим земным поясам. Но тропический пояс Левании, так же как ее полярные области, едва вмещает 10°. Все остальное принадлежит зонам, аналогичным нашим умеренным поясам [103]. Тропический пояс проходит через центры полушарий, одна половина его лежит в Субвольве, другая — в Привольве.

Пересечения экваториального и зодиакального кругов порождают четыре главные точки, аналогичные нашим точкам равноденствий и солнцестояний. Точки пересечения указывают начало зодиака [104]. Неподвижные звезды быстро перемещаются от начала по зодиакальному кругу, переходя из одного созвездия в другое. Полный круг они описывают за 20 тропических лет (тропическим годом называется одно лето и одна зима), у нас  {79}  же им потребовалось бы 26 000 лет [105]. Вот то, что я хотел поведать о первом движении.

Теория второго движения в том виде, как она представляется обитателям Левании, не менее отличается от привычной для нас теории и во много раз превосходит ее по сложности. Все шесть планет (Сатурн, Юпитер, Солнце, Венера, Меркурий, Марс) обнаруживают не только многие неравенства, общие с известными нам, но и обладают тремя другими неравенствами: двумя в движении по долготе (одним — суточным, другим — с периодом 8,5 лет) и третьим в движении по широте (с периодом 19 лет). При прочих равных условиях Солнце в полдень представляется обитателям Привольвы имеющим большие, а обитателям Субвольвы — меньшие размеры, чем при восходе [106]. И те и другие сходятся во мнении, что Солнце на фоне неподвижных звезд отклоняется от эклиптики в обе стороны на несколько градусов [107]. Как я уже упоминал, каждые 19 лет Солнце возвращается в исходное положение. Следует заметить, что для обитателей Привольвы эти колебания длятся несколько дольше, чем для обитателей Субвольвы [108]. Хотя предполагается, будто в первом движении Солнце и неподвижные звезды равномерно обращаются вокруг Левании, тем не менее в полдень обитатели Привольвы видят дневное светило почти застывшим среди неподвижных звезд, в то время как перед обитателями Субвольвы оно предстает движущимся особенно быстро. В полночь наблюдается обратная картина. Таким образом, Солнце как бы совершает скачки среди неподвижных звезд, причем каждый день — свой особенный скачок [109].

Те же утверждения остаются в силе и для Венеры, Меркурия и Марса. Что же касается Юпитера и Сатурна, то для них названные мною неравенства неощутимы [110].

Суточное движение неравномерно даже в один и тот же час дня. Наоборот, иногда оно замедляется не только для Солнца, но и для всех неподвижных звезд, а спустя полгода в то же время суток ускоряется [111]. Кроме того, замедление приходится на разные дни года, поэтому иногда оно наступает летом, иногда зимой в тот самый день, на который в другом году пришлось ускорение. Полный цикл длится немногим меньше девяти лет [112]. Таким образом, поочередно становятся длиннее то день  {80}  (вследствие естественного замедления, а не как у нас на Земле по причине неравного разбиения естественного дня), то ночь [113].

Если для обитателей Привольвы замедление суточного движения приходится на ночное время, то ночь, которая и без того длиннее дня, становится еще длиннее. Если же замедление наступает днем, то продолжительность дня и ночи становится почти равной, причем строгое равенство достигается один раз в девять лет. Что же касается Субвольвы, то для нее справедливо обратное утверждение [114].

Вот что я хотел рассказать вам о явлениях, происходящих до некоторой степени одинаково в обоих полушариях.

О полушарии Привольве

Если говорить о каждом из полушарий в отдельности, то нельзя не отметить, что они во многом несхожи. Присутствие или отсутствие Вольвы являет весьма различные зрелища, причем не только само по себе, но и тем, что одни и те же явления в различных полушариях Левании приводят к неодинаковым последствиям. Поэтому полушарие Привольва правильнее было бы называть неумеренным, а полушарие Субвольва — умеренным. Для обитателей Привольвы ночь длится 15 или 16 наших натуральных дней, ужасающая своей непроницаемой темнотой, подобной темноте наших безлунных ночей, поскольку ни один луч Вольвы никогда не достигает этого полушария. Все замерзает и покрывается льдом [115] под действием не только холода, но и резких порывов пронизывающего ветра [116]. Затем наступает день, который длится 14 наших дней или чуть меньше [117]. В это время и Солнце кажется очень большим [118], и движется оно медленно относительно неподвижных звезд [119], и ветер стихает [120]. Становится невыносимо жарко. Таким образом, на протяжении нашего месяца, или леванского дня, одно и то же место подвергается действию то жары, в 15 раз более сильной, чем в нашей Африке, то холода, более нестерпимого, чем в Квивире.

Особо следует отметить, что планета Марс обитателям центральной Привольвы в полночь кажется вдвое большей,  {81}  чем нам, а в прочих местах Привольвы такое явление можно наблюдать в другое время ночи, свое для каждого места [121].

О полушарии Субвольве

Переходя к повествованию об этом полушарии, я начну с тех, кто обитает на делителе — окружности, отделяющей одно полушарие от другого. Достойно внимания, что наблюдаемые ими элонгации Венеры и Меркурия от Солнца гораздо больше тех, которые видим мы [122]. Кроме того, иногда Венера кажется им гораздо большей, чем нам [123], в особенности это относится к тем, кто обитает в приполярных областях Субвольвы [124].

Но самое прекрасное из зрелищ в Левании — вид на Вольву, дарованную на радость обитателям Левании вместо нашей Луны, созерцания которой лишены как те, кто живет в Субвольве, так и те, кто населяет Привольву [125]. Своим названием Субвольва обязана тому, что Вольва вечно находится над ней. Другое полушарие Левании было названо Привольвой, и именно потому, что его обитатели никогда не могут видеть Вольву.

Нам, обитателям Земли, полная Луна, когда она восходит, поднимаясь над крышами далеких домов, кажется размером с днище винной бочки. Когда же Луна оказывается посреди неба, то становится не шире человеческого лица. Что же касается обитателей Субвольвы, то Вольва, висящая посреди неба (именно такое положение с»на занимает для тех, кто обитает в самом центре, или пупе, этого полушария), представляется им имеющей диаметр лишь немногим меньше учетверенного видимого диаметра нашей Луны. Следовательно, если сравнивать диски, то их Вольва в 15 раз больше нашей Луны [126]. Однако тем, для кого Вольва всегда склоняется к горизонту, она всегда кажется горой, объятой пламенем.

Мы различаем области на Земле по большей или меньшей высоте полюса мира, хотя и не видим его своими глазами. Обитателям Субвольвы для этих целей служит высота Вольвы, меняющаяся от места к месту, хотя сама Вольва видна отовсюду.

Как я уже говорил, в одних местах Вольва стоит прямо над головой, в других склоняется к горизонту, но для любого места высота Вольвы остается неизменной [127].  {82} 

Помимо прочего, у обитателей Левании имеются собственные полюсы мира [128], расположенные не у тех звезд, вблизи которых находятся наши полюсы мира [129], а в окрестности звезд, отмечающих для нас полюсы эклиптики. Для обитателей Луны их полюсы мира описывают за период 19 лет небольшие круги вокруг полюсов эклиптики [130] в созвездии Дракон и в противоположных созвездиях Золотая Рыба, Летучая Рыба и в Большой туманности. Поскольку для обитателей их полюсы мира отстоят почти на четверть круга от Вольвы, области Субвольвы можно описывать либо по высоте полюса мира, либо по высоте Вольвы [131]. Отсюда ясно, что обитатели Субвольвы находятся в гораздо более выгодном положении, чем мы. Долготу они определяют по неподвижной Вольве [132], а широту — и по Вольве, и по полюсам мира [133], в то время как у нас нет другого средства для определения долготы, кроме чрезвычайно медленно изменяющегося и едва ощутимого магнитного склонения [134].

Их Вольва остается недвижимо на своем месте, словно ее прибили к небу гвоздями. Другие небесные тела, в том числе и Солнце, движутся над ней с востока на запад [135]. Не проходит ночи, чтобы какие-нибудь из неподвижных звезд, образующих зодиак, не скрылись за Вольвой и не возникли вновь по другую сторону от нее [136]. Так происходит не каждую ночь и не с одними и теми же неподвижными звездами [137], а лишь с теми из них, которые расположены на расстоянии 6 или 7° от эклиптики [138]. Полный цикл завершается за 19 лет, после чего Вольва вновь покрывает первую звезду [139].

Как и наша Луна, Вольва прибывает и убывает [140]. Причина в обоих случаях одна и та же: соединение с Солнцем или отход от него. Время, за которое Луна и Вольва претерпевают полный цикл изменений, если вникнуть в природу явления, также одинаково, но обитатели Субвольвы измеряют его иначе, чем мы. Они считают сутками промежуток времени, в течение которого их Вольва, прибывая и убывая, успевает пройти все фазы. Мы же называем такой промежуток времени месяцем. Вследствие своих размеров и яркости Вольва никогда, даже в нововольвие, не скрывается от обитателей Субвольвы [141]. В частности, это относится к тем, кто живет вблизи полюсов и лишен возможности видеть Солнце в нововольвие: для них в этот период Вольва в полдень  {83}  обращает свои рога вверх [142]. Вообще же для тех, кто обитает между Вольвой и полюсами на дуге медивольвана, нововольвие знаменует наступление полудня, первая четверть — вечера, полновольвие — полуночи и последняя четверть — восход Солнца [143]. Для тех же, для кого Вольва и полюса, расположены на горизонте и кто обитает на пересечении экватора с делителем, утро и вечер наступают в нововольвие и полновольвие, а полдень и полночь — в квадратурах. Из этих замечаний можно вывести заключения о том, что видят живущие в остальных областях Субвольвы [144].

Днем обитатели Субвольвы различают часы по различным фазам Вольвы: чем ближе подходят друг к другу Солнце и Вольва, тем ближе полдень, для тех, кто находится на медивольване, и вечер, или закат Солнца, для обитающих на экваторе. Но ночью, длящейся обычно 14 наших суток, обитатели Субвольвы располагают гораздо большими возможностями для измерения времени, чем мы. Помимо последовательных фаз Венеры, о которых мы сказали, что полновольвие на медивольване свидетельствует о наступлении полуночи, сама Вольва в различные часы выглядит неодинаково. Хотя и кажется, будто она не движется с места [145], тем не менее Вольва, подобно нашей Луне, вращается вокруг своей оси [146] и открывает взору необычайно разнообразные по форме пятна по мере того, как эти пятна непрестанно движутся с востока на запад [147]. Один оборот, за который пятно возвращается в исходное положение [148], обитатели Субвольвы считают равным одному часу [149]. Их час чуть меньше наших суток [150]. Это единственная неизменяющаяся мера времени [151]. Как упоминалось выше, суточное вращение Солнца и звезд вокруг обитателей Луны то ускоряется, то замедляется. Эта неравномерность особенно ясно проявляется во вращении Вольвы, если его сравнивать с расстояниями от неподвижных звезд до Луны [152].

Если рассматривать ее верхнюю, северную часть, то Вольва, вообще говоря, представляется состоящей из двух половин [153]. Одна из них более темная и покрыта пятнами, почти слившимися в одно большое пятно [154], другая чуть более светлая [155]. Между обеими половинками пролетает разделяющий их яркий пояс, расположенный несколько к северу. Форма пятна с трудом поддается описанию [156]. С восточной стороны [157]  {84}  оно напоминает профиль отсечённой человеческой головы [158], наклонившейся, чтобы поцеловать девушку [159] в длинном платье [160], которая, протянув назад руку [161], манит к себе бегущую кошку [162]. Однако основная, более обширная часть пятна [163] бесформенная и простирается на запад [164]. На другой половине Вольвы светлые участки занимают больше места [165], чем темное пятно [166]. По форме оно напоминает колокол [167], висящий на веревке [168] и отклоненный к западу [169]. Все, что лежит выше [170] и ниже [171], по форме не сравнимо ни с чем [172].

Обитателям Субвольвы их Вольва позволяет различать не только время суток, но и весьма отчетливо указывает на смену времен года всякому, не лишенному наблюдательности или незнакомому с расположением неподвижных звезд. Даже когда Солнце вступает в знак Рака [173], вращение северного полюса Вольвы продолжает оставаться хорошо заметным: следить за движением полюса помогает небольшое темное пятно [174] на светлом участке, расположенном над фигурой девушки [175]. От самой верхней точки на краю диска Вольвы [176] это пятно движется на восток, затем, спустившись по диску,— на запад [177], после чего вновь начинает двигаться на восток и поднимается до самой верхней точки на краю диска Вольвы, все время оставаясь видимым [178]. Когда же Солнце вступает в знак Козерога, то пятно перестает быть видимым, поскольку весь описываемый им круг вместе с полюсом скрывается за телом Вольвы. В эти два времени года пятна движутся на запад по прямой [179]. Но в промежуточные времена года, когда Солнце вступает в знак Овна или Весов, пятна либо опускаются, либо поднимаются в поперечном направлении по несколько более сложной кривой. Эти факты свидетельствуют о том, что полюсы вращения Вольвы за год описывают вокруг полюса обитателей Луны полярный круг [180], в то время как центр тела Вольвы остается неподвижным.

Более внимательный наблюдатель заметит, что Вольва не всегда бывает одинакова по своим размерам. В то время суток, когда небесные тела движутся быстро, диаметр Вольвы гораздо больше и превосходит учетверенный видимый диаметр нашей Луны [181].

Что сказать о затмениях Солнца и Вольвы? Затмения происходят на Левании так же, как и у нас, и в то же  {85}  самое время, когда здесь, на Земле, происходят солнечные и лунные затмения, хотя, разумеется, по противоположным причинам. Когда мы видим полное солнечное затмение, обитатели Левании наблюдают затмение Вольвы. Когда же мы видим лунное затмение, у них происходит солнечное затмение [182]. Однако соответствие между моментами наступления затмений у нас и у них не полное. Им нередко случается наблюдать частные солнечные затмения, хотя у нас в это время ни одна часть лунного диска не меркнет [183], и, наоборот, обитателям Левании случается пропускать затмения Вольвы, когда мы видим частные солнечные затмения [184]. Затмения Вольвы происходят для них в полновольвия так же, как наши лунные затмения — в полнолуния. Затмения же Солнца они видят лишь в нововольвия, а мы — лишь в новолуния [185]. Поскольку дни и ночи у обитателей Левании длятся долго, то затмения Вольвы и Солнца происходят у них довольно часто. У нас изрядную долю затмений наблюдают наши антиподы, у них же антиподы, обитающие в Привольве, лишены возможности созерцать подобные явления, наблюдаемые лишь обитателями Субвольвы.

Жители Левании никогда не видят полного затмения Вольвы [186], а лишь небольшое пятно [187], красноватое по краям [188], черное в центре [189], проходящее по телу Вольвы. Пятно появляется с восточного края Вольвы, а покидает ее с западного края [190], следуя тем же путем, что и естественные пятна Вольвы, хотя оно и превосходит их по скорости [191]. Все затмение длится одну шестую леванского часа, или четыре наших часа [192].

Причиной солнечных затмений для обитателей Левании служит их Вольва, так же как у нас причиной солнечных затмений является Луна. На Левании солнечные затмения неизбежны, поскольку видимый диаметр Вольвы в четыре раза превосходит видимый диаметр Солнца. Когда Солнце проходит позади неподвижной Вольвы с востока через юг на запад, то оно нередко оказывается за Вольвой, которая частично или полностью покрывает тело Солнца. И хотя полное покрытие Солнца происходит довольно часто, тем не менее оно весьма примечательно, потому что длится по нескольку наших часов [193], причем свет Солнца и Вольвы меркнет одновременно. Для обитателей Субвольвы полное солнечное  {86}  затмение представляет редкое зрелище: при всех прочих обстоятельствах их ночи лишь немногим темнее наших дней, поскольку Вольва с ее сильным блеском и большими размерами никогда не заходит, а во время солнечного затмения оба светила — Солнце и Вольва — гаснут для обитателей Субвольвы.

Наблюдаемые в Субвольве солнечные затмения обладают еще одной замечательной особенностью. Стоит лишь Солнцу скрыться за телом Вольвы, как с противоположной стороны довольно часто появляется яркий свет, как будто Солнце расширилось и охватило всю Вольву, хотя в остальное время Солнце по своим видимым размерам меньше Вольвы [194]. Таким образом, полная темнота наступает не всегда, а лишь при почти полном совмещении центров тел [195] и подходящем состоянии окружающей прозрачной среды [196]. С другой стороны, Вольва не может внезапно померкнуть настолько, что ее вообще не будет видно [197], даже если Солнце полностью скрылось за ней. Единственное исключение составляет середина полного затмения [198]. Но в начале полного солнечного затмения в некоторых местах на делителе Вольва продолжает сиять, подобно тлеющим углям, продолжающим светиться после того, как пламя угасло. Когда же и в этих местах Вольва перестает сиять, наступает середина полного затмения (поскольку если затмение неполное, то Вольва не перестает сиять). Когда же Вольва вновь начинает сиять (в противоположных местах на окружности делителя), то Солнце также становится видимым. Таким образом, в середине полного солнечного затмения [199] оба светила как бы одновременно гаснут.

Вот и все, что я хотел поведать о явлениях, происходящих в обоих полушариях Левании — в Субвольве и в Привольве. Сказанного вполне достаточно, чтобы понять, сколь сильно отличается Субвольва от Привольвы и во всех других отношениях.

В Субвольве ночь длится 14 наших дней и ночей, но Вольва освещает почву и защищает ее от холода. Столь большая масса, сияющая сильным блеском, не может не согревать [200].

С другой стороны, хотя на протяжении дня в Субвольве Солнце упрямо не заходит 15 или 16 наших дней и ночей, по своим видимым размерам оно меньше нашего Солнца и сила его не столь опасна [201]. Находясь  {87}  в соединении, оба светила притягивают всю воду в полушарие Субвольвы [202]. Все исчезает под водой, и лишь небольшие островки выступают кое-где над ее поверхностью [203]. Наоборот, в другом полушарии — Привольве — сухо и холодно, поскольку все его воды извлечены [204]. Однако когда для Субвольвы начинается ночь, а для Привольвы день, то полушария делят между собой светила, деля тем самым и воду. Поля Субвольвы осушаются, в то время как влага приносит обитателям Привольвы некоторое облегчение, смягчая жару [205].

Размеры всей Левании по окружности не превышают четырнадцати сотен германских миль, то есть составляют лишь четвертую часть окружности нашей Земли [206]. Тем не менее на Левании имеются высокие горы [207], глубокие и широкие долины [208], она гораздо меньше напоминает идеальную сферу, чем наша Земля. Кроме того, вся Левания пронизана порами и, так сказать, повсюду изрыта пещерами и гротами [209] (в особенности в области Привольвы [210]) — главным убежищем ее обитателей от жары и холода [211].

Все, что рождается на суше или передвигается по суше [212], достигает чудовищных размеров. Рост происходит быстро, но жизнь недолговечна, поскольку все тела становятся чрезмерно массивными [213]. У обитателей Привольвы нет ни определенного жилища, ни постоянного места обитания. В один из леванских дней они толпами разбредаются по всей своей сфере, причем каждый избирает способ передвижения в соответствии со своей природой: обладатели ног, более мощных, чем ноги наших верблюдов, передвигаются пешком, другие предпочитают лететь на крыльях, третьи плывут на лодках, неотступно следуя за отступающей водой. Если возникает необходимость задержаться на несколько дней, то обитатели Левании заползают в пещеры. Большинство обитателей умеют нырять. Поскольку все они ведут естественный образ жизни, то их дыхание очень замедленно, и поэтому они, помогая искусством природе, могут долго оставаться на дне под водой [214]. По их словам, в очень глубоких слоях воды неизменно царит холод, в то время как волны на поверхности согреваются Солнцем [215]. Все, что вынуждено оставаться на поверхности, в полдень оказывается сваренным на Солнце и становится пищей для пребывающих там бродячих обитателей Левании [216]. В общем Субвольву можно сравнить с  {88}  нашими деревнями, городами и садами, а Привольву — с нашими полями, лесами и пустынями. Те, для кого дыхание является особенно необходимым, проводят горячую воду в пещеру по узкому каналу, чтобы вода достигала внутренних помещений нескоро и по пути постепенно остывала. Большую часть дня такие обитатели Левании проводят взаперти, используя воду для питья, а когда наступает вечер, выходят на поиски съестного [217]. Наружные покровы (кора — у растений, шкура или то, что ее заменит — у животных) составляют основную часть телесной массы: они пористы и напоминают губку. Живое существо, вынужденное в течение целого дня оставаться на открытом месте, обгорает, верхушка его твердеет, а с наступлением вечера наружные покровы отпадают [218]. Все существа рождаются в почве, на гребнях гор они встречаются редко и обычно начинают и завершают свою жизнь в один и тот же день, так что смена поколений происходит ежедневно.

На Левании преобладают существа змееподобной природы. Удивительно, что в полдень они выползают на солнце, как бы желая понежиться, но все же проделывают это лишь у входов в пещеры, чтобы в любой момент иметь возможность быстро и без помех скрыться [219].

Многие из них, остающиеся бездыханными [220], и не подающие никаких признаков жизни днем по причине жары, ночью вновь оживают, по своему образу жизни они противоположны нашим мухам. Повсюду на почве разбросаны предметы, напоминающие по форме сосновые шишки. Их раковины целый день жарятся на солнцепеке, а по вечерам эти существа, так сказать, раскрывают свою тайну и вновь обретают жизнь [221].

Спасение от жары в Субвольве приносят постоянная облачность и непрекращающиеся дожди [222], идущие иногда на половине или еще большей части полушария [223].

Едва я досмотрел свой сон до этого места, как поднялся ветер, забарабанил дождь, унося не только мой сон, но и конец книги, купленной во Франкфурте. Так, покинув посреди повествования духа-рассказчика и его слушателей, Дуракота-сына и мать Фиолксильду, с головами, закутанными в одежды, я пришел в себя и обнаружил, что голова моя накрыта подушкой, а тело — одеялом».

ПРИМЕЧАНИЯ

[Составлены Иоганном Кеплером
в течение нескольких лет — с 1620 по 1630 г.]

192. В то время, когда я писал эти строки, «Рудольфинские таблицы» еще не были составлены. Все же

{136}

Рис. 3

см. примеры почти центральных соединений 8 апреля и 3 октября 1633 г. Продолжительность затмений в точности соответствует указанной. Однако следует помнить, что чем дальше от центра проходит лунная тень, тем меньше времени она остается на диске.

ГЕОГРАФИЧЕСКОЕ, ИЛИ, ЕСЛИ УГОДНО,
СЕЛЕНОГРАФИЧЕСКОЕ ПРИЛОЖЕНИЕ

Преподобнейшему отцу
ПАУЛЮ ГУЛЬДЕНУ,
священнику Общества Иисуса и прочая.

Достопочтенный и ученейший муж, высокочтимый покровитель! Вряд ли найдется сейчас кто-нибудь, с кем я предпочел бы поговорить при личной встрече о занятиях астрономией охотнее, чем с тобой, если бы, помимо удовольствия от этой беседы, от моего путешествия в беспокойное время, когда весь двор поглощен военными заботами, проистекла еще какая-нибудь польза. Тем большее удовольствие доставил мне привет от вашего преподобия,  {150}  переданный мне находящимися здесь членами вашего ордена. В частности, отец Цукки не мог бы вверить свой в высшей степени необычный подарок (я имею в виду зрительную трубу) никому, чьи труды в этой области доставляли бы мне большее удовольствие, чем твои. Поскольку ты был первым, от кого я услышал о том, что это сокровище перейдет во владение ко мне, то кому же, как не тебе, я предложу первым отведать плод литературной забавы, поводом к которой послужил опыт с твоим подарком.

Действительно, почему бы мне не рассказать? Если ты обратишь свой разум к лунным поселениям, то я докажу тебе, что видел их (1)¹. Очертания этих лунных впадин, впервые замеченных Галилеем, почти совпадают с очертаниями пятен на Луне (2), то есть, как будет показано, углублений посреди ровных участков лунной поверхности, напоминающих наши моря (3). Из формы впадин я заключил (4), что эти места могут быть болотистыми (5). Эндимиониды имеют обыкновение отмерять в них участки для своих поселений (6), чтобы защитить себя (7) от рождающей плесень сырости (8), от палящих лучей Солнца (9) и, быть может, даже от неприятеля (10). План их крепости выглядит так: посреди охраняемого участка они ставят столб (11) и привязывают к нему веревки (12), короткие или длинные (13), в зависимости от того, сколь велико будущее поселение. Самая длинная веревка из тех, что мне удалось обнаружить, достигала 5 германских миль (14). Привязав к столбам веревки, они собираются к окружности будущего вала (15), намечаемой концами веревок (16). Затем все вместе принимаются копать грунт, чтобы отсыпать из него вал (17). Ширина рва составляет не менее одной германской мили (18). В одних поселениях весь выкопанный грунт (19) они выбрасывают на внутренний берег рва (20), в других часть грунта насыпают на внутреннем, а часть — на внешнем берегу (21), отчего образуются два вала (22), разделенные глубочайшим рвом (23). И наружний, и внутренний валы замыкаются так, будто их вычертили двумя циркулями, придав форму идеальных окружностей (24). Столь точной окружности эндимиониды достигают, выравнивая длину веревок, привязанных к центральному столбу (25). Общими усилиями они достигают не только того, что ров между валами становится необычайно глубоким, но и что центр поселения  {151}  выглядит, как глубокий провал, нечто вроде пупка надутого живота (26), а края подняты кручей грунта, извлеченного из рва (27). Расстояние от рва до центра слишком велико, чтобы грунт можно было выбрать на всем его протяжении (28). Следовательно, влага из сырой почвы скапливается во рве (29). Сколь бы ни велик был участок, ограниченный рвом, ров осушает его (30). Если этот участок залит глубокой водой, то по нему можно плавать (31). Если же он сух, то по нему можно ходить пешком (32). Следовательно, как бы сильно ни палило Солнце, в ту часть кругового рва, на которую отбрасывает тень наружный вал (33), отправляются те, кто находится в центре поселения (34), а те, кто находится за валами, ищут убежище в той части рва, которая обращена в противоположную Солнцу сторону и находится в тени, отбрасываемой внутренним валом (35). Все 15 суток, в течение которых местность непрерывно находится под палящими лучами Солнца, они неотступно следуют за тенью, уподобляясь перипатетикам в подлинном смысле слова, и тем самым умеряют жару (36). Позволь предложить тебе мои примечания как вопрос, который надлежит решать по частям на основе явлений (37), открытых при помощи зрительной трубы, если эти явления приведены в соответствие с заключениями, выведенными из аксиом оптики, физики и метафизики (38). Не упускай из виду, что эти примечания носят шутливый характер и т. д.

Примечания к географическому приложению

О СЕБЕ

Человеку этому на роду написано проводить время главным образом за решением трудных задач, отпугивающих других. Еще мальчиком он не по возрасту рано увлекся законами метрического стихосложения. Пробовал писать комедии, выбирал длиннейшие псалмы и запечатлевал их в памяти. Пытался выучить наизусть все примеры из грамматики Крузиуса¹. Свои первые опыты в стихосложении он посвятил акростихам, загадкам, анаграммам, а затем, когда стал более зрело судить об их истинных достоинствах, обратился к различным труднейшим жанрам лирической поэзии, слагая оды в духе Пиндара², сочинял дифирамбы, проявлял интерес к столь необычным вопросам, как неподвижность Солнца, происхождение рек, вид Атланта, уходящего головой в облака. Загадки и хитроумнейшие шутки доставляли ему живейшую радость, с аллегориями он забавлялся, прослеживая их до мельчайших подробностей, и лишь затем «хватал их за волосы». В подражаниях он стремился всюду, где только возможно, сохранять слова подлинника, толкуя их на свой лад. Когда он писал о каких-либо проблемах, особую радость доставляли ему парадоксы. Он считал, что французский язык якобы надлежит выучивать раньше, чем греческий, а в научных занятиях усматривал признаки заката Германии. Выступая оппонентом на диспутах³, он всегда утверждал лишь то, что действительно думал. Описывая свои открытия, он всегда привносил в чистовой вариант нечто новое по сравнению с черновиком. Математику любил превыше других ученых занятий. В философии он прочитал в подлиннике сочинения Аристотеля, составил вопросы к «Физике», пропустил изрядную часть «Этики», а также «Топики», чтобы приняться за «Аналитики». Комментарии Планера пришлись ему по душе. При чтении «Физики» он восхищался Скалигером. Четвертую книгу «О метеорологических явлениях» он постиг, главным образом участвуя в диспутах. В теологии его внимание с самого начала привлек вопрос о предопределении, и он самостоятельно пришел к мнению Лютера об отсутствии свободы воли. Сколь ни удивительно,  {170}  но еще в возрасте тринадцати лет он послал в Тюбинген письмо с просьбой выслать ему, если это возможно, какой-нибудь трактат о предопределении, что позволило оппоненту на одном из диспутов поддеть его так: «Уж не сомневаешься ли ты, приятель, в божественном предопределении?» Позднее ему удалось ознакомиться с мнением Лютера, которое тот изложил в своей книге, и вместе с Гунниусом он пришел к более разумному толкованию предопределения. Но поскольку он тотчас же затронул другой спорный вопрос кальвинистов, то был вынужден остановиться посредине и признать за богом определенные черты личности, познать которые нам не дано. Этого он добился, введя соответствующий гебраизм в слово «вечеря». Если ему и случалось утверждать, будто до Христа и древнейшим авторам воскресение не было известно, то к первому его побуждали споры между враждующими партиями, а ко второму — темные места в священном писании. Размышляя о милосердии божьем, он пришел к заключению, что язычники отнюдь не обязательно должны быть осуждены на вечное проклятие. В математике ему неоднократно случалось ломать голову над многими якобы еще не решенными проблемами и лишь впоследствии обнаруживать, что те давно решены. Он придумал небесные часы, разработал новую теорию, касающуюся главным образом пяти правильных тел,— предметы поистине трудные.

В истории он предложил новое толкование недель Даниила⁴. Написал новую историю ассирийского царства, предпринял исследование римского календаря. Каким бы родом ученой деятельности ему ни приходилось заниматься, он всегда с жаром участвовал в диспутах и составлял извлечения из прочитанного.

Страницы своих рукописей он хранит довольно небрежно, зато всякого рода выпрошенные книги стремится всеми силами подольше не возвращать, будто те могут ему еще раз понадобиться.

Даже непродолжительное время, проведенное без пользы, причиняет ему страдание. Вместе с тем он далек от того, чтобы упорно сторониться человеческого общества. В денежных вопросах он почти скуп, в экономии тверд, строг к мелочам и ко всему, что приводит к напрасной потере времени. Вместе с тем он питает к работе непреодолимое отвращение, столь сильное, что часто лишь  {171}  страсть к познанию удерживает его от того, чтобы не бросить начатое. И все же то, к чему он стремится, прекрасно, и в большинстве случаев ему удавалось постичь истину.

Своей добросовестностью он мало чем отличается от Крузиуса, намного уступает тому в работоспособности и превосходит того в здравости суждений.

Меркурий в VII доме⁵ означает торопливость и нерасположение к работе, хотя сам Меркурий движется быстро, а Солнце в секстиле⁶ с Сатурном означает усердие и настойчивость. Таковы два противоположных начала в этом человеке: он непрестанно испытывает раскаяние по поводу упущенного времени и все же постоянно бесцельно расходует время. Меркурий наделяет его склонностью к шутке и забаве, а также к игре ума с более легковесными предметами. В детстве он с упоением отдавался игре; став старше, он обрел радость в другом и потому пристрастился к другому. Следовательно, то, в чем человек находит удовольствие, зависит от его взглядов. Поскольку упорное нежелание расстаться с деньгами отвращает его от азартных игр, то он часто играет с самим собой. Вместе с тем нельзя не заметить, что подобная скаредность порождена отнюдь не стремлением к богатству, а боязнью нищеты. Впрочем, жадность почти всегда берет начало от такой обращенной боязни нищеты, но не только от нее: многие одержимы корыстолюбием. Он стремится к выгоде и к почету. Возможно, что и здесь во многом виновна боязнь нищеты. Он не чужд надменности, прислушивается к мнению толпы и склонен к жестокости. У Крузиуса же Меркурий находится в стоянии⁷ и в противостоянии⁸ с Сатурном. Я считаю, что чем свободнее Меркурий от лучей других планет, тем менее свойственно ему, как и асценденту⁹, означать гибель. Например, в лучах Сатурна Меркурий приносит холод и способствует вялости духа, в лучах Юпитера рождает влагу и тепло. Там все увлечено страстью к наживе, здесь — стремлением к почестям. Коснувшись своими лучами Меркурия, как это происходит в моем случае, Марс сильно устрашает того. Меркурий теснит и раздражает дух, поощряя его к играм и располагая к самым различным вещам, как то: к истории, войнам, рискованным торговым сделкам, отваге и разносторонней деятельности (все это свойственно рожденному), возражениям, враждебным  {172}  выпадам, порицанию всяческих порядков, критическому складу ума. Всего, что этот человек создал в науке, ему удалось достичь (и это не следует упускать из виду!) в общении с другими, отличая, высмеивая и браня дурные стороны людей, невзирая на лица. Эту черту с ним разделяет Ортольф¹⁰. По моему мнению, Меркурий, находясь в соединении с Солнцем, способствует умеренности во всем, ибо в Солнце заключена середина всего. По этой причине стояние Меркурия, а также его прямое и понятное движение сказываются на силе дарования, а планеты, озаряющие своими лучами Меркурий, предопределяют, в чем эта сила. Так, если Меркурий находится в соединении с Венерой, то та придает ему нечто венерическое: слабость суждений, любовь к пению, людям и т. д. В соединении с Луной Меркурий порождает предрасположение к влажному, простому и хорошему, как у Магерлина. В соединении с Юпитером Меркурий наделяет склонностью не только к простому, но и к суеверию, а в важных делах — к наивности. Когда же Меркурий свободен от лучей всех других планет, то он придает характеру человека особую искренность. Заметь: Солнце оказывает влияние, как и другие планеты, поэтому и Солнце необходимо принимать во внимание, а также асцендент, поскольку последний сказывается на наружнем виде и телосложении. Поэтому если Юпитер находится в асценденте, то Луна с Меркурием порождают склонность к простому, как у Магерлина. У моего же деверя Симона склонность к простому вызвана совместным действием Луны, Венеры, Солнца и Юпитера.

Заметь: человек, думающий о чем-то постороннем и продолжающий писать, находится под влиянием Меркурия в квадратуре¹¹ с Марсом. Свободный Меркурий способствует ясности мышления, но квадратура с Марсом пересиливает и приводит к тому, что человек не ждет, покуда его мышление прояснится. Отсюда — частое раскаяние, поскольку способность к мышлению остается, а порыв проходит. Возможно, что Марс вызывает порыв лишь там, где сам преисполнен порыва. Но этим влияние Марса отнюдь не исчерпывается. У меня Марс, поскольку он близок к стоянию, означает непрестанно действующую, всепроникающую, неотвратимую силу, у других в соединении с Солнцем он порождает умеряющую, а в противостоянии — раздражающую силу.  {173} 

Натура, весьма склонная к лукавству,— из-за живости ума. Но присущая ему тяга к лукавству, обману и лжи неодолима. Эти дурные наклонности проистекают из того же источника, что и любовь к шуткам: их вызывает Меркурий, а поощряет Марс. Однако имеются два обстоятельства, мешающие лукавству. Во-первых, боязнь дурной молвы: ведь больше всего он стремится заслужить истинную хвалу, и всякое умаление чести для него невыносимо. От злых сплетен, хотя бы и самого невинного свойства, он готов откупиться любой ценой, и даже нищета страшит его лишь связанным с ней унижением. К этому с необходимостью приводит влияние Юпитера. Осуществляться оно может трояко: 1) если Юпитер занимает благоприятное положение (должно ли это сказываться на душе или на судьбе?); 2) если Юпитер находится в лучах Солнца и Венеры (такое расположение действительно потому, что, как я уже упоминал, Солнце оказывает такое же влияние, как и Меркурий); 3) если Юпитер находится в квадратуре с асцендентом (я склонен думать, что действенно именно это расположение планет, хотя отклонение от него составляет 6°). Что еще сдерживает лукавство этого человека, как бы благоприятно ни складывались обстоятельства и с какой бы осторожностью он ни действовал, так это его необычайная неудачливость: «ведь сколь ни хорошо задумана уловка, все же хитрецу она на ум приходит поздно». Вторая из названных мной причин неудач по существу сводится к первой, ибо неудачи вызывают стыд и замешательство. Вот я и думаю, не кроются ли причины неудач в самой природе вещей: не могут же завершаться успешно все махинации, творимые людьми. И все же кое-кому во многих случаях удается достичь желаемого.

Выясним теперь причины неудач этого человека. Меркурий как показатель не встречает не только существенных (если допустимо такое выражение), но и случайных помех, ибо находится он в VII углу. Следовательно, пребывая в этом доме, Меркурий не способен приносить неудачи и благоприятствует только удачам. Быть может, всему виной квадратура с Марсом? Но из нее я вывел самое лицемерие. Итак, квадратура с Марсом непосредственно не благоприятствует обману, ибо порождает и самый обман и то, что ему неизбежно сопутствует. Тем не менее некоторые умудряются плутовать столь успешно, будто для них не составляет никакого труда обмануть  {174}  и бога, и людей. Даже если их усилия в конечном счете оказываются тщетными, мошенничество, успешно творимое на протяжении долгого времени, само по себе надлежит считать чудом. В чем же причина того и другого? (В лучах Сатурна). Разве не они вызывают непостоянство, забывчивость, неумение вовремя остановиться, безрассудность речи и объяснение следует искать в чем-то другом? Во всяком случае этот рожденный столь неудачлив в своем искусстве лицемерить, что оно не способно привести к последствиям более серьезным, нежели вызвать досаду у него самого. Возможно, что причины неудач, которыми неизменно заканчивались все его попытки обмануть кого-нибудь, кроются не в гороскопе, а в каких-то других свойствах души. В-третьих, причиной его неудач может быть Луна в депрессии¹², ибо во всех прочих делах успех не сопутствует ему, так же как и в обмане. Свойственное ему дружелюбие считают признаком недалекого ума, его обходительность принимают за чрезмерную доверчивость, набожность — за склонность к суеверию, веселый нрав — за глупость, справедливый гнев — за приступ бешенства.

Итак, я прихожу к следующему заключению. В квадратуре с Марсом, находясь к востоку от него и двигаясь быстро, Меркурий в VII углу благоприятствует хитрости, которую он означает, то есть способствует осмотрительности и побуждает вести себя так, чтобы решение, принятое под влиянием отдельной неудачи, не помешало всему делу (людям часто свойственно совершать именно эту роковую ошибку). Но, во-первых, по живости характера он не слишком далеко заходит в осмотрительности и так далее. Во-вторых, одной лишь его природы недостаточно для того, чтобы приводить к успеху всех мошеннических проделок, поскольку им не благоприятствует квадратура с Марсом. В-третьих, Луна, находящаяся в депрессии в XII доме означает, что мошеннические проделки не удаются людям, как и все прочее.

Человек, о котором идет речь, достиг ныне, когда я пишу эти строки, 26 лет, не внимая голосу рассудка, а скорее, как в юные годы. Затем он занялся необычайно разносторонней и многообразной деятельностью. В-третьих, не все постиг он своими силами. Из этих трех обстоятельств проистекают непрестанные сожаления о прошлом.

Поговорим сначала о последнем. Даже без особых  {175}  предзнаменований в гороскопе юности свойственно незнание многого. Следует признать, однако, что ему это незнание присуще в меньшей степени, чем другим. Теперь о втором. Он берется за множество новых дел, не завершив предыдущих. На то имеются следующие естественные причины. 1) Нерасположение к непродолжительной работе или внезапный, быстро угасающий порыв трудолюбия. Сколь ни велико прилежание этого человека, работа ему ненавистна. И все же он упорно трудится, движимый ненасытной жаждой знания и любовью к выдумке и фантазии. 2) Другая причина, по которой он не доводит начатое до конца, кроется в велении судьбы или, скорее, в особенностях его натуры: ведь затеянных им дел слишком много для того, чтобы их можно было довести до благополучного завершения. Кроме того, в тот момент, когда его захватывает новая идея, все кажется ему простым и легко осуществимым, при воплощении же становится трудным или затягивается на долгое время: ведь разум этого человека гораздо тоньше, проворнее и находится в большей готовности к действию, нежели любая рука. Кроме того, как уже говорилось, вина судьбы состоит в том, что исполнение даже тех намерений, которые он по своей природе мог бы довести до конца, откладывается или наталкивается на какие-нибудь препятствия. На мой взгляд, так происходит потому, что Меркурий находится в квадратуре с Марсом. Здесь необходимо различать два возможных случая. В иных случаях, чтобы завершить то, начало чему положено разумом этого человека, потребен другой мастер, но тогда ничего нового не возникает, разве что этому человеку посчастливится встретить родственного по духу мастера, что бывает чрезвычайно редко. Найти такого мастера было бы необычайной удачей. В иных случаях задуманное доводят до конца другие люди, как бы выступающие в роли вспомогательных орудий и действующие этично. Я усматриваю особое невезение в том, что этому человеку необходимо случайно встретить помощника или что вспомогательные орудия редко оказываются у него под рукой. Впрочем, со всем этим следует подождать до выяснения вопроса о том, почему этот человек все задуманное вынужден осуществлять при поддержке других, а не своими силами (что в большей степени способствует удаче). Третья причина, по которой он затевает множество новых дел, многогранна: чем больше он страшится оставить незавершенным  {176}  начатое ранее, тем сильнее его стремление приступить к новому. Этому стремлению в значительной мере способствует образ жизни ученого и кабинетная тишина. Если бы этот человек нес на себе тяжкое бремя какой-нибудь службы, то он не мог бы отдаваться своим возвышенным порывам, как, впрочем, и в том случае, если бы он был задавлен нищетой. Поэтому кормилицей его стремления к новому надлежит считать образ жизни, не обремененный ни высокими заботами, но и не задавленный нищетой. Об отличительных особенностях его образа смотри ниже. Что же касается самого стремления к новому, то без него невозможно никакое просвещение. Природный ум и ученость зависят от Меркурия, ибо я считаю, что на эти дарования указывает быстрый Меркурий в восточной части VII дома. Возможно также, что на стремление к новому дурно влияет квадратура с Марсом, означающим пылкость и скоротечность, и это стремление чинит помехи самому себе.

Но более всего способен разжечь страсть к новому пример других или трудность предмета, что свойственно Марсу, как и огонь, присущий природе Марса. Пример способствует подражанию, это — от Марса. Но пищу и конечную цель стремлению к новому дает любовь к истине, прекрасному, почестям, признанию и славе. Откуда берется стремление ко всему этому — вопрос особый. Торопливость и страстность, которую я назвал вредной, приводят к тому, что этому человеку случается высказывать суждения прежде, чем он успевает их обдумать. Поэтому в разговоре он часто допускает вздорные замечания, и ему никогда не удавалось экспромтом хорошо написать письмо. Но стоит лишь внести незначительные исправления, как все становится превосходным. Он так складно говорит и хорошо пишет, покуда его ничто не торопит, будто успел все продумать заранее. Но пока он говорит и пишет, ему на ум непрестанно приходят новые соображения либо относительно слов, предметов, выражений или приводимых им доказательств, либо о новых планах и о том, не следовало ли бы умолчать именно о тех вещах, о которых он говорит. Так как другие, например Скалигер, превосходно пишут экспромтом, то у них непременно должно быть некоторое предзнаменование ясного разума в сочетании с предзнаменованием их страсти. Впрочем, чему удивляться, если язык — своеобразное проявление жизни, как и было задумано  {177}  с самого начала. И все же некто другой, как тот, у кого Меркурий находится в VII доме к востоку и движется быстро и прямо, ничем не отличается от этого человека, ибо их разум наделен способностью воспринимать многое одновременно. Эта природная способность, по-видимому, связана с Луной и с асцендентом, а также с многочисленными звездами, отсюда — воображение и удивительная способность по одному вспоминать другое, хотя этот человек никогда не отличался хорошей памятью, как и многим другим, то есть такой памятью, которая бы удерживала услышанное или прочитанное. Поэтому он способен хранить в своей памяти лишь столько сведений и так долго, покуда известное ранее служит причиной воспоминаний и связывает их с чем-нибудь. В этом — причина многочисленных отступлений в его речи, поскольку все, что только приходит ему на ум из-за сильнейшего возбуждения всего хранимого в памяти, он хотел бы сразу высказать. Поэтому речь его сбивчива или по крайней мере малопонятна. Впрочем, следует заметить, что, как я уже говорил, причина этого стремления коренится в праздном образе жизни, хотя не исключено, что она не исчезла бы бесследно, веди он самый деятельный образ жизни. Ибо неоднократно случалось, когда он бывал необычайно занят на протяжении долгого времени (о причинах такой судьбы— в другом месте), то избавлялся от своей страсти. Он охотно отказывается от насущных забот о подыскании какого-нибудь в высшей степени почетного места и следует туда, куда влечет его дух, в силу чего он не избегает упрека, когда его ученость, всегда находящаяся в полной готовности, не позволяет ему с ходу выполнить какую-нибудь обязанность. Словом, хотя он о своих служебных обязанностях печется весьма рачительно, все же исполнение их сопряжено с трудностями, о которых уже говорилось. Никогда не ощущал он недостатка в материале, питающем его страсть, пылкое рвение и любовь к изучению всего трудного. Ему на ум одновременно приходят тысячи вопросов, решение которых, поскольку он не может ограничить себя во времени, наносит больший ущерб его служебным обязанностям, чем легкомыслие. Нет сомнения в том, что если бы ему выпала судьба идти на военную службу (о чем — в другом месте), то он показал бы себя храбрецом. Ибо не тот лучший солдат, кто растратил все свое состояние и с отчаяния отправился на военную службу. Ему присущи  {178}  ярость, хитрость, бдительность, непрестанная готовность к мгновенному действию и, возможно, удачливость.

Теперь было бы уместно поговорить о первом, если бы о нем все уже не было сказано. Ни один из тех, в ком сильна страсть, не следует доводам рассудка; у юности — юношеские желания. И все же, чтобы до конца разобраться в этом вопросе, необходимо подробно рассмотреть разум, способность к суждению и пониманию. Я считаю, что тот, кто видит истину и добродетель, видит лучше всех прочих, что способности этой всегда сопутствует способность рассуждать здраво, и что тот, кто обнаруживает признак острого ума, способен судить о множестве вещей, в которых он разбирается, в силу чего суждение человека просвещенного при прочих равных обстоятельствах всегда ближе к истине, чем суждение невежды. Поэтому зодчий, воздвигший чудесное здание, лучше судит о различного рода сооружениях, хотя он и не всегда является их создателем. Суждение — порождение разума, деяние — порождение страсти. Именно поэтому и случается иногда, что ученейшие мужи дают дурные советы государству, ибо они поддаются страстям и с нечистой совестью отстаивают дурное. И все же чем образованней человек, тем справедливее он по сравнению с человеком неученым и неопытным. Имеются и другие обстоятельства, мешающие некоторым установить познаваемую ими истину: папистам — власть папы, религия древности, одним — суеверия, другим — пристрастие к определенному государственному устройству или мнение множества единомышленников. Поэтому астролог не может заранее предсказать, каких взглядов будет придерживаться рожденный по любому вопросу. Впрочем, тому, кто силен разумом, как правило, обстоятельства менее всего мешают выносить здравые суждения. Не далек от вершины тот, кого потрясают вещи, имеющие заурядную форму и потому ставшие настолько привычными, что люди не могут постичь истину. Те же, кто встречает на пути к истине препятствия, не отличаются ни истинно высоким духом, ни особой ученостью. Беллармина отношу к числу ученейших. Ему мешает не религия, а пристрастность и страх за свою славу. Сколь многочисленны препятствия, затрудняющие познание истины. По-видимому, он не читает того, что пишут, или не задумывается над доводами, приводимыми в защиту нашего дела. Быть может, он надеется, что некие смягчающие обстоятельства позволят ему  {179}  улучшить свое положение» Он пребывает среди наших врагов и придерживается того мнения, что не следует вносить необдуманные изменения и что надлежит все испробовать и испытать. Именно так и поступали ученейшие и достославнейшие мужи до нашего времени. Что мне сказать о Лютере? Он не похож на других. Чтобы постичь истину, он двигался не по той территории, по которой прошествовали мудрейшие. По этой причине он и стал самым мудрым из всех. Но что сказать о его пристрастии к сквернословию и брани? Подобает ли оно мудрому? Он поступал так, но не одобрял этого. Он заблуждался в страсти, а не в суждении. По-видимому, полезнейшим окажется тот муж, которому присущи не только здравость суждений, но и пылкость и страстность. Такой муж, если эти качества проявляются во всех его поступках и согласуются с разумом, действует как бы по божьему велению. В противном случае великие натуры вместе с великими добродетелями приносят и великие ошибки. Большой ущерб наносят справедливости те, кто честолюбив, обуреваем жаждой власти или корыстолюбием. В них страсть одерживает верх над разумом. Это подтверждает то, о чем я говорил в самом начале: способность к здравому суждению связана с одаренностью. Если какие-то знаки свидетельствуют об одном, то они свидетельствуют и о другом. Но чтобы вызвать все то, о чем я говорю, недостаточно быть сильным в свете суждений, воспламеняться различными страстями, начав многое, продолжать заниматься многим, допускать необдуманные высказывания и в юности видеть не все. К этому надлежит, в-четвертых, присоединить невероятную любовь к славе, похвалам, одобрению. Этому человеку так часто случалось совершать нелепые поступки или высказывать бессмысленные утверждения, что следует опасаться, как бы его не сочли глупцом. То же суровое суждение он подкреплял и с другой стороны, решая, что хорошо и что плохо, в зависимости от того, как ответит судьба. До тех пор, пока начатое не приведет к успеху или к неудаче, он не может правильно судить об этом. Если он совершил какую-нибудь провинность тайно, то обдумывает содеянное почти спокойно. Во всяком случае он часто проклинает не то, что свершилось, а всю свою натуру. Особенно заботится он не о том, как снискать себе пропитание, не об одежде, не о горе, не о радости и не о своих работах. Его помыслы заняты главным образом тем, что думают о нем люди,  {180}  которые все кажутся ему великими. Откуда это глупое стремление «быть замеченным», хотя само по себе то, чем он занимается, достойно всяческого уважения? Итак, необходимо рассмотреть два вопроса: 1) почему он любит лишь подлинную славу? 2) почему он любит ее так сильно? Выше мы уже выяснили нечто другое: почему все, к чему он приступает, сначала сопровождается столь пылкими и бурными восторгами.

Итак, если сила Меркурия кроется в Солнце, то причина проявляется лишь отчасти. Действительно, Солнце находится в секстиле с Юпитером и в соединении¹³ с Венерой, которая есть не что иное, как красота, и, возможно, следует добавить, что квадратура Юпитера предшествует асценденту, Солнце стоит в VII доме, а Луна — в тригоне¹⁴ с Марсом. Кроме того, возможно, что Луна находится в асценденте с весьма многими звездами. К тому же Юпитер располагается в глубине неба¹⁵. Разве все это — не многочисленные благоприятные показатели? Итак, Солнце в секстиле с Сатурном делает подозрительным, беспокойным, боязливым, склонным к ночным бдениям и внимательным к мелким подробностям. Когда же он исследует собственную жизнь и обнаруживает свои ошибки, то более всего его огорчает то, что он считает наихудшим. Но, как мы уже говорили, ему лишь кажется, что то или иное плохо. В действительности же хуже всего позор. Впрочем, к чему он скорбит о том, что познано? Не потому ли, что это естественно или является божественным инстинктом? Напротив! Люди заметнейшим образом отличаются друг от друга именно тем, что одним позор причиняет страдания, других оставляет равнодушными, мы различаем их, говоря о «хороших и дурных природных наклонностях». Откуда проистекает столь сильное страдание? Может быть, из его большой любви к славе? Откуда берутся оба? Выше мы уже говорили о его страсти и любви к различного рода забавным выдумкам, теперь же настала пора поговорить о морали. Не потому ли страдание его столь мучительно, что он остро сознает, сколь плохо то или иное, а плохое, естественно, причиняет страдание? Тогда любую добродетель, присущую духу, можно было бы вывести из разума.

Итак, лучше всего, когда прилежание сочетается с дарованием. И здесь замечательно во всех отношениях, что лишь квадратурные лучи Марса усиливают чрезмерную торопливость и склонность начинать одновременно  {181}  множество дел. Заметь: у Магерлина Юпитер находится в асценденте, и Магерлин так заботится о признании и похвалах. Следовательно, простой характер Юпитера проявляется в стремлении к почестям. Но одно дело почести, а другое — похвалы. Между тем и другим необходимо проводить различие: похвалы основаны на мнении людей и на их оценках, почести — на церемониях, приветствиях, титулах, знаках почтения и могут воздаваться без похвал. Но если почести не лишены смысла, то исходить они должны из похвал. Достоинство в определенной мере зиждется на почестях, если почести связаны с похвалами. Превосходство, преимущество служат основой, и их можно мыслить и без похвал. Авторитет в конечном счете опирается на мнение других, а в первую очередь на то, чем мы воздаем за что-нибудь, и присущ в равной мере благодетелям и покровителям, даже если те и не удостаиваются похвал, а также людям могущественным и богатым. Добродетель есть нечто более таинственное, чем превосходство, ибо ее принято рассматривать просто, а превосходство — лишь в сравнении. Авторитет — это молчаливое царствование без царских почестей. Так царствовал Лютер.

С юных лет у этого человека были враги. Первым, кто сохранился в моей памяти, был Хольп, а также все соученики: в Маульбронне — Молитор и Виланд, в Тюбингене — Кёллин, в Бебенхаузе — Браунбаум, в Маульбронне — Цигельхойзер. Перечисляю лишь тех, кто враждовал со мной на протяжении многих лет.

В Тюбингене — Гульденрейх, Зейфферт, Ортольф, в Адельберге — Лендлин, в Маульбронне — Ребшток, Хузель, в Тюбингене — Даубер, Лорхард. Мой родственник Егер, Иоганн Региус, Мурр, Шпейдель, Цейлер, брат Иоганна Молитора, А. Крелль, тесть; все это главным образом сверстники, остальным приходилось по тем или иным причинам сталкиваться с этим человеком. Итак, все помыслы его были постоянно заняты борьбой с врагами. Может быть, потому, что те всегда соперничали с ним в добродетели, преуспеянии, отличиях и удаче? Или потому, что Солнце и Меркурий стоят в XII доме?

Между Хольпом и мной шло тайное соперничество по ученым вопросам. Он часто ненавидел меня и дважды дрался со мной: один раз в Монберге и один раз в Маульбронне. Но после того как первое место досталось мне, наши отношения снова наладились. Он оставил  {182}  надежду вернуть себе то место, которое он занимал прежде, и так как всегда опасался потерять это место, то после того, как его опасения сбылись, его антипатия ко мне прошла вместе с опасениями. Молитор питал ненависть ко мне втайне по той же причине, но внешне под благовидным предлогом: некогда я совершил предательство по отношению к нему и к Виланду. Но я молил о прощении и его, и Цигельхойзера. Кёдлин не питал ко мне ненависти, скорее я ненавидел его. Он подружился было со мной, но потом стал непрестанно ссориться. Я никогда не помышлял о том, чтобы причинить ему зло, но разговоры с ним были для меня невыносимы. Наши отношения были вполне приличными, ибо в том, что касается чувств, они были более чем дружескими, а в делах — чистыми, не запятнанными ничем постыдным. Ни с кем другим у меня не было ни резких споров, ни длительных размолвок. Мой веселый нрав и склонность к шуткам привели к тому, что Браунбаум из друга стал моим врагом, из-за чего проистекла несправедливая для обоих сторон перемена, которую я переживал очень тяжело. Гульденрейха отвратили от меня прежде всего не сдержанное мною слово и необоснованность моих упреков. Ненависть Зейфферта я вызвал сам, так как другие относились к нему без симпатий, а я вздумал поддразнивать его, хотя он не давал для этого ни малейшего повода. Ортольф не выносил меня так же, как я Кёллина, хотя я любил его, но напряженность охватывала многие стороны наших взаимоотношений. Я пытался подражать ему в прилежании, почти завидовал его проницательности, а его злословие и подозрения заставляли меня пылать от негодования. Нередко каким-нибудь проступком я вызывал всеобщий гнев: в Адельберге — доносами, в Маульбронне — тем, что я вступился за Гретера, в Тюбингене — просьбами соблюдать тишину, высказанными в грубой форме. Лендлин поссорился со мной из-за неуместной надписи, Шпангенберг — из-за того, что я, не подумав, поправил его, хотя он был преподавателем. Клебер возненавидел меня из-за ложного подозрения, как своего соперника, хотя некогда относился ко мне с большой приязнью. К этому привели мои несколько рискованные высказывания и его угрюмый нрав. Он часто задирал меня и грозил кулаками. Ребштока раздражало, когда кто-нибудь похвально отзывался о моих способностях, сказалось и его легкомыслие, ибо он позволил себе дурно  {183}  отзываться о моем отце. Когда же я хотел отомстить ему за это, получил побои, так как он был сильнее меня. Хузель также воспротивился моим успехам, хотя я не допустил по отношению к нему никакой несправедливости. Между Даубером и мной установились молчаливое соперничество и вражда, в которых обе стороны приняли почти равное участие. Однако он охотно наносил обиды. Лорхард не нашел со мной общего языка. Я пытался даже подражать ему, но ни он, ни кто-нибудь другой об этом не знал. Наконец, как и Даубер, страстно желавший вернуть себе занятое мной первое место, он возненавидел меня и начал вредить мне, так как занимал более высокое положение. Позднее своей дерзостью я навлек на себя гнев одного родственника из Мерингена. Наконец, когда мой спутник Егер злоупотребил моим доверием, обманул меня и растратил значительную часть моих денег, то я болел два года и пользовал свою хворь множеством сердитых писем. Между тем я заполучил еще одного врага в лице ректора. Причиной его недовольства явилась моя недостаточная почтительность по отношению к нему как главе университета и пренебрежительное отношение к отдаваемым им распоряжениям. Поэтому он преследовал меня поистине удивительным образом. Я не стал мстить ему, но не обошел молчанием столь оскорбительное и несправедливое обращение со мной. С Мур-ром мы стали врагами потому, что, оказав ему некогда благодеяния, я взял на себя смелость упрекнуть его, высказав сомнение в том, были ли у меня какие-нибудь основания для этого. Шпейдель, во всем доверявший ректору, используя авторитет должностного лица, стал вмешиваться в мою судьбу. Позднее он из корыстных соображений пытался расстроить мой брак; дабы снискать большую популярность, он вознамерился выдать вдову замуж по собственному усмотрению за человека, чьим благоволением ему необходимо было заручиться. Разумеется, ему непременно требовалось посоветоваться с вдовой. Пожалуй, наибольшее раздражение у меня вызывал Цейлер. Причин для этого было множество. Первоначально разногласия возникли из-за того, что я вопреки обычаю растратил приданое жены. За это он вздумал поколотить меня кулаками. Я имел право расходовать приданое жены, но, может быть, вел себя не слишком вежливо, что и вызвало неудовольствие. Он же был неправ, ибо отрицал и то и другое. Неумеренность моих  {184}  высказываний задела жен, и те почувствовали себя обиженными. Впоследствии многому помогло примирение. Он проявил необычайное своекорыстие, я выказал необычайный гнев. Мои взаимоотношения с Мюллером складывались так же. Несправедливость, состоявшая в том, что тот презирал и ругал меня, в моем представлении была гораздо большей, чем в действительности. Он хотел увезти и забрать мою падчерицу. Все это делалось для того, чтобы уязвить меня, я же своей горечью и злобой лишь пуще подстрекал его, и он стал угрожать мне наихудшим. Причиной ссоры с братом были, во-первых, его глупая хвастливость, во-вторых, моя страсть к упрекам, в-третьих, его непомерные требования и, в-четвертых, моя скупость. С Креллем мы разошлись в конечном счете из-за религии, к тому же он нарушил уговор. С тех пор я гневаюсь на него. Дай бог, чтоб этот гнев был последним! Итак, причины отчасти кроются во мне, отчасти в судьбе. Во мне — гнев, нетерпимость по отношению к неприятным мне людям, дерзкая страсть строить насмешки и потешаться, наконец, неуемное стремление судить обо всем, ибо я не упускаю случая сделать кому-нибудь замечание. В моей судьбе — неудачи, сопутствующие всему этому. Причина первого заключается в том, что Меркурий находится в квадратуре с Марсом, Луна — в тригоне с Марсом, Солнце — в секстиле с Сатурном, причина второго — в том, что Солнце и Меркурий пребывают в VII доме.

Этот человек обладает во всех отношениях собачьей натурой. Он вполне походит на обыкновенную дворнягу.

1) Телом подвижен, сухощав, хорошо сложен. Ест он то же, что любят собаки: ему доставляет удовольствие обгладывать кости и грызть хлебные корки, он прожорлив и способен проглотить все, что только попадется ему на глаза. Пьет он мало. Довольствуется самым малым.

2) Прежде всего он непрестанно заискивает перед старшими, как собака перед хозяевами, во всем зависит от других, стремится услужить им, если его упрекают, не гневается на них и всячески старается вновь заслужить их расположение. Испробовал свои силы в простейших видах деятельности из области науки и политики, а также в домашних делах. Он находится в непрестанном движении, и некоторым из тех, кто пытается что-нибудь сделать, он следует, стремясь сделать и придумать то же самое. Он нетерпелив в обращении и тех, кто имеет  {185}  обыкновение частенько заглядывать к нему в дом, встречает, как собака. Если кому-нибудь случается вызвать у него хотя бы малейшее неудовольствие, то он рычит и приходит в ярость, как собака. У него мертвая хватка, он преследует тех, кто плохо делает что-нибудь, и лает. Он кусается, и у него всегда наготове острое словцо. За это многие его ненавидят и стараются избегать, но старшие ценят его, как дорожат хорошей собакой хозяева. Боится купаться, погружаться в воду и мыться, как собака. Итак, ему присуще необычайное легкомыслие, идущее от Меркурия в квадратуре с Марсом и Луны в тригоне с Марсом. Но при всем том он заботится о своей жизни. Храбрость в жизни, преисполненной опасностями, чужда ему, возможно, потому, что эти аспекты не имеют отношения к Солнцу. Примерно так обстоит дело с легкомыслием, отсутствием храбрости, гневливостью, пристрастиями и всем прочим, в чем его обычно упрекают. Теперь речь должна идти о сторонах его состояния и характера, снискавших ему определенное уважение: о скромности, богобоязненности, верности, честности, изяществе. Наконец, нельзя не упомянуть и о том, что заложено в середине или из чего смешивается хорошее и дурное: например, о его любознательности и тщетном стремлении ко всему самому возвышенному.

В детстве учителя любили его за добрые задатки, хотя и в ту пору среди подобных себе он выделялся с худшей стороны. Достигнув юношеского возраста, он пользуется репутацией человека набожного, уравновешенного и прилежного, за что люди состоятельные благоволят к нему. Все это относится к судьбе и будет рассмотрено в дальнейшем. Что же касается существа дела, то он действительно набожен до суеверия. Прочитав впервые десятилетним мальчиком священное писание, он решил при вступлении в брак следовать примеру Якова и Ревекки и хотел придерживаться предписаний закона божьего; огорчался, что ему, поскольку жизнь его уже запятнана грехом, не суждено стать пророком; за каждый поступок налагал на себя епитимью и лишь после того, как выполнял ее, считал себя свободным от наказания. Обычно епитимья сводилась к повторению какой-нибудь заповеди. Если вечером, утомленный, он засыпал, не успев произнести вечернюю молитву, то на рассвете он присоединял ее к утренней молитве. Он взял за правило просить бога лишь о самом большом и лучшем с тем, чтобы бог,  {186}  проявив себя во временной помощи, позволил ему уверовать в вечную помощь и т. д. Охотно выступал со страстными речами о религии перед народом. Как уже говорилось выше, он с необычайным рвением заботился о собственной добродетели. Поэтому жизнь его не отмечена сколько-нибудь заметными пятнами, кроме тех, которые проистекают от гнева или легкомысленных и необдуманных забав. От этих пятен он не может избавиться и поныне. К старикам он относится с любовью и почтением, проявляет благодарность на словах и на деле и выказывает ее. Он стремится во всем знать меру, пытаясь познать первопричины вещей. Если он с чем-нибудь не согласен, то тотчас же хватается за оружие. По его мнению, язычники отнюдь не могут считаться осужденными на вечные муки лишь потому, что они не веруют в Христа; по этой же причине он призывает к миру между лютеранами и кальвинистами, он справедлив к папистам и рекомендует им всем справедливость.

Все это можно вывести из одного и того же источника, ибо всякий, обладающий здравым рассудком, думает так, любит бога и ближних; но ко всем его рассуждениям каким-то образом примешивается кротость. Откуда она исходит? Христианские добродетели исходят от бога. Почему не только из соединения Юпитера и Венеры с Солнцем? Несомненно, что Меркурию, находящемуся в квадратуре с Марсом, это качество не свойственно: кротость, о которой мы говорим, присуща лишь человеку. Может быть, в этом каким-то образом сказывается влияние асцендента и Луны? Но, с другой стороны, чрезмерная кротость вырождается в глупость так же, как чрезмерная набожность — в суеверие. То же относится и к снам. Откуда они возникают? Может быть, их причину следует искать в том, что Луна находится в депрессии в XII доме? И хотя это предположение весьма правдоподобно и многими почитается за истину (что он принимает не без возражений), над всем одерживает верх благоприятное мнение и добрая слава. Почему? Может быть, потому, что Юпитер находится в X доме, а Солнце и Венера в VII? Так более сильная экзальтация Юпитера побеждает депрессию Луны... (На этом рукопись обрывается.)

КРАТКИЕ КОММЕНТАРИИ

Новогодний подарок, или О шестиугольных снежинках

Небольшая, но значительная по содержанию работа Кеплера, впервые опубликованная в 1611 г. [1]. Перевод выполнен по [2, с. 261–280] и сверен с немецким переводом [3, 4].

И. И. Шафрановский, посвятивший подробному анализу сложного и причудливого сочинения Кеплера работу [5] и третью главу «Иоганн Кеплер — ранний предшественник структурной кристаллографии» [6], назвал его «первым по времени собственно кристаллографическим трактатом, свидетельствующим о приоритете Кеплера в области теоретической кристаллографии». «Изобилие глубочайших идей, широта подхода при рассмотрении причин образования снежинок, замечательные геометрические обобщения, смелость и остроумие высказанных гипотез поражают и сейчас,— продолжает Шафрановский.— Не всегда ясно, иронизирует автор над читателем или же преподносит ему под видом шуток результаты своих сокровеннейших размышлений. Местами кажется, что Кеплер пишет пародию, высмеивая схоластические построения и фантастические измышления своих коллег. И здесь же, рядом, нас изумляют блестящие догадки и гениальные прогнозы, приближающие его высказывания к современным воззрениям на геометрию и природу кристаллографических структур» [6, с. 50].

Высокие научные достоинства кеплеровского трактата «О шестиугольных снежинках» отмечает и академик В. И. Вернадский [7]: «Первой научной работой в кристаллографии явился небольшой труд Кеплера „О снеге”. В нем впервые точно и ясно выражен закон о сохранении постоянства гранных углов, правда, для одного вещества — снега. Эта работа явилась следствием увлечения Кеплера гармонией мира, его исканий разнообразных численных и геометрических соотношений в природных явлениях. Значение работы заключается в том, что он впервые доказал, что кристаллы подчиняются законам геометрии».

Разговор с звездным вестником

Вышедшая в свет в 1610 г. развернутая рецензия на «Звездный вестник» Галилея [9], содержащая изложение взглядов Кеплера по различным вопросам астрономической оптики. Перевод выполнен по [2, с. 283–311]. Подробный анализ оптических работ Кеплера и его вклада в астрономическую оптику можно найти в работах [10–12].

«Звездный вестник» содержит отчет об открытиях, совершенных Галилеем с помощью построенной им астрономической трубы: обнаружение тонких деталей рельефа лунной поверхности, открытие четырех наиболее крупных спутников Юпитера, фаз Венеры, формы Сатурна. Кеплер получил от Галилея рукопись «Звездного вестника» 8 апреля 1610 г. (впервые Галилей навел астрономическую трубу на небо в ночь с 8 на 9 января 1610 г.), к 19 апреля «Разговор с звездным вестником» был закончен.

Сон, или Посмертное сочинение о лунной астрономии

Научно-фантастическое произведение, над которым Кеплер работал с 1593 г., опубликованное впервые лишь после его смерти в 1634 г., но известное в списках. По мнению некоторых историков, по крайней мере один из списков попал в Вюртемберг и сыграл определенную роль в обвинении матери Кеплера в колдовстве. Перевод выполнен по [8, с. 27–123] и сверен с английским переводом [15]. Рукопись «Сна» Кеплер после прочтения «Беседы о лице, видимом на диске Луны» Плутарха подверг значительной переработке, а «Беседы» перевел с греческого на латынь, восстановив значительные пробелы. На русский язык «Беседы» Плутарха перевел Г. А. Иванов по предложению директора Московской астрономической обсерватории В. К. Цераского [16]. Первое в истории астрономии сочинение, в котором явления описываются такими, какими их видит наблюдатель, находящийся на Луне.

О себе

Гороскоп, составленный Кеплером предположительно в ноябре-декабре 1597 г. Перевод выполнен по [8, с. 476–483] и сверен с немецким переводом Ф. Хаммера [17]. Фрагмент перевода опубликован в журнале «Природа», 1980, № 1, с. 120–128.

Относительно взглядов Кеплера на астрологию, существенно отличающихся от традиционных, см. [18]. По мнению Кеплера, «в небесах нет светил, приносящих несчастье», но человеческая  {190}  душа обладает способностью «резонировать» па определенные углы (аспекты) между лучами, приходящими на Землю от планет. Теория аспектов была использована Кеплером в «Гармонии мира» при выводе третьего закона движения планет.

ЛИТЕРАТУРА