А.П. Михайловский ВЕРТИКАЛЬНОЕ ВСПЛЫТИЕ ЗАПИСКИ ПОДВОДНИКА САНКТ-ПЕТЕРБУРГ «НАУКА» 1995

ББК 68.66 М69

На примерах неординарной служебной судьбы автор, Герой Советского Союза, адмирал, академик, доктор военно-морских наук, профессор Военно-морской академии А. П. Михайловский, рассказывает о некоторых этапах развития океанского ракетно-ядерного флота России, о технике и тактике подводных лодок, их вкладе в освоение Мирового океана, об интересных, а порой и уникальных морских походах.

Книга, повествующая о сложнейших проблемах подводного плавания и ядерной энергетики, изложена хорошим литературным языком, в живой увлекательной манере, а поэтому доступна не только специалистам, но и широкому кругу читателей.

Редактор издательства А. Ф. ВАРУСТИНА

От автора

Передо мной кипа тетрадок. Они различны по формату, сшиты из бумаги разного качества, исписаны то карандашом, то чернилами. Текст полустерт, некоторые страницы вырваны и утеряны... Даже почерк разный: в первых тетрадях ломающийся, почти детский, тогда как в последних — уже совсем твердый, «штурманский». Это мои «записки» более чем пятидесятилетней давности, которые я всюду возил с собой, время от времени дополняя их очерками памятных событий. «Записки» разрознены и непоследовательны, зачастую наивны. Порой касаются мелочей, но упускают важнейшие, на мой теперешний взгляд, обстоятельства. Есть множество и других недостатков, в том числе литературных. Но, пожалуй, присутствует главное — ощущение времени, подробности из той жизни, достоверность, взгляды, мироощущение моих сверстников — молодых людей того времени. Сегодня даже я сам не смог бы рассказать потомкам о минувших годах так независимо и объективно, как это делают мои «записки». Именно это и подвигнуло меня на публикацию курсантских и морских тетрадок, в том числе памятной «арктической». При этом весьма уповаю на понимание читателя: за последние годы произошло столько изменений в мире и в нашей стране, что, разумеется, не мог не измениться и сам автор. О многом, конечно же, сегодня я писал бы по-другому — другое видение, иная мера понимания происходящего и дозволенности использования известных  {3}  мне фактов и событий... Но этому осмыслению, если хватит сил и здоровья, попытаюсь посвятить — вслед за «записками» курсанта и подводника — свою итоговую книгу — «Записки адмирала». А пока, читатель, обратимся к годам далеким, во многом уже историческим, откуда началось становление автора как мореплавателя и военачальника, прошедшего затем все океаны и многие моря земного шара под водой, на избранной глубине.

А. П. Михайловский

Санкт-Петербург, 1994 г.

Валаам и война

22 июня 1941 г.

После завтрака вдруг приказали выходить на общее построение всего лагеря. Политрук т. Дубровский объявил, что началась война с Германией. Он сказал речь. Здорово говорил, я не слышал раньше, чтобы так говорили. Потом пошли строем на площадь у монастыря, где состоялся митинг всех военно-морских частей Валаамского гарнизона. Играл оркестр. Было и весело, и жутковато.

Прав, значит, оказался батальонный комиссар, который еще дня три назад приезжал к нам в лагерь и рассказывал, что немцы сосредотачиваются у границы и готовятся к нападению на нашу страну. А граница-то здесь совсем недалеко, правда, не с Германией, а с Финляндией.

К обеду объявили о введении на острове военного положения. Военрук т. Эндзелин отдал распоряжение об организации постов воздушного наблюдения, приказал снять белые чехлы с бескозырок, распределил нас по местам укрытий, приказал усилить охрану лагеря и службу нести с мелкокалиберками. Весь день были занятия по военной подготовке, а к вечеру разошлись по палаткам. Ребята обсуждали события. Настроение боевое, приподнятое. Жаль только, что оружия настоящего нет, одни мелкашки.

А мне ведь сегодня исполнилось 16 лет! Ничего себе подарочек! Постараюсь теперь записывать подробнее все, что будет происходить.

23 июня.

Сегодня привезли пулемет. Изучали, разбирали, собирали, смазывали, набивали ленты патронами. Мировецкая штуковина! Хотелось попробовать пострелять, но не разрешили.

После обеда снова ходили на шлюпках. Лошадиная работа. Устал, да и руки побил. Ходят слухи, что все наши командиры уедут на фронт, а нам пришлют новых.

Сейчас Иванников получил письмо из дома. Всем завидно. Что-то ни отец, ни Нина не отвечают на мои письма.

24 июня.

Уже два дня идет война, и все разговоры только о ней, а половина всех поющих и свистящих напевают и насвистывают сигнал боевой тревоги. Хорошо бы хоть на время забыть  {7}  о войне, не думать о том, что каждую минуту с колокольни может вихрем слететь сигнальщик с объявлением о появлении немецких самолетов, что каждую минуту с неба могут посыпаться металлические штучки, начиненные различными «вкусными» вещами...

25 июня.

Сегодня были первые занятия с новыми командирами. Они из школы боцманов и из учебного отряда подводного плавания имени Кирова. Пришли в лагерь утром строем. У всех боевые винтовки и есть запас патронов.

Командиром роты у нас отныне будет главный старшина т. Дубинин, а командиром взвода, очевидно, краснофлотец т. Локотилов.

Ночью была объявлена фактическая воздушная тревога. Мы лазали на скалы, смотрели багровое зарево на том берегу, в районе Сортовалы. Был слышен гул моторов и взрывы бомб. Над Валаамом тоже появилось несколько самолетов, но их, говорят, отогнали. Бомбежки не было.

А я недавно прочитал пьесу Афиногенова «Машенька». Хорошая пьеса. Только автор, по-моему, переборщил немного в отношении шестнадцатилетних ребят. У других авторов они порой выглядят 10—12-летними дурачками, а здесь как 20-летние молодые люди. Но все равно пьеса хорошая, Недурно показан новый советский человек в лице Леонида.

28 июня.

Нас спешно эвакуировали с Валаама. Дело было так. После бомбардировки Сортовала и открытия Финского фронта нас выстроили и велели моментально собираться. В бухту пришли теплоходики «Кремль» и «Ленсовет». Через час выехала первая рота на «Кремле» прямо в Ленинград. А вечером ушли и мы на «Ленсовете», но не в Ленинград, а в Лахденпохью.

С пристани пешком 5 километров до станции. Пришли туда, а там следы недавнего налета, искореженные пути и обгоревшие вагоны. Но все же нас погрузили в теплушки и отправили в Ленинград.

Сейчас я сижу и пишу в училище им. Ф. Э. Дзержинского. В 2 часа ночи уходит наш поезд на Москву.

6 июля.

«Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои».

За всю свою жизнь т. Сталин ни разу еще не обращался так к народу. Положение угрожающее. Но я тоже верю, что наше дело правое, что мы победим.

Тысячи людей идут, в народное ополчение. По комсомольской мобилизации будут работать учащиеся средних школ.  {8}  Дети до 15 лет эвакуируются из Москвы. Все переключилось на военные нужды. «Все для фронта» — вот лозунг на сегодня.

Я каждый день хожу в свою военно-морскую спецшколу. Нас строят, проверяют, но занятий нет и нас распускают по домам. Вчера предупредили, что 9-го июля мы, наверно, уедем в военные лагеря, чтобы все были готовы.

А вчера уехала Нина. Поехала пионервожатой с эвакуирующимися ребятами. Позавчера окончательно с ней распрощался. Своих новых адресов мы не знаем. Все же писать-то будем, но только через московские квартиры.

Позавчера же познакомился с Нининым отцом, батальонным комиссаром. Кажется, хороший человек. Поговорили с ним по душам.

А ведь все может случиться. Может быть, я никогда уж больше не увижу мою Нинку. Последний раз мы стояли с ней на балконе, и ни я, ни она, наверно, не думали, что расстаемся надолго.

А впрочем, что это я тоску какую-то на себя нагоняю? Дурак!

18 июля.

Судьба играет человеком, а человек играет на трубе! Я уже в Сельцах, в лагере под Рязанью. Рядом с нами первая артспецшкола. Дисциплина здесь строгая. Сажают на губу за малейшую провинность. Одного парня за попытку нападения на часового, говорят, отдают в трибунал.

Учеба идет не очень хорошо. Шлюпок пока нет. Правда, основательно взялись за винтовку, семафор, строевуху и физкультуру. Говорят, что перерыва между летней учебой и занятиями по курсу 9-го класса не будет. И правильно! Какие уж тут каникулы?

Начальником лагсбора назначен наш старший политрук т. Дубровский, и это очень хорошо: политрук — порядочный человек.

20 июля.

Скука. Скучно, черт возьми! Делать нечего-о-о! Пишу в воскресенье. Работ никаких нет. Сижу на пригорке. Внизу передо мной поле, а дальше синей узкой полоской поблескивает Ока. Тихо-тихо.

Вот сбоку из лесу вышел патруль. В лагере пусто. Откуда-то доносится звук трубы. Это Витька Немилов разучивает новую песенку. И мне бы надо взяться за свою альтушку, а то капельдудкин Садовский ругаться будет.

Отдыхаем, а ведь идет война, гибнут люди, а мы? Каких-то жалких 6 часов в сутки тратим на учебу. Из них на истинно полезные вещи, как то винтовки часть материальная или семафор — всего 2 часа. Позор!  {9} 

Шлюпок все еще нет, а когда и будут, то ходить-то придется через 2 дня на третий и то при условии, если шлюпки использовать круглые сутки.

Эх, черт возьми! Зря уехали с Валаама! Ведь как только там появились младшие командиры, занятия наладились.

А здесь? Как мокрые курицы. Чуть похолодало — уже не купаться. Нарядов тяжелых не дают. Есть, правда, губа, но сидеть-то на ней — одно удовольствие. Разве это военный лагерь? Сегодня, поскольку свободного времени много, перенесу в дневник вчерашние занятия — описание винтовки и шлюпочные команды. Авось этот конспект пригодится или пусть останется на память как исторический факт. Итак: БОЕВАЯ ВИНТОВКА (Образца 1891 — 1930 гг.). Вес — 4,5 кг. Длина — 165 см. Дальность полета пули до 5 км. Прицел рассчитан на 2000 м. Наилучшее прицеливание на расстоянии 400 м (снайпер с оптическим прицелом 800 м). Пуля боевой винтовки пробивает: 1 2 дюймовых досок, поставленных на расстоянии одного дюйма друг от друга, шейку рельса, половину кирпича. Совершенно не пробивает пуховую подушку.

Винтовка состоит из семи основных частей: ложа, ствола со ствольной коробкой, ствольной накладки, затвора, магазинной коробки, штыка и шомпола с мелочным прибором.

Ложе имеет цевье, шейку и приклад. Ствол со ствольной коробкой включает: основание мушки, мушку, прицельную колодку, прицельную планку (рамку), отсечку отражателя.

Затвор — самая хитрая часть винтовки — состоит из стебля затвора с гребнем и рукояткой, соединительной планки, курка с пуговкой, ударника с бойком, боевой пружины, выбрасывателя и боевой личинки.

Магазинная коробка включает: щеки, спусковую скобу, крышку подающего механизма: ось подающего механизма, пружину рычага, рычаг, пружину подавателя и подаватель.

Штык имеет лезвие, шейку, трубку и хомутик (или пружинную защелку), а шомпол с мелочным прибором составляют: сам шомпол, верхнее и нижнее локтевые кольца с пружинами, затыльник, металлическая оправа глазков, металлическая обивка оконечности цевья и обоих концов ствольной накладки, винт упора, винт хвоста, нагель, ремень.

К винтовке полагается отвертка, ершик, протирка, шпилька, масленка с маслом и щелочью, а также патронташ с патронами.

Обращаться с винтовкой надо бережно и аккуратно. Всегда содержать ее в чистоте и в готовности к бою. КОМАНДЫ, ПОДАВАЕМЫЕ ПРИ ГРЕБЛЕ НА ШЛЮПКАХ:

«Уключины вставить, весла разобрать!»;

«Весла!» (весла вставляют в уключины и заносят назад для гребка);

«На воду!» (делается первый и последующие гребки);  {10} 

«Весла в воду!» (опущенные в воду весла тормозят движение шлюпки);

«Весла на укол!» (вальками весел отталкиваются ото дна);

«Табань!» (гребут в обратную сторону для быстрейшего торможения шлюпки или движением задним ходом);

«Суши весла!» (оставаясь в уключинах весла поднимаются над водой)

«Весла под рангоут!» (вальки остающихся в уключинах весел засовываются под рангоут);

«Крюк!» (баковые ставят весла на валек, а затем, положив их вдоль борта, берут опорные крюки);

«Шабаш!» (весла и уключины вынимаются и складываются по борту).

Скорее бы прислали шлюпки!

2 августа.

Достал у ребят тетрадку с песнями. Среди них такие нашинские, как: «Балтийское море бушует», «Ходим в море часто», «В Кейптаунском порту», «Горит свеча дрожащим светом».

Я люблю петь и в строю и просто так, да вот, кроме припевов, слов не знаю. Надо переписать и выучить.

Все говорят, что учиться дальше будем в Москве. Уедем туда числа 25-го. Я очень рад. В лагере надоело.

30 августа.

Через день начинается новый учебный год в нашей спецшколе. Необычный год. Учеба в условиях войны — дело трудное. Но ничего не поделаешь, надо учиться. Из лагерей вернулись 27-го. Завтра будет смотр формы одежды.

А положение на фронтах плохое. Немцы наступают по всему фронту. Наши войска оставили Кривой Рог, Николаев, Днепропетровск, Житомир, Могилев, Смоленск.

Ленинград и Одесса — в особой опасности.

Ну, а личные мои дела таковы. В Москве я живу вместе с отцом и тетей Аней у нас на Фурманном. Мама с сестренкой Юлькой уехали в Челябинскую область. Дедушка с семьей переехал из Старой Руссы, где идут бои с немцами, в Калинин к тете Мане. Нина будет жить и учиться в Москве, а ее отец со своей частью находится где-то между Смоленском и Вязьмой. Костя в Москве, но я его еще не видел.

18 сентября.

Вот уже прошла большая половина сентября, а учиться по-настоящему мы так и не начали. Плохо. То пни корчуем, то рвы копаем, то дежурим на крышах по МПВО, то еще чего. Поэтому дневник свой я порядочно запустил.

На сегодняшний день положение таково. Отец срочно выехал со своей Военно-воздушной академией в Йошкар-Ола.  {11}  В Москве я живу вдвоем с теткой. Москва затемненная. Окна заклеены крест-накрест бумажными полосами. Почти каждый день воздушные тревоги. Я, если не в спецшколе, то лазаю с тетей Аней в ее смену на крышу нашего дома тушить зажигалки. Спускаться по тревоге в бомбоубежище она наотрез отказалась. Правильно, лучше на крыше, чем в подвале. И воздух чистый, и красиво.

В школе говорят, что у нас, наверно, организуют интернат и переведут на казарменное положение. Я рад. Война так война, служба так служба.

Вдали ото всех морей

20 сентября 1941 г.

Ввиду непосредственной угрозы Москве, наша спецшкола эвакуируется в Сибирь, в город Ачинск.

Сейчас пишу с дороги. Едем в теплушках. Страшно тесно и грязно. Пищи пока хватает. Перед отъездом нам выдали новые брюки и ботинки. Это хорошо, так как мои за прошлый год, особенно на Валааме и в Сельцах, изрядно поистрепались.

Но это все пустяки. Главное, что перед отъездом я не попрощался с Ниной. Она была в Серпухове, потом приехала в Москву, но ко мне почему-то не зашла и даже не позвонила. Я так и не увидел ее до отъезда. Сейчас буду писать ей письмо.

5 ноября.

Постараюсь подробно описать всю поездку и пребывание в Ачинске и Улуе.

12 октября нам было официально объявлено об эвакуации спецшколы, назначенной на 15-е. Я спешно принялся за устройство своих дел, нужно было получить деньги по аттестату, оставленному мне отцом. Явился в военкомат и после долгих перипетий, добравшись до начальника финотдела, получил свои 350 рублей, да еще к моему немалому удивлению 137 рублей подъемного пособия в придачу. На полученные деньги накупил различных продуктов и предметов, необходимых в дороге.

Днем 15 октября собрал в чемодан и рюкзак свои вещи и, распрощавшись с тетей Аней, взвалил свой багаж на плечи и отправился в школу, где собрались уже почти все ребята.

Сидеть и ждать пришлось долго. Только поздно ночью нашу роту выстроили и отвели на станцию «Московская товарная».

От школы до станции довольно далеко, и тащить на себе тяжелейшие чемодан и рюкзак совсем не просто. Еле-еле  {12}  добрались до эшелона и с огромным трудом погрузились в теплушку.

В теплушке, кроме нашего взвода, помещался еще пятый взвод первой роты со всеми вещами, а также несколько огромных и тяжелых ящиков из учебной части. Теснотища страшная.

Я со своим товарищем Генкой Надьярных устроился на матрацах, брошенных на пол возле нижних нар. Это самые свободные, но и самые грязные места. Кроме того, часто ходят по ногам.

На станции простояли целые сутки, и только в ночь с 16-го на 17-е поезд тронулся. Первые 100 километров эшелон или мчался бешеным темпом, или плелся как черепаха, останавливаясь на каждом разъезде. Очевидно, опасались налетов на линию. А дальше шли довольно равномерно, но медленно. Подолгу стояли на самых маленьких полустанках, а то и просто в поле.

Жизнь в вагоне очень скучная и однообразная. Да и стыдно: ведь на восток едем, подальше от фронта. Читать нечего, писать нельзя, нечем, да и не на чем.

Все свои пищевые ресурсы мы сложили в общий мешок. «Мы» — это корпорация: Генка Надьярных, Игорь Шабалин и я. По-моему очень хорошие ребята. Корпорацией жить легче и веселее.

В дорогу взял с: собой 250 рублей. Скоро растаяла первая сотня. Цены на станциях взвинчены до невероятности. Масло — 30 рублей фунт, соленый огурец — рубль штука.

В дороге от скуки стал курить, тем более, что это не воспрещалось. Командир Крюков, ехавший в нашем вагоне, сам стрелял у ребят табачку. Курение доставляет мне удовольствие. Сейчас уже трудно провести день, не выкурив хоть одной цигарки. Курим махорку. Табаку и папирос нет. Установил для себя в курении некоторые правила: остатков не курить, чужого не стрелять, при возможности купить трубку и курить только ее.

После Уфы на станциях стало попадаться вино. Решили попробовать, благо деньги еще есть. Понравилось. Лежишь на своем «ложе», поезд постукивает колесами, посреди вагона ярко пылают угли в буржуйке, а ты наливаешь из чайника и потягиваешь из кружки портвейн, глубоко-глубоко вдыхаешь невыразимо приятный махорочный дымок и ведешь задушевный разговор с друзьями. Красота!

2 ноября наш эшелон наконец-то прибыл к месту назначения в город Ачинск, расположенный неподалеку от Красноярска. Таким образом, путешествие наше продолжалось ровно полмесяца.

Выгрузили нас на станции Ачинск-1 примерно в 4 километрах от города. Пешком, навьюченные рюкзаками, чемоданами  {13}  и школьным имуществом, добрались до деревянного здания в центре города, где нас разместили.

Лежали и спали прямо на полу, так как сразу по приезде выяснилось, что город нас принять не может. Жить и учиться мы будем не в Ачинске, а в селении Большой Улуй, в 50 километрах от города.

На утро нас ожидало малоприятное известие: переход Ачинск — Улуй надо совершить пешком в один день. Выход завтра.

6 ноября.

Подняв личный состав школы чуть свет, командование наше выстроило батальон во дворе и благословило «на сей страшный подвиг». Колонной в две роты «спецов», с тремя десятками командиров, преподавателей и шестью подводами с нашими и школьными вещами мы вышли ровно в девять утра.

По городу шли строем и даже с песнями, но за чертой города строй распустили и мы пошли вольно, одной большой массой.

Дорога на Улуй представляет собой прямой, широкий тракт, на котором нет ни одного селения, ни одной деревеньки.

Шли довольно быстрым темпом, делая через каждый час ходьбы десятиминутные передышки. Первые 10—15 километров прошли бодро, оживленно, разговаривая, обмениваясь впечатлениями. Сильно интересовала окружающая природа. Я жаждал увидеть тайгу, которую, впрочем, так и не увидел во время пути.

Чем дальше уходили мы от Ачинска, тем хуже становилась дорога. Появились рытвины, грязь. Идти становилось труднее.

На 2 5-ом километре сделали большой привал минут на 30. «Спецы» приумолкли, оживленные разговоры прекратились. Бее легли прямо на землю. Когда я лег, то почувствовал, что сильно устал, а до Улуя еще добрая половина пути. Как идти дальше, не представляю!

Однако по сигналу поднялись и снова пошли ускоренным шагом. Начало темнеть. Ноги налились свинцом. Изредка кружится голова. Кроме того, натер себе пах суконными брюками. Никого не хочется ни видеть, ни слышать.

Стало совсем темно, но до Улуя наберется еще с десяток километров. О, черт! Это жалкое расстояние кажется длиннее всего пройденного сорокакилометрового пути. Ребята растянулись километров на 5. Ни о какой дисциплине ходьбы нет и речи. Каждый идет, как может. Но и нытья и жалоб нет: ведь там-то, на фронте, небось еще труднее. На сопровождающих нас подводах уже валяется с десяток больных.  {14} 

Тьма кромешная. До Улуя километра полтора. Страшно болят ноги. Идем по щиколотку в противной скользкой грязи. Чувствую, что если сейчас опуститься на землю, то встать будет чрезвычайно трудно.

Вдруг вдали вспыхивают огоньки. Это придает силы. Подходим. И, черт побрал бы, это еще не Улуй, а ферма «Заготскот». «До Улуя совсем близко — километра полтора, приобадривают местные жители».

О, черт! Километра полтора! Полтора! Близко! Хочется набить морду сообщившему эту «приятную» новость.

Иду, еле передвигая ноги. По обочинам дороги начинают появляться лежащие черные «спецовские» фигуры. На подводах нет больше места. Я чувствую, что не упаду, но как устал!

Наконец Улуй. Приходим в отведенное нам здание сельской школы. Там в классах на полу навалены груды соломы. Ребята, не раздеваясь, моментально валятся в солому и засыпают.

Не помню, как я лег и заснул, но на следующее утро проснулся от того, что нечто мокрое и грязное ткнулось мне в физиономию. Смотрю — сапог чей-то. Зашевелился, болят суставы ног. Поднялся все же! Пробрался между спящими ребятами, прошелся по коридору. Ничего, хожу, правда, пока что хожу в раскорячку.

Впрочем, к полудню ни боли, ни усталости я уже не чувствовал, а на следующее утро ощущал себя совершенно здоровым. Ну и дали же мы маршик! 50 километров за 8,5 часов! Век не забуду!

До окончательного расселения нас разместили на жительство в здании все той же школы. Прямо на полу ребята сделали себе постели из соломы и целыми днями валялись на них. Шамовку приносили прямо в школу и разливали по котелкам. Кормили плохо, горячую пищу давали один раз в день. Угнетало безделие и отсутствие ясности на будущее. Настроение — дрянь.

14 ноября.

Хочу описать событие, изменившее мое пребывание в Улуе.

Как-то является ко мне секретарь комсомола нашей спецшколы Григорьев и говорит: «Выделяй десять человек для поездки в колхозы по хлебозаготовкам. А твое личное участие обязательно».

Незадолго до этого меня избрали секретарем комсомольской организации нашей роты.

На следующий день мы — 25 человек комсомольского актива школы — явились в контору МТС на совещание руководителей колхозов района совместно с партийным, советским  {15}  и комсомольским активом. Там присутствовал секретарь райкома партии т. Обедин. Он долго говорил о наших задачах в колхозах. Совещание закончилось в 2 часа ночи.

После совещания сразу же нужно было ехать по местам. Я и собраться не успел как следует. Как был в спецовских клешах, шинельке да ботиночках, так и поехал. Правда, на голове у меня была теплая форменная шапка-ушанка, а на руках меховые летные перчатки — краги, подаренные перед отъездом отцом.

Быстро разошлись по саням, запряженным лошадьми, и разъехались в разных направлениях. Со мной в одних санях еще три «спеца» и уполномоченный райисполкома т. Левченко. До первого села Никольского доехали без приключений, но было тесно, и очень мерзли ноги.

В Никольском переночевали, а наутро уже в отдельных саночках двинулись в Троицкое. Дорога отличная. Выпал первый снежок. Солнышко и морозец градусов 15. Лошади бегут рысью. Незаметно домчались до Троицкого, а оно в 25 километрах от Улуя. Там Левченко выдал каждому из нас мандат и направил по колхозам сельсовета.

Мне достался колхоз, расположенный в деревне Шары-повке, в 25 километрах от Троицкого. А мандат выглядел так:

МАНДАТ

Пред. к-за Лененец вам райком направляет одного Краснофлотца для быстрейшего выполнения госпоставок т. Михайловского вы должны обеспечить его 1. продуктом питания бесплатно тоись за счет колхоза.

Уполномоченный от Ач. райисполкома Левченко

Хе-хе! Вот с таким мандатом и закатился я в мою Шары-повку.

Приезжаю в правление колхоза. На дверях замок. Слезаю с санок, обхожу избу вокруг. Никого. Отпустил моего возницу и решил идти искать председателя. Вдруг вижу идет ко мне человек в овчинной шубе.

— Здравствуйте, — говорю, — не знаете ли где найти председателя?

— Я — председатель.

— Як вам от райкома партии, — и протягиваю мандат, — Михайловский.

— Карпешко, — отвечает председатель и как-то сразу весь настораживается.

Ну, я ему объяснил по какому я делу. А я ездил не по обязательным хлебопоставкам, а по хлебозакупу. Зашли мы с ним в контору, поговорили. Председатель смягчился и пригласил к себе домой, в гости. Угостил обедом, поставил бутыль самогонки, но я вежливо отказался. Председатель выпил сам стаканчик.  {16} 

После обеда обговорили еще одно дело. Перед отъездом из Троицкого Левченко передал мне бланк повестки о трудовой повинности. Я должен был вписать туда фамилию кого-нибудь из шарыповских овчинников и отправить его в Ачинск на трудовой фронт, шить полушубки для армии.

Согласовав кандидатуру, мы пошли с председателем к нашей «жертве», и я вручил повестку. Вот черт! Я, мальчишка, сопляк стоял перед пожилым взрослым крестьянином, а он, называя меня на Вы, сокрушался и всеми силами старался отвертеться от повестки. Но я был непреклонен и для убедительности рассказал ему несколько эпизодов из жизни на Валааме и в Москве под бомбежками. В это время я чувствовал себя государственным человеком. Ну и дела!

Потом мы снова пошли в контору. Председатель пригласил счетовода, и мы составили график закупки и поставки зерна в Ачинск.

Я буду теперь контролировать этот график и, пока все не выполню, буду сидеть в Шарыповке. Председатель определил меня на жительство у одной красноармейки, неподалеку от правления.

Шарыповка — деревенька маленькая и стоит она, вся засыпанная снегом, в настоящей сибирской тайге.

Деревенские ребятишки ставят петли прямо за околицей, а наутро приносят домой зайцев. Морозы 30—40°, говорят, что доходят и до 60°.

В избе у моей хозяйки бедно. Большая самодельная кровать, маленький стол, две лавки, полочка с горшками да русская печь — вот и все, что есть в комнате. Я сплю на лавке, хозяйка со своими двумя мальчишками — на кровати. Она все время жалуется на жизнь. Но странное дело, она имеет корову, несколько свиней, огромные запасы сметаны, масла, картошки, лука. Хлеба хозяйка получает по 2 килограмма на трудодень. По моим представлениям — это целое богатство.

В доме грязно. Ребятишек по нужде на улицу не выпускают. Старший парнишка, лет десяти, уже курит во всю. Хозяйка дает курить даже своему двухлетнему Мишке.

Через пару дней пришли к нам в избу деревенские девчата и пригласили вечером на посиделки в Красную избу. Девчата мне понравились, и я с удовольствием согласился пойти с ними.

Красная изба — это просто большое помещение неподалеку от правления. Тепло, светло, по стенам лавки. Хромой дядька-гармонист играет неплохо. Девушки все нарядные в цветастых кофточках и разлетистых юбках. Валенки поснимали, одели туфли. Парней, кроме меня, всего двое, а девчат, наверное, десятка полтора. Танцуют друг с дружкой кадриль.  {17} 

Я танцевать не очень-то и умею, а в фигурах кадрили и вовсе ни уха, ни рыла, поэтому ограничиваюсь разговорами и рассказами о Москве и Ленинграде, о Валааме и флоте, об учебе и войне. Слушают меня внимательно, но постепенно вовлекают в танцы и учат танцевать кадриль.

Я, конечно, понимал, что военно-морская форма производит определенное впечатление не только на шарыповских, но и на московских девчонок, однако все равно было приятно от всеобщего внимания. Через неделю я уже свободно проделывал все замысловатые па кадрили то с Верой, звеньевой колхоза, то с Аней, животноводом колхозной фермы.

Когда последний обоз с зерном был отправлен в Ачинск, я стал тоже собираться в дорогу. Наверно, я был не самым зловредным уполномоченным, потому что провожать меня собралось довольно много народу. Пришли, конечно же, и девчата. Подъехала упряжка с саночками. Председатель дал мне валенки на дорогу, а потом, помявшись, сказал: — «Оставался бы ты, хлопец, с нами. Ты — парень правильный, не пьющий. Мы тебя женим тут. Хорошо заживем. А?»

Я хохотнул, потряс ему руку, прыгнул в санки и натянул овчинную полость. Возница чмокнул, и лошадка с места пошла рысью.

Когда я возвратился в Улуй, то увидел картину, в корне отличную от той, что была перед отъездом. Ребят уже расселили по избам, а школу приготовили для занятий. В избе по 20—25 человек. С питанием дело обстоит замечательно. Оказывается, в Улуе можно купить или сменять на одежду молоко, масло, мясо, муку, картошку, мед.

В нашем кубрике есть русская печь и еще одна печь с плитой, и мы сами готовим себе жратву. Я навострился делать оладьи, картофельные котлеты и жарить мясо. Но самой главной новостью было то, что мы, по-видимому, скоро возвратимся в Ачинск. Ура-а-а!

4 декабря.

Вчера приехали в Ачинск. Отвезли всех на грузовиках и разместили в большом мрачном доме с причудливой архитектурой. Называется «Синагога». Здесь до нас стояли войска ачинского гарнизона. Но войска ушли на фронт, а «синагогу» отдали нам.

Сплошные нары. Жить очень неудобно, тем более учиться. Но это все ерунда, важно что мы в городе, что можно сходить в баню, в парикмахерскую, в кино, починить сапоги.

Я получил в военкомате свои ежемесячные 350 рублей, из которых 127 отдал за долги, а на остальные решил устроить «пир» по случаю возвращения. Купили шесть четвертинок вишневки. Достали закуску — сыр-брынзу и котлеты. Генка и  {18}  Игорь приволокли еще два ведра пива на весь взвод. Пили пиво, пели песни («Смотрю в подзорную трубу на Валаам вдали»), вспоминали Москву, мечтали о будущем.

А на утро паршивое настроение. Болит голова. Стыдно. От 223 рублей осталось всего 60. Через день начинается учеба. В выходной сходил в кино и на это рублей 10 загубил. Отдал сапоги в починку и постригся в парикмахерской. Осталось в кармане 1 рубль 30 копеек.

Словом, отпраздновали! Завтра начинаются занятия.

13 декабря.

В Ачинск с фронта прибыло артиллерийское училище. В городе появились курсанты. Вскоре некоторые из них бродили по улицам уже подвыпившие. Двое таких курсантов, принявших, по-видимому, больше других, подошли к дверям нашего общежития. Разговорились. Один курсантик вдруг стал горько плакать и заявлять, что никуда из нашей школы не пойдет.

— Хочу в Морфлоте служить! — твердил он, и горькие-горькие слезы текли по его щекам.

Ребята стали его утешать, пригласили курсантов в кубрик. Сидели они у нас в кубрике, рассказывали о фронте, вытаскивали шашки, клялись уничтожать ненавистную немецкую сволочь, но в конце концов оба стали травить на пол, на нары, на вещи и, облегчившись, повалились и заснули. Ребята решили дать им проспаться и отправить восвояси.

В это время в кубрик пришли два «спеца» — Грин и Шавров. Один из пьяных курсантов валялся на вещах Грина. Тот обозлился и вместе с Шавровым побежал докладывать командиру роты.

Через несколько минут явился наш ротный командир т. Похвалла и несколько комвзводов. Похвалла сразу же схватил одного из курсантов и выставил его из кубрика во двор, а второго он не заметил, но тут раздался голос Шаврова:

— Товарищ командир, здесь еще один! Похвалла, конечно, приказывает тащить и его с нар. Шавров выволакивает совершенно уж невменяемого курсантика, но тот сопротивляется, чего-то орет и хватается за шашку, пытаясь вытянуть ее из ножен.

— Михайловский! Разоружить негодяя! — вдруг приказывает мне Похвалла.

Расстегнуть портупею и отобрать у него оружие было совсем не трудно, тем более что шашка — штука серьезная и в пьяных руках может наделать беды. Да он и не сопротивлялся. Сняв шашку, я отошел в сторону, а Похвалла с Шавровым и Грином потащили курсанта в комендатуру. Потом я узнал, что Грин по пути забежал в гальюн во дворе и три раза ударил по лицу находившегося там второго курсанта.  {19} 

Когда командир роты возвратился, я отдал ему шашку, а он приказал всем нам немедленно ложиться спать. Что-то будет теперь с бедным курсантом? За пьянку и, особенно за утрату личного оружия, в военное время карают строго. Опять на фронт? А может, и в трибунал?

К отбою школа гудела. «Спецы», возмущенные подлым поступком Грина и Шаврова, роптали:

— Они предали законы войскового товарищества!

— Они опозорили флот!

После отбоя к нарам, где расположились Грин и Шавров, начали стягиваться ребята. Пришли и из других кубриков.

Я чувствовал себя плохо. Ведь я же комсорг! Я не должен был допустить избиения! Однако в душе я был на стороне ребят и потому молчал.

Вокруг «подсудимых» собралась небольшая толпа. Те, почувствовав неладное, насторожились. Вдруг раздался резкий свист и моментально потух свет. Грин метнулся в сторону, но его вытащили из-под нар и начали лупцевать в полной тишине.

Снова раздался свист, все разбежались, а свет зажегся. Грин сидел на полу и вытирал кровавые сопли с распухшей физиономии.

В пылу драки все забыли о Шаврове. Но, когда увидели, как огромная его фигура сгорбилась, съежилась, как будто хотела целиком уйти в темный угол, утихшая, было, злоба стала опять закипать. Вдруг Шавров выпрямился. В руке его легким пламенем сверкнула сталь офицерского кортика. Ребята угрожающе зашумели, но отхлынули назад. Шавров быстро направился к двери. Перед ним образовался узкий проход. Хлопнула дверь перед носом обалдевших «спецов» и вслед за этим поднялся страшный шум, свист, ругань, улюлюканье. Но было уже поздно.

— Доносить пошел, паскуда!

Вспомнили о Грине, подняли его с пола, вытерли сопли, засунули его обратно на нары и стали ждать.

Ждать пришлось не долго. Через пятнадцать минут в кубрик вошел наш комвзвода Иван Алексеевич Кириллин и громко приказал:

— Выходи на построение в коридор!

Вскоре и вся рота выстраивается в коридоре. Выходит Похвалла.

Раздается команда «Смирно!» и входит временно исполняющий обязанности командира батальона капитан 3-го ранга Вальтер.

— Такую дрянь! — говорит он. — Такую невообразимую дрянь, как вы, мы будем безжалостно выкидывать из школы! Вам не место среди морских офицеров! Я много работал с  {20}  людьми, но таких, как вы, зверенышей, я еще никогда не видел!

Мы стоим подавленные. А мне совсем плохо. Какой же я комсомольский секретарь нашей старшей, передовой роты?! Конечно, я не должен был допустить этого самосуда.

Правда, Грин — отвратительная личность, он не первый раз предает своих товарищей из-за собственных интересов. Грин знается с ворами из роты нового набора и сам не чист на руку, но все же до самосуда допускать было нельзя. Мы должны быть благородными ребятами! Но что бы я мог сделать с несколькими сочувствующими? Ведь Грина не за последнюю подлость били. Били за все и всех. Били за то, что приходится сидеть в Ачинске, когда другие воюют; за то, что в школе имеет место воровство; за то, что начальство не предпринимает решительных мер.

Ребят я не виню. Но кто виноват? Отчасти, конечно, сам Грин, отчасти командование, отчасти комсомольская организация, а значит, и лично я.

Утром роту опять построили. Явился директор Таптыков, военрук Эндзелин, Вальтер и Похвалла. Говорил директор о том, что школа близка к полному разложению, что в школе идет пьянка, воровство, что дисциплина сильно упала, что есть случаи карточной игры, когда с банка снимают до 300 рублей, что ребята курят и спекулируют на базаре. Конечно, такие не все. Только небольшая группа портит дело. Ну а история с Грином обещает быть чрезвычайно серьезной. Было медицинское освидетельствование. У Грина нашли значительные травмы.

Посмотрим, что будет. Если до вечера еще что-либо случится, напишу.

18 декабря.

Неделю нас продержали на казарменном положении, лишив всю школу увольнения в город. Наводили дисциплину. Занимались строевой подготовкой, а позавчера нас из «синагоги» переселили в новое помещение. Кубрик представляет собой огромную, чисто выбеленную комнату. Вместо грязных нар стоят новые железные койки. Матрацы и подушки, правда, набиты соломой, зато постельное белье ослепляет своей белизной, и у всех одинаковые синие одеяла. На спинках кроватей висят чистые полотенца. Красотища!

Перед переселением всех до единого сводили в баню, коротко постригли, прожгли в вошебойке обмундирование. Гражданское бельишко, у кого было, отобрали и сожгли, а нам выдали по новой тельняшке и по паре кальсон с тесемочками. Я первый раз от самой Москвы разделся полностью и лег спать под простыню и одеяло.  {21} 

Вчера начали регулярные занятия по программам 9 класса, а сегодня в школе наши литераторы Седов и Паперный объявили об устройстве конкурса на лучшее исполнение стихов Лермонтова. Я решил принять участие в этом конкурсе, потому что Лермонтова люблю и кое-что из его стихов знаю на память.

Выбрал «бой с барсом» из «Мцыри», отрывок, правда, зачитанный, но все же настолько сильный, что, если его хорошо обыграть, можно получить на конкурсе один из призов.

20 декабря.

Мне давно хотелось взяться и написать краткие характеристики моих командиров и преподавателей. Пожалуй, можно начать сегодня.

Директор спецшколы Таптыков Дмитрий Николаевич. Высокий, красивый человек. Немного толстоват. Слегка вьющиеся волосы. Огромный открытый лоб. Как человек и командир Таптыков очень хорош. Ребята его уважают и любят. Если с ним поговорить по душам, то обязательно поймет и поможет. К сожалению, больше сказать ничего не могу: с нами, «спецами», директор бывает не очень часто.

Военный руководитель, он же командир батальона, старший лейтенант Эндзелин Герман Янович. Ходит всегда чистым и одетым по форме. Китель у него специального пошива, тщательно подогнанный по фигуре. Пуговицы на кителе не плоские штамповки, как у всех, а выпуклые, без кантика, с большим якорем и надраенные до умопомрачительного блеска. Из-под обшлагов кителя выглядывают белые крахмальные манжеты. Форма ему к лицу, а сам он очень красивый человек со статной прямой фигурой. По специальности старлейт связист. Служил на торпедных катерах. Морское дело знает отлично. Очень любит чистоту, дисциплину, строевую выправку и образцовый внешний вид «спецов».

По отношению к военруку ребята делятся на две группы. Одни считают, что Эндзелин солдафон и, кроме строя и внушений различного рода, ничего не знает и ничего не может. Действительно, с первого взгляда Эндзелин производит именно такое впечатление. Дело в том, что по национальности он латыш, разговаривает с акцентом. Его речь, с одной стороны, очень правильная, а с другой — бедновата на всякие русские словечки, что делает ее однообразной.

— Ви трапка, — может сказать старлейт нерадивому «спецу», — распустили живот, как беременный баба!

В действительности же Эндзелин обладает живым умом, а под внешней суровостью кроется огромная забота о нас — его подчиненных и воспитанниках.

Вторая группа ребят, к которой принадлежу и я, имеет о старлейте именно то мнение, которое я только что высказал.  {22} 

Комиссар школы — старший политрук Дубровский Николай Андреевич. Небольшого роста, всегда франтовато одетый, наш комиссар оказывает вначале благоприятное впечатление. Он приветлив, часто улыбается, прекрасный оратор, но когда достаточно присмотришься и привыкнешь к нему, то все его обаяние быстро пропадает.

По существу старший политрук работает в школе «без души», по обязанности. Мы все, кажется, не очень-то его интересуем. По-моему он склонен к демагогии. Все его речи, довольно интересные в середине, очень однообразны и скучны в начале и в конце.

В школе ходят слухи, что Дубровский скоро будет переведен от нас обратно в Москву.

Командир роты — Похвалла Юрий Рудольфович. Высокого роста, чуть сутуловат, в черных волосах пробивается седина. Командир запаса, много плававший на кораблях, он великолепно знает морское дело и строй, но в то же время, по-моему, высококультурный человек.

Обладая зычным голосом, Юрий Рудольфович не только командует, но и любит рассказывать о морских сражениях, вошедших в историю Русского флота, и его традициях. Он строг и требователен, но я не знаю человека в нашей школе, который плохо отозвался бы о нашем ротном.

Командир взвода — Кириллин Иван Алексеевич. Вместе с обязанностями комвзвода читает нам историю. Преподаватель он не очень хороший, но командир отличный. Как командир запаса он участвовал в Финской войне, на сухопутном фронте и потому владеет общевойсковой подготовкой. Хорошо относится к ребятам, любит «спецов», но очень не любит сачков и разгильдяев. Горой стоит за свой взвод. Веселый и жизнерадостный, он может в сердцах даже стукнуть по шее, но на него никто не обижается.

Боцман школы, мичман — Цисевич Феодосии Фомич. Чрезвычайно интересный человек. Старый моряк, служивший еще в царском флоте. Имеет огромный практический опыт. Бывал и в заграничных плаваниях, много интересного может рассказать. С нами боцман занимается такелажным делом, шлюпкой, парусами. От него же мы черпаем и морской фольклор. При случае боцман может обложить крепким словцом, воспроизведя малый, а то и большой «морской загиб». Сильно уважаю я этого преприятнейшего человека.

Ну вот на этом и кончается мое начальство. Далее идут преподаватели.

Литератор Седов. Его уроки самые интересные. На них сидишь как на иголках, всегда в напряжении, всегда с огромным вниманием слушаешь или споришь. Кроме того, Всеволода Андреевича можно спросить и по вопросам, не имеющим  {23}  отношения к литературе. Ответит обстоятельно, подробно и очень интересно. С ним можно поговорить о войне, о прочитанной книжке, о родителях, о музыке, о драке в роте, о чем угодно. Лично я считаю Седова лучшим преподавателем в школе.

Математик Заозерский. Такого ехидного и подлого типа я еще никогда не видел. Старый, толстый, обрюзгший, китель на нем сидит мешком, а лицо почти всегда безобразит седая щетина. Очень любит зло посмеяться над человеком за плохую сообразительность. Может обозвать болваном, а то и пожаловаться начальству. Единственное его достоинство — это то, что математик он прекрасный. На его уроках не поспишь и предмет свой он заставит знать.

Физик Евдокимов. Этого учителя ребята определенно не любят, считают, что он балда и самодур. И физику он преподает, на мой взгляд, неважно. Разжевывает, разжевывает материал, будто мы маленькие дети, аж противно становится. Мы уже все поняли, а он продолжает, пока сам не поймет. Ребята зовут его «Елдак».

Химик и биолог Синявский. Старичок с ухватками старой школы. Утверждает, что сначала нужно вызубрить урок, а уж потом понять его. Впрочем преподает-то он недурно, однако ни химия, ни биология меня лично особо не интересуют.

Географ Кудрявцев. Чрезвычайно тихий и скромный, похожий на ящерицу человек. Но знает в своем деле много и не понаслышке, так как ездил и по стране, и за границей. Географию преподает не книжную, а реальную. И так интересно преподает, что география, которую я в средней школе и в грош не ставил, здесь в спецшколе стала для меня чуть ли не любимейшим предметом.

Немка у нас здешняя, ачинская. Это единственная женщина среди преподавателей нашей спецшколы и ходит она не в форме, а в гражданской одежде и тем самым портит общий строгий воинский вид учебного заведения. С немецким языком у меня давние нелады, здесь я «нихт ферштеен». К фашистам отношусь с презрением и больше чем «посредственно» по немецкому никогда не имел. Да и зачем учить, если в училище все равно английским придется заниматься?

Физрук школы Колпаков. Крепкий, подвижный, азартный, напористый Сергей Алексеевич, несмотря на маленький рост, производит прекрасное впечатление. Вечный заводила всех наших спортивных мероприятий. Он отличный организатор как уроков физкультуры, так и всевозможных соревнований. К тому же еще и острослов.

— Осторожно юноша, — приговаривает Колпаков, ловко подставляя для страховки руку под плечо делающего стойку или крутящего кульбит «спеца», — сейчас последний элемент... доскок на черепок с выносом на носилках.  {24} 

Колпаков великолепный лыжник, хотя мне лично больше нравится спортивная гимнастика, с которой он меня познакомил еще в Москве, на Красносельской.

А теперь немножко о «спецах» и наших нравах.

Недавно у нас произошел такой случай. Один наш ученик Вася Кидяев поспорил с группой «спецов», что за 20 минут съест 6 порций каши. В случае проигрыша оставшаяся каша будет вывалена Ваське за ворот. Нашлись шесть желающих пожертвовать своей кашей ради такого удовольствия. Дали ему шесть порций, и он приступил к своим обязанностям.

Первые три порции Вася смолотил за пять минут, дальше дело пошло медленнее. Между ребятами заключались пари. Съест или не съест?! И вот под общий шум, улюлюканье и аплодисменты Васька закончил шестую порцию за пять минут до срока. Потом он улыбнулся, похлопал себя по животу, попросил и съел седьмую порцию — свою собственную. Бывают же люди!

21 декабря.

Какой я все-таки болван! Дернуло меня совершить этот дурацкий поступрк. Или лавры Васи Кидяева не дают мне покоя?

А дело в том, что двое из наших «спецов» Павка Сергеев и Кирилл Лавров захотели заболеть и поваляться в лазарете. Для этого они предприняли следующее дельце: выскочили босиком, в одних кальсонах на улицу и, промчавшись бегом по тридцатиградусному морозу метров двести, вернулись с гоготом назад. Конечно же, никто из них не заболел.

Не помню, как и случилось, но я высказал мысль, что такое расстояние, а то и вдвое больше, можно было бы пройти пешком, не торопясь. Они запротестовали. Меня заело.

— Пройду, — говорю, — четыреста метров на пари. Поспорили с Лавровым на ужин. Тут же образовалось «жюри».

Вечером ребята отмерили дистанцию, а после вечерней поверки вышли на улицу. Кирилл и все любопытствующие в шинелях и в шапках, а я без головного убора, в тельняшке, белых подштанниках и босиком. Яркая луна, белый хрустящий снег и мороз за тридцать. Вышли и пошли размеренным шагом. Идти было не очень холодно, только снег сначала сильно жег ноги. Когда повернул обратно, то так и подмывало броситься бежать. Да и ребята сзади начали покрикивать:

— Беги! Беги, дурак — поморозишься!

Но я выдержал и прошел все расстояние в прежнем темпе.

Пришел в кубрик, стал оттирать ноги. Не отходят. Плюнул на все и лег в постель. Ноги стали понемногу согреваться и вскоре так заболели, что было впору орать благим матом. Но я перемог себя и даже заснул.  {25} 

Проснулся утром — ступни жжет, попробовал ходить — больно. Пришлось идти к врачу. Врачиха посмотрела, покачала головой, спросила:

— Где это вас угораздило, молодой человек?

Я соврал что-то. Она намазала ноги чем-то желтым, дала таблеток и освобождение от уроков на три дня.

Сейчас сижу в кубрике и ожидаю ужина, который проиграл мне Лавров.

23 декабря.

В школу не хожу уже второй день. Валяюсь, читаю книги, пишу письма. Недавно к нам в кубрик провели радио, и я его слушаю.

Удивительное чувство возникает в душе, когда слышишь голос родной Москвы. Знакомый голос диктора читает сообщения Совинформбюро или статью из «Правды» или объявляет о какой-нибудь хорошей песне. Как мало ценил я радио раньше! Ведь благодаря ему я могу теперь слышать слова, которые в эту же минуту слушает отец, слушает Нина, слушают мама и Юлька, слушают все родные и знакомые, слушает весь народ нашей необъятной страны. Как это я мог не слушать радио целых четыре месяца? Радио — поистине великая вещь!

А сейчас передают, что немецкое наступление под Москвой окончательно сорвано. Фрицев погнали обратно. Уже освобождены Рогачево, Истра, Солнечногорск, Клин, Калинин, Волоколамск.

Воюют ребята! А я тут ерундой занимаюсь. Все! Хватит валяться! Завтра же пойду в школу.

29 декабря.

Сижу на ночном дневальстве. Ребята все спят, а я пишу.

Дисциплина у нас во взводе выправляется. Пока взвод лучший в школе. Ходим хорошо и всегда с песнями. Старший лейтенант очень нами доволен. Он всегда неравнодушно относится к первым взводам, но и требования к ним предъявляет повышенные.

Теперь вот наш взвод попал в фавориты. Отсюда всякие поблажки: репродуктор дали, завтра идем в баню, а другие взводы — только после Нового года пойдут. Старлеит обещал выдать каждому по новому гюйсу взамен старых. Лафа!

Но я не об этом. Только что перечитал все три тетрадки своего дневника и тетрадку с мамиными стихами. Осталось ощущение давно прошедшего счастья. Это время, до войны, так хорошо, так прекрасно, что я не могу назвать его обыкновенным словом. Какой я был тогда еще маленький!

На меня нахлынули воспоминания.

Мама сажает меня за стол. На столе всякие вкусные вещи: сахар, печенье, изюм. Сегодня выходной. По выходным мы  {26}  завтракаем все вместе: отец, мама и я. Я очень рад. Мой отец — командир. Он не пойдет сегодня в академию. Он весь день будет сегодня с нами: с мамой и со мной. Он такой большой и хороший. У него есть стол, а в нем страшно много интересных вещей: готовальня с циркулями, всякие линейки и настоящий револьвер.

Иногда я забираюсь к нему на колени и тянусь к воротнику его гимнастерки. Больше всего меня интересуют голубые петлички на воротнике. Я дотрагиваюсь пальцем до золотистых крылышек на петличках.

— Птички?

— Правильно, — говорит отец, — птички. А это что? — и он показывает пальцем на рубиновую шпалу.

— Лягушки! — отвечаю я с восторгом.

Отец хохочет, а потом сажает меня к себе на плечо и ходит по комнате. Я визжу от восторга, но для верности крепко охватываю его шею руками. Ух как высоко! Пол далеко-далеко внизу. Я очень люблю отца за то, что он никогда не сердится на меня, как мама, и еще потому, что он носит на своих петличках рубиновую командирскую шпалу.

Мы садимся за стол. Отец наливает себе чай из фарфорового чайника. Мама приносит мне чашку молока. Молоко теплое, почти горячее. Его поверхность все время подергивается тонкой лучистой пленочкой. Я очень люблю эту пленочку, не в пример другим детям.

— Пей, — говорит мама.

Мне очень хочется молока, но я отодвигаю от себя чашку.

— Не буду.

— Это еще что? Что за привиредничание? Пей сейчас же!

— Не хочу, — говорю я, насупившись.

— Не хочешь, не надо, — мама кладет на тарелку булочку, ставит чашку с молоком и убирает все это в буфет, — проголодаешься — поешь. А сейчас ничего не дам. Уйди из-за стола!

Выгнать из-за стола в выходной считалось большим наказанием. Но привередства в семье не терпят. У меня уже начинает что-то подкатываться к горлу, глаза становятся мутными, рот ползет в сторону. Я исподлобья смотрю на маму и с последней надеждой произношу:

— Чаю хочу, — а когда мама собирается налить мне чаю, я протестую:

— Я сам, — пыхтя и сопя охватываю обеими руками фарфоровый чайник и наливаю себе в стакан. Обязательно в стакан!

После чая отец спросил меня как бы невзначай:

— Что это ты, друг, от любимого молока отказался?

— Военные молоко не пьют.  {27} 

— А-а! Ну тогда пойдем посмотрим хитрые вещи, — говорит отец, и мы идем с ним в его комнату к заветному ящику письменного стола, где заперта самая интересная «хитрая вещь» — вороненый револьвер системы «Наган».

Я обязательно буду военным. Как отец. В нашем доме все военные летчики. И все мои приятели по двору и детскому саду — дети военных. Я хочу как отец вышагивать, размахивая левой рукой, и носить на поясе желтую кожаную кобуру с тяжелым «Наганом».

Обширный двор нашего дома. Все самые притягательные и таинственные места находятся именно во дворе. Здесь и флигель с голубятней дяди Коли, царского офицера; здесь и узкая щель, ведущая на склад соседней зеркальной фабрики; здесь и сарай, и угольная куча, и помойка, и гаражи, в которых хранятся диковинные «форды» и «ситроены», вывезенные из Америки. Во двор выводят две черных лестницы, по которым можно со свистом и грохотом носиться вслед за гирляндами из консервных банок и прочей дребедени. С шестого этажа очень интересно запускать во двор сначала бумажных голубей, потом модельки самолетов, а там и модели с реактивными двигателями, смастеренными из рулончика кинопленки, плотно завернутого в станиоль и подожженного с одного конца.

Во дворе неизменно соперничали две партии: Казаковская и Буряковская. В Казаковскую партию входили Шурик Казанцев, Борис Паузер, Валька Осипенко и я. Буряковскую партию возглавлял Левка Буров, сотоварищи в виде всякой мелочи. Был у нас и свой оппортунист — Павка Рыжов, который метался от одной партии к другой, смотря по тому, на чьей стороне был перевес, и которого отовсюду гнали.

Партии сражались в «казаки-разбойники», состязались в «чехарду» и «чижика», блокировали зловредное влияние царского офицера — дяди Коли-голубятника, иногда разыгрывали сцену дуэли Онегина и Ленского из оперы, которую чуть не каждый день передавали по радио. При этом роль Ленского, как правило, принадлежала мне, так как позволяла после рокового выстрела эффектно завалиться на бок и в течение нескольких минут невообразимо корчиться в пыли и грязи на радость окружающим зрителям. Некоторые взрослые, наблюдая подобные муки творчества, осведомлялись:

— А кто же у вас Ольга и Татьяна? Из-за кого страдать приходится?

Меня лично подобные вопросы приводили в недоумение.

Однако самым великолепным зрелищем были, конечно, петушиные бои, когда в качестве боевых петухов выступали кто-нибудь помладше: я, например, «стыкался» с Юркой Головяшкой. Происходило это в центре крута, образованного  {28}  восторженной толпой сторонников обеих партий, и заканчивалось кровавыми соплями, а если очень уж не повезет, то и оторванными пуговицами на курточке. Совсем плохо бывало, если оторванным оказывался рукав: предстояли объяснения с родителями.

Двор — это изумительное место.

Полутемный коридор с тусклой лампой на стенке у сундука. В этот коридор нас с закадычным другом Сашей Казанцевым регулярно выставляют родители, чтобы мы не устраивали ералаш в комнате.

На сундуке в коридоре я познаю самые интересные вещи в жизни: и морские сражения, и устройство атомного котла, и принцип реактивного движения. На этом сундуке сначала в устном изложении друга, а затем и при совместном прочтении мы упиваемся подводными путешествиями и приключениями профессора Аронакса, бесстрашного Неда Ленда и преданного Конселя на изумительном «Наутилусе», ведомом самим капитаном Немо. Текста, придуманного Жюлем Верном, нам мало, и мы дополняем великого фантаста приключениями собственного изобретения.

Наверно, на этом сундуке и зародилась мысль о том, что когда вырасту, то буду военным моряком.

Шестой класс. Сижу на предпоследней парте. Сзади Нина. Клетчатая ковбойка расстегнута. Красного пионерского галстука нет и в помине. На голове моей уже не аккуратная челочка, а буйные вихры, взбитые собственной рукой.

Сижу спиной к учительнице. Зоология меня мало интересует. Рядом с Ниной Алла, мы треплемся, болтаем чепуху, говорим о чем угодно, только не о зоологии. Нам весело и интересно. «Я прямо влюблена в тебя сегодня, Аркашка», — вдруг говорит Нина. «Опять? Да пошла ты к черту со своими признаниями!» — и я сердито отворачиваюсь. Но через минуту снова сижу задом наперед, и зоология окончательно забыта.

Переулок Стопани. Московский дом пионеров. В этом доме для нас отведена огромная комната. Мы — это военно-морской кружок, а комната — военно-морской кабинет. В нем сосредоточены крайне интересные вещи. Здесь и настоящий корабельный компас в деревянной тумбе-нактоузе под медным колпаком, здесь и огромная шарообразная мина с гальваноударными рогами-взрывателями, здесь и модели кораблей, морские карты, книги, различные плакаты. Сделан даже сигнальный мостик с мачтой, стеньгой и фалами, на которых можно поднимать флажные сигналы. На мостике установлен фонарь Ратьера, чтобы писать морзянкой.

Шефом нашего кружка является бывалый моряк и солидный мужчина капитан-лейтенант Балакирев, который служит  {29}  неподалеку на Большом Козловском в Наркомате ВМФ и заходит к нам проверить, как идут дела.

Однажды капитан-лейтенант, по-видимому, заметив, как усердно я вяжу очередной морской узел на длинном пеньковом конце, подошел и похлопал меня по спине.

— Это все детские игрушки. Не надоело тебе с пацанами возиться? — сказал он. — Хочешь быть моряком — иди плавать. На яхте, например, для начала. Приезжай-ка в Химки, в клуб «Водник», — и дал адрес. Я обомлел от восторга, но вида не подал, а сказал: «Есть!»

Химкинское водохранилище. Великолепная водная гладь, яркое солнышко, крепкий ветерок. Швертбот М-20 слегка накренившись, набирает ход. Бурлит и бьет в скулу вода за бортом.

На борту нас трое. Румпель и гика-шкоты в руках пожилого хромоногого дядьки-рулевого. Стаксель-шкот и шверт уже доверяют мне. А третий — просто пассажир из числа тех, кто с усердием шпаклевал и шкурил днище нашего швертбота перед спуском его на воду. На берегу осталось еще полдюжины болельщиков, ожидающих своей очереди на вывоз.

Мы не просто экипаж, но единомышленники и восторженные слушатели. Наш «капитан» Андрей Сергеевич Некрасов — превосходный яхтенный рулевой и непревзойденный мастер рассказывать всякие морские истории. А я еще даже и не предполагаю, что судьба свела меня с будущим автором великолепной книжки «Приключения капитана Врун-геля».

Слушаю, раскрыв рот. А если и заслушиваюсь, то коварный стаксель сам напоминает о себе, либо из состояния очарования выводит очередная команда:

— К повороту! Поворот через фордевинд! — и грота-гик свистя проносится над вовремя опущенными головами.

От восторга хочется орать и стучать ладошками по обшивке палубы, но нельзя: надо смотреть вперед с подветренного борта и крепко держать в руках упругий стаксель-шкот.

В этом году я кончаю семилетку. В боковом кармане пиджака лежит комсомольский билет — самая дорогая для меня вещь. Нина тоже комсомолка, вместе вступали.

Вечер. Зарево огней над Москвой. Теплая московская осень. Сегодня день рождения Нины. Мы впервые собрались вот так, все вместе вне школы, у нее дома. Нас семь человек, все ее друзья. Ребята танцуют. Хорошо-то как!

Я стою на террасе. Подходит Нина.

— Ты можешь, Аркадий, ответить мне на один вопрос?

— Могу.

— Кто из девушек нравится тебе больше всех?  {30} 

— Ты, — отвечаю я.

— Нет, я серьезно спрашиваю.

— Ты, — говорю я уже вполне серьезно.

Улица Верхняя Красносельская, 7а. Обычный школьный двор, а в нем здание из серого кирпича. У подъезда толпятся московские мальчишки, прочитавшие месяц назад в газетах сообщение о создании в стране военно-воздушных и военно-морских специальных средних школ. Здесь на Красносельской, 7 а работает приемная комиссия 1-й Московской военно-морской спецшколы.

Не так давно я с трепетом душевным подходил к этому зданию, зажав в потном кулаке заявление, свидетельство об окончании семилетки с хорошими оценками, но позорной тройкой по немецкому языку и медицинскую справку, в которой безжалостные врачи усмотрели и прописали мне ослабление зрения до 0.7 на левый глаз.

Тем временем из здания вынесли и установили во дворе щиты со списками. Ватага, и я с ней, ринулась к щитам. Жуткий холодок пробегает по спине когда я наконец-то нахожу нужный список. Но холодок сменяется полным триумфом и ликованием, когда вижу в списке свою фамилию. Ура-а-а!

Узнав, что общее построение принятых будет на следующий день, я срываюсь с места и бегу к ближайшей станции метро, чтобы побыстрей рассказать всем: и отцу, и Нине, и приятелям в школе, и дома, что я зачислен! С тех пор вот уже три месяца, как я ношу эту форму военно-морского «спеца».

Новый год встречаем у меня дома. Первый раз вижу всех моих милых друзей за одним столом, заботливо приготовленным мамой, на котором стоит бутылка шампанского.

Бьет двенадцать!

Семь рук поднимаются над столом, соединяя в один сверкающий узел бокалы с прозрачным пузырящимся вином. «С Новым годом, друзья мои! С новым счастьем! С Новым 1941 годом!»

Вот что значит ночное дневальство. Почти вся жизнь, пусть и не долгая, пронеслась сквозь память. Устал писать. Пора поднимать подсменного дневального.

1 января 1942 г.

Эту новую тетрадку начинаю уже в 1942 году, встреча которого мне, к удивлению, очень понравилась.

На новогодний вечер приглашены девушки из 2-й ачинской средней школы. В программе были концерт самодеятельности с участием настоящих ачинских артистов, спортивные выступления и танцы под оркестр. Я играл в оркестре и по  {31}  просьбе литератора Паперного читал «бой с барсом» из «Мцыри» Лермонтова, а также выступал в команде гимнастов, выполнял комбинацию на брусьях, турнике и вольные упражнения. Незадолго до этого Сергей Алексеевич Колпаков отвел нас в баталерку и выдал каждому белую полурукавку с эмблемой школы на груди, черные гимнастические рейтузы и мягкие кожаные тапочки. Такого великолепия я никогда еще не имел. Гимнастика — это тебе не стихи читать и не на альте играть!

До ужина занимался подгонкой спортивной формы. А ужин-то оказался праздничным. На первое дали свиную поджарку с картошкой, а на второе оладьи и чай. Причем сладкого чая — неограниченное количество. В заключение мы получили по полкило конфет и пряников, которых никто из нас в рот не брал со дня отъезда из Москвы.

После ужина все направились опять в кубрик для того, чтобы переодеться в парадную форму и окончательно приготовиться к вечеру.

Коридор второго этажа расцвечен флагами военно-морского свода, по полу проложена синяя бархатная дорожка, вдоль стен расставлены полумягкие диваны. В конце коридора большая елка, за ней располагается оркестр. В учительской устроена комната отдыха. Двери в классы сняты, там должны танцевать. Зрительный зал, где будет концерт и спортивные выступления, на первом этаже, но он также украшен флагами. Словом, школа преобразилась.

Девочки из 2-й школы пришли нарядные, но сначала немного стеснялись. Танцы начались вальсом, который довольно сносно исполнил оркестр под руководством капельмейстера Садовского, где я играю на альтушке. Вообще-то неважно играю, но мне в оркестре нравится.

В 23.45 был сыгран большой сбор и обе роты выстроились во всю длину коридора. Гости зашли в классы. Похвалла перед строем прочел приказ директора с поздравлением. Выступил секретарь Ачинского горкома партии.

В 00.00 часов оркестр сыграл Интернационал. Потом были продолжены танцы, но уже в 1942 году. Заработала «новогодняя почта», многие ребята познакомились с девушками.

Я тоже танцевал, когда оркестр делал перерыв и играл баян, но больше мне нравилось смотреть, как танцуют другие.

Я видел, как несколько минут назад в зал вошла миловидная девушка в сереньком платье. Мой друг Генка Надьярных смотрел на нее с таким лицом, будто ему сейчас придет конец, но все же решился, быстро подошел и поклонился коротким поклоном, одной головой. Девушка положила руку ему на плечо, и они на мгновение скрылись от меня в толпе танцующих.  {32} 

Вскоре я снова заметил эту пару. Генка танцевал с каменным лицом, уставившись в одну точку и насупив брови. Все мускулы его были чрезвычайно напряжены, а движения скованы и угловаты. Девушка улыбалась и удивленно поглядывала на партнера. Все же парень выдержал это испытание и довел танец до конца.

А сейчас стоит вот у стенки в одиночестве. Я, конечно, осведомился о причине. Друг начал отговариваться тем, что у него, мол, брюки еще не перешиты и сидят мешком, что танцует он еще недостаточно хорошо, но потом сознался, что смущает его рожа.

Ох, чудак! Разве можно обращать внимание на такую ерунду. Да и не такой уж Генка некрасивый, как ему кажется. У Льва Толстого я как-то прочел мысль, что если улыбка не изменяет лицо человека, то оно обыкновенно. Если улыбка портит лицо, оно отвратительно. Если же улыбка красит лицо, то оно прекрасно. Толстой ведь много видел и знал людей, а у Генки такая чудесная улыбка.

Часам к трем танцы закончились. Гости стали расходиться. Многие ребята пошли провожать девушек. А я убрал свой альт и пошел спать. Будем принципиальными. Впрочем, Бальзак сказал как-то: принципов нет, есть только обстоятельства. Может, он и прав.

Утром проснулся и послушал радио. Передают, что наши войска развернули контрнаступление по всему фронту, особенно под Москвой. У врага отбито большое количество населенных пунктов. Про Клин, Калинин, Волоколамск я уже писал третьего дня. Под Ленинградом освобожден город Тихвин, на западном направлении город Калуга. В Крыму десантом военных моряков под руководством капитана I ранга т. Басистого захвачены города Керчь и Феодосия. В стане врага чувствуется разлад. Гитлер назначил себя Верховным главнокомандующим.

А занятий в школе сегодня нет и потому я почти весь день потратил на то, чтобы описать встречу 1942 года.

8 января.

Получил письмо от Нины. Она в Москве. Живет весело. Учится в экстернате (?). Тревог в Москве давно уже нет. Чем-то не понравилось мне ее письмо. Нина сообщила мне адрес Аллы, которая живет в Томске, куда я и написал письмишко.

«Что если в самом деле на эту жизнь надо смотреть проще? Что если она действительно представляет лишь голую жестокую борьбу, в которую лишь глупцы вступают с разными принципами!»

Серафимович.

«Не ищи ничего вовне, раз ты носишь в себе свое внутреннее богатство».

Кант.

4 июня.

Три с лишним месяца не брался я за перо. За это время произошла масса событий, главное из которых в том, что мы едем в Куйбышев. Именно туда в связи с некоторым улучшением дел на фронте переводится наша спецшкола. Пишу в поезде.

Учебный год закончился вполне успешно. Правда, я в году огреб тройку по немецкому языку, но ничего не попишешь, сам виноват. Ачинск покидаем, оставив добрую славу у местных жителей, в горсовете и горкоме комсомола, «разбитые сердца» местных девушек, побежденную городскую футбольную команду и побитые морды местных фраеров. Ачинские парни очень боялись наших блях и потому никогда не выходили против равного количества «спецов».

Но это все дела, так сказать, школьные. Теперь поговорим о моих личных делах. А поговорить есть о чем. В моей жизни появился еще один человек, который надолго, если не навсегда, останется в моей памяти. Это Нина Ивановна Семенова.

Впервые увидел ее в горкоме партии. Тогда я еще не знал, что она актриса краевого театра и что сейчас работает начальником ачинского городского радиокомитета. А познакомился с ней на репетициях нашего драмкружка.

Думаю, что самое время рассказать об этом кружке. Руководил им вначале С. Л. Паперный, но у него мало что получалось. Тогда в школу был приглашен бывший художественный руководитель и режиссер краевого театра Николай Павлович Кабардин, человек талантливый, умный и обладающий хорошими организаторскими способностями.

Мы к тому времени уже начали работать над сценами из пьесы «На дне». Надо было подготовить Горьковский вечер. Кабардин включился и очень быстро сумел сделать хороший спектакль.

Я играл Сатина. Это было мое первое выступление в крупной пьесе и в серьезной роли. До этого за мной числилась пара ролей в скетчах и несколько рассказов, прочитанных со сцены на школьных вечерах.

Актера играл Кирилл Лавров, барона Саша Туровский, а вот на роль Настй подобрать исполнительницу оказалось чрезвычайно трудно. Наши драмкружковские девчонки явно не тянули такую сложную роль. Тогда Николай Павлович и пригласил к нам Семенову.

Наши фрагменты из «На дне» (а ставили мы часть второго и весь четвертый акт) пользовались успехом не только у  {34}  «спецов», но и среди жителей города. Мы играли в ДКА на платных спектаклях в присутствии всей общественности и командования ачинского гарнизона.

Самой крупной и последней работой, которую затеял Кабардин, был «Разлом» Лавренева, где я играл роль матроса Годуна. Вместе со «спецами» в спектакле участвовали наши командиры и преподаватели. Так, Похвалла играл каперанга Берсеньева, Гринблит — лейтенанта Штауббе, Заозерский — полковника Ярцева, Тимаев — матроса-потемкинца. Основные женские роли репетировали Семенова — роль Ксении и Вернер — роль Татьяны. Вся школа жила постановкой «Разлома», а я прямо-таки купался в этой творческой атмосфере, забывая обо всем на свете, за что, впрочем, и был отмечен сатирическим стихом Мая Кузнецова.

Стихи, конечно, нахальные, но мне нравятся. Однако продолжаю рассказ.

Случилось так, что в самый разгар репетиций с температурой под 40° отволокли меня в лазарет. Долго провалялся. О роли Годуна пришлось забыть.

Однажды ко мне в лазарет пришла Нина Ивановна. Принесла каких-то гостинцев, рассказала о делах в драмкружке, о том, как движется постановка «Разлома», о том, что роль Годуна пришлось, к сожалению, передать Мишке Глушенкову. Поговорили о том, о сем, и она ушла, а на тумбочке остался сверток, развернув который я увидел книгу Рапопорта «Работа актера». А на первой странице подпись: «Аркадию на память от Нины Ивановны Семеновой. Ачинск. 15.5.42 г.»

С этих пор мы с Ниной Ивановной стали хорошими друзьями, хотя она старше меня лет на десять, наверное.

Когда я выписался из лазарета, репетиции шли полным ходом. Партнером Нины Ивановны в «Разломе» был мой товарищ Володька Кан, игравший поручика Полевого. Он впервые подвизался на поприще актерского искусства и просил меня помочь ему. Каждый вечер Володька, Нина Ивановна и я репетировали в пустом классе. Она не только репетировала, но и учила нас правильной постановке речи, мимике, сценическому движению. Было очень интересно.

После репетиций мы всей драмкружковской гурьбой отправлялись провожать наших артисток, благо начальство смотрело на это благосклонно. Но вскоре мы с Володькой стали провожать Нину Ивановну вдвоем, а потом и вовсе я остался одним ее верным рыцарем.

Мы часто гуляли с ней по городу, или я приходил к ней в радиокомитет. Мы настолько подружились, что могли часами разговаривать обо всем. Я рассказывал ей о жизни, о Москве, о Нине, о школе, об ачинских девчонках. Нина Ивановна рассказывала мне о своем детстве в городе Минусинске, о своих родителях — железнодорожниках, о школе, о комсомольской работе. Рассказывала об учебе в студии при Красноярском государственном театре им. Пушкина, о том как стала актрисой. Рассказывала о неудачном замужестве, в связи с которым пришлось оставить театр и перебраться в Ачинск. Рассказывала, как вступила в партию и о работе в горкоме и радиокомитете.  {36} 

Так прошла зима и весна, а вместе с ней и известие о том, что школа наша переводится в Куйбышев. «Разлом» был включен в большой концерт, посвященный окончанию учебного года. Во время спектакля я устроился за кулисами между боковых сукон и оттуда наблюдал всю пьесу. Спектакль прошел без запиночки, как по маслу. Особенно хорошо играли Семенова, Шабалин, Кузнецов, неплохо выходило у Похваллы, Кана, Заозерского, однако я почему-то очень волновался и обгрыз себе все ногти. «Разлом» был нашим лучшим и последним спектаклем.

7 июня.

Наконец пришел и последний день пребывания спецшколы в Ачинске. Все имущество уже собрано и запаковано. Уложены наши чемоданы и вещмешки. Увольнение в город строжайше запрещено, так как начальство опасается инцидентов.

Выручило то, что Шабалин, Кан и я — члены комсомольского бюро школы, а в городе состоится собрание комсомольского актива. Выправив у комиссара увольнительные, мы отправились на актив, который закончился к 22 часам. До срока, указанного в увольнительных, оставался всего час, но мы все же пошли в радиокомитет. Нина Ивановна и еще две девушки из нашего драмкружка ожидали нас.

Вшестером мы ушли на берег Чулыма и долго бродили там, любуясь огнями города. Уезжать не хотелось. За год мы так привыкли к этому маленькому гостеприимному городку, что было просто жалко покидать его. Там же, на берегу мы устроили свой концерт, читали стихи. Потом вернулись в город. Ночь была темная, безлунная. Скоро мы начали замечать у подъездов домов и на скамеечках у ворот шепчущиеся пары: цветная косынка и синий воротник, светлая кофточка и темная фланелевка. Это «спецы» прощались.

Вдруг где-то совсем рядом послышался треск строевого шага и грянула песня: «В Кейптаунском порту, с какао на борту, „Жаннета”­­­ поправляла такелаж...» Лихая матросская песня лилась над спящим городом. Это полурота «спецов», жертвуя своим отдыхом для блага других, вышагивала в своеобразном «патруле». Чувствуя организованную силу, никто не смел мешать прощающимся парочкам.

Вскоре мы с Ниной Ивановной остались одни.

— Знаешь, Аркадий, — сказала она, — я послала в Красноярск просьбу включить меня во фронтовую бригаду артистов и вчера получила ответ с согласием. Так что я тоже еду, только не знаю еще когда и куда, но завтра приду проводить тебя на станцию.

— Ну что ж, желаю интересной работы и быть счастливой. Не забывайте «спецов», пишите. Ладно?  {37} 

На следующий день грузили эшелон, перетаскивали и размещали в вагоны личные вещи, а когда все закончили, собрались во дворе школы. Отсюда предстоял последний прощальный марш по городу. Жители тех районов, по которым мы шли, повысыпали на улицы.

— «Запевай!»

За строем и рядом по тротуарам идет толпа: девушки, мальчишки.

взлетает над строем высокий и звонкий голос Мая Кузнецова, —

вторит ему в терцию чей-то не окончательно окрепший бас. А вся рота взрывается припевом:

Это «спецы» поют «Марш Первой Московской Военно-Морской спецшколы», сочиненный в Ачинске Володей Русских на слова Мая Кузнецова. Хорошо поют ребята!

Сделав круг по городу, мы направились к вокзалу и как только пришли, нас сразу же загнали в вагоны. Поезд должен был тронуться с минуты на минуту, но я все же выскочил с другой стороны, проскочил под колесами и побежал на условленное место. Нины Ивановны там не было. «Опоздала? Не пришла? Пришла не туда?»

А поезд уже свистит и трогается. Бросаюсь к вагонам, на ходу вскакиваю на подножку. Поезд набирает ход. Резкий холодный ветер дует в лицо. Проскочили мост. Ачинск уплывает вдаль, сверкая огнями.

Я стоял на подножке, пока не пропал последний огонек, потом пошел в вагон. Почти у всех ребят пришибленный вид. Всем жалко уезжать. Эх, Ачинск, Ачинск!

Может быть, когда-нибудь встретимся? А может, и нет?

Училище на Волоколамском шоссе

8 октября 1942 г.

Я снова в Москве. Нахожусь со своей ротой на подготовительном курсе при Военно-морском хозяйственном училище,  {38}  недавно прибывшем в Москву из Выборга. Этот подготовительный курс образован путем слияния старших рот Московской и Горьковской спецшкол. Вот и привезли нас сюда, а «спецуха» наша осталась в Куйбышеве.

Мы уже не ученики, а курсанты и свои «спецовские» ленточки с бантиком сменили на длинные матросские ленты с золотыми якорями на бескозырках. Впрочем, лично я вообще сменил бескозырку на фуражку, потому что меня еще в Куйбышеве назначили командиром отделения. Я теперь младший командир.

Одним словом, кончилась наша спецовская жизнь. Пройдет еще немного времени, и нас распишут по высшим военно-морским учебным заведениям, чему я буду очень рад.

ВМХУ — так сокращенно называется наше училище. Расположено оно на Волоколамском шоссе, неподалеку от станции метро «Сокол». Командует училищем капитан 1-го ранга Кацадзе, которого курсанты зовут просто Кацо. Нашим под-курсом командует капитан В. Кашкурт, а ротой — лейтенант Шушарин по прозвищу Канифас-блок, или просто Канифас.

Об отъезде из Куйбышева в Москву мы узнали поздно, всего за два дня. В это время наша рота находилась на лесозаготовках в пятидесяти километрах от города. Работенка настолько серьезная, что не рассказать о ней я не могу.

Утром встаешь мокрый от росы (спали в палатках прямо в лесу), нос и уши заложены. Дрожа вылезаешь из палатки, кутаясь в шинель, завтракаешь и сразу же на работу.

Кормили неважно. Рабочий день 10 часов. К несчастью, нашей бригаде попался отчаянный участок — овраг. Сваленные деревья постоянно зависают и производить раскряжевку чрезвычайно трудно. А когда распилишь дерево на двухметровые кряжи, то их еще надо вытащить из оврага, так как в овраге складывать штабеля нельзя.

Работали без отдыха. По 5—6 часов подряд, не отрываясь от пилы, потом короткий перерыв на обед и снова 3—4 часа непрерывной работы, пока не звучала команда долгожданного отбоя. Ужинаешь и сразу спать. И так каждый день.

Настроение хреновое, норм нет, перспектив тоже. Когда же все это кончится? Иногда случайно диранешь пилой по ноге и жалеешь, что слишком слабо, а порой так и хочется рубануть по бедру топором. Или подходишь за ужином к полевой кухне, наливаешь чай, а в башку мысли лезут, что вот сейчас подставь руку под струю кипятка, и завтра не нужно уже будет идти на делянку.

Мыслишки не из приятных. На фронте за такое дело к стенке ставят. Чтобы нанести себе увечье, говорят, сила воли требуется. Ни черта тут не требуется. Такую глупость может сотворить только безвольный человек.  {39} 

Среди всей этой кутерьмы как снег на голову известие: через два дня едем в Москву. Надо было видеть ребят, чтобы понять их радость.

И вот я в Москве. Увольнений нет. Ко мне в училище пару раз приезжал отец. Он из Академии переведен служить в Штаб авиации дальнего действия и ему присвоено воинское звание: военный инженер 1-го ранга. Батя постарел и похудел, но все такой же веселый и очень доволен своей работой. Принес пару пачек «Беломора». Это хорошо, так как махра жутко надоела. Первый раз в жизни закурили вместе.

Всеми правдами и неправдами мне все же удалось вырваться на несколько часов в город, удалось повидать Нину. Она здорово изменилась. Повзрослела, что ли? Да и я какой-то не тот.

8 ноября.

Вчера исполнилось 25 лет со дня победы Советской власти на одной шестой части земной суши. Позавчера Сталин сделал доклад об итогах прошедшего года в обстановке войны. Доклад по-сталински короткий и ясный. Точно вскрыты причины наших неудач на южном направлении. После его слов еще крепче утверждается в сердце уверенность в победе. Однако положение чрезвычайно сложное. Наступление немцев на юге — это снова угроза Москве. А тогда? Тогда на фронт, ведь теперь я уже полностью военный человек.

На фронт, так на фронт. Я не боюсь этого. Может, конечно, есть и ребячество, но как подумаешь, что это необходимо, что это мой долг советского человека, комсомольца, бойца Красной Армии, так становится легко. Мне нравится, что и отец говорит об этом спокойно, как-будто здесь нет ничего особенного. А ведь два шанса против одного за смерть. Ну да ладно, это все «философия».

А учеба идет полным ходом. Занимаемся по 8 часов в день, не считая самоподготовки. Заниматься нетрудно, но все же недавно произошел большой конфуз — огреб пару по алгебре. Неприятно. И главное ведь один из любимейших предметов.

Недавно достал книгу: «Элементы высшей математики. Анализ и аналитическая геометрия». Посмотрел, почитал и пришел к выводу, что при некоторой усидчивости можно освоить. К тому же интересно.

13 ноября.

Позавчера ночью органами НКВД арестован один из моих приятелей Игорь Смирнов. Неприятно. Я знал Игоря с 8 класса, с 3 роты нашей спецшколы. Он очень развитой, умный парень, учился на круглые пятерки. В начале учебного года  {40}  был назначен командиром отделения, потом помощником командира взвода. Когда мы приехали в Большой Улуй, Смирнова назначили старшиной нашей роты. Это было время полного развала дисциплины, но благодаря усилиям Похваллы и Смирнова дисциплину удалось восстановить.

Игорь чрезвычайно любознательный парень. В Ачинске, например, он занимался тем, что составлял проекты военных кораблей. Он собирал литературу, рылся в новейших номерах «Морского сборника», копался в английской литературе (Игорь знает английский язык). Потом он часами, не разгибаясь, сидел за таблицами логарифмов, считал. В результате появлялся проект эсминца или тральщика.

Игорь часто критиковал действия наших сил на фронте, нашу организацию, наше вооружение. Все, что он говорил, было, на мой взгляд, вполне справедливо. Сначала все это говорилось в кругу близких друзей, умных ребят, которые могли правильно' понять и истолковать. Но потом такие разговоры стали переноситься в более широкие круги, и могли быть, наверное, восприняты как «вражеская агитация».

По приезде в Москву Игорь был освобожден от старшинской работы, а позавчера ночью начальник особого отдела училища старший лейтенант Васильев вызвал следователя, начальника курса, наряд и арестовал Смирнова. Этой же ночью Игоря увезли в неизвестном направлении,

Вот и все, что я знаю об этом деле. Возможно, что за Смирновым были и еще какие-либо грехи?

Я не спал всю ночь, переживая случившееся и вспоминая, как в 1937 году арестовали Роберта Людвиговича Бартини, под руководством которого тогда работал отец в конструкторском бюро. Отца тогда исключили из партии (правда, восстав новили в 39-м году), а что случилось с Бартини я не знаю до сих пор.

11 января 1943 г.

Вот и еще один год прошел. В училище не то, что в спецшколе. Четвертей нет, есть семестры. Испытаний нет, есть экзамены.

Сразу после Нового года начались экзамены за 1 семестр. Первым сдавал физику и получил пятерку, затем русский язык — на четверку, а сегодня алгебру, не без приключений. Взял билет. Сел. Обдумал теоремку и принялся за задачку. Смотрю и не верю своим глазам: в билете, в задаче допущена явная ошибка. Повертел задачку так и так. Не может быть ошибки в билете? Однако есть!

Вызывают к доске. Начал отвечать теорему. Мачикин (старший преподаватель) оборвал меня на полуслове:

— Ну, это Вы знаете, давайте второй вопрос.  {41} 

Тут-то я и заявил ему об ошибке в билете. Мачикин удивленно посмотрел на меня, потом в билет, потом в справочник и улыбнулся:

— Да, действительно, ошибка. Молодец, соображаешь! Больше я к Вам ничего не имею. Садитесь.

Так и не приступив к ответу на третий вопрос билета, я сел на место и получил пятерку.

А вчера мы прочли в газетах указ Президиума Верховного Совета о введении новых знаков различия — погонов для личного состава Красной Армии. Какие будут погоны на флоте еще не опубликовано, но говорят, что такие же, как и в армии.

19 января.

Только что вошел в класс Володька Кан и сообщил последние новости. Войска Ленинградского и Волховского фронтов соединились в районе Ладожского озера. Блокада Ленинграда прорвана. Генералу армии Жукову присвоено звание маршала, а генерал-полковнику артиллерии Воронову звание маршала артиллерии.

Это же замечательно! Теперь наше наступление развернулось чуть ли не во всю ширину немецкого фронта.

А вчера лейтенант Шушарин — Канифас обнаружил за моей тумбочкой две пары клиньев. Если верить старшине, то обеспечено двое суток ареста. Завтра и посадят. А все-таки получать взыскания за себя лично куда приятнее, чем за нелады в твоем отделении. Вот недавно сам начальник училища снял с развода курсанта Николаева за бескозырку — блин и незнание обязанностей. А потом оказалось, что он еще и фамилию командира роты не помнит. Эх, Никола, Никола, растяпа! Вот тут-то Кацо приказал наложить взыскание и на командира отделения, которому подчинен Николаев. А командир отделения — я. Неприятно. А тут клинья, подумаешь! Отсижу, ничего не случится!

Впрочем, может, еще и не посадят, а просто лишат увольнения в город. Я и так у Нинки не был черт знает сколько. Это не хорошо с моей стороны, хотя недавно пришел к заключению, что кроме товарищеских отношений, школьной дружбы, между нами ничего не осталось. Слишком разная у нас жизнь, слишком редко мы видимся, да и люди-то мы разные.

Вот и настал тот момент, когда я вдруг очутился один. Мне, дураку, скоро 1 8 стукнет, а все еще не нашел в жизни человека, которого мог бы считать настоящим. Есть много плохих людей, еще больше хороших и среди них ни одного настоящего? Даже я сам не настоящий. Эх-ма!

23 февраля.

Сегодня случилось одно из важнейших событий моей жизни: я принял воинскую присягу. Весь наш курс присягнул на  {42}  верность нашей Родине — Союзу Советских Социалистических Республик. Интересно, что я официально вступаю в ряды флота в 25-ю годовщину Красной Армии. Удастся ли мне встретить ее 75-ю годовщину?

8 апреля.

Кажется, я всерьез увлекся высшей математикой. Раздобыл двухтомник Гренвиля и Лузина «Дифференциальное и интегральное исчисления». Несколько дней штудировал эти книжки. Ничего! Доступно! Впрочем, наскоком тут не возьмешь, надо заниматься систематически. Поэтому целыми днями сижу за математикой и не делаю больше никаких уроков. Как следствие — огреб тройку по химии.

Впрочем, и с остальными не лучше. Вот вчера. Сидел на химии — читал Гренвиля. Сидел на немецком и дрожал — хотел, чтоб вызвали. Не вызвали. Сидел на русском — делал немецкий. Сидел на истории — дрожал, чтоб не вызвали. Вызвали.

Немка задала страшную вещь: переписать готическим шрифтом приказ тов. Сталина № 95 от 23.2.43, читать и переводить этот приказ, знать основные слова.

Идет последний час самоподготовки, а я сижу и долбаю немку. Задолбался вконец! Голова идет кругом. Трудно писать. Русские буквы путаются с латинскими, латинские с готическими. Под гнетом немецкого не могу жить!

Теперь я знаю, почему в школах преподают немецкий язык: чтобы внушить юношеству ненависть к немцам и ко всему немецкому.

Смерть фашизму!

16 апреля.

Хоть и давал себе слово делать записи ежедневно, но ничего не получается. Во вторник до поздней ночи занимался в оркестре. Вчера наш взвод работал на камбузе, а я получил нагоняй от лейтенанта за плохую уборку класса. Доверился, дурак, приборщикам и дежурному, вот и попал в просак. Недарам И. В. Сталин учит: «Здоровое недоверие есть хорошая основа для совместной работы».

Зато сегодня я заступаю дежурным по курсу. Жаль, конечно, что в воскресенье дежурить придется, но что поделаешь. Служба!

3 мая.

Праздники окончились. После предпарадной кутерьмы опять приступили к занятиям. На праздники уволили на ночь. Был дома. Увиделся с батей. Ведь мы не виделись с осени. Ему присвоено воинское звание «инженер-полковник». Погоны ему очень идут.  {43} 

Был и у Нины. Какой-то мутный осадок в душе. Беседу нашу и описывать-то нечего, потому что и беседы-то, собственно, никакой не было. Так, потрепались обо всяких пустяках, вспоминали старую школьную жизнь, делились сведениями о школьных друзьях, разлетевшихся в разные стороны. А я ловил себя на мысли о том, что сейчас и в помине нет того контакта, который был когда-то между друзьями из 7 «в» класса.

С того момента, как война разорвала нить, соединявшую вместе всю нашу компанию, между всеми нами чувствуется какая-то напряженность, а может, и скрытность. Я не знаю, чем живут сейчас Алла, Костя, Майка, Нина, но вижу, как постепенно меняются их характеры, внешность, кругозор, настроения.

Люди меняются, меняюсь и я, конечно, а разрыв становится все больше, все ощутимее. Все-таки единственной базой нашей дружбы была школа, наш класс.

Когда-нибудь связывающая нас ниточка порвется совсем, как порвались, по-видимому, наши отношения с Ниной, и тогда мы из друзей превратимся в приятелей или даже просто в хороших знакомых.

А жаль! Через пару месяцев я уеду в училище. А что будет потом?

«Дзержинка» или «Фрунзе»?

5 мая 1943 г.

Вчера получены разнарядки по училищам. Наш подготовительный курс расписывается исключительно по трем высшим военно-морским училищам: имени Фрунзе, имени Дзержинского и ВИТУ (высшее инженерно-техническое училище, готовящее инженеров-строителей).

Среди ребят сейчас только и разговоров об этих училищах, о преимуществах или недостатках того или иного из них. В нашем классе устроили нечто вроде анонимного опроса. На бумажках каждый написал название «своего» училища и бросили в фуражку. Потом подсчитали и оказалось, что училищу Фрунзе отдало предпочтение 10 человек из 25 «голосовавших», училищу Дзержинского — 14, за ВИТУ никто не подал голоса, и одного чудака не удовлетворило ни одно из означенных училищ.

Интересно! Ведь от выбора училища зависит весь ход дальнейшей жизни. Куда идти? Кем быть? «Дзержинка» или «Фрунзе»? Инженер или штурман? Вообще-то говоря, меня об  {44}  этом могут и не спросить, пошлют куда нужно, да и все тут. Однако для себя-то самого с этим вопросом разобраться надо?

Вначале (еще в младшей роте спецшколы) я твердо решил идти в Дзержинку, но теперь мое намерение сильно поколебалось. Не знаю, почему так произошло: может, влияние товарищей, может, собственная трусость? Я ведь вполне понимаю, что задача военного инженера в современной обстановке куда важнее да и почетнее, чем задача строевого командира. Так почему же я склоняюсь по пути наименьшего сопротивления? Трудностей убоялся?

Чтобы разобраться во всем этом, приведу здесь отрывок из письма отца: «Вопрос о выборе командно-штабной или командно-технической жизненной дороги, конечно, трудный вопрос. И тут большую роль играют настроения в период поступления, нежели законченные мнения.

Были времена, когда технический и штабной уклоны военной специальности искусственно разграничивались. Исторически здесь сказалась и косность старого офицерства. Сказывалась и сила (страшная сила!) привычки, вернее, инерции. Сказывалось и невежество. Мало ли что было.

Но вот у вас на флоте, у первых поравняли командно-штабные и командно-технические кадры, отразив это в воинских званиях. А хочешь знать, почему это так? Прочти в № 1 журнала „Большевик”­­­ за январь 1942 г. статью Г. Александрова „О текущем моменте Великой Отечественной войны”­­­.

Там на стр. 25, между прочим, сказано: „...ход нынешней войны подтверждает старое марксистское положение о глубокой взаимозависимости в развитии военной техники, с одной стороны, тактики и стратегии — с другой. Вся история войн наглядно подтверждает ту истину, что усовершенствование оружия всегда вело к изменению приемов, способов, тактических особенностей военных действий...”­­­ И далее: „...особенно явственно ощущается зависимость военной тактики от развития военной техники на примере двух последних войн...”­­­ Вот оно что! Война моторов!»

Далее отец пишет: «Я, конечно, ничего не имею против твоего поступления в училище им. Фрунзе. Даже буду очень рад за тебя. От всей души! Но я хочу, чтобы ты делал основные шаги своей жизни сознательно.

Очень может быть, что если бы я предполагал твое поступление в Дзержинку „по инерции”­­­, то у меня нашлось бы не менее критических доводов против училища Дзержинского и за училище Фрунзе. Перечень этих доводов можно было начать, скажем, с того, что в открытом море, в боях, на командном мостике, в буднях строевой и штабной работы накапливается тот горький опыт несовершенства матчасти, который затем учитывается в проектировании судостроения...»  {45} 

Отец хочет, чтобы я самостоятельно решал основные вопросы жизни, а сам (возможно, даже не замечая этого) навязывает мне свое мнение. Но все же стремлюсь в училище им. Фрунзе. И аргументов нету, если не считать вот этого, невесть откуда выползшего из уголков памяти:

1 ИЮЛЯ.

Сегодня, после десятидневного перерыва, снова начали учиться. А эти 10 дней «каникул» мы провели так: первые 5 дней были хозяйственные работы в училище, а вторые 5 дней — тактическое учение по общевойсковой подготовке.

Из нашего курса был сформирован батальон из двух рот. Каждая рота состояла из трех взводов и отделения управления. Кроме того, первой роте придано отделение противотанковых ружей, а второй роте — минометный взвод.

Батальоном командовал капитан Кашкурт, замполитом был капитан Громов. Первой ротой командовал наш Канифас, т. е. лейтенант Шушарин, а второй ротой — старший техник-лейтенант Вилюжанин.

Все мы экипированы по-походному. У каждого винтовка, подсумок с патронами, противогаз, фляга с водой, котелок, вещмешок с сухим пайком на 4 суток и, наконец, шинель в скатке седлом поверх вещмешка.

В 4.00 утра 25-го июня бьдл произведен подъем. Поели, привели себя в порядок, последний раз подогнали аммуницию и отправились на Северный вокзал. На электричке доехали до Мытищ и прямо с поезда дали небольшой 9-километровый  {46}  марш в расположение N-ского инженерного училища, где мы и провели весь день.

Саперы познакомили нас с материальной частью и имуществом легкого инженерного парка, предназначенного для форсирования войсками водных преград.

Великая вещь — практика! Если бы все это нас заставили учить по книжкам и чертежам, то черт знает сколько бы времени ушло, пока усвоилось. А здесь за один день мы приобрели довольно прочные навыки по сборке, разборке и обслуживанию своих и трофейных понтонов и лодок, наведению штурмовых мостиков и других операций по десантированию.

Вечером батальон ушел из училища и расположился в 3—4 километрах от него в лесу для ночевки. Разбили бивак, развели костры, поужинали и стали устраиваться на ночь. Кто постарательнее — построили шалаш, а большинство, в том числе Борис, Генка и я, навалили под кустом веток, под голову вещмешок, накрылись шинелькой и, обмотав морду полотенцем (от комаров), продрыхли до самого подъема.

В 3.00 подъем и снова марш, километров 12, к месту дислокации курсов подготовки командиров морской пехоты. На этих курсах тоже провели весь день. Главным образом изучали стрелковое оружие, как свое новейшее, так и трофейное.

Постреляли из автоматических винтовок, ручных пулеметов и противотанковых ружей. Поглазели на действие противотанковых гранат и бутылок с горючей смесью. Посмотрели, как бьет 85 мм батальонный миномет. Разобрались в матчасти некоторых пушек, в том числе и немецкой, трофейной 37 мм противотанковой. Одним словом, день прошел очень интересно.

Ну, а дальше нам предстояло самое трудное — ночной 30-километровый марш. Вышли в 23.00, когда полностью стемнело. Никаких тебе песен, ни курения: марш скрытный.

Сначала все было хорошо. Шли по Ярославскому шоссе. Дорога ровная, гладкая, идти удобно, да к тому же еще и довольно прохладно, так что давали хороший темп. Но на 15-м километре маршрут поворачивал в сторону. Пошли проселком. Грязюка, ямы, рытвины, да еще спать хочется. Ведь уже третья ночь, как не высыпаешься, а в эту-то ночь даже и не пробовали прикимарить.

Утром явились в конечный пункт марша — деревню Ел-дигино. 30 километров преодолели за 6 часов. Подустали, конечно, но совсем не так, как когда-то на переходе из Ачинска в Большой Улуй.

Расположились на отдых опять-таки в лесу, съели грамм по 400 хлеба и весь дневной сахар, завалились спать и проспали до 17.00 часов.  {47} 

Проснулся, смотрю — уже горят везде костры, и «спецы» варят себе пищу из концентратов. Я, конечно, тоже принялся за это дело. Концентратов много, пришлось варить все сразу. Одним словом, я срубал котелок горохового супа (вернее, каши, так как концентрация оказалась слишком большой) и три четверти котелка пшенной каши.

Командование решило, что в этот день дальше двигаться не стоит, чему мы были очень рады. Вечером организовали нечто вроде гулянья. Из деревни пришли девчата, потанцевали под баян, попели спецовские песни.

На следующий день подъем был поздно, аж в 5.00 утра. Нам нужно было следовать дальше до платформы «Трудовая» Савеловской ж. д., а это от Елдигино 23 км, однако после пройденного — чепуха. Но с утра пошел дождь и лил целый день. Дороги абсолютно размыло. Шли насквозь мокрые.

Через 16 километров остановились в селе Рождествено на обед. Последние 7 километров мы должны проделать форсированным маршем. Жали во всю мочь, не разбирая ни луж, ни рытвин, ни камней. Грязные, как черти. Винтовки все поржавели под проливным дождем. На теле ни одной сухой нитки. Но «жизни дали» — 7 км прошли за 50 минут.

В вагонах пели песни и вообще было всем почему-то страшно весело. Одним словом, мозги здорово прочистились. Теперь и учиться можно нормально.

Ну так что — хлебнул командирского лиха? Хоть и пехотного, но все же командирского?

28 августа.

Вчера вечером вдруг усиленно поползли слухи, что выпускных экзаменов, слава богу, не будет. Они якобы будут заменены вступительными экзаменами в высшие училища в Баку, куда мы и должны выехать со дня на день.

«Спецы» бурлят, усиленно дискутируют, разбиваясь на группы и подгруппы по мере выработки аргументов в пользу того или иного училища.

Попробую-ка я описать эти группы, их симпатии и антипатии, чтобы лучше разобраться в самом себе.

Для начала несколько слов о ВИТУ ВМФ. До сих пор я не встречал ни одного человека, который добровольно согласился бы пойти в ВИТУ, но ведь таковая участь должна постичь, по-видимому, многих. Дело в том, что попав в ВИТУ, ты должен будешь навеки распрощаться с мыслями о службе на флоте. Это и является главным отталкивающим фактором.

Но ведь есть же и такие ребята, которым глубоко безразлично, где служить: на берегу или в море. Они вообще пришли на флот случайно. Но даже и таким интереснее было  {48}  бы попасть в «Дзержинку». Впрочем, если их все же заткнут в БИТУ, то горевать они особо не будут.

Есть и такие, которые по роковому заключению медицинской комиссии («Не годен к службе в плавсоставе, годен к службе на берегу») заранее знают, что поступить в какое-либо другое училище, кроме БИТУ, им не удастся и потому уже свыклись с мыслью о своей будущей военно-строительной специальности. В числе таких ребят и один из моих друзей Юра Карпов. Отличный парень!

Дальше, я думаю, всех оставшихся «дзержинцев» и «фрун-заков» следует не разбивать на группы, а показать отдельные типы в их противоречии.

Вот, например, один из возможных типов «инженера» — Боня Лызин. По-моему, он идет в «Дзержинку» только для того, чтобы обеспечить-таки себе спокойную старость. Он окончит училище, получит высшее образование, поплавает лет пять, потом спишется на берег, женится и заживет припеваючи, читая лекции по сопромату в той же самой «Дзержинке».

Ну, а если дела пойдут не так гладко? Если взрывом котла оторвет ногу? Или просто жизнь повернется боком и прикажут подать в отставку? Что тогда..? О-о! И тогда Боня не будет унывать! Он сумеет-таки заработать себе на жизнь. Он же инженер! У него диплом!

Полной противоположностью является Саша Постников. Этот, как, впрочем, и некоторые другие, искренне и убежденно считает образование, которое может дать училище им. Фрунзе, второсортным, не совсем высшим (ведь всего 4 года учиться-то). Они принципиальные приверженцы «Дзер-жинки», полагая образование, которое можно там получить, фундаментальным, а срок обучения (5 лет) оптимальным. Ну что ж? Я таких уважаю!

Но вот Май Орлов может и не прочь поступить во «Фрунзе», однако нельзя: папа—мама с детства вдолбили в башку: «Учись, мой сын, — инженером будешь! А не будешь учиться — лейтенантом станешь». Такой человек не способен самостоятельно мыслить, у него нет личных убеждений. Он, на мой взгляд, не сможет стать ни хорошим инженером, ни хорошим командиром, так как все время будет плестись у кого-либо на поводу.

Есть еще и такой тип ребят, которые и плавать хотят, и технику любят, но их страшно пугает перспектива самому лично «возиться с людьми». Поэтому такие почему-то больше стремятся в «Дзержинку», чтобы иметь дело не с людьми, а с техникой. Эх, чудаки! Не логично ведь! Именно работа корабельного инженера-механика в наибольшей степени зависит от выучки и старания матросов: кочегаров или мотористов, тогда как штурману, к примеру, можно надеяться  {49}  только на свою собственную голову, на личный опыт и умение.

Есть, конечно, и такие «дзержинцы», которые не мудрствуя лукаво считают инженерную работу более приемлемой для себя, чем работу штурмана, артиллериста или минера. Таких, кстати, большинство. Это и Володька Кан, и Трофимов, и Бобров, и многие другие мои друзья. Здесь ничего нельзя сказать: о вкусах и цветах не спорят. Из них, наверное, выйдут настоящие морские инженеры, отличные работники, а может, и ученые.

Наконец, еще одна разновидность будущих инженеров. Это, собственно говоря, всего два человека: мои лучшие друзья Генка Надьярных и Борис Никитин. Мечтой этих ребят было попасть во «Фрунзе», но у обоих очень не важно обстоит дело со зрением. Эти двое — одни из самых умных, самых талантливых ребят на нашем курсе, и при желании поступить во «Фрунзе» им совсем не трудно, но что потом..? Ведь плавать не дадут! Загонят куда-нибудь в штаб или дадут роту в захудалом училище! Для них это смерти подобно. И потому оба идут в «Дзержинку». Я их вполне понимаю и очень им сочувствую.

Кажется, закончил с «инженерами», поговорим теперь о «командирах». К стыду моему надо признать, что много желающих идти во «Фрунзе» можно найти среди дубов или отъявленных лентяев. Эти ребята (типа Вовочки Скопцова) рассуждают примерно так: учиться во «Фрунзе» будет легче, чем в остальных высших училищах, а после окончания тебя ждет веселая, не требующая большого труда, жизнь. Придет корабль в порт. Лейтенант тотчас «кортик в зубы, клеша по ветру» и на берег. А инженер-лейтенант сиди на борту, лазай по трюмам, подтягивай подшипники, чисти, смазывай, ругайся с мотористами, а потом старший офицер еще посмотрит, в каком состоянии оставляешь свое заведование.

Есть, конечно, и такие, как Май Кузнецов. Этот считает, что его главное призвание — командовать людьми. Ну не только командовать, конечно, но и воспитывать подчиненных, заботиться о них, сколачивать коллектив. Одним словом, быть самым обычным строевым командиром. Ну что ж? Это неплохо, это тоже нужно. Если большего не хочешь — пусть так.

Дальше идут ребята более тонкого пошиба: Игорь Шабалин или Башкиров, например. Они люди умные и знают, что сделать карьеру, нахватать чинов, орденишек легче, идя по командной линии. Я не говорю, что из них ничего не выйдет, наоборот, они, возможно, будут отличными специалистами, но вред ли смогут полюбить свое дело. Не они будут служить делу, а дело будет служить им.  {50} 

Наконец, во «Фрунзе» стремятся такие ребята, которые действительно мечтают о службе на кораблях, о море, о дальних плаваниях, такие, как Гелька Малиновский, Саня Туровский, Давыдов, да и я, пожалуй, к ним отношусь. Они не ставят перед собой вопроса, что лучше: инженер или командир? Они рассматривают этот вопрос так: что лучше — специалист-штурман или специалист-механик? И приходят к выводу, что лично для них штурманская, артиллерийская или минная специальность интереснее и предпочтительнее.

Ну, а я вопрос выбора училища решил твердо и окончательно: училище имени М. В. Фрунзе и ничего более.

Если уж служить на флоте, так уж быть настоящим моряком. Если уж бить врага, так бить его самолично, а не через чье-то посредство, сидя в «недрах» и возясь с машиной.

Я хочу водить корабли, хочу держать маневр в своих руках, хочу драться в конце концов! Хочу помериться с врагом своими силами. Помериться силами с человеком, потому что враг — тоже человек. Весь опыт, все богатство современной науки вложить в маневр, в натиск, в достижение Победы — вот, кажется, моя основная задача на ближайшее будущее!

— А потянешь? — мучает меня совесть — ведь ты ни моря, ни кораблей настоящих еще ни разу в глаза не видел! Разве швертбот на Клязьменском водохранилище да шлюпки на Ладоге и Волге — это флот?

14 сентября.

Пишу в поезде. Едем в Баку, в училище. Слухи оправдались, экзамены отменили и на 2 сентября назначили отъезд. Накануне вечером группы «спецов» стали выползать во двор, чтобы побродить с гитарой, попеть знаменитые «спецовские» песенки. Наконец выволокли на улицу Вовочку Русских с баяном, объединились в одну мощную клику и устроили великолепный концерт хорового пения. Начальство было настороженным, но проявляло лояльность и отнеслось с пониманием.

Уже закончил играть баян, ребята разошлись спать, а мы с Генкой Надьярных все ходили в темноте по двору и обсуждали нашу будущую жизнь и ожидающую нас судьбу. Все-таки чертовски жалко оставлять и, наверное, навсегда Москву, родителей, сестренку, дорогих моих школьных друзей. Да и спецовское братство расползается в разные стороны.

А на следующий день — сборы. После обеда отпустили на 4 часа в увольнение. Попрощался с родителями, зашел к Нине. Посидели, погрустили да и разошлись, пообещав все же не забывать друг друга.

Поздно вечером тронулись в путь. Налегке, с одним вещмешком. «Барахло не брать, — сказали нам, — в училище все дадут новое».  {51} 

На станцию пришли совсем ночью. Ни черта не видно. Погрузились на этот раз не в двухосные теплушки, а в здоровенные «пульманы» по два взвода в каждый вагон. Кое-как разобрались и под утро тронулись.

Как всегда в дороге идет привычная, веселая, эшелонная жизнь. Усиленно работают гармошка и две гитары. Песни, хохот, пожирание сухпайных концентратов.

Капитан Кашкурт «колет плитки в разрезе смертоубийства». А дело было так. Поезд плелся, как черепаха. Можно было запросто соскочить и бежать рядом или даже обогнать поезд. Рядом с полотном тянулись поля подсолнухов. Трое «спецов» спрыгнули и побежали за добычей.

Заметив это, капитан с невозмутимым видом цепляется рукой за дверную скобу, высовывается из вагона, вытаскивает наган и стреляет несколько раз по бегущим с левой руки — «за мародерство!». Пули, разумеется, просвистели над головами, зато мародеры в мгновение ока оказались в своем вагоне под нарами. На капитана же никто не обиделся, а даже наоборот пропитались еще большим к нему уважением.

Проехали Борисоглебск. На станциях ребята меняют оставшиеся пожитки на жратву, благо стоим подолгу. У меня товарных запасов мизер: пара толстых тетрадей, блок для рисования да моя гимнастическая форма. Белая полурукавка с эмблемой спецшколы на груди и гимнастические рейтузы, выданные еще в Ачинске физруком Колпаковым, стали мне маловаты. Сели, наверное, от стирки. Решил толкнуть. Тетрадки и блок — за 75 рублей, полурукавку — за 80, а вот рейтузы удалось спустить за три сотни. Купил арбуз, помидор, яблок, яиц. Концентраты чертовски надоели. Но потом случилась неприятность: схватило живот. Провалялся два дня и ничего не ел. А запасы срубали друзья. Хреново болеть в дороге.

Вскоре начались районы, бывшие под немецкой оккупацией. Приближаемся к Сталинграду. Картина тяжелая. Почти все станции разрушены. По обе стороны пути целые поля завалены побитой военной техникой — и немецкой, и нашей.

Наконец приехали в Сталинград и простояли там около полутора суток. Нас отпустили на несколько часов, строго предупредив, чтобы не тащили в эшелон оружия и взрывоопасных предметов. «К стенке ставить буду!» — пообещал капитан Кашкурт и похлопал ладонью по кобуре.

Пошли с Борисом Никитиным и Генкой Надьярных. Долго бродили в развалинах. Я никогда не мог поверить, что можно так разрушить город. Нет ни одного целого здания, ни одного целого окна, целой двери, не говоря уже о крышах. Одни облезшие, обгорелые стены. Такого я не видел даже в кино.  {52} 

Народ живет в землянках, в каких-то самодельных фанерно-жестяных домиках. Страшно. Жрать нечего. Здесь и концентраты толкать невозможно. Хотели так отдать, да никто не взял.

Что же они, гады, наделали?! И как же так получилось, что я, здоровенная орясина, до сих пор своей рукой не убил ни одной из этих фашистских сволочей?!

Проблуждав по разрушенному городу несколько часов, мы вернулись к эшелону и все-таки притащили с собой несколько гранат и побитый немецкий «вальтер» без патронов. Однако вспомнив грозное предупреждение Кашкурта, Борис Никитин, назначенный старшим в нашей тройке, приказал выбросить все в придорожный кювет. Вскоре мы уехали из Сталинграда. Ехали молча. Ни песен, ни гармошки, ни хохота слышно не было.

Однако за Тихорецкой начались благодатные края. Чем дальше на юг, тем больше винограда и всех «вытекающих» из него последствий. Все дешево. Лафа! Надолго запомнится мне станция Беслан.

Появилось дешевое вино: 68 рублей за литр, что вполне соизмеримо с финансовыми возможностями «спецов». Кто кружку тянет, кто котелок. А я, учитывая, что удалось толкнуть гимнастические рейтузы за 300 рублей, приволок полный чайник полусухого Кахетинского и припрятал его под нарами.

Вот тут-то и началось. Весь наш «пульман» пришел в эйфо-рическое состояние. Шум, крик, свист, хохот, плач, топот, в общем Вавилонское столпотворение. На маленьком участке, свободном от нар, собралось человек тридцать народу. Здесь и пляшут, и целуются, и орут песни.

Вот Юрка Баринов стучит кулаком по измазанной сметаной морде некоего Федорова, а морда только мычит и глупо ухмыляется. Санька Туровский, зажимая рукой распущенную до пупа голландку, бубнит осипшим голосом: «Душу мне порвали! Душу!» На верхних нарах валяется Кирилл Лавров и во все горло орет:

Борька Никитин уже веселый, а Генка Надьярных тоже напился и ходит с сияющим лицом, рассказывая всем, как у него хорошо на душе.

Я залезаю на верхние нары и нахожу там чьи-то банки с варенцом. Не задумываясь, отправляю это прохладное кислое молоко в свою горящую глотку.  {53} 

В этот момент в вагоне появляется капитан Кашкурт. Моментально все стихает. Капитан приказывает выходить строиться. Я под шумок через другую дверь смываюсь из вагона и пробираюсь в вагон третьего взвода. Там все трезвые. Оттуда я и наблюдаю всю картину.

Капитан выстроил весь первый вагон. Строй качался из стороны в сторону. Кто стоит, вылупив глаза и вытянувшись в струнку, кто осоловело глядит себе под ноги, а этого беднягу икота пробрала, от страха, наверно. Всех невменяемых капитан приказал отправить в отдельный вагон, преобразованный в гауптвахту.

Я попытался, было, укрыться в вагоне третьего взвода, но, почувствовав настоятельную необходимость отдать недавно съеденный варенец, побежал в поле. За мной бросился на помощь Саша Кротов, и когда миновала надобность, поволок меня обратно в вагон. Но у вагона уже стоял командир 2-й роты старший техник-лейтенант Вилюжанин по кличке «старый техник». Увидев меня, он завопил, чтобы тащили на губу.

Я вырвался от Сашки и побежал к арестанскому вагону. Мне дали ногой под зад и я, схватив чью-то шинель, мигом очутился на нарах.

Вскоре привели Мая Кузнецова. Он встал перед «старым техником», приложил руку к пустой голове и, выпучив глаза, доложил: «Ефрейтор Шмутке по Вашему приказанию явился!» Его тоже быстренько загнали в вагон.

Потом появился Кирилл Лавров. Он уже не мог идти сам, его волокли двое ребят. Попытались закинуть в вагон, но никак не могли справиться с такой огромной тушей. «Старый техник» принялся командовать погрузкой.

Бориса и Генку выколупнули из фюзеляжа самолета, который был погружен на платформу, прицепленную к нашему эшелону. Не удалось им отсидеться под брезентом. Таким образом, на губе собрался «цвет» спецовского общества.

Укрывшись шинелью, я заснул, а проснулся уже на Другой станции. Все наши искатели приключений тоже пришли в себя, только Кирилл по-прежнему спит беспробудным сном. Начали мы безобразничать в 7 часов утра, а сейчас уже 6 часов вечера. Ого! Вот так черт!

Осмотрелся. Полутемный арестантский вагон. Вокруг знакомые хмурые спецовские физиономии. Верхних нар нет, одни нижние, да и те поломаны. Двери закрыты и заперты снаружи. У каждой двери дневальный. О-хо-хо! Что же теперь будет? Попрут нас из училищ-то?!

К вечеру приехали в Гудермес. Начали устраиваться на ночь. Сделали верхние нары из нижних. Вычистили и подмели вагон. Режим ослаб, поскольку начальство уже спит, и мне удалось сбегать в свой вагон и притащить припрятанный чайник  {54}  с кахетинским. Достали гитарку, притащили гармошку и принялись петь песни. О плохом решили не думать и не говорить. В общем было весело.

Весь оставшийся путь ехали под замком, но часа за четыре до прибытия в Баку капитан объявил нам амнистию и приказал разойтись по своим вагонам. В честь сурового, но справедливого Кашкурта дали «залп» из 17 папирос. Закурили все, даже не курящие, а окурки прилепили к потолочной балке арестантского вагона.

В Баку приехали ночью, простояли до утра, а утром прямо с поезда отправились в баню, а оттуда в училище им. Дзержинского на паросиловой факультет. Там нам объявили, что наша первая рота отныне именуется 2-й ротой кандидатов и что все мы попадем в «Дзержинку». Это меня как обухом по голове. Вот тебе раз! Мечтал, мечтал во «Фрунзе», а тут на тебе...

6 октября 1943 г.

Итак сбылась мечта идиота: я — курсант Высшего военно-морского ордена Ленина Краснознаменного училища имени М. В. Фрунзе. Зачислен на I курс в 3-ю роту и 4-й взвод (134-й класс). Но бог ты мой, сколько крови мне попортили с этим переводом из «Дзержинки», в которой по приезде в Баку остались почти все московские «спецы», все мои друзья.

О мытарствах со сдачей вступительных экзаменов (11 экзаменов за 9 дней) и вспоминать-то неохота: тошнит до сих пор. Еще больше поволноваться пришлось в мандатной комиссии. Я им заявил, что если не примут во «Фрунзе», то напишу рапорт и пусть отправляют на фронт или в экипаж и на флот матросом. «Откуда такой взялся?» — хмыкнул в усы пожилой капитан 1-го ранга, но все же какую-то отметку в своих бумагах сделал.

Однако последнюю точку в деле моего перевода сыграл такой случай. Уже после сдачи всех экзаменов я сидел как-то в рубке дежурного по училищу Дзержинского в качестве дежурного горниста, но в. руках у меня был не горн, а моя оркестровая труба, которую я недавно начал осваивать вместо альта.

Задумчиво перебирая клавиши инструмента, я увидел, что в рубку заглянул подполковник во флотской форме одежды.

— Где дежурный по училищу? Нету? А вы кто такой? Опустив трубу как положено «к ноге» и доложив, кто я

такой, я смотрел на подполковника, а он на мою трубу.

— А почему вид не веселый?

Я ответил, что не хочу в «Дзержинке» учиться, а во «Фрунзе» вот не пускают.

— А сыграть что-нибудь можешь? — вдруг спросил подполковник и глянул уже не на трубу, а прямо мне в глаза.  {55} 

— Могу, — брякнул я и тут же выдал первую и единственную из разученных мной партию второй трубы из простейшей польки «Бабочка».

— Пойдет! — сказал подполковник — Как твоя фамилия? Считай, что ты уже во «Фрунзе». Сиди и жди приказа.

Вот так еще раз оправдался принцип о том, что судьба играет человеком, а человек играет на трубе.

Училище расположено не в городе Баку, а километрах в 1 5 от него на мысе Зых. Мне нравится внушительный учебный корпус, казармы вокруг огромного строевого плаца, дома начсостава в зеленом парке поодаль. Это тебе не ВМХУ и уж, конечно, не «спецуха».

Командует училищем капитан 1-го ранга Сухиашвили. Про него ходят среди курсантов легенды. Одни говорят, что «Сухи» — «зверь», а другие, что он герой-командир гвардейской морской стрелковой бригады, сражавшейся в 1941—1942 гг. под Москвой, когда мы припухали в Ачинске.

Порядки тут свирепые. По плацу наискосок и в развалочку не пройдешь. Только по прямой и только бегом. На этот плац нас каждое утро гоняют на физзарядку по форме одежды: «трусы, ботинки» при любой погоде.

Порядок поддерживают все и в первую очередь элегантные старшекурсники с четырьмя золотыми галками на левом рукаве и предметом моей черной зависти — длинными курсантскими палашами на боку, в черных кожаных ножнах и такими же кисточками на темляке.

А мы сидим в своих классах, все заново постриженные под «ноль» и одетые в новую, жесткую, брезентовую робу. Привычную удобную спецовскую форму отобрали, а новую обещанную курсантскую еще не выдали и не известно, когда Дадут.

Наверно, от этого, да еще и от того, что в новом наборе «спецов» очень мало, а ребят с «гражданки» много, все окружающие меня в классе кажутся лопухами, дубьем, свиными рылами. Эх жалко ребят, чертовски жалко! Где она боевая «Балтика» спецовских морей? В Дзержинке тухнет! Превращается в кусок турбинного сопла! Разбили, раскурочили, разбросали «спецов» в разные стороны! Жалко-о-о! До того жалко, что хочется орать или сломать что-нибудь.

Вместе со мной, надо сказать ради справедливости, все же попало малое количество московских «спецов». Среди них Май Кузнецов, Гелий Малиновский, Кирилл Лавров, Саша Туровский и некоторые другие. Но их мизер, и все они раскиданы по разным взводам и даже ротам. А в нашем классе какие-то «подготы» из Тары, да и те крайне неповоротливые. Обыкновенную приборку в классе и то как следует никто организовать не может. И я не могу, поскольку моя лихая  {56}  старшинская мичманка вместе с формой погибла в вошебойке. На моей голове снова бескозырка, я теперь «рядовой Шульц», а то, что за моими плечами целый год старшинской работы, так об этом здесь никто и понятия не имеет.

Единственно, что радует, так это учеба. С ходу пошли исключительно интересные предметы: навигация, материальная часть артиллерии, кораблеустройство, взрывчатые вещества и пороха. Это тебе не осточертевшие литература, да алгебра с геометрией, да физика с химией, да ненавистная «немка».

Говорят, что через месяц все же выдадут форму и разрешат увольнение в город. В первое же увольнение обязательно поеду к ребятам в «Дзержинку».

А подполковник, который взял меня вместе с трубой во «Фрунзе», — замполит нашего курса — Абутов.

26 ноября.

С учебой дело идет хорошо, пока что лучше всех в классе. Здорово помогает знание дифференциального исчисления. Очень благодарен за это преподавателю Б. Корсакову из ВМХУ и особенно моему «дорогуше — рыжему сыну науки» Генке, спровоцировавшему меня некогда на самостоятельное изучение основ высшей математики.

Я даже не ожидал, что у меня здесь в училище так хорошо пойдет дело с учебой. Ведь в принципе-то я лентяй закоренелый и неисправимый. Она , моя лень, раньше меня родилась. Но поскольку учиться очень интересно, то я и вкалываю пока.

Все предметы я разбил по старшинству. На первом месте стоит основа моего профессионального будущего — навигация, затем — высшая математика, потом физика и, наконец, английский язык. Это все главные предметы, по которым надо будет «дать жизни». Буду стараться сдать семестровые экзамены на круглые пятерки, и если сдам, то подаю заявление в партию.

Мои пессимистические взгляды на окружающую обстановку несколько исправились. Многие из окружающих меня курсантов оказались вполне симпатичными парнями. Да и ротный наш каптри Малинкин (по кличке «Самоё» за неумеренное употребление в речи присказки «Это самое»), который поначалу показался мне педантом и занудой (особенно в сравнении с Кашкуртом), предстал вдруг совсем неплохим командиром.

К нам в роту младшими командирами назначены курсанты 3 курса. Хороший нам попался помкомвзвода курсант Черны-шов. Умный парнишка и службу понимает правильно. Я вот смотрю на то, как он руководит нашим взводом и как на ладони вижу свои недостатки, которые допускал, когда командовал отделением в ВМХУ. Пожалуй, в воспитании из меня  {57}  командира Чернышов сыграет некоторую роль. Вот только строевой лихости бы ему побольше.

А меня недавно вызвал Малинкин и назначил старшиной нашего 134 класса вместо Сереги Каменева, поскольку Серега не справлялся. Но это не командирская должность, а так, для балды. И всех обязанностей-то: следить за чистотой в классе, за порядком на самоподготовке, да хранить классный журнал. Мне это не трудно.

В Баку стоит солнечная погода, тепло. А в Москве, поди, снег кругом. Тетка Аня, наверно, опять мерзнет и сидит на кухне у газовой плиты. Батя приходит, как всегда поздно, усталый. Пьют кофе без сахара, курят, радуются сталинским приказам. А радоваться-то есть чему: недавно, например, наши войска, форсировав Днепр, штурмом взяли города Днепропетровск и Днепродзержинск. Недавно батя в своем письме сообщил, что его наградили еще одним орденом «Красной Звезды» за инженерное обеспечение налетов дальней авиации на Кенигсберг. Молодец батька!

1 января 1944 г.

Надо бы записать, как встретил Новый 1944 год, а записывать-то и нечего. Посмотрели кино в столовой, в котором показывали одни полуразложившиеся трупы, потом послушали жалкие потуги на самодеятельность и с миром разошлись ровно через час после того, как наступил 44-й.

Вот, что значит, когда нет крепкого слаженного коллектива. Я только теперь, кажется, начинаю понимать и оценивать по-настоящему то «спецовское» братство, которое сложилось в Ачинске и в ВМХУ. Там не могло быть такой тоски, как здесь. Чуть что, сейчас гитарка и песня!

Но и песни-то ведь разные бывают. Ласковая, немного грустная «Одесса» или «Серая юбка» пелись тогда, когда всем без исключения кажется, что жизнь хороша и жить хорошо. Веселый, буйный «Дипломат», озорные «Садко» или «Поручик» отражали отчаянное настроение и непочтение к начальству.

А такие замечательные строевые песни у нас были: «Морская гвардия», «Бескозырка», «Ростов-город», «Марш московской спецшколы». Когда мы пели в строю, чеканя ножку, казалось, рота могла горы свернуть!

А здесь петь не любят, да и не умеют. Обидно, черт возьми! Надеюсь, что с годами это пройдет. Здесь ведь тоже много неплохих ребят. Но все же лучше, дружнее московских «спецов» мне вряд ли придется встретить.

Одним словом, тоска. А тут еще и письмо получил из Москвы от школьного друга Кости Саенко. Сразу же вспомнился весь его облик: сутулая спина, шевелюра, близорукие  {58}  глаза, папироса в пальцах, добрая и чуть ехидная улыбка. Закадычный дружище!

Сижу, перечитываю Костино письмо, а в голову лезет недавно прочитанное из К. Симонова:

— Что ты затосковал?

— Да так...

3 февраля.

Очень обидно бывает иногда на занятиях по высшей математике. Почему нам читают такой упрощенный курс? Позавчера, например, подполковник Плиев рассказывал о последовательном дифференцировании. Просто несколько слов сказал. Даже формулы Лейбница для n-й производной не вывел, не говоря уже о том, чтобы показать геометрическую интерпретацию второй производной. А мне так хочется хорошо знать математику. Кораблевождение и сейчас еще больше похоже на искусство, чем на науку. Если взять пацана из 7-го класса и долго его бить, то я уверен, что и он сделает прокладку с учетом дрейфа, сноса, циркуляции и поправки лага (правда, бить придется не только долго, но и много).

Ну предположим, что я самостоятельно буду заниматься математикой. Что ж, я могу достигнуть довольно многого. Я и сейчас-то, учитывая, что через две недели мы уходим в плавание, единственно чем занимаюсь, так это математикой. Каждую свободную минуту (лекции-то я все же записываю) употребляю на то, чтобы взять парочку интегралов (без большой практики хорошо интегрировать все равно не будешь). Если работать такими темпами, то можно, пожалуй, месяца за два-три закончить в основном программу училища по математике, что я и постараюсь сделать к концу корабельной практики. А в плавание обязательно захвачу с собой «Грен-виля».

Эх, черт! Ведь до чего же много интересного есть на свете! Все чаще думаю, что если бы я не был моряком, то стал бы математиком. (А раньше-то говорил — поэтом, артистом...).

Но кому нужны мои знания? Подполковник Плиев и так уже не обращает на меня никакого внимания и даже не смотрит, как я выполняю классные работы. «Вы, — говорит, —  {59}  и так все знаете, молодой человек. Нечего на Вас время тратить».

Вот и учись теперь! Учишь-учишь, а тебя заткнут, не спрося, минёром на какую-нибудь коробку, и будешь болтаться со своей математикой, как цветочек в проруби, претворяя в жизнь лишь одну сакраментальную истину: «В минном деле, как нигде, вся загвоздка в щеколде».

Э-э, брат, шалишь! Были бы знания, а где приложить их — всегда найдется, если шарики крутятся.

И так кончено! Решил: курсом училища не довольствоваться, повышать свои знания всеми доступными способами, учиться не за отметку, а для себя, бросить дурачиться и начать упорно работать.

Точка!

28 февраля.

Завтра начинается новый и чрезвычайно интересный период нашей учебы: три месяца корабельной практики. Сначала на учебных кораблях на Каспии, а потом на боевых кораблях воюющего Черноморского флота. Поскорее бы, а то того и гляди расколошматят немцев, окончатся военные действия, да так и не придется поплавать в боевой обстановке.

Корабельная практика — штука серьезная. Это ведь мои первые корабли и первые настоящие выходы в море. Все, что было раньше, — скорее игра в морскую службу, подготовка к ней. Получится ли? Выдержу ли? Впрочем, вперед! Без страха и сомнений!

Младшие командиры — старшекурсники — возвращены на свои курсы, у нас идет назначение младших командиров из числа собственных однокурсников.

К моему величайшему удивлению, я назначен помкомвзво-дом в 131-й класс. Вообще-то я знал, что буду назначен, но думал, что в свой 134-й класс, а тут, на тебе, взяли и поставили в 1 -й взвод. Во-первых, в этом взводе есть такие сильные личности, как старшина 1-й статьи Бородай или старшина 2-й статьи Денисюк. А, во-вторых, в первом взводе все ребята — дылды ростом за 180 см.

Но назначили все же меня, рядового курсанта, без звания, да и росточка не первовзводного. Ну что ж, раз доверили руководство взводом именно мне, то надо и оправдать это доверие. Надо поставить себя со взводом так, чтобы ребята сами поняли, что мое назначение к ним во взвод не было ошибкой. В этом сейчас моя основная задача.

Это вовсе не значит, что я буду попустительствовать разгильдяям, сачкам и всяким лодырям, тем самым зарабатывая себе дешевый авторитет. Такой авторитет ни к черту не годится, да и меня самого он вряд ли удовлетворит. Здесь надо  {60}  искать другие пути, другие методы работы. Какие? Пока еще трудно сказать, так как я еще плохо знаю взвод и каждого курсанта в отдельности.

Большую роль будут играть, конечно, мои командиры отделений. Командиром 1-го отделения назначен Денисюк, который претендовал на должность помкомвзвода. Боюсь, что у него может не хватить ума, чтобы понять ситуацию. Он уже и сейчас посматривает на меня с недоумением сверху вниз. Посмотрим, что будет дальше.

Каптри Малинкин, очевидно, предвидел такую ситуацию. Вчера он вызвал меня к себе и начал расспрашивать о поведении Денисюка. Я сказал, что никаких эксцессов не наблюдается. Тогда «Самоё» приказал мне при первых же неприятностях докладывать ему, и Денисюк будет снят с должности.

Ну, положим, такого идиотства я не совершу. Надеюсь у меня у самого хватит воли, чтобы овладеть ситуацией. Посмотрим! Это назначение покажет, дала ли мне что-нибудь моя «старшинская практика» в ВМХУ.

3 марта.

Мы третий день на коробке. Учебный корабль «Шаумян» оказался довольно старой и грязной посудиной. О святой, традиционной чистоте военного корабля здесь как-будто и не слыхивали, а мои представления о ней немедленно пошатнулись. Впрочем, самым чистым и аккуратным местом на корабле является машинное отделение. Здесь медяшка горит, все покрашено, смазано, блестит, сияет. Это удивило и обрадовало. Молодцы механики!

Начали втягиваться в корабельную жизнь. Раздали нам «боевые номера», расписали по приборкам, по шлюпкам, по авралам. Подчистили, подмыли мы наш «Шаумян», и коробка приняла божеский вид. До сегодняшнего дня стояли у стенки или болтались на рейде, а сегодня вышли в первый поход на Сальянский рейд.

9 марта.

Отстояли на Сальянском рейде. Отрабатывали корабельную организацию, учения, авралы, шлюпочные занятия. Каспий в этой части почти совсем пресный от впадения Куры. Вода желто-серая, мутная, но и такая выглядит замечательно по сравнению с мазутными подтеками Бакинской бухты. На Сальянском рейде покрасились, и «Шаумян» преобразился.

Вчера ночью снялись с якоря и пошли в Ленкорань. На протяжении всего похода стоял штурманскую вахту. Неоднократно определялся по двум и трем пеленгам, а один раз даже способом крюйс-пеленга. Остроумнейшая штука! Торчишь на мостике и рассчитываешь, что минут через 20 должен открыться маяк Куринский Камень. Как только справа на скуле  {61}  заметил проблески маяка — цоп его в пеленгатор. А когда огонь пришел на траверз, запеленговал его еще раз. Дальше дело техники: подсчитал путь, провел на карте пару линий, и счислимо-обсервованное место моего корабля в море зафиксировано. И невязки вполне приличные получались, не больше 2 кабельтовых.

А сейчас я подвахтенный рулевой. Время свободное. Делать нечего. Вот и пишу в море. Море спокойно, как зеркало, но «Шаумян» слегка покачивает.

Мои отношения с Димкой Денисюком прекрасные. Почти друзья: Он оказался приличным парнем, хотя и большой сачок.

Занятия математикой проходят вполне успешно. Скоро закончу интегрирование рациональных дробей и подстановки Эйлера. А вот с английским дело пока не клеится: заниматься еще не начал, но надо будет все же взяться.

После Ленкорани начальство обещает «загранку». Пойдем в Иранские воды, возможно с заходом в порт Пехлеви.

16 марта.

Сегодня утром пришли в Пехлеви. «Шаумян» застопорил машины на внешнем рейде и поднял сигнал «Прошу лоцмана». С моря вход в порт огорожен двумя молами, от одного из которых тотчас отделилась странная гребная посудина. Нечто вроде древнегреческой униремы: очень высокие штевни, низкие борта, плоскодонная и без рангоута. Весла состоят из веретена, на котором насажено нечто напоминающее червовый туз. Гребут, не отталкиваясь от воды, а как бы зачерпывая ее этими остроугольными лопатками. Здесь все лодки построены по такому типу, и называются они «киржимами».

Вот на таком-то суденышке и подошел к нам лоцман — старый, покрытый седой щетиной перс, в каком-то рыжем полупальто, огромной фуражке и сапогах.

Мы вошли в порт, где находилось довольно много судов, и все под советским флагом. Самым крупным иранским судном оказалась красивая, ослепительно белая шахская яхта с шелковым трехцветным иранским флагом на корме. Яхта стоит в затоне в окружении катеров и шлюпок.

Собственно, порт находится на правом берегу реки. Здесь глубоко, и суда могут подходить прямо к причалам. На берегу хорошо оборудованные склады. Вся территория порта тщательно подметена. Чистота. Много американских грузовых автомобилей, в частности «студебеккеров», а советских не видно совсем.

Город расположен на левом берегу. Собственно, городом-то можно назвать только центральную часть, где имеются и каменные двухэтажные здания, и асфальтированные улицы, и вполне приличный приморский бульвар. На мысу, вдающемся  {62}  в реку, стоит шахский дворец — красивое сине-белое здание в старинном восточном стиле. Перед дворцом по реке в кир-жиме плавает жандарм.

Гарнизон в городе и в порту советский. Красноармейцы выглядят хорошо: красиво и опрятно одеты, с упитанными физиономиями. Интересно, что все вывески в порту сделаны на русском языке, а в городе русских надписей почти нет (кроме разве что таких, как «часавая мает», сделанных мелом на черной доске).

В городе много лавчонок, в которых можно найти все, начиная от ружейных патронов и кончая сушеными грибами, мясом и вином. Город с портом соединяется двумя большими, красивыми, вполне современными мостами. На мостах стоит советская охрана, а порядок в городе поддерживают иранские полицейские. Это довольно юмористические фигуры, облаченные в защитные двубортные мундиры с погонами, окаймленными толстым красным шнуром, брюки-галифе и желтые ботинки с такими же крагами. На голове фуражка неимоверной величины с красным околышем, черным козырьком и здоровенной, с кулак, золоченой блямбой спереди. На поясе облезлая дубинка, в руках допотопная винтовка.

На улицах города интенсивное движение самого различного транспорта — от мощных американских грузовиков до пароконных извозчиков и кибиток с керосиновыми фонарями и грушами-гудками на козлах. Много праздношатающейся публики. Можно встретить и страшных, заросших оборванцев, и одетых с иголочки пижонов, и благообразных старцев в чалмах и халатах, и подозрительных личностей в длинных пальто, шляпах и черных очках.

Женщин на улицах мало, и все они ходят в чадрах, закрывшись до самых глаз, зато много красноармейцев и наших офицеров.

18 марта.

Из порта Пехлеви совершили переход в другой иранский порт — Ноушехр. Он меньше Пехлеви, но интереснее и живописнее. А главное, что нас в Ноушехре отпустили на берег группами по 3—5 человек. Вот таким образом Май Кузнецов, Гелий Малиновский и я отправились изучать «заграницу» не только с просветительскими, но и коммерческими целями.

Городок Ноушехр очень маленький, всего несколько сот метров в диаметре, однако битком набитый лавчонками и сидящими в них купцами.

Хотя мы и прихватили с собой 4 куска мыла, как единственно ценный материальный ресурс, решили, что толкать их здесь в порту не выгодно. Лучше поехать «в глубинку» — близлежащий в 8 километрах от Ноущехра городок Чалус, куда по хорошей автодороге постоянно снуют грузовики.  {63} 

Остановив один такой грузовичок, мы забрались в кузов и быстро прикатили в этот самый Чалус. Здесь уже далековато от моря и потому почти совсем не пахнет «русским духом», правда, иногда все же встречается советский боец или офицер.

Посреди городка огромный и наигрязнейший базар со всякой всячиной. Масса оборванцев, нищих, жуликов, калек, уродов. Впервые увидел здесь бродячих цирюльников. По-русски мало кто понимает.

Нравы на базаре крутые. В центре базара возвышается над толпой огромный и великолепный полицейский, не церемонящийся с нарушителями спокойствия, которого, впрочем, на базаре и не наблюдается. Периодически полицейский хватает за шиворот очередного проштрафившегося бедолагу, бьет его дубинкой по шее и вышвыривает вон.

Однако это базарное страшилище вытягивается и козыряет при приближении русских матросов. А матросы-то думают о том, как бы им столкнуть свое мыло, чтобы вкусить восточной экзотики.

Наконец я решаюсь и предлагаю кусок одному из купцов, Тот вытаскивает бумажку в 5 реалов. Я протестую, показывая два пальца, и получаю, к моему удивлению, 10 реалов. Остальное мыло пошло по той же цене, и наша компания оказалась, таким образом, обладательницей капитала в 40 реалов, или 4 тумана.

Мы ничего не могли придумать лучшего, чем, пустив капитал в оборот, приобрести 8 фунтов кучмы, или фиников. Однако времени оставалось мало. Надо было отправляться на шоссе ловить машину.

На наше несчастье грузовички, как на зло, перестали ходить в Ноушехрском направлении. А время бежит. Собралось еще несколько человек, подходят следующие. Наконец наступает момент, что если мы еще минуту не поймаем машину, то обязательно опоздаем. Собралось уже человек двадцать, а машины все нет. Решили идти пешком и двинулись быстрым шагом.

Идем, рубаем свои финики. В конце концов истекает срок нашего увольнения, а впереди еще 5 километров. Так и опоздали мы на целых 45 минут. Приходим, а на коробке нас уже поджидает старпом, командир роты и дежурный по кораблю.

— Ага! Явились голубчики!

Старших групп, и меня в том числе, отправили под арест, а остальных переписали и посулили ночную приборочку с песочком. Вклеили мне трое суток «простого».

Делать нечего, отправился на «губу», наскоро оборудованную из предбанника судовой бани, предварительно выделив из своего же взвода вооруженных вахтенных для охраны дисциплинарно-арестованных. Однако на следующее утро, когда  {64}  «Шаумян» уже был в море, старпом смилостивился и всех «любителей свободы» и «старых грешников» с губы выгнал.

Вот таким-то образом и закончились мои заграничные похождения. В общем я доволен. Дальше пойдет рассказ о том, как на переходе Ноушехр—Баку мы попали в пятибалльную зыбь и что из этого вышло.

Морское крещение

21 марта 1944.

А вышло из этого вот что. Как только «Шаумян» вывернул из-за Ноушехрских молов, взяла нас юго-западная пятибалльная зыбь — штука весьма ощутимая и препротивная. Чем дальше от берега, тем больше качает.

Я в это время еще сидел в судовом предбаннике, отбывая арест. Самочувствие ничего себе, хотя и посасывает немного под ложечкой. Вдруг сидящий рядом со. мной курсант по фамилии Цеквава испускает неподражаемый звук. Я оборачиваюсь и вижу, как сосед с выпученными глазами, надутыми щеками и полными пригоршнями бросается к дверям и пулей выскакивает на палубу. Естественно, что после такого зрелища мое самочувствие не улучшилось.

Я выглянул на палубу и увидел, что вооруженный вахтенный, выставленный для охраны гауптвахты, с позеленевшей физиономией и тоскливым взглядом стоит, опершись на винтовку, у самого выхода из-под полубака, далеко от предбанника. Я махнул рукой, все арестанты высыпали на палубу и присоединились к большой группе курсантов, скопившихся на левом шкафуте возле сухопарника. Здесь, в центре корабля, меньше качает. Больше я на губу не возвращался до самой амнистии.

У сухопарника только и разговоров, что о качке. Состояние у ребят неважное. И у меня тоже: мутит, болит башка. А качает все больше и больше. Наконец я не выдержал, пошел в гальюн. Сразу стало легче.

Возвратившись на шкафут, я увидел пришедшего туда капитан-лейтенанта Горова — нашего преподавателя мореходной астрономии. Бронимир Михайлович принес секстан, палубные часы и начал показывать, как измеряются высоты нижнего края солнца на сильной качке. Обалдевшие курсанты, кто тупо, а кто и с интересом, слушали каплейта. Я почувствовал, что, сосредоточившись на каком-либо деле, качку переносить легче.

К обеду море совсем озверело. Многие лежали в койках не в состоянии даже поднять голову. Из восьми человек  {65}  нашего бачка, способных есть, осталось только трое. Вот и пришлось нам троим рубать за восьмерых.

А к концу дня, окончательно пообвыкнув, я уже чувствовал себя вполне прилично, да и многие другие приободрились. Однако были и такие, кто в голос проклинал и море, и флот, и военно-морскую службу: — «Я лучше год в окопах просижу, чем день качаться в этом проклятом море на этой грязной посудине! О-ох-хо!»

Вот этого я уже не уважаю и простить не могу. Травить трави, но сохраняй бодрость духа, не раскисай, не будь бабой!

27 марта.

После Иранского похода, постояв и почистившись на Бакинском рейде, отправились в новый поход: Баку—Махачкала—Баку. Сходили без приключений, и нам объявили, что становимся в ППР (планово-предупредительный ремонт). Ребята настроились на стояночный лад. Мой взвод заступил в наряд, и сам я преспокойно занимаюсь гидрометеонаблюде-ниями будучи подвахтенным сигнальщиком.

Вдруг раздается знакомый и уже малость поднадоевший сигнал:

— Корабль к бою и походу изготовить! И почти сразу же после этого:

— Баковые на бак, ютовые на ют!

Что за спешка? Куда это нас еще несет? А тут и мне время подходит заступать на сигнальную вахту. Явился на мостик, а там уже полно начальства. Прибыл командир отряда учебных кораблей капитан 1-го ранга Поленов. «Шаумян» поспешно снялся со швартовов.

Из разговоров на мостике я понял, что где-то в районе острова Булла терпит бедствие отряд попавших в штормягу МУКов (малых учебных кораблей), на которых отрабатывала приемы совместного плавания и маневрирования рота глав-старшин 3 курса.

«Шаумян» жмет на «самый полный», машины дают по 112 оборотов. На траверзе о. Нарген подняли посту свои позывные и легли на курс Зюйд, а часа через полтора в поле зрения моей стереотрубы показалась темная полоска на горизонте, это открылся о. Булла.

Полоска все расширялась и увеличивалась и наконец стала различима простым глазом. Вскоре справа от нее открылся, похожий на ромовую бабу, остров Дуваный. Беспокойство на мостике все увеличивается. Командир приказал усилить наблюдение, вызвав наверх всех подвахтенных сигнальщиков. Ветрище 8 баллов, но волна в корму и потому не так чувствительна. От такого ветрюги на открытом мостике «Шаумяна» тонкое сукно моего бушлата не спасает. Зубы выбивают  {66}  барабанную дробь, но я упорно кручу окуляры своей стереотрубы, обозревая каждый сантиметр горизонта и береговой черты. И наконец торжествующе ору:

— Вижу два катера под островом!

Все впились биноклями в серые очертания Буллы.

Когда подошли ближе, то увидели, что положение у катеров плачевное. Их прибило к берегу и выкинуло на прибрежные банки. Подойти к ним нельзя из-за малых глубин. Итак уже под килем 4.5 метра, а углубление штевней «Шаумяна» 3.5 м. На шлюпках, как говорит начальство, тоже не подойдешь — накат сильный. Были бы вельботы, а транцевые шлюпки зальет, ведь волна с кормы.

Два других катера успели укрыться с подветренной стороны острова, там ветровая тень, сравнительно тихо и положение у катеров вполне приличное. А вот пятый МУК неизвестно где.

Наконец обнаружили и его. Он бросил якорь в 5 милях от острова. Подошли к МУКу на расстояние в полкабельтова. Бедный кораблик мотает из стороны в сторону, как игрушку. На палубе мокрые до нитки курсанты, едва удерживаются на ногах. С катера пишут:

— Потерял управление, прошу оказать помощь! «Шаумян» начал маневрировать, пытаясь взять МУК на

буксир. Это долго не получалось, однако после усилий все же удалось его подцепить благодаря, по-видимому, беспрерывному потоку отборнейших морских выражений, изрыгае-мых старпомом, который руководил приемкой катера на буксир. Одним словом, я огребал морскую практику полной мерой.

Приволокли катер к острову и поставили на якорь с подветренной стороны рядом с благополучными катерами. У этого злополучного МУКа руль оказался отломанным напрочь.

Решено было ждать, пока утихнет ветер, чтобы снять с камней оставшиеся два катера. Простояли всю ночь, а на утро пошли на шлюпках к острову. Катера плотно засели на камнях, снять их будет очень трудно.

28 марта.

Остался только один катер, но он плотно засел между двумя грядами камней, и ни взад, ни вперед. Мы сняли с катера весь балласт, мачты, оборудование, словом, вынесли и вывезли на шлюпках все, что можно было, даже анкерки для воды. Мой взвод провел на острове целый день. Наконец-то сдернули с мели последнего бедолагу и покинули остров.

А Булла сам по себе оказался очень интересным. Площадь примерно в квадратную милю. Растительности, кроме травы, никакой нет. Зато много птиц и огромное количество змей, и  {67}  живых, и дохлых. Население: 8 человек — команда краснофлотцев во главе со старшиной, обслуживающая маяк.

Остров вулканического происхождения с «живым» кратером. Мне до сих пор представлялось, что действующие вулканы — это такие же экзотические штучки, как пираты или индейцы, словом, дела давно минувших дней. А оказалось, что почти все острова Бакинского архипелага — действующие вулканы. Например, на острове Свиной, сравнительно недавно (в 1937 г.) происходило сильное извержение. Весь остров горел почти 20 минут. В огне погибли маяк и семья смотрителя, который только случайно остался жив и теперь служит на другом острове.

Поздно ночью «Шаумян» в сопровождении четырех катеров и с пятым на буксире возвратился в Бакинскую бухту и на этот раз стал-таки в ППР.

31 марта.

Хорошее настроение, поскольку вчера сдавали зачеты по практике астрономических наблюдений; устройству, выверке и пользованию секстаном. Получил пятерку. И положение на фронтах радует. Войска вышли к государственной границе. Создано Венгерско-Румынское направление. Полностью ликвидирована блокада Ленинграда. Ждет освобождения Крым. Одним словом, бьют немцев.

Наши шансы на скорое возвращение училища в Ленинград растут с каждым днем. Недавно туда уехали начальник курса и его заместитель по политчасти. Наверное, и мы по окончании практики на Черноморском флоте двинемся к Невским берегам. Наверняка ведь через Москву поедем. Неужели не отпустят в Москве хоть на пару часов?

Домой писать не буду. Коли удастся, то заявлюсь неожиданно. Выдержу характер.

18 апреля.

Нахожусь на борту гвардейского крейсера «Красный Кавказ», воюющего Черноморского флота, куда мы прибыли для продолжения практики. Впрочем, все по порядку.

Поздно вечером 14-го апреля два взвода (131-й и 132-й) во главе с командиром роты Малинкиным списались с «Шаумяна» и пешком со всеми своими шмотками отправились на вокзал.

К нашему удивлению и удовольствию, едем мы, оказывается, не эшелоном, а обыкновенным пассажирским поездом, и не в теплушках, а в нормальных плацкартных вагонах, где у каждого курсанта своя персональная полка (с учетом багажных, разумеется). Нашей полуроте выделено 2 вагона.

Я немедленно организовал службу в своем вагоне, назначил дежурного, приказал посторонних не пускать, закрыть  {68}  сквозной проход, закрыть второй тамбур, выставить дневального у входа в первый. Поезд тронулся строго по расписанию.

Едем мы в Батуми, где базируется сейчас бригада крейсеров Черноморского флота. Севастополь все еще в руках у немцев, хотя по слухам в Крыму началась операция войск 4-го Украинского фронта и Черноморского флота по освобождению полуострова и главной базы.

В Батуми прибыли в 10 часов утра. Природа здесь замечательная. Батумская бухта окружена горами, вершины которых красиво белеют на фоне синего чистого неба. Городок небольшой, чистенький, на улицах живые пальмы, кипарисы. Тепло.

С вокзала отправились в санпропускник, а оттуда сразу на корабли (132-й взвод — на «Красный Крым», а наш, 131-й, — на «Красный Кавказ»). Там нас встретили довольно сурово. Взвод немедленно расформировали, а курсантов включили в состав экипажа и расписали дублерами матросов-специалистов по разным подразделениям артиллерийской боевой части.

Я попал дублером командира отделения подачи боезапаса во вторую башню главного калибра, а Димка Денисюк напросился дублером наводчика зенитной 45-миллиметровой арт-установки. Он и до училища служил на Каспийской флотилии матросом-комендором на такой же установке, откуда и имеет воинское звание старшины 2-й статьи. Ему-то все ясно — он теперь будет сачковать.

Выдали нам боевые номера, расписали по койкам, бачкам и всем другим корабельным расписаниям. Живем совсем не так, как на «Шаумяне». Курсантского кубрика никакого нет. Все мы вместе с матросами спим в подвесных койках на пробковых матрацах, едим из общего бачка.

Я уже не помкомвзвода, так как и взвода-то никакого нет, но меня считают на корабле старшим среди курсантов и по этому поводу со мной уже беседовал командир БЧ-2, который сказал, что обстановка в районе Батуми довольно сложная. В гавани сосредоточено много различных кораблей Черноморского флота, и существует постоянная угроза авиационного удара или артналета со внезапно всплывшей немецкой подводной лодки.

Зенитные установки кораблей включены в общую систему противовоздушной обороны базы и несут круглосуточное дежурство по графику. Систематически проводятся тренировки и комплексные ночные учения по отражению вражеской авиации, а универсальный калибр обоих крейсеров осваивает применение новейших «ныряющих» снарядов против подводных лодок противника.  {69} 

Мы, курсанты, впервые будем участвовать в таких делах наравне со старослужащими старшинами и матросами и должны поэтому исключительно добросовестно и четко выполнять боевые инструкции и свои обязанности, так что посачковать Димке на его «сорокапятке» вряд ли удастся.

Если все же нужно собрать нас всех вместе, то для этого на верхней палубе, по правому борту у первой трубы, между 2-й и 4-й артустановками универсального калибра, назначено специальное место. Сюда мы и без вызова сходимся чуть не каждый день в свободное время, чтобы обменяться впечатлениями о корабельной жизни и просто поболтать. Здесь же можно и постирать щеткой и песочком робу на чистейшем и прохладном тиковом настиле палубы.

Кормят на корабле хорошо. За обедом дают «наркомовскую» норму — 100 грамм водки, но мне это не очень нравится, так как после водки спать охота. Многие и спят минуточек по 30 прямо на палубе или в шлюпках. Одним словом, житуха вполне боевая, только вот «Самоё» немного ее отравляет. Малинкин обитает на «Крыме», но частенько наведывается к нам. Придет и все норовит собрать всех вместе, нотацию прочесть или занятия какие-нибудь организовать. А мне эти занятия и в училище надоели. Я хочу пожить матросской жизнью, хочу понять службу корабельную не по книжкам, а такой, какая она есть на самом деле.

28 апреля.

Все больше осознаю, что мне чертовски повезло и я попал, оказывается, на поистине героический корабль.

«Красный Кавказ» — один из сильнейших крейсеров нашего флота. Его водоизмещение 9000 тонн, машины развивают 55 000 лошадиных сил, скорость 30 узлов, экипаж 900 человек. Вооружение: 4 башни главного 180-миллиметрового калибра, 6 спаренных палубных артустановок 100-миллиметрового универсального калибра, 14 зенитных 45- и 37-мм пушек и 4-трехтрубных торпедных аппарата. Корабль может принять на борт 100 мин и до 1000 человек десанта. Силища!

Командует крейсером капитан 1-го ранга Ерошенко. Солидный и красивый офицер с черными усами. Я его видел один раз издали. Других офицеров на корабле много, но с ними мы почти не общаемся, все больше с матросами. Один только каптри Малинкин бродит по кораблю и высматривает, кто из нас чем занимается.

А я, например, серьезно занимаюсь изучением башни и своего заведования в ней, поскольку поговаривают, что «Красный Кавказ» в скором времени примет участие в действиях по артиллерийской поддержке с моря флангов наступающих  {70}  частей 4-го Украинского фронта в боях за Севастополь. Будет работа и главному калибру. Поэтому я весьма основательно разобрался с устройством единственного, но грозного 180-мм орудия, расположенного в боевом отделении башни, поворотным механизмом, путями подачи снарядов и зарядов, артпог-ребами с их вентиляцией, электрикои, системами орошения и затопления. Серьезная техника.

Матросы знают ее и содержат безупречно и нас своему делу учат обстоятельно. Отношения с ними простые и дружеские. Они много рассказывают, не без фантазии разумеется, о боевых делах крейсера. О том, как в начале войны ходили из Севастополя к осажденной Одессе и поддерживали огнем войска, как отбивались от налетов вражеской авиации, как прорывались под огнем в осажденный Севастополь в декабре 1941 г., как били прямой наводкой по батареям противника, подходя к Феодосийскому молу для высадки десанта.

Матросы рассказывают, как во время этого боя в нашу вторую башню угодил снаряд противника и, пробив броню, взорвался внутри, как погибли или были ранены почти все ребята из боевого отделения башни, как оставшиеся в живых выбрасывали на палубу горящие полузаряды, как топили погреба, но отстояли башню, а вместе с ней и весь корабль.

Не обходится, конечно, и без морской травли, шуточек и подначек. Матросы рассказывают с юмором, как были довольны и «праздновали», когда в июле 1942 г. корабль удостоился гвардейского звания.

А я присматриваюсь к тому, как они ходят, работают, разговаривают, шутят, носят рабочую и парадную форму, и понемножку примеряю себя к ним. Матросы — комендоры из нашей башни, это все солидные ребята, отслужившие уже по 6—8 лет срочной службы. Самому младшему в башне 23 года, старшему — 28. Крепкие и физически сильные мужики. Я, конечно, не дорос до них, но ведь дорасту когда-нибудь.

Особенно я люблю смотреть, когда в редкие дни идет команда:

— На верхней палубе форма одежды № 3 первого срока!

Тогда на синих матросских суконках начинают сверкать медали «За оборону Одессы», «За оборону Севастополя», «За отвагу», «За боевые заслуги», а то и ордена. Может, и у меня хоть одна такая когда-нибудь появится?

Правда, до чертиков обидно, что стоим вот до сих пор в порту, отгороженные от моря бетонным молом и противоторпедными сетями, а на наших глазах ежедневно уходят на боевые дела и возвращаются для пополнения боезапаса и топлива подводные лодки, торпедные катера и корабли охраны водного района, да еще имеют привычку посылать нам нахальные  {71}  семафоры: «Привет гвардии союзничкам, счастливо оставаться» или «Рады видеть гвардии союзничков на старом месте».

Комендоры гвардейского крейсера крякают с досады, но беззлобно, поскольку понимают, что несколько немецких подводных лодок, все еще рыскающих у баз и портов Кавказского побережья, представляют серьезную угрозу крупным кораблям, а флотское начальство понапрасну рисковать не будет. «Всему свое время» — говорят комендоры.

Так и живем. А Димочка Денисюк оказался прекрасным парнем, а вовсе не сачком, как мне показалось. Мы с ним дружим, встречаемся в свободное время, то у меня в башне, то, чаще во время дежурств по ПВО, у его «сорокапятки» на третьем мостике, где, если нет тревоги, можно снять каски и, укрывшись от ветра за брезентовым обвесом, покалякать «за жизнь».

10 мая.

Вчера было общее построение. Объявили о том, что полностью освобожден от немецких войск Севастополь. Кричали ура!

А я, кажется, начинаю по-настоящему влюбляться в море и флот. Жизнь и профессия моряка, морского офицера — это самое интересное, самое лучшее, самое прекрасное из того, что только может быть.

Только что ушел в море «Крым». Я наблюдал эту милую сердцу картину, пристроившись на баке, где расписан по авралу. Сначала пошли из базы сторожевые катера и охотники за подводными лодками. Вскоре их черные силуэтики превратились в точки, застывшие далеко на внешнем рейде. Потом из каботажной гавани вынырнул низкий серый корпус сторожевика «Шторм» — моего любимца. Вслед выполз «Арсений Раскин» — эскадренный тральщик. За ним пошли бороздить воду «Незаможник» и «Железняков» — легендарные эсминцы типа «Новик». И наконец два буксира выволокли за противоторпедные сети черную громаду «Крыма». А еще через несколько минут со стороны берега к кораблям прошли две пары истребителей и, уйдя в барраж, скрылись в синей дымке батумского неба. Эх, красотища!

Через полчаса, когда буксиры вернутся, начнем движение и мы. Тогда сыграют аврал, а потом боевую тревогу и загонят в башню. Там уже не посмотришь и не попишешь. А Димка-то Денисюк устроился лучше, он всегда на мостике возле своей пушечки, весь поход ему все видно и слышно.

Играют аврал, побежал...

Только что объявили «готовность два», и я выбрался из башни, чтобы сделать эту запись.  {72} 

Но красотища-то какая, братцы мои!

— Главному калибру! Снаряд фугасный, заряд боевой! Орудия зарядить!

— Снаряд! — лязгает элеватор,, и здоровенная 180 миллиметров чушка ложится на лоток и с чавканьем досылается в казенник.

— Заряд! — взлетают два картуза полузарядов и устремляются в ствол вслед за снарядом.

— Есть первый! Есть второй!

— Замок!

— Орудие товсь!

— Ревун! — грохот выстрела и отката, мерцание электроосвещения, осыпающаяся пробковая облицовка внутренних помещений башни.

— Орудия зарядить!

Работает главный калибр крейсера. Лица всех людей в башне до предела внимательны, собраны и напряжены. И я с ними. Я горд, что на равных участвую в этой сложной работе. Это тебе не «Шаумян» с секстанами да пеленгаторами. И не рвотная пятибалльная зыбь на «Каспическом» море. Наверно, я буду артиллеристом!

2 июня.

Я снова на Зыхе. С комендорами второй башни «Красного Кавказа» распрощался по-доброму. Матросы велели учиться как следует, сказали, что будут ждать лейтенантом — командиром группы БЧ-2 на крейсере.

В училище прибыли 2 8 мая утром и сразу же набросились на новости. А новостей много, и все они весьма интересные.

Во-первых, нам осталось учиться в Баку всего один семестр. Два месяца занятий, месяц экзаменов — и первый курс окончен. После чего наш курс и новый набор двигают в Ленинград, к Невским берегам, в исконное здание Морского Кадетского корпуса. В Ленинграде мы будем старшим курсом, поскольку нынешние второй и третий курсы остаются здесь в «Каспийке».

Во-вторых, начальником училища имени Фрунзе назначен контр-адмирал Рыбалтовский, а начальником Каспийского училища остается Сухиашвили, которому также, кажется, присваивают звание контр-адмирала. Училища уже сейчас разделились. Приказом начальника ВМУЗов мы объявлены «бакинской группой училища им. Фрунзе» и Каспийке теперь подчиняемся только в гарнизонном отношении. Начальником бакинской группы училища временно назначен инженер-капитан 1-го ранга Белобров.

В-третьих, в училище меня ожидало несколько писем от отца и от матери. Плохо дело у нас в семье! Я и раньше знал,  {73}  что отец с матерью не очень-то дружат, но что так плохо — никогда не думал. До того тоскливо, что и писать больше ничего неохота. И Нинка пишет все реже и реже, да и письма какие-то не интересные.

8 июня.

Начали изучать IV главу «Краткого курса истории ВКП(б)». Думал, что мура, а оказалось интересно: попутно приходится прихватывать и первоисточники, знакомиться с философами, например французскими материалистами XVIII в.

Читал книгу Гельвеция «О человеке». Занятные мысли он высказывает и, на первый взгляд, довольно справедливые, однако когда осмотришься, вдумаешься поглубже, то сразу чувствуешь, как узки его материалистические взгляды. Метод, метод! Диалектического метода ему не хватает. Как это они, и Дидро, и Гельвеций, могли так упрощенно воспринимать события и явления?

К слову сказать, метод диалектического материализма можно и к математике применить, для ее лучшего понимания и толкования. У Энгельса есть очень интересные заметки по этому вопросу. Я читал, да только давно, когда и в математике, и в диалектике мало что петрил. Завтра же возьму в библиотеке «Диалектику природы».

22 июня.

Сегодня в день своего девятнадцатилетия (уф!) получил подарочек — выписку из приказа начальника бакинской группы ВВМОЛКУ им. Фрунзе капитана 1-го ранга А. П. Белоброва (№ 10 от 22 июня 1944 г., г. Баку): «Как успешно справляющимся со своими обязанностями присвоить воинские звания „Старшина 2-й статьи”­­­ курсантам... — Михайловскому А. П.»

Я понимаю, что Белобров здесь ни при чем: он ведь меня даже не видел ни разу, да и я его тоже. Это все работа нашего легендарного командира роты Малинкина. Это он меня и пом-комвзводом сделал, и совал свой нос во все дырки и на «Шаумяне», и на «Кавказе», высматривая и затем заключая, кто из нас чего стоит. Он и звание мне это присвоил. А я над ним посмеиваюсь? Не хорошо это! Не по-командирски!

6 октября.

Уже несколько дней живем в историческом здании училища на Васильевском острове в Ленинграде. Занятия еще не начались. Занимаемся главным образом хозяйственными работами. Разбираем военные завалы на многочисленных училищных дворах, приводим в порядок здания учебного корпуса и казармы.

Со времени моей последней записи произошло столько всякого, что сразу и не сообразишь. Постараюсь изложить главное.  {74} 

Экзамены за первый курс сдал значительно хуже, чем мог бы. Из 8 предметов, вынесенных на сессию, только по трем «пятерки», остальные «четверки». И винить-то некого. Сам балбес. А причин к тому три: дела домашние, дела старшинские и «хутора».

Перед самыми экзаменами получил я от мамы и от Юли по письму. Мать пишет, что фактически отец ее бросил, что он хочет забрать Юлю в Москву, а ее оставить в Козьмодемь-янске. Я просто не мог опомниться, не мог понять, как такое могло случиться. То, что отец и мать не любят друг друга, я знал давно, можно сказать с самого детства. Что они и живут-то вместе только из-за нас с Юлькой, я тоже предполагал. Но такое!..

На следующее утро пошел сдавать навигацию и запорол прокладку. Чуть двойку не схватил. Пришлось просить о пересдаче. Вывернулся кое-как, но от этого мое моральное самочувствие не улучшилось.

А потом стали приходить и другие письма, все хуже и хуже. Я прямо не знаю, что мне и делать. Здесь, наверно, ничем уже не поможешь, ведь отец и мать — это не просто разведенные муж и жена, это какие-то настоящие враги теперь. С какой ненавистью и презрением мама пишет об отце: «Карьеру делает..!»

А отец обо всем этом ни слова, как будто и не происходит ничего. Почему? Может, он считает, что это только его личное дело? Какое к черту личное!

Эх, батя, батя, воспитатель мой! Знаешь ли, что ты наделал? ! Ведь я тебе безгранично верил, на тебя равнялся. У меня в мозгу всегда было одно:

«А что сказал бы или сделал на моем месте отец?» И я всегда находил правильный выход. А теперь? Или и это все сотрется, забудется?.. Нет, не все. Не хочу, чтобы и в моей жизни повторилось что-нибудь подобное. Ведь ты же, батя, сам говорил мне однажды, что сделал в жизни одну глупость — женился. Ничего, я такой глупости не повторю. Теперь держитесь окрестные лахудры, для меня не существует больше ничего святого!

Эх, да что говорить, даже думать и то противно. Не поеду я в Москву, даже если возможность будет!

Вот с такими-то настроениями и протекали мои последние месяцы в Баку. Зато в училище мое старшинское положение укрепилось и упрочилось, да и жизнь стала повольготнее.

Во втором семестре курс наш был укомплектован собственными младшими командирами. Я был назначен помкомвзво-да в свой прежний 134-й класс. Леньку Гаспаряна поставили в 131-й, Димку Денисюка в 132-й, а Петро Румянцева в 133-й. Старшиной роты стал Василь Бородай.  {75} 

По вечерам старшины собирались в «офицерской» (попросту говоря, в кабинете командира роты), располагались поудобней, кто на диване, кто на стульях, раскуривали чью-нибудь пачку махорки и начинали морскую травлю.

Ну о чем могут идти разговоры в такой компании, как не о той половине рода человеческого, которую именуют то слабым, по прекрасным полом, а иногда допускают и более жесткую терминологию. Вот среди этих разговоров я и услышал впервые о «хуторах». Так Вася Бородай окрестил один из пригородных районов, расположенный аж в 20 километрах от училища, но интересный тем, что был населен симпатичными хуторяночками, составлявшими дружную студенческую компанию.

Ощущая, по-видимому, мое мрачное состояние души и пониженный жизненный тонус, ребята затащили меня как-то на эти самые «хутора» и познакомили с одной из хуторянок. Ею оказалась студентка-медичка — первокурсница по имени Лялька. Симпатичная и веселая девушка.

Ну а дальше получилось так, что возник у нас с Лялькой целый роман, со слезами, с поцелуями и клятвами. Прерван этот роман был только грохотом эшелона, увозящего училище из Баку в Ленинград. Однако вся трагедия состояла в том, что для Ляльки роман был, по-видимому, вполне искренним, а для меня изначальным мотивом стало если и не хулиганство, то не больше, чем любопытство.

Не скрою, что не раз возникала мысль: «А как же Нина? Что же я, свинья, делаю?»

«А что Нина? — отвечал я сам себе. — Детская, школьная любовь! Да и не любовь вовсе, а мечта о любви. Будет ли она, настоящая, когда-нибудь?»

Вот с такими мыслями и прикатил я в Ленинград,

От Московского вокзала, далее по Невскому проспекту и Адмиралтейской набережной, через мост Лейтенанта Шмидта прошли строем при оружии и развернутом знамени. Хорошо шли, лихо, так как чувствовали на себе внимательные и добрые взгляды еще не совсем оживших от блокады ленинградцев.

На набережной Лейтенанта Шмидта

11 октября 1944 г.

Начались занятия. Много новых интересных предметов: тактическая навигация, теория стрельбы морской артиллерии, теоретическая механика, корабельная электротехника. Мореходную астрономию у нас читает теперь светило в этой  {76}  области — инженер-контр-адмирал, автор известного учебника профессор Б. П. Хлюстин, а теорию артиллерийской стрельбы — человек, перед которым я преклоняюсь, — Е. В. Лепидевский. Я весь под впечатлением его.

— Встать! Смир-р-но! — капитан 1-го ранга входит в аудиторию.

— Вольно! Садитесь, прошу вас.

Высокая, статная, чуть потучневшая фигура приковывает всеобщее внимание. Темно-синий китель поблескивает золотистым переливом погон и нашивок, ослепительной белизной крахмального воротничка и манжет. Пенсне тонкой золотой дугой оседлало переносицу орлиного носа. Ровный, как ниточка, прибор рассек ухоженные, уже начавшие седеть волосы. Большие белые руки, с длинными, красивыми пальцами и гладкими миндалинами ногтей, казалось, никогда не знали, что такое труд.

Впрочем, если приглядеться повнимательнее, то кожа ладоней покажется не такой уж гладкой и нежной. Вон там, у среднего пальца, ютится небольшой белый шрам. А вот еще один. Нет, эти руки знакомы с веслом, знакомы с тем морозящим кровь ощущением, когда мокрый шкот сдирает кожу с ладоней у зазевавшегося матроса под яростным напором налетевшего шквала.

Каперанг оглядел аудиторию. Улыбнулся. «Сегодня, друзья мои, мы рассмотрим комбинированную диаграмму артиллерийского боя между двумя линейными кораблями противоборствующих сторон».

Низкий, приятного тембра голос как нельзя лучше гармонирует с его большой, красивой фигурой. Казалось, вся она дышит силой, спокойствием, уверенностью, огромной культурой и каким-то необыкновенным, исключительным благородством.

В аудитории царствуют слова: «противник», «залп», «траектория», «вероятность попадания», «скорострельность», «пробиваемость», «эллипсы рассеивания», «квадратичные и срединные ошибки», «тысячные дистанции», «прицелы», «целики». Потом идут цифры, таблицы, синусы, косинусы, кривые, уравнения, и снова траектории, снова рассеивания и снова цель. Цель, цель, цель...

Такое простое, понятное слово «цель». Но это не просто слово, это даже не понятие. Это корабль, это сотни сражающихся мужчин, это тысячи рыдающих матерей, невест, жен, сестер. Это миллионы, может быть миллиарды, рублей, марок, долларов, вложенных в создание новейшего технического оборудования. Это мощнейшее средство обороны и нападения в вооруженной борьбе на море.

На черной, покрытой новеньким лаком доске висит огромная, красивая, радужная диаграмма. Разве думала когда-нибудь  {77}  Муся — славная девушка с золотистыми волосами, чертежница кафедры артиллерийской стрельбы, что этот небольшой участок на диаграмме, образованный пересечением площадей бортовых и палубных пробиваний, который она тушевала ласкающим глаз розовым цветом, и значок на нем «III—-3», означают 9 зияющих рваных ран в броне огромного линейного корабля, 9 содрогающих корпус взрывов, 9 вспышек отчаяния на главном командном пункте? Разве думала она, что эта розовая площадочка — символ крови, рваного железа, бессильной злобы и яростной ругани, покрытых черным потом и мазутными подтеками лиц, символ гибели или победы?!

На отличном белом ватмане распластала свои желто-синие крылья огромная диаграмма, яркие цвета которой соревнуются с огненными переливами орденских ленточек на синем сукне блестящего кителя. Черная, полированная указка бегает по маленьким цифрам курсовых углов, дистанций, вероятностей и скорострельностей. Низкий бархатный голос разливается над аудиторией. Тусклым золотым глазком поблескивает запонка на белоснежном манжете профессорского рукава. На задних столах откровенно кимарят сачки.

И никто, наверное, не думает о той, другой диаграмме, маленькой, отпечатанной литографским способом, измятой и некрасивой, дрожащей в стиснутом грязном кулаке другого офицера — артиллериста, гвардейца с «Красного Кавказа». Всего-то капитан-лейтенанта в коротеньком, затрепанном кителе, порванном у правого плеча, с бледным, чумазым от пороховой гари лицом, оглохшим, несмотря на куски ваты, торчащие из ушей, с запекшимися губами и хриплым голосом, то орущим, то шепчущим все те же теперь уже совсем не красивые слова: дистанция, прицел, целик, залп, перелет, недолет, накрытие, поражение и цель, цель, цель.

Я, кажется, действительно буду корабельным артиллеристом!

11 ноября.

В моей жизни все больше места начинает занимать наш училищный клуб. Основа клуба — это зал Революции, моментально трансформируемый из зрительного зала в танцевальный, с великолепным паркетом, вполне приличной сценой и оркестровой ямой. Зал огромный, без колонн, с подвешенным на цепях потолком. Говорят, что это самый большой среди такого рода залов в Ленинграде.

Другими помещениями клуба являются картинная галерея, где размещены подлинники великолепных живописных полотен таких известных художников-маринистов, как Айвазовский, Боголюбов и других. Эти картины — дар художников  {78}  Морскому кадетскому корпусу, целое достояние, тщательно сохраняемое и оберегаемое. К картинной галерее примыкают комнаты музея училища, где собраны всевозможные реликвии и показана история нашего старейшего учебного заведения.

Есть в клубе еще несколько крупных комнат, которые по обстановке и при необходимости могут трансформироваться то в комнаты игр, то в конференц-зал, то в обыкновенный буфет. Однако излюбленным местом отдыха, встреч, свиданий является так называемая «голубая гостиная», где много уютной, мягкой мебели и укромных уголков.

Завершает интерьер клуба обширный вестибюль с раздевалками, туалетами, мраморной лестницей, ведущей наверх в голубую гостиную и отдельным выходом прямо на 12-ю линию Васильевского острова. Пройти в клуб можно и с улицы, как проходят девушки, и по внутреннему ходу прямо из ротных помещений, как проходят курсанты.

Главным содержанием работы клуба является художественная самодеятельность, кино и танцы. Причем танцы под настоящий училищный духовой оркестр, а не под какой-нибудь там баян или звукозапись. Иногда бывают и профессиональные концерты ленинградских артистов.

Такого великолепного клуба я еще не видел ни в спецшколе в Москве, ни в Ачинске, ни в ВМХУ, ни в «Каспийке». Мировой клуб! Мне он очень нравится. Я провожу там почти все свое свободное время. Среди картин и мягкой мебели, на сверкающем паркете, а главное, среди нарядной толпы девушек и курсантов, одетых в форму первого срока, наглаженный и начищенный, чувствуешь себя не просто человеком, но гардемарином. Появляться в клубе в рабочей одежде и обуви категорически запрещено.

Начальник клуба капитан Григорьев как-то заприметил меня и уговорил выступить в роли ведущего праздничного концерта, посвященного 27-й годовщине Октябрьской революции. Ему, по-видимому, импонировал мой вполне сносный внешний вид, две галки на левом рукаве и две лычки на погонах, хорошая строевая выправка в сочетании с благоприобретенным еще в Ачинске навыком свободно держаться на сцене, громкий голос и поставленная Кабардиным дикция.

Таким образом, я снова попал в «артисты», а художественная самодеятельность наша оказалась интересной и на редкость дружной и сплоченной, не хуже, чем была в «спецухе», тем более что руководить ею пришли ленинградские профессионалы: режиссер Усков, дирижер струнного оркестра Уткин, концертмейстеры-пианистки Горова и Дивинская и особо выдающаяся фигура — хормейстер из ленинградского оперного театра Ураевский.  {79} 

Праздничный концерт прошел с блеском. Ребята за этот месяц пребывания в Ленинграде уже почти все перезнакомились и явились в клуб со своими девушками.

После концерта состоялся бал, который открыл первым вальсом в паре с супругой начальника училища «батя» Федотов — начальник курса. Не знаю как другие, а я любовался статной и благородной фигурой капитана 1-го ранга, его безупречной формой одежды и золотым кортиком, придававшим танцу особый шик.

23 ноября.

Сегодня приказом начальника училища контр-адмирала Рыбалтовского «За примерные успехи в учебе и образцовую дисциплинированность» мне присвоено звание «старшины 1-й статьи». Приятно. А вторым приказом я назначен на должность старшины 2-й роты 1-го курса. Это уже совсем серьезно.

Вместе со мной получил 1-ю статью и назначен старшиной соседней 3-й роты мой товарищ Владимир Денисюк (он же Димка, а иногда и Динька). Красавец-парень, между прочим. Высокий, смуглый, широкоплечий, одним словом, ничего общего со мной.

К обеду мы с Володькой уже ходили при новых погончиках, изготовленных собственноручно и моментально. А после обеда капитан-лейтенант Горов — мой новый командир — представил меня роте. Ребята смотрят настороженно, но, кажется, с уважением.

Походил по ротному помещению, по баталеркам, по гальюнам и умывальникам. Бедлам потрясающий. Хорошо, что хоть оружие-то им еще не выдано. В общем работы непочатый край. Очень хорошо, что в роту вместе со мной пришли четыре помкомвзвода и восемь командиров отделений из числа курсантов нашего курса. Справимся! В ближайшую субботу закачу аврал, а потом осмотр формы одежды.

18 декабря.

Что-то у меня отвратительное состояние. Семестр подходит к концу, а я ни черта не знаю. Контрольные, правда, сдаю неплохо, но это какое-то чудо, простая случайность. И заниматься не могу. Не в силах заставить себя сесть за книгу по-настоящему. Учусь так, чтобы только отпихнуться от контрольной. О настоящем приобретении знаний нечего и думать.

Пользуясь своим старшинским положением и большим количеством дел в роте, я ведь сейчас совершенно не хожу на лекции. Вот ведь идиот! Что же я делаю? Что делаю-у-у!

Когда говоришь об этом ребятам, они не верят, считают, что я ломаюсь, как все отличники. Какие тут к черту отличники! Я сейчас знаю хуже и меньше, чем самый последний курсант в классе. А если мне все же удается сдать экзамены  {80}  не так уж и плохо, то только потому, что шарики кое-как еще вертятся, что у меня имеется немного нахальства и еще сохранился авторитет неплохого курсанта.

Недавно вполне официально объявили, что все успешно сдавшие экзамены будут отпущены на каникулы по домам, в том числе и в Москву. Как ни странно, но первой моей мыслью при этом известии, была мысль о возможной встрече с Ниной. Эх Нинка, Нинка! Ничего-то у нас с тобой не получается!

Но ведь должна же на свете существовать настоящая любовь?

25 декабря.

Вчера вечером курсанты моей роты влепили за воровство сержанту Рединкину. Тот побежал жаловаться, доложил дежурному офицеру по училищу. Поднялась шумиха. Пойдут теперь тягать по разным инстанциям.

Я в это время был у себя в старшинской и, честно говоря, предполагал, что назревает неприятность, нов ротную спальню не вышел и мер никаких не принял. Да и Рединкин этот — препротивная личность. Жалко командира роты Горова, ему ведь может больше всего влететь за эту драку.

А на носу экзамены. Вчера опять лег в 3 часа ночи. Это уже шестые сутки, как я ложусь спать часа на 3—4 позже всех своих курсантов. Сижу и грызу науки. Ну не могу я допустить провала на экзаменах! Даже в субботу и воскресенье, возвратясь из клуба, сидел часа по два и долбил теоретическую механику. Ничего не поделаешь. Пробездельничал семестр? Сам виноват!

Впрочем, все это не помешало мне в минувшее воскресенье завести в клубе знакомство. Зовут ее Тонечка. Скромное и улыбчивое такое существо, доброе и приветливое. Пригласил ее на новогодний вечер. Посмотрим, что будет.

2 января 1945 г.

Наступил тысяча девятьсот сорок пятый год! Возвышенных мыслей у меня нет, так что никаких диферамбов Новому году я петь не буду. Постараюсь, однако, изложить события, связанные с его встречей.

Первой неприятностью было то, что рота моя с 31 на 1 января заступает «боевой ротой». Это значит, что из расположения училища я не могу уйти в эту ночь ни на минутку, даже для того, чтобы проводить домой мою новую знакомую. Вот тебе и на! А ведь какие перспективы пропадают. У Димки Денисюка начался богатый выпивон. Приглашал и меня вместе с Тонечкой в своей студенческой компании поднять бокал на Новый год. Но ничего не поделаешь. Служба!

Весь день 31 -го сидел в роте и занимался различными хозяйственными и строевыми делами. В 19.00 произвел развод  {81}  боевой роты, проверил службу и подался в клуб встречать Тоню.

О! Вот и она. Но что за черт, она вовсе не похожа на ту скромную девчушку, с которой я познакомился в прошлое воскресенье. Вместе с черной юбкой и коричневой вязаной кофточкой пропал куда-то весь ее прежний облик. Светлое платье вразлет, очаровательные туфельки, пара прекрасных ножек в блестящих чулках. Даже ее волосы не собраны сзади под ленточку, а рассыпаны золотистым веером по плечам. Я ажио присвистнул от удивления и удовольствия.

В 21.00 капельмейстер капитан Рабинович постучал своей палочкой по пюпитру, и новогодний бал начался. Танцевали, болтали, смеялись, опять танцевали. Мне было хорошо с ней, бесхитростно, легко и просто. Не приходилось выдумывать роль, не надо было ни кем притворяться. Это очень хорошее душевное состояние.

К трем часам ночи бал закончился. Кто имел увольнительные, отправились провожать своих дам, остальные разошлись по ротам. На свой страх и риск я проводил Тоню до ближайшей остановки трамвая, который в эту ночь, к счастью, работал без перерыва. Возвращался не спеша по ночному Ленинграду. Под ногами поскрипывал снежок. Торопились последние прохожие. Скоро, наверно, выключат уличное освещение. Можно и закурить. Красота!

А на следующий день... Бум! Трах! Тарарах! Получил новогодний подарочек — снят с должности старшины роты и снижен в войсковом звании на одну ступень до «старшины 2-й статьи» — «за драку в роте и непринятие мер по наведению должного воинского порядка». Обидно!

3 января.

Распрощался с ротой. Сказал ребятам на прощание пару слов и сдал дела новому старшине. Имел откровенный разговор с Горовым. Командир роты сожалеет, что так получилось. Жалко ему отпускать меня из роты. Наговорил массу хороших слов. Лепетал что-то об особистах, что «смерш» — это страшная организация.

Я понимал Бронимира Михайловича, поскольку он болгарин по национальности и это накладывает какой-то отпечаток на его отношения с командованием и особым отделом. Однако, думал я, при чем тут «смерш», ведь обычная, бытовая курсантская драка была. Не сумел защитить своего старшину командир? А может быть, наоборот, подставил? Что это было? Разве мне понять?

Но одно усвоил твердо: назвался груздем — полезай в кузов, стал командиром — изволь отвечать за все, что происходит с твоими подчиненными. И думать не моги выгородить  {82}  себя лично. Ты и они — одно целое. Так-то Бронимир Михайлович!

А после обеда я уже сидел за столом в своем родимом 2 34-м классе. «Рядовой Шульц» — прекрасно звучит, тем более что пара лычек у меня на погонах все же осталась. Неплохо: никто ничего с тебя не спрашивает и свободного времени до черта.

Осмотрелся в классе. Знакомые курсантские рожи. Вот, например, сидит Серега Каменев. Никак не могу понять этого человека. Он абсолютно ничем не увлекается. Это не нормально. У человека обязательно должна быть какая-то цель, если и не на всю жизнь, то хотя бы на данный отрезок времени. Цель может быть и хорошая, и плохая, но обязательно должна руководить всей твоей повседневной деятельностью.

Есть люди, которые увлекаются спортом, к примеру, другие — какой-нибудь наукой, третьи — танцами, да и черт с ними. Я вот на первом курсе математикой увлекался, сейчас студентками интересуюсь, а этот чудак — Серега Каменев — абсолютно ничем. Учится он неважно, читает маловато, спортом не интересуется, в город ходит редко, в клуб совсем не ходит, рубает плохо. Ну хотя бы спал на уроках, так и то не спит! Мне это абсолютно непонятно.

17 января.

К моему величайшему удивлению, экзамены сдал сравнительно неплохо: по высшей математике и теоретической механике получил пятерки, а по навигации, артстрельбе, артмат-части и английскому — четверки. Может оно и хорошо, что вовремя выгнали со старшинской работы? Ребята, вспоминая мои недавние страхи по поводу экзаменов, называют меня «трепачем». Я их понимаю в общем-то, поскольку для многих хотя бы троечка по «интегралке» или по «теормеху» — предел мечтаний.

Но сегодня взялся за перо не для того, чтобы выразить удовлетворение оконченной сессией. Подумаешь, экзамены! Их еще о-го-го сколько впереди. Главное это то, что я получил письмо от бати, которого ждал столько времени. Эх, если бы оно было написано месяца на три раньше! Отец писал:

«Мне теперь жить легче, так как я свободен не „от любви и от плакатов”­­­, а от ругани и нервничания, которые были неизбежными спутниками моей довоенной жизни на Фурман-ном. Без вечных конфликтов, которые унижали обе стороны, жить лучше, просто легче дышится. Может быть, так и давно следовало бы сделать, но мне представлялось, что это будет в ущерб семье. Я думал, что как ни разухабиста была наша семейная жизнь, но в интересах воспитания ребят в условиях семьи она лучше, чем жизнь порознь.  {83} 

Нужно два раза прожить двумя разными способами один и тот же отрезок жизни и, сравнив, оценить — как жить лучше. Но это невозможно, поскольку живем один раз. А время, этот вектор четвертого измерения, необратим, направлен только в одну сторону, и процессы во времени неповторимы. Так что трудно сказать, как нужно бы сделать бы, если бы да кабы... Одним словом, я решил следовать мудрой народной пословице: „Плохой мир лучше доброй ссоры”­­­. И пока считаю, что не ошибся.

С тобой на эту тему я говорил мало. Но теперь ты уже подрос и поймешь то, что раньше не уразумел бы по молодости лет. А потом я думаю и вижу, что мои вечные протесты против всяческого бескультурья в семье сыграли некоторую роль в формировании твоего мировоззрения. Ты не тяготишься казармой, даже выдвигаешься среди младшего комсостава, что невозможно без определенной склонности к порядку.

А ведь могло бы быть и иначе. Вечные конфликты в семье по вопросам быта могли навсегда отбить охоту к культурной жизни и привить симпатии к богеме. Так, по законам контрастов, часто бывает в семьях музыкантов: вырастают дети с органической неприязнью к клавиатуре, за которую их чуть не силой сажали с младенческого возраста.

У Юли есть тяга к порядочной жизни. Сейчас она регулярно по утрам моется холодной водой с головы до пяток, не забывает чистить вечером зубы, застилает постель, регулярно убирает комнату, но еще очень много рассусоливает и ей же от этого худо, так как не хватает времени и на ученье, и на отдых.

С мамой Юля видится всякий раз, как имеет свободное время, главным образом в воскресные дни, но приходит со свидания часто с пониженным настроением, и мне жалко бывает видеть Юлёшкин опущенный нос. Но она вскоре отходит, становится оживленной и веселой. Что угнетает Юлю? Очевидно, картины неустройства. Зима. На Радищевской холодно, выключен свет, поскольку пережгли лимит, установленный Могэсом. Кто виноват? Черт его разберет в коммунальной квартире при общем счетчике. Лида не мастерица скрывать нелады. Жалуется, очевидно, на трудности. Вот Юля и грустит. Таковы дни нашей жизни.

Мои служебные дела сейчас на рубеже окончания одного рода работы и перехода к другому роду деятельности. Это связано ни с повышением, ни с понижением по службе. Дело в том, что происходит некоторая реорганизация, переформирование, и мне, по-видимому, предстоит заняться опять новым для меня делом. И так всю жизнь мне приходится делать неповторимые работы, все время новое. Может быть, это и хорошо. Во всяком случае интереснее, чем работать по  {84}  трафарету. Хотя, с другой стороны, постоянная работа углубляет опыт, накапливает умение, профессиональный навык.

О новой своей работе могу сказать только одно: по-видимому, мне придется заниматься преподаванием. По крайней мере это так складывается сейчас. Хотя в жизни, да еще в военной, ни от чего зарекаться нельзя. Назначат — пойдешь! Выяснится в дальнейшем — напишу тебе то, что положено знать. А пока я и сам в ожидании — что день грядущий мне готовит. Да и по прежней работе у меня еще куча обязанностей и неоконченных дел.

Напиши мне как-нибудь в свободное время, как выглядит твоя «старшинская», как течет ваша жизнь, кто твои ближайшие друзья, есть ли среди них кто-нибудь из «спецов», каков режим в училище, кто преподает, что преподают, как преподают, как воспринимается? Есть ли у тебя знакомые вне училища? Что читаешь? Что слушал кроме «Отелло», «Хованщины» и «Князя Игоря»? Хороша ли «Хованщина»? Я никогда не видел, мало слышал, но почему-то интересуюсь этой оперой. Мусоргский — гигант. Как подвизается ваша самодеятельность? Все джаз? Ты ведешь программу? Сам читаешь? В ролях себя пробуешь? Играешь на чем-либо музыкальном? Напиши при случае.

Хочу я тебе на прощанье дать один совет. Ты по должности теперь несешь ответственность за некоторые материальные ценности, вероятно, ротное вещдовольствие под твоим ведением. Так вот я тебе советую с максимальной, пуританской строгостью относиться ко всему казенному и никогда, нигде, ни в одной мелочи не допустить, чтобы кто-либо взял то, что ему не положено. Даже пуговицы старой на новую не перемени. А сам будь в этом деле образцом. И это раз и навсегда. На всю жизнь. Я уверен, что ты так и поступаешь.

12 февраля.

Мои отношения с Тоней приобретают особый колорит. Мы с ней то ссоримся, то миримся. То она демонстрирует полную независимость, то я. Но все это было на уровне клубного общения, на танцах. А вот в минувшую субботу она пригласила меня к себе домой, в гости. Были еще Олег Шадрич с Лилей и Генка Наседкин со своей Верой.

Семейство Тонино мне понравилось: мама — приятная такая женщина и сестренка — веселая девчонка лет двенадцати. Мама напоила всю нашу компанию чаем и ретировалась в соседнюю комнату. У Тони оказались неплохие пластинки. Послушали музыку, потанцевали немного и часов в 10 вечера ребята стали прощаться и расходиться.  {85} 

Я тоже взялся, было, за шапку, но Тоня сказала, чтоб не торопился. Вскоре мы остались вдвоем. Сестренка выгнана к маме, потушен верхний свет, даже кошка вышвырнута в прихожую, а патефон на столе наигрывает какой-то блюз.

Мы потанцевали еще немного, но, честно говоря, такие танцы радости не приносят. Это совсем не то, что лихая мазурка, например, или стремительная линдочка в зале Революции под грохот духового оркестра в лучах цветных прожекторов и в окружении возбужденной толпы танцующих пар.

Тоня вдруг присела, а потом и прилегла на тахту, аккуратно расправила складки платьица, закрыла глаза и приумолкла. Я тоже присел рядом, продолжая по инерции болтать какую-то чепуху, однако вскоре и я приумолк.

Так прошло минут десять. Тонька лежит с закрытыми глазами, вроде спит. Я сижу и думаю, что это дурацкое состояние надо немедленно прекратить. Ведь мама в соседней комнате, да и к амплуа героя-любовника я совершенно не готов.

Встал, взял с кресла плед, прикрыл им спящую мадонну и, подумав о том, что до чего же хороша девка, вышел в прихожую, где мгновенно влез в шинель, пристегнул палаш и снова заглянул в комнату.

Тоня лежала с широко открытыми глазами. Я подошел и тихонько положил ей руку на руку.

— Поздно уже. Вот и ты заснула. Я побежал? Увольнение кончается.

— Неужели ты серьезно думаешь, что я могла хоть на секунду заснуть? — сказала Тоня, как-то странно посмотрев на меня. Но я уже нахлобучил шапку, щелкнул каблуками да и был таков.

А в воскресенье она все же приехала к нам в клуб вместе с Верой и. Лилей. Я встретил всех троих в Голубой гостиной. Поздоровался с Тоней. Потом пожал Верке руку, а она свою не убирает, так и стоим рука в руке. Я сначала и не заметил, потом почувствовал что-то не то и перевел все в шутку, но Тоня мгновенно обиделась, отвернулась и моментально повисла на руке подошедшего Генки Наседкина.

С этого момента наши отношения с Тоней с каждой минутой галопом понеслись по нисходящей. Вскоре она наотрез отказалась танцевать со мной и ускакала с каким-то незнакомым мне курсантом, а я ушел в роту и сел за дневник.

Настроение препоганое. Как всегда в таких случаях, лезут в голову стихи К. Симонова:

12 марта.

Окончил читать книгу Кервуда «У истоков реки». Я читал ее когда-то давно, лет шесть-семь тому назад, но и сейчас книжка произвела на меня очень хорошее впечатление. Кервуд заставляет мечтать. Это хорошо.

Как живые стоят перед глазами все его герои: и Джон Керт, и Мери-Джозефина, и китаец Шан-Тун, и старый бродяга Энди Дугган. Кажется, что все это настоящие люди, которые умели жить, бороться, любить, умели умирать. Вот ведь отлично понимаешь, что это литература, что все с ними происходившее так неправдоподобно, но все равно веришь, потому что очень хочется, чтобы все это было, потому что охота хоть немножко быть похожим на них.

Романтика хорошая штука! Надо уметь мечтать. А я мечтаю, давно уже, еще со времен капитана Немо, но по-своему. Мечтать о прериях, ковбоях, индейцах и погонях было бы сейчас смешно. Но о чем-то мечтать надо. Просто необходимо!

Это стихотворение выпускника нашего училища, лейтенанта Алексея Лебедева, погибшего на подлодке в походе 1941 г., почти целиком выражает все мои мечтания. Это ведь тоже романтика. Да еще какая!

20 марта.

После того рокового воскресенья, тогда Тоня влепила мне моральную пощечину, хотя, по-видимому, и не хотела этого, я в долгу не остался и в следующий же вечер начал с места в карьер ухаживать за Верочкой. Впрочем «ухаживать» — это не то слово.

Еще в бытность мою во 2-й роте Генка Наседкин познакомил меня со своей девушкой. Она мне понравилась. Веселая, симпатичная, фасонистая. У нее какое-то отдаленное сходство с артисткой Целиковской. В общем «фифочка». Но я в ту пору не очень-то обращал внимание на эту пару. Однако Вера, Тоня и Лиля дружили, и потому мы все время общались, так сказать на Параллельных галсах.

И все бы ничего, но Генка-то, оказывается, скоропалительно «пошел в атаку» и по-своему нахальному обыкновению с ходу предложил Верочке «сердце и все остальное». Однако, несмотря на легкомысленный внешний вид, Вера оказалась умнее, чем он предполагал. Она быстро охладила неумеренный пыл мосье Наседкина, заметив, что сначала надо бы окончить училище, потом жениться, а уж потом и «все остальное».

Через некоторое время они и вовсе разошлись во взглядах. Все это было бы нормально, страшного тут ничего нет.  {88}  Ну, подумаешь, потерпел фиаско или «потянул локшь», как говорят изредка на местном жаргоне. Однако Наседкин повел себя не по-джентльменски.

Он собрал компанию ребят, которые по существу травят Веру, распускают о ней всякие слухи, допускают жесткую терминологию (вот уж поистине «мужская логика»), одним словом, выживают ее из нашего клуба.

За что?! За то, что оказалась более или менее порядочной и вовремя раскусила Генкин похабный характер? Этого я снести не мог и взял Веру под свою защиту, проведя с ней несколько вечеров подряд.

Вышеупомянутая компания первокурсников пыталась сделать мне серьезное предупреждение, с тем чтобы я бросил танцевать с Верой, однако мгновенно получила отпор, в котором главным аргументом в мою поддержку выступали мощные фигуры Димки Денисюка и Игоря Петрова.

Видя все это, начала особо заметно нервничать и Тоня.

А позавчера Вера поплакала в Голубой гостиной, сказала, что я хороший парень, но что она больше не будет ездить к нам в училище.

Тоня попыталась, было, иметь со мной серьезный разговор. Начала бросать презрительные взгляды и громкие фразы, но потом струсила, встретив полнейшее равнодушие и наглую улыбку с моей стороны. Мне тоже хотелось наговорить ей всякого. Ну кто ж тут виноват? И в чем? Но я сдержал себя и ограничился только зубоскальством. А получилось, кажется, еще хуже. Кому же понравится, когда тебе смеются в физиономию в то время, когда ты говоришь о серьезных и, может быть, больных вещах?

Одним словом, finita la commedia!

23 апреля.

Погода на редкость хорошая, солнечная, теплая. Яркое солнышко пригревает ну прямо по-летнему. Ленинградские улицы приняли веселый вид. Из окон торпедного кабинета училища видна брусчатка набережной Лейтенанта Шмидта, а за ней Нева. Отражаясь в гладкой поверхности спокойной реки, солнце еще щедрее кидает в распахнутые окна, на корпуса торпед и различные приборы свои веселые блики. Ну кто же занимается в такую погоду?!

В переменку хлопцы моментально устраиваются на широких подоконниках и, ловя солнечные лучи, сразу же забывают о существовании Лупписа, Уайтхедда и нашей обожаемой красавицы — торпеды «53—38». Одним словом, весна! И учиться не охота.

А вчера прошел концерт-смотр на первенство ВМУЗов. Прошел отлично, просто замечательно. Судейство осуществляло  {89}  серьезное жюри из двенадцати человек. Четверо из них — офицеры, а остальные — деятели искусств Ленинграда. Возглавлял жюри народный артист республики Берсеньев — занятный такой старикан с бородкой и плешью.

Было признано, что больше половины номеров исполнено на профессиональном уровне. Особенно блистал хор под управлением Ураевского, куда с недавних пор, кроме курсантов, включена и группа девушек. Хор наш исполняет довольно сложные, классические вещи, такие как интермедия «Искренность пастушки» из «Пиковой дамы» Чайковского или «Ноченька» из «Демона» Рубинштейна. Здорово получаются народные песни «Ласточка», «Было у тещеньки семеров зятьев», также «Песнь моряка» Бартельмана. Но больше всего мне нравится «Гибель Варяга», звучание которой Ураевский довел до потрясающей силы.

Вызывают так же всеобщее восхищение и танцевальные номера, особенно ритмические чечетки в исполнении курсантов Брусова, Станивченко и Комарова при музыкальном сопровождении Вовочки Купрюхина. Да в общем много было хорошего, всего не перечислишь.

Я, кажется, окончательно закрепился и утвердился в роли ведущего наших училищных концертов не только как «объявляло», но и как организатор и сорежиссер. День-деньской пропадаю за кулисами на репетициях и концертах, знаю чуть не наизусть все номера, их исполнителей, их характеры и даже капризы. А ведь интересно, черт возьми!

К тому же у меня нет теперь «своей» постоянной девушки, и это позволяет мне отдавать самодеятельности много времени. Правда, Тоня продолжает бывать у нас в клубе, но это меня уже мало беспокоит.

И все же вопреки всему, а, может быть, как раз и поэтому, на моем горизонте появилось в последнее время сразу несколько женских фигурок.

Во-первых, Марина — студентка Горного института и очень эффектная девушка. Поначалу произвела на меня впечатление милого и культурного человека. Каково же было мое изумление, когда в позапрошлое воскресенье я увидел ее в компании с Тоней и Лилей, а когда подошел, то почувствовал, что она пьяна. Самым настоящим образом, даже язык заплетается. Несмотря на это, пришлось с ней немножко потанцевать.

Все же я люблю не столько танцевать, сколько разговаривать с Мариной, даже не разговаривать, а пикироваться. Умница девка, но, кажется, такая же дрянь, как я. Выдумывает себе всяческие пороки да еще и хвастает этим. Зато нестандартна и вызывает жгучий интерес с моей стороны, а она это знает и пользуется. Может даже допустить сугубо мужские  {90}  обороты речи, правда только тет-а-тет, но в ее устах самые соленые слова звучат, как игрушечные.

Влюблюсь, пожалуй, до самой практики!

Во-вторых, Валюта, с которой я случайно познакомился у нас в клубе несколько недель тому назад. Она недавно приехала с Урала, и потому разговаривать с ней забавно. Волосы короткие, платье длинновато, туфли немодные, ногти без маникюра, о губной помаде нет и речи. Впрочем, языком трещать и танцевать довольно сносно она может.

По отношению к ней я придумал для .себя роль человека несерьезного, легко смотрящего на женщин. И вот Валенька, кажется, задумала вытащить меня из омута. Так по крайней мере чувствуется по ее отношению ко мне. Что ж, задача благородная! Пусть попробует. А если будет себя хорошо вести, то доставлю ей удовольствие, вытащусь из омута и буду изображать раскаявшегося грешника. Мне-то ведь все равно, а ей это может доставить удовольствие.

Только бы Валюша потом не влюбилась втихаря в этого новоспасенного. Иметь вторую Ляльку, да еще здесь, под боком, для меня вовсе нежелательно.

Третьей выступает еще одна Валя, вернее Валентина Федоровна — женщина с нестерпимо золотистыми (Н2О2) волосами, ярко раскрашенными губами и папиросным дымком из тонких ноздрей. Она работает где-то в училище и принимает участие в нашей самодеятельности в качестве певицы (справедливости ради — хорошее меццо-сопрано). На вид ей лет тридцать.

Приглашает меня в гости, одного или с товарищем, выпить хорошего вина, повеселиться. Разговаривать с ней интересно. Может с юмором начать рассказывать, как изменяла бывшему мужу. Но вот танцевать с ней трудно, потому что во время танца она приходит в такое состояние, что хоть святых выноси.

Чего это она именно меня избрала объектом проявления своей натуры? Впрочем, на меня все это не действует.

Есть и еще одна подружка. Причем последнее слово без кавычек. Это Машенька, «артистка» из нашего драмколлекти-ва. Внешне она незаметная, некоторые даже считают ее некрасивой, но я так не думаю. У нее талант и одухотворенность, а это всегда красиво.

Мы общаемся с ней главным образом за кулисами, во время репетиций и концертов. Но она прекрасно танцует, и мы иногда составляем пару, просто для того, чтобы потанцевать вволю и безо всяких выкрутас. Я перед ней никаких ролей не разыгрываю и веду себя просто и естественно.

Машенька старше меня на год и, по-видимому, на этом основании смогла заявить мне недавно:  {91} 

— Знаешь, Аркадий, почему это ты вот здесь, с нами, в драмкружке всегда бываешь такой хороший, веселый, простой, а там со своими девчонками ты совсем не такой?

— Какой же, Машенька?

— Я и сама не знаю. Какой-то противный. Вот так! Противный, значит. А ведь она права!

Как же здорово изменился я за последнюю пару лет. Только сейчас начинаю замечать, что этот наигранный по существу цинизм мой укореняется все больше и больше.

Недавно перечитывал Алексея Толстого и сделал себе эту выписку из «Хождения по мукам»: «...то было время, когда любовь, чувства добрые и здоровые считались пошлостью и пережитком; никто не любил, но все жаждали и, как отравленные, припадали ко всему острому, раздирающему внутренности.

Девушки скрывали свою невинность, супруги — верность. Разрушение казалось хорошим вкусом, неврастения — признаком утонченности. Этому учили модные писатели, возникшие в один сезон из небытия. Люди выдумывали себе пороки и извращения лишь бы не прослыть пресными...»

Похожая ситуация? Но ведь тогда была гражданская война, а теперь Отечественная. Откуда же муть?

Скорей бы закончить семестр, послать своих девок вместе с училищем куда подальше и... На корабли! В море!

1 мая.

Замечательно хорошее настроение у меня сегодня. Наши войска рвутся к центру Берлина. Занято уже подавляющее большинство районов германской столицы. Ведь заканчивается война-то, а?!

А мы стоим в парадном строю на Дворцовой площади. Уже объявлена летняя форма одежды, сняты бушлаты, руки затянуты в белые перчатки, одеты белые чехлы на фуражки и бескозырки. Винтовки пока «к ноге». Стоим вольно. Можно шевельнуться и даже переброситься словом с соседом. До начала парада есть еще некоторое время. Я в двенадцатой шеренге и во втором ряду парадного расчета своего батальона.

Вдруг по рядам пошел говорок:

— Начальник! Начальник училища идет! Передние шеренги зашевелились.

— Где Михайловский? — вдруг слышу негромкий, но властный голос.

Ряды раздвинулись, и я увидел идущего прямо на меня во всем великолепии парадного мундира и сверкающего адмиральского палаша начальника нашего училища Владимира Юль-евича Рыбалтовского.

Контр-адмирал подошел, не снимая перчатки, протянул руку и произнес:  {92} 

— Поздравляю Вас с восстановлением в воинском звании «старшина 1-й статьи», — и, подумав секунду, добавил, — заслужили.

Придержав стоящую справа винтовку левой рукой, я пожал протянутую адмиральскую руку и гаркнул:

— Служу Советскому Союзу!

Рыбалтовский слегка улыбнулся, легонько похлопал меня по плечу и удалился, а я хоть и в обалделом состоянии, но уже воспринимал первые «отклики» со стороны.

— Да-а, удостоился, те-ескать!

— Сбереги перчаточку-то, не выбрасывай!

— Да ты что, он теперь руку неделю мыть не будет. Подобные реплики сыпались то справа, то слева. «А ведь

это за самодеятельность», — подумал я, но тут же и сам устыдился подобной крамоле.

Впрочем, вскоре не только мои, но и все прочие мысли и разговоры были прерваны пронесшейся над площадью командой:

— Пара-а-ад, смирно!

На площадь въезжал маршал Говоров.

А дальше все по заведенному порядку: объезд войск, речь, торжественный марш, барабанная дробь и рев сводного оркестра. Эх, и давал же я ножку в этом самом торжественном марше! А когда возвратился в училище, то пошел к Димке Денисюку и отобрал у него пару новых погончиков, да не самодельных из латунной фольги, а изготовленных в швальне, с тремя золотистыми лычками из настоящего офицерского галуна. Впрочем, Димка долго и не сопротивлялся.

Дело в том, что в училище с недавних пор существует КМИ (что в переводе означает «Корпорация молодых идиотов»), В нее входят всего три. человека: Владимир Денисюк, Игорь Петров и я. У корпорации много общего: деньги, жратва, курево, свободное время, песни и стихи, одна гитара на троих, на которой толком никто не играет, общие разговоры и рассказы «за жизнь». Однако есть и индивидуальное: девушки, например, знакомые в городе, походы в театр и на концерты, любимые книги.

В общем-то все мы совершенно разные и по характеру, и по склонностям, и по внешнему виду, но вот дружим и можем сказать друг другу все и в любых выражениях. Хорошая штука — дружба, настоящая, мужская, правильная дружба!

После Кости эти двое, пожалуй, самые близкие мне ребята. Но ведь Константин уже год, как пропал куда-то, может быть, даже убит. Так что Димка и Игорь чуть не единственные люди сейчас, которых я люблю по-настоящему, безо всяких вывертов и выкрутас. За что? Черт его знает, сразу и не скажешь. Так просто. За так и никаких гвоздей!  {93} 

А недавно в корпорации произошло потрясающее событие: Денисюк влюбился. Нет вы только подумайте! И это Динька, для характеристики которого мало известной песенки: «Менял он женщин, тир-дир-ям-тир, как перчатки!»

Получив это феноменальное известие из первых уст, мы с Игорем повалились на койку и начали корчиться в судорогах, вызванных хохотом. Был, был человек! И погиб для флота: влюбился, стервец!

Благо, что девка-то попалась ему очень хорошая. Наталка мне нравится. По этому случаю сегодня вечером мы втроем приглашены к Наташе в гости. Вот почему я отобрал у Димки новые погончики. Не могу же я в самом деле явиться в гости к возлюбленной друга в старых погонах.

Не комильфо.

9 мая 1945 г.

Сегодня утром по радио и в газетах объявили о безоговорочной капитуляции Германских вооруженных сил. На первой странице «Правды» опубликован текст акта о военной капитуляции, подписанный немецкими военачальниками: генерал-фельдмаршалом Кейтелем, адмиралом флота Фриденбер-гом и генерал-полковником авиации Штумпфом.

В качестве свидетелей на подписании акта в Берлине присутствовали и поставили свои подписи: маршал Советского Союза Жуков, английский маршал авиации Теддер, американский генерал Спаатс и французский генерал Трассиньи.

Под актом напечатан Указ президиума Верховного Совета СССР об объявлении 9 мая Праздником Победы, а рядом приказ Верховного Главнокомандующего И. Сталина.

Все! Великая Отечественная война советского народа против немецко-фашистских захватчиков победоносно завершена! А я и не сомневался в успехе. Как же иначе? Иное ведь просто уму непостижимо!

В училище — оживление. Перед обедом провели митинг, а после обеда наша рота начала готовиться к участию в салюте Победы. Получили и вычистили ракетницы, а к ним по тридцать разноцветных сигнальных ракет, которыми и. набили сумки, освобожденные от противогазов. Организовали тренировки и слаживание пусковых расчетов, привели в порядок форму одежды и к назначенному времени разместились всей ротой на крыше здания Ленэнерго, что на Марсовом поле.

Артиллерийский салют и ракетный фейерверк были великолепны, тем более что с каждым залпом мы неистово вопили «Ура!» не только по случаю Победы, но и в связи с тем, что в кармане каждого из нас уже лежала увольнительная «до утра».

Сдав ракетницы и сумки специально наряженному подразделению, мы спустились с высот ленэнерговской крыши и,  {94}  влившись в поток людей на Невском, направились к Дворцовой площади, где моментально смешались с ликующей толпой.

Смех, песни, возгласы, слезы. Незнакомые люди обнимают, целуют, благодарят. А мы-то тут при чем? Но все равно состояние души прекрасное и настроение изумительное.

Впрочем, часам к двум ночи я уже возвратился в училище и сел писать эту заметку, поскольку среди всеобщего ликования особенно остро почувствовал, что меня лично в этом городе никто не ждет, хотя я и старшина 1-й статьи флота Российского.

Спать! Утро вечера мудренее.

12 мая.

Вот вроде бы и Победу отпраздновали, а на душе пресно. Охота какой-нибудь сумасшедшинки, какого-нибудь сверхъестественного приключения, в котором молодые идиоты, скрестив палаши, поклялись бы в вечной дружбе и проявили себя во взаимной выручке. И я сочиняю. «Она там!» — летим мы навстречу судьбе без страха и сомнения. Эта тяжелая дубовая дверь нам не преграда. Сверкающая сталь вонзилась в мореный дуб, и дверь распахнулась. Но оказалось, что за дверью этой, на шелковой подушке фиолетовых тонов, окруженный легкими облачками фимиама, сидит Дробс.

Его лысая голова лоснится от жира, а маленькие ручки тонки и сухи. Морщинистую шею окутывает шарф, сплетенный из кусочков человеческих душ и украшенный булавкой, сверкающей бриллиантами надежд и изумрудами желаний. На плечи его накинуты одежды, вытканные из тончайших нитей мечты.

Взлетают подвысь, выхваченные из ножен палаши идиотов. «Пощадите! — шипит Дробс. — Мое имя Судьба. Оставьте мне жизнь и просите что угодно. Любое желание ваше исполню я».

Стальное оружие, сверкая лезвиями, медленно опускается вниз.

— Желаю я, — говорит первый идиот, — чтобы замок этот странный стал обителью дружбы и счастья людей!

— Да будет так, — шипит Дробс.

— А я желаю, — восклицает второй, — чтобы люди не знали своей судьбы.

— Да будет так, — вторит Дробс.

И тогда выступает вперед третий идиот.

— Дробс! — звучит его голос — Дробс! В сумку! — командует он, расстегивая кожаную охотничью сумку, висящую на ремне через плечо.

При этих словах Дробс задрожал и сморщинился. Лысый череп его покрылся испариной. На лбу вздулась багровая  {95}  жила. Он поднатужился и прыгнул в сумку, раскрытую мною.

— Ковер-самолет нам!

Еще миг, и мы в воздухе. Все выше и выше взлетает ковер. Колючий ветер бьет в лицо/ треплет волосы. На плече висит сумка, а в ней Дробс — Судьба моя.

Небо приветствует нас мириадами звезд. Властелин ночи — молодой Месяц уже взошел и разливает свет свой по всему миру. Ковер подносит нас к Месяцу. Я срываю с плеча сумку, с ходу вешаю ее на рог Луны, а ковер стремительно уносит нас прочь.

— Вниз! Скорее вниз. Она там!

Мы уже далеко, но я еще слышу, как верещит в сумке Дробс.

Сверху виден сверкающий огнями город. Идиоты снова у дубовой двери с медным кольцом, торчащим из пасти латунной рыбы. Удар ногой, и ватага с воплями врывается сквозь выбитую дверь в огромный зал, но мгновенно смолкает. Два идиота берут палаши «подвысь» и становятся в караул по обе стороны выбитой двери, а я устремляюсь через весь зал к алькову, где в высоком кресле спит прекрасная женщина.

От звона брошенной на пол стали она просыпается и поднимается навстречу.

— Здравствуй, милый! Как долго ты не приходил, Я так устала ждать и так хочу быть с тобою.

Ее головка упала мне на грудь, и она залилась слезами.

Вот и кончилась моя сказка. Эка расписался! Впрочем, виноваты тут не только мои друзья, но и такие уважаемые люди, как Н. В. Гоголь и К. М. Симонов.

1 июня.

Экзамены окончены. Сдал без троек, но и пятерок-то из семи предметов всего две, да и то не по тем дисциплинам, по которым хотелось бы. Вот, например, сдавал теоретическую механику и получил пятерку, хотя, честно говоря, я до сих пор не очень-то представляю себе эту науку.

А на экзаменах по мореходной астрономии шел с твердой уверенностью, что получу «пять», поскольку я этот предмет знаю и люблю. Однако, как молодой, попух на вычислении местного часового угла Солнца и Б. П. Хлюстин, покривившись, поставил мне четыре балла.

Сдавал «Основы марксизма-ленинизма» и уже в ходе экзамена с тоской осознал, что больше «тройки» мне ничего поставить нельзя. Я ведь весь год не ходил на эти лекции и имел весьма смутное представление о трех особенностях производства. Ну, а перед экзаменом, естественно, не успел  {96}  прочесть всего материала даже по «Краткому курсу», не говоря уж о первоисточниках. Ушел с экзамена в мрачном настроении, хотя чего уж тут обижаться: «От каждого по способностям, каждому по труду». Это не обидно, это просто стыдно. Однако, как оказалось, наш «марксист» Ванька Кабин не поставил мне заслуженную «тройку», а вывел «четверку». Я злорадствовал!

По артстрельбе, которую прилично долбал, получил «четверку», а по артматчасти, которую в грош не ставил, огреб, к своему удивлению, «пять».

Везет, конечно. Вот уже два года везет, несмотря на то что ни разу еще не пользовался «шпагой», чего ни как не скажешь о других. Искусство это среди нашего брата процветает.

Ну да ладно, останемся при своем мнении относительно этого глубокого философского вопроса о везении и невезении. Я лично никак не фаталист и ни в судьбу, ни в бога, ни в черта, ни во что другое противоестественное, кроме своего нахальства, не верю.

Балтика сразу после войны

5 июня 1945 г.

Окончательно стало известно, что летнюю практику после второго курса мы будем проходить на Балтийском море. Это хорошо. Новое для меня море изучить можно. Однако послевоенная обстановка на Балтике наложит, по-видимому, на наше плавание свои особенности. Это мелководное море ныне, как суп с клецками из мин, которые сыпали туда все четыре года и наши, и немцы. Чистить долго, может быть, несколько лет, а сейчас, дай-то бог, чтобы только главные фарватеры успели протралить. Говорят, что с месяц в Финский залив выйти не удастся.

Тем не менее вчера наша рота перебралась из училища на борт учебного судна «Эмба», а остальные ушли на учебное судно «Ленинградсовет». «Эмба» — это бывший товаро-пассажирский пароход «Ильматар», конфискованный у финнов после подписания с ними мирного догозора. Заложен «Ильматар» в 1927 г., а вступил в строй в 1929 г. До войны совершал регулярные рейсы на линии Гельсингфорс—Лондон. Водоизмещение 2500 т. Одна паровая поршневая машина. Топливо — уголь. Якоря холловские. Брашпиля паровые. Грузовые стрелы с паровыми лебедками. Шлюпки — 6 спасательных вельботов. Высота ходового мостика над уровнем воды 28 фут.  {97} 

Отделка корабля и жилых помещений изумительная. Чистота везде поразительная и поддерживать ее очень легко. Это приятно. Палуба оказалась шпатлеванной и крашенной, поэтому прикасаться к ней песочком и кирпичиком, к нашему великому удовольствию, нельзя. А вот то, что угольные по-грузочки нам предстоят, так это факт.

Живем в каютах по четыре, а то и по два человека. Спим на настоящих постелях с финским бельем. Питаемся в специальной столовой по четыре человека за столиком. Никаких тебе бачков. Сервировочка: тарелочки, вилочки, ножички, перечницы всякие, горчичницы. Одним словом, не корабль, а курорт какой-то. Это тебе не «Шаумян».

В отличие от «Эмбы» «Ленинградсовет» — это старая калоша. Однако с боевым прошлым. Он участвовал в 1941 г. в прорыве кораблей Балтийского флота из осажденного Таллинна в Кронштадт и, отразив более 100 налетов немецких бомбардировщиков, увернулся ото всех бомб и остался цел. «Эм-ба» стоит на швартовых у набережной Лейтенанта Шмидта всего в сотне метров от училища, а «Ленинградсовет» ушел в Кронштадт. Завидую ребятам. Я никогда еще не был в Кронштадте, а так хотелось бы посмотреть на эту знаменитую военно-морскую базу и крепость.

6 июля.

Завтра, наконец-то, прощаемся с «Эмбой». К чертовой матери этот курорт. Целый месяц прожили как в раю, но на приколе у стенки. В море нас так и не пустили. Опасно, говорят, мины! Вот и «Ленинградсовет» сходил в Кронштадт, почистился, покрасился, приобрел приличный вид, но вернулся в Неву и стал рядом с нами.

Береговая жизнь на «Эмбе» просто невыносима. Очень обидно, что малое количество времени, отведенное нам для практического плавания, пропало просто так, ни за что ни про что. Ни навигации, ни астрономии, ни морпрактики, одна сплошная «гидромуть», как называют у нас гидрографические и гидрометеорологические дисциплины.

Правда, один раз мы все же вышли на катерах в пролив Бъеркезунд, где высадились на острова и занимались морской описью побережья в течение целой недели, а остальное время просидели на «Эмбе».

Наши руководители практики капитаны 2-го ранга Попи-ней и Пилярский («Попа» и «Пиля») из кожи лезли, чтобы как-то нагрузить курсантов полезным делом. «Папа Ной» (он же «Попа») серьезно полагает, что самым полезным делом является бег (пять раз от «Эмбы» до моста Лейтенанта Шмидта и обратно), поскольку морской офицер (это же совершенно очевидно) должен уметь быстро бегать.  {98} 

Несмотря на вынужденное безделье, я и в увольнение-то за этот месяц не сходил ни разу, хотя по воскресеньям и разрешалось. Что там делать-то, в городе? К черту все, и Ленинград, и училище, и развлечения всякие! Хочется на флот, чтобы опять ощутить жизнь боевых кораблей, опять койки вязать, опять стоять по тревогам и авралам, опять ползать по кораблю, занося в курсантскую книжку все детали его устройства, опять получать сахар за полмесяца вперед и съедать его в два приема.

Так хочется снова ощутить этот простор огромного моря, соленые брызги на физиономии, ветер сильный и веселый, который треплет и мотает из стороны в сторону белое полотнище с голубой полосой у нижней кромки и двумя красными эмблемами: звездой — эмблемой нашей армии и серпом и молотом — эмблемой нашего народа. Флаг! Наш флаг! Военно-морской флаг Союза ССР!

Но сегодня последний день на «Эмбе». Нам разрешили увольнение, и я решил сходить в училище, в клуб, в зал Революции, посмотреть, что там делается.

В клубе шел концерт ленинградских артистов. Посмотрев первое отделение, в антракте я вышел в картинную галерею и вдруг повстречался с Машенькой. Идет мне навстречу об руку с каким-то курсантом-стажером интендантского училища.

Очень обрадовался, давно ведь не видел ее, с самого начала экзаменов, с тех пор, как перестал работать наш драмкружок. Машенька! Та самая Машенька, с которой провели так много концертов, вместе ездили на «Электросилу», частенько танцевали в клубе. Мне даже казалось одно время, что мы с ней немножко неравнодушны друг к другу.

Однако какая значительная перемена произошла с ней за эти два месяца, что мы не видились? Раньше Машенька всегда одевалась простенько, не было средств. Отец и мама ее умерли в блокаду, а на скромное жалование училищной машинистки особенно не разоденешься, да еще младшую сестренку учить надо. Она привлекала к себе не внешним видом, а какой-то. особенной добротой.

И вот передо мной Машенька, да только не совсем та. Очень хорошо одета, повзрослела, похорошела, что-то неуловимо изменилось во всем ее облике. Мы чуть не бегом устремились навстречу друг другу.

Подошел ее кавалер, познакомились. Зовут его Саша. Симпатичный парень. Хотя попервоначалу я посмотрел на него неодобрительно, объясняя это самому себе тем, что вот ведь этот выпускник-стажер, который и тельняшку-то напялил на два года позже меня, всего через два месяца оденет, хоть и интендантский, но все же офицерский погон. А тут вкалывай еще пару лет, таскай на горбу мешки с углем, драй медяшку,  {99}  топай строевухой да припухай в душных училищных классах, в то время, когда хочется ветра, хочется движения, активной деятельности хочется, черт побери! Я ему, конечно, не завидую, но все-таки не люблю березовых офицеров.

В оживлении от неожиданной встречи проговорили весь антракт.

— Если после концерта будут танцы, то мы ведь с тобой потанцуем, Аркадий, — сказала мне Машенька, когда звонок уже собирал всех в зал, — вспомним старину?

— Конечно, но...

— А! Он все равно не танцует, — махнула она рукой в сторону своего интенданта.

Окончился концерт. Пока трансформировали зал, я пошел покурить, а когда возвратился, оркестр уже играл вальс, и я сразу увидел Машеньку, идущую мне навстречу.

— Должна сообщить тебе одну серьезную вещь, — сказала она среди танца, — только не сердись на меня, пожалуйста. Ладно?

— О чем речь, Машенька, разве я на тебя когда-нибудь сердился?

— Я ведь вышла замуж.

У меня даже круги пошли перед глазами.

— Поздравляю! А кто же твой муж? Саша? Наверно, хороший парень?

— Конечно, хороший и очень меня любит.

— А ты?

— Я? Ну, конечно, и я тоже. А потом знаешь, Аркадий, ведь так трудно жить нам с сестренкой. Ну и...

Вальс окончился, и Маша побежала к своему мужу, обронив:

— Ты подожди меня здесь. Когда начнется следующий танец, я опять подойду. Все равно уж...

Я отошел к оркестру и обдумывал ситуацию до тех пор, пока дирижер опять не взмахнул своей палочкой.

Машенька снова около меня. Танцуем молча. Я смотрю на нее и стараюсь понять, почему она так похорошела.

— О чем ты думаешь, Аркадий?

— Да так, странно как-то. Ты и вдруг замужем.

— Я и сама так чувствую. Вот ведь как бывает в жизни. Была, была девочкой и вдруг... Смешно, правда?

— Чего уж тут смешного.

— Нет, я тебе должна все объяснить. Я ведь сама перед собой виновата. Даже в том, что вот танцую сейчас с тобой... Поверь мне. В моем положении я ни за что на свете не пошла бы ни с кем танцевать, но ты — другое дело. Ведь я же... В общем все это потому и случилось, что я понимала, что больше чем другом никогда не смогу ничем для тебя стать... Ты не будешь сердиться на меня?  {100} 

Ну что ей ответить? И зачем вообще затевать этот запоздалый разговор? Надо уйти от него, перевести разговор на посторонние темы.

— Желаю тебе счастья, Машенька. Все равно мы ведь с тобой друзья. Передай Саше привет от меня.

Я видел, как дрогнули ее губы, заблестели глаза.

— Прощай, Аркашка! — сказала она напоследок и ушла. Ко мне подошел невесть откуда взявшийся Денисюк.

— Ты чего тут? — спросил я.

— Да вот Наталья не знала, что нас уволят сегодня и уехала к родителям за город.

— До конца увольнения еще полтора часа. Пошли отсюда вон.

— Пойдем. Пройдемся по Большому, там зелени много и вообще хорошо, а на коробках насидимся еще.

Я не стал рассказывать Димке о Машеньке, но настроение у меня поганое. Обидно что ли?

Начал накрапывать дождик, а потом пошел как из ведра. Праздношатающаяся публика исчезла с проспекта. Только мы с Димкой продолжали упорно вышагивать по блестящему от воды асфальту.

По пути вдруг сообразил, что уже больше двух недель прошло с того дня, когда мне исполнилось 20 лет. Раньше я такие дни всегда отмечал как-то, а теперь вот бездарно забыл.

— Не пойдем на корабль? У нас еще сорок минут воли. Так вот и таскались два матроса по мокрому ночному Ленинграду.

11 июля.

Итак, я на борту канонерской лодки «Красное Знамя» Таллиннского морского оборонительного района (ТМОР). Из Ленинграда мы выехали вечером и, проспав ночь в плацкартном вагоне, утром очутились в Таллинне. Командир роты с двумя курсантами отправился «на разведку», а мы, оставив около вещей дневального, побрели осматривать город. Много, конечно, посмотреть не удалось, но общее впечатление о городе сложилось.

Прямо перед вокзалом на высоком холме, окруженная широким рвом, превращенным ныне в городской водоем, стоит старинная крепость. Она и сейчас имеет внушительный вид. На центральной башне развевается государственный флаг СССР. Крепость очень старая. На одном из множества флюгеров изображены цифры — 1372. Вокруг этого гнезда ливонских рыцарских орденов и вырастал некогда Ревель, о котором напоминает теперь старая часть Таллинна — Вышгород.

Интересно смотреть на этот городок, которого хоть и коснулась цивилизация, но в своей градостроительной структуре  {101}  он все равно останется средневековым. Здесь явно преобладает готический стиль в архитектуре. Дома небольшие, в два-три этажа, с пирамидальными крышами, нависшими балкончиками, высокими и узкими окнами. Деревянных зданий не видно совсем. Улочки и площади поражают своей миниатюрностью. Разъехаться на улице двум извозчикам, которых здесь изрядное количество, совершенно невозможно. Автомобиль чуть не касается колесами обоих тротуаров. Впрочем, все эти улочки асфальтированы, исключительно чисты и, кроме своих размеров, ничем от наших не отличаются.

Новый город, собственно сам Таллинн, совсем другой. Здесь и улицы достаточно широки и прямы, и здания вполне соответствуют двадцатому веку. Много зелени, водоемов, фонтанов, всяческой скульптуры. Чувствуется, что до войны этот город очень холили и заботились о нем, как о единственном детище. Однако, пусть уж эстонцы не обижаются, все же первое впечатление о Таллинне у меня сложилось как о городе-паразите.

Продолжаю свое повествование уже не только по личным наблюдениям, но и по рассказам матросов с канлодки. Кстати, здесь на корабле я встретил однокашника Володю Булимова. Учились с ним вместе в ВМХУ. Но я уехал в Баку, а он в Ярославль в ВИТУ, откуда, правда, его вскоре списали на флот, и сейчас он служит матросом на «Красном Знамени». Он-то и порассказал мне многое.

Наиболее популярными местами отдыха матросов (да и офицеров тоже) являются Дом флота, театр КБФ и несколько кинотеатров. Больше пойти некуда и, по словам Володи, ничего интересного в городе нет.

— Есть еще тут, правда, один захудалый парк, — сказал он как-то, но я беру эти слова в кавычки, поскольку не раз уже слышал о Кадриорге, как об одном из симпатичнейших районов города. А если смотреть из гавани, то зеленый массив этого самого «захудалого парка» занимает чуть не такую же часть береговой черты, как и весь остальной город.

Теперь немного о людях. Население в городе наполовину эстонское, наполовину русское. Эстонцы относятся к нам не очень-то, особенно к матросам. Эстонская девушка не пойдет танцевать с краснофлотцем, особенно если у него много медалей и орденов.

— Ты убивал людей! Ты проливал кровь, — вот примерно такой будет ответ.

Одеваются горожане неважно, бедненько. Впрочем, эстонцев сразу можно отличить и по одежде, и по особенностям в строении лица. Одним словом, туземцы. Они мне пока не очень-то импонируют.

17 июля.

Что же из себя представляет канонерская лодка «Красное Знамя», в которую меня угораздило попасть для прохождения практики? Корабль этот имеет уже солидный возраст. Построен он в 1897 г., носил первоначальное название «Храбрый» и предполагался к использованию как миноносец. Однако впоследствии на него установили очень сильное артиллерийское вооружение, что, естественно, снизило маневренные качества корабля и побудило переименовать его в канонерскую лодку.

Ныне на «Красном Знамени» установлено пять 130 мм орудий главного калибра с центральной наводкой и возможностью управления огнем с единого командно-дальномерного поста. Зенитный артдивизион представлен восьмью 37 мм автоматическими пушками.

По старости лет канлодка плавает недалеко и редко, но артиллерия у нее хорошая и проходить здесь артиллерийскую практику вполне возможно и даже интересно. А мне еще и потому, что в отличие, например, от «Красного Кавказа» я начал замечать на «Красном Знамени» многочисленные недостатки в организации службы.

Должного порядка на корабле нет. Матросы ходят вразвалочку, курят по всему кораблю, честь флагу на юте отдают только в присутствии офицеров. Да и офицерство тоже хорошо: панибратствует, сквернословит почище матросов. Правда, говорят, что достоинством экипажа является отсутствие воровства и товарищеские отношения между людьми.

Я еще не имел возможности наблюдать этот корабль по боевой тревоге, но уже чувствую, что и в боевой организации имеются, по-видимому, пробелы. Недавно прибывший на кан-лодку флагманский артиллерист ТМОР'а дал вахтенному офицеру вводную:

— Горит пятый артпогреб!

Вахтенный возился черт знает сколько, пока нашел клапана затопления. Однако ключей от клапанов на вахте не оказалось. Доложили помощнику командира. Тот прибежал, начал вызывать командиров БЧ-2 и БЧ-5, но и те нескоро разобрались и навели порядок. Одним словом, если бы погреб горел на самом деле, то корабль давно взлетел бы на воздух.

И такие случаи не единичны. Я наблюдал однажды, как командир автомата не мог закрыть замок на орудии. По неисправности, конечно, но и это не делает ему чести. Где это видано, чтобы на военном корабле матчасть была в таком плачевном состоянии? Был бы я здесь командиром, то уж навел бы порядочек. Я ведь уже кое-что умею.

Ну а теперь самое время рассказать об офицерах корабля. Начнем с верхов.  {103} 

Командир канлодки капитан 3-го ранга Лоховин — небольшого роста, широкоплечий, приятной наружности человек. Седеющие, постриженные бобриком волосы, неизменная трубка во рту, немного полноват, но держится хорошо, и матросы его любят, называют «батей». Командир, как мне кажется, в морском отношении человек очень образованный, да и вообще не глупый. Много беседовал с нами, курсантами, о флоте, рассказывал о корабле, об офицерах и матросах, о взаимоотношениях между начальниками и подчиненными. Говорил очень интересно и как-будто правильно, однако меня удивляет одно — почему же до сих пор он не навел должного порядка у себя на корабле?

Заместитель командира по политической части капитан-лейтенант Бубнов. С ним я встречался всего один раз: на политзанятиях. Никакого впечатления. Рядовой замполит. Матросов видит мало, больше общается с парторгом и комсоргом. А в экипаже ходит слух, что он — пьяница. В общем я его очень плохо знаю и судить о том, что это за человек, просто не имею права.

Помощник командира корабля капитан-лейтенант Пев-нев — фигура весьма колоритная. Большой, красивый парень лет эдак 27—30. Очень волевая, но в то же время и симпатичная физиономия. По-моему это единственный человек на корабле, которому претит существенный бедлам, хотя до канлодки он служил на катерах, где по части организации службы и дисциплины не блещут. Имеет много наград, в том числе орден Нахимова 1-й степени. Я явно симпатизирую помощнику, несмотря на то что именно он больше других гоняет и жучит нас, курсантов.

Штурман лейтенант Антоненко. Высокий, тощий, недоразвитый юноша с каким-то безбожно тупым выражением лица. Думаю, что хотя бы неплохим штурманом он на канлодке не станет, поскольку знания и особенно умение в его деле даются исключительным опытом. Однако «Красное Знамя», по старости, плавает мало, и лейтенант после выпуска имел всего несколько, да и то отнюдь не дальних, переходов.

Артиллерист капитан 3-го ранга Вовк. Сильный дядя, хотя внешность самая заурядная. Ходит вечно руки в карманы и безбожно ругается. Говорят, что артиллерист он отличный. Матросы его очень любят за хороший характер и веселый нрав. Ему больше ничего не надо, как только дай потравить с матросами.

Командир группы управления огнем старший лейтенант Акентьев. Очень интересный человек. Назначен на корабль из штрафного батальона. Что бы он ни делал, все делается так, как будто он подшучивает и над собой, и над своей работой, и над начальством, и над людьми, которых он заставляет  {104}  работать. Подшучивает не зло, добродушно. Иногда, правда, может хватить через край, и тогда становится немножко обидно и за корабль, и за офицерский погон. Ведь военный корабль все-таки, а не разбитое корыто. А в общем парень он не плохой, не лишенный настоящего флотского остроумия.

Зенитчик лейтенант Дольник. Вышел из краснофлотцев, окончил курсы младших лейтенантов и почти всю войну трубил на сухопутном фронте. Для того чтобы стать настоящим морским офицером, ему не хватает культуры, как морской, так и общей. Пушки свои знает, а катером управлять не умеет. А в целом красивый, простодушный украинский парень и очень хороший человек.

Связист старший лейтенант Рипс. Маленького роста, но с правильной, стройной фигурой, всегда чисто одет, подтянут, быстр в движениях, Лицо не русское, но определить его национальность я не в состоянии. Мне трудно также говорить о его познаниях во вверенных ему областях техники. Судя по тому, что пара радиолокационных станций и корабельная рация работают вполне исправно, можно предположить, что Рипс свое дело знает. Характера его я не раскусил, поскольку выражение лица у него такое, что не поймешь: то ли перед тобой твердолобая дубина, то ли исключительно целеустремленный и умный человек.

Механик инженер-капитан 3-го ранга Ферулев. Сказать о нем почти ничего не могу, так как мало интересовался делами в электромеханической боевой части, да и механик-то все больше внизу сидит, в «недрах». Главная машина, насколько я успел заметить, внешне содержится в образцовом порядке. От матросов о механике ничего плохого не слыхал.

Интендант лейтенант интендантской службы Фридман. Я с ним учился вместе в EJMXY, он тогда на курсе «А» был. Щупленький такой, но по интендантской части разворотливый. По крайней мере хлеб на корабле в неограниченном количестве, не нормирован, чего не достигли еще ни в училище, ни на наших учебных судах. Зовут его Яшкой, и по натуре своей он «джаз-халтурщик».

Корабельный врач старший лейтенант медицинской службы Хавизон. Симпатичный, хорошо воспитанный молодой человек в больших роговых очках. Как-то он вышел на палубу без кителя, в одной шелковой рубашке, а стоящий рядом матрос заметил:

— Вы, доктор, в таком виде и на военного-то совсем не похожи.

— Вот спасибо, дружок, лучшего комплимента ты бы и не придумал, — обрадовался Хавизон.

Доктор — самый безобидный из всех офицеров и очень милый человек.  {105} 

Вот такой групповой портрет офицерского состава канонерской лодки «Красное Знамя». Интересно, как-то сложится и моя будущая офицерская судьба. В какой коллектив я попаду? Ну а пока несколько слов о самом последнем происшествии.

Примерно часа два тому назад сидели мы в малой кают-компании и занимались. Совершенно неожиданно раздался взрыв. Корпус корабля заметно тряхнуло, но звук был не особенно сильный, как выстрел из пушки. Никто не обратил даже на это особого внимания. Однако минут через десять пришел капитан-лейтенант Певнев и сказал, что это взлетели в воздух две большие баржи, ошвартованные у противоположной стенки гавани, примерно в одном кабельтове от нас. Очевидно, сработала донная магнитная мина. Баржи затонули в течение нескольких минут. Подразделение водолазов-минеров вскоре начнет свою работу по тщательному осмотру и очистке военной гавани, а нам предложено соблюдать все меры предосторожности.

28 июля.

Хочется немного написать о том как прошел День Военно-Морского флота.

В 6 часов утра снялись со швартовых и ушли на рейд. Там уже выстроились все корабли ТМОР'а. «Красное Знамя», как наиболее тяжелый корабль, отдал якоря по диспозиции мористее всех остальных. В 8 часов был произведен торжественный подъем флага, гюйса и флагов расцвечивания.

Я забрался на самую верхотуру, в командно-дальномерный пост, и, используя мощную оптику, наблюдал оттуда процедуру морского парада.

Ровно в 10.00 из ворот военной гавани на полном ходу выскочил катер «МО-72» под флагом командующего ТМОР вице-адмирала Кулешова. В этот же момент от левого фланга строя кораблей отделился морской охотник с командующим парадом на борту. Когда оба катера сошлись перед строем для рапорта, в воздух взвилась красная ракета, и наша канлодка по этому сигналу начала артиллерийский салют, стреляя холостыми кормовой группой главного калибра.

Командующий обходил все корабли, здоровался с личным составом, поздравлял с Днем Военно-Морского флота. Погода была хотя и солнечная, но ветреная. Развело волнишку. Даже канлодку качало, а катера так просто бросало из стороны в сторону. Затем «МО-72» ошвартовался к борту «Красного Знамени». Вместе с командующим к нам на борт прибыли председатель Президиума Верховного Совета, председатель Совнаркома Эстонской ССР, другие члены правительства, а также командование Таллиннского гвардейского корпуса.  {106} 

Вице-адмирал Кулешов сказал речь, которая транслировалась по радио на все корабли. Потом по сигналу корабли снялись с якорей и, пройдя мимо «Красного Знамени», ушли в военную гавань. Канлодка снялась последней, и к полудню мы уже снова стояли у стенки.

Начальство разъехалось. Просвистали к обеду и водке. Наркомовской стограммовки показалось мало, конечно, и матросы потянули, по случаю праздника, припрятанные заранее бутылки. Часа через полтора половина команды ходила пьяная. На палубе шум, свист, хохот. Офицеры тоже под мухой.

Единственный абсолютно трезвый офицер — дублер помощника командира капитан-лейтенант Изачек попробовал, было, сделать замечание одному, не в меру расходившемуся матросу. Но тот мгновенно схватил его за китель на груди и завопил:

— Тебе чего надо, Носорог?! Вались немедля к чертовой матери вниз, а то котлету сделаю!

Изачек попробовал, было, сопротивляться, но матрос рассвирепел еще больше. От неизбежной в таких случаях дисциплинарной роты матроса спас капитан 3-го ранга Вовк, который подскочил сзади, свернул буяну руки за спиной, а потом затолкал и запер его в шкиперской кладовой под полубаком.

Но бедлам идет уже по всему кораблю. На баке два матроса гоняются друг за другом с ножами в руках вокруг носовой пушки. В нашем ку(брике из «правого торпедного аппарата» выполз пьяный в стельку сапожник Костя и, повздорив с кем-то из ребят, схватил раскладную банку и начал наотмашь крушить все вокруг.

Подошло время увольнения на берег. Однако совершенно естественно, что в таком состоянии команду на берег отпускать нельзя, и командир отменил увольнение. Что тут началось! Офицеров прижали к леерам на полубаке. Без пяти минут второй «Потемкин». Однако помощник вывернулся и разогнал всех спать.

К ужину все проспались и успокоились. Командир разрешил увольнение, и часть экипажа вполне чинно сошла на берег. Говорят, что в этот вечер в Таллинне никаких драк не было. Вот так и отпраздновали.

26 августа.

Целый месяц ничего не писал, а за это время произошло много интересного.

Во-первых, 9 августа радио передало, что Советский Союз считает себя в состоянии войны с Японией, а вчера сообщили, что наши войска заняли уже всю Манчжурию и Сахалин. Во как! Да иначе и быть не могло.  {107} 

В войне с Японией участвует и Тихоокеанский флот. В связи с этим память уносит меня к легендарным и трагическим событиям «Цусимы». В те дни я читал на полубаке канлодки балладу о миноносце «Лихой». Матросы слушали со слезами на глазах.

— Почитай еще, старшина, — говорили они, — за душу берет!

И я читал:

Откуда взялась эта легенда в моей памяти и кто ее автор, я так и не сообразил до сих пор.

Во-вторых, наши учебные суда, наконец-то, заплавали. «Ленинградсовет» пришел в Таллинн, забрал всех курсантов с кораблей ТМОР'а и отвез в Кронштадт. С канлодкой расставаться не хотелось — подружился с экипажем. Единственно, что тянуло на нашу калошу, так это возможность увидеться с Димкой, Игорем и другими ребятами и поделиться впечатлениями об увиденном и услышанном на флоте.

В-третьих, в Кронштадте я уже успел пройти практику на торпедных катерах на «Базе Литке». Изучали наши советские, алюминиевые катера «Г-5» туполевской конструкции и деревянные американские «Босперы». Удалось даже выскочить на кронштадтский плес на «Г-5» и посмотреть, как на сорокапя-тиузловом ходу сбрасывается за корму торпеда, а катер лихим разворотом уходит с ее боевого курса. Впрочем, сбрасывалась-то не настоящая торпеда, а торпеда-болванка, которую подошедший катеришка-торпедолов тут же подцепил и отбуксировал на базу.

В-четвертых, мы снова загрузились на борт «Ленинградсо-вета» и сейчас стоим и готовимся к дальнему походу. Пойдем в Або-Алландские шхеры с заходом в Хельсинки. Посмотреть еще одну «заграницу» очень заманчиво. Я ведь столько слышал, столько читал о Гельсингфорсе. Однако удастся ли сойти на берег в этом порту, пока еще неизвестно.

В-пятых, нам объявили, что после плаванья всех нас, поскольку война окончена, отпустят в отпуск. Это будет мой первый отпуск за все четыре года войны. Увольнением на несколько часов, в крайнем случае «до утра», нас не удивишь, но чтобы в отпуск... Феноменально!

6 сентября.

Вчера был в увольнении в Хельсинки. Дошли туда без приключений. Выдали всем курсантам немножко финской валюты, но сход на берег разрешили только ограниченному числу людей. Практически по 2 человека из каждого взвода и только парами. Нам с Денисюком повезло — отпустили вместе. Предварительно, правда, прочитали длиннющую лекцию о том, как нужно себя вести в иностранном порту, что можно и чего нельзя покупать и тому подобное. Приободренные таким  {109}  образом, мы набрали от ребят массу заказов на различные покупки и устремились в город.

С территории порта вышли прямо на большую, мощенную диабазом, припортовую площадь. По площади бродит несметное количество голубей, которые не только прохожих, но и автомобилей не боятся. От площади веером расходится несколько улиц. Мы с Димкой отправились наугад, рассматривая по пути окружающую публику. Народ мне понравился. Мы пробыли в городе около шести часов, и за это время я не встретил ни одного плохо одетого человека. Даже безногий инвалид, продающий газеты прямо на улице, одет в приличный костюм, при галстуке и в шляпе.

На улицах много хорошеньких женщин. Правда, особенно красивых лиц я не видел, но фигурки у всех стройные, длинноногие, не чета эстонкам. Мне очень нравится, как одеваются финские студентки (да и студенты тоже). Непременной частью их костюма является студенческая фуражка: белая с черным бархатным околышем, лакированным козырьком и золотым университетским значком спереди. Выпускники, четверокурсники, носят на фуражке черный шелковый шнур, опускающийся на плечо и заканчивающийся массивной кистью. Студентов в городе много, и это, в большинстве своем, совсем взрослые люди, лет эдак на 26—28.

Военных в городе мало. Встретил десятка полтора солдат и несколько офицеров. Матросов не видел совсем и только перед самым возвращением на «Ленинградеовет» заметил в порту группу из трех моряков офицерского звания. Интересно, что все армейские офицеры отдавали нам с Димкой честь, а солдаты не обращали на нас никакого внимания.

В городе много полиции. Вид у полицейских внушительный, физиономии сытые и довольные. Ни один армейский офицер не выглядит так шикарно, как рядовой полицейский.

Городской быт имеет очень много непривычных для нашего русского глаза особенностей. Вот, например, вдоль улицы, опершись педалями о край панели, стоят несколько велосипедов. Хозяева машин, очевидно, зашли в магазины. На велосипедах ни цепей, ни замков или каких-либо других противоугонных приспособлений. Стоят себе и все. На улицах почти не курят, а если и курят, то не финны, а иностранцы, вроде нас с Димкой. Чистота везде абсолютная.

Начали заходить в магазины, ведь у нас много заказов от ребят, главным образом на альбомы, тетради, блокноты, открытки и прочие бумажные изделия. Бумага-то здесь замечательная, а изделия из нее весьма разнообразны и оригинальны да, пожалуй, и единственно доступны при наших финансовых ресурсах.  {110} 

Неподалеку от вокзала высится огромное здание терракотового оттенка. Крутящиеся двери из толстого зеркального стекла ежеминутно поглощают и выбрасывают значительное количество посетителей. На фасаде семь огромных, вертикально расположенных друг над другом, золоченых букв «STOKMAN». Швед Штокман — один из наиболее видных предпринимателей Финляндии. В его магазинах можно найти все, начиная от финских ножей и кончая русскими чернобурками или американскими автомобилями.

Мы с Денисюком вваливаемся внутрь. Интерьер напоминает нам ленинградский «Пассаж:» или «ДАТ» — огромный зал со стеклянной крышей и четыре этажа балкона вокруг основного зала-колодца. Балконы также представляют собой отдельные залы. Но в отличие от наших магазинов никаких прилавков или иных загородок в залах нет. Товары выложены на открытых столах или витринах. Ходи и выбирай, что тебе нужно.

Набрав нужное тебе барахло, подходишь к любому из находящихся в зале продавцов, отдаешь ему выбранный товар, платишь монету в тут же стоящую кассу и уже только на выходе из магазина в специальном отделе получаешь свои покупки аккуратно завернутыми и красиво упакованными.

Объясняться с продавцами нам было трудновато, поскольку русским языком почти никто не владеет, разве что поздоровается и поблагодарит. Однако при помощи комбинаций из пальцев и ужасного англо-немецко-русского жаргона нам удалось сделать нужные покупки. Только вот того образца тетрадей, которые заказывали курсанты, в магазине Штокмана мы не нашли.

Стоим мы с Димкой и с сокрушенным видом обсуждаем, что бы это нам такое предпринять, чтобы все-таки выполнить заказ. Вдруг к нам подходит какой-то усатый, солидного вида господин и на довольно чистом русском языке заявляет, что интересующие нас образцы тетрадей есть, очевидно, «у Вуль-фа» и что если мы ничего не имеем против, то он может проводить нас туда.

Мы поблагодарили и отправились за усатым господином. Вышли на улицу и на противоположной стороне обнаружили еще один маленький писчебумажный магазинчик. «Извините меня, — говорит добровольный провожатый, — если вы согласны подождать, то я сбегаю вон туда посмотреть нет ли там необходимых образцов». И, потряхивая усами, бросается бегом через улицу. Мы с Димкой переглядываемся:

— Что за явление? Черт их разберет, они тут все в шляпах и при галстуках.

Прибежав обратно, усач сообщил нам, что в магазинчике напротив товара также нет, и мы поспешили к Вульфу.  {111} 

Там оказалось все, что было нужно. Наш господин договорился с приказчиком, мы расплатились и получили огромные и тяжелые свертки, пуда по полтора каждый. С такими не до прогулок. Но и тут наш покровитель оказал нам услугу, посоветовав оставить вещи в магазине, сказал пару слов продавщице, и наши тяжелые свертки переместились в кладовую.

— Я думаю, что теперь вы и без меня управитесь. Гуляйте на здоровье, — сказал вдруг нам новый знакомый, — до свидания!

Мы раскланялись, и он исчез.

Побродив еще немного по городу, поглазев по сторонам и купив пару великолепных, острых как бритва, сверкающих финских ножей в кожаных ножнах и с рукоятками из карельской березы, мы с Денисюком забрали свои покупки и, согнувшись под тяжестью поклажи, отправились на корабль.

Вот так и кончилась моя вторая «заграница», поскольку на следующее утро «Ленинградсовет» снялся со швартовых, вышел из порта и устремился к полуострову Ханко. А я отстоял свою вахту и сижу, пишу вот эти строчки в новой великолепной финской тетради.

26 сентября.

После похода к Ханко «Ленинградсовет» пришел в Либаву, где нас расписали кого на тральщики, а кого на морские охотники. Я попал на тральщик и весь сентябрь проплавал на нем, ежедневно выходя из Либавы на боевое траление. Чистили от мин фарватеры и районы боевой подготовки базы.

Удовольствия мало. Мины-то настоящие. Они ведь не соображают, что война окончена и продолжают делать свое черное дело. Попадались в наш трал и немецкие мины, и советские, но от этого не легче. Сердце радовалось, когда подрывная команда или артрасчет нашей пушченки ликвидировали очередную рогатую уродину.

Впрочем, такое случалось довольно редко. Основное же мое время занимает многочасовой, упорный и монотонный труд по координации траления. Хорошо еще, что тральщик, на котором мы пашем море, это деревянная американская лайба. Он хоть и неказистый на вид, но удобный для быта и немаг-нитый, а потому более безопасный, чем тральщики с железными корпусами.

Наша «штурманская бригада» — это лейтенант Саша Трофимов, выпускник позапрошлого года, да мы с Вовкой Скоп-цовым. Весь наш инструмент — три секстана, два протрактора, палубные часы да тральные планшеты. Остальное — сплошная работа от рассвета до темноты. Никогда раньше не думал, что штурманский труд на тральщиках такой нудный и изнурительный.  {112} 

То ли дело — плавание в финских шхерах! Там ведь, как на пружинах. Створ, буй, поворот, кругом островки мелькают, да зеленые рощи, да гранитные скалы, да красивые виды. Там не соскучишься! А тут свинцовое море и еле приметные, но до рвоты надоевшие ориентиры да углы. Да еще сосущее под ложечкой чувство, что она всплывет не в трале, а у тебя под скулой. И будь здоров! Тоска собачья! Не хотел бы я служить на тральщиках.

Но надо, потому что планшеты наши, которые мы оформляем по ночам, это ведь не путевые записки досужих любителей морских прогулок, а боевые документы — гарантия безопасности плавания сотен кораблей и многих тысяч моряков.

Вот ведь даже времени для того, чтобы написать эту маленькую заметочку, не выкроить было. Слава богу, что на днях все это заканчивается. Придет «Ленинградсовет» и доставит нас в Кронштадт. Жаль только, что Саша Трофимов один останется. Неужели не подсадят к нему никого? Так ведь долго ему не вытянуть.

А у нас впереди долгожданный отпуск. В Москву поеду! Хорошо побродить по знакомым местам. Да и Красная площадь с кремлевскими звездами — это тебе не либавские улочки. Хорошо поговорить с милыми сердцу людьми. Хочется в отпуск!

Старшина курсантской роты

4 ноября 1945 г.

Отпуск закончен. Весь октябрь провел в Москве, а сейчас уже четвертый день живу в училище.

Вернулись мы из плавания в конце сентября и действительно, как и обещали, нам разрешили отпуск. Поехал, конечно, в Москву. Ехал в восторженном настроении, поскольку очень уж хотелось мне повидать родителей, сестренку, деда с бабушкой, теток моих, может быть, кого-либо из школьных товарищей, Нину, конечно.

Признаться и самому показаться хотелось. Я ведь теперь совсем уже не тот, каким уезжал из ВМХУ в сентябре 1943 г. И форма одежды добротная, тщательно подогнанная, и три лычки на погонах, и третью галку на рукав разрешили пришить перед отпуском. Да и вообще силенки прибавилось и за плечами два флота и две «заграницы». Один «Красный Кавказ» чего стоит! Да и траление — не шутка. Есть о чем рассказать.

По приезде в Москву радости и у меня, и у окружающих было много. Особенно подолгу разговаривал я с батей,  {113}  рассказывая ему подробно и об училище, и о прошедших плаваниях, и о своих делах.

Был, конечно, и у Нины. Встретились хорошо. Много вспоминали школу и школьных друзей. Она очень повзрослела. Мне кажется, что она выглядит теперь гораздо старше меня. А юношеская любовь моя, по-видимому, прошла совсем.

В свободное время много бродил пешком по Москве, по знакомым с детства районам, по Чистым прудам и Покровке, по Козловскому и Харитоньевскому переулкам, по Мясницкой и Садовому кольцу, доходил до самого центра, до Красной площади.

Однако вскоре стал замечать, что московские улицы и бульвары уже не вызывают щемящей ностальгии. Да ведь и семьи, той семьи, что была у меня в Москве до войны, уже нет! Отец живет на Фурманном, мама на Радищевской, Юлька мечется между ними. Хорошего мало.

Таким образом, к середине октября я стал все чаще думать о том, что скорее бы заканчивался этот отпуск, что надо возвращаться в Ленинград, в училище, в свою роту, в свой клуб, к своим друзьям. Не только детство ушло, но и юность уходит, по-видимому, безвозвратно.

Вот с такими настроениями я прибыл в конце октября в училище, где меня ожидало хорошее сразу взбодрившее известие. Я снова назначен старшиной роты курсантов нового набора, иначе говоря, старшиной 5-й роты 1-го курса.

Мой новый командир капитан-лейтенант Виктор Иосифович Замазкин, знакомясь со мной, рассказывал, что на совещании офицеров, где рассматривались кандидатуры курсантов для замещения старшинских должностей на младших курсах, наш «батя» Федотов по моему поводу заметил:

— Этот может. Пусть работает старшиной.

Завтра буду представлен роте. Намерен работать без дураков, на одном серьезе.

5 ноября.

После обеда состоялось мое представление роте. Не скрою, что я тщательно готовился к этому моменту. Привел в порядок форму одежды, до умопомрачительного блеска надраил бляху ремня и ботинки, отпарил брюки, постригся, а главное, вспомнил свое вступление в должность в роте Б. М. Горова в прошлом году и тщательно продумал все, что буду делать на этот раз. Попросил Замазкина длинной речи не говорить, а только зачитать приказ и оставить меня с ротой одного.

Когда капитан-лейтенант выполнил мою просьбу и ушел к себе в кабинет, я не спеша прошел перед молчаливо стоящими в две шеренги строем курсантов, стал по центру и не очень громко, но внятно произнес:  {114} 

— Рота, слушай мою команду! — затем сделал паузу в несколько секунд и добавил:

— Ста-ановись!

Строй зашевелился, задышал, помкомвзводы вышли из строя проверить постановку ног, кое-кого переменили местами в строю для соблюдения ранжира. Все правильно понимают, подумал я, можно продолжать. И опять, не форсируя голос:

— Равня-айсь!

Помкомвзводы стали в строй, курсанты подтянулись, повернули головы направо, подавая корпус вперед или назад, — так, чтобы видеть грудь четвертого человека в строю. Через несколько секунд все замолкло. Было слышно как муха пролетит.

Передержать людей в напряжении нельзя, но и торопливость в управлении строем недопустима, поэтому я выдержал пару секунд и, уже демонстрируя силу и тембр голоса, выпалил:

— Смир-рно!

Головы дернулись и стали прямо. Рота послушная, подумал я и удовлетворенно заключил:

— Вольно!

Затем, взяв в руки список роты, добавил:

— При перекличке выходить из строя на один шаг, и стал неспеша читать список.

— Абчук.

— Я.

Осмотрев Абчука с головы до ног с таким видом, как будто запоминаю его на всю жизнь, я поставил курсанта обратно в строй и продолжил читать список неторопливо и размеренно.

Хорошие ребята стоят в строю, но самые разные и по возрасту, и по характеру, и по национальности, и по боевому опыту. Больше половины пришло «с гражданки», их сразу видно по оттопыренным ушам на круглых, постриженных под нуль головах. Много и «мариманов», окончивших «спецухи», подготовительные училища и познавших не только основы флотской службы, но и флотского разгильдяйства. Это самая опасная публика. Есть и группа фронтовиков, недавно сменивших защитные гимнастерки на курсантские форменки. Среди них и очень серьезные ребята.

— Герасимов.

— Я.

Из строя выходит старший сержант, на груди которого сверкает золотая звезда Героя Советского Союза. Снайпер. Колоритная фигура. В роте еще один Герой имеется — сержант Забояркин. Вон он стоит во второй шеренге рядом с каким-то «ушастиком». Этих ребят-фронтовиков надо сделать опорой в роте. Но и спуску им давать нельзя.  {115} 

— Рыков.

— Я.

Перекличка перевалила за половину, но я внимательно слежу за поведением строя. Не передержать бы. Не пересолить бы. Сохранить впечатление, что это не я им представляюсь, а они мне. Повнимательнее разглядывать каждого.

— Чекулаев.

— Я.

Наконец-то перекличка закончилась. Глянул на часы и убедился, что в спланированные 15 минут я уложился. Хватит держать людей в строю. Начало положено.

— Рота, смирно! Помкомвзводам и командирам отделений подойти ко мне. Разойтись!

И я пошел со старшинами осматривать ротный зал, двухярусные железные койки, тумбочки для личных вещей, табуретки для укладки обмундирования на ночь, пирамиды для винтовок и палашей, которые еще не вручили, но скоро вручат. Осмотрели баталерку, рундучную, туалетную комнаты, гальюны, доску под инструкции на посту дневального, словом, все не хитрое ротное хозяйство. Убедились, что все плохо, убого, что работы непочатый край и начинать наводить порядок надо не мешкая.

Сегодня занятий в классах нет: подготовка к праздникам. Старшие курсы на тренировке парадного расчета, а на первом курсе — хозяйственные работы. Весь остаток дня провозился в ротном помещении, организуя рациональное размещение младших командиров, пришедших вместе со мной со старших курсов. Свою койку, с разрешения Замазкина, я поставил в кабинете командира роты и к вечеру перетащил сюда все свои малочисленные шмотки.

В 22.30 организовал показную заправку обмундирования ко сну. В ногах каждой двухъярусной койки установлены две табуретки, на них уложены аккуратными квадратами курсантские брюки, затем форменка, сверху тельняшка, все закрыто синим воротником-гюйсом и наконец поверх всего скатанный поясной ремень бляхой наружу. Ботинки под табуреткой носками к проходу. Курсанты под одеялами. Белый отворот простыни обращен к лицу. Руки поверх одеяла.

23.00 Освещение выключить. Ночное освещение включить. Отбой.

«Порядочек, — подумал я, — начало положено». И, походив еще минут 10 по ротному залу, взялся за свою заветную тетрадь.

16 ноября.

Праздничный Октябрьский вечер провел, конечно, в зале Революции. После пятимесячного перерыва знакомая клубная  {116}  обстановка показалась очень милой, я ведь привык к нашему клубу за прошлый год. В зале встретился со своими старыми знакомыми. Как нарочно и Маринка, и Тоня, и Лилька, и Валя оказались в этот вечер там. Со всеми поздоровался и поболтал, хотя до практики ни Маринка, ни Тоня со мной не разговаривали. Изо всех девчат особенно приветливо отнеслась ко мне Тоня. Мы даже потанцевали с ней чуть-чуть.

В зале много курсантов моей роты, и я чувствую, что первокурсники глазеют и любопытствуют, как ведет себя на танцах их старшина. Поэтому я вел себя сдержанно. Очень хотелось мне увидеть мою «замужнюю женщину», но Машеньки в клубе не оказалось. Ничего не попишешь, обратного пути, по-видимому, нет. Словом, от этого вечера осталось чувство какой-то легкой грусти.

После праздников начались регулярные занятия в классах, как на первом курсе, так и на нашем третьем. Но мне пока не до учебы. Капитан-лейтенант Замазкин — хороший человек, но он только что назначен в училище, многого здесь не знает и к тому же преподает своим курсантам астрономию, что отнимает у командира роты массу времени, так что мне приходится тащить на себе все повседневные ротные дела. Не запустить бы учебу. Ну да ничего, не впервой, вывернусь!

А вот в минувшее воскресенье я в окружении «молодых идиотов» был приглашен в гости к Димкиной Наталье, родители которой великодушно предоставили нашей молодой компании свою трехкомнатную квартиру, а сами улетучились в только им известном направлении. Бурно провели вечерок. Это тебе не зал Революции.

Часов до трех танцевали и бражничали, а остаток ночи проспали вповалку на широкой кушетке, вместившей поперек себя 6 человек. На этом вечере, а если точнее, то на этой самой кушетке познакомился с девушкой в красном платье с румяными щеками, яркими губами и очень ласковыми руками. Зовуг ее Надеждой. Впрочем, в шесть утра я уже был на ногах. Ничего не поделаешь, служба! Надя вышла проводить меня в коридор. Смотрит на меня вопросительно.

К училищу добрался как раз в тот момент, когда рота моя под командой помкомвзвода Колодиева выходила на физзарядку. Курсанты без шинелей, но в шапках, перчатках и фланелевых галстуках. При дыхании изо ртов и ноздрей на легком морозце вылетают клубочки пара.

Я отстегнул палаш, снял шинель и, передав все это Колодиеву, буркнул:

— Отнеси в роту, — после чего, попав ногой в темп марша, повысил голос до металлического звучания:

— Рота! Слушай мою команду! За мной, бего-ом! Марш!  {117} 

А затем четыре раза вокруг училища да так, что к концу пробежки пар валил не только из ноздрей, но прямо из-за шиворота у разгоряченных курсантов.

10 декабря.

Начну с учебы. Никаких внешних показателей и проявлений неблагополучия пока нет, так как первая контрольная по военно-морской географии будет только завтра, но подготовлен я к ней из рук вон плохо. По остальным предметам и вовсе ничего не делаю, надеясь на авось и на собственное нахальство. На многие лекции, используя свое старшинское положение, не хожу, потому что неинтересно и скучно. Но если раньше я сам себе объяснял это наличием большого количества дел в роте, то теперь даже и вида не делаю, что занят. Не хожу, да и все тут!

С моей старшинской работой дело обстоит несколько лучше. В роте сумел себя поставить, на мой взгляд, правильно. Курсанты слушаются. Никаких инцидентов пока не было. Командир роты относится ко мне хорошо. Человек он молодой, веселый, найти с ним общий язык не трудно. Живу я, по-прежнему, у него в кабинете вместе с помощником командира роты старшим лейтенантом Погребняком. Этот уже совсем свой парень. Он слушатель второго курса и мне приходится иногда натаскивать его по навигации и маневрированию, в чем он рубит слабо.

Надо сказать, что подобные занятия мне нравятся, поскольку очень много дают и мне лично. Я давно заметил, что самый лучший способ разобраться самому в чем-либо — это попытаться объяснить суть вопроса другому человеку. Как ни странно, но в процессе таких вот занятий выясняется, что я все же кое-что знаю.

Ну, а роте я отдаю все свое время — и служебное, и личное, а иногда и учебное. Поднимаюсь за 15 минут до побудки, сам поднимаю старшин, наблюдаю за подъемом курсантов. Строю и вывожу роту на физзарядку, на завтрак, обед и ужин, на занятия и работы, на вечернюю поверку. Организую отход ко сну и отбой. Позволяю себе уйти спать, только лично убедившись в том, что все курсанты в койках, обмундирование аккуратно и единообразно заправлено и уложено, в умывальниках и курилках пусто и прибрано, дневальный на месте, свет выключен, ночное освещение включено. И так из месяца в месяц.

Перед строем напускной суровости я никогда не демонстрирую, однако курсанты знают, что не сдобровать тому бедолаге, кто хоть на минуту опоздает в строй или шевельнется по команде «Смирно!», или распустит живот над бляхой низко опущенного ремня, а то, того и гляди, проморгает налет ржавчины на затворе винтовки или лезвии палаша.  {118} 

Моим подчиненным нравится, что я владею многими курсантскими «секретами». Еще бы, ведь пятый год уже в этой шкуре! Могу, например, так ушить форменную рубаху, чтобы подчеркнуть флотский шик и не вступить в противоречие с уставом или, упаси боже, с самим Борисом Семеновичем Сластниковым — начстроем училища и грозой всех разгильдяев. Могу научить с особым изяществом носить курсантский палаш и проделывать с ним строевые приемы или лихо насвистывать на боцманской дудке служебные трели. Одним словом, по отношению к своим подопечным курсантам стараюсь применять простейший и древний принцип воспитания: делай как я. И курсанты делают.

В клуб я теперь хожу нечасто, только чтобы не отстать от событий в самодеятельном коллективе. Зато в город что-то вот зачастил. Мое знакомство с Надей продолжается. Побывал уже у нее дома. Познакомился с Надиным отцом. Симпатичный такой подполковник. В клуб наш, на танцы, Надежда не очень-то любит ходить, предпочитает домашнюю обстановку. В крайнем случае мы идем с ней в кино или просто гуляем по городу.

И, наконец, последняя сенсационная новость. Владимир Денисюк женится! Да не просто женится, а в спешном порядке. На днях они с Наталкой сказали все матери. Свадьба назначена на конец декабря, может быть, даже под Новый год. Ну что же, желаю ему счастья. Эх! Было на свете три идиота, один вылетел, остаются всего два.

3 января 1946 г.

В канун Нового года мне присвоили воинское звание «главный старшина» — это высшее звание для курсанта; Правда поговаривают, что при переходе на пятилетний срок обучения, курсантам-выпускникам будут присваивать звание «мичман». Красиво, конечно, но вряд ли это нас коснется. Кроме того, всему нашему курсу недавно вручили медали «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.». Вот, значит, и я при медали состою, о чем мечтал когда-то еще на борту «Красного Кавказа».

Однако настроение у меня не ахти какое. Учебные успехи не блещут. На контрольных по английскому, торпедному и минному оружию и марксизму имею «тройки», по военно-морской географии, девиации, астрономии и общевойсковой подготовке получил «четверки» и только по навигации и арт-стрельбе сумел заработать «пятерки». Через неделю начинаются семестровые экзамены. Не знаю, что они покажут, но ничего особо утешительного не жду.

А тут еще и в своих «любовных» делах запутался окончательно и бесповоротно. Дело в том, что мои отношения с Надей стремительно развиваются. Я уже знаком и с ее мамой,  {119}  и с другими членами ее семьи, например, дядькой Алексеем, который оказался всего-то на 3 года старше меня.

В начале декабря Надя с отцом перебрались на новую квартиру и подполковник собрался на пару недель в Тамбов, чтобы привезти сюда, в Ленинград, Надину маму. Одним словом, мы с Надеждой остались на некоторое время владельцами вполне сносной комнаты, где и проводили вместе недолгие часы моего городского увольнения.

Но однажды вечером Надя не отпустила меня в училище. Приехал я только утром, за 5 минут до подъема. Дежурный по роте доложил о том, что все в порядке, происшествий не случилось, а потом заметил:

— Что это у вас, товарищ главный старшина, вид какой-то не хороший?

— Бывает, Иванов. Ночь не спал. Подрастешь — узнаешь... Свистать подъем!

Вот так и продолжалось целых две недели, пока не приехала мама. За это время мы и ссорились, и мирились, и вновь ссорились, главным образом из-за неоднократно высказываемых Надей намерений бросить после первого семестра свой институт. Не подходит ей, видите-ли «Техноложка», да и вообще женщина должна воспитывать детей, а не конструировать боеприпасы. Мыслишка, впрочем, не лишенная смысла, но мне лично она не очень-то импонирует, поскольку в мою голову уже настолько вбили мысль о необходимости высшего образования и невозможности без него жить, что чувствую я себя неважно после Надиных разговоров такого сорта.

Да и по другим вопросам у нас вспыхивали ссоры. Она, видите ли, не для того приехала в Ленинград из своего Тамбова, чтобы сменять его на какие-нибудь Курильские острова. А я в этом Ленинграде и дня не останусь после окончания училища. Впрочем Наденька умела очень быстро гасить эти ссоры. Ее ласковые руки, как правило, одерживали верх над любыми проявлениями моего свободомыслия.

Тем не менее я чувствовал, что все это может плохо кончится. Накануне приезда родителей Надя сказала мне:

— Ну, так что же мы будем делать, если?.. Ну, ты сам знаешь что...

Ничего себе вопросик! Откуда же я чего знаю? Что в таких случаях делают? Стреляться, конечно, не будем. Володька Денисюк вот взял да и женился в подобном положении. А я? Какой уж из меня жених, а тем более муж?

А тут еще и Новый год пришлось встретить по-дурацки. Рота, как и в прошлом году, дежурила, только не «боевой», а «пожарной». Командир мой уехал в город, оставив все на меня, вот и пришлось мне торчать в училище. А я ведь обещал Надежде, что обязательно приеду. Вот тебе и приехал.  {120} 

На курсе пусто, хоть шаром покати. Все разошлись: кто в клуб, кто в увольнение. Только мои «пожарники» валяются на койках в рабочем платье и, задрав ноги кверху, орут матросские песни. В кубрике первого взвода полуголые, в одних тельняшках, ребята играют в «слона». У меня в комнате собралось несколько старшин. Сидим — коротаем время. В клубе скоро должен начаться концерт. В 22.00 объявил пожарную тревогу, построил роту, проверил людей и отпустил всех спать.

27 февраля.

Сегодня утром крепко поругался с командиром 1-й роты капитан-лейтенантом Богуном. Из-за пустяка поругался, из-за несогласования стыковки границ объектов ротных приборок, в результате чего образовался безхозный участок, заваленный мусором. Так вот в 1-й роте сам командир занимается этими вопросами, а у нас Замазкин как всегда отсутствует. А я разве могу тягаться с офицером? Пользуясь своим старшинством, Богун попытался меня прихватить. Но я не дался и не стал прибирать бесхозный участок, требуя официального решения этого вопроса. Богун стал приказывать, но я не стал выполнять. Он хоть и старший по званию, но моим начальником не является. Одним словом, разговор был довольно крупный.

Капитан-лейтенант грозится доложить командиру курса. Не знаю чем все это кончится, но дело пахнет, как минимум, гауптвахтой, а то и мои «амортизаторы» — главстаршинские погоны могут сработать. Ну да черт с ним, разжалуют так разжалуют, мне не привыкать. Но если так случится, то я, конечно, работать на первом курсе не буду. Бояться начальства — самое последнее дело. В данном случае я прав, и если начальство этого не поймет, то пусть пеняет на себя.

Вот в связи со всем этим хочется немного поговорить на тему о взаимоотношениях начальников и подчиненных, о методах и способах воспитания людей, о «хороших» и «плохих» начальниках и о том, каким нужно быть. Такие разговоры полезны, тем более мне, потому что время, когда придется одеть офицерский мундир, уже не за горами. А рассуждать на эту тему и иметь собственное мнение я имею право, поскольку вот уже шесть лет ношу морскую форму и четвертый год подряд работаю на старшинских должностях от командира отделения до старшины роты.

А я сам-то кто? Начальник или подчиненный? И то и другое, разумеется, в зависимости от обстановки. То-то и оно-то! Постараюсь, насколько это вообще возможно, объективно подойти к рассмотрению самого себя.

Итак, мое отношение к подчиненным людям и их отношение ко мне. Я не помню случая, за всю мою старшинскую  {121}  службу, чтобы курсанты меня ненавидели. А ведь я, бывало, люто ненавидел, а то и презирал некоторых своих начальников, например, лейтенанта Шушарина по кличке Канифас-блок из ВМХУ. Это как? Хорошо? Достойно? Детская глупость?

Однако я не могу похвастать и тем, что подчиненные мне курсанты испытывали ко мне особую любовь. Когда работал на своем курсе, относились как-то безразлично. Некоторые побаивались, некоторые недолюбливали, но основной массе было все равно. Ну командует и командует, какое нам дело? Требовал я с них как положено, спуску никому не давал, но вот когда ушел на младший курс, то в своем-то взводе никто и не вспомнил.

Более приглядная картина была во 2-й роте у Горова. Там меня и сейчас вспоминают хорошим словом. Не все, правда, и не всегда, но все же вспоминают.

В 5-й роте у Замазкина, где я работаю сейчас, меня откровенно боятся, поскольку главстаршинские погоны и три угольника на рукаве существенно отдаляют меня от курсантов первого курса. Но и плохого отношения к себе я не замечал, скорее наоборот. Я доволен тем, что здесь меня помнить будут. Многие хорошим, некоторые и плохим словом, но помнить-то будут, а когда подрастут немного, поднакопят опыта службы, то, может быть, кто и спасибо скажет. Хочется в это верить.

Как же я сам отношусь к людям? Хочется думать, что правильно отношусь. Во всяком случае если и приходится иногда наорать на человека, то я не замечал, чтобы на меня за это обижались. Такие случаи бывали в начале моей старшинской практики, но сейчас я их совсем не допускаю. Чего орать-то? Металлом в голосе ведь не возьмешь. И вообще командирский крик — признак бессилия.

Есть у меня один существенный недостаток, который сам в себе подмечал неоднократно. Делаю для повышения материального благополучия своих подчиненных гораздо меньше, чем мог бы. А я ведь многое могу. Если очень захотеть, то можно добиться чего угодно. Но это, если очень захотеть... Вот иногда видишь, что можно сделать для ребят что-нибудь хорошее, но для этого придется побегать, проявить энергию, придется понадоедать начальству, чего я очень не люблю, одним словом, придется постараться, а тебе за это никто даже спасибо не скажет, даже и не заметят. Вот руки сами и опускаются. Хорошо еще, что курсанты всего этого, по-видимому, не замечают, поскольку не знают ни моих возможностей, ни моих прав, ни моих обязанностей в этой области. Вот это, пожалуй, самая крупная моя отрицательная черта.

В остальном же как будто все в порядке. Особой строгости в разговоре с курсантами я не допускаю. Могу даже в особых случаях обратиться «на ты». Это, конечно, не очень  {122}  хорошо, но и не такой уж грех. А иногда и полезно бывает побаловать мальчиков обыкновенной человеческой речью.

Теперь о начальстве. Начальство оно начальство и есть. Оно для того и создано, чтобы ему подчиняться. За всю свою службу я не помню ни одного моего пререкания с начальством. Но уважать дураков только за то, что они начальники, я тоже не могу. Подчиняться буду, а уважать нет.

Я буду уважать начальника, если он строг, но справедлив, если руководствуется принципами, но не личными интересами, если приказывает, но и думает о том, как его приказ можно выполнить. Уважать начальника я буду лишь тогда, когда он имеет больше опыта или стоит выше меня в своем интеллектуальном развитии.

Как все-таки много самодурства у нас в училище. Не знаю с каких пор, но и до сего времени у некоторых начальников имеется угнетающая манера отдачи своих приказаний.

— Старшина, почему лампочка не горит в коридоре! Что за безобразие? Включить немедленно и доложить мне!

А того ведь не знает, что электрохозяйством ведает начальник подстанции, что лимит электролампочек давно перебран и что достать лампочку законным путем практически невозможно.

— Не рассуждайте! Я приказал, чтобы был свет. Вечером доложите, что мое приказание выполнено!

Ну что делать-то? Тоска зеленая. Спереть лампочку, конечно, можно, даже у него из кабинета, труда не составит. Но разве это приказание и его исполнение? А кроме того, есть приказ начальника училища, определяющий права и обязанности по электрохозяйству и строго карающий виновников его расхищения.

— Какой вы странный человек. Вы военный или штатская тряпка? Идите и выполняйте!

Или вот еще:

— Старшина, почему в кубрике курсантские чемоданы? Убрать немедленно!

Куда убрать? Ведь рундучной в роте нет. Я просил, но он же сам распорядился не выделять для этого специального помещения. Да и чемоданы-то лежат аккуратно, удобно, никому не мешают.

— Убрать чемоданы! Куда хотите, туда и девайте. Марш! А ведь помещения-то действительно нет и спереть его в

соседней роте, как лампочку, невозможно. Вот и повисло приказание в воздухе, обреченное на невыполнение.

И это командир курса? Целый капитан 1-го ранга? Наш «батя» Федотов подобной дурости никогда не допускал. Это ужасно! Хорошо еще, что характер человека проявляется в мелочах, а если бы это было в бою... Итак, зарубаю себе на  {123}  носу: не моги требовать от подчиненных выполнения твоего приказа, если тот не знает, как его выполнить, или если выполнение сопряжено с незаконными, противоправными действиями.

Пока я писал эти строчки пришел мой Замазкин и сказал, что Богун нажаловался командиру курса капитану 1-го ранга Полегаеву, а тот приказал арестовать меня на 3 суток простого ареста и о взыскании объявить перед строем роты. Капитан-лейтенант выложил передо мной на стол уже подписанную записку об арестовании. «За грязь в ротном помещении», — было написано в записке.

Я ответил, что готов отбыть на гауптвахту и безропотно отсидеть, если командир роты покажет мне место в ротном помещении, где у нас есть грязь. Ну, а если Вы собираетесь объявлять об аресте перед строем, — добавил я, — то я сразу после этого немедленно демонстративно уйду из роты на свой курс.

Замазкин заволновался и убежал, а когда вернулся, то сказал, что командир курса изменил формулировку: не «за грязь в ротном помещении», а «за нетактичное поведение со старшим по званию» и не «арестовать на 3 суток», а «лишить 3 очередных увольнений», о взыскании объявить не перед строем роты, а лично.

Ну, а мне, конечно, урок. Но пусть не думает, что у меня перед всяким начальником коленки дрожать должны. Во всяком случае так заикаться и краснеть, как он перед адмиралом, я никогда и ни перед кем не буду. Надо же иметь хоть небольшое чувство собственного достоинства!

11 марта.

Вчера вечером принял решение разорвать связь с Надей, хотя было это совсем не просто. Прошло то время, когда должны были бы выясниться последствия нашего сумасбродства в период декабрьского отсутствия родителей. Нас ничего не связывает, и совесть моя чиста, хотя душевное состояние наипохабнейшее. Ну не хочу я, чтобы меня на ней женили! А то в семье, да и сама Надя стали об этом говорить, как о деле само собой разумеющемся. Меня вот только спросить забыли.

Смешно устроен человек. Ведь каких-нибудь пару недель тому назад я мог часами вспоминать все ее слова, ее ласковые руки, взгляды, голос, а теперь вот как отрезало, скачком. Или это я один такой урод? Но я ведь не обманывал ее, мне действительно казалось, что я... Эх, да и не скачком все это вовсе. Этот разрыв накапливался уже давно. И история с институтом, и отношение к комсомольскому билету, и взгляды на положение женщины в обществе, и отношение к моим  {124}  друзьям, да и многое другое сыграло здесь свою роль. Да, Наденька, для того чтобы быть женой, надо иметь, по-видимому, больше, чем румяные щеки, яркие губы и ласковые руки. Точка! Ша!

Но это я так думаю. А она? Ведь, может, она действительно любит? Как она будет переживать все это?

Мощная волна отчаянно плохого настроения охватывает меня. За окном темно. Дует ветер, подбрасывая своими потоками мириады маленьких белых снежинок. Они взлетают, кружатся в воздухе и снова падают, уступая свое место другим. Я засыпаю. И вижу, как на кончике креста в поднятой деснице ангела, венчающего шпиль мрачной каменной глыбы Петропавловки, вспыхнула светлая точка. Вот она сорвалась и понеслась вниз по Неве. Вот сверкнула над Дворцовым, промчалась под сводами моста Лейтенанта Шмидта и, увеличиваясь в размерах, засверкала драгоценным бриллиантом на бронзовом мундире темной статуи Крузенштерна.

Мое окно с шумом распахнулось. Резкий, холодный воздух заставил вздрогнуть, и из вихря белых снежинок и клубов холодного пара предо мной предстал Дробс.

— А-а, старый знакомый! Ну, здравствуй, милый! Какой черт занес тебя сюда? Тебе не лень летать на морозе по темному, ночному городу?

Дробс зашипел и съежился. Но, боже мой, что ж с ним случилось? Его галстук, сплетенный из кусочков человеческих душ, покосился на сторону и стал, кажется, еще пестрее. Бриллианты надежд и изумруды желаний на булавке, воткнутой в галстук, искрошились и помельчали. Сотканная из тончайших нитей мечты, одежда его порвалась и обвисла грустными складками. Эх, Дробс, что же с тобой стало?..

И тут я увидел, что он совершенно пьян... Запил Дробс!.. Он поднял на меня глаза, и я ужаснулся. Это уже совсем не те глаза. Те были горящие, злые, с багровыми искрами. Как он сверкал ими, когда я сажал его в сумку и вешал на рог Луны! А теперь... запил Дробс.

— Ну?!

От этого возгласа он весь затрясся и уткнулся мне в колени. Я видел, как под рванью одежды заходили от рыданий его лопатки, а когда он утих и поднял голову, то одинокая и чистая, как хрусталь, слеза все еще катилась по его морщинистой, темной щеке.

Я схватил его за шиворот, снова распахнул окно и выкинул в темную, ледяную пасть города, на мороз, раздетого, пришибленного. И снова все тихо. Только за окном стонет и кричит ветер над Невою, да мелькает то там, то сям маленькая светлая точка. Эх, Дробс — Судьба моя!  {125} 

Не хочу! Не хочу я всего этого! Отпустите меня к чертям собачьим. Дайте мне катер! Дайте мне такую машину, чтобы ветер не завывал, а ревел вокруг меня, чтобы соленые брызги до крови хлестали лицо, чтобы, сдавив рукоятки телеграфа, стоять на дрожащей палубе и видеть только его, только черный, огромный силуэт линкора, да вздернутый на гафеле ненавистный мне флаг.

— Аппараты товсь! Залп!

Чтоб только видеть этот столб огня. Чтоб только видеть, как пошатнется, повалится в сторону, зароется носом в кипящую от взрыва воду, как поползет вверх корма с еще вращающимися винтами. Чтоб только видеть, как уйдет под воду вражеский флаг.

А потом... все равно, пускай щепки, пускай куски мяса, пускай говорят, что неудачно прожил жизнь, чудак. Лишь бы сделать и посмотреть. Пусть потом и не вспоминают вовсе. Не за что, да и некому...

Не могу понять женщину

16 апреля 1946 г.

Почти месяц не был в городе: нечего там делать. Да и «3 очереди без берега» отбыл честно, хотя никто меня в этом вопросе не контролировал. Я ведь сам ведаю всеми «увольнительными» делами в роте. Отношения с Богуном постепенно поправляются, безо всякого нажима с моей стороны, а чистота и порядок в нашей 5-й роте все равно лучше, чем в его 1-й.

Думал, правда, сходить в гости к Владимиру с Наталкой, да раздумал, чтобы не было лишних вопросов. Стоит ли им мешать? Они ведь сейчас в такой стадии отношений, что с друзьями хорошо, а вдвоем все-таки лучше.

Стал ходить в гимнастический зал и начал тренироваться по 2-му разряду. Иногда ходил и в клуб, больше по части самодеятельности. Впрочем, и танцевал немножко, но все больше со случайными девчонками, а однажды и с весьма великовозрастной дамой из компании наших офицеров-слушателей.

— Ну ты даешь, главный! — говорили мне офицеры, покачивая головами.

А мне-то что? Я человек вольный: хочу — застрелюсь, а дырки от носков завещаю Володьке.

Долбал, конечно, и науки, даже неплохо получилось. Во всяком случае серию контрольных вытянул без «троек». Для учебы полезней, когда «без берега» сидишь. С удовольствием вспоминал время, когда был «молодым и хорошим» и  {126}  каждую свободную минуту отдавал книжке Поссе или учебнику Гренвиля.

Однако, черт возьми, на днях появилась на моем горизонте новая женская, и при том весьма неординарная, фигурка. А произошло это вот как. В прошлую субботу танцевал немножко в клубе с некой Верочкой. Эдакое маленькое, худенькое и чрезвычайно подвижное создание, однако танцует превосходно. Вот и дернул меня черт пригласить ее на воскресенье. А раз сделал такую глупость — пригласил, то изволь приготовить билеты и встречать в вестибюле клуба.

Какая же злость охватила меня, когда она явилась с опозданием на 3 О минут да еще привела с собой подругу. Впрочем, вся злость моментально прошла при одном только взгляде на эту подругу. Уже через 15 минут я понял, что буду сегодня заниматься не Верочкой.

Подругу зовут Ниной(!). Она работает преподавателем физкультуры в одной из ленинградских школ, выглядит на пять баллов и очень хорошо улыбается. Я знаком с ней всего один день, но мне почему-то кажется, что этот человек займет довольно интересное место в моей жизни.

8 июня.

Я знаком с новой Ниной чуть меньше двух месяцев, но событий, связанных с ее особой, произошло столько, что описывать нет никакой возможности. Разве что вкратце. Словом, Нина мне все больше и больше нравится. Спокойная, уверенная, держится свободно, независимо, с достоинством. Хорошо говорит. Речь ее чиста, логично построена, без повторений, без слов-паразитов. Одевается Нина просто, но со вкусом. Ни малейших следов косметики. На праздники мы с ней были на первомайском бале-карнавале во Дворце культуры им. Кирова. Танцевали всю ночь.

А в середине мая, как-то поздно вечером провожал я ее из клуба, мы простояли часа полтора на трамвайной остановке, поджидая нужный номер. Погода была поганая: какая-то помесь тумана и дождя. Поэтому мы с Ниной забрались в ближайшую подворотню и выглядывали оттуда на каждый зашумевший трамвай. Однако нужные нам белый и красный огни никак не хотели выползать из мутной сетки дождя.

Вот это-то полуторачасовое пребывание в подворотне как раз и послужило первым толчком, после которого наши отношения понеслись вперед стремительными шагами, несмотря на то что, вернувшись в роту, я обнаружил, что мой бушлат со спины обильно и безнадежно измазан железным суриком: ворота в той подворотне оказались свежевыкрашенными. Теперь я часто бываю у Нины дома, на улице Марата, 15, где она живет одна, хотя родители ее где-то неподалеку  {127}  в Ленинграде, но они, так же, как и мои, состоят в разводе.

Нам очень хорошо бывало в ее маленькой, уютной комнатке. Занимались самообразованием, читали вслух книжки друг другу. Я не смеюсь: действительно прочли таким образом «Записки следователя» Л. Шейнина. Должен признаться, что изо всех моих знакомых Нина самая красивая и самая «взрослая» особа, однако есть в ней нечто загадочное. Вот ведь вроде бы и нравимся друг другу, но не до конца. Понять ее полностью я не могу.

Однажды, уже в самом конце мая, я допустил неосторожный поступок: по пути из училища в город заглянул с друзьями в какую-то пивную и по приезде на Марата, 15 был уличен и отвергнут. А на другой и ряд последующих дней Нины дома не оказалось. Только через неделю специально занаряженный мною «адъютант» Борис Маврин привез в училище мое сокровище целым и невредимым.

Была, видите ли, на Карельском перешейке, на даче у известного поэта Александра Прокофьева, с дочкой которого она дружит. Копала какие-то огороды и приехала с поцарапанными руками, загоревшая и довольная.

Она, черт возьми, по дачам разъезжает, а ты тут волнуйся в неведении, да еще когда экзамены начались. На одном из этих экзаменов капитан 3-го ранга Моисеев, прослушав мою довольно бессвязную болтовню относительно усилителей низкой частоты на дросселях, посмотрел на меня печальным взглядом и молвил:

— Садитесь, молодой человек, «тройка» будет.

Впрочем, эта «тройка» оказалась единственной, остальные дисциплины были увенчаны более высокими оценками. А ведь этой сессией по существу окончился третий курс. Еще один год — и я офицер. Впереди каникулы и последняя корабельная практика.

4 июля.

После экзаменов нам разрешили короткий отпуск. Хотел, было, провести его в Ленинграде, но Нина сказала, чтобы не делал глупостей и обязательно съездил к родителям в Москву. Съездил, конечно.

В Москве все по-старому. Вот только моя давняя школьная любовь вышла замуж. Это меня, как ни странно, и не удивило, и не огорчило. Зато, находясь в Москве, я писал в Ленинград нежнейшие письма чуть не каждый день другой Нине.

Но отпуск закончился, и вот я снова на борту «Эмбы». За прошедший год пароходик слегка состарился и потерял свой прежний блеск. Стоим в Кронштадте. На следующей неделе выйдем в поход. На время практики я освобожден от обязанностей  {128}  старшины 5-й роты, но назначен старшиной курсантского подразделения, размещенного на «Эмбе». Не дали побездельничать.

С Ниной после отпуска я еще не виделся, но надежды не терял, а вчера, когда разрешили в последний раз сходить на берег, я, конечно же, смотался в Ленинград. Приехал на Марата, 15, однако Нины дома не оказалось. Соседи сказали, что убежала куда-то утром налегке, наверно, скоро придет. Ничего не поделаешь — визит неожиданный.

Пошел на улицу и вдруг почти у самого подъезда встретился с Ниной. Очень приветливо сообщила, что бежит по своим делам, но к 13 часам будет дома. Просила заходить. Около 12 я в хорошем настроении отправился прогуляться до Московского вокзала. В указанный срок явился в тот дом, но... Нины снова дома не оказалось.

Я закусил губу и еще с часик бродил по Невскому. Эффект тот же. Решил зайти еще раз в надежде, что она появится, однако и эта надежда рухнула.

Ну что ж! Ситуация несложная, бегает от меня девка. Что-то ей во мне не нравится, не подходит... Только зачем притворяться при встрече? Ладно, надо быть мужчиной!

И опять пошел я бродить по городу, но уже в мрачном настроении.

Забрел в кинотеатр «Аре», что на площади Льва Толстого. Посмотрел великолепный фильм «Бемби», который, впрочем, еще больше меня расстроил. Вышел из кино, погода испортилась, есть хочется, настроение отвратное. Залез бы сейчас в пивную, да денег нет. А тут еще дождь полил прямо как из ведра, и я промок до нитки.

Решил ехать на пристань и в Кронштадт, но к трамвайной остановке вдруг подкатила «четверка». Моментально соображаю, что если на нее сесть, то через 20 минут буду на Марата. Взглянул на часы — 17.20: успеваю. И я вскочил в вагон. Но, боже мой, зачем же я это делаю? Безвольный человек. Тряпка!

Очень неприятное состояние было, когда подходил к ее дому, поднимался по лестнице. В последней надежде звоню еще раз — результат тот же.

Меня бьет нервная дрожь. Я не могу больше выносить все это и опрометью бросаюсь вниз по лестнице. Понимаю, конечно, что сам вгоняю себя в этот психоз, но поделать с собой ничего не могу. Добрался до Кронштадта и пришел на корабль мокрый, голодный и злой как собака.

Все! Никого мне не надо! Ни писать, ни приезжать к ней я больше не буду. А может быть, все же ошибка какая-нибудь? Или обстоятельства так сложились? Ну почему же я не могу понять эту женщину?!

От Кронштадта до Свинемюнде

14 июля 1946 г.

Трое суток назад «Эмба» в сопровождении катеров МО вышла с Кронштадтского рейда и взяла курс на Гельсингфорс. На борту находится командир отряда учебных кораблей СБФ контр-адмирал Гельфман — довольно спокойный, но временами задиристый старик. Погода весьма подозрительная: тучи, холодно, сильный ветер. Мы выскочили наверх, по тревоге без бушлатов и моментально замерзли. Однако когда солнце поднялось достаточно высоко, стало быстро теплеть.

Часам к десяти пришли в Койвисто. С моря это селение, расположенное в глубине бухточки, смотрится на редкость красиво. Из сплошного зеленого ковра древесных крон выглядывают ярко-красные черепичные крыши построек, и только кирха да кирпичная труба местного завода возносят высоко в небо свой шпиль с крестом да стрелу громоотвода.

В Койвисто взяли лоцмана и вошли в финские шхеры. Этот шхерный район от Койвисто до Улькатамио очень интересен и в навигационном, и в художественном отношении. Многочисленные разноцветные маяки, знаки, створы, буи ограждают опасности и указывают путь по широким, свободным фарватерам среди многочисленных живописных островов, поросших соснами, а иногда и вовсе не имеющих растительности. Просто торчит из воды несколько колоссальных, зализанных морем, каменных глыб.

Свою штурманскую вахту в шхерном районе отстоял с пользой. Сделал много зарисовок. Понаблюдал за напряженной работой лоцмана и командира «Эмбы». Если как следует подготовится, то и я бы так смог: особенно хитрого тут ничего нет.

Пришли в Улькотамио, постояли там немножко на якоре и двинулись в Хельсинки. А утром я уже осматривал и констатировал, что город все такой же, как и в прошлом году, только гавань на этот раз не пестрит белыми лоскутками многочисленных парусов. Погода дрянная, моросит мелкий дождик, и финские спортсмены-парусники предпочитают, по-видимому, отсиживаться по домам.

Между прочим, погода играет огромное значение во внешнем облике города. Помню, как в прошлом году я валялся ночью от восторга, глядя на залитый огнями город, на гавань, на усыпанное яркими звездами небо. А теперь вот город как город. Серый, унылый, в мутной сетке скупого балтийского дождя Гельсингфорс кажется некрасивым.

Единственно, что ласкает глаз в такие минуты, так это утопающий в зелени Свеаборг. На него как будто не действует  {130}  ни хмурое небо, ни сморщившаяся водная гладь гавани, ни дождь. Из зеленого покрова повсюду выглядывают красные крыши домов, которые от дождя становятся блестящими, особенно на фоне окружающей листвы. А посреди острова серовато-желтой гранитной громадиной возносит к небу свой почерневший от времени купол Свеаборгский собор.

«Эмба» «размагничивается», т. е. ходит вокруг островка, на котором установлена система управления проложенными по грунту петлями электромагнитных обмоток, а я сижу и смотрю в иллюминатор. Передо мной попеременно проходят все берега бухты. Вот за медным кольцом иллюминатора скрылся город, и потянулись острова, покрытые лесом и множеством белых красивых дач. Но и они пропадают, уступая место другим островкам, между которыми проходят входные фарватеры. Здесь и зелени меньше, и прячутся в этой зелени не белые дачи, а серые бетонные купола орудий береговой обороны.

В Хельсинки пробыли недолго. На берег никого не пустили. После размагничивания сразу перешли в Таллинн, где на следующее утро спустили боты и ушли всей ротой на таллиннский гидроаэродром, чтобы изучить военные гидросамолеты, их базирование и вооружение, а также понаблюдать полеты. Было очень интересно.

А вчера рота уехала на сухопутный аэродром, но я остался на корабле, поскольку после обеда «Эмба» вышла на девиа-ционные работы, и штурман отобрал несколько курсантов, соображающих в этом деле, для работы с корабельными компасами. Так и провозился я со своим компасом, магнитами да дефлектором де'Колонга до самой темноты.

Сегодня утром вышли с Таллиннского рейда и взяли курс на Свинемюнде, куда придем через двое суток.

17 июля.

Вчера пришли в Свинемюнде. Я никогда не думал, что под 54-м градусом северной широты может находиться подобное «райское местечко», Впечатление такое, будто попал на южный берег Крыма.

Южная часть Померанской бухты, называемая рейдом Свинемюнде, представляет собой хорошую якорную стоянку. Город Свинемюнде с рейда не виден из-за рощи, раскинувшейся перед ним на берегу. Строения же купального курорта или виллы, расположенные по западную сторону устья реки, видны с большого расстояния. Город расположен по левую сторону реки Свине, являющейся средним рукавом дельты Одера.

На противоположной стороне реки несколько поселков: Остсвине, Клюс, Вердер. Остсвине имеет сообщение с городом  {131}  при помощи парома. Гавань Свинемюнде образована рекой Свине от входа до южной оконечности острова Эйхштаден и обоими рукавами, омывающими этот остров. Рукава реки образуют Угольную и Зимнюю гавани, разделенные островом Грюне Флехе.

Все, что я написал, это сведения, так сказать, лоцийного характера. Теперь попробую описать мои собственные впечатления.

С моря на рейд Свинемюнде ведет длинный (около 40 миль), хорошо огражденный буями входной фарватер. Примерно с середины фарватера по обоим бортам «Эмбы» начали попадаться торчащие из воды мачты и трубы затонувших кораблей и судов. Чем ближе к берегу, тем больше таких памятников минувшей войне возвышаются из-под воды. Почти на самом рейде, как заключительный аккорд этой заупокойной мессы, перед нами вырос огромный, черный от ржавчины, переломленный пополам, с вывороченными орудиями и торчащими в разные стороны обломками мачт, рубок, мостиков линейный корабль: «Schlesvig Golschtinsky»

Берег с моря выглядит совсем не так, как остальные балтийские берега. Издали он, скорее, напоминает один из каспийских сглаженных горных ландшафтов, но когда подходишь поближе, то горы моментально преображаются в небольшие, покрытые зеленью, холмы. Вдоль берега, к западу от устья реки, на много миль тянется превосходный песчаный пляж, а сразу же за ним начинается большая лиственная роща, из которой проглядывают только красные крыши да изредка белые стены зданий.

Наконец мы вошли в реку. Сначала берега были в сплошной зелени, которая постепенно начала сменяться постройками и портовыми сооружениями, но так и не была вытеснена ими до конца. Перед городом на реке находятся два острова: Эйхштаден и Грюне Флехе, разделяющие реку на три рукава. Мы пошли по дальнему от города рукаву — так, что сам город в непосредственной близости мне рассмотреть не удалось.

Правая сторона реки изобилует затонами и небольшими искусственными бухточками, совершенно утопающими в зелени. Эти бухточки оборудованы деревянными причалами и служат для стоянки главным образом катеров МО и сторожевых катеров. Кроме того, в гаванях много всяких вспомогательных судов, буксиров, барж, пассажирских пароходиков. Однако есть и крупные суда. Особенно мне понравились два огромных, четырехмачтовых океанских парусника, перешедших к нам от Германии после войны и включенных в состав отряда учебных кораблей ЮБФ. Гавань сильно разрушена войной. Ее следы видны повсюду: здания с черными провалившимися  {132}  глазницами окон, полуразрушенные причалы, торчащие из воды борта и мачты затонувших судов.

Совсем недалеко от того места, где швартовалась наша «Эмба», подняв кверху свое красное брюхо, лежит на боку огромный корабль. В его бортах не видно пробоин, даже царапин. Он лежит почти у самого берега так, что мачты и трубы его утопают в высокой траве и частом кустарнике. На черном борту золотистая надпись: «Cordillera Gamburg».

Непонятно, каким образом этот совершенно целый пароход оказался в таком плачевном состоянии.

Потом выяснилось, что «Кордильера» это тот самый лайнер, на котором пытались бежать из города немцы при приближении наших войск. Самый «цвет» города-курорта Свине-мюнде собрался на борту лайнера, но в тот момент, когда он уже готов был к отплытию, рванула у самого борта серия советских бомб, и весь «цвет» вместе с кораблем завалился на берег.

Однако все эти следы войны, все разрушения не производят уже особо удручающего впечатления, поскольку все побеждает яркая, вечно молодая, вечно красивая зелень. Здесь так много деревьев, кустов и травы, что кажется, будто это не город, не военно-морская база, не аванпорт крупнейшего порта Германии Штеттина, а скромная деревушка, затаившаяся в лиственном лесу.

Сегодня вечером разрешат сход на берег и увольнение в город Свинемюнде. Мне очень хочется посмотреть, что из себя представляет город, и как живут здесь люди.

18 июля.

Побывал в увольнении в Свинемюнде и теперь постараюсь записать свои впечатления. Чем дальше от гавани к городу, тем меньше разрушений, меньше следов войны. Центр города почти совсем не тронут. Это, конечно, не Хельсинки и не Таллинн. Планировка города говорит о его сравнительной молодости. Ни тебе крепостей, ни рвов, ни старинных кривых и узких улочек. Ровные, прямые улицы расходятся радиусами от центра.

В архитектуре преобладает все же готический стиль, хотя крупных строений в городе нет. Я насчитал всего восемь четырехэтажных каменных зданий, где размещены административные учреждения и советские военно-морские организации. Типичной постройкой для улиц Свинемюнде является небольшой каменный коттедж с маленьким садом с тыльной стороны.

Улицы в большинстве своем украшены аккуратными рядами деревьев, а проезжие части асфальтированы. Трамвая нет, автобусов тоже не видно, хотя многочисленные таблички,  {133}  указывающие на автобусные остановки, имеются. Поражает огромное количество маленьких ресторанчиков и магазинчиков, в которых есть все, начиная с продуктов питания и кончая одеждой и обувью. Только все это очень дорого.

Кружка пива стоит 20 марок, тогда как всего в тридцати минутах ходьбы, если перейти германо-польскую границу и очутиться в советской зоне, то же самое пиво будет стоить 50—60 пфенингов. В городе ходит три вида валюты: немецкие марки, польские злотые и наши рубли.

Народу в городе мало. На всем протяжении длиннейшей улицы одновременно видно не более двух-трех человек. Куда-то все попрятались. Население — преимущественно немцы и поляки, хотя и русских здесь также изрядное количество. Поляки ненавидят немцев и всячески их терроризируют. Немцы даже бегут через границу в советскую зону, но польские патрули их ловят и отправляют в Штеттин, в концентрационные лагеря.

В Свинемюнде на каждом доме, иногда прямо из окошка, выставлен флаг. Если живет поляк, то это красно-белое польское знамя, если русский, то самый обычный наш красный флаг. Немцы, имеющие собственное жилище, выставляют флаг того государства, на предприятиях которого они работают. К западу от города находится огромный парк и виллы купального курорта. Парк обнесен колючей проволокой, а у ворот стоит красноармеец. Это советский военный городок. В бывших немецких виллах живут теперь офицеры гарнизона и кораблей Балтийского флота, базирующихся на Свинемюнде. Виллы замечательные, очень красивые, отделанные белым мрамором и вполне современные, безо всякого намека на готический стиль. У каждой виллы собственное имя: «Австралия», например, «Дворец на дюнах» или «Геркулес». В военном городке царит полный порядок. Работают советские магазины, в которых есть все и очень дешево. В ходу здесь только наши рубли: ни полякам, ни немцам вход в военный городок не разрешен.

Свинемюнде оказался самым западным портом нашего маршрута. Вчера «Эмба» вышла из порта и, оставляя с правого борта берега Польши, мы двинулись уже на восток к главной военно-морской базе этого государства — Гдыне.

Подошли засветло, так что успели понаблюдать уже привычную для послевоенной Балтики картину: торчащие из воды мачты и трубы потопленных кораблей и судов. В гавань вошли без приключений.

Порт Гдыни состоит из внешней, защищенной волноломами, внутренней и военной гаваней. Общая акватория порта огромна, достигает 450 га. Причалы порта хорошо оборудованы вполне современными устройствами для грузовых  {134}  операций. Я насчитал более 40 портальных, 14 полупортальных и 3 мостовых крана грузоподъемностью, по-видимому, от одной до десяти тонн.

Набережные имеют электрическое освещение и водопровод. Имеются, конечно, и разрушения, причиненные войной. Например, поперек входного фарватера, у самых ворот, уже внутри внешней гавани стоит полузатонувший линейный корабль, закрывая своим корпусом вход в гавань. Поэтому входом теперь служит наскоро оборудованный пролом в дамбе.

В порту под разгрузкой и погрузкой находится большое количество судов. Здесь представлены все фланги Прибалтийских государств: финские, шведские, датские, норвежские. В одном из углов порта разместилось несколько громадных транспортов под американским и английским флагами, а где-то в глубине внутренней гавани ребята усмотрели даже грека.

Сегодня в 10.00 по кораблю дана дудка переодеться в форму № 3 и приготовиться к построению для схода на берег. Я поручил некоторым курсантам повнимательнее присматриваться ко всему, что увидят на берегу, с тем чтобы потом рассказать мне для объективной и обширной записи. На берег сошли организованно и, разбившись на группы, отправились в порт.

На берегу много народу, главным образом моряков, которые идут в направлении играющего вдалеке духового оркестра. Мы двинулись в ту же сторону и вскоре подошли к борту огромного, белого, трехмачтового парусного барка под польским военным флагом. Этот барк я заметил еще с борта «Эмбы» при входе в гавань.

У борта корабля множество по праздничному разодетой публики, играет духовой оркестр, много цветов. Над толпой, в которой преобладают дамы и девушки, легким ветерком порхает смех, говор, веселые шутки. Среди толпы мелькают юные фигурки, одетые в морскую форму.

Оказалось, что этот парусник, носящий название «Dar Pomorzca», является учебным кораблем польского военного флота и что сегодня не только Гдыня, но и вся Польша провожает в плавание воспитанников своего Морского кадетского корпуса. В толпе много девушек, у которых на рукаве повязка с наименованием того города, который они представляют. Как, наверно, приятно было польским морским кадетам!

А нам обидно. Сразу вспомнилось, как вот уже три года уходим в плавание мы: мешок на плечи и самопером до коробки, да еще ночью, да без шума, чтобы никто ничего не знал.

Покружившись по порту и осмотрев портовые постройки и сооружения, мы выбрались в город. Гдыня, как нам показалось, город не очень большой и мало чем достопримечательный.  {135}  Здания вполне современного типа не выделяются ни особой красотой, ни величиной, ни удобствами. Обыкновенные бетонные комоды с десятками балкончиков по фасадам и квадратными окнами.

Оживление на улицах большее, чем в Свинемюнде, но по сравнению с Ленинградом здесь пустынно. Людей на улицах мало, а ресторанчиков и магазинчиков много. Купить и продать здесь можно все и за любую валюту. Здесь ходят деньги любого государства, поскольку польский злотый на международном рынке абсолютно обесценен.

На русских поляки смотрят дружелюбно. К примеру, попадается нам навстречу два подвыпивших поляка, ведущих по мостовой один велосипед, на обеих ручках руля которого висит по портфелю. Поравнявшись с нами, один из «велосипедистов» громогласно заявляет:

— Русский коллега! Русский матрос!

Мы подходим, собираясь вступить в разговор. Тогда наш собеседник, делая руками какой-то неопределенный округлый знак, четко, ясно и необычайно убедительно произносит:

— Русский — советский. Поляк — мать его так. Всех перебьют!

Под общий хохот второй поляк уводит своего, не в меру подгулявшего приятеля.

Ну а мы, побродив еще немного по городу и поглазев по сторонам, к установленному сроку явились на борт «Эмбы».

22 июля.

Рано утром снялись со швартовых и взяли курс на Пиллау. Переход короткий, всего несколько часов. Внешний рейд Пиллау расположен в 3 милях к западу от входного буя, а примерно в миле к юго-востоку от него начинается проход Зеегат, который тянется до входных ворот, образуемых молами. Далее начинается так называемый Зеетиф — составная часть Фришгафа. Зеетиф ограничен уже со всех сторон каменными молами.

Гавань Пиллау состоит из четырех бассейнов, лежащих около средней части фарватера Зеетиф. Проход шириной в сто и глубиной в восемь метров ведет с фарватера Зеетиф в обширную внешнюю гавань, которая через нефтяную гавань соединяется проходом с Кенигсбергским морским каналом. Обе внутренние гавани расположены к северо-востоку от внешней. Первая из них представляет собой канал длиной в полтора километра, а шириной метров в семьдесят. Вторая, внутренняя гавань, является продолжением первой.

В гаванях имеется 2250 метров благоустроенной набережной, на западной стороне которой проложены железнодорожные пути. От гавани к городу ведет канал трехсотметровой  {136}  длины. Сам городишко Пиллау, с населением около 7500 человек, расположен на южном конце девятикилометровой косы, как раз напротив косы Фрише Нерунг. Пиллау является аванпортом и военно-морской базой Кенигсберга — столицы поверженной Восточной Пруссии и объекта недавних ожесточенных сражений.

Наверно, вскоре в Пиллау придут и наши крупные корабли, а пока здесь главным образом тральщики, которые чистят рейды, фарватеры и гавани от мин и прочего взрывоопасного боезапаса.

Увольнения на берег в Пиллау у нас не будет, а завтра «Эмба» пойдет в Либаву, поэтому у меня есть время и желание посвятить его этой тетрадке. Последние мои заметки носили чисто описательный характер, а внутри себя я не копался уже давно. Попробую-ка я залезть туда и посмотреть, что там творится. А творятся там довольно интересные вещи.

Здесь на «Эмбе» меня вновь посетило давно забытое ощущение. Впервые за несколько последних лет я почувствовал, что совершенно доволен собой. Удовлетворен во всех отношениях, во всех областях моей жизни. Сейчас это ощущение уже пропало, но эти несколько дней абсолютного удовлетворения я буду помнить всегда. Эти несколько дней дали мне понять, что не все потеряно, что при большом желании можно вновь и вновь добиваться того, чтобы быть довольным собой. Для меня это великое счастье. Это великолепное ощущение не может сравниться ни с чем!

Правда, после подобных сентенций в голову из подсознания лезет сакраментальная фраза: «Самодовольный болван!»

Разобраться бы надо. Кто-то из великих сказал однажды, что всякий человек никогда не доволен своим положением, но всегда доволен своим умом. А я? Конечно, в этой мысли есть доля правды, но все-таки не совсем, и хотя он великий, а я обыкновенный, но раз в жизни можно его оспаривать. А для этого возьму для примера человека, характер и взгляды которого известны наилучшим образом, — самого себя.

Выражать недовольство своим положением у меня и оснований-то никаких нет. Без пяти минут офицер славного Флота — составной части Армии Победительницы нашего огромного мощного и справедливого Государства. Разве могу я для себя желать чего либо лучшего? Насчет ума... Отлично понимаю, что вокруг масса людей, которые значительно умнее меня, более развиты, более образованы. Утешаю себя тем, что мне всего лишь 21 год, и что все еще впереди.

Так вот можно ли на этом основании считать меня самодовольным человеком? Куда к черту! Ведь именно собой-то я, как правило, и недоволен. Достаточно хоть одного пятнышка на одном из твоих убеждений, и все летит к чертям собачьим. Быть довольным собой — для меня лично значит точно и  {137}  беспрекословно следовать в практических поступках своим взглядам и убеждениям.

А подсознательный скептик зудит: «Не ври сам себе. Какие же это взгляды или тем более убеждения, если человек им не следует? Ты уж, друг, не мудри! Либо „твои убеждения”­­­ вовсе не твои, а вбиты в твою голову внешним воспитанием, либо у тебя вообще нет никаких убеждений».

Ну, какие-то убеждения у меня все же есть. Человека без убеждений вообще быть не может. Вон даже у Островского в его великолепной пьесе «Без вины виноватые», когда Шмаге заявляют, что у него вовсе нет никаких убеждений, знаменитый комик мгновенно отвечает: «То есть как это нет? Вот если у меня вдруг появились лишние деньги (так, с ветру налетели), то я убежден, что их следует немедленно пропить! Чем не убеждение?»

Убеждения есть у всякого человека. И вот если человек, хотя бы этот самый Шмага, будет следовать своим, пусть даже примитивным, убеждениям, — он будет доволен собой, будет счастлив.

Теперь о втором утверждении внутреннего скептика о том, что мои убеждения вовсе не мои, что они мне навязаны извне.

«Лихо рассуждаешь, — вступаю я в полемику с собой, скептиком, — а у тебя-то есть убеждения?» — «Имеются», — отвечает он. — «Собственные?» — спрашиваю я-оптимист. — «А чьи же еще? Ведь они сложились у меня не сразу, а в течение жизни, благодаря опыту, который я постепенно накапливал». — «Ну а этот опыт, эти знания, при помощи которых ты сформировал свои убеждения, они-то откуда взялись? От окружающих тебя людей, вещей, явлений, не так ли?» — «Та-ак», — гундит скептик. — «Какого же черта ты полагаешь, что твои убеждения — это твои собственные убеждения? Ведь мировоззрение складывается у человека под влиянием многих людей и окружающей его действительности». — «А собственный разум так уж и ни при чем?» — «При чем, конечно, но разум общественный глубже, шире, всеохватнее!» — «Но разве общественный разум не есть совокупность собственных индивидуальных разумов отдельных личностей?» — «А ты личность?» — «А ты?» — «Да пошел ты!..»

Вот так и закончил я полемику с моим подсознанием, выложив последний и неотразимый аргумент.

Так что же, собственно говоря, мы установили? Во-первых, что убеждения, какие бы они ни были, но все-таки убеждения у меня имеются. Во-вторых, что убеждения эти являются отражением общественного бытия и общественного сознания, преломленного сквозь собственный разум. И, в-третьих, что я в своих практических делах далеко не всегда следую своим собственным убеждениям. Как бы там ни было,  {138}  но здесь, на «Эмбе», я впервые совершенно честно начал заниматься не для преподавателей, а для себя. На всех штурманских вахтах я ни секунды не оставался без дела, ни минуты не потратил даром. Я все время бегал, брал пеленга и углы, высоты светил и отсчеты приборов, чертил и считал, анализировал и прогнозировал обстановку. Я учился и научился многому. Я учился! Учил себя! Боже мой, как приятно это ощущать, приятно сознавать, что ты честно относишься к своему делу!

Получилось так, что командование поручило мне исполнять обязанности старшины курсантского подразделения на «Эмбе». Признали, значит, во мне младшего командира! Ведь что, собственно говоря, требуется от старшины? Сравнительно небольшой опыт и определенно развитые волевые качества. Вот то, что видят во мне люди наличие воли, меня радует, потому что сам я, к сожалению, никогда не могу усмотреть в себе эту самую волю. Здесь, на «Эмбе», я понял, что стал военным человеком, по-видимому до конца. Во мне появилась эдакая внутренняя дисциплина, и всю практику я жил так, как она мне велела. Я изо всех сил стремился наладить порядок в роте и на корабле. Мне был противен тот бедлам, который иногда творился на «Эмбе». Я работал честно, не из-под палки и не для того, чтобы выслужиться. Я работал честно, а это большая радость. И еще: к моменту прихода на «Эмбу» я оказался свободен от общения с прекрасным полом. У меня нет теперь ни постоянной девушки, ни временной, ни даже хорошей знакомой. Все мое горе состоит в том, что, заводя очередной «роман», я наперед знаю, чем все кончится. Пли она меня бросит, или я ее. Хорошо еще, если сравнительно легко, без слез, воплей и всяких там «морских дураков». И вот я чист. Мне легко и свободно. Я знаю, что когда вернусь в Питер, все может пойти по-старому, но хочется верить, что найду в жизни женщину, которая пойдет за мной на край света, и которую смогу полюбить по-настоящему.

И всего-то? Как мало оказывается человеку надо, чтобы быть счастливым! Быть честным самим с собой в учебе, в службе, в личной жизни. Это не под силу многим людям. Боюсь, что не под силу и мне.

Эсминец «Дрозд» и другие

1 августа 1946 г.

«Эмба» пришла в Либаву, и всю нашу роту списали на эскадру ЮБФ, а там моментально расписали по эскадренным миноносцам. Мне как всегда повезло: я попал на знаменитый  {139}  гвардейский эсминец «Вице-адмирал Дрозд». За прошедшую неделю облазал весь корабль, разобрался с его устройством и вооружением, особенно с артиллерией и системой стрельбы. Ведь наша практика на эсминцах главным образом артиллерийская, а руководителем практики от училища является инженер-капитан 3-го ранга Бриль — личность весьма колоритная.

«Дрозд» — это один из наиболее современных кораблей эскадры. Этот эсминец проекта 7-бис был построен перед самой войной, в 1940 г., и получил при постройке наименование «Стойкий». При водоизмещении в 2530 т и экипаже 250 человек корабль развивает скорость 38 узлов и несет на себе хорошее вооружение: 4 — 130 мм пушки главного калибра, 3 — 7 6 мм и 2 — 45 мм зенитных пушки и 8 пулеметов, 2 трехтрубных 533 мм торпедных аппарата, может брать на борт до 100 мин или глубинных бомб.

«Стойкий» отличился во время войны, действуя в Рижском заливе, а также при обороне Ханко, принимая участие в обороне Ленинграда, поддерживая своим огнем сухопутные войска, ставя мины и ведя контрбатарейную борьбу. За это в 1942 г. ему, единственному среди всех эсминцев Балтики кораблю, присвоено гвардейское звание.

Но случилось так, что в январе 1943 г. на ледовой трассе под Кронштадтом погиб командующий эскадрой Балтийского флота Валентин Петрович Дрозд, и уже в феврале этого же года в память о выдающемся военном моряке «Стойкому» было присвоено новое наименование — «Вице-адмирал Дрозд».

Командует «Дроздом» гвардии капитан 3-го ранга Дмитрий Львович Кутай. Я его видел вблизи пока что только один раз. Понравился мне командир: высокий, плечистый, фасонистый, с породистой физиономией, увенчанной здоровенным носом, с плавными движениями затянутых в черные лайковые перчатки рук. На голове у него великолепная флотская фуражка — предмет зависти многих офицеров, не говоря уже о нашем брате — курсанте. Такие фуражки Май Кузнецов называет «балтийскими капорами». С экипажем Кутай общается, по-видимому, не часто. Плохих отзывов о нем я пока не слыхал.

Помощником командира на «Дрозде» служит гвардии капитан 3-го ранга Стрельцов. Этот все время на палубе среди матросов и офицеров. Вид у него замухрыжистый: вечно в рабочем кителишке. Но гоняет всех — будь здоров! Делать это он умеет. Стрельцов проводит с нами занятия по корабельной организации, однако часто и охотно переходит с плановой темы на вольный разговор о флоте вообще и о жизни флотских офицеров в частности. Нам это очень нравится.  {140} 

Других офицеров, как я это делал в прошлом году на «Красном Знамени», описывать не буду. Ни к чему это, да и времени нету. Остановлюсь лучше на самом себе.

Все мое поведение в последнее время обусловливается тем настроением, которое сложилось у меня на «Эмбе». Я не могу забыть этого прекрасного состояния души и стараюсь все делать так, чтобы быть чистым перед собственной совестью. Экзамены, прошедшие на переходе «Эмбы» из Пиллау в Либаву, показали, что мое внимательное и честное отношение к занятиям не прошло даром. Все экзамены сдал на круглые «пятерки» и здесь, на «Дрозде», я стараюсь делать как можно больше.

С самого первого дня моего пребывания на эсминце я начал аккуратно и подробно заполнять свою «курсантскую книжку», особенно тщательно записывая и вычерчивая в ней все, что касается системы управления стрельбой корабельной артиллерии. Ребята смеются:

— Что это ты, Аркадий, ерундой занимаешься? На практике отдыхать надо, впечатлений набираться, а ты не только днями, но и ночами сидишь над своей книжкой. Да и в городок не грех сходить. В Либаве такие цыпочки ходят, любо-дорого посмотреть.

— Отвались, братва, не мешай мыслить, черти водяные! Как это они не могут понять, что такая вот работа «для

себя» лучше всякого «отдыха»?

Ну, а о прекрасной половине человечества я вообще стараюсь не думать. Либавские красавицы не составляют исключения. Хотя, по правде сказать, когда увидишь случайно на причальной стенке двигающуюся вдалеке женскую фигуру, то так и задрожит что-то внутри. И смешно и противно. А все же с удовольствием думаешь, что через пару месяцев мы снова будем в Питере, и что меня сейчас ничто не связывает.

9 августа.

Самым срочным образом пришлось перебраться с «Дрозда» на «Свирепый». Дело в том, что отряд эсминцев в составе «Свирепый» и «Стройный» в ближайшее время пойдет в море, опять в Свинемюнде, а может быть, дальше — в Росток. Всю нашу роту собрали со всех эсминцев и разместили на этих двух кораблях. Теснотища, конечно, это тебе не «Эмба» с двухместными каютами, но что поделаешь — море требует жертв.

На «Свирепом» масса новых впечатлений, новых знаний, новых мыслей. Служба и нравы на этом корабле многим отличаются от того, к чему я успел привыкнуть на «Дрозде». Здесь больше грубости. И старпом — собака, не то что милейший Стрельцов. Однако я стараюсь понять как можно  {141}  больше из всего того, что меня окружает. Ведь через каких-нибудь 8 месяцев мне самому придется на равных вступить и с головой окунуться в эту корабельную жизнь. С некоторых пор меня стали волновать вопросы выбора моря, флота, корабля, офицерской специальности.

На «Свирепом» разместился и руководитель практики, а по сути дела командир нашей сводной курсантской роты в Либаве, инженер-капитан 3-го ранга Зиновий Владимирович Бриль. Как старшему по званию среди курсантов мне приходится чаще других бывать у него в каюте и общаться по разным вопросам с этим офицером. Расскажу о нем подробнее.

Впервые я познакомился с Брилем еще в Баку, в училище на Зыхе. Никогда прежде мне не доводилось видеть такого красивого человека и блестящего офицера. Высокий, стройный, мужественный, он представлялся мне верхом совершенства. Всегда со вкусом одет, отутюжен, начищен, окружен запахом хорошего табака и каких-то еле уловимых мужских духов. В его одежде, казалось, соблюдены мельчайшие детали флотского шика.

Китель на нем не суконный, как у большинства училищных офицеров, а специально пошитый из тончайшего синего бостона с литыми, сверкающими от полировки пуговицами — мечтой всех курсантов. Белый подворотничок и крахмальные манжеты с золотыми запонками безупречны. Погоны без единой морщинки, из золотого галуна да еще слегка прогнутые вдоль продольной оси, чтобы облегали плечо. И это в 43-м году, когда погоны были новостью и многие офицеры, не умея их носить, нацепили на свои плечи мятые крылышки оранжевого шелка. Легкие брюки без малейшего намека на пузыри у колен, отглаженные до бритвенной остроты, свободно развеваются вокруг длинных и прямых ног, слегка прикрывая при этом не какие-нибудь там форменные тупоносые ботинки, а эффектные лакированные штиблеты.

Однако особенным, сверхъестественным произведением флотского искусства казалась нам, первокурсникам, его фуражка. Великолепная фуражка с белоснежным, свободным, слегка примятым в три волана чехлом, еле заметно сдвинутая на затылок и на левый бок. Козырек ее не торчал вперед кривой фибровой лопатой, но особым «нахимовским» наклоном ко лбу и матовой кожаной поверхностью в сочетании с узорным тиснением муаровой ленты околыша придавал фуражке несказанное изящество.

Под фуражкой густые, черные, слегка вьющиеся волосы и прекрасное смугловатое лицо, которое особенно украшают шелковистые, завитые офицерские усы, с чуть приподнятыми кончиками, и белозубая лучезарная улыбка.  {142} 

И голос у него особенный, чуть-чуть гортанный, и хотя говорит он не напрягаясь и не очень громко, но кажется, что-все время стремится повысить тон. Его речь чрезвычайно стройна и богата, суждения разумны и интересны, жестикуляция сдержанна, но выразительна. Про него ходят слухи, что он прекрасно рисует, свободно владеет тремя иностранными языками, увлекается симфонической музыкой и пользуется благосклонностью всех училищных дам.

Естественно, что все мы, первокурсники, считая Зиновия Владимировича идеалом морского офицера, смотрели на него как на бога, а насмотревшись, собирали скудные рубли и десятки, чтобы подогнать в училищной швальне форменку или ликвидировать приводящую в ужас ширину казенных курсантских брюк на бедрах и ягодицах. Но еще большим уважением я «пропитался» к этому человеку, когда узнал, что Бриль является крупным специалистом по морским оптическим приборам и устройствам.

И вот теперь, по прошествии почти трех лет, мне суждено поближе познакомиться с этим некогда обожаемым мною человеком.

Зиновий Владимирович все такой же неотразимый и великолепный. Живет во флагманской каюте. Пока стояли в Либа-ве, появлялся по вечерам на полубаке «Свирепого» в шелковом японском кимоно и с мольбертом в руках. Писал морские этюды, благосклонно принимая заслуженную дань восхищения от окружающих матросов и курсантов. С матросами говорил на «ты», но с обязательным добавлением ласкового слова «голубчик». С курсантами на «вы», однако вполне дружелюбно.

Ко мне Бриль обращается по имени и отчеству. Может принять меня в том же кимоно, за умной книгой или за чашечкой кофе с ликером. А я, болван, выслушав учтивую речь, освещенную лучезарной улыбкой, рявкаю: «Есть!» — и бегом по трапу выполнять приказание.

Но вчера, на переходе, в районе Гданьского залива, тряхнуло, наш «Свирепый» баллов на пять. Я стоял дублером вахтенного офицера. Мостик открытый, хлещет почем зря. В середине вахты вышел на мостик Зиновий Владимирович бледный и печальный. Постоял немного, пока не хлобыстнула по всем нам очередная волна. И нет уже ни лучезарной улыбки, ни красивых усов, обвисших мокрыми сосульками, а главное — нет и фуражки, правда не той потрясающей, но все-таки очень приличной.

Я отвернулся, нахлобучил брезентовый капюшон дождевика и, ухватившись плотнее за мокрый леер, уставился в совсем близкий, но мутный, размытый дождем горизонт. А Бриль махнул рукой и ушел с мостика, наверно, в свою флагманскую каюту.  {143} 

Каждому свое, подумалось мне, не подходящий он для нашего дела человек. Не для него это мокрое железо и лютая качка. Когда с души воротит и течет между лопатками, не до красивых усов и умных речей. Да и корабельные офицеры, как я заметил, Бриля не очень-то жалуют.

Зиновий Владимирович все тот же обаятельный мужчина, да я-то уже не тот и считать его идеалом морского офицера уже не могу. Для такого идеала больше подходит суровый командир «Кавказа» Ерошенко или хоть и замухрыжистый, но петушистый Стрельцов с «Дрозда», а то и артиллерист с кан-лодки Вовк, в две секунды скрутивший разбушевавшегося пьяного матроса. Вовк, кстати, сейчас служит старпомом на «Стройном», который следует нам в кильватер в 10 кабельтовых по корме.

Одним словом, в этом походе я, к моему величайшему огорчению, понял, что 3. В. Бриль, с точки зрения настоящего моряка, это блестящая, сверкающая, чрезвычайно изящная, но абсолютно пустая безделушка. А жалко расставаться с идеалом.

19 августа.

В Свинемюнде пришли вовремя, но дальше курсантов не пустили. «Свирепый» ушел в Росток, а нас всех, как селедок в бочку, затолкали на «Стройный» и отправили назад в Либаву, где заново расписали по эсминцам эскадры, поскольку каждому надо до конца практики отстрелять свои стволиковые стрельбы.

Я попал на «Страшный». Впечатления о корабле пока не составил, но в общем есть что-то родственное со «Свирепым», а разница с такими кораблями, как «Дрозд» и «Славный», весьма велика.

Стволиковые стрельбы, которыми мы занимаемся последнее время, это весьма остроумная штука. К стволу пушки прикрепляется стволик от малокалиберной винтовки. Все команды орудийному расчету управляющий огнем подает как положено. По этим командам орудийные наводчики осуществляют наведение, управление прицелом и целиком, однако выстрел производится не снарядом из пушки, а малокалиберной пулей из стволика и не по морской мишени, а по бумажной, вывешенной на палубе перед орудием. Потом по специальной методике оценивается эффективность стрельбы, действия управляющего огнем и составляется отчет как по настоящей артиллерийской стрельбе.

На эскадре Бриль, не без моей помощи, организовал конкурс среди курсантов за лучшее выполнение стволиковых стрельб. Судить о качестве будет специальная комиссия, составленная из лучших артиллеристов под руководством самого  {144}  флагарта эскадры. Ходят слухи, что победитель конкурса может получить право управлять огнем главного калибра одного из эсминцев на фактической стрельбе в море.

Я с сожалением думаю о том, что наша практика на эсминцах подходит к концу. Она дала мне очень много не только в познании артиллерийской специальности, но и флотской службы вообще, а жизни флотских офицеров в особенности. Дело в том, что наши училищные офицеры не могут толком рассказать правду о том, как живут и работают офицеры кораблей. Не потому, что не хотят, а потому, что жизнь и работа офицера в училище коренным образом отличается от корабельной.

В периоды всех моих прошлых пребываний на кораблях больше приходилось иметь дело с матросами, поскольку офицеры еще не чувствовали в нас людей, стоящих с ними на одной ступени, и наши отношения редко выходили за рамки, установленные уставами и традициями. Таким образом, матросскую жизнь в ее основных чертах я, как мне кажется, представляю себе довольно ясно. Но в этой практике на эсминцах случилось так, что офицеры стали с нами считаться и нами интересоваться.

На этот раз я вращался главным образом среди офицеров и со многими из них разговаривал на самые разные темы. Конечно, эти разговоры касались и личной жизни. У каждого собственное мнение, но все же можно разделить эти мнения, а следовательно и офицеров, на две группы. К первой относится молодежь, а ко второй — люди постарше.

Холостяки в один голос заявляют, что без жены плохо, что если нет семьи, то жизнь флотского офицера превращается в настоящую муку. Месяцы, а то и годы жизни в железной коробке, да еще в захолустной базе, шатание по немногочисленным базовым девкам, да проклятущая водка становятся просто невыносимыми. Им всем очень хочется иметь настоящую, честную, милую подругу, которая сумела бы вместе и до конца делить все невзгоды и радости лихой морской судьбы.

Другая группа, состоящая, как правило, из семейных офицеров, твердит наперебой: «Самое главное, братцы, это не сделать великой глупости — не жениться ни в училище, ни вскоре после выпуска. Невыносима как раз судьба женатика, а холостяцкая жизнь — это праздник». И приводят тысячи аргументов в защиту своего тезиса, которые, впрочем, сводятся, во-первых, к полной невозможности жить «нормальной» жизнью, а во-вторых, к отсутствию жилья для семьи и огромным материальным трудностям.

Столь противоположные мнения у меня лично уже никакого недоумения не вызывают. Диалектика! Я вполне солидарен  {145}  с первой группой, но последую, пожалуй, советам старших. Постараюсь не жениться в течение пяти последующих моему производству лет. Не знаю, правда, что у меня из этого получится, потому что сидеть за столом и спокойно рассуждать перед этой тетрадкой, зная, что тебя никто не ждет, очень легко и просто. Но жизнь может стать ребром. Я ведь хорошо помню свои мысли и настроения тех времен, когда рядом была Надежда.

28 августа.

Все экзамены по практике на эсминцах, включая стволи-ковую стрельбу вместе с отчетом по ней, сдал на «пятаки». Особых эмоций это у меня не вызвало. Так и должно было случиться, поскольку работал я честно, а учился «для себя». Однако известие о том, что моя «стволиковая» признана лучшей на эскадре, и что в награду за это я буду управлять огнем главного калибра эсминца «Дрозд» на ближайшей практической стрельбе, меня конечно взволновало.

Ничего себе, компот! Это ведь 130-й калибр, а не малокалиберная пулька и стрелять-то придется на встречных курсах по настоящей артиллерийской мишени — щиту, буксируемому эсминцем «Страшный». На стрельбу отпущено 10 практических снарядов. Из них не менее 4 на пристрелку, оставшиеся на поражение. А чтобы сказали, что не зря старался, необходимо хотя бы одним снарядом достигнуть прямого попадания в мишень.

В связи с этой ситуацией я срочно перебрался на «Дрозд», где меня уже ждали знакомые артиллеристы, и в течение двух дней с величайшей скрупулезностью еще раз пролез по всем системам, обеспечивающим стрельбу главного калибра.

— У нас все в порядке, Аркадий, — говорили мне офицеры, — зря волнуешься.

— А я и не волнуюсь, я учусь.

— Ну давай-давай! Смотри не переучись!

Наконец настал долгожданный день. «Страшный» с утра ушел на щитовую базу за мишенью, а «Дрозд» в назначенное время вышел за ворота внешней гавани и занял район стрельбы. Погодка состоялась вполне подходящая, небо безоблачное, видимость полная, легкий ветерок. Настроение бодрое, но бьет спортивный мандраж.

До времени околачивался на мостике, перебирая в уме возможные ситуации предстоящей стрельбы и вспоминая многочисленные артиллерийские байки бывалых людей, но по боевой тревоге занял место управляющего огнем в командно-дальномерном посту. Волновался, конечно, но все прошло до удивления быстро и просто.

Не успел я опомниться и осмотреться, как на горизонте появился «Страшный», волоча за собой на длиннющем буксире  {146}  артиллерийский щит. «Дрозд» сманеврировал и вышел на позицию стрельбы. Я получил от командира корабля целеуказание, приказ поразить «противника» огнем главного калибра и начал действовать.

Замерив дистанцию до щита, вычислил и установил исходные данные для стрельбы, зарядил орудия и, убедившись в безопасности буксировщика, пустил пристрелочную очередь. Грохнуло второе орудие. Фактически стреляет только оно, остальные выполняют «немую» стрельбу. Четыре выстрела пристрелочной очереди прозвучали негусто. «Стреляли мы и 180-м калибром, — полезла вдруг в голову фанфаронская мысль, но я тут же оборвал себя. — Идиот! Занимайся делом!» И я впился глазами в бинокуляр дальномера. «Ого! Падение первого. Недолет! Падает второй. Недолет! Встает султан третьего. Снова недолет? Проклятье, неужели просчитался в дистанции? Падает четвертый... Ура! Перелет!»

Скорректировал прицел и скомандовал поражение. Оставшиеся шесть снарядов ушли в заданном темпе без задержек и пропусков. Пронаблюдал падения. Легли чисто.

Все! Дробь! Стрельба окончена. Орудия достреляны, разряжены, осмотрены и установлены на свой курсовой. Можно утирать холодный пот и начинать переживать.

«Страшный» тем временем застопорил машины, а «Дрозд», задрожав всем корпусом, прибавил ходу и полетел к щиту для его осмотра.

— Управляющего огнем к командиру! — раздалось наконец-то в телефонной трубке на командно-дальномерном посту.

Я вихрем слетел на мостик. «Дрозд» покачивался без хода неподалеку от щита, а гвардии капитан 3-го ранга Кутай рассматривал его в бинокль. Я начал, было, докладывать по уставу, но командир прервал:

— Полюбуйтесь, — произнес он и величавым жестом затянутой в черную перчатку руки повел в сторону щита. — Три дыры! Ваша работа? Как ваша фамилия? Так вот, Михайловский, окончите училище — проситесь на «Дрозд». Приму.

А я побежал собирать листы групп записи и замечания контролеров, необходимые для составления отчета по стрельбе. Я был вне себя от восторга.

На шкафуте меня остановила ослепительная улыбка идущего навстречу Зиновия Владимировича.

— Поздравляю, Аркадий Петрович, — сказал Бриль. — Вы оправдали мои надежды.

— Служу Советскому Союзу, — рявкнул я и бросился к трапу.

А ведь это его усилиями была организована призовая курсантская стрельба, подумал я, взлетая на полубак. А я-то,  {147}  свинья, так беспощадно развенчал его в своих собственных глазах «с точки зрения настоящего моряка». Тоже мне «мари-ман» задрипанный! Бриль хоть и не идеал, но все же хороший педагог и симпатичный человек.

8 сентября.

Нахожусь в Кронштадте на минном заградителе «Ристна». Этот минзаг — старый колесный пароход, который уже давным-давно не плавает, а служит базой катеров и плавучей казармой. На «Ристне» мы только живем, а плаваем на морских охотниках или сидим на минной барже, занимаясь приготовлением мин и подрывными работами. Практика и тут проходит интересно, но сегодня речь не о ней.

Из Либавы в Ленинград мы возвратились поездом и приехали прямо в училище. Я с удовольствием вошел в родимые стены. Здание подремонтировали, привели в порядок помещения в новом корпусе, где будет размещаться наш курс, побелили и осветили столовую и камбуз, в клубе полностью заменили потертые бархатные кулисы сцены и занавес на новые, паркет зала Революции очистили и натерли воском до зеркального блеска.

Сразу же принялся разыскивать Денисюка, но мне ребята из его роты сказали, что Владимир досрочно отпущен в отпуск по той причине, что на днях Наталья принесла ему потомство. Правда, сына или дочь — никто толком пока не знает. Итак Димка заделался папой. Смехота! А мне так хотелось рассказать ему о «Дрозде» и о моей стрельбе.

Однако делать нечего, и я отправился в свою 5-ю роту. В помещениях пусто, вся рота на практике, но меня ожидает письмо от мамы. Это письмо сразу вернуло меня с заоблачных высот на грешную землю. Письмо серьезное. Мама сообщает, что она ушла с работы, завербовалась в строительную организацию и уехала из Москвы в Ригу, вернее, под Ригу, где и должна пробыть не меньше года. Она попыталась мне объяснить, почему бросила свою хорошую, чистую и даже интересную работу воспитателя в детском интернате, почему не смогла быть возле Юли, которая, хотя и живет в семье отца, но нуждается в материнском внимании и ласке. Мама писала: «Представь себе женщину, которая 20 лет прожила как дитя, за спиной матери, а потом еще 20 лет за спиной мужа, тоже вроде ребенка. Представь себе человека, который всю жизнь получал много внимания и помощи, как материальной, так и моральной, и который вследствии этого возомнил о себе и сел, как говорят, на трон, вообразив, что он-то и есть строитель и центр новой жизни.

Но трон развалился, и человек попал в ряды простых смертных, чтобы добывать свой кусок хлеба, а это оказалось  {148}  трудней, чем он думал. Хлеб дают в обмен на труд, а человек на троне никогда не добывал себе хлеба по необходимости, а делал это лишь изредка, потому что мама моя из-за бескультурья, из-за слепой любви не приучила меня к труду, не дала и толкового образования, считая, что главное в том, чтобы найти мужа, который обеспечит хлебом. А твой отец и делал это 20 лет, но не из-за любви ко мне, а из-за любви к вам, детям, вернее, из чувства долга.

Война разрушила все, и я свалилась с трона, но с большими претензиями, а обществу надо было получать взамен и большую отдачу. Я бралась за труд, чтобы получать больше хлеба, а отдача-то была на маленький кусочек. Последовали стычки. С одного места я ушла из-за того, что вообразила себя рыцарем справедливости и уличила начальство в воровстве, сказав ему об этом в глаза. С другого — потому, что не хотела подчиняться безграмотным людям. На третьем начальство отказалось оплачивать жилье.

Тут-то и подвернулась вербовка. Рига — не Козьмодемь-янск. В договоре обещают и общежитие, и деньжонок подкинуть, и промтоварами снабдить. Вот я и решила удрать из Москвы, чтобы не быть никому в тягость, не колебаться, не умничать. Одним словом, из гордости уехала. И не жалею.

Мое человеческое достоинство подверглось тягчайшему испытанию, но не сломалось. Мама твоя не виновата в том, что она не пилот, не инженер, не народная артистка и даже не заведующая детским садом. Она просто мама для тебя и Юленьки. И пусть я маленькая, а вы все большие, но как человек я не ниже вас. Поймешь ли? Хотелось бы, чтобы понял.

Я ни в чем не нуждаюсь. Единственно о чем прошу — пиши мне, пока пишется.

Жду письма. Твоя мама».

Жалко маму, ведь ей уже исполнилось 44 года. Но как же я могу повлиять на ее жизнь, когда и в своей-то собственной разобраться толком не способен?

Вот в таком невеселом настроении я, сидя у себя в роте, перечитывал уже который раз это письмо, как вдруг ко мне, сверкая улыбкой и румяными щеками, ввалился Май Кузнецов. Я с огромным удовольствием взглянул на его милую, усатую физиономию. Оказалось, что он, стервец, последние полтора месяца заправляет тут сводной ротой, обеспечившей весь ремонт в училище, но завтра собирается вместе с нами отправиться в Кронштадт, для продолжения практики на «Ристне».

— Но то — завтра, Михайловский, завтра! — безапелляционно-нахальным тоном тараторит Май, — а сегодня — день наш. И Питер наш. И все питерские девки тоже наши!

— Не то настроение, дружище.  {149} 

— Ты что, Михайловский? Какое там еще настроение? Пойдем в заведение, дадим шапку дыма и, аляй-фляй, плитки колоть на Елагин остров!

Жизнерадостность друга резвеяла мутное состояние души и, поскольку я твердо решил у Нины больше не появляться, мы с Маем, пользуясь великолепной погодой ранней осени, не спеша пошли по чистым, умытым ленинградским улицам и скверам, с которых уже почти совсем исчезли следы войны.

Отмахав от училища изрядное количество километров, мы присели отдохнуть в скверике на Невском проспекте, что разбит вокруг памятника Екатерине И, и принялись обсуждать вариант конкретного заведения, позволявшего «дать шапку дыма» в пределах реального курсантского бюджета. Отдохнув и решив, что договорим по пути, мы поднялись и направились, было, к выходу из сквера, как вдруг чья-то рука легла мне сзади на плечо и до боли знакомый голос проговорил за спиной:

— Эй, дружище! Во где пришлось встретиться. Оборачиваюсь и глупо моргаю глазами. Передо мной

Алексей — родной дядька Надежды. Леха — мировой парень, с которым мы, бывало, заглядывали вместе в заведение, расположенное напротив Надюшкиного дома. Однако кто его знает, как он теперь относится к моей персоне?

Впрочем, Алексей остался таким, каким и был. Поговорили с ним десяток минут о разных вещах, но напоследок он выложил мне, по-видимому, и для него новость:

— Надежда вышла замуж.

Оказывается, приехал тот лейтенант, которому из-за меня была дана отставка, простил Надюше ее прегрешения и сделал предложение. Она и согласилась. Боже, как все просто! Я попросил Алексея поздравить Надю с этим решительным шагом в ее жизни и передать привет всем знакомым. На том мы и расстались.

Но с этой минуты я потерял душевное равновесие. И хотя мы с Маем все-таки поехали на Елагины острова, но ничего хорошего из этого не вышло. Как же подло устроена человеческая натура?! Надюшка вышла замуж. Это ведь не Машенька, это Надюшка! А ты чего хотел? Это последствие твоего поведения.

Было немножко грустно, немножко смешно, немножко обидно, немножко досадно и за нее и за себя, но вся эта смесь «немножечных» ощущений в сочетании с чувством бессилия, вызванного письмом мамы, и чувством собственного одиночества и неприкаянности слились в одну мощную симфонию дрянного состояния души, овладевшего не только мной, но передавшегося и Маю.

«Шапки дыма» не получилось. Мы потихоньку отправились в училище, а на следующий день благополучно убыли в Кронштадт.  {150}  Завтра опять подрывные работы. Снова в болотах за Бычьим полем будем привязывать толовые шашки к ненужным старым железякам и рвать их на куски.

Экзамены на зрелость

14 октября 1946 г.

В конце сентября все роты всех курсов возвратились с практики и из отпусков и в полном составе собрались в исторических стенах, чтобы начать новый учебный год — последний мой год в училище. Собственно, и не год даже, а всего семь месяцев, потому что выпуск наш должен состояться в конце апреля.

1 октября устроили парад и разошлись по классам и аудиториям. Сейчас у меня настроение провести этот год как следует — так же, как провел практику на «Эмбе» и на «Дрозде». Не знаю, правда, что из этого получится. Ни черта, наверно, не получится, как всегда и все у меня.

В училище засилие четверокурсников. Недавно ввели белые канты и золотистые металлические якоря на курсантских погонах и погончиках, и теперь выпускной курс щеголяет с четырьмя шевронами на левом рукаве и белыми кантами на плечах. Красотища! Бывшие хулиганы и разгильдяи сделались вдруг серьезными и строгими «товарищами выпускниками». «Салажата» в коридорах отдают честь. Начальство довольно.

Из нашего курса много ребят ушло работать старшинами на младшие курсы. Я вновь назначен старшиной в свою родимую 5-ю роту к Замазкину. По правде говоря, работать не очень-то и хочется, но раз уж назвался груздем... да и курсанты в 5-й роте мне нравятся.

С огромной радостью увиделся наконец-то с друзьями — Владимиром Денисюком и Игорем Петровым. Первого поздравил с новорожденным сыном, а второго с законным браком. Игорь-то за время отпуска успел жениться. Во дают, ребята! Таким образом, корпорация молодых идиотов распалась и, по-видимому, навсегда. Даже мои «салажата» из 5-й роты начинают обзаводиться женами. Ленька Симхович, например, кажется обкрутится в самое ближайшее время.

А в прошлое воскресенье совершенно неожиданно для себя встретился с Ниной. Она с подругой приехала к нам в клуб и даже немножко потанцевала со мной, как, впрочем, и с другими ребятами. Рассказывала, что перешла из своей школы работать инструктором в добровольное общество «Спартак»,  {151}  и что теперь ей часто приходится бывать за городом на спартаковских спортивных базах в Парголове, Кавголове и Сестрорецке. Для собственного удовольствия занимается гимнастикой и плаванием. Выглядит она великолепно.

О прошлом ни слова. А может, это «прошлое» существует только в моем воображении? Интересно, что из всего этого получится? Ни черта, наверно, не получится, хотя и нравится мне эта девушка до одурения. Даже смешно как-то: ведь я же совершенно спокойно могу скрутить в бараний рог самого строптивого курсанта, а вот с девчонкой справиться не способен.

11 ноября.

Отгремели праздники. 7 ноября гулял на свадьбе у Леньки Симховича. Дрызнули, конечно, как положено и отправились всей компанией гулять по городу. В эту ночь милиционер согнал меня с памятника Екатерине И, взобравшись на пьедестал которого, я с пафосом бросал в небольшую, но восторженную толпу студенток и курсантов бессмертные строфы В. Маяковского:

Но тут прозвучал милицейский свисток, и я кубарем слетел с пьедестала вместе с очередной тирадой:

И, смешавшись с хохочущей толпой, вывалился из сквера на сверкающий иллюминацией Невский.

Весь следующий день, пользуясь отсутствием начальства, я проспал как убитый, а вечером пришел Май, и мы с ним отправились прогуляться по городу, но, дойдя до ближайшей  {152}  пивной на Васильевском острове, бросили там якоря, дабы не торопясь побеседовать «за жизнь».

Набеседовавшись и снявшись с якорей, мы решили, что самое место нам сейчас в зале Революции и, «подняв Буки-Буки до места», сманеврировали в училище, где в клубе я неожиданно встретил Нину. Она устремилась, было, мне навстречу, но, вовремя обнаружив признаки «морской болезни», фыркнула и убежала танцевать с незнакомым парнишкой, а я, окончательно разозлившись, подцепил какую-то нетребовательную деву и перестал обращать на Нину внимание.

Так мы и не подошли друг к другу целый вечер, а это означает конец всему. Ушел из клуба. Ни видеть, ни забыть ее не могу! И, как всегда, в такие минуты берусь за свои «записки», на страницы которых выползает из своей норы мой старый и унылый знакомец — мой Дробс, Судьба моя. Только теперь он совсем уж не красивый и даже не оригинальный. Он уже не может больше рыдать, не способен на это. Ему все надоело, все опостылело. Куда к черту, и Дробс не тот, да и я уже совсем не тот.

Впервые в жизни мне захотелось приостановить бег времени. Как быстро оно летит. Ведь мне всего 2 1, а кажется, что гораздо больше. Не надо больше! Захотелось даже возвратиться назад, к тем дням, когда в моей жизни было так много хорошего. По временам мне кажется, что ничего нового, ничего интересного у меня уже нет впереди. Я сам ненавижу себя в такие минуты, мне надоело училище, надоела рота, осточертело вечное нытье начальников и опротивели все мои городские девчонки.

Я замечаю, что с каждым годом я все меньше читаю, меньше волнуюсь, меньше мечтаю, меньше увлекаюсь чем-либо. Я помню то время, когда пойти в театр было для меня большой радостью. Здесь, в Ленинграде, я имею эту возможность и пользуюсь ею довольно часто, но театр теперь меня почти не интересует. Раньше я читал книгу и с удовольствием думал о том, что впереди еще очень много интереснейших, прекрасных, непрочитанных книг. Теперь же мне кажется, что все уже прочитано, что ныне пишут всякую ерунду, что читать больше нечего.

Еще совсем недавно мне казалось, что на свете много милых, хороших девчат, с одной из которых мы вместе пройдем через всю жизнь. А вот теперь я вижу, что найти такую, с которой у нас было бы все общее, начиная с мировоззрения и кончая ребятенками, мне не удалось. Все забавляются! Или от нечего делать, или из любопытства, или по привычке, но все-таки забавляются.

А ведь круг моих знакомых достаточно характеризует и меня самого. Ни одного действительно умного, хорошо развитого  {153}  или хотя бы просто доброго человека среди них не было. Я душу отдал бы той, которая заинтересовалась не мужчиной, а человеком со всеми его особенностями и недостатками, чудачествами и достоинствами... Раньше я думал и верил, что такая женщина появится в моей жизни. Но время бежит, а ее все нет и нет. Значит, ее и не будет вовсе?

Во мне все держится на одной мысли о том, что я скоро кончаю училище. Только это и поддерживает. Скорей бы. И вон из Ленинграда. Скорее бы на флот, на корабли, в эту животворную для меня среду корабельных людей. Если вдруг что-нибудь случится и выпуск отложат, то я окончательно упаду духом.

6 декабря.

Совсем недавно жаловался, что хороших книг нынче якобы не пишут, но вот нарвался на роман Александра Степанова «Порт-Артур» и забросил почти все занятия, даже в увольнение и в клуб не ходил, пока не проглотил эти две толстенные книги. Такого живого и интереснейшего повествования о событиях русско-японской войны 1904—1905 гг. я еще никогда не встречал. Ведь и о Великой Отечественной ничего подобного «Порт-Артуру» пока не написано.

Я весь под впечатлением этого романа. Пока читал, жил одной жизнью с моими новыми, хотя и литературными, друзьями — прапорщиком Сергеем Звонаревым и поручиком Борисом Борейко. Вместе с тем вовсе не литературными, а вполне реальными историческими фигурами адмиралы Макаров и Вит-гефт, такие разные по характеру, но равно отдавшие жизнь за Родину на броненосцах «Петропавловск» и «Цесаревич», укоренились в моем сознании.

Генерал Кондратенко, командир «Варяга» Руднев и командир «Стерегущего» Сергеев навсегда стали героями не только русской истории, но и моей души. Экипажи броненосцев порт-артурской эскадры «Ретвизан» и «Пересвет», крейсеров «Баян» и «Аскольд», миноносцев «Решительный» и «Стерегущий» стали для меня не менее реальными и понятными, чем, например, комендоры «Красного Кавказа» или офицеры «Дрозда».

Как нечто хорошо знакомое я ощущаю окрестности Порт-Артура: Тигровый полуостров, Перепелиную сопку и Голубиную бухту, сад «Этажерку» и Электрический утес с его прожекторами и батареями, прикрывающими узкий проход на внутренний рейд, который не раз пытались закупорить японские брандеры.

Великолепный роман написал А. Степанов. Мое глубочайшее уважение этому автору. Как приятно сознавать, что падение Порт-Артура, описанное в романе, это не финал истории, что Порт-Артур сегодня очищен от остатков Квантунской  {154}  армии японцев, и там снова несут свою службу корабли Тихоокеанского флота нашей страны.

Однако написал-то я свои впечатления о прочитанной книге только потому, что вчера собирали сведения, кто из выпускников и на каком флоте, на каких кораблях и по какой специальности желал бы служить. Эта тема давно волнует каждого из нас. Мнения у ребят самые разные.

Большинство стремится на Балтику. Это море привлекает своей «цивилизованностью» и уходящей вглубь веков историей флота Российского. Нашему выпуску это море в наибольшей степени знакомо. Но есть и такие, кого манит Севастополь с его южным колоритом и не менее славными, чем на Балтике, традициями.

При выборе кораблей большинство руководствуется критерием «вольной жизни». Те, кто без нее не может существовать, стремятся на «малый флот» — морские охотники, торпедные катера, тральщики, в крайнем случае сторожевики. Ну, а те, для кого «воля» — не главное, а «служба» — основа всего, стремятся попасть на линкоры и крейсера. Середину занимает многочисленная группа, предпочитающая эсминцы и считающая этот класс кораблей идеальным для полноценной службы.

Половина выпускников стремится в штурманы, другая в артиллеристы. Минеров мало, а добровольно просящегося в связисты я знаю только Сашу Туровского, по прозвищу «Трух» — моего давнего товарища и однокашника еще по московской «спецухе».

Владимир Денисюк — ярый сторонник «москитного» флота и артиллерийской специальности. «Хочу открытой палубы, чистого неба над головой, соленого ветра, яркого солнца. В линкоровскую башню ни за что не полезу. Предпочитаю универсальный или зенитный калибр», — не раз заявлял мне Димка во время наших задушевных разговоров о будущем.

Игорь Петров, наоборот, сторонник крейсерской фундаментальной службы и основательности. «На „москитном”­­­ флоте не служба, а сплошное разгильдяйство, — считает он, — настоящая „морская косточка”­­­ всегда служила на крейсерах».

Ну, а я, когда пришла пора представлять рапорт, подумал малость, да и написал: «Прошу направить на Тихоокеанский флот (в Порт-Артур) штурманом на подводную лодку».

Прочтя такое, Денисюк вытаращил глаза: «Ты что, с ума сошел? Куда тебя несет в эту дыру, да еще на подлодку, где будешь дышать протухшим воздухом среди ржавого железа и в промасленной спецовке вместо белоснежного кителя? Все еще среди идиотов себя полагаешь?»

А действительно, куда это меня несет? Ну, что Тихий океан и Порт-Артур понятно — Степанова начитался. А почему  {155}  на подводную лодку и именно штурманом? Ведь светила же мне карьера блестящего артиллериста, да и гвардии капитан 3-го ранга Кутай приглашал после выпуска служить на «Дрозде». И командир великолепный, и корабль новейший. Чего тебе еще надо?

Но в том-то и дело, что с надводными кораблями я знаком основательно, а на подводных лодках не только не плавал, но и не бывал ни разу. Значит, туда мне и дорога, тем более что «мечта о море и флоте» началась у меня с капитана Немо и его «Наутилуса». Ну, а раз на подлодку, то, конечно же, штурманом, поскольку пушчонки хоть там и имеются, но не серьезные, и оружие это для подлодок не главное. Одним словом, решил!

18 декабря.

Сегодня зашел в роту Володька Воеводин по прозвищу «Кот», выпускник нашего курса, спортсмен-пловец, красавец-парень и старшина 1-й статьи. Я всегда относился к нему с большой симпатией и уважением, так же как, по-видимому, и он ко мне.

— Слушай, Аркадий, — сказал мне Володька, — я тут с бывшей твоей девушкой Ниной решил любовь закрутить. Как ты на это?

Ничего себе вопросик? Словно шваброй смазал по физиономии. Аж комок к горлу подкатился. Этот ведь действительно может «закрутить». Но я сдержался.

— Крути, коли не лень!

— Но как она-то?

— Ты о чем спрашиваешь, Володя?

— Да я так, вообще.

— Ну и я так, вообще, валяй, мне все это безразлично, «Кот» ушел, поигрывая мощными бицепсами и покачивая великолепными плечами над тонкой талией, а я сжался в комок от неожиданной и невыносимой тоски. Ну не могу я ее забыть! Не могу...

3 января 1947 г.

Отгремел наш Новогодний курсантский бал. Может быть последний бал в училище. Готовиться к нему мы начали давно, месяца за два. А дней за десять до Нового года наступила бешеная горячка. Ребята не спали ночами, резали, клеили, рисовали, стучали молотками, монтировали светотехнику, готовили буфеты, столики и их сервировку, репетировали.

Наконец подошел долгожданный день. На занятия с утра я, конечно, не пошел. Нужно было почиститься, погладиться, привести в полный порядок форму одежды и вообще приобрести возвышенно-праздничное состояние души, которое так выручает меня в трудные минуты.  {156} 

Вторую половину дня бегал с Руфом Симовским по различным политработникам, в последний раз согласуя программу концерта и получая от них укоры в слабости, сырости, безыдейности, низкопоклонстве и тому подобных прегрешениях. Однако все закончилось благополучно и наконец-то наступил вечер.

Владимир и Игорь смотались в город за своими супругами, а я никуда не спешу, поскольку впервые в училище никого из знакомых девчат на бал не пригласил. И должен признаться, что это меня нисколько не смущало. Подумаешь, один так один. Скучать я не буду, так как и Владимир, и Наталка, и Май, и Игорь, да и вообще полный зал друзей соберется в клубе в эту Новогоднюю ночь. Так оно вроде бы и лучше. Девчат в клубе уйма, потанцевать найдется с кем, но иметь «свою» — нет уж, увольте!

К 20.00 я спустился в вестибюль клуба, где оживленно гудела толпа встречающих курсантов и прибывающих гостей, а на мраморной лестнице, ведущей в Голубую гостиную, уже стояли шпалеры второкурсников в белоснежных форменках и бескозырках и с обнаженными сверкающими палашами в положении «на плечо». Осмотрев и вдохновив своих подопечных из состава этого своеобразного «почетного караула», я отправился за кулисы и оставался там до самого начала праздничного концерта.

Ровно в 21.00 я появился перед выстроенным на сцене хором и открыл концерт здравицей товарищу Сталину, которому совсем недавно исполнилось 67 лет. Концерт прошел великолепно. Как всегда, блистал Ураевский со своим хором. Масса танцевальных номеров поражали стремительным полетом, тут и грузинский «Кентаури» в постановке и при участии курсанта Маргулова, блистательный «Гопак» и стремительный «Русский танец» в постановке нашего балетмейстера Журавлева и при сопровождении струнного оркестра под управлением Уткина, тут же и великолепная «Краснофлотская пляска», поставленная капитаном Григорьевым.

Много было хороших сольных номеров. Как всегда, безупречно отстучали свои ритмы виртуозы-чечеточники Брусов, Стативченко и Комаров. Радовали фокусами и одесскими хохмами записные иллюзионисты Дыгало и Маракузо. Отлично прочел чеховское «Предложение» Руф Симовский. С большой экспрессией исполнил «Открытое письмо» К. Симонова Игорь Петров. Да ведь всего не перечислишь. Длился концерт 2 часа и прошел организованно безо всяких закулисных инцидентов.

После концерта начались танцы под наш училищный духовой оркестр. В полночь все мы поздравили друг друга с Новым годом, и бал разгорелся на полный ход. В картинной галерее Май Кузнецов заправлял устроенной его стараниями  {157}  лотереей. Смех и шутки сыпались градом в разные стороны. Я пооколачивался немного вокруг этого мероприятия и прошел в зал.

Мне хотелось найти Владимира с Наталкой. Вскоре я заметил их компанию, расположившуюся в одном из углов, и направил к ним свои стопы. Наталка очень похорошела после родов, а сейчас, возбужденная танцами, в свете разноцветных прожекторов, она была просто обворожительна. Володька может гордиться такой женой.

Когда я подошел, то вокруг четы Денисюков сконцентрировалась небольшая компания, состоящая из Ледика Бонбен-кова с его Галиной и Вовочки Белошицкого с какой-то миловидной девчушкой по имени Майя. Оркестр сделал перерыв, и публика занималась, кто чем может. Кто-то затеял играть в «колечко». Глупая, конечно, игра, но раз делать нечего — приходится страдать.

Наконец к часу ночи явился приглашенный нами джаз. Бальные танцы сменились западными. Хлопцы ускакали танцевать со своими дамами, и я снова остался один. Танцевать не хотелось, вследствие чего, усевшись под самой эстрадой, я принялся созерцать публику.

Вот промелькнули мимо Володька с Наташей. Она обернулась ко мне и погрозила пальцем. Потом из толпы прямо на меня вдруг вылетел Май и сияющая Лариса. У парня боевой вид, усы лихо закручены кверху, прическа слегка растрепана, а язык болтает без умолку, рассыпая в окружающее пространство тысячи смешных словечек и всевозможных остроумий. Лариска заливается смехом. Посидев немножко возле меня, они снова улетели танцевать, а я продолжил созерцание.

Перед моими глазами в сетке переплетающихся ленточек серпантина мелькают знакомые лица. Почти о половине присутствующих в зале я знаю очень многое. Еще бы, ведь четыре года вместе. Хорошие ребятки, чудесные девчонки. Настроение у меня благодушное, вернее, «сопливое»...

Среди танцующих девчат мелькают лица, которые знакомы мне больше, чем остальные. Вот прокрутилась с Вовочкой Скопцовым Валюша. Ха-ха! И она здесь. А вот и Тоня в паре с каким-то третьекурсником. Я только грустно улыбнулся, но поймал себя на мысли о том, что мои глаза разыскивают в этой сверкающей толпе совсем другую, знакомую мне фигурку.

Джаз заиграл танго. Погас верхний свет и по залу забегали красные и синие лучи, извивающиеся ленты серпантина стали похожими на змей, скользящих между танцующими парами. И тут я увидел ее. М-м! Черт! Тихонько покачиваясь в такт музыке, потягиваясь всем телом, как тихая и ласковая пантера, положив руки на плечи Володьки Воеводина, проплыла перед моими глазами Нина.  {158} 

Не выдержав, я опустил голову, но тут же увидел ее ноги в блестящих, туго натянутых чулках и маленьких лакированных туфельках. В горле забегал какой-то комок. Я стиснул кулаки и отвернулся. Не могу! До сих пор не могу успокоиться! Ведь когда-то эти самые ножки не ускользали так мгновенно, а были совсем рядом...

Но тут же стало противно и стыдно за самого себя. Тоже мне мужчина, без пяти минут офицер. Сопляк! Мальчишка! Подумаешь невидаль — ножки в блестящих чулках. Стыдно!

Однако новогоднее настроение было основательно испорчено. Впрочем, и такой вариант был предусмотрен. Я разыскал в толпе Мая и, пообещав Лариске вернуть его через 10 минут, увлек парня к себе в роту, где под надежным запором хранилась заветная баклажка. Май принял предложение с восторгом, и моментально были забыты все горести и невзгоды.

Снова сверкают люстры, звучит оркестр, мы снова в зале, только теперь все кажется в лучшем свете, хочется смеяться и даже прыгать козлом. Вручив Мая по принадлежности, я разыскал Наталку с компанией. Вовочка Белошицкий куда-то упрыгал, и его Маечка скучает одна. Я пригласил ее танцевать. Она кивнула и положила руку на мое плечо, и в моем мозгу опять проснулся тот мальчишка-экспериментатор, которого с таким трудом приходилось выкорчевывать из себя.

А что если... Впрочем, это оказалось совсем не трудно. Белошицкий остался с носом. Майя была приглашена к нашему с Денисюком столику, а когда пришло время собираться домой, она протянула своему кавалеру руку и молвила: «До свидания, Володя, спасибо за вечер. Не беспокойся. Аркадий проводит меня домой».

У парня физиономия вытянулась в струнку. Наверно, он мысленно поносил меня предпоследними словами. И правильно делал. Ну зачем, спрашивается, понадобилось мне совать в их отношения свой нос? Испортил парню вечер. Вот ведь скотина какая!

Но отступать было некуда и провожать Маечку мне все же пришлось. Шли по ночному морозному Ленинграду и болтали. Идти далеко, аж до Введенской, а трамваев в пять часов утра еще никаких нет. По дороге в голову лезла разная ерунда. Вот тебе, дескать, новое знакомство. Чудесная ведь девчушка! Поднажми, это же так просто. Стоит только встретиться еще разок, и все пойдет по накатанной дорожке. А Маечка так доверчиво опирается о мою руку. Но нет! Не надо. Не выйдет, мадам. Ничего не выйдет...

— Вот мы и пришли, Аркадий. Это мой дом.

По темной лестнице поднялись на четвертый этаж и остановились на площадке перед дверью. Она взяла мою руку и не отпускает. Еще раз мелькнула дрянная мыслишка... А что  {159}  если... Но я встряхнул себя и коротким пожатием распрощался:

— Благодарю Вас, Майя, за компанию, за прекрасно проведенный вечер... В общем за все. Прощайте.

А потом опять темные и пустые улицы и площади. Вот, наконец, знакомые очертания училища. Вестибюль, лестница, дверь в мою комнату. Шинель летит с плеч. Пара затяжек перед сном и, наконец, койка, такая привычная, жестковатая, с тоненьким байковым одеялом. Голова немножко кружится. Я погружаюсь в шары. Хорошо!

22 января.

Недавно прочел книжку, написанную американским морским офицером Р. Коупом. Называется она «Командование кораблем». Очень понравилась мне эта книжка, так как содержит много хороших мыслей и полезных советов. А меня сейчас интересует все то, что поможет сориентировать мои первые офицерские шаги на корабле.

Часто по вечерам, когда рота успокаивается после команды «отбой» и я, наконец-то, заваливаюсь в койку, в моей башке начинают ползать всевозможные мысли и мечты о том, как я начну свою офицерскую службу. Где придется служить? Какие у меня будут люди? Как встретят и примут меня офицеры моего будущего корабля? Какая «атмосфера» на этом корабле?

Временами мне кажется, что я совсем ничего не знаю и не умею, что я не знаю самого главного: «С чего начать?» Очень хочется попасть в экипаж к такому командиру, который понял бы все треволнения только что окончившего училище лейтенанта. Хочется, чтобы командир был умным человеком. Больше мне от него ничего и не надо.

Впрочем, хватит прибедняться. Учебные дела-то мои идут вроде бы неплохо. Недавно сдал на пятерку «теорию корабля», а сейчас безвылазно долбаю «приборы управления стрельбой». Кажется, что все вызубрил (а это, между прочим, плохой признак), и если не сдам ПУС'ы на «пятерку», то перестану себя уважать.

В клуб не хожу, но друзья информируют изредка о том, что там делается. Борис Маврин, который хорошо знает Нину, докладывает, что она после Новогоднего бала в клубе не появлялась. А ведь сегодня у Нины день рождения. Сегодня ей исполнилось 20 лет.

Я думал-думал, а потом взял, да и написал ей открыточку. И бросил в почтовый ящик. Просто поздравил с днем рождения, в очень сдержанных тонах, да и все. Ну, в ссоре состоим. Мало ли что? Надо же быть человеком... В принципе-то девка она хорошая. Это ведь я — скотина!

14 февраля.

Зима близится к концу, а вместе с ней и моя учеба в училище. Живу помаленьку. Вот уже больше трех месяцев прошло с тех пор, как мы с Ниной окончательно разбежались в разные стороны. В клубе училища она по-прежнему не показывается, на мою поздравительную открытку не реагирует. Да я ведь и не рассчитываю ни на что. Так просто написал, по-человечески. Новой девушки у меня за это время не появилось, а вот новое знакомство наклюнулось. Знакомство по линии Денисюков, у которых я изредка бываю в гостях.

На этот раз Наталья познакомила меня со своей подругой Тамарой. Так себе мадам: невзрачная толстушка, но приветливая и веселая. А папа у нее «большой начальник» в Военно-морской академии. Честно говоря, глядя на нее, у меня поначалу появилось желание скорее смотать удочки. Но не тут-то было. Знакомство состоялось и продолжилось.

С первых дней этого знакомства я категорически прекратил всякие попытки потребовать от меня отчета о том, чем занимался, где пропадал. Удалось мне это без особого труда, поскольку «доложился за свое прошлое» в гиперболическом духе, а в ответ получил со вздохом: «Ну, уж какой есть!»

Принимают меня в ее доме весьма радушно. Тамарин отец любитель потолковать об искусстве, о музыке, об оперных певцах, и я охотно составляю ему компанию. Ее родители очень корректные и вежливые люди, а разговоры у нас с ними всегда изысканные:

— Аркадий Петрович! Владимир Васильевич! Прошу. Пожалуйста. Глубоко благодарен. Не извольте беспокоиться. Ах, что Вы, не стоит, «pardone» — смехота!

Одним словом, пустили козла в огород.

Впрочем, Тамара относится ко мне очень хорошо, заботливо, ненавязчиво. И накормит, и напоит, и вообще я у нее отдыхаю, а в ответ-то требуется всего чуть-чуть взаимной симпатии (фи, гадкий мальчик?), и мне это не трудно, так как противного в ней ничего нет, а симпатичных черточек много.

Да и куда мне деваться в часы, когда училище пустеет, ребята уходят в город, а в клубе одни «салажата»? Можно было бы, конечно, не поддаваться таким настроениям и заняться наукой или еще чем-нибудь интересным, но куда уж мне... с моим-то подлым характером! Да и не хочется записываться в серьезные умники.

Однако никакого, хотя бы самого маленького, ответного чувства у меня нет. Просто так поддерживаю знакомство от нечего делать. Впрочем, и веду себя вполне порядочно, в том смысле, что ни заверений, ни намерений и ни слова о любви. Наоборот, я высказываю Тамаре свои эрзац-мысли по данной проблеме с таких позиций, что не всякая выдержит. Но в ответ только вздох.  {161} 

Но... между всем этим в моей душе неотступно витает образ, от которого я не в силах избавиться. Ах, Нинка, Нинка! Кажется, позови вот она сейчас, ну хоть в насмешку, хоть на минутку, и бросился бы я в этот омут, очертя голову. Я вспоминаю то время, когда, приехав из Кронштадта, скитался под проливным дождем и, сжимая зубы, проклинал и Нинку, и всех чертей, и самого Господа Бога. Тогда я мечтал о краюхе хлеба, о стопке водки, о сухой тельняшке, о простом внимании. А вот теперь, когда всего этого в избытке, я душу бы отдал за то, чтобы повторить мгновение или хотя бы просто увидеть Нину. Мне вспоминается ее славная и ладная фигурка, ее замечательные руки, ее манера держаться, двигаться, разговаривать, смеяться. Вот тогда Тамара делается мне действительно противной, и я ненавижу в такие минуты и ее, и Нину, и самого себя.

Ну что ж. Осталось мне жить в Ленинграде меньше трех месяцев. Уеду. Будет интересная работа, интересное, нужное и милое моему сердцу дело. Забудется вся эта дребедень. Может, встречу хорошую девушку, к которой смогу, относиться по-человечески, без выкрутасов и сумасшествий. А пока доживу уж как есть. Да и времени ни на что нет. Госэкзамены на носу.

2 марта.

Вчера отмечали день рождения Тамары. Гостей у нее собралось человек двенадцать. Было весело, уютно и сытно, а присутствие родителей не позволяло молодежи распоясаться, облагораживало. Судя по всему, Тамара пребывала в прекрасном расположении духа, да и у меня настроение вполне сносное. Танцевали, смеялись, закусывали.

Однако самым существенным событием в этот вечер был разговор с Владимиром Денисюком и его женой. Друзья повели на меня настоящую атаку. Особенно усердствовала Наталья. Она, видите ли, очень хочет, чтобы мы с Тамарой поженились. Ах, как она меня агитировала!

Наталка говорила, что я дурак, что лучшей жены, чем Тома, мне не найти, что она очень хорошая, добрая, честная, что она очень меня любит, привязалась ко мне. Все мои девчонки, которых Наталья знает наперечет, на ее взгляд, и в подметки Тамаре не годятся. А я и не возражал, поскольку она права.

Наталка размечталась о том, как хорошо было бы мне вместе с Владимиром получить назначение на один корабль, а потом получить одну квартиру на обе семьи и жить вместе в трех комнатах (две спальни и общая гостиная). Володь-ка сдержанно поддакивал, опасаясь, по-видимому, что во мне проснется дух корпорации молодых идиотов, и я оглашу  {162}  содержание недавнего рапорта с просьбой служить на Тихом океане. Это было бы ударом по розовой мечте, поскольку для ленинградских девчонок даже Таллинн, не говоря уж о Либаве, это безнадежная провинция и дальнее захолустье.

Но я молчал и только грустно улыбался, посматривая на кружащуюся в вальсе Томочку. А думал я в это время о том, что все эти Наталкины мечты пойдут прахом, потому что вскоре я в очередной раз окажусь свиньей.

Впрочем, почему же свиньей? Было бы гораздо хуже, если бы я женился на Томке, нисколько ее не любя. Разорвав с ней сейчас я, по-видимому, причиню ей огорчение, может быть, даже значительное, но будет совсем плохо, если это случится после замужества. Да и рвать-то не надо, поскольку ничего нас не связывает. Мы просто знакомы, а знакомство наше закончится тем, что вскоре я уеду к новому месту службы. Вот и все!

Я понимаю Тамару. Ей уже пора замуж, ведь вчера ей исполнилось 24 года. Понимаю и Наталку. Создавая собственную семью, так хочется сохранить подруг и друзей юности и хорошую компанию. Но, друзья мои, ведь мне-то, как известно, не исполнилось еще и 22 лет, да и какой из меня муж. Я же голодранец, перелетная птица, скиталец морей. Мне в Сингапур охота, а не в уютную квартирку с общей гостиной. Не надо меня агитировать!

12 марта.

Позавчера явился ко мне Борис Маврин и доложил, что неожиданно встретился в клубе с Ниной. Она подошла и поздоровалась.

— Здравствуй, Боренька, как поживаешь?

— Ничего, спасибо.

— Не знаешь ли где Аркадий?

— Аркадий? — Борька сделал большие глаза. — Наверно, гуляет где-нибудь в городе.

— Передавай ему привет и скажи, что я написала ему письмо. Он должен получить, а я поехала домой.

На том и расстались, но Борис кинулся в роту, чтобы доложить о происшествии.

— Хотите, товарищ главный старшина, догоню и приведу назад?

— Не суетись, Маврин! Торопливость на флоте не ценится. Расскажи-ка еще раз.

Меня уже била нервная дрожь. Что за письмо? Почему? Неужели? Ах, если бы?

Промучился весь вчерашний день. Даже заниматься не мог как следует, несмотря на сегодняшний экзамен.  {163} 

Ну и дурак же! Разве ты мужчина? Тряпка! Ну и пусть... Пусть дурак... Пусть тряпка... Лишь бы у нас с ней все было по-старому. А может по-новому? Да пропади оно все пропадом!

Впрочем, «тактику флота» сегодня утром сдал на «четверку», а вернувшись с экзамена в роту, обнаружил у себя на столе вот это письмо:

«Здравствуй Аркадий!

Прости меня, что не ответила на твою открыточку. Я так растерялась, получив ее, что не сразу и сообразила, как следует поступить. Ведь только ты один не забыл о дне моего рождения и поздравил меня с двадцатилетием. Не скрою, мне было очень приятно, что именно ты поздравил. Большое спасибо!

А я никогда не забывала тебя. Ведь в нашей дружбе не было ничего плохого, и мне приятно вспоминать то, что было. Я порой очень ругаю себя за свои резкие слова и поступки. Так было ив тот раз (не буду вспоминать, ты ведь и так все помнишь). Потом мне было стыдно и даже горько, но не в моем характере первой подходить к человеку после ссоры, даже если я виновата. А в этот раз виновата была, конечно же, я.

Мне казалось, что если я первая подойду или напишу тебе, то этим унижу себя. Глупая я, правда? Но все же я думала и чувствовала и ждала, что ты когда-нибудь скажешь или напишешь мне хоть пару слов. Так и свершилось — ты написал.

Аркадик, веришь ли, я так хочу с тобой встретиться. Да, да встретиться! И если ты еще не имеешь постоянной девушки, и если ты не против, то приезжай ко мне. Не считай, что, решившись написать это письмо, я не обдумала всего, что с нами происходило. Это было совсем не просто, но я много думала, сомневалась и все же решила написать.

Если ты приедешь ко мне, я буду очень рада. Буду надеяться, буду ждать.

Нина».

Трудно передать, что творилось у меня в душе после прочтения этого письма — радость и боль, восторг и страх, надежда и сомнения. В субботу сдам «торпедную стрельбу» и поеду к Нине. Волнуюсь, конечно, не столько по поводу экзаменов, сколько от ожидания предстоящей встречи. А в голову невесть откуда лезут вирши бессмертного Дениса:

19 марта.

В субботу был у Нины. Она встретила меня приветливо, но осторожно. По-видимому, ее мучили сомнения по поводу того, как я отношусь и к ее письму, и к ней самой. Поговорили мы с ней пару часов, чувствуя как постепенно теплеет обстановка, но злоупотреблять ее доверием я не захотел и уехал в училище.

Зато в воскресенье с утра я снова был у нее, и мы провели вместе весь день. Разговаривали «за жизнь», с юмором вспоминали наши ссоры и совсем без юмора все, что было между нами хорошего. Я рассказывал Нине о своих училищных делах,

О друзьях и родителях, об экзаменах, о жизни и службе военных моряков, о том, что подал рапорт с просьбой направить меня после училища служить на Тихий океан, в Порт-Артур, на подводную лодку.

Нина слушала внимательно и заинтересованно, а наше взаимное недоверие постепенно растаяло совсем.

«Милый, я теперь переживать за тебя буду, за твои экзамены, за твою службу, — шептала мне она, когда неумолимое время властно требовало окончания свидания, — я ждать тебя буду, а ты не волнуйся, учись как следует, остальное все будет так, как ты захочешь».

Вот и сейчас, сидя за своим столом и готовясь к очередному экзамену, я тем не менее много думаю о Нине, о наших отношениях, о нашей жизни и, может быть, общей судьбе.

13 апреля исполнится ровно год с момента нашего знакомства, а меня все упорнее одолевает мысль: не увезти ли мне Нину с собой на Тихий океан. Ведь ни меня, ни *ёе ничего не удерживает в этом городе. Над нами не стоят родители, у нас нет ни малейшего имущества, но есть отчаянная решимость с головой окунуться в бурные волны неизведанной жизни.

Надо решать. И немедленно. Иначе мгновенно пролетят считанные недели, оставшиеся до выпуска, а последующий крутой поворот судьбы может сломать все.

Принимай решение, старшина!

24 марта.

Все решено. Через пару часов мы с Ниной отправляемся в Красный дом, что на углу Невского и Фонтанки, рядом с  {165}  Аничковым мостом, для того, чтобы объявить себя мужем и женой.

Вчера мы уже были в этом заведении, подали заявление, и на сегодня нам назначили время на 18.15 для регистрации. Отныне в моих «записках» не будет больше фигурировать фамилия «Белова». Отныне будет Нина Николаевна Михайловская! Звучит?

Не обошлось и без приключений. Вчера по пути в ЗАГС мы оживленно разговаривали о том, что своим родителям Нина сообщит о замужестве только после того, как все произойдет. Ну а я проездом через Москву отдам отцу курительную трубку, подаренную мне два года назад с условием возврата в случае женитьбы. Тогда это звучало как шутка. А теперь какие уж тут шутки.

Мы договорились, что никакой «свадьбы» не будет: не до того, госэкзамены в самом разгаре, да и не на что. Впрочем, ее хлебные карточки можно, по-видимому, отоварить тортом, а моей последней курсантской получки вполне хватит на бутылку нашей любимой «Запеканки». И не надо нам никаких гостей. Нам и так до чертиков хорошо вдвоем.

— Вы невнимательны, курсант! — вдруг врезался в наш разговор чужой металлический голос.

Мгновенно прижатый к ноге палаш, щелчок каблуками, вздернутая к козырьку фуражки рука и высоко поднятый в лихом полуповороте подбородок не помогли. Передо мной стоял угрюмый армейский подполковник в застегнутой наглухо шинели и смотрел на меня рыбьими глазами.

— Судьба! — подумал я. — Сейчас посадит и разлетится в прах мечта идиота.

Однако все обошлось. Когда я доложил подполковнику, куда и зачем мы следуем, тот подавил улыбку, козырнул и, буркнув: «Будьте внимательны, ступайте», — быстро прошел мимо.

А я подхватил под руку смущенно стоявшую поодаль Нину, и через минуту мы уже с хохотом бежали к видневшемуся вдали Красному дому, чтобы никакие случайности не могли больше помешать нашим грандиозным замыслам.

3 апреля.

Вчера заместитель начальника политотдела училища капитан 2-го ранга Вахлаков вручил мне карточку кандидата в члены ВКП(б). До недавнего времени мне представлялось, что, когда я вступлю в партию, я стану каким-то другим, совсем новым что ли. Этот день, казалось, должен был быть для меня великим праздником. Мне очень хотелось написать в своих «записках» целый восторженный гимн. Иногда, лежа по вечерам  {166}  в койке, я заранее обдумывал те слова, которые должен написать здесь.

Но вот и сбылось — я кандидат в члены ВКП(б), а никакого гимна нет. Очевидно потому, что ничего не изменилось, никакого праздника не произошло. Только длинная и скучноватая канитель по оформлению разных бумажек, да в конце крепкое пожатие руки и простые слова:

— Ну вот, храни документ и всегда о нем помни. Только сейчас я сообразил, что так оно и лучше, что партия это не праздник, не бурное ликование, не воспевание хвалебных гимнов, а простая, будничная и трудная работа.

Ничего в моей жизни не изменилось, никаким «совсем другим» я не стал. Да это и понятно, потому что по существу я ведь уже давно партийный человек, с детства, с пионерского отряда. Ничего не может, да и не должно изменяться.

18 апреля.

Ровно через час я пущусь в свое последнее плавание в училище. Мне предстоит государственный экзамен по навигации. «Прокладка!» Сколько я переделал этих прокладок и в училищных классах, и на кораблях, а вот теперь эта последняя, которая зафиксирует мою квалификацию корабельного штурмана.

В зале Революции уже расставлены прокладочные столы, разложены карты и задания. По залу уже расхаживают строгие члены государственной комиссии. Нас в зал пока не пускают.

У меня тоже все приготовлено. Навигационный журнал, мореходные таблицы, параллельная и логарифмическая линейки, морской транспортир, циркуль-измеритель и несколько остро заточенных карандашей аккуратно разложены на моей койке. Сейчас допишу эту заметку, переоденусь в форму первого срока и в назначенное время заступлю на четырехчасовую «штурманскую вахту».

Главное — внимание. Не ошибиться ни в одном десятичном знаке, ни в одном уголке. Проверять самого себя и контролировать. Вычисления проверять графикой, графику — вычислением. А над всем этим должен господствовать здравый смысл и твердое понимание основных принципов навигационного искусства. Настроение хорошее. Весело. Бьет легкая спортивная дрожь. «Как лев» буду вести свой условный эсминец или лидер, а когда поставлю его на якорь и отчитаюсь перед государственной комиссией, то поеду к Нине. Как хорошо моряку, если дома ждет жена!

Когда я заканчивал десятый класс и был на подготовительном курсе в Москве, отец сказал мне:

— Ну вот, Аркаха, это твой последний рейс.  {167} 

Я, было, так и посчитал, но потом понял, что рейсы-то только начинаются. Этот экзамен — тоже вроде бы «последний рейс», да не совсем. Вся жизнь впереди и сколько еще будет в этой жизни всяких рейсов. В ней не будет только одного, не будет «последнего рейса».

Ну ладно, ладно! Успокойтесь-ка молодой человек. Стисните зубы. Выкиньте из своей дурной башки все посторонние мысли, оставьте там только цифры и линии, сосредоточьтесь и... жмите на всю железку.

Итак! Вперед!

27 апреля.

Вот и все — училище окончено. Государственные экзамены остались позади. Окончил по списку двадцать четвертым. В приложении к моему диплому значится 15 отличных, 16 хороших и 3 посредственных оценки, но меня особенно радует то, что по главному моему предмету, по «навигации» я получил «пятерку».

Скоро полночь. За стеной в ротном зале мои хлопцы уже выполнили команду «отбой», а я сижу в старшинской в одной тельняшке, матросских штанах и пишу при свете настольной лампы с низко опущенным абажуром. Завтра мои курсантские шмотки полетят к чертовой матери в коптерку. А жалко. Ведь семь лет носил. Привык. Хорошая и удобная была одежда.

На вешалке у стены тщательно отутюженный синий китель и черная тужурка с ясными Пуговицами и золотистыми лейтенантскими погонами. Офицерские брюки перекинуты через спинку стула. Сверху наброшена белоснежная сорочка с твердым накрахмаленным воротничком и манжетами. Рядом стоят новые, жесткие и ослепительно блестящие ботинки.

Завтра нам зачтут приказ о производстве в офицеры, вручат дипломы и кортики и вместе с последним училищным балом разгонят в разные стороны.

Мы с Ниной разгоняемся в сторону Тихого океана. Владимир Денисюк и Игорь Петров остаются на Балтике. Май Кузнецов, как впрочем и многие другие выпускники, проследуют в одном с нами направлении. Я уже видел свое предписание во Владивосток, в Управление кадров флота. На какой корабль я назначен, пока еще неизвестно, но начальство сказало, что моя просьба о назначении штурманом на подводную лодку и, может быть даже в Порт-Артур, будет удовлетворена.

Конечно, такая неопределенность это не совсем хорошо, но ведь «Поэзия — вся езда в незнакомое», а поэзия морской службы — тем более.

К моему удивлению и, честно говоря, к удовольствию, Нина, не покидавшая Ленинград даже в страшные годы блокады, наотрез отказалась обсуждать вариант моего отъезда в одиночку.  {168} 

— Только вместе с тобой, — сказала она, поморгав ресницами, которые, как мне показалось, подозрительно заблестели, — я уже и из Ленинграда выписалась.

И Нина положила передо мной свой паспорт, где на прописочной страничке стоял синий милицейский штамп: «Выпи-сан(а), в связи с выездом в...», а дальше черной тушью каллиграфическим почерком выведено: «г. Порт-Артур, к месту службы мужа».

Во как! Одним словом, ты стал взрослым, Аркаха, ты вышел на свой собственный путь. Держи теперь точно по курсу, лейтенант, навстречу неизведанной, но прекрасной судьбе моряка!

Порт-Артур

28 апреля 1947 года, на 3 месяца ранее установленного срока, состоялся 24-й советский и 1-й послевоенный выпуск лейтенантов флота из Высшего военно-морского училища имени М. В. Фрунзе. 465 лейтенантов, получив погоны, кортики, дипломы и приказы о назначении, разъезжались по флотам и флотилиям.

Самая многочисленная группа, более ста выпускников, направлялась на Тихоокеанский флот, куда в последние годы интенсивно поступали по «ленд-лизу» фрегаты, торпедные катера, тральщики, десантные суда, и которому особенно требовалось свежее офицерское пополнение.

Подавляющее большинство лейтенантов устремлялось «на край земли» вместе с юными женами, рискнувшими променять суровый послевоенный, однако начавший приходить в себя Ленинград на заманчивую неопределенность и блистательную непредсказуемость лейтенантской и личной судьбы. Было весело, жутковато и беззаботно. «Отпуска вам не будет, — говорило училищное начальство, — не зря ведь досрочно выпустили. Не горюйте, приедете на флоты, вступите в должности, осмотритесь, а там командование решит, что делать с вашими отпусками».

А мы и не возражали. Собираться в дорогу легко и просто. У нас с Ниной на двоих всего-то пара чемоданов: один с моей флотской формой одежды, другой с ее платьями и обувью, а кроме того, два серых казенных одеяла, четыре простыни да шинель в чехле, пристегнутая к одному из чемоданов.

У других и того проще. Май Кузнецов, например, отъезжающий в одном со мной направлении, посчитал излишним обзаводиться не только женой, но даже нательным бельем. Лишившись привычной курсантской тельняшки, он надевал на голую шею крахмальный воротничек, пристегивал к нему, а также к поясу брюк не менее крахмальную манишку с галстуком и сверху натягивал черную тужурку с золотыми погонами. Быстро и без хлопот.

— Для тихоокеанской группы, — говорили нам, — на 10 мая заказаны несколько вагонов в «Пятьсот веселом» Москва—Владивосток. Билеты в комендатуре, а оставшаяся неделя в вашем распоряжении.  {173} 

Прособиравшись в Ленинграде всего пару дней я, наконец, заявился в Москву, чтобы представить отцу, теткам, деду с бабушкой свою молодую жену, о которой они слыхивали, но никогда не видели.

Наиболее откровенно отреагировал на это событие дед:

— Это-ж надо! — ворчал он себе в бороду, но так, чтобы я слышал. — Такой «стручок», а в экую Тму-Таракань за собой девушку тащит!

Я не сердился, хотя и ловил себя на мысли, что порой действительно ощущаю себя «стручком». Совсем недавно, будучи старшиной курсантской роты, с четырьмя шевронами на левом рукаве и главстаршинскими погонами на плечах, я чувствовал себя солидно и уверенно. А тут вдруг превратился в «лейтенантика» в коротком кительке и с «кортиком, подвешенным косо». Ни роты, ни подчиненных, ни обязанностей, ни ответственности. Противное ощущение.

Наверное, поэтому я наотрез отказался пользоваться аттракционами в Центральном парке культуры и отдыха, куда мы небольшой компанией завалились в день Победы накануне отъезда. Вместо меня, подхватив безмятежно улыбающуюся Нину, самозабвенно и до одури крутился на каруселях лейтенант Май Кузнецов, полоская по ветру кончиками уже порядочно отрощенных усов и колоколами не по-офицерски расклешенных брюк. Но все равно было весело, жутковато и беззаботно.

А на следующий день «Пятьсот веселый» увез нас из Москвы. Лично мне в пути всегда хорошо. И тут грех жаловаться. Это ведь не эшелон теплушек, на нарах которого я катался до Ачинска в 1941 г. Вагоны вполне «цивилизованные», правда, без плацкарты, но с размещением по три пассажира на нижних местах, одним лежачим местом на средней и «бесплатным резервом» на багажной полках.

Устроив Нину на среднюю, мы с Маем Кузнецовым и Витькой Тронем делили повахтенно багажные и чувствовали себя преотлично, поскольку наши продовольственные аттестаты позволяли три раза в сутки, практически на любой крупной станции, получать в комендатурах хлеб, щи, кашу с мясом и кипяток. Остальным занимались жены в меру своих благоприобретаемых хозяйственных способностей. Поэтому одиннадцать суток пути пролетели как один миг среди лихих курсантских песен под гитару и задушевных разговоров о грядущей судьбе.

Мы прикатили во Владивосток в последние и дождливые дни мая и всем скопом — в сто лейтенантских начинающихся семей — были размещены в казармах флотского экипажа, что на Первой Речке.

Ротный зал, двести коек — сто лейтенантских и почти столько же женских. И ни малейшей жалобы, никакого хамства  {174}  или неуважения друг к другу. Все достойно и целомудренно, хотя у каждого своя судьба и своя семья.

Так мы прожили с месяц, недоумевая по поводу той спешки, с которой нас выпроводили из Ленинграда. Ждали, пока Управление кадров флота распишет нас по конкретным кораблям и частям. Ходили гулять в город — и парами, и группами. Любили посещать цирк «Шапито» и ресторан «Арагви». Получали удовольствие от экипажной бани, где часами могли плескаться под душем вместе с нашими девчонками.

Постепенно ротный зал экипажа пустел. Лейтенанты получали назначения и уходили на корабли. Вот уже убыл к новому месту службы Май Кузнецов, назначенный помощником командира десантного судна. Наконец и мне сообщили, что я определен штурманом на подводную лодку «Щ-121» 4-й бригады подлодок Порт-Артурской военно-морской базы и что в ближайшие дни военный транспорт «ВТР-27» примет на борт всех офицеров с семьями, направляющихся в Порт-Артур.

«Военный транспорт» оказался старой, ржавой, сухогрузной «калошей», в свое время дооборудованной для перевозки войск. Говорили, что именно на нем доставлялись войска десанта в Сейсин в 1945 г. Его грузовые трюмы были заполнены четырехэтажными нарами, наскоро сбитыми из неоструганных досок. Все «коммунальные удобства» сосредоточены в «скворечнике»-будке, нависающей прямо над гребным винтом, за обрезом кормы. Заглянуть в очко «скворечника» жутковато было даже мне. Как же будут пользоваться этим сооружением наши дамы? Вентиляция и освещение в трюме естественные — через неприкрытый грузовой люк.

Я разместил Нину на верхних нарах. Беззаботно и безответственно заявив, что «здесь очень удобно», она принялась за обустройство ложа. Это позволило мне удалиться на рекогносцировку. Но как только транспорт вышел из пролива Босфор Восточный, стало сильно качать, и я вынужден был возвратиться к не на шутку побледневшей жене.

Через несколько часов нас уже трепал беспощадный шторм. Такого я еще не видывал! Море сделалось седым и буквально ревело. Верхушки волн срывались ветром и захлестывали открытый грузовой люк, проникая в трюм, в глубине которого уже с шумом переливались тонны воды вместе с нечистотами.

На Нину было страшно смотреть. Она пролежала все четверо суток похода, не поднимаясь с нар, не принимая пищи, не разговаривая и ни на что не реагируя. Только тихо стонала, да изредка утирала мокрым полотенцем позеленевшее лицо и, ставшие совсем черными, губы. «Да-а, это тебе не зал Революции, со сверкающим паркетом и звуками полонез-мазурки,  {175}  — думал я, прислушиваясь к реву ветра и грохоту волн за бортом. — Кончилась наша семейная жизнь. Пошлет она меня к черту со всей этой идиотской экзотикой. Наверно, прав был дед!»

Но все кончается. Кончились и эти мучения. Мы с Ниной и двумя чемоданами оказались на твердой земле, в легендарном Порт-Артуре, на какой-то кривой и пыльной, но зеленой улочке, перед каменным забором у входа на контрольно-пропускной пункт бригады подплава. В штабе меня принял пожилой капитан 2-го ранга.

— Ага, — сказал он, — мы Вас давно ждем. Яйло не может без штурмана. Ваша «Зубатка» во-он там на рейде, — махнул он рукой куда-то в сторону, — начала отработку «вступительной» на якоре. Катер будет через 15 минут.

Видимо, что-то в моем выражении лица показалось ему ненормальным, потому что, строго взглянув на меня, он добавил:

— Ну, что еще? Какие проблемы? Ах, Вы еще и женаты? Не волнуйтесь, это мы возьмем на себя.

— Мария Ивановна, — окликнул он кого-то, приоткрыв дверь в соседнюю комнату, — займитесь лейтенантшей!

Выйдя из штаба, я успел только пришить чистый подворотничок к изрядно замызганному уже рабочему кителю, да еще раз взглянуть в полные ужаса и слез глаза жены. Но тут подошла какая-то симпатичная средних лет женщина и увела Нину вместе с чемоданами. А меня вскоре разъездной кате-ришка доставил к темно-зеленому борту стоящей на рейде подводной лодки, на боевой рубке которой большими белыми буквами было написано «Щ-121».

Довольно неумело вскарабкавшись на узкую палубу, я был встречен не очень приветливой личностью, в рабочем кителе, с повязкой вахтенного офицера на рукаве.

— Мичман Тимофеев, — произнесла личность негромко и как бы нехотя, но все же вздернув ладонь к козырьку фуражки. — Командир и офицеры собрались за обеденным столом и ожидают Вас.

Ступив, таким образом, впервые в жизни на борт подводной лодки, я проворно спустился в рубочный люк и через несколько секунд очутился в отсеке, где за крохотным столом, сервированным к обеду, восседал командир корабля капитан 3-го ранга Яйло в окружении своих офицеров.

Я вытянулся и представился. Командир указал мне место рядом с собой и произнес:

— Это наш новый штурман. Его-то нам как раз и не хватало, — а потом он коротко представил каждого из сидящих за столом:

— Старпом — Георгий Неволин, — медленно и внятно  {176}  говорил командир, — замполит — Александр Пеняев. Механик — Лев Медведев.

Мне показалось, что пожилой механик, в капитан-лейтенантских погонах, чуть заметно подмигнул мне левым глазом.

— Минер — Иван Малинин. Есть еще доктор, но он на берегу, — продолжал командир. — А меня вне службы зовут Андреем Георгиевичем. По национальности, чтоб Вы знали, я грек, но на Вашей службе это не отразится.

Вестовой принес бачок с первым блюдом. Разлили, каждый сам себе, начиная с командира.

— Ну, поскольку у нас сегодня праздник, обед будет «морским», — сказал Яйло и вытянул откуда-то из-за спины графин с розовой жидкостью. — Спирт с экстрактом! — добавил он и посмотрел на меня. — Вы как, штурман, насчет этого? Употребляете?

— Могу, — ответил я коротко.

— Вот и прекрасно, — сказал командир. — Выпьем за успехи штурмана. Его успехи — это наше благополучие, — и лично разлил каждому по треть стакана.

Суп ели молча. Только Яйло задавал иногда короткие вопросы о том, как там дела в Ленинграде, да и вообще в России. Я по возможности коротко и вежливо отвечал.

Принесли второе блюдо. Командир стукнул ногтем по графину и обвел всех взглядом.

— Может быть, кто-нибудь еще желает? Все молчали.

— А Вы как, штурман?

— Могу, — еще раз брякнул я, внутренне ужасаясь собственной наглости.

— Тогда мы с Вами выпьем, а им всем, по-видимому, достаточно, — и командир налил в мой стакан добрую половину, а себе чуть поменьше.

Я, конечно, понимал, что мне устраивается беспощадный экзамен, но решив держаться до конца, проглотил, не поморщившись, предложенную порцию, заел котлеткой и вежливо, но твердо сложил на пустой тарелке нож с вилкой, лезвием от себя, как учили в училище.

— Ну, я посплю малость, — сказал командир, — адмиральский час — священная традиция, а Вам, штурман, на вахту заступать. Боцман Тимофеев извелся поди? Не обессудьте!

Я вышел из-за стола, одернул китель и поднялся на мостик, где сумрачный боцман сунул мне нарукавный знак вахтенного офицера и, буркнув что-то вроде: «Здесь все без замечаний», — скрылся в.люке.

Осмотревшись, я расспросил матроса-сигнальщика о находящихся на видимости кораблях и постах, вспомнил все, чему учили, взглянул «куда смотрит» якорь-цепь, прикинул «на мокрый  {177}  палец» ветер, оценил «на выпуклый глаз» дистанцию до ближайших опасностей, бросил за борт чурку и засек количество секунд, когда она сползла за корму, пошарил биноклем по недалеким берегам и натянул на левый рукав красно-белую повязку с золотой звездочкой.

В это время на мостик вылез старпом.

— Ну, как ты тут? Ориентируешься? — спросил он. — Может, надо чего? Ты что и вправду впервые на лодках? Твоя койка во втором отсеке по левому борту, вторая от кормовой переборки, первая внизу, над стеллажной торпедой, рядом с моей. Понял?

Я кивнул.

— Надводный гальюн в надстройке или «орлом по способности», а в подводном положении, если приспичит, ведро есть в «первом» между торпедными аппаратами. Но я не рекомендую, — добавил старпом, криво улыбнувшись, — в остальном сам разберешься. Тебя в 16.00 Малинин сменит. Не подведешь?

Получив утвердительный ответ, Георгий Лукич юркнул в люк, а я остался на целый час один со своими мыслями о первых шагах офицерской службы.

Ровно через час на мостик поднялся Яйло. Выслушав мой рапорт и бросив беглый взгляд вокруг, он закурил папиросу и, обращаясь в пространство, задумчиво произнес:

— Не полагайте, штурман, что все мы тут пьяницы и грязнули, пропитанные тавотом и соляркой. Зарубите себе на носу, что лейтенант не может быть долго в этом дерьме, — и командир потрепал обшлаг рукава своего рабочего кителя. — Он должен быть весь в белых штанах. Вы знаете, что такое чесуча? Настоящая китайская шелковая чесуча? Это у меня служба может не получиться, потому что я грек, а у Вас должна быть блестящая карьера. Вернемся в базу, закажите себе белые штаны, штурман. — Он постоял еще немного молча, затем бросил окурок за борт и тихо произнес:

— Пора и совесть знать. — И вдруг неожиданно и неистово заорал в переговорную трубу:

— Внизу-у! Учебная-а тревога-а!

Так началась моя многолетняя подводная служба.

Сердце учащенно билось, когда «Зубатка», отстояв на рейде ровно десять суток и отработав все элементы организации службы, предусмотренные «вступительной» задачей в курс боевой подготовки, снялась с якоря и направилась в Старую гавань.

Уже неделю в нагрудном кармане моего кителя лежал семафорный бланк с сообщением командиру от оперативного дежурного бригады о том, что лейтенанту Михайловскому  {178}  предоставлена комната в доме № 14 по улице Морской. Я, естественно, хотя и радовался, но и волновался в ожидании встречи с женой.

Перед началом перехода, когда все мы уже разбежались согласно команде «по местам стоять, с якоря сниматься», и боцман доложил, что «якорь чист», на мостик поднялся Яйло. Он сменил свой изрядно заношенный рабочий китель на безупречно белый, с золотыми погонами и серебристым знаком «Командир подводной лодки» на клапане правого нагрудного кармана. Вместо потрепанной пилотки его голову украшала великолепная фуражка с белоснежным чехлом и «дубами» на козырьке.

— При швартовке Ваше место, как известно, на кормовой надстройке, штурман, — сказал командир, — но там хороший старшина команды, справится и без Вас, так что Вы побудьте на мостике и посмотрите, как я работаю. Вам это может пригодиться в дальнейшем.

— Есть! — ответил я и примостился возле своего пеленгатора, а командир, окинув прощальным взором изрядно надоевший рейд, подошел к тумбе и изящным жестом взялся за рукоятки машинных телеграфов.

Уже через час «Зубатка» ловко ошвартовалась правым бортом к стоящей у стенки подводной лодке с бортовым номером «Щ-124». По корме у нас борт о борт находились еще две «Щуки» — «Щ-122» и «Щ-123», а по носу два красавца «Сталинца» — «С-52» и «С-53». Таким образом, весь «щучий» дивизион оказался в сборе.

Как только был подан трап, Яйло, под длинную трель старпомовского свистка и оглушительную команду «Смирно!», небрежно козырнув флагу, перемахнул через барбет соседней лодки и взлетел на стенку навстречу наблюдавшему нашу швартовку командиру дивизиона капитану 2-го ранга Н. Обозову. Через минуту оба офицера удалились в здание штаба бригады.

— Хорошо живется командиру, — с тоской думал я, пока экипаж приводил системы и механизмы в исходное положение, — когда же мне удастся выбраться хоть на часик и проведать Нину? И спросить-то не у кого, да и неудобно.

Но вскоре из штаба вышел Яйло и, подойдя к лодкам, широким жестом пригласил меня на стенку.

— Ступайте домой, штурман. Обустраивайтесь. На корабле быть завтра в 8.00, — сказал он строго, но потом чуть улыбнулся и добавил:

— Я же понимаю, что лейтенантская жена в собственной комнате — это очень серьезно. Но не забывайте мой Вам наказ про белые штаны! — И Яйло многозначительно поднял вверх указательный палец.  {179} 

Разыскать мой новый дом оказалось совсем нетрудно. Он размещался в сотне метров за проходной бригады и представлял собой низкую одноэтажную китайскую «фанзу», прижавшуюся среди себе подобных к склону зеленого холма. Я зашел в крохотный дворик, по которому расхаживали куры и где у забора хрюкал поросенок, а на лавочке сидели пожилой мичман с дородной супругой и щелкали семечки.

— Здорово сосед! — сказал мичман и указал пальцем на низкую дверь в стене.

Приоткрыв эту дверь, я сразу же очутился в малюсенькой комнатушке, добрую половину которой занимала здоровенная кровать, едва оставляя место небольшому столу и единственному стулу. На кровати, покрытой совершенно незнакомым мне великолепным шелковым покрывалом, на фоне прибитого к стене столь же незнакомого гобеленчика, изображавшего охоту на львов в Аравийской пустыне, сидела улыбающаяся, вполне розовощекая и очень симпатичная Нина.

— Здрассте! — только и успел сказать я, как мы кинулись в объятья друг к другу.

Ранним утром следующего дня, плескаясь над круглым котлом в крохотном закутке, который почему-то назывался «ванной», я думал: «Да, все кончается и надо, к сожалению, бежать на корабль». Но ровно в 8.00, наглаженный, чисто выбритый, с белоснежным подворотничком, я уже стоял на палубе «Зубатки» в строю, на подъеме военно-морского флага. На соседних палубах стояли другие экипажи 11-го дивизиона — 4 бригады подводных лодок.

Бригадой командовал капитан 1-го ранга Федор Федорович Павлов, один из опытнейших подводников-тихоокеанцев. Ему вскоре, к великой гордости всех порт-артурских подводников, было присвоено воинское звание «контр-адмирал».

Кроме «щучьего» дивизиона, корабли которого я уже упомянул, в состав бригады входил еще и «малютошный» 12-й дивизион, включавший шесть подлодок типа «М» VI серии с бортовыми номерами от 46 до 51. Это были крохотные кораблики водоизмещением всего в 160 тонн, однокорпусные, четырехотсечные с единственным дизелем, одним электродвигателем и гребным винтом. Мизерный экипаж такой «малютки»: 4 офицера, 9 старшин и 6 матросов. Тем не менее эти подводные лодки, вооруженные двумя торпедами в носовых аппаратах и пушкой-«сорокапяткой», для условий мелководного Желтого моря были, на мой взгляд, внушительной силой.

Командовал 12-м дивизионом Герой Советского Союза капитан 2-го ранга Сергей Прокофьевич Лисин, о котором в лейтенантских кругах ходило множество легенд, и как об участнике войны в Испании, и как о бесстрашном балтийце — командире «С-7», потопившем не менее 5 кораблей противника,  {180}  и как о несчастном подводнике, чудом спасшемся при гибели своей лодки от вражеского торпедного удара, но заплатившим за это спасение фашистским пленом, а затем и нашими лагерями.

Постепенно, врастая в обстановку, я уяснил, что лодками нашего дивизиона командуют известные и опытные офицеры: «Сайдой» («Щ-122») — капитан-лейтенант Михаил Гернер, «Угрем» («Щ-123») — капитан 3-го ранга Иван Губанов, «Палтусом» («Щ-124») — капитан-лейтенант Василий Шелопутов, «С-52» — капитан 3-го ранга Иван Кузнецов и «С-53» — капитан 3-го ранга Петр Синецкий.

Командирами-«малютошниками» являются капитан-лейтенанты Софьин, Ососков, Козлов, Князьков, Фащевский и старший лейтенант Баранов.

Знать командиров лодок бригады было очень важно, потому что эти люди вызывали у меня острейший интерес и величайшее к ним уважение, а нагрудный знак «Командир подводной лодки» с некоторых пор я стал расценивать повыше любого боевого ордена.

Постепенно я уразумел, что все офицеры нашей «Зубатки», кроме командира и механика, такие же новички, как и я сам. Именно поэтому «Зубатка» была поставлена на рейд для отработки «вступительной» задачи. Однако матросы, и особенно старшины нашего корабля, были опытными «подводными зубрами». Старшины срочной службы — это серьезные мужики, 25—27 лет от роду, призванные на флот еще до войны и не демобилизованные до сих пор. Все они несли свою службу безупречно и у них было чему поучиться.

Территория бригады подплава располагалась на северной стороне Старой гавани, или Восточного бассейна (так называлась эта сравнительно небольшая акватория, оборудованная только гранитными причальными стенками). Пирсов в ней не было. На территории размещался штаб, казарма и столовая для экипажей, торпедная и механическая мастерские, сухой док и склады. На той стороне, т. е. на южной стенке гавани, находились зарядовая станция, куда лодки периодически подходили для зарядки аккумуляторных батарей, а так же топливный склад.

Причальные стенки оборудованы подъездными путями для торпедных тележек и кранов и «курилками» под открытым небом — главным местом для политинформаций, отдыха и задушевного неформального общения подводников.

Рабочие комнаты имели только командиры лодок, для которых в штабе бригады выделено два небольших помещения, по одному на дивизион. «Фендра», т. е. лейтенанты и помощники с замполитами, ни служебными, ни бытовыми помещениями на берегу не обладала. Поэтому, наверно, от безысходности  {181}  я довольно быстро «развернулся» и сообразил установить в спальном «ротном зале» казармы свой рабочий стол, на котором корректировал полученные из гидроотдела карты.

Гидроотдел находился в Новом городе, довольно далеко от бригады. Путешествуя туда и обратно, я постепенно на местности уяснял, как речка Лунхе делит китайский городок Люйшунь на Старый и Новый город.

В Старом городе живут в основном советские моряки. Тут же, в саду «Этажерка» размещается Дом офицеров с кинозалом, вполне приличным рестораном, библиотекой, танцевальной и спортивными площадками. Неподалеку располагается Спортклуб со стадионом, спортивными залами и плавательным бассейном. Особняком стоит солидное здание штаба Порт-Ар-турской военно-морской базы, где восседает пока еще не ведомый мне, но грозный по слухам контр-адмирал Ципанович.

В Новом городе население в основном китайское. Там находится центральная площадь с обелиском Славы советским солдатам — освободителям Порт-Артура от японских оккупантов. Неподалеку большой базар со всякой снедью, начиная с овощей и обыкновенных кур и кончая экзотическими трепангами, устрицами, запеченными в тесте, и свежими осьминогами. К Новому городу примыкает Западный бассейн с Новой гаванью, где базируется бригада торпедных катеров и дивизион фрегатов. Здесь же размещаются причалы торгового порта.

От моря внутренний рейд Порт-Артура отделяет длинный, извилистый и скалистый полуостров Тигровый Хвост. Между кончиком этого «хвоста» (с маяком Рокотан на нем) и находящимся на противоположном берегу Электрическим утесом расположен проход на внешний рейд в открытое море. Неподалеку от маяка, на видном месте установлен памятник русским кораблям, погибшим при обороне Порт-Артура в 1904 г.

Доминирующей высотой над городом и рейдами является сопка Перепелиная, на куполообразной вершине которой выстрелена в небо гигантская башня — памятник событиям русско-японской войны. Вместе с тем эта башня не только памятник, но и великолепный навигационный ориентир.

Подходы с моря к рейдам и бухтам Порт-Артура прикрываются артиллерийскими батареями, а город и порт с воздуха — зенитно-артиллерийскими частями, разбросанными по окрестным сопкам. Привыкая к местности и изучая наиболее приметные ориентиры, я начинаю различать и узнавать сопки: Крестовую и Опасную, Золотую и Зубчатую, Угловую и Орлиное гнездо.

Готовясь к предстоящим выходам в море, я часами просиживаю над навигационными картами, изучая «театр», рассматривая длинный хребет Ляодунского полуострова, делящий  {182}  северную часть Желтого моря на Ляодунский и Корейский заливы. Здесь мне предстоит плавать.

Южная оконечность Ляодуна, отсеченная от него двумя глубоко врезавшимися в сушу бухтами, называется полуостровом Квантун. На нем-то и расположен Порт-Артур, а неподалеку от него — крупный город и порт Дальний (по-китайски Далян). Берега Квантуна изрезаны бухтами с экзотическими русскими названиями: Голубиная, Белого волка, Тигровая, Восьми кораблей. Вокруг Квантуна множество архипелагов и отдельных островов. Наиболее интересны архипелаги Эллиот и Блонд с соответствующими труднопроизносимыми китайскими названиями «Личжаныианьледао» и «Вайджань-шаньледао»» а также крупные острова: Хайандао, Юаньдао и Рохан.

Желтое море мелкое. Глубины повсеместно от 25 до 55 метров, и лишь отдельные редкие впадины достигают 90. Как же здесь плавать-то на подводной лодке?

Мой циркуль-измеритель вышагивает по картам, фиксируя, что до ближайшего порта Дальний всего 30 миль морского пути, а вот до корейского Чемульпо целых 300. Такое же расстояние до ближайшей американской базы в Циндао. Цусима от нас в 600 милях, а вот до Владивостока мой циркуль отсчитывает аж 1200 морских миль.

— Эка, куда меня занесло, — думаю я, складывая карты, — но все равно это безумно интересно.

Вскоре последовали мои первые выходы в море в этой непростой офицерской должности. «Зубатка» отрабатывала задачу организации плавания в надводном и подводном положении. Это простейшая, но и важнейшая в подводном деле задача. Выходили в море мы ненадолго, зато практически ежедневно. В 8.00 снимались со швартовых, а к 20.00 уже стояли у стенки в Старой гавани.

На выходах я очень старался, однако ощущал эдакую практическую беспомощность. Я брал пеленг на открывшийся ориентир и кубарем скатывался в центральный пост, чтобы записать время и отсчет лага. Затем опять бегом взлетал по вертикальным трапам на мостик к пеленгатору, но порой забывал отсчеты и бегал снова и снова. Через пару часов такой работы я был весь в мыле, а вечером едва волочил ноги, возвращаясь после службы к ожидавшей меня жене.

Впрочем, командир ни разу не упрекнул меня недостаточной точностью места или неверным расчетом курса, однако вскоре, наблюдая мою работу, поманил меня пальцем.

— Не суетитесь, штурман, — с безупречной дикцией произнес Яйло, — торопливость хороша только при ловле блох.

Он посмотрел на выражение моего лица и, оценив эффект, произведенный этой незаурядной мудростью, добавил:  {183} 

— Каждый офицер, а лейтенант в особенности, должен обладать обостренным чувством собственного достоинства. Говорю это Вам несмотря на мое греческое происхождение, — и привычным жестом поднял вверх указательный палец.

Через некоторое время я стал соображать, что незачем в самом деле вихрем и без толку мотаться вверх-вниз за каждым пеленгом. Ведь гораздо проще, находясь за штурманским столом, записать время и отсчет лага, пустить секундомер и, подвесив его на шею, с записной книжкой в кармане не спеша подняться на мостик. Осмотреться, пропеленговать слева направо все видимые ориентиры, записать при этом пеленга и отсчеты секундомера, а затем можно даже курнуть, обменяться фразой с вахтенным офицером или посмотреть на выражение лица командира. Спустившись вниз, надо остановить секундомер, заметив при этом время и отсчет лага и, разогнав пеленга по отсчетам и моментам, можно уже не торопясь и вполне осмысленно выбрать те из них, которые наилучшим образом соответствуют ситуации. Теперь уже ничто не мешает определить место корабля, вычислить невязку и подумать над ее происхождением.

Чем больше мы плавали, тем больше я придумывал подобных нехитрых приемов рационализации собственного труда. Вскоре началась отработка погружений и плавания под водой. Это было еще интереснее, хотя и труднее.

«Зубатка» (как, впрочем, и все «Щуки» У-бис-2 серии), имевшая надводное водоизмещение 600 тонн, обладала стальным клепаным прочным корпусом, а также цистернами главного балласта, расположенными в специальных бортовых наделках — «булях». Для того чтобы погрузиться, нужно принять в эти цистерны дополнительно 100 тонн забортной воды, а затем удерживать заданную глубину с помощью скорости и манипулируя горизонтальными рулями и дифферентом.

Прочный корпус позволял лодке погружаться на глубину до 90 метров и для повышения безопасности разделялся изнутри водонепроницаемыми переборками на 7 отсеков.

В «первом» — носовом отсеке — размещались 4 торпедных аппарата и вспомогательное оборудование. Здесь властвовал лейтенант Ванечка Малинин, мой одногодок, но выпускник Владивостокского училища. В его хозяйстве еще 4 запасных торпеды, кормовые аппараты, а также две пушки — «сорокапятки» и 1000 выстрелов к ним.

«Второй» и «третий» отсеки — аккумуляторные. В каждом из них находится по группе аккумуляторных батарей и, кроме того, во «втором» сверх настила запасные торпеды, а еще выше два ряда брезентовых коек почти для всего экипажа (экипаж у нас не велик: всего 40 человек — 7 офицеров, 15 старшин и 18 матросов), над настилом «третьего» размещена кают-компания и единственная на корабле каюта для командира.  {184} 

«Четвертый» отсек — центральный пост, в котором сосредоточены все органы управления кораблем, а по боевой тревоге почти все офицеры. Именно здесь бегает вверх-вниз перископ, вокруг которого ужом извивается командир Яйло, ухитряясь одновременно одним глазом прильнуть к окуляру и в короткие секунды наблюдать цель, а другим считывать пеленга и курсовые углы с азимутального круга. Ему помогает старпом, записывая данные, выполняя расчеты и анализируя обстановку.

— Боцман! Держи глубину, стервец! — утирая пот и сверкая белками глаз, орет командир, когда подводная лодка проваливается и перископ заливает зеленой мутью, а еще хуже, если, наоборот, вылезает из воды свыше положенного. Однако сидящий рядом на низкой разножке старшина команды рулевых-сигнальщиков мичман Тимофеев абсолютно спокойно, даже флегматично крутит обеими руками два здоровенных рулевых колеса горизонтальных рулей, переводя глаза со стрелок глубиномеров на пузырек дифферентометра, и цедит сквозь зубы:

— Да нос тяжеловат, товарищ командир. Вы же видите!

— Механик, поддифферентуйте лодку, — командует Яйло. Стоящий рядом Лев Медведев бросает короткое «Есть!» — и, припадая губами к раструбам переговорных труб, истошно вопит:

— В носу-у! В корме-е! Осмотреться в отсеках! — А потом, как бы невзначай, бросает трюмному старшине:

— Леша, перегнать из носа в корму 200 литров.

— Перегнато, — отвечает Леша через несколько секунд.

— Не перегнато, а перегнано, — негромко поправляет Лев.

— А мне все едино, что гнато, что гнано, — бурчит себе под нос старшина, но работает с феноменальной быстротой.

Однако этот мимолетный диалог не ускользает от внимания командира.

— Не гнано и не гнато, — громко и с подчеркнутой дикцией произносит Яйло, — а исполнено 200 из носа в корму. Сколько вас можно учить?

И вдруг, широко улыбаясь и подмигивая в мою сторону, добавляет:

— Мне перед штурманом стыдно.

Тут же в центральном посту, по левому борту, у самой кормовой переборки, всего в полутора метрах от перископа и командира, расположен штурманский столик с ящиками для карт и пособий. По правому борту, прямо напротив стола, мой главный прибор — гирокомпас марки «ГУ-1». Рядом с гирокомпасом сидит на корточках штурманский электрик старшина 1-й статьи Коля Емельянов, неунывающий человек, вечно что-то мурлыкающий себе под нос.  {185} 

Кроме того, в моем заведывании еще и все рулевые системы корабля, а также гидродинамический лаг «Гаусс», эхолот «НЭЛ-3», пара магнитных компасов, пара секстанов, хронометр, набор часов и секундомеров, выносной палубный радиопеленгатор, корабельный шумопеленгатор «Марс-12», корабельная радиостанция и железный сундук с документами по связи. В моем подчинении команды рулевых-сигналыциков и радиотелеграфистов, а так же штурманский электрик и гидроакустик.

Над самой моей головой расположен здоровенный маховик клапана вентиляции средней цистерны главного балласта. Открытие этого клапана и заполнение «средней» забортной водой приводит к окончательному погружению подводной лодки. На клапане расписан симпатичнейший Коля Емельянов, который и крутит его вручную со страшной силой и с лихим видом по команде: «Заполнить среднюю!»

За моей спиной герметичная, но вечно открытая дверь в «пятый», дизельный, отсек. Пара дизелей по 685 лошадиных сил каждый позволяет лодке развивать ход в надводном положении до 12 узлов, а запасы соляра обеспечивают дальность плавания этой скоростью до 1300 миль. Но если быть умнее и идти «экономходом» 8 узлов — топлива должно хватить на 5000 миль пути.

В надводном положении забор воздуха для работы дизелей идет через рубочный люк, центральный пост и отдраенную переборку «пятого» отсека. В силу этого штурманский стол и я вместе с ним всегда на «прососе». Зато когда все люки задраиваются и лодка погружается, на моем рабочем месте нестерпимая жара, и я веду прокладку в одних трусах с полотенцем на шее, чтобы вытирать обильный пот, не капать на карту и не портить штурманскую графику.

Движение лодки под водой обеспечивают два 400-сильных гребных электродвигателя, расположенных в «шестом» — электромоторном отсеке. С их помощью лодка может развить «колоссальную» подводную скорость — до 7 узлов. Но емкость аккумуляторной батареи позволяет выдерживать такой режим всего 1 час. Впрочем, если не спешить, не сажать батарею таким варварским образом, остановить мощные гребные и перейти на 20-сильные электродвигатели экономхода, поддерживая скорость 2.5 узла, то можно пройти под водой без всплытия для зарядки батареи целых 120 миль, а это ведь более чем 200 километров.

В «пятом» и «шестом» отсеках безраздельно царствуют маститые старшины команд мотористов и электриков. Лев Медведев им спуску не дает, потому что, как оказалось, наш механик вовсе не инженер-капитан-лейтенант, а капитан технической службы без высшего образования из мичманов-мотористов,  {186}  окончивший экстерном среднюю мореходку. Это, правда, не мешает ему безупречно и детально, до винтика знать корабль. Среди всех офицеров механик, на мой взгляд, самый мудрый из нас и самый доброжелательный.

Последний «седьмой» отсек служит для размещения двух кормовых торпедных аппаратов.

Вот такая наша «Зубатка». Мне очень нравится этот корабль, обладающий, несмотря на некоторую тихоходность, хорошей автономностью, неограниченной мореходностью и прекрасными боевыми качествами.

Из бесед, которые ведет с нами Яйло, я узнаю, что именно лодки типа «Щука» принесли нашему флоту наибольший успех в боевых действиях недавно завершившейся Великой Отечественной войны. Я уже горжусь своей причастностью к подводному флоту и не сожалею о возможной, но не состоявшейся карьере блестящего артиллерийского офицера на гвардейском эсминце «Вице-адмирал Дрозд».

В то же время я смутно чувствую, что корабль мой, построенный в Ленинграде в 19 3 4 г. и доставленный на Тихий океан по железной дороге в 1935 г., вот уже двенадцать лет служит флоту. Еще пять-шесть лет — и закончится срок его службы. Нужны новые корабли.

В училище я уже читал кое-что о таких интереснейших штуковинах, как единый двигатель или устройство шнорхель для подводных лодок, о гидролокаторах и радиолокаторах, о радионавигационных системах. К сожалению, ничего подобного у нас в Порт-Артуре пока еще нет. Безопасность плавания подводной лодки, в тумане, которые в Желтом море весьма часты, полностью зависит от умения учесть сильные и непредсказуемые приливо-отливные течения. А я это не очень-то умею и уже имел неоднократную возможность убедиться, что скорость такого течения в некоторых районах моря может на короткий срок достигать 3—5 узлов, а направление изменяться на 90, а то и на все 180 °С за несколько часов. Если же учесть при этом, что скорость подводной лодки вполне соизмерима со скоростью подобного течения, а маяки и другие навигационные ориентиры скрыты туманом, то картина может оказаться достаточно безрадостной.

В водах Желтого моря

Так оно и случилось однажды. На заключительном этапе отработки задачи мы отправились в четырехсуточный штурманский поход по Желтому морю, приняв на борт всех штурманов  {187}  «щучьего» дивизиона во главе с флагманским штурманом бригады капитаном 3-го ранга Константином Пшеницы-ным.

Незадолго до этого я завершил индивидуальное задание флагманского штурмана, разработав и примерно оформив альбом из самодельных крупномасштабных планшетов подходов к портам Желтого моря и островам архипелагов Эллиот и Блонд. Труда я затратил много, альбом получился внушительный, и Пшеницын ставил меня в пример штурманам бригады, что, не скрою, доставляло определенное удовольствие не только мне, но и моему командиру.

Поход проходил успешно, очень интересно, и я радовался тому, что мой альбом быстро пополняется сделанными с натуры зарисовками приметных берегов, маяков, знаков и входов в бухты возможных якорных стоянок.

Последнюю ночь перед возвращением в Порт-Артур «Зубатка» простояла на якоре в живописной внутренней бухте острова Хайяндао. С вечера ничего не предвещало неприятностей, но к утру погода начала портиться. В бухту полезла длинная волна, а как только мы вышли в море, нас сразу же накрыл плотный, белый туман.

— Видимость ноль, — доложили сигнальщики.

— Свинья не выдаст... — ответствовал Яйло. — Пошли помаленьку.

Оба дизеля, малый ход! Усильте наблюдение, старпом. Штурман, дайте курс в базу.

Так мы шли несколько часов курсом на запад, в сплошной белой мгле, в то время, как с юга накатывала, постепенно увеличиваясь, тягучая зыбь. Лодку изрядно валяло с борта на борт. Размахи качки становились угрожающими. Я искоса посматривал на кренометр и видел, как маятник этого прибора дважды щелкнул по ограничителю.

— Бывает, — сказал Яйло, когда я доложил ему о своих наблюдениях, — это инерция маятника. Фактически крен меньше, «Щуки» очень мореходны. Но на всякий случай, может быть, придется изменить курс по отношению к волне. Прикиньте-ка, штурман, да чтобы подальше от опасностей.

Понимая, что мы скоро подойдем к островам и мелям архипелага Блонд, но, не имея возможности определиться и не умея предсказать и учесть приливо-отливные течения в этом районе, я сильно волновался. А тут еще неожиданно забеспокоился рулевой:

— Что-то у меня не то. Все время вправо загребаю. И гирокурс с магнитным начал разбегаться.

В это время на мостик вылез злой и бледный, как туман, Коля Емельянов и зашептал мне на ухо:  {188} 

— Товарищ лейтенант! У меня компенсационные грузы чувствительного элемента о карданов подвес стучат. Главный с магнитным уже на 46° разошелся. Я его, гадину, попробовал было в меридиан засунуть, но он еще хуже. Вон, посмотрите-ка.

Действительно, показания картушки магнитного и репитера главного гирокомпаса полностью не соответствовали друг другу. У меня засосало под ложечкой, похолодел затылок, и я кубарем скатился в центральный пост.

— А ведь девиацию я не уничтожал и определял-то уже давненько, в начале компании.

Привести гирокомпас в меридиан ускоренно, да еще на такой качке, я не умел. И куда приводить-то, когда и магнитному полной веры нет, а кругом туман и никаких тебе ориентиров или тем более створов, а острова близко!

Поднявшись на мостик, я доложил Яйло и стоявшему рядом Пшеницыну о своей несостоятельности.

Командир помрачнел, приказал застопорить дизеля, перейти под электромоторы, стравить якорь-цепь на 15 метров, выставить впередсмотрящего, усилить наблюдение и управлять по магнитному компасу.

— Думайте, штурман, и принимайте меры!

Я думал, но это не помогало, а корабль тем временем, хоть и под электромоторами, шел вперед, но неизвестно куда. Эхолот отстукивал ровное и невыразительное поле глубин — 21 метр.

Так в страшном напряжении прошло еще некоторое время, как вдруг еле видимый с мостика впередсмотрящий залился свистком и заорал:

— Слышу шум прибоя! Вижу буруны!

— Оба мотора полный назад! Баста! Мать вашу штурманскую! — отреагировал Яйло и еще минут через пять, когда наблюдаемые уже всеми грозные буруны исчезли в тумане, вдруг с видимым облегчением заключил:

— Стоп моторы! Отдать якорь! Осмотреться в отсеках!

Лодка раскачивалась на длинной зыби. Все делали вид, что ничего не произошло. Гирокомпас через пару часов пришел в меридиан, но меня тошнило от одного взгляда на этот прибор.

Когда туман так же внезапно рассеялся, как и наполз, и мы определились неподалеку от одного из знакомых уже островов архипелага Блонд со здоровенной невязкой от избранного мною пути, я чувствовал себя жестоко побитой собакой.

— Виноват! Штурманов на борту много, но они же по существу пассажиры. Я единственный штурман на корабле — я и отвечать за все должен, — твердил я сам себе, впрочем, так же, как и командиру.  {189} 

— Ошибаетесь, юноша, — не без ехидцы отвечал мне Яйло, — штурманов на корабле двое. Главный штурман — я, а Вы мой помощник. И отвечать в случае чего буду я — и перед начальством, и перед экипажем, и перед Господом Богом. А Вы, если надо, ответите передо мной. Я ведь, поверьте, могу Вас схарчить вместе с кителем и только пуговицы выплюнуть. Ясно? Утрите сопли, юноша, и не вешайте носа! У Вас впереди блестящая карьера! А таких смехунков, как сегодня, будет в Вашей жизни еще, ой-ей-ей, сколько!

Я был, конечно, благодарен командиру за столь эмоционально выраженную моральную поддержку, но все же очень остро понимал, что никакой я еще не штурман.

Угнетенное состояние не прошло и с благополучным возвращением в базу. Не помогло даже то обстоятельство, что через месяц после описанных событий я с блеском провел разработанное по указанию Пшеницына показное занятие для всех штурманов бригады по экстренному вводу в меридиан гирокомпаса в условиях дефицита достоверной информации.

А когда на последующих выходах в море оказалось, что я еще и не умею вести боевую прокладку при торпедных атаках, да к тому же не имею ни малейшего понятия о том, как вести карту обстановки при боевых действиях подводной лодки просто потому, что этому нас не учили в училище, мое настроение окончательно упало.

Тем не менее, когда «Зубатка» успешно завершила курс торпедных стрельб, я решился-таки вспомнить о том, что мне вроде бы положен мой первый офицерский отпуск. По совету замполита Саши Пеняева я написал командиру рапорт.

Саша был скромнейшим, душевнейшим и очень интеллигентным юношей, прослужившим на подлодках три года срочной службы и недавно окончившим курсы политработников, за что ему было присвоено звание младшего лейтенанта. Мы явно симпатизировали друг другу.

Яйло взял бумагу, покрутил ее перед собой и, с удивлением взглянув на меня, хмыкнул:

— Доложу комбригу.

А через сутки я уже держал в руках свой рапорт об отпуске, на котором наискось через весь лист каллиграфическим почерком комбрига была написана резолюция: «Жопа не кругла! Ф. Павлов».

Вздохнув, я сказал командиру, что мне все понятно, и спрятал рапорт в нагрудный карман кителя. На память!

А тут еще Нина объявила мне торжественно и просто о том, что у нас, наверно, будет ребенок.

— Если мальчик будет, то назовем его Сашей, — говорила она, заглядывая мне в глаза, — а если девочка, то Наташей. Ладно?  {190} 

Ну что я мог ей ответить, если даже проблему положенного мне отпуска оказался не в состоянии разрешить. Какой уж из меня отец? Ничего-то я не умею!

Вот в таких душевных сомнениях подходил к концу 1947 — первый год моей офицерской службы, когда стало известно, что стоящая с нами борт о борт «Щ-124», собирается во Владивосток в доковый ремонт. Переход из Желтого в Японское море в зимних условиях — это не шутка. До Владивостока топать, почитай, неделю. В одиночку штурману с «Щ-124» лейтенанту Коле Терехину небо с овчинку покажется. И я решил проситься к нему подвахтенным.

— Возьму, — сказал командир «Щ-124» капитан-лейтенант Василий Шелопутов, — будете помогать штурману и нести службу вахтенного офицера. Да смотрите, во Владивостоке чтобы без дураков!

Через сутки на столе у Яйло лежал мой рапорт.

— Посмотрим, — сказал командир, но тут же, взглянув на меня искоса, добавил:

— Морского лиха хотите хлебнуть, штурман? Ну что ж, похвально! Для моряка такой поход — хорошая школа. Желаю успеха.

Так я оказался на борту «Щ-124» в бушующих декабрьских водах Цусимского пролива в кромешной тьме, пристегнутый цепью к ограждению рубки и мокрый до нитки.

Школа оказалась жестокой. Крутая волна лупила в скулу «Щуки», вздымаясь намного выше мостика. Но лодка, за несколько секунд до того, как казалось бы, неминуемо должна была быть погребенной в пучине, выныривала на поверхность и продолжала свой бег к берегам Родины. И так целых шесть суток подряд.

Зимний суровый Владивосток встретил нас снегом и колючим ветром. Лодка стала в док на Дальзаводе, чем я и воспользовался, впервые имея возможность детально изучить устройство этого корабля в натуре, а не по чертежам. А кроме того, довольно быстро разыскал в городе давнего своего приятеля, помощника командира десантного корабля, Мая Кузнецова, который, как оказалось, кроме усов, отпустил еще и окладистую бороду и поэтому на правах Владивостокского старожила стал незаменимым консультантом и гидом в бегах по окрестным магазинам в поисках «приданого» для будущего потомства.

В начале февраля 1948 г. «Щ-124» возвратилась в Порт-Артур, где меня ожидало известие о том, что Андрей Георгиевич Яйло назначен командиром 1 2-го дивизиона вместо убывшего в Ленинград С. П. Лисина, а на «Зубатке» новый командир капитан-лейтенант Иван Степанович Князьков, переведенный к нам с одной из «малюток».  {191} 

В связи со сменой командира «Зубатке» предстояло отрабатывать курс боевой подготовки заново, в полном объеме.

— Тем лучше, — думал я, — и мне надо все начинать заново, надо становиться профессионалом, надо работать серьезно, систематически и без дураков.

И я начал с того, что стал заново читать доступные и в общем-то знакомые с училищной скамьи труды Н. А. Сакел-лари, Н. Н. Матусевича, Б. П. Хлюстина, Б. И. Кудревича по вопросам навигации, мореходной астрономии, теории и практики гироскопических компасов и других навигационных приборов. Но читал я эти книги, как говорится, другими глазами, не для того, чтобы сдать зачет, а для того, чтобы применить эту умную теорию в своем совершенно конкретном, практическом, будничном штурманском ремесле.

Работал не только на службе, но и дома, вечерами, в своей крохотной комнатенке, где жена была занята главным образом тем, что перекраивала и перешивала привезенное из Владивостока «приданое».

Дело шло помаленьку, тем более что из Москвы от отца я время от времени получал бандерольки с книжными новинками, которых все больше стало появляться в московских магазинах.

В прошлом военный аэронавигатор, а в последние годы старший преподаватель кафедры «Динамика полета» Военно-воздушной инженерной академии имени Н. Е. Жуковского, отец довольно ясно представлял себе мои теоретические интересы и возможности. В конце прошлого года он в звании инженер-полковника вышел в отставку и теперь мог себе позволить побродить по московским послевоенным книжным развалам, не торопясь просмотреть и выбрать книгу. «Что-то рановато батя оставил службу, — думал я порой, но потом опровергал сам себя. — А ты сам попробуй-ка! Ведь ему уже за пятьдесят, да две войны за плечами: Гражданская и Отечественная, да шесть орденов, да куча болезней, да мало ли чего».

Так начала образовываться и пополняться моя личная библиотека, размещавшаяся поначалу на самодельной книжной полке, сооруженной из ящика из-под макарон. В ней было уже немало книг по прикладной математике и релятивистской физике, радионавигации и астрономии, гидроакустике и гиро-скопии. (До сих пор бережно храню два тома присланной отцом изумительной книги академика В. В. Шулейкина «Физика моря».)

Мне доставляло удовольствие не только узнавать из книг что-либо новое, но и рассказывать об этом окружающим меня людям, начиная от штурманского электрика Коли Емельянова  {192}  и кончая флагманским штурманом Константином Пшеницыным.

Определенную сумятицу в мои занятия внесло событие, произошедшее 20 апреля 1948 г. Накануне я заступил дежурным по дивизиону и исправно нес службу, но на следующий день, через полчаса после утреннего доклада меня пригласил к себе комдив Н. Обозов и сказал:

— Вот что, лейтенант! Сдавайте-ка дежурство сменщику и отправляйтесь в родильный дом. Вашу жену отправили туда вчера вечером, а сегодня утром она родила Вам двойню, кажется, мальчика и девочку, с чем я Вас и поздравляю.

Я, конечно, знал, что Нину вчера отправили в родилку, но результат вышиб меня из седла. Через час о двойне знала вся бригада. Сослуживцы улыбались, сопереживали, подтрунивали. Я, разумеется, сбегал к заведению, куда меня и близко не пустили, но сказали, однако, что все в полном порядке, что родились девочка и мальчик, и что все участники этого процесса вполне здоровы и чувствуют себя хорошо.

Возвратясь на бригаду, я почти сразу же нос к носу столкнулся с новоиспеченным капитаном 2-го ранга Яйло, который, улыбаясь, шел мне навстречу во всем великолепии новых погон и нашивок «до локтя».

— Поздравляю Вас, юноша, — торжественно произнес Яйло, — я-то думал, что Вы только в штурманском деле крупная величина, а, оказывается, вы — о-го-го! — специалист с большой буквы. Так держать! Я в Вас не ошибся.

Через пару дней меня неожиданно пригласили в штаб и сообщили, что мне по многодетности выделена новая квартира. Это было действительно великолепное жилье, состоящее из двух вполне приличных комнат, маленькой кухни и крохотной прихожей, но с кладовой и отдельным входом с улицы, правда, подальше от бригады, зато недалеко от штаба базы.

Таким образом, через неделю теплая компания лейтенантов встретила и торжественно эскортировала нас с Ниной и потомством в новый дом. В этом доме, когда мы остались одни, Нина развернула на старой большой кровати два аккуратных свертка.

— Вот тебе и Сашка с Наташкой, — сказала она и заплакала.

Несколько месяцев после этого события я ходил, как чумовой: днем служил, а по ночам повахтенно с женой укачивал попеременно орущих — то Сашку, то Наташку. Впрочем, несмотря на этот режим, штурманское самосовершенствование продолжалось.

«Зубатка» приступила к отработке торпедных атак и вполне естественно, что все мое внимание было сосредоточено на овладении искусством боевой прокладки. К сожалению, в  {193}  трудах просвещенных мореплавателей по этой проблеме я не обнаружил ни строки и основывался только на доступном мне опыте сослуживцев. Моим первым учителем был дивизионный штурман, старший лейтенант Валентин Рыбальченко, за работой которого на «приборе Казанцева», как назывался тренажер для торпедных атак, я неоднократно наблюдал, осваивая премудрости и перенимая приемы.

Постепенно я разобрался в том, что «боевая прокладка» — это не столько отображение на карте или планшете маневрирования своей подводной лодки, сколько совокупность графоаналитических приемов и расчетов, направленных на определение в ходе атаки элементов движения цели (курса и скорости), а также дистанции до нее путем последовательного приближения к истине в условиях существенного дефицита информации.

Атакуя корабль противника, командир подводной лодки стремится в кратчайший срок занять выгодную огневую позицию — такое положение относительно цели, с которого торпеды, выпущенные с нужным углом упреждения, дойдут до нее. При этом курс торпед пересечет курс цели под достаточно большим углом встречи, а торпедный «веер» перекроет возможные ошибки.

Начиная атаку, командир и штурман имеют лишь самые приблизительные представления о курсе, скорости цели и дистанции до нее. В ходе атаки все это уточняется. Уточнению существенно мешают как природные условия (волна, ветер, видимость, гидроакустическая слышимость), так и действия самой цели, а кроме того кораблей и самолетов ее охранения.

Я понимал, что успех зависит также от глазомера, быстроты реакции, пространственного воображения, опыта и других личностных качеств и командира лодки, и штурмана.

— Это все экзибзические данные, однако Вы их анализируйте: на то Вы и штурман, — мог сказать мне Яйло, накидав за несколько минут десятки пеленгов, курсовых углов и дистанций.

Князьков был более спокоен, а главное педантичен, и мы вскоре стали хорошо понимать друг друга, сначала на тренировках на «приборе Казанцева», а затем и в море.

В июле 1948 г. с легкой руки замполита Саши Пеняева по рекомендациям, подписанным им и Яйло, я был принят в члены КПСС. Отнесся к этому событию я просто и естественно.

— Я надеюсь, — говорил мне Саша, — что ты, Аркадий, как настоящий коммунист сделаешь все, чтобы наш командир стал подводным снайпером.

— А как же, — отвечал я, — мне бы только самому разобраться, что к чему, а уж помочь-то командиру — дело нехитрое.  {194} 

Набираясь опыта, я начал совершенствовать процесс собственной работы, выдумывая различные вспомогательные графики, номограммы, таблички и палетки. Князьков все это рассматривал, кое-что отвергал, но в основном одобрял, а я приноравливался к темпу работы моего нового командира. Наконец я понял, что все, что я делаю на своем планшете во время атаки, нужно не столько мне, сколько ему. Тогда я сделал решительный шаг: перевернул планшет с боевой прокладкой и стал вести его «вверх ногами» — так, чтобы командир, не отходя от перископа, мог бросить взгляд и не только увидеть, но и прочитать мою графику.

Конечно, вести боевую прокладку в перевернутом виде, да еще и соображать при этом было трудно, но я довольно быстро привык и вскорости начал не только вполне сносно определять элементы движения цели, но и выдавать командиру рекомендации о желаемом маневрировании, темпе пеленгования, степени доверия и предпочтения к исходным данным наблюдения.

В моих исканиях мне часто помогал старпом Неволин. Совсем недавно Георгий Лукич окончил командирские классы, где прослушал полный курс торпедной стрельбы и соображал в этом деле. К тому же он был полноправным участником и далеко не последней фигурой в процессе торпедной атаки нашей подводной лодки.

Получалось у нас неплохо, поэтому, когда в конце трудного для меня 1948 г. «Зубатка» успешно завершила полный курс, а о Князькове заговорили как о хорошем торпедном стрелке, все мы были довольны. Ну а когда в итоговом докладе по боевой подготовке бригады контр-адмирал Ф. Ф. Павлов прилюдно назвал мою фамилию и объявил, что штурманская боевая часть «Щ-121» является лучшей в бригаде, я вспомнил его резолюцию на моем рапорте.

— Вот тебе и «не кругла», — думал я, — округлилась, значит. Но в отпуск я теперь и сам не поеду. Куда уж мне с двумя моими карапузами.

Зимний период 1949 г. начался с усиленной базовой тактической подготовки. Командир нашего дивизиона Н. Обозов убыл к новому месту службы. Вместо него, прослужив на «малютошном» ровно год, в родимый «щучий» дивизион возвратился Яйло.

— Вот Вы и снова попались в мои лапы, — сказал он вместо приветствия, когда увидел меня на одном из групповых упражнений, рядом с Князьковым, — а я собираюсь делать из Вас дивизионного штурмана, — добавил Яйло и почему-то посмотрел на моего командира.

Занятия по тактической подготовке для меня лично означали освоение и совершенствование процесса ведения карты  {195}  обстановки. «Подумаешь невидаль, — говорил я сам себе на первых занятиях, — есть „правила”­­­, сиди да рисуй и никаких проблем».

Однако проблемы вскорости проявились. Оказалось, что рисовать-то нужно уметь так, чтобы не только ты, но и все остальные могли «читать» и однозначно воспринимать нарисованные тобой тактические эпизоды. Одних «правил» тут мало. Нужны идеи, воображение и находчивость. Да и рисовать нужно в таком темпе, чтобы к моменту принятия командиром очередного тактического решения все происшедшее ранее было не только нарисовано, но и проанализировано.

И главное: штурман должен не только фиксировать на карте происшедшие события, но и предвидеть, а если надо, то и изобразить будущие, иметь собственные, да еще и подкрепленные расчетами, предложения к решению командира. Наконец, карта обстановки является боевым документом, за полноту, своевременность и достоверность которого я несу юридическую ответственность.

— Графический боевой документ — это не простая совокупность условных знаков, сокращенных надписей и координатной сетки, а произведение военного искусства, — говорил мне Яйло в курилке на лавочке, в перерыве между занятиями, — имейте это в виду, юноша! Когда-нибудь Вы поступите в академию, что заказано мне, поскольку я грек, и станете выдающимся оператором.

Конечно же, я прилагал все силы, чтобы овладеть «произведениями военного искусства» и, совершенствуясь, обрастал соответствующим реквизитом.

Однажды комбриг Ф. Павлов, собираясь в штаб базы, сказал комдиву Яйло:

— Прищлите-ка мне этого штурманца со 121-й лодки. Он шустрый паренек. Будет мне вести обстановку.

Так я попал в операторы к Федору Федоровичу и с тех пор 'пребывал при нем на всех мероприятиях оперативно-тактической подготовки, проводимой командиром Порт-Артур-ской военно-морской базы контр-адмиралом Ципановичем.

Как-то раз, на одном из групповых упражнений в штабе базы, где Павлов принимал решения, а я, помогая ему, рисовал и считал, у нашего стола после длительного хождения по залу остановился Ципанович. Я прижал уши, но когда грозный адмирал постучал пальцем по моей карте, вскочил и вытянулся, однако был тут же возвращен на место тяжелой ладонью, опустившейся на мое плечо.

— Подойдите-ка сюда все, — произнес Ципанович, обращаясь к сидящим в зале командирам соединений и другим старшим офицерам. Он еще раз постучал пальцем и добавил. — Вот образец настоящей оперативной карты.  {196} 

Офицеры подходили, склонялись к столу, обменивались короткими фразами, комбриг комментировал ситуацию, а я сидел не шелохнувшись и вспоминал злосчастную комбригов-скую резолюцию.

От оперативно-тактической подготовки на картах бригада переходила к подготовке в море. В июле состоялось крупное учение с участием практически всех сил Порт-Артурской базы. Бригада лодок выставила две тактические группы, одна из которых в составе «Щ-121» и «Щ-124» действовала в самом удаленном районе учения, на подходах к Циндао. Командовал этой группой комдив Яйло, находившийся на борту «Щ-124».

Я в общих чертах понимал, конечно, замысел группового использования подводных лодок, но практически участвовал в таком учении впервые. Лично для меня сложность состояла не только в том, что район действий группы — мало знакомый, и что для определения своего места в море возможны только способы мореходной астрономии, но при групповых действиях, кроме того, нужно определять и удерживать свое место относительно уравнителя — «Щ-124», на которой находится флагман, а средств к этому не было никаких.

«Щуки» могли ориентироваться друг по другу в совместном плавании только в хорошую видимость и в надводном положении. Радиосвязь между собой они могли осуществлять тоже только находясь над водой. Вот я и волновался, поскольку и за место в море, и за место в группе, и за радиосвязь отвечал именно я.

Впрочем, справедливости ради надо сказать, что я не только волновался, но и старался, делая все возможное и докладывая Князькову обо всех своих сомнениях и предложениях. Помогало, по-видимому, и то обстоятельство, что мы со штурманом «Щ-124» Колей Терехиным заранее, еще перед выходом в море договорились о взаимодействии, особенно по вопросам обмена координатами и взаимного ориентирования.

Учение удалось. Тактическая группа не «развалилась», несмотря на удаленный район плаванья и сложное маневрирование. А когда, закончив выполнение задачи, группа отошла из района Циндао в открытое море, и обе лодки всплыли в темной безлунной ночи, с борта «Щ-124» на борт «Щ-121» полетел семафор: «Командиру, Благодарю всех подводников за успешные действия. Особо доволен работой командира и штурмана. Комдив».

Конечно, я испытывал чувство удовлетворения, которое, впрочем, вскоре прошло, а вот озабоченность отсутствием средств и методов взаимного ориентирования подводных лодок для умножения их боевых возможностей осталась надолго.

В подобных заботах пролетел и еще один порт-артурский год. Однако не службой единой жив лейтенант. Кроме нее,  {197}  есть еще и семья, и хорошие друзья, и спорт, и художественная литература. Даже белые штаны с таким же кителем из отличной китайской чесучи у меня появились. А вокруг чудесные ребята — Борис Попков, Игорь Гаврилов, Юра Бабич.

С Борисом интересно пофилософствовать, поразмышлять об искусстве, послушать в его исполнении классические арии в стиле «бельканто», не всегда разбираясь при этом, пародирует он знаменитых итальянских певцов или всерьез надеется их превзойти.

Игорь собирается в скором времени жениться, и потому я для него выступаю в роли главного консультанта и научного руководителя по проблемам семейной жизни.

Юра любит побегать в белых трусишках по стадиону, попрыгать в высоту и в длину, метнуть гранату или диск, покрутить в руках теннисную ракетку. Он мой спортивный ориентатор. И хотя я не прыгаю в длину и не стучу в теннис, но все еще подтверждаю свой второй разряд по спортивной гимнастике и третий по плаванию. А все вместе мы составляем преотличнейшую компанию, способную в любое свободное от службы время мгновенно самоорганизоваться и, под предводительством Нины рассадив по плечам Сашку и Наташку, отправиться куда-либо за город, например на пляж в Золотую бухту.

К тому времени ребята мои изрядно подросли, перестали орать по ночам и в свои год и семь месяцев превратились в симпатичных человечков.

Сашка — наитолстейшая личность, розовая и вихрастая, частично сопливая, но всегда веселая и добродушная. Ходит он в серой пушистой «лыжной» куртке с молнией и таких же широченных штанах. Ходит твердо и уверенно, но бегает мало. Разговаривает на своем, не очень-то внятном языке также немного. Любимые занятия его заключаются в таскании за шиворот соседского кота, в рассмотрении содержимого моей готовальни и в задувании зажженных мною спичек. Задует и в восторге хохочет целую минуту.

Наташка менее толстая и розовая, но зато более быстрая. Шагом она почти не ходит, а передвигается странным образом, именуемым «собачьей рысью». Правда, шажки у нее настолько малы, что Сашка со своей перевалистой походкой не отстает. Одежда у Наташки более экзотична: тут и платьица, и разноцветные штаны, и фуфаечки с вышивкой. Единообразие в форме одежды для нее неприемлемо.

Наташка любит поразговаривать и даже поругаться. Если дать шлепака Сашке, то он зажмурится, но тут же расплывется в улыбке. Наташка же в подобном случае сделает большие глаза, замахнется ручонкой, выпятит нижнюю губу и скажет: «Дю!» Это, очевидно, следует понимать так: «Флагман выражает  {198}  свое неудовольствие». Любимое занятие Наташки — катать по полу пустую консервную банку и слушать, как тикают часы на моей руке.

Между собой ребята живут дружно, хотя и не без того, чтобы трахнуть один другого сгоряча чем попало. Реветь, однако, не будут. Наташка пробовала, правда, кусаться, но радикальными мерами, принятыми Ниной, была отучена от этого порока. Кто кого одолевает — сказать трудно. Сашка, конечно, сильнее, вернее, тяжелее, однако Наташка более подвижна и смела.

Проказят они много. То золу из печки выгребут, то банку с гвоздями из кладовки утянут и рассыплют гвозди по полу. А на днях стащили даже со стола мою «Навигацию» Н. А. Са-келлари и, усевшись на полу, принялись, было, «писать» цветными карандашами на страницах книги этого уважаемого автора, но были вовремя застуканы Ниной.

За шалости ребятам влетает от нее. Сашка более послушный, поэтому достаточно сказать: «Ступай в угол!» — и он, хоть и сопит, надув губы, все-таки идет и сам становится в угол носом. Наташка же не прочь «поругаться», потопать ногами, а то и поваляться по полу. Правда, она может сама пойти и стать в угол рядом с братиком, даже если ее и не ругают, просто так, из солидарности.

Ребятишки здоровы, кушают хорошо и никогда ничем не болеют.

Конец 1949 г. памятен мне тем, что в Порт-Артур поступил приказ командующего флотом вице-адмирала А. С. Фролова по итогам боевой подготовки, в котором среди других офицеров я был объявлен «отличником 5 ВМФ». А через некоторое время после этого события меня пригласил командир дивизиона Яйло.

— Ну вот что, блестящий лейтенант, — сказал он, — я буду представлять Вас на должность дивизионного штурмана. И не вздумайте возражать! Я знаю, что Вы метите в старпомы, но это недомыслие. Кандидатов в помощники командиров навалом, а хорошие штурмана — штучный товар. К тому же дивизионный штурман по существу начальник штаба дивизиона. Вы же не откажетесь быть начальником штаба у самого Яйло, несмотря на то что он грек?

«Никогда еще этот грек не был так многословен», — подумал я и согласился, а к середине декабря пришел приказ о моем назначении.

Объявив приказ, Яйло обошел вокруг меня и, осмотрев со всех сторон, изрек:

— Это ж надо! Еще лейтенант, а уже дивизионный штурман. Впервые в истории. Не ожидал, что у меня такое получится. Вы далеко пойдёте, юноша! Но это потом, а теперь  {199}  ступайте, принимайте у Рыбальченко дела, а состояние дел донесете рапортом.

Так началась моя служба в новой должности. Плавал я на всех кораблях дивизиона, но особенно нравилось выходить в море на красавицах «С-52» и «С-53». Это были еще совсем новые лодки, построенные в 1944 г., всего пять лет назад, существенно отличающиеся от старушек «Щук», особенно своими скоростными качествами. Впрочем, технические средства кораблевождения были на «Эсках», к моему огорчению, не лучше, чем на «Щуках».

На занятиях корабельных штурманов особое внимание мы уделяли проблеме повышения точности счисления при плавании на приливо-отливных течениях. Нужно было научиться достоверно прогнозировать эти коварные и сильно переменчивые явления природы.

Вскоре я разделил районы нашего интенсивного плавания в Желтом море на ряд участков, характерных примерной однородностью приливо-отливных течений, зависящих, как известно, от рельефа дна, конфигурации берегов, фазы, возраста и момента кульминации Луны, высот и времен полных и малых вод, а также величин постоянных и дрейфовых течений.

На каждой лодке дивизиона были заведены журналы гидрологических наблюдений, а штурманам предписано: в море на ходу, в дрейфе и на якоре определять как можно чаще векторы течений и таким образом накапливать статистику.

Через полгода мы уже имели достаточное количество статистического материала, чтобы, обрабатывая его, вычерчивать так называемые «недельные характеристики полусуточного цикла приливо-отливных течений». А дальше — дело техники. Набирая карточки с характеристиками по участкам предварительной прокладки и сопоставляя их с реальными данным по возрасту Луны и ближайшей сизигийной воды, мы получали вполне приличный прогноз течений по всему маршруту перехода.

Я был доволен, что удавалось хоть как-то компенсировать отсутствие радионавигации и радиолокации при плавании в частых туманах.

К 1 мая 1950 г. пришел приказ, которого я давно ждал. Мне было присвоено воинское звание «старший лейтенант». Ровно три года и три дня проходил я в лейтенантах. Не скрою, что сознавать себя «старшим», а не «фендриком» было приятно.

А потом события полетели одно за одним. Ушел с бригады к новому месту службы Ф, Ф. Павлов, а вместе с этим прекратилась и моя «операторская» деятельность. Вскоре убыл во Владивосток и А. Г. Яйло.  {200} 

— Я получил повышение, штурман, и мы с Вами расстаемся. Не жалейте ни о чем и будьте достойным подводником. Уверен, что мы еще встретимся по службе, и не единожды, и в разных качествах. Вы меня в службе вряд ли обойдете, несмотря на мое греческое происхождение, впрочем, чем черт не шутит. Желаю успеха.

«Щучий» дивизион принял прибывший из России капитан 2-го ранга В. И. Авдашов. Тучный и благодушный Владимир Иванович был полной противоположностью поджарому, взрывному и по-своему изящному Яйло.

— Ну вот что, начштаба, — чуть не с первых слов заявил Авдашов, пододвигая ко мне по столу журнал боевой подготовки и дело с групповыми упражнениями, — я эти бумаженции страсть как не люблю. А ты, говорят, парень писучий и башковитый, тебе и карты в руки.

С этих пор я стал заниматься не столько своим прямым штурманским делом, сколько боевой подготовкой дивизиона.

К моему удивлению, многоопытные командиры лодок меня приняли всерьез и относились с должным уважением. Нередко приходили сами или присылали старпомов на консультации по поводу предстоящих групповых упражнений или тактических летучек. А я развивал бурную деятельность, изобретая и опробуя, правда, на бумаге, новые тактические приемы, особенно в области группового использования подводных лодок.

В июне стало известно о том, что в Корее, совсем рядом с нами, началась самая настоящая война. Воюют там не только северные корейцы с южными, но китайские добровольцы и советские летчики, с одной стороны, а американский флот и морская пехота — с другой.

Обстановка в Порт-Артуре посуровела. Многие офицеры начали отправлять семьи в Россию. Мне было очень грустно, когда в сентябре укатила в Москву, а затем в Ленинград Нина с ребятами, благо действовала уже вполне приличная железная дорога через Харбин.

А «щучий» дивизион тем временем продолжал плавать, выполнял торпедные стрельбы и отрабатывал действия в тактических группах. В море я теперь ходил раз в шесть больше, чем прежде. Авдашов всегда брал меня с собой на любые учения.

Прибыв на борт подводной лодки, Владимир Иванович после сытного подводного обеда любил приспнуть несколько часиков в каюте командира. А я оставался в центральном посту в качестве «представителя верховного главнокомандования», мне это было интересно.

Вскоре я великолепно представлял себе деловые качества не только штурманов, но и всех командиров, старпомов и даже  {201}  инженер-механиков дивизиона. Несколько обнаглев от предоставленной мне инициативы, я начал помаленьку оказывать влияние на решение кадровых вопросов, пока однажды мудрый и доброжелательный Лев Медведев не напомнил мне:

— Не обожгись, Аркадий. Это дело тонкое, а ты ведь еще не командир.

— Верно. Действительно, ведь не командир, — подумал я, — но буду! Надо обрывать эту штурманскую стезю и проситься на командирские классы или хотя бы помощником на лодку. Иначе засосет меня эта лямка флагманского специалиста.

Так прошел еще один год, в течение которого мне, впрочем, посчастливилось получить интереснейший опыт обеспечения торпедных стрельб подводных лодок с борта трофейного японского миноносца «ЦЛ-44» или с мостика плавбазы «Смоленск». Это давало многое. Я наблюдал, например, как ходят торпеды, наглядно уяснял, к чему приводят ошибки в угле упреждения, обнаруживал буруны перископов и фиксировал неоднократные случаи потери скрытности лодками во время торпедных атак.

На борту корабля-цели я находился рядом с очень интересными и опытными подводниками — такими как комбриг В. Головачев или начальник штаба бригады П. Синецкий. От них я много слышал всякого о подводном оружии, подводных лодках и их командирах. Однажды я даже вышел в море в роли начальника походного штаба при инспектирующем базу контр-адмирале В. А. Касатонове. Мне очень понравился этот суровый, резкий, но мгновенно соображающий человек. Подобные выходы еще больше укрепляли меня в неотступной мысли: «Буду только подводником!»

К середине 1951 г. Военно-Морским министром СССР был назначен кумир нашей военной и курсантской юности, адмирал флота Николай Герасимович Кузнецов. В Военно-Морских Силах страны начались существенные преобразования- Поползли слухи, что дивизионы упраздняются, что основным тактическим соединением подводных лодок становится дивизия, а первичными соединениями будут бригады.

Потом стало известно, что и сама Порт-Артурская военно-морская база в недалеком будущем прекратит свое существование, а наши славные «Щуки» и «Малютки» будут переданы китайским экипажам, которые уже сформированы и вот-вот прибудут в Порт-Артур для обучения. Слухи катастрофически быстро подтверждались, и к середине июня все дивизионные специалисты во главе с В. И. Авдашовым, и я в том числе, оказались за штатом.

Бить баклуши в ожидании дальнейшей судьбы было довольно противно. Поэтому, когда однажды комбриг Головачев  {202}  предложил мне временно пойти старшим штурманом на плавбазу «Смоленск» с задачей обеспечить ее переход во Владивосток, я согласился.

— Поход интересный, — говорил комбриг, — пойдете через Желтое и Восточно-Китайское моря, Окинавским проливом, поскольку в Корейском война, вокруг Японии и далее через Сангарский пролив к берегам полуострова Муравьева-Амурского. Я бы и сам пошел, да не пускают. А во Владивостоке явитесь в управление кадров, где и получите новое назначение.

В скором времени я прощался с Порт-Артуром, стоя на просторном, открытом ходовом мостике «Смоленска», в то время как корабль, медленно огибая Тигровый Хвост, оставлял за кормой Перепелиную сопку, а за левым траверзом Электрический утес.

В походе я занимался главным образом мореходной астрономией, приводя в изумление командира «Смоленска» капитан-лейтенанта Коротченко количеством астрономических обсерваций и тем, что, взглянув на часы, почти точно называл по памяти часовые углы и высоты многих навигационных звезд.

Когда прошли Окинаву, Тихий океан встретил нас во всем своем величии. Это была моя первая встреча с океаном. «Разве Каспий, Черное море да Балтика, или даже Желтое и Восточно-Китайское моря, с которыми я имел дело в последние годы, могут хоть немного сравниться с океаном!? — говорил я сам себе. — И волна не та, и цвет воды другой, и под килем не какие-то жалкие десятки метров, а почти одиннадцать километров глубины. Вот идет волнища — раз в пять длиннее нашего «Смоленска», а из волны то и дело, словно перископы, выныривают плавники акул с молотообразными головами. Кра-сотища неописуемая!»

Однако до Владивостока мы не дошли. На траверзе острова Яку была получена радиограмма о том, что в 200 милях от нас терпит бедствие, потеряв ход, гидрографическое судно «Океан». Нам предписывалось найти злополучного гидрографа и отбуксировать его в Порт-Артур, что и было выполнено без особых приключений.

Уже на возвращении Коротченко положил передо мной очередную радиограмму. «Командиру, — говорилось в ней, — сообщите согласие старшего лейтенанта Михайловского на должность офицера разведки Порт-Артурской базы, в противном случае будет назначен командиром роты в Тихоокеанское училище. Ципанович».

Под ложечкой у меня защемило и во рту появился медный вкус. «Хорошо, что еще хоть согласия спрашивают», — подумал я, но тут же попросил у командира исходящий бланк и твердо написал: «Командиру ПА ВМБ. Ни на какую должность,  {203}  кроме корабельного офицера-подводника, Михайловский не согласен. Командир».

Коротченко прочитал, усмехнулся, но тут же подписал радиограмму и отправил на передачу.

А через неделю, после того как мы приволокли «Океан» в Порт-Артур, стало известно, что я назначен помощником командира «Щ-137» бригады ремонтирующихся кораблей во Владивостоке. «Сбылась „мечта идиота”­­­, — подумал я. — Уже не специалист, но ведь еще и не командир».

Впрочем, комбриг Головачев на прощанье, вручая предписание, сказал:

— Мы тут твою кандидатуру на Командирские классы подали. Может, и прорежет. А пока езжай и старпомствуй. Будь здоров.

И я укатил из Порт-Артура на этот раз по железной дороге и уже навсегда.

Прибыв во Владивосток и явившись на Мальцевскую, где размещался штаб бригады ремонтирующихся кораблей, я отправился затем в Дальзавод, где заканчивала ремонт «Щ-137». Новый командир, капитан 3-го ранга Степан Степанович Синяк встретил меня приветливо, но требовательно.

— За дело, старпом, за дело! До выхода на ходовые испытания остались считанные недели, — говорил он мне.

Надо было с ходу браться за отработку корабельных расписаний и сколачивание экипажа.

Однако поплавать на «Щ-137» мне не пришлось. «Прорезало» представление Головачева, и в середине сентября мне вручили очередное предписание — на этот раз в Ленинград, на «Высшие специальные классы офицерского состава подводного плавания и противолодочной обороны ВМС».

Надо ли говорить о том, насколько я был рад? Во-первых, классы — это реальный шаг к осуществлению заветной мечты, а во-вторых, ведь в Ленинграде меня ожидает жена и мои карапузы.

Командирские классы

Шикарный «международный» вагон скорого поезда «Владивосток—Москва», мерно покачиваясь, все дальше уносил меня от берегов Тихого океана. Впервые в жизни я смог себе позволить проехаться в таком шикарном вагоне, но... обстоятельства обязывали. Дело в том, что возвратившись из Порт-Артура и предъявив во Владивостокском банке сберкнижку, на которую все годы китайского житья поступало мое денежное  {204}  довольствие, я получил такое количество пачек с пятидесятирублевыми купюрами, что едва разместил их в спортивном гимнастическом чемоданчике.

Сунув несколько пачек в карманы, а остальные вместе с чемоданчиком — под койку в офицерском общежитии на Мальцевской, я вскоре отправился с друзьями в город изучать конъюнктуру. В России за эти годы произошла денежная реформа, и, привыкший к китайским миллионам, я не очень-то соображал, что почем.

В Порт-Артуре миллион юаней — это много. Имея миллион в месяц, можно было себе позволить по субботам и воскресеньям ужинать в ресторане Дома офицеров и притом весьма недурно. Кроме того, останется еще и на хорошие часы или даже на велосипед. А у нас, в России, все непонятно. «Сколько же нужно заплатить таксисту, доставившему всю компанию на огромном ЗИС-101 в центр города? Сто рублей? Много, наверно?» Дал пятьдесят, но друзья вытаращили на меня глаза: — Ты что? Ему и пятерки больше чем достаточно.

Одним словом, прокатиться в «международном» мне было вполне по карману, а желание «познать прелести жизни» отпускало моральные тормоза.

Впрочем, вскоре оказалось, что познавать-то, собственно говоря, нечего. Все «прелести» из красного дерева, хромированной арматуры и деталей весьма привлекательного туалета были изучены в мелочах за пару суток.

Вызывать восхищение у попутчиц — интеллигентных старушек в темных платьях с белыми кружевными воротничками — тем, что, положив руки на верхние полки, я легким гимнастическим прыжком взлетал в упор на кистях и, обозначив угол, тихонько укладывал ноги, мне надоело уже на третьем разе. Промелькнувший Ачинск вызвал щемящее чувство ностальгии. Вспомнились «спецовские» военные годы, теплушечные эшелоны и принесший меня на Дальний Восток «Пятьсот веселый» с его багажными полками, любимыми песнями и дружной лейтенантской компанией.

Уже за Новосибирском, не выдержав, я пошел по поезду в поисках единомышленников, которых вскоре и обнаружил в одном из вагонов в лице старшего лейтенанта Ю. Сохацкого и двух пехотных капитанов. С Юрием, который, оказывается, так же, как и я, следовал в Ленинград на Командирские классы, мы были знакомы по училищу им. Фрунзе и испытывали друг к другу взаимную симпатию. Остальных его попутчиков я увидел впервые.

Компания мне понравилась. Жесткое купе. Свободное верхнее место. Отработанный длинной дорогой распорядок: многократный сон, взаимные рассказы о неочевидном и невероятном, четырехчасовая «пулька» и, наконец, реализация прямо  {205}  на стол мелких выигрышей и проигрышей в виде нехитрой снеди и легкой выпивки.

Я принципиально не играю в карты, но посидел с ними пару часов, послушал замысловатую пикировку преферансистов и обнаружил, что это куда интереснее общения с интеллигентными старушками из моего купе.

Так, в этом немеждународном вагоне, я и доехал до самой Москвы, благо одна из полок в купе была свободной, в компании этих симпатичных молодых офицеров.

В Москве, на Ярославском вокзале, меня встречала жена. Нина не только сама приехала в Москву, но и ребят привезла, чтобы иметь возможность всем вместе провести несколько резервных свободных дней в доме отца. «Бежит жизнь-то! — с грустью думал я, расхаживая по маленьким комнатам родительского дома. — Ребята подросли, мы с Ниной, по-видимому, повзрослели, батя, к сожалению, постарел, а вот деда, как ни печально, нет уже в живых».

После долгой разлуки много и хорошо поговорили в этот раз с отцом «за жизнь», но время неумолимо. Уже через несколько дней оказались мы с Ниной и ребятами в Ленинграде, в малюсенькой комнатке большой коммунальной квартиры, в доме по улице Стремянной, совсем рядом с Невским проспектом.

Эту комнатенку жене удалось заблаговременно отыскать и снять в поднаем. Прав на собственную комнату по улице Марата она уже не имела, поскольку, уезжая в Порт-Артур, «выписалась на постоянное жительство к месту службы мужа». Впрочем, эти обстоятельства, как нечто огорчительное или препятствующее жизни, я не расценивал.

— Моряки народ отважный, а еще более нахальный, — говорил я жене, — по морям, по волнам, нынче здесь — завтра там.

Нина скептически улыбалась, хотя и понимала, что это суровая правда.

Сидеть в маленькой комнатке было тошно, и мы, пользуясь прекрасной осенней погодой, много гуляли вчетвером по Невскому проспекту и набережным Невы. А то могли уйти на несколько часов в Таврический или Летний сад.

Я замечал, что город как-то выпрямился, похорошел, стал чище и приветливее. Здания подремонтированы, покрашены. Со многих улиц и набережных исчез булыжник, замененный ровным блестящим асфальтом. Скверы прибраны, газоны пострижены. На Невском и некоторых других проспектах убрали трамвайные пути и пустили бесшумные троллейбусы. Говорили даже, что в городе начато строительство метро. Куда-то подевались уродливые ларьки с котлетами и водкой, зато появилось много магазинов, магазинчиков и прочих заведений, а в них в достатке всякой всячины и совсем недорого.  {206} 

Народу не так уж и много, даже на Невском. Люди стали спокойнее, наряднее, ходят не спеша, с достоинством. Сильно изменилась мода. Женщины стали носить длинные юбки, значительно ниже колен. Исчезли подкладные плечи. Мужчины предпочитают шляпы.

В городе много военных. Одеты все чисто и строго по форме. Куда-то подевались фронтовые кирзовые сапоги и портупеи. Курсанты перестали носить в увольнение палаши, а офицеры — кортики.

Вскоре и Нина продемонстрировала мне свое новое «театральное» платье из зеленой шерстяной ткани, хорошо облегающее фигуру, длинное, почти до щиколоток, но с вызывающим разрезом у левого колена. «Ну и мода пошла, — подумал я, однако остался доволен, — может и вправду в театры походим? Впрочем, куда уж нам с нашими-то карапузами. А вот такую занятную штуковину, как телевизор, виданный мною у бати в Москве, надо бы постараться приобрести».

Хорошо в Ленинграде! Но время бежит, его резерв исчерпан. Хватит бить баклуши, пора браться за дело и отправляться на службу.

На Васильевском острове, там, где кончается Большой проспект и начинается взморье, неподалеку от Галерной Гавани расположен комплекс красных кирпичных зданий с длинным, глухим, каменным забором и высящимся из-за него куполом бывшей морской церкви. Эти здания, как я узнал впоследствии, построены в конце прошлого века для военно-морского ведомства, а ныне здесь размещается учебный отряд, основанный еще в 1906 г. в Либаве и с тех пор готовящий кадры матросов, старшин и офицеров для службы на подводных лодках Российского флота.

Фронтон основного длинного четырехэтажного строения выходит прямо к тротуару. Окна первого и второго этажей этого дома закрыты металлическими решетками, что придает окружающей местности мрачноватый оттенок. Впрочем, вполне приличный парадный подъезд с массивными дубовыми дверями, зеркальными стеклами и надраенными латунными деталями смягчает первое неблагоприятное впечатление.

Великолепный Большой проспект в этом месте уже потерял свой уникальный зеленый бульвар, сузился до размеров обычной улицы и уперся в какую-то невзрачную деревянную загородку, сквозь щели которой видны заросший бурьяном участок побережья и ровная гладь Гаванского ковша. Вправо от забора уходит узкая, булыжная Гаванская улица, интересная лишь тем, что в первых этажах ближайших облезлых домов расположено несколько «забегаловок», где можно при  {207}  необходимости перекусить, а при желании попить пивка и даже опрокинуть стопку.

«Краснознаменный учебный отряд подводного плавания и противолодочной обороны имени С. М. Кирова» — так официально называлось учебное заведение, куда я явился со своим предписанием, а чуть позже узнал, что это уважаемое учреждение именуется широкой общественностью Отрядом подплаву, а в узком военно-морском кругу употребляется аббревиатура КУОПП.

Командиром Отряда недавно назначен опытный подводный комбриг, контр-адмирал Л. А. Курников, но всем еще близка память умершего в прошлом году контр-адмирала М. П. Скри-ганова, долгие годы возглавлявшего Отряд и сделавшего для его развития и обустройства очень много.

Постепенно, привыкая и осматриваясь, я уяснил, что в пятиэтажных корпусах, формирующих обширные внутренние дворы Отряда, расположены школы рядового и старшинского состава с их учебными классами, казармами, столовыми, а в бывшей церкви смонтирована грандиозная водолазная башня для практической отработки способов выхода подводников из затонувшей лодки через торпедные аппараты и аварийные люки.

Здание, выходящее на Большой проспект, является главным лабораторным корпусом Отряда. Его этажи битком набиты действующими и разрезными элементами систем, устройств и приборов реальных подводных лодок, а на четвертом этаже размещаются «Высшие специальные классы офицерского состава подводного плавания и противолодочной обороны ВМС».

Здесь прибывающих офицеров принимает и сортирует по специальностям и группам капитан 1-го ранга А. В. Витков-ский, которого многие поколения слушателей именуют «Мамочкой», по-видимому, за неизменную доброжелательность, а отчасти и за округлые контуры фигуры.

Александр Вацлавович известен как один из подводников первого советского поколения, дослужившийся* на Северном флоте до командира дивизиона «Щук» и пришедший оттуда в Отряд преподавателем тактики. Еще до войны он стал начальником кафедры оружия подводных лодок и уже с десяток лет является начальником Командирских (Офицерских) классов.

Срок обучения здесь — один год, в течение которого для флота готовятся командиры подводных лодок, командиры противолодочных кораблей и офицеры минно-торпедной специальности.

В прошлом году окончил класс противолодочников дружище Май Кузнецов и, сбрив усы, но окончательно отпустив черную бороду лопатой, уехал куда-то на Волгу принимать свой новенький «большой охотник за подводными лодками».  {208} 

А в этом году съехались на классы полторы сотни офицеров нового набора, из которых сорок два, и я в том числе, претендуют на будущую квалификацию командира подводной лодки. Вскоре претенденты образовали подводный командирский класс, разбитый на три учебных группы по четырнадцать человек, и вполне сносно разместились на четвертом этаже в отдельных помещениях с необходимой мебелью и оборудованием.

Впрочем, главным нашим достоянием являлись вовсе не классные комнаты, а целых пять «кабинетов торпедной стрельбы», составляющих материальную основу обучения будущих командиров. Один из кабинетов, как нам говорили, полностью оборудован новыми приборами управления торпедной стрельбой, среди которых главное место занимал неведомый мне и потому жутковато-таинственный «ТАС-Л2», что в переводе означает: «Торпедный автомат стрельбы — лодочный, второй модели».

В моей учебной группе подобрались очень симпатичные младшие офицеры, прибывшие с должностей главным образом помощников командиров подводных лодок с разных соединений всех флотов. Среди них хорошо мне известные по совместной учебе в училище им. Фрунзе Юрий Сохацкий и Виктор Дыгало, коллеги-тихоокеанцы Геннадий Балашов, Иван Усков и Алексей Михалдык, а также в какой-то мере знакомые североморец Николай Игнатов, балтиец Владимир Салов и черноморец Петр Зинченко. С остальными я познакомился впервые.

Соседство офицеров разных флотов было интересным и очень полезным, поскольку мы рассказывали друг другу все, что знали о нашем подводном деле, о лодках и их технике, о подводных соединениях и их командирах, о базах и гарнизонах, одним словом, о жизни. Все мы понимали, вернее, чувствовали, что страна начинает строить крупный, современный подводный флот, гордились своей профессией и старались как можно лучше овладеть ею. У всех впереди широкая дорога и длиннющая служба.

Довольно быстро мы сориентировались в обстановке, самоорганизовались, обзавелись всем необходимым, начиная от непривычных портфелей и кончая толстыми тетрадями для конспектов, и наша учеба началась.

Программа обучения состояла из очень интересных дисциплин и включала основы оперативного искусства и тактику ВМС, историю военно-морского искусства, боевую деятельность и использование оружия подводных лодок, теорию, технические средства и основы управления лодками, а также кораблевождение, маневрирование, наблюдение и связь. Отдельной дисциплиной в программе значился диалектический и исторический материализм.  {209} 

Однако мы хорошо понимали, что главное не программа, а люди, которые учат нас нашему делу. Мы внимательно присматривались к нашим учителям. Почти с первых же лекций по основам оперативного искусства я проникся огромным уважением к широко известному среди подводников нашему старейшему учителю, капитану 1-го ранга А. А. Ждан-Пушкину.

Свой предмет Александр Александрович преподавал блестяще, я бы сказал виртуозно, не пользуясь конспектами и лишь изредка заглядывая в какую-то измятую бумажку, время от времени извлекаемую из нагрудного кармана кителя. Он никогда не позволял себе пересказывать содержание действующих наставлений и руководящих документов, но так подавал материал, пересыпая его интереснейшими фактами военной истории, боевого опыта подводников всех стран мира и собственной службы, что нам становилось ясным не только то, что было записано в документах, но и почему именно так записано.

Рассказать Ждан-Пушкину было о чем. Происходя из дворянской семьи, он перед первой мировой войной окончил Гардемаринские классы и сразу же получил назначение минером на подводную лодку, где участвовал в боевых действиях на Балтике. Затем, отучившись на специальных классах подплава в Ревеле, служил старпомом, пережил и принял революцию, командовал подлодками типа «Барс», участвовал вместе с флотом в ледовом походе из Ревеля в Кронштадт. Он составлял первые Правила службы на подводных судах, командовал дивизионом, служил в Оперативном управлении штаба Рабоче-Крестьянского Красного Флота. Последние двадцать лет своей службы Александр Александрович отдал делу воспитания профессиональных подводников на Командирских классах.

Высокий, прямой, с коротко подстриженной седой головой и породистым, одухотворенным лицом, он мало заботился о своей внешности и мог появиться перед аудиторией в поношенных брюках или помятом кителе, зато, обладая феноменальной памятью, энциклопедическими знаниями, возможностью читать в подлинниках английскую, немецкую и французскую литературу, блистал эрудицией. Я с удовольствием проглатывал переведенные им книги по истории первой мировой войны, среди которых особенно запомнились «Суда ловушки» и «Корсары глубин».

Несмотря на то что Ждан-Пушкину было уже под шестьдесят, характер свой он сохранил живым, жизнерадостным и общительным. Иногда мог прервать лекцию и начать высказывать весьма оригинальные суждения по любым, интересовавшим нас, житейским делам, сопровождая все это шуткой, а подчас и соленым морским словцом, что приводило всех в неописуемый восторг.  {210} 

На перерывах Александр Александрович в преподавательскую обычно не уходил, а отправлялся вместе с нами в курилку, где мог выдать такое из области тактики, что вызывало гомерический хохот и, естественно, запоминалось на всю жизнь. Видимо, в компенсацию за отсутствие отдыха Ждан-Пушкин просил у аудитории разрешения курить во время лекции. Сидя сбоку от преподавательского стола, закинув ногу на ногу и продолжая развивать мысль, он каким-то феноменальным образом удерживал на отлете руку и умудрялся выкурить папиросу, не уронив пепла.

Записывать конспект лекций учителя было делом совершенно безнадежным, и я вскоре оставил всякие к тому попытки. Я понимал, что Ждан-Пушкин не столько учит, сколько воспитывает нас, прививая уважение к подводным лодкам, их оружию, а также к самим подводникам.

— Во дает Жбан, — любовно именуя таким прозвищем своего профессора, восхищались слушатели, — однако все это для общего развития, а нам дело подавай!

«Делу» учил другой корифей подводного плавания — капитан 1-го ранга Александр Григорьевич Шишкин, ведавший на классах вопросами устройства, теории и управления подводными лодками.

Мы знали, что за его плечами огромный опыт подводника. Окончив в 1918 г. Подводный класс и с тех пор плавая на «Барсах», Шишкин, будучи помощником командира «Пантеры» у Бахтина, участвовал в атаке и потоплении этой лодкой английского миноносца «Виттория». Затем он командовал первыми лодками советской постройки типа «Правда», а потом долгие годы служил сдаточным командиром-испытателем строящихся кораблей. Еще до войны китель бывалого моряка украсился высшей наградой Родины — орденом Ленина.

— То, о чем вам с таким жаром ведает Ждан-Пушкин, — говорил нам Александр Григорьевич, — при всем моем к нему уважении, пригодится только во время войны, а война, как известно, лишь эпизод в жизни человека, даже военного. Готовиться, конечно, к войне нужно, но вряд ли лично каждому из вас придется на практике делать хоть десятую часть того, чему учит тактика и оперативное искусство. А вот управлять подводной лодкой, хотите вы того или нет, вам придется ежедневно и по многу раз, в течение всех лет командования ею. Так что — за дело!

Небольшого роста, крепко сложенный, общительный, но неторопливый, с лукавой хитрецой в светло-карих глазах и приятной улыбкой на лице, Шишкин с первых же минут разговора вызывал доверие и симпатию слушателей.

Александр Григорьевич читал нам лекции по управлению подводными лодками и, что самое главное, лично обучал этому  {211}  искусству на уникальном тренажере, имевшемся в Отряде подплава.

Занимаясь с нами, Шишкин никогда не повышал голоса, не командовал, не стыдил за неумение или несообразительность, не подгонял и не торопил, предоставляя возможность любому по многу раз повторять тот или иной маневр. Однако заядлых спорщиков, пустословов, сотрясающих воздух, не любил и умел публично высмеять.

— Не суетитесь, вы не шансонетка, — мог упрекнуть Александр Григорьевич и тут же добавить:

— Управление лодкой не терпит торопливости, требует точности и внимания. Ошибки могут привести к очень тяжелым последствиям, их нужно не исправлять, а не допускать.

— Ну, не получается маневр, — неоднократно повторял нам Шишкин, — откажись от него, начни все заново. Лихость хороша только в глазах дураков. Главное — надежность маневра! А чтобы делать все с умом — учите теорию.

И мы учили, тем более, что ее нам преподавал еще один «мамонт» подводного плавания инженер-капитан 1-го ранга К. Ф. Игнатьев, а в нашем распоряжении имелся недавно написанный им прекрасный учебник.

Небольшого роста, рано поседевший, но стройный и подтянутый, Константин Флегонтович отличался образцовым внешним видом и хорошими манерами. Человек высокой культуры, большой знаток теории и практики военного кораблестроения, он долгие годы, прежде чем стать преподавателем, участвовал в строительстве и испытаниях подводных лодок предвоенного периода. Неудивительно поэтому, что свой трудный предмет он вел со знанием дела, строго, очень методично и требовал соответствующего к нему отношения со стороны слушателей.

Под его руководством мы уясняли, что такое теоретический чертеж и масштаб Бонжана, где расположены центр тяжести и центр величины подводной лодки, как изменяются ее поперечная и продольная метацентрические высоты в зависимости от остаточной плавучести, крена и дифферента, как влияет волна на качку, рули на поворотливость, что такое пропульсивный коэффициент и многие-многие другие «хитрые» вопросы теории.

Справедливости ради надо сказать, что некоторые из нас с трудом воспринимали премудрость, наивно полагая, что все это «для балды». Однако «Флегонтыч» спуску не давал никому и умел-таки добиваться успеха.

— Какой же Вы подводник? — саркастически вопрошал он, воздев руки и как бы призывая Бога в свидетели, — если Вы не можете вывести уравнение восстанавливающего момента для случая влияния переливающихся грузов на поперечную  {212}  остойчивость! Я такому, с позволения сказать, «подводнику» даже подводу с кобылой доверить не решусь. Обязательно перевернетесь!

Конечно, Ждан-Пушкин, Шишкин, Игнатьев были непререкаемыми авторитетами и прекрасными людьми, достойными всяческого подражания, однако они представляли собой первое поколение советских педагогов-подводников и по возрасту отстояли от нас далековато. Ближе было второе поколение, к которому относились офицеры еще совсем не старые, но прошедшие горнило Великой Отечественной войны.

Учебную дисциплину «Боевая деятельность подводных лодок» нам читали капитаны 2-го ранга С. П. Лисин и В. Ф. Там-ман. Первого из них я знал по службе в Порт-Артуре и, хотя был тогда всего лишь штурманцом-лейтенантом, а Лисин командовал дивизионом лодок, он на первом же занятии узнал меня и стал относиться как к сослуживцу. Таммана я увидел и услышал впервые.

Оба эти офицера прошли суровую школу войны, оба имели как значительный боевой успех, так и горький опыт поражения. Вместе с тем Лисин и Тамман были совершенно разными людьми.

Сергей Прокофьевич Лисин — стройный, подвижный, порывистый, с восторженно-романтическим складом характера и симпатичной улыбкой на розовощеком лице — был пламенным пропагандистом как неограниченных боевых возможностей подводных лодок, так и профессии командира-подводника, лучше и достойнее которой, по его мнению, ничего и быть не может.

Виктор Федорович Тамман — неторопливый человек, среднего роста, с четкими, уверенными движениями, твердой речью, с красивыми светлыми волосами, но суровым лицом, прорезанным глубокими продольными складками, был прагматиком и, скорее, критиком, чем пропагандистом существующей теории боевого применения подводных лодок.

Объединяло этих офицеров только то, что хотя оба они читали разделы курса на свой манер, но делали это не формально, наполняя сухой материал наставлений многочисленными примерами из собственного боевого опыта и опыта товарищей по оружию.

Лисин начал накапливать этот опыт еще в Испании, участвуя в боевых действиях Республиканского флота, старшим помощником у советских командиров-интернационалистов Г. Ю. Кузьмина и В. А. Егорова, на испанских подводных лодках «С-4» и «С-2».

К началу Великой Отечественной войны Сергей Прокофьевич командовал современнейшей по тем временам подводной лодкой «С-7» на Балтике. Уже на третью ночь войны заряжавшая  {213}  батарею на позиции в районе Виндавы «С-7» была атакована вражескими катерами — сначала торпедами, затем артиллерией и наконец глубинными бомбами, однако, удачно уклонившись погружением, хотя и с повреждениями, но в полном здравии, возвратилась в базу.

Летом 1942 г. в составе знаменитого «первого эшелона» балтийских подводных лодок, форсировав мощный противолодочный рубеж, созданный немцами в Финском заливе от Лавенсаари до Порккала-Удда, «С-7» вышла в открытое море для действий на коммуникациях.

В этом походе, в труднейших условиях мелководья, когда суда противника ходили по глубинам, едва позволявшим лодке «ползти на брюхе по грунту», Лисин настойчиво искал, неоднократно и решительно атаковал транспорты торпедами и артиллерией, утопив четыре из них и заставив пятого выброситься на камни.

За этот великолепный боевой успех все члены экипажа «С-7» были награждены орденами, а командир представлен к высшей награде Родины.

Пробыв в базе всего полтора месяца, «С-7» снова вышла в боевой поход — на этот раз в Ботнический залив. В конце октября 1 942 г. по радио и во всех газетах был опубликован Указ о присвоении звания Героя Советского Союза подводникам М. Гаджиеву, С. Лисину и Е. Осипову, однако узнать об этом событии Сергею Прокофьевичу не пришлось, поскольку к тому времени он уже сидел в одиночной камере финской военной тюрьмы в Мариенхамне. Всего две ночи тому назад «С-7» во время зарядки аккумуляторной батареи была торпедирована финской подводной лодкой. Экипаж погиб, лишь командир и трое матросов, находившихся на мостике, были выброшены взрывом в море, а затем подобраны и пленены противником.

О долгих и горьких годах плена Лисин не любит ни вспоминать, ни рассказывать. А Золотая Звезда нашла его уже после войны, на Тихоокеанском флоте, куда он был направлен служить после освобождения из плена, и где мы впервые с ним повстречались.

Тамман вступил в войну на Северном флоте, командуя новейшим подводным минным заградителем «Л-20» примерно в то время, когда лодка Лисина погибла на Балтике. Прибыв в Полярный по Беломоро-Балтийскому водному пути в октябре 1942 г., «Л-20» несколько раз выходила на минные постановки и высадки диверсионных партий в Норвежских фиордах, а в Новогоднюю ночь обнаружила немецкий конвой, атаковав который мощным шеститорпедным залпом, утопила транспорт водоизмещением свыше 5 тысяч тонн.

Второй боевой поход в феврале 1943 г. оказался для Таммана еще более успешным, когда, атакуя конвой  {214}  много-торпедными залпами, он пустил на дно сразу два судна противника: транспорт водоизмещением более 7 тысяч тонн и охранявший его сторожевой корабль. Несколько позже такая же участь постигла и второй немецкий сторожевик. Было и еще несколько выходов, в результате которых за экипажем Таммана укрепилась репутация мастера активных минных постановок.

Свой последний поход Виктор Федорович совершил в сентябре 1943 г., когда после удачных минных действий он вновь обнаружил конвой противника и, атаковав его торпедами, утопил транспорт. Однако при отрыве от преследования противолодочными кораблями «Л-20» на большой глубине ударилась о подводную скалу. Во второй отсек через поврежденную шахту гидролокатора стала поступать вода. Продуть балласт и всплыть невозможно: наверху корабли противника.

Тамману удалось положить лодку на грунт только на глубине 100 метров, что на 10 метров превышало предельно-допустимую глубину погружения. Второй отсек быстро заполнился на три четверти своего объема. Все попытки личного состава найти и открыть клапана аварийного осушения отсека в ледяной воде и полной темноте, а также создать в нем воздушное противодавление успеха не имели.

Тогда командир принял решение приготовить систему осушения первого отсека, перепустить туда воду из второго и, используя воздух из боевых баллонов запасных торпед, создать противодавление, а затем осушать оба отсека сразу.

Так и было сделано, но при этом в первом и втором отсеках под давлением в 10 атмосфер оказались заблокированными 13 человек — четверть всего экипажа. Зато осушение, хоть и медленно, но началось.

Более 10 часов продолжалась борьба за живучесть корабля — до тех пор, пока в наступившей ночи не удалось всплыть и в надводном положении возвратиться в базу. К сожалению, после всплытия была допущена грубая ошибка: быстро снято высокое давление, созданное в аварийных отсеках, в результате чего все 13 моряков, находившихся там, получили тяжелую кессонную болезнь, а один из них скончался, не приходя в сознание.

Подвиг подводников был высоко оценен командованием. Все участники борьбы за живучесть корабля, в том числе и командир, награждены орденами Красного Знамени, однако «Л-20» пришлось надолго поставить в ремонт, а экипаж заменить на другой, прибывший с Тихого океана. Только к середине следующего года лодка снова вышла в боевой поход и уже до самого конца войны продолжала наносить удары по врагу.  {215} 

— Вот этот орден, — говорил нам Виктор Федорович, постукивая пальцем по колодочке с красно-белой муаровой лентой, — за первый мой боевой успех. А этот, — и он дотрагивался до второй такой же, — за последний. Так-то, молодые люди! Назвался груздем — полезай в кузов. Мотайте это себе на ус, поскольку все у вас еще впереди.

И мы мотали, слушая эти рассказы, понимая в то же время, что и Лисин, и Тамман только пробуют себя на педагогическом поприще и, естественно, не могут равняться с такими «китами», как Ждан-Пушкин, Шишкин или Игнатьев, однако оба они — боевые командиры подводных лодок, что для меня лично значило несравнимо больше, чем самое виртуозное педагогическое мастерство.

Лисин и Тамман рассказывали нам не только о своем личном боевом опыте, но и о замыслах и решениях, действиях и поступках, победах и поражениях таких известных подводников времен недавней войны, как Иван Колышкин и Магомед Гаджиев, Ярослав Иосселиани и Михаил Грешилов, Григорий Щедрин и Федор Видяев, Петр Грищенко и Александр Марк-неско. Они рассказывали нам о том, что нас ожидает, что нам придется делать в случае войны, чему надо упорнейшим образом учиться в мирное время.

«Три святителя» и другие

Слушать боевых командиров было очень интересно, однако всех нас, а меня в первую очередь, интересовало не что делать, а как делать? Ответы на этот вопрос мы находили в лекциях и практических занятиях, проводимых такими опытными офицерами-подводниками, как В. Бурденко, В. Ильичев, А. Кульманов, М. Куприянов, Ю. Максимов, С. Торопов.

На занятиях по устройству подводных лодок мы изучали бесчисленные системы, цистерны, устройства, клапаны, вентили, кингстоны, помпы, компрессоры, баллоны, машины, моторы, станции, приборы и еще невесть что, но я налегал в основном на электрооборудование и аккумуляторные батареи, в которых чувствовал теоретическую и практическую слабину. Я понимал, что без знания правил эксплуатации батарей командиру на подводной лодке делать нечего, а картины разрушительных и трагичных взрывов водорода, выделяющегося из аккумуляторов, умело нарисованные нам на занятиях, заставляли постигать самую суть предмета.

Все, что нам преподавали, было, конечно, очень нужным для подводника, но вскоре я стал относиться к читаемым  {216}  дисциплинам избирательно. Убедившись, например, в том, что занятия, по кораблевождению, проводимые добросовеетнейшим и милейшим А. Кульмановым, вряд ли все же дадут мне что-либо новое, я тратил на них сил и времени ровно столько, сколько нужно, чтобы вовремя и успешно выполнить практические задачи и сдать экзамен.

Зато «Маневрирование», читаемое капитаном 2-го ранга В. Н. Бурденко, меня завлекло всерьез и надолго. Практические задачки на карте и планшете я вскоре щелкал не хуже и во всяком случае быстрее, чем сам преподаватель. Однако прикладная, расчетная часть этой дисциплины меня интересовала мало, поскольку мне хотелось постигнуть общие закономерности относительного перемещения кораблей, осуществлять их анализ, познать основные законы кинематики таких процессов, как поиск и преследование. Мне казалось, что здесь я смогу быстрее найти ответы на многие мучавшие меня на практике вопросы совместного плавания, взаимного ориентирования и боевого маневрирования подводных лодок при действиях в тактических группах, чем я мог это сделать под руководством А. Яйло и В. Авдашева, занимаясь последние два года службы в Порт-Артуре.

Одержимый проповедник своего предмета, Владимир Николаевич Бурденко всячески поддерживал это стремление и вскоре начал работать со мной индивидуально, сначала в часы самоподготовки, а затем и у себя дома, где мы забирались в такие дебри теории, что выпутывались порой только с помощью домочадцев, полагающих, что пора и совесть иметь. Сын выдающегося советского военного хирурга, генерал-полковника медицинской службы, академика, Владимир Николаевич был не только хорошим преподавателем-энтузиастом, но и высоко интеллигентным человеком с широким культурным кругозором. Общение с ним было для меня и полезным, и приятным.

Однако главным предметом, из-за которого все мы съехались на классы, который изучали и до, и после них, главной дисциплиной, являющейся нашим «хлебом» и определяющей всю нашу командирскую будущность, было «Боевое использование оружия подводных лодок», торпедные атаки, торпедные стрельбы.

Мне казалось невероятным, что, увлекаясь в училище артиллерийской стрельбой, я так неосмотрительно пренебрегал тогда торпедным оружием.

На Классах эта дисциплина была поставлена основательно и материально обеспечена фундаментально. Именно из-за способности научить торпедным атакам классы пользовались непререкаемым авторитетом у всех командиров-подводников.

Задолго до войны, как нам рассказывали, появился в Отряде подплава сухонький, лысенький, с тихим голосом военный  {217}  моряк по фамилии Томашевич. Некоторые старые преподаватели помнили его как флагманского минера бригады подлодок Балтфлота двадцатых годов. Потом он пропал куда-то. Оказалось, что отсидел 7 лет в лагерях, но изобрел за это время «Таблицы маневрирования и торпедной стрельбы с подводных лодок». Этими таблицами и по сей день пользуются все подводники для выхода в торпедную атаку.

В 1938 г. капитан 2-го ранга А. В. Томашевич возглавил кафедру торпедной стрельбы на Классах, а через год был переведен в Военно-Морскую академию. Трудно отыскать на флотах человека, который внес бы больший вклад в дело развития подводного оружия, в обоснование оперативно-тактических принципов и способов его использования. Он не только написал ряд серьезных военно-научных трудов, но, что главное, разработал и внедрил в практику подводных соединений во время войны новые способы стрельбы торпедами по площадям: «с временным интервалом» и «веером», обобщил опыт использования подводных лодок на коммуникациях противника, принял участие в создании новых боевых документов по тактике подводных лодок и тем самым внес существенный вклад в умножение их реальных боевых успехов.

Неотразимые многоторпедные удары по кораблям противника многих известных командиров-подводников — это результат не только их личного мужества и мастерства, но и следствие напряженной аналитической мысли А. В. Томашевича.

Мне, к сожалению, не привелось познакомиться с начальником кафедры тактики подводных лодок Военно-Морской академии, доктором наук, профессором, контр-адмиралом Анатолием Владиславовичем Томашевичем, который совсем недавно стал еще и лауреатом Сталинской премии, но слышал я о нем много, читал его книжки и вот теперь засел за изучение теории и практики торпедных атак, которые нам преподают ученики Томашевича — Л. Лонцих, К. Доронин и П. Савицкий.

«Три святителя» — так называют эту устойчивую педагогическую троицу, сложившуюся на Классах еще во время войны и пропустившую через себя практически все военное поколение подводных торпедных стрелков.

В нашем распоряжении были два написанных троицей учебника: «Боевое маневрирование подводных лодок» (1942 г.) и «Торпедные атаки подводных лодок» (1948 г.), а также усовершенствованный «святителями» «Сборник таблиц маневрирования и торпедной стрельбы». Располагали мы и полнометражным учебным кинофильмом «Приборы управления торпедной стрельбой» (ПУТС), а пять специальных кабинетов с тренажерами, один из которых был оборудован  {218}  полным комплектом ПУТС, позволяли нам не только изучать теорию торпедных атак, но и тренироваться, набирать навыки, набивать глаз.

Признанным педагогическим лидером среди «трех святителей» являлся Леонард Яковлевич Лонцих. Это был высокий, суровый мужчина, с крупной головой, выпуклым лбом, которому лысина как бы «прибавляла лица», с породистым крупным носом, голубыми глазами и длинными ресницами. Со слушателями он был строг, важен, а порой даже груб, любил подчеркнуть свое превосходство в знании предмета, особенно если собеседник проявлял неуверенность и «поддавался».

В то же время Лонцих был великолепным лектором, методистом, знатоком теории торпедной стрельбы, с отточенной речью, тщательно продуманными и великолепно запоминающимися формулировками, с умением доходчиво показать связь причины и следствия, сделать выводы. К сожалению, Леонард Яковлевич имел незначительный дефект дикции: он слишком твердо произносил звук «эс», который порой начинал походить на «эф», а вся речь приобретала от этого слегка бубнящий колорит. Учитывая не только дикцию, но и черты характера, мы между собой именовали Лонциха «Бурбоном», побаивались его, но безмерно уважали.

Практические занятия по торпедным атакам на тренажерах вел Петр Ефимович Савицкий — добродушный, толстый, простоватый человек с совершенно круглым лицом, маленькими прищуренными глазками и небольшим носиком. Культурой речи Петр Ефимович не блистал и лекций не читал. Весь его авторитет основывался на исключительном трудолюбии и добросовестности.

Во время войны Савицкий, как и другие преподаватели классов, неоднократно направлялся на стажировку в соединения подлодок действующих флотов, но в отличие от Лонциха и Доронина, никаких обобщенных материалов с войны он не привозил, зато всегда просился и уходил в боевой поход на одной из лодок. Однажды ему повезло: лодка имела боевой успех, утопив транспорт и шхуну противника, экипаж был награжден, а в его составе получил свой орден Отечественной войны и Петр Ефимович.

Во время занятий на тренажерах он обычно не вмешивался в действия обучаемых, а сидел спокойно на стульчике в боевой рубке, скрестив пальцы на животе и прикрыв глаза. Однако как только раздавалась команда «Пли!», Савицкий приоткрывал один глаз и, дождавшись, когда командир-слушатель, вытирая холодный пот, окончательно придет в себя после атаки, очень толково, не спеша и не заглядывая ни в какие записки, излагал большое количество недостатков в работе атакующего расчета, отчего всем нам становилось мучительно стыдно.  {219} 

Поставив таким образом «неуд», Петр Ефимович снова садился на стульчик и, закрыв глаза, поджидал, пока свои места у приборов займет очередной учебный расчет. Глядя на него, думалось, что, видимо, немало перепало ему в жизни добротного сала, галушек, пельменей, вареников, прочих знаменитых украинских харчей, а с ними и причитающейся горилки. Поэтому к Савицкому прочно прилипло не очень логичное, но хлесткое прозвище: «Бутылочная мишень».

Мы не обижались на этого в общем-то прекраснейшего человека за его не вызывающие сомнений «неуды», понимая, что без него мы не научимся ничему. А учил он нас многому. Учил стрелять по таблицам. Учил стрелять по приборам. Учил обходиться и без приборов, и без таблиц, работая в полной темноте и снимая наощупь отсчеты с азимутального круга перископа. Учил атаковать вообще без перископа, с глубины, используя только гидроакустические пеленга. Учил спокойствию, выдержке, рассудительности при выполнении торпедных атак. Савицкий учил нас нашему делу.

Если Лонцих был ведущим теоретиком, а Савицкий непревзойденным практиком, то административно-организующим лидером троицы, а проще говоря, начальником кафедры, являлся капитан 1-го ранга Константин Дмитриевич Доронин, обошедший, таким образом, в воинском звании обоих своих коллег. Высокий, стройный, красивый человек, он имел несчастье сильно походить на родного брата известного драматического актера Виталия Доронина, снявшегося в фильме «Свадьба с приданым» в роли Николая Курочкина — героя весьма популярного, вызывавшего не только всеобщее восхищение, но и безудержный хохот.

Сходство было до того удивительным, что все мы были потрясены, когда однажды в аудитории увидели в форме капитана 1-го ранга нашего любимого комедийного киногероя, который с жестами и мимикой Курочкина стал рассказывать нам о системе недавно принятых на вооружение приборов управления торпедной стрельбой.

Поначалу многие слушатели никак не хотели принимать Константина Дмитриевича всерьез. Этому способствовала, кроме сходства с киногероем, еще и особая манера Доронина носить флотскую форменную одежду с эдаким пижонским шиком, а также присущая ему темпераментно-убеждающая речь пламенного борца с рутиной.

— Во дает! — говорили мы между собой. — Артист!

На самом же деле Константин Дмитриевич Доронин был серьезный, но увлекающийся и очень болеющий за свое дело специалист-стрельбист. Это его трудами был сколочен авторский коллектив и написаны учебники. Это он добился поставки и лично с группой мичманов-лаборантов смонтировал и отладил  {220}  в Отряде подплава новейшую систему ГТУТС-ПЛ. Это ему приходилось мотаться по командировкам для испытания на флотах новых торпед и методов стрельбы, участвовать в многочисленных учениях, обобщать материалы, а потом рассказывать слушателям обо всем интересном, но мало знакомом.

Взвалив на себя преподавание самого нового, во многом еще неясного, порой запутанного, неустоявшегося раздела курса боевого использования оружия, Доронин в педагогическом мастерстве не смог соревноваться с Лонцихом, да, по-видимому, и не стремился к этому. По своей натуре он был энтузиастом-исследователем, а не педагогом.

— Садитесь! — говорил он поднявшемуся для вопроса слушателю, сопровождая слова неподражаемым жестом руки. — Это же не интересно, про это написано в учебнике. Если вам непонятно — идите к Лонциху, он объяснит, а я не для того пришел к вам в аудиторию. Вот послушайте-ка! Мы тут недавно изобрели прибор, позволяющий методом сравнения фактического и фиктивного положений подводной лодки на курсе сближения скрытно, только по пеленгам, определять дистанцию до цели. Феноменально! Я сам ничего подобного не ожидал. Такого нет ни в одном соединении подводных лодок, да и вообще нигде в мире! Посмотрите-ка! Оказывается, все очень просто... — Доронин хватал мел и шел к доске.

Рассказывал он только для тех, кто понимал, кого это интересовало. Остальных он не признавал и не замечал. От Доронина мы узнавали все самое интересное, самое новое о подводных лодках недалекого будущего, о маневрирующих и самонаводящихся торпедах, о новых способах стрельбы, о новых идеях.

Мне очень нравился Константин Дмитриевич Доронин. Именно ему принадлежала инициатива, позволившая мне поверить в то, что я и сам могу исследовать что-либо неизведанное. Так, однажды Доронин сознался, что траектория и условия попадания в цель новейшей, принимаемой на вооружение маневрирующей торпеды, по его мнению, не поддаются анализу.

— Не может быть! Это всего лишь железо, обработанное умом и руками человека. Просто нужно выявить и учесть все не полностью известные параметры и недостаточно известные условия, — подумал я и сел за работу.

Вот где пригодились теоретические споры с В. Н. Бурденко по общему анализу относительных перемещений. Примерно через месяц кинематика сложно маневрирующей торпеды и условия попадания ее даже в идущую зигзагом цель была мною проанализирована, а система описывающих ситуацию уравнений доложена Доронину, который сначала не поверил, но, разобравшись через пару недель, начал крутить пальцами  {221}  возле виска, а потом заставил меня сделать сообщение на заседании военно-научного общества слушателей.

— Ваша разработка уже включена нами в материалы для нового учебника. Поздравляю, — сказал Доронин на этом заседании.

Именно Константин Дмитриевич заставил меня понять, что образ любимого мною адмирала Степана Осиповича Макарова заслуживает уважения не только как образ флотоводца, геройски сражавшегося и погибшего при обороне Порт-Артура, но в первую очередь как военного ученого, гидрографа и инженера, давшего Русскому флоту основы броненосной тактики, теории минной атаки, живучести и непотопляемости кораблей, военно-морского обучения и воспитания, показавшего необходимость и практическую возможность арктических исследований.

Вот так, постепенно, под влиянием «трех святителей» и других преподавателей Классов во мне укреплялось твердое решение: стремиться к командованию кораблем, но не терять при этом уважения к науке и, по возможности, вносить в нее все, что смогу.

Незаметно пролетела зима. Большой проспект опять зазеленел. Все собравшиеся на Классах потенциальные командиры за это время попривыкли друг к другу и к своим преподавателям, повзрослели, относительно поумнели и с удовольствием ловили упорные слухи о развертывающейся в стране программе строительства мощного океанского подводного флота.

— Учитесь, товарищи офицеры, — говорили нам. — Помните, что ваше будущее в ваших руках. Имейте в виду, что круглым отличникам, окончившим Классы без единой четверки, при выпуске будет предоставлено право выбора флота для дальнейшей службы.

И я учился, прилагая все силы к тому, чтобы удержаться в «круглых».

«А что? Вдруг получится? — думал я. — Попрошусь тогда на Балтику. Знакомые цивилизованные места: Таллинн, Рига, Либава. Хватит с меня тихоокеанской экзотики!» «И Нина будет рада, — мечталось мне. — И с воспитанием ребят все будет попроще».

Времени и энергии у меня хватало не только на освоение обязательной программы обучения, но и на некоторый творческий поиск. Окрыленный успехом, полученным при анализе траекторий и условий попадания в цель маневрирующих торпед, при дружеской поддержке В. Бурденко и А. Кульманова я написал и отправил в журнал «Морской сборник» статью: «О повышении точности счисления при плавании на  {222}  приливно-отливных течениях», в которой изложил свой порт-артурский опыт и, к моему величайшему удивлению, уже через месяц получил ответ о том, что статья одобрена редакцией и принята к опубликованию.

— Вот видите, — говорил мне Доронин, — рекомендую, молодой человек, на всякий случай записывать возникающие мыслишки. Может пригодиться... и не только Вам.

Вдохновленный одобрением, я принялся за наброски возможного «трактата» о взаимном ориентировании подводных лодок при совместных действиях, но, честно говоря, у меня мало что получалось, поскольку проблема широкая и трудная, личный опыт недостаточный, а научного вообще нет.

Впрочем, не только наукой жив человек. Несмотря на крохотную комнатушку на Стремянной, благодаря усилиям жены и веселому нраву моих карапузов, а еще из-за того, что уровень жизни в Ленинграде улучшался из месяца в месяц, бытовые вопросы не особо беспокоили, а нравы, царившие на Классах, позволяли не только умничать, но и похохотать.

Однажды теплым весенним вечером группа слушателей, готовя себя к деятельности будущих подводных асов, самостоятельно, без участия П. Савицкого, занималась в кабинете торпедной стрельбы. Юра Сохацкий уже отстрелялся и, сидя за свободным столиком, чертил полосу попадания. Другие негромко переговаривались в ожидании своей очереди. На главном командном пункте мой расчет. Идет атака. В кабинете тишина, нарушаемая только пощелкиванием приборов да редкими командами и докладами.

И вдруг!.. Как гром среди ясного неба — три мощных, оглушительных удара снаружи по фанерному покрытию боевой рубки!

Не понимая, что происходит, я отрываюсь от перископа, выскакиваю из рубки в кабинет и вижу капитан-лейтенанта Виктора Дыгало, который, демонстрируя высшую степень хладнокровия, что есть силы прикладывается всей пятерней к фанере, поясняя:

— Тебя преследуют противолодочные корабли. Это взрывы глубинных бомб. Дай двадцать пять рублей! Если лодку накроют, все равно ни тебе, ни людям не будет...

Нахал стоит в полный рост, а рядом, согнувшись в три погибели и зажав рот рукой, корчится в безмолвном хохоте старший лейтенант Сохацкий. Друзья знают о моем относительно благополучном финансовом состоянии, и мне поэтому приходится иногда заниматься благотворительностью. Но на этот раз, глядя на невинно улыбающуюся физиономию, я говорю:

— Дурак ты, Витька, и шутки у тебя дурацкие! Ничего не получишь, пока не сделаю атаку. Сиди и жди или помогай вот хотя бы Сохацкому полосу чертить.  {223} 

Тем не менее минут через сорок радостно возбужденный Виктор уже направлялся к выходу из кабинета и, потряхивая в воздухе купюрой, изрекал на ходу:

— Молодец Аркадий! Не дал себя утопить! Поцду отмечу его успехи в боевой и политической подготовке.

Впрочем, индивидуализм на Классах был не в чести. Мы тяготели к единству и потому раз в месяц, в день получки, всеми тремя учебными группами вместо самоподготовки направлялись в одно из заведений на Гаванской улице и рассаживались там по способности, но вместе. Давно установившийся скромный заказ — сто пятьдесят и кружка пива, плюс треска под маринадом — поглощал треть месячной заначки. Но дело, как мы понимали, вовсе не в треске, а в возможности дружеского общения, задушевного разговора, нестандартного поведения в неформальной обстановке.

Незаметно подошло к концу лето, а вместе с ним подкрались и выпускные экзамены. Я продолжал удерживаться в «круглых» и шел к экзаменам уверенно, поскольку даже среди текущих учебных оценок «четверок» не имел и занимался не столько сам, сколько старался найти собеседника, чтобы объяснить ему трудный вопрос.

Чуть слабее других в нашей группе выглядел Алексей Михалдык, поэтому, когда остальные слушатели «закрывали море на замок» и расходились по домам, мы с Лехой оставались в классе вдвоем и не спеша разбирались в особо сложных подводных премудростях.

Перед самыми экзаменами понаехали из Москвы кадровики, побеседовали с каждым из нас о предстоящих назначениях, выслушали пожелания. Я, помятуя обещанное и не сомневаясь в успехе, попросился на Балтийский флот.

— Ну, что ж, — вздохнув, сказал пожилой капитан 1-го ранга, — если окончите на круглые «пятерки», будем, конечно, ходатайствовать, — но, посмотрев на меня с сожалением, добавил. — Не могу, однако, понять, вачем Вам это нужно. Ведь на Балтике Вас никто не знает, а служба-то у Вас... чисто штурманская.

Наконец наступила осень. В мой карман легло свидетельство с отличием об окончании Классов, где черным по белому было написано, что мне присвоена квалификация: «Командир подводной лодки», а приложенная к свидетельству выписка из экзаменационной ведомости содержала двенадцать отличных оценок и никаких других. В руках же я имел предписание, согласно которому должен был убыть в город Владивосток, в управление кадров Тихоокеанского флота в связи с назначением помощником командира подводной лодки «Л-13». «А как же Балтика? — думал я. — Почему всего лишь помощником? Ведь на „Ленинцах”­­­ имеется штатная должность старпома. Вон  {224}  Леху-то Михалдыка именно старпомом назначили на соседнюю лодку. Не доверяют?» — размышлял я сам с собой, но, впрочем, ни начальству, ни окружающим этих глупых вопросов не задавал.

Сослуживцы в лице Юрия Сохацкого и Ивана Ускова выражали удовлетворение, что не одним им возвращаться на Тихий океан, а Витька Дыгало хитро улыбался, поскольку сам-то он был не значен на какую-то совершенно секретную должность и пока оставался в Ленинграде.

Преподаватели сочувственно похлопывали по плечу, как бы извиняясь за недавние призывы к сверх отличной учебе.

— Не унывайте, молодой человек, — говорил мне Сергей Прокофьевич Лисин. — Служба длинная. Дерзайте! Стремитесь! Вам сколько лет? Двадцать шесть? Боже мой, как мало. Я уверен, что мы еще не раз встретимся с Вами.

К моему удивлению и удовольствию, жена отнеслась к очередной поезде на Дальний Восток как к событию само собой разумеющемуся, а Сашка с Наташкой хлопали в ладоши и скандировали:

— Па-е-дим! Па-е-дим! По-из-дам! Ту-ту-у-у!

Так закончились Классы, а вместе с ними и пребывание в 1952 г. в Ленинграде. А жалко. Недооценивал я этот город, когда учился в училище.

«Малютка» в заливе Америка

Владивосток встретил теплой, почти летней погодой, хотя календарь уже отсчитывал вторую половину октября 1952 г. Центр города я знал довольно прилично, а вот в бухту Улисс, где базировались подводные лодки, добирался впервые.

Нагруженные тремя здоровенными чемоданами, мы с женой и ребятами доехали на такси до перевоза на Мальцевской, перебрались на моторной шаланде на другой берег Золотого Рога, а дальше попутный грузовичок докатил нас до места, где в густой зелени окружающих сопок вытянулся в ряд десяток двухэтажных домов. Здесь нам предстояло жить и служить.

Оставив Нину с ребятами и чемоданами на площадке возле гарнизонного магазина, я устремился к видневшемуся вдали контрольно-пропускному пункту, чтобы явиться в штаб и предъявить :вое предписание. Территория, занимаемая подводниками и любовно именуемая ими «царством батьки Шу-лакова», показалась мне огромной, утопающей в зелени, среди которой я долго плутал по извилистым дорожкам, пока отыскивал здание штаба.  {225} 

Формальности не заняли много времени, и вскоре я уже подходил к причалам с ошвартованными у них мощными, красивыми кораблями — подводными минными заградителями типа «Ленинец». Спустившись в центральный пост одного из них, на рубке которого огромными белыми буквами было написано «Л-13», я тут же встретился с ее командиром, капитаном 2-го ранга Василием Федоровичем Шелопутовым, давно мне знакомым по Порт-Артуру. Там он командовал «Щ-124», той самой, на которой мне привелось совершить тяжкий зимний поход Цусимским проливом и в паре с которой приходилось действовать в тактической группе в районе Циндао.

— Здорово помощник! — сказал Шелопутов. — Отучился? Ну как там в Ленинграде? Тактику все еще Ждан-Пушкин читает? Где семейство? У магазина сидит? А мы тут тебе комнатуху схлопотали. Держи-ка вот ключи и иди сегодня устраивайся. Завтра к подъему флага прибыть, — переходя на более официальный тон, заключил командир. — Вы вовремя приехали. Старпом у нас не назначен, а мне до конца года надо отгулять отпуск. Останетесь за меня и будете отрабатывать первую задачу. Справитесь? А мы и не сомневались. Мы же Вас знаем. В Порт-Артуре у Вас хорошо получалось. Комбригу я доложил, и он одобрил.

Два месяца, которые пришлось прослужить мне на «Л-13», пролетели как один день. С утра до ночи я ползал по отсекам, изучал корабль и его экипаж, корректировал документацию, планировал, проводил и разбирал частные и общие учения по приготовлению корабля к походу и погружению, по постановке на якорь и швартовы, по борьбе за живучесть. А кроме того, пользуясь тем, что остался за командира, изучал кто есть кто в штабе бригады и в штабе дивизии.

40-я дивизия подводных лодок — новое, еще не привычное для подводников, недавно сформированное соединение флота, — включала 123-ю бригаду «Ленинцев», 124-ю бригаду «Щук» и 171-ю бригаду подводных лодок типа «М». Первые две бригады базировались в бухте Улисс, а последняя «на отшибе» в бухте Находка. Командовал дивизией опытный и весьма уважаемый всеми подводниками контр-адмирал Е. Г. Шулаков.

Евгений Георгиевич известен как участник боевых действий подводных лодок в минувшей войне, закончивший ее командиром дивизиона на Балтике. На вид это был уже пожилой грузный мужчина, с большим животом, тяжелой походкой, крупной, коротко подстриженной, седой головой и быстрым взглядом из-под насупленных белесых бровей.

Сослуживцы рассказывали, что «батька» обладает крутым, даже свирепым характером, не терпит лентяев, болтунов, пьяниц и курильщиков, уважает хороших торпедных стрелков,  {226}  любит свежеотваренных крабов и компот, куда выливает обычно свою подводную порцию сухого вина.

Про Шулакова также шла молва, что именно он является на Тихоокеанском флоте сторонником и создателем системы торпедной подготовки, при которой количество учебных атак увеличено почти вчетверо, а практических торпед не жалеют. Ему же принадлежит идея и инициатива в создании учебных минно-сетевых противолодочных заграждений, прорывать которые заставляют каждую лодку.

Я был представлен командиру дивизии к исходу первой недели пребывания в новой должности. Разговор длился не более минуты.

— Как окончили классы?.. Значит помощником к Шело-путову? О чем они там думают? — буркнул адмирал. — А почему всего лишь старший лейтенант? — добавил он, бросив жутковатый взгляд из-под насупленных бровей.

— Срок не вышел еще, — пролепетал я, переминаясь с ноги на ногу и почему-то чувствуя себя нашкодившим щенком.

— Ладно, идите, — сказал комдив. — Кому же еще и служить, если не таким, как Вы.

Изучить устройство «Ленинца» оказалось совсем нетрудно, хотя этот корабль и превышал «Щуку» по водоизмещению почти вдвое, а дальность плавания имел 10 000 миль, однако существенных, принципиальных отличий в устройстве корабля я не обнаружил. Те же семь отсеков, разве что дизеля помощнее, да торпедных аппаратов побольше, да пара минных труб по 10 мин в каждой, да командирский перископ не в центральном посту, а в просторной боевой рубке, что, впрочем, весьма удобно. Системы и механизмы на лодке полностью соответствуют тому, чему учил нас на классах инженер-капитан 1-го ранга В. И. Ильичев, а вот радиолокации, радионавигации и торпедного автомата стрельбы на корабле нет. Старая наша «Л-13», построенная в 1938 г., четырнадцать лет служит флоту.

В середине декабря, когда я заканчивал отработку первой задачи, меня пригласил к себе возвратившийся из отпуска Шелопутов.

— Мне только что сообщили в штабе, — сказал командир, — что Вам присвоено воинское звание капитан-лейтенант и Вы назначены старпомом на «Л-19». Поздравляю, — добавил он, — и завидую, поскольку, как говорят на флоте, «чин у Вас уже капитанский, а дух еще лейтенантский». Жалко, что не пришлось послужить вместе, однако сдавайте дела минеру, он назначен помощником, и отправляйтесь на соседний причал. Абрам уже ждет.

Через час в рабочем кителе, с четырьмя звездочками на погонах и с походным чемоданчиком в руках я шагал по  {227}  причалу, направляясь к подводной лодке с бортовым номером «Л-19», где командиром был мало знакомый мне Абрам Из-раилевич Рейдман. Настроение у меня было приподнятое: шутка ли — на полгода раньше срока звание присвоили и несправедливость, допущенную при распределении после Классов, устранили. Прав был московский кадровик: знают меня на Тихоокеанском флоте. Чего это сдуру после Классов на Балтику потянуло?

Новый командир оказался пожилым, сухопарым, небольшого роста человеком со спокойным, осторожным и рассудительным характером. Опыт командования кораблем у него был огромным: что-то около восьми лет.

Абрам Израилевич предупредил меня, что лодка завершила отработку береговых элементов боевой подготовки и что нам в ближайшее время предстоят интенсивные выходы в море.

— А как у Вас дела со знанием районов плавания? — спрашивал он. — Мне известно, что Вы в прошлом неплохой штурман, но ведь в Японском море плавать не приходилось? Займитесь-ка этим вопросом, старпом. Минному заградителю нужно уметь не только залезть, но и вылезти из любой дыры. Вот Вам неделя сроку, а потом сдадите мне зачетик для начала хотя бы по заливу Петра Великого.

Через неделю я довольно бойко докладывал командиру о том, где находятся заливы Посьета, Стрелок, Восток, Америка, бухты Патрокл, Диомид, Абрек, Новик, Разбойник, Врангеля и Находка, острова Попова, Рейнеке, Рикорда, Путятина. Я называл на память рекомендованные курсы и входные створы, ведущие в пролив Босфор Восточный, бухты Улисс и Золотой Рог, перечислял маяки и их характеристики, рисовал на память береговую черту с основными глубинами и опасностями. Рейдман удовлетворенно мотал головой, но потом вдруг спросил:

— Путятин, это кто?

— Остров, — бодро отвечал я, — расположенный у входа в залив Стрелок и разделяющий вход на восточный и западный проходы. Глубина в восточном проходе не превышает 4.5 метра, а в западном...

— Да, нет! — поморщившись, перебил меня командир. — Ефим Васильевич Путятин — это не остров, а русский мореплаватель, адмирал и граф, министр просвещения и член Государственного Совета России. Жил он в прошлом веке, а остров, о котором Вы говорите, назван именем Путятина по представлению экипажа клиппера «Стрелок», исследовавшего и описавшего этот залив.

Далее последовал беспощадный экзамен на знание истории открытия и освоения Приморья русскими моряками. Этого экзамена я не выдержал. Последний вопрос командира сразил меня наповал:  {228} 

— Ну, а город-то наш почему Владивостоком называется? И этого не знаете? Так вот, в 1860 году, на этом самом месте, солдатами 4-го Восточно-Сибирского линейного батальона, под командой прапорщика Комарова, высадившимися с транспорта «Манчжур», основан военный пост с целью «владеть Востоком». Отсюда и пошло название Владивосток.

С тех пор я стал обращать внимание на историю и спрашивал командира:

— А почему эта наша «Л-19» числится по формуляру лодкой XI серии, в то время как «Л-13», например, зачислена в XIII серию, хотя тактический номер у нее меньше? И кормовых торпедных аппаратов у нас нет, а у соседки имеются.

— Ах, Вы и этого не знаете? — отвечал Рейдман. — Дело в том, что настоящая-то «Л-19» погибла на японских минах. Эта лодка XIII серии под командованием капитана 3-го ранга Кононенко во время войны с Японией, в августе 1945 года, находясь на позиции у берегов Кореи, утопила транспорт противника водоизмещением более 8 000 тонн, а затем была переразвернута к берегам Хоккайдо _v Кононенко донес о начале форсирования минного заграждения, но больше на связь не вышел.

В память о погибших подводниках нашу лодку XI серии «Л-9» взяли да и переименовали в «Л-19», накрасив на бортовом номере недостающую единицу.

Так что имейте в виду, старпом, что нынешняя «Л-19» на три года старше вашей предыдущей «Л-13». Век живи — век учись!

Вскоре наша «Л-19» интенсивно заплавала, и я уже на практике осваивал входы и выходы во многих проливах и бухтах залива Петра Великого.

— Можно я сам войду в Улисс? — спрашивал я командира на возвращении из очередного похода.

— Входи, Тут ничего сложного нет, — разрешал Рейдман, и я начинал командовать на руль и моторы до тех пор, пока до пирса не оставалось метров триста. Здесь командир брал управление на себя.

Как-то я попросил у него разрешения самому ошвартоваться. Рейдман внимательно посмотрел на меня и произнес:

— Не торопись, старпом. Посмотри лучше, как это делаю я. А когда будешь готов, то сдашь мне зачетик.

Что такое «сдать зачетик» моему командиру, я уже имел возможность убедиться и потому готовился основательно, и теоретически, и практически отрабатывая всплытие, погружение и «швартуясь» в открытом море к выброшенному за борт ящику из-под макарон.

Но однажды, возвращаясь в базу, после того как прошли остров Скрыплев, командир сказал мне:  {229} 

— Сегодня, старпом, будешь швартоваться сам.

В нужный момент я скомандовал «право руля», и лодка начала циркуляцию для входа в Улисс, а Рейдман, хлопнув перчатками по телеграфам, сошел с мостика к пушке на носовом барбете и, прислонившись спиной к рубке, скрестил руки на груди, кутаясь в канадку и всем своим видом показывая, что он здесь не при чем.

Пританцовывая на мостике то ли от морозца, то ли от избытка ответственности, я подвел «Ленинец» к причалу, не спеша, но и не мешкая, погасил инерцию и подал носовые швартовы. Затем, орудуя рукоятками машинных телеграфов, начал подбрасывать корму. С мостиков и палуб соседних кораблей, прекратив все свои дела, смотрели офицеры и матросы. На стенке, в курилке на лавочке сидели Шелопутов и кто-то еще из командиров «Ленинцев» и тоже поглядывали в нашу сторону. По пирсу ходил сам комбриг — капитан 1-го ранга Костыгов.

Сердце рвалось из груди, но я не подавал вида, а когда корма плавно заняла подобающее ей место, приказал обтянуть и завернуть кормовые швартовы и подать сходню. Комбриг Костыгов тут же ушел, любопытные на мостиках и палубах занялись своими делами, а Рейдман, хлопнув перчатками по пушке, под трель моего свистка сошел на пирс и вскоре сидел в курилке рядом с Шелопутовым.

Все необходимые команды по приведению систем и механизмов в исходное положение я уже отдал, на мостике и причале стало тихо, и я услышал, как Рейдман сказал Шело-путову:

— Вот и еще одного выучил, — и, хлопнув перчаткой по обрезу, сунул окурок в мерзлый песок.

— Этот пойдет, — отвечал Шелопутов, поглубже натягивая шапку-ушанку. — Вот пусть и вкалывает, а нам с тобой, Абрам, пора на бережок.

В феврале бухта Улисс начала подмерзать, покрываться льдом. Хотя мощный корпус «Ленинца» без особых трудов преодолевал этот ледок, мы при отработке задач боевой подготовки стали чаще оставаться в море на незамерзающих рейдах, не возвращаясь на базу.

Однажды, придя из района, где мне было доверено самостоятельно выполнить мою первую, правда, «пузырную» торпедную атаку, «Л-19» стала на ночь на якоре на рейде залива Стрелок.

Ничто вроде бы не предвещало неприятностей. Однако к полуночи стало изрядно дуть, а еще через пару часов налетел такой ураган, какого я даже представить себе не мог. Видимость резко ухудшилась, огни береговых ориентиров пропали, в воздухе стояла сплошная водяная пелена. Ветер не просто  {230}  ревел, но, казалось, рвал уши. Дышать можно было только находясь под козырьком мостика.

Пару часов стояли мы по сигналу боевой тревоги, но ураган не затихал. А совсем рядом берег с грядами опасных подводных камней.

— Не держит якорь, товарищ командир, — ныл штурман, — не держит...

Я, к своему ужасу, также убеждался по многим признакам, что якорь, по-видимому, держит плохо, ползет по грунту, и лодку, хоть и медленно, но верно сносит к ближайшим отмелям.

— Уходить надо! Уходить в открытое море, — говорил я командиру. — Не устоять нам тут!

— Сниматься с якоря! — приказал командир и начал подрабатывать моторами против ветра, чтобы уменьшить нагрузку на якорь-цепь.

Но не тут-то было! Шпиль не тянул. Корпус лодки все чаще содрогался от ударов волн, рывков якорь-цепи и порывов урагана. А когда все находившиеся на мостике увидели, несмотря на ночь, недалеко за кормой белые буруны прибоя, Рейдман принял единственно правильное, на мой взгляд, решение.

— Оба мотора, полный вперед! — скомандовал он. — Лево на борт! Отдать жвака-галс! — И лодка, медленно набирая ход, покатилась прочь от опасных камней, оставив на грунте злополучный якорь вместе с якорь-цепью.

Всю ночь штормовали мы в Уссурийском заливе, а когда рассвело и море немножко успокоилось, возвратились «мимо острова Скрыплева в царство батьки Шулакова».

— Ну, Варфоломеевская ночь! — говорил Рейдман. — Ну и влетит же мне за этот якорь и особенно за якорь-цепь! Где и как их теперь доставать? Надеюсь, старпом, что Вы теперь видите, чего стоит этот «Тихий» океан?

Впрочем, якорь и якорь-цепь в скором времени достали водолазы, и «Л-19» продолжила свою боевую подготовку, когда в начале марта пришло известие, что умер Генералиссимус Сталин. Жутковато было, как и всем в стране. Однако событие это на нашу жизнь особого влияния не оказало. Включили в назначенное время сирены на всех подводных лодках, провели митинги и продолжили наше подводное дело.

Гораздо большее впечатление на меня лично произвело то обстоятельство, что Юра Сохацкий и Иван Усков, служившие старшими помощниками на «Щуках», получили назначение командирами «Малюток» и убыли в Находку.

— Растут ребята! — подумал я. — Молодцы! А я-то что же? Опять штурманское прошлое срабатывает? Или еще что?  {231} 

А когда в конце апреля Сохацкий на своем «Малыше» пришел в Улисс грузить торпеды и небрежно предложил «прокатить» от торпедо-погрузочного до стояночного причала, я хоть и согласился, но приуныл. Впрочем, уныние это продолжалось недолго.

Хорошим майским утром я бежал после проворачивания механизмов с лодки в казарму, как вдруг на извилистой дорожке среди густых деревьев нос к носу повстречался с «батькой» Шулаковым и остановился как вкопанный.

— О! Михайловский! — рыкнул адмирал. — Вы-то мне и нужны. Я как раз послал за Вами. — Он передохнул и медленно произнес:

— Вы назначены командиром подводной лодки «М-250». Сердце у меня заколотилось, а внутри все оборвалось от восторга.

— Сбылась мечта идиота... — полезла в голову дурацкая мысль, а Шулаков тем временем продолжал:

— Вон она, Ваша «полсотка», стоит у шестого причала и через час должна уйти в Находку. Отправляйтесь на корабль и принимайте должность. Довган в курсе дела. Сроку Вам трое суток. Вступите в командование и придете в Дальзавод, станете на доковый осмотр. Вот тогда и рассчитаетесь во своей «Л-19». Все ясно?

— Так точно! — ответил я и стремглав бросился в казарму, чтобы доложить Рейдману о разговоре с адмиралом.

— Я уже знаю, — сказал командир и с грустью добавил, что этого он и ожидал.

Еще тридцать минут у меня ушло на то, чтобы добежать до дома, в котором в угловой комнатке с окном на сопку жили Нина, Сашка и Наташка. Пять минут на объяснение ситуации. Еще пять на сборы походного чемоданчика. Пять минут на прощание.

— Папа, приезжай из моря!

— До свидания, скоро вернусь!

— Успеха тебе, милый!

А еще через десять минут я подходил к причалу, где одиноко стояла «Малютка», а возле нее, не торопясь, прохаживался немолодой капитан 3-го ранга.

— Это ты и есть Михайловский? — спросил он меня. — А я Довган, бывший командир этой посудины, — сказал он и приложился всей пятерней к гулкой стальной обшивке рубки с надписью: «М-250», — Ну что? «Добро» я уже получил. Пошли?

Погода была прекрасная, видимость полная. Ничто не предвещало неприятностей. Кораблем на переходе управлял Довган, а я стоял рядом с ним на мостике, наблюдал, как бойко бежит наша «малышка» мимо хорошо знакомых берегов пролива Босфор Восточный и с удовольствием размышлял о  {232}  том, что вот ведь в который раз в моей жизни сбывается «мечта идиота».

Чуть больше полугода прошло с момента окончания Командирских классов, еще меньше с тех пор, как одел капитан-лейтенантские погоны, и лет-то мне всего двадцать шесть, а я уже командир, пусть маленькой, но ведь вполне современной подводной лодки. Хорошо!

Эйфория продолжалась до тех пор, пока не вышли из Босфора. За Скрыплевым потянул восточный ветерок. Ярко-зеленое море стало покрываться белыми барашками. Лодку начало основательно побалтывать.

Качка это после тысячетонного «Ленинца» была для меня совершенно непривычной, а потому и невыносимой. «Малютку» швыряло, как консервную банку, но деваться совершенно некуда, а впереди еще шесть часов пути. Возвышенное состояние духа сменилось чувством мучительного стыда.

— Чертова посудина, — думал я, пытаясь перевалить ответственность за особенности собственного вестибулярного аппарата на мореходные качества корабля. — Что экипаж-то подумает, если узнает, что новый командир по морской части слабак?

По-видимому, Довган заметил мое состояние и просто, по-дружески посоветовал:

— Не сдерживайся, трави за борт и не переживай. Такое у многих бывает, кто на «Малютках» впервые в море выходит. Скоро привыкнешь.

Воспользовавшись советом коллеги, я почувствовал себя значительно лучше, а когда лодка вошла в залив Америка и волна приутихла, героические мотивы опять возобладали в моем настроении.

Обогнув остров Лисий и повернув в бухту Находка, «Малютка» побежала по совершенно спокойной и гладкой, как зеркало, воде.

— Вот она, наша база, — сказал Довган, показывая видневшуюся вдали причальную стенку. — Здесь пятнадцать «Малюток» базируются, но сейчас пусто. Фоменко увел всех на рейдовые сборы.

Оценив обстановку и подумав, что лучшего времени для того, чтобы лично опробовать маневренные качества «Малютки» мне не представится, я, с согласия Довгана, вступил в управление кораблем и раз восемь или десять подряд подходил то к одному, то к другому причалу, швартуясь то правым, то левым бортом. Раз даже стал кормой к стенке, носом на выход, как швартовались в Улиссе дежурные лодки, готовые дать ход дизелям прямо от причала.

Моя «Малютка» с ее незначительной инерцией, мощными электромоторами и великолепной поворотливостью, проявила  {233}  все свои лучшие маневренные качества, и я в нее влюбился, мгновенно позабыв коварное поведение на волне.

А через три дня, после основательного знакомства с экипажем, техническим состоянием и хозяйством корабля мы с Довганом составили приемо-сдаточный акт, и я подписал свой первый в жизни приказ о том, что «сего числа в командование подводной лодкой „М-250”­­­ вступил...»

Ранним утром следующего дня, помня указание контр-адмирала Шулакова, я приготовил корабль к походу и, испросив «добро» у оперативного дежурного бригады, снялся со швартовов и направился во Владивосток, в бухту Золотой Рог, в док Дальзавода для планового осмотра.

Проводить нас пришел Довган. Пожелав мне успехов и попрощавшись с экипажем, он еще долго стоял на причале, пока отходящая лодка не развернулась носом на выход и не загрохотала дизелями.

Шесть часов совершенно самостоятельного перехода, а может быть, и подчеркнуто-уважительное отношение со стороны помощника командира старшего лейтенанта Чикина и других офицеров привели к тому, что к моменту подхода к открытому батопорту заполненного водой дока я уже окончательно чувствовал себя командиром корабля.

Войдя в док, с разрешения докмейстера я ошвартовался правым бортом в самой его глубине и, подав сходню, сошел на стенку. У противоположной стенки дока уже стояла лодка с бортовым номером «М-248», а по стенке, засунув руки в карманы, ходил здоровенный, толстый и краснощекий капитан 3-го ранга с казацким чубом, выбивающимся из-под козырька сдвинутой на затылок фуражки.

Он подошел ко мне и, разглядывая в упор, спросил:

— Ты кто такой? А где Довган?

Получив ответ, скривился и процедил сквозь зубы:

— А-а, схарчили, значит, Леху? — но тут же улыбнулся и протянул здоровенную ладонь.

— Давай знакомиться. Криворучко! Яковом кличут. Ты где служил? Классы когда окончил? Баба есть?! И ребят двое?! Ну ты даешь! А я холостой пока.

Между тем через доковые ворота медленно вполз крейсер и плотно закупорил наши «Малютки» в глубине дока. Началось осушение. Растяжка над кильблоками и посадка продолжалась пару часов. Все это время с бака крейсера, возвышавшегося на много метров над мостиками лодок, раздавались усиленные мегафоном тирады из отборных терминов морской практики. Через леера то и дело высовывалась и посматривала на то, что делается на «Малютках», породистая физиономия в огромной фуражке и при погонах капитана 3-го ранга.  {234} 

— Коля Ховрин, — показывая большим пальцем вверх, кричал мне со своего мостика Криворучко. — Мой однокашник и старпом с этого крокодила! Ему, видишь ли, однажды Николай Герасимович Кузнецов предсказал будущность ком-флота. Вот он и старается!

К вечеру док был осушен, все разошлись по своим местам, и переполох затих. Со стенки дока на лодку проложили длинные заводские сходни-времянки, и тотчас же к моему трапу подошел Криворучко. Поманив меня на стенку, он предложил:

— Ну что? Не жравши, небось, весь день? Может, пойдем на крейсер? Коля Ховрин, хоть и старпом, но однокашник. Думаю, что накормит.

Выслушав мое возражение о том, что побираться командиру подводной лодки не к лицу, Криворучко отреагировал мгновенно:

— Правильно! Ну его к черту, этот крейсер! Пойдем в «Арагви». Там шашлыки — первый сорт и коньячок, скажу я тебе, преотличнейший. Заодно и обмоем назначение. А ты Филиппу еще не представлялся? Смотри! Он тебе вставит перо в хвост! — Криворучко помолчал секунду и добавил:

— Мы Филиппа уважаем.

Через четыре дня вся доковая операция с крейсером и двумя «Малютками» была закончена. Док заполнили, крейсер ушел, а когда и лодки собрались было выходить, на стенке появился высокий, стройный капитан 1-го ранга. Небрежным жестом он подозвал меня и произнес:

— Вы почему это самостоятельно плаваете, да еще и представиться не соизволите? Право самостоятельного управления подводной лодкой надо заслужить! За самовольство я, ваш комбриг, объявляю Вам трое суток ареста. Ясно? Ну вот так-то! Снимайтесь со швартовов и следуйте в Улисс. Я пойду у Вас на борту.

Это был командир 171-й бригады подводных лодок Филипп Филиппович Фоменко. По пути от Дальзавода до Улисса я не только управлял кораблем и докладывал комбригу, где какие есть створы, знаки, маяки, приметные ориентиры и мысы, но, памятуя уроки Абрама Рейдмана, не преминул рассказать о том^ кто такой лейтенант Эгершельд — командир корвета «Гридень» и подпоручик Чуркин — штурман того же корвета. А когда мы благополучно ошвартовались к пирсу в бухте Улисс, Фоменко сказал мне:

— Ну ладно. Кое-что Вы, конечно, умеете. Считайте эти трое суток ареста условными. Но если где стукнете корабль, имейте в виду — приведу в исполнение. Завтра пойдем всей бригадой в Находку. Я иду на «М-248». Ваше место в строю кильватера — третьим. Швартоваться не ранее чем через 5 минут после того, как я сойду на причал. Буду смотреть Вашу швартовку. Понятно?  {235} 

И действительно, на следующий день вся бригада «Малюток» под водительством Фоменко устремилась из Улисса в Находку, растянувшись в строю кильватера от Скрыплева чуть не до самого Аскольда.

Швартовались в Находке гроздьями, по четыре-пять лодок к каждому причалу, с интервалом пять-шесть минут. Вскоре пустующая дотоле причальная стенка уже гудела от обилия людей. Все пятнадцать командиров собрались у причальной курилки, где Фоменко произвел краткий разбор перехода и представил меня как нового командира «М-250» всем остальным командирам лодок. Вот тут-то мы и обнялись с однокашниками по классам — Юрой Сохацким и Иваном Усковым.

Командиры хлопали меня по плечам, толкали в бок и намекали, что «пора бы и представиться»...

Так началась моя служба на 171-й бригаде подводных лодок.

Территория бригады утопала в зелени, среди которой в разных местах расположились здания штаба, казармы, столовой, санчасти, бани и клуба. Имелись также технический, шхиперский, продовольственный и топливный склады, зарядовая станция и аккумуляторная мастерская. Кроме трех деревянных причалов, предназначенных для стоянки подводных лодок, чуть поодаль располагался бетонный хозяйственно-топливный. Неподалеку от бригады, всего в 15—20 минутах ходьбы по красивой лесной дорожке сиротливо стояли три небольших двухэтажных дома, в которых жили семьи офицеров и сверхсрочников. В одном из домов крохотный гарнизонный магазинчик. Возле домов скамейки, песочницы и даже нечто вроде карусели для ребят.

Экипажи лодок размещались вполне сносно, в отдельных кубриках береговой казармы. Да и экипажи-то маленькие: всего 4 офицера и 28 старшин и матросов. Командиры лодок имели в казарме отдельный кабинетик на троих, оборудованный столом, стульями, сейфом для документов, шкафом для одежды и койками с казенной постелью. В «сейфе», как громко назывался железный ящик с амбарным замком, хранились, впрочем, не столько документы, сколько сделанные из нержавеющей стали бачки со спиртом для технических надобностей.

В береговой столовой кормили совсем недурно, во всяком случае лучше, чем в Улиссе, по-видимому, благодаря обширному подсобному хозяйству, обустроенному при бригаде. Командиры лодок питались в «салоне», где во главе длинного общего стола восседал комбриг Ф. Ф. Фоменко, по правую и левую руку от него начальник политотдела К. И. Швецов и начальник штаба С. Г. Егоров. Из числа специалистов штаба в «салон» был приглашен только флагманский инженер-механик  {236}  П. К. Майсая. Остальные места за столом принадлежали командирам, а в торце, противоположном комбриговскому, сидел обычно командир береговой базы капитан интендантской службы Гриша Боярский. Это его стараниями развивалось подсобное хозяйство и поддерживались тесные связи с ближайшим рыболовецким колхозом, благодаря чему подводники бригады получали к столу не только отличные овощи и собственную свинину, но и свежую рыбу.

В командирском «салоне» царили свои традиции, отрабатывались манеры поведения, запрещались разговоры на служебные темы, не поощрялись чрезмерная болтливость и бурное проявление эмоций. Все это было не так-то просто, поскольку среди командиров «Малюток» редко кому было больше тридцати. Особенно туго приходилось Яше Криворуч-ко, с его громким голосом, оригинальным словарным запасом и необузданным нравом.

Единственно, чего недоставало в Находкинской бригаде подлодок, так это собственной минно-торпедной базы. Для погрузки и выгрузки боевых и практических торпед приходилось ходить в Улисс. Поэтому, когда я как-то намекнул комбригу, что не плохо было бы мне получить в Находке хоть какую-нибудь комнатуху и перевезти сюда семью, Филипп Филиппович сказал:

— Не торопись, командир. Скоро в море уйдешь на отработку второй задачи, а затем торпедные стрельбы начнутся. Тебе полный курс стрелять, а торпедной базы у нас нет. Значит, будешь больше в Улиссе торчать, чем в Находке. Вот отстреляешься, тогда и о жилье для семьи подумаем. У тебя сколько ребят-то? Двое? Когда это успел? Ах, двойня. Ну молодец! Иди-ка лучше учи корабль. Майсая зачет принимать будет, ему очки не вотрешь рассказами про лейтенанта Эгер-шельда.

Детально изучить устройство подводной лодки типа «М» XV серии для меня оказалось делом совсем нетрудным. Корабли этой серии, хоть и довоенного проекта, но построены всего 3—4 года назад. На бригаде еще служит добрая половина командиров и механиков, которые принимали лодки на заводе и ехали с ними по железной дороге на Тихоокеанский флот. Техника была новенькая, ломалась редко, и служить на таких кораблях было приятно. Да и сама лодка мало чем напоминала «Малютку» VI серии, с которой я был знаком по службе в Порт-Артуре.

Несмотря на малое (всего 280 тонн) водоизмещение, моя «Малышка» имела энергетику не хуже, чем «Щука». Два дизеля по 600 лошадиных сил каждый, два главных 230-сильных электродвигателя и два гребных винта делали лодку маневренной и ходкой. В надводном положении можно было  {237}  развивать ход до 16 узлов, а при скорости в 10 узлов запасы топлива обеспечивали дальность плавания до 5000 миль. Подводная скоростишка, конечно, маловата — как и у всех довоенных лодок не больше 8 узлов на 1 час, — но экономходом в 2.5 узла можно все же пройти под водой 85 миль.

Зато вооружение для такого «малыша» вполне приличное: четыре носовых торпедных аппарата и пушка-«сорокопятка». Прочный корпус, разделенный на 6 традиционных отсеков, позволяет нырять на глубину до 90 метров. А вот торпедного автомата стрельбы, который изучали мы на классах, и радиолокации, чтобы уверенно плавать в тумане, на этих лодках, к сожалению, нет.

Последовавшие в скором времени выходы в море для отработки погружения, плавания под водой и всплытия убедили меня в том, что лодка уходит под воду всего за 40 секунд, легко и быстро дифферентуется, практически мгновенно реагирует на изменение положения горизонтальных рулей. Единственной трудностью было удержание лодки на глубине после четырехторпедного залпа. Освободившись от многотонного груза торпед и воды в торпедных аппаратах, лодка немедленно «задирала нос», и требовались срочные и решительные меры, чтобы осадить ее и не дать выскочить на поверхность.

На вторую задачу меня «вывозил» начальник штаба бригады капитан 3-го ранга Сергей Григорьевич Егоров, мужчина крутого нрава, но внешне очень похожий на комичного инженера Карасика — героя известного кинофильма «Вратарь». Наверно, поэтому после меткого словца Яши Криворучко к начальнику штаба плотно прилипла кличка «Карась».

Егоров был требовательным, суровым и опытным подводником, спуску никому не давал, лентяев и «хлюпиков» не терпел, а в море от командира требовал полной самоотдачи и абсолютной компетентности.

Но меня и не нужно было ни заставлять, ни опекать. Мне очень нравился сам процесс управления подводной лодкой, и я «выкладывался», пользуясь не только молодостью и присущей ей неутомимостью, но и желанием как можно скорее на практике освоить все то, чему учили на классах Шишкин и Игнатьев. Наверно, поэтому, уже в конце второй недели интенсивных выходов в море, возвратившись в базу, Карась сказал:

— Все! Плавай теперь сам. А меня другие ждут, — и под трель «захождения», козырнув флагу, вперевалочку сошел на причал. А еще через пару дней комбриг Фоменко перед началом обеда в «салоне», при собрании всех командиров, но как бы невзначай объявил о том, что приказом командующего флотом капитан-лейтенант Михайловский А. П. допущен к  {238}  самостоятельному управлению подводной лодкой типа «М» XV серии. Затем Филипп Филиппович снял со своей груди знак «Командир подводной лодки» и собственноручно привинтил его на клапан правого нагрудного кармана моего кителя. Правда, затем он влил ложку дегтя в бочку меда, произнеся с этаким налетом скептицизма:

— Учтите, что теперь Вы всего лишь «подводный извозчик», а настоящим командиром станете только в том случае, если научитесь хорошо стрелять торпедами.

Командиры лодок вежливо поаплодировали, а Яша Криво-ручко потирал руки и, по-моему, даже притопывал от нетерпения, ожидая приглашения к столу. После этого памятного мне обеда я с неделю не мог пропустить ни одного зеркала, чтобы не взглянуть искоса, как тускло поблескивает на синем сукне эта вожделенная «лодочка».

Летняя кампания боевой подготовки 1953 года началась интенсивными тренировками в кабинете торпедной стрельбы, а затем и массовым переходом «Малюток» из Находки в Улисс для замены боевых торпед на практические.

Стреляли мы много и отдавались этому делу с головой. Поскольку я впервые выполнял курс стрельб, то начал с простейшей организационной, полигонной стрельбы торпедой без мишени. А затем в порядке нарастания сложности мы последовательно выполняли атаки тихоходного транспорта, идущего постоянным курсом, затем на зигзаге, а потом и в охранении.

Закончив с тихоходами, перешли к отработке атак быстроходных боевых кораблей опять-таки на постоянном курсе, затем идущих зигзагом и, наконец, в охранении. Завершили мы курс стрельб на тактическом учении, атакуя отряд боевых кораблей во главе с крейсером, охраняемым не только эсминцами и сторожевиками, но и самолетами-амфибиями «Бе-6».

По-видимому, наука, преподанная на классах Л. Лонцихом и вколоченная на тренажерах П. Савицким, пошла на пользу, поскольку из 1 2 моих зачетных торпедных атак только одна получила оценку «хорошо», все остальные были «отличными». В ходе зачетных атак выпущено 28 практических торпед. Ни один залп не прошел мимо цели, и ни одна торпеда не была потоплена.

— Ну вот, командир! Теперь ты настоящий командир, — говорил мне Фоменко, сидя в курилке на причале и запахивая прутиком недавно вычерченную на песке схему моего боевого маневрирования на прошедшем учении.

— Главный «фильтр», — продолжал комбриг, — каковым является наша бригада, отсеивая неспособных и давая путевку в жизнь многим подводникам, ты прошел успешно. Поэтому ступай-ка в КЭО, получи-ка ордер на комнату в третьем доме и перевози в Находку семейство.  {239} 

Торпедная подготовка на бригаде протекала, впрочем, далеко не всегда безоблачно. Бывали конфузы даже с опытными командирами. Так, например, на том же тактическом учении подводная лодка «М-248» под командованием Я. Криворучко допустила крупную ошибку в знании своего места, с трудом вышла на атакуемые корабли, но все же произвела залп. Однако из-за сбоя в приборах установка гироскопов была произведена неверно, торпеды разбежались в разные стороны, в цель не попали и их долго разыскивали в море, прежде чем подняли на торпедолов.

Начальство гневалось, а Яша бушевал, давая волю своему темпераменту и упрекая то штурмана, то помощника, то торпедистов. Но, как говорят подводники, «Торпеда — дура! Пузырь — молодец», подразумевая под «пузырем» условную стрельбу воздухом из заполненных водой торпедных аппаратов, которую всегда можно подогнать к успешной оценке.

Однажды, отдыхая после интенсивной боевой подготовки и пребывая в отличнейшем расположении духа, я взял толстую пачку чистой бумаги и на первом листе написал крупными буквами:

«Совместное плавание и боевое маневрирование подводных лодок при действиях в тактической группе» (диссертация на соискание ученой степени кандидата военно-морских наук).

Положив бумагу в папку и сунув ее под мышку, я прихватил из сейфа бачок со спиртом и отправился в соседний кабинет к Юрию Сохацкому, надеясь заполучить в нем единомышленника по литературному творчеству. У Юры уже сидел Иван Усков и хитровато щурил свои и так неширокие глаза.

Войдя, я поставил бачок на стол, хлопнул туда же папку и, заявив о том, что тактические идеи не дают спокойно жить и что поэтому я начал писать диссертацию, предложил отметить это героическое решение.

— Ага! Тебя-то нам как раз и не хватало, — сказал Иван, — сейчас и начнем.

После первых двух тостов за будущую диссертацию и будущего ученого решено было к написанию текста не приступать, а заняться чем-либо более поэтическим, к примеру, написать поэму о недавних злоключениях «М-248» под командованием Яши Криворучко.

Идея встретила одобрение. Почувствовав себя соавторами, мы распределили роли. Сохацкий выдумывал рифмы и писал. Я снабжал его бумагой из диссертационной папки и настаивал на более жестких и образных выражениях. А Иван, примеряя написанное на мотив известной песни времен гражданской войны о героической 37-й дивизии, после каждого нового куплета требовал его обмытия. Вот что у нас получилось.  {240} 

Подписав произведение таинственным псевдонимом «Сох-МихУс», мы по телефону пригласили Криворучко заглянуть к Сохацкому и, зная необузданный Яшин нрав, стали на всякий случай по другую сторону письменного стола.

Приняв из рук Сохацкого первый экземпляр и прочитав его, Криворучко в каком-то одеревенелом состоянии простоял несколько мгновений, а затем быстро выбежал из комнаты.

— Сейчас придет, — сказал Иван, — налей-ка ему, да и всем нам для смягчения души.

Я нацедил граненый стакан чистого спирта и поставил его на стол, а минут через десять вернулся Яша. На глазах у него блестели слезы. Показывая на дверь, он, задыхаясь, произнес:

— Помощник и штурман... ах-ха... сидят под столом! Мы не успели уточнить, от смеха сидят или от страха, как

Яша кинулся через стол к авторам с намерением то ли расцеловать, то ли придушить, но в порыве опрокинул на пол стакан со спиртом.

— Не беда, — сказал Иван, — сейчас устраним, — и, чиркнув спичкой, бросил ее в расползающуюся лужицу. Спирт полыхнул синим пламенем.

— Ты что? С ума сошел! — заорал Яша и начал затаптывать пламя ногами, отчего горящие брызги взлетели выше колен и на нем загорелись штаны.  {241} 

С проворством, достойным подражания, мужественный подводник сбросил брюки и вытер ими лужицу спирта, отчего огонь на полу исчез, но штаны в руках Криворучко полыхнули в полную силу.

— Скоты! Поэты! — вопил Яша, приплясывая по комнате в кителе и трусах, пока брюки его мирно догорали на железной койке, разумно освобожденной от постели. — Я жениться собрался, а вы тут стихи пишете! — жалобно взывал он к нашей совести, стряхивая со смуглых ног пепел обильной растительности.

Впрочем, все окончилось благополучно. У Яши в шкафу, к счастью, оказались новейшие парадные брюки, за которыми был послан Иван. Заключив симпозиум последними фразами об успехе в личной жизни и здоровье всех присутствующих, мы сочли за благо разойтись по своим рабочим местам, а я для себя сделал вывод о том, что писать диссертацию следует единолично...

Незаметно подкралась осень и принесла известие, что наш комбриг, отличный моряк и прекрасный человек Филипп Филиппович Фоменко уезжает в Ленинград учиться в «дубовой роще», как именовались в среде подводников годичные академические курсы для офицеров, опоздавших своевременно поступить в академию.

Проводить уважаемого комбрига пришли командиры лодок и офицеры штаба бригады. Провозглашение тостов в «салоне» подошло к концу. Филипп Филиппович пригласил всех нас в свой уже полупустой кабинет. Мы окружили его, а он, подходя к каждому, произносил несколько фраз с оценкой прошлого и видом на будущее.

Когда подошла очередь, комбриг постучал пальцем по верхней пуговице моего кителя и произнес:

— А этот твердо знает, что хочет.

Потом обвел глазами присутствующих и добавил:

— Он обойдет вас всех!

Так я и не понял в тот вечер: похвалил меня комбриг или обругал.

Вскоре наступила бесснежная и морозная приморская зима 1954 года. Бухта Находка покрылась льдом, в котором с трудом барахтались подводные лодки. Несколько раз приходилось мне выбираться из этого ледового плена на чистую воду, каждый раз убеждаясь в том, какая опасная и коварная штука лед. Однако нужно было обеспечить стажировку экипажей последних строящихся лодок XV серии, и выходы планировались несмотря на лед.

На одном из таких выходов, в свободном ото льда заливе Восток, со вторым экипажем на борту во главе с его командиром капитан-лейтенантом Костей Новиченко, которого  {242}  хорошо знал еще по совместной учебе в училище им. Фрунзе, я отрабатывал элементы подводного плавания.

Всласть наплававшись и почувствовав, что Костя все делает вроде бы правильно, я распустил вожжи и, вспомнив эффектный сход с мостика Абрама Рейдмана при моей первой швартовке, разрешил Косте, маневрируя самостоятельно, выполнить подряд несколько срочных погружений и всплытий. На пятом срочном погружении из-под дизелей все находившиеся в центральном посту ощутили три глухих удара по корпусу.

Продув балласт, я пулей вылетел на мостик и визуально ощутил предательскую близость берега. Эхолот подтвердил мои худшие опасения: коснулись грунта на перископной глубине. Скрывать происшествие я не мог, донес на командный пункт бригады и был возвращен на базу.

В штабе бригады, куда я прибыл для доклада, меня принял спокойный и сдержанный новый комбриг — капитан 2-го ранга Георгий Михайлович Егоров.

— Коснулись грунта? — сказал он. — Ну, что ж, бывает. Закажите водолазный осмотр. Результаты доложите.

Несмотря на то что осмотр показал отсутствие каких-либо повреждений, шумиха в дивизии все же началась. Меня, правда, никуда не тягали, но прибывший из Улисса флагманский штурман и мой однокашник Борис Степаненко рассказывал, что на одном из совещаний начальник штаба дивизии капитан 2-го ранга В. П. Цветко прилюдно изрекал:

— Надо еще посмотреть, может ли этот офицер командовать кораблем?!

Правда, тот же Степаненко передал мне и резюмирующую реплику Шулакова:

— Да бросьте Вы! Лодки не только касаться, но и ложиться на грунт способны. Правда, по воле, а не помимо воли командира. Не надо запугивать, а то наши командиры начнут всего бояться.

Приказа с наказанием не последовало, но я вспоминал, как ползали на брюхе по грунту Лисин и Тамман, и настроение у меня было не из лучших.

А тут еще случилось так, что по решению министра обороны маршала Булганина к годовщине Советской армии всем, успешно выполняющим свои обязанности командирам подводных лодок, разрешалось присвоить очередное воинское звание досрочно. Буквально в считанные дни этот вопрос был решен, и уже утром 23 февраля Юра Сохацкий и Иван Усков ходили в погонах капитана 3-го ранга. «Вот тебе и „обошел их всех”­­­», — с досадой думал я о пророчестве Фоменко, однако унывать не стал и с особой злостью принялся за боевую подготовку. Это оказалось совсем нетрудно, поскольку «М-250» по  {243}  результатам прошлого года была зачислена в состав боевого ядра первой очереди. Чтобы подтвердить ее боеготовность, мне нужно отстрелять всего четыре практических торпедных стрельбы, что я и выполнил вполне успешно на апрельском сбор-походе под руководством нового комбрига. «Ну вот, — думал я, — скоро год, как командую кораблем, кое-чему научился, да и шишек набил, годовой план практически выполнил, и теперь у меня хватит свободного времени для того, чтобы заняться тактикой и систематически поработать над теорией совместного плавания и боевого маневрирования подводных лодок. Буду писать диссертацию!» Но не тут-то было...

Счастливый командир несчастной «Щуки»

В первых числах мая меня пригласил комбриг Г. М. Егоров и предложил немедленно убыть в Улисс к командиру дивизии.

— Прихватите с собой походный чемоданчик, — добавил комбриг, — возможно Вам придется задержаться в Улиссе.

Я, как обычно, ответил: «Есть!», но в душе мелькнула мыслишка: «За что? Вроде бы о касании грунта все уже позабыли. Стрельбы этого года уже позади, да и были они вполне успешными. С дисциплиной в экипаже как будто все в порядке».

По-видимому, комбриг перехватил мой вопросительный взгляд и успокоил:

— Не волнуйтесь, Вам окажут доверие. Но и поработать, разумеется, придется.

В назначенное время я в ожидании вызова сидел в приемной Шулакова, как вдруг из дверей адмиральского кабинета вылетел хорошо мне знакомый старпом — капитан-лейтенант Аскольд Затаковой.

— Ты чего сияешь, как новый пятак? — спросил я Аскольда, глядя на его просветленную физиономию.

— Командиром назначили! — ответил Затаковой, расплываясь в улыбке. — На «Малютку».

— На какую? — спросил я. — Вместо кого?

— Вместо тебя, на «М-250», — продолжал нахально улыбаться Аскольд.

В душе у меня что-то оборвалось, но не успел я полностью осознать услышанное, как был приглашен к адмиралу.

Шулаков глыбой сидел за огромным письменным столом и хмуро глядел из-под насупленных бровей.  {244} 

— Садитесь, — сказал он, выслушав мое представление. — Времени у меня мало, поэтому прямо к делу. Вы назначены командиром подводной лодки «Щ-126». Это Вам и повышение, и боевая задача. Лодка старая, прежний командир снят за пьянство, а экипаж разболтан. Но, несмотря на все это, Вы должны за три месяца ввести корабль в состав боевого ядра. В помощь Вам мы назначили хорошего инженер-механика.

— В августе, — продолжал Шулаков, — на флоте ожидается инспекция. Вы знаете, что такое инспекция? Ну так узнаете. Инспектированию, по-видимому, подвергнется и ваша 124-я бригада, а положение дел там из рук вон плохое: комбриг Кучер убыл к новому месту службы, начштаба Новиков не тянет, боевых кораблей недостает. Когда можете вступить в командование?

Я ответил, что готов хоть сейчас, и Шулаков заключил:

— Правильно! Вступайте немедленно, а Затаковой пусть отправляется в Находку без Вас. Егорову я все указания уже дал. Желаю успеха!

Выйдя от адмирала, я постоял минутку, вздохнул по поводу милой сердцу Находки и такой надежной и отлаженной моей «Полсотки», но быстро встряхнулся и отправился к четвертому причалу, где стояла «Щ-126».

— Бешеная карьера? — думал я на ходу, вспоминая пророчество Филиппа. — Или выдвинут на задворки?

Разобраться с особенностями устройства лодки X серии, каковой являлась «Щ-126», особого труда не составило, тем более что разница с моими порт-артурскими «Щуками» была главным образом в более мощных дизелях.

Через несколько дней на корабль прибыл очень симпатичный, знающий и ответственный инженер-капитан-лейтенант А. Елисеев, который и стал моей главной опорой. К тому же мне очень быстро предоставили хорошую комнату в шестом доме, и я перевез из Находки в «столицу» жену и ребят и смог полностью отдаться службе.

Работы было через край: и по приведению в рабочее состояние материальной части, и по сколачиванию экипажа, и по совершенствованию тактической подготовки офицеров. Конечно, ни о какой «диссертации» речи и быть не могло, однако несколько хороших групповых упражнений я успел (вспоминая опыт Порт-Артура) разработать до начала плавания.

Всячески ускоряя процесс боевой подготовки, понимая, что в таком темпе можно «загнать лошадей», вызвав у экипажа апатию и безразличие вместо желаемого вдохновения и прилива сил, я тем не менее «балансировал на грани», но к концу мая был готов к выходу в море. Счастье мое было в том, что офицеры и матросы на корабле оказались безотказными, и их надо было только зажечь.  {245} 

— Экзамены на допуск к самостоятельному управлению «Щукой» у Вас будет принимать сам Шулаков, — говорил мне оставшийся за комбрига капитан 2-го ранга Новиков.

— Этого еще не хватало! — подумал я, но в назначенный час явился к адмиралу, у которого в кабинете за приставным длинным столом сидели члены комиссии — флагманские специалисты.

Я ожидал беспощадного перекрестного допроса и был настроен по-боевому, но оказалось все очень буднично. Шулаков задал несколько несложных вопросов и, получив мгновенные, исчерпывающие ответы, обвел хмурым взглядом комиссию.

— Ну, тут все ясно. Скажите-ка напоследок, какую отрицательную плавучесть может компенсировать «Щука» ходом и рулями?

Получив ответ, комдив мотнул седой головой и добавил:

— Надеюсь, Вы понимаете, что под водой безопаснее и спокойнее, чем на поверхности? Имейте всегда запас отрицательной плавучести.

— Хорошо! — прихлопнул он ладонью по столу. — Считайте себя допущенным к самостоятельному управлению «Щукой». Приказ комфлота мы оформим. Посылать с Вами в море некого да и незачем. Плавай сам!

Последовавшие выводы убедили меня в том, что практически управлять «Щукой» не сложнее, чем «Малюткой», поскольку у первой все скоростишки поменьше и процессы помедленнее. Однако вследствие предельной изношенности материальной части моей новой лодки, прибавилось чувство ожидания возможных неприятностей, но вместе с этим и морально-психологическая готовность к ним.

Редкий выход проходил без того, чтобы какое-либо устройство или элемент системы не выходили из строя. Но мы с механиком приноровились и умели находить выход из положения, а в базе приводить в порядок в общем-то несложную «щучью» технику.

— Последний год, наверно, плавает старушка, — говорил Елисеев, покуривая на мостике и похлопывая пилоткой по массивной тумбе перископа. :— Двадцать лет уже служит флоту.

А мне думалось, что я вот и в школу еще не ходил, а этот подводный корабль уже плавал и стрелял торпедами.

В июне мы приступили к торпедным стрельбам, и за месяц мне удалось выполнить все 6 своих зачетных боевых упражнений, выпустив 18 торпед и ни разу не промазав. Правда, однажды при атаке отряда боевых кораблей с одного из них был (до залпа) обнаружен мой перископ. Неповоротливой оказалась «Щука»! На «Малютке» я такого, наверно, не допустил бы!  {246} 

Когда учение закончилось и все участвовавшие в нем подводные лодки стали на якоря в заливе Стрелок, их командиры собрались на борту плавбазы для разбора.

Адмирал Шулаков на этом разборе еще раз объяснил всем присутствовавшим, почему лодку следует иметь «тяжелой» и к чему может привести потеря скрытности во время атаки, а потом торжественно влепил мне «тройку» за эту атаку.

— Чтобы не зазнавался, — резюмировал комдив.

К концу разбора к борту плавбазы подвалил сейнер из соседнего рыболовецкого колхоза и привез полтрюма рыбы и несколько десятков великолепных живых тихоокеанских крабов.

— А сейчас, — заканчивая разбор, говорил Шулаков, — я вам покажу, как надо готовить и есть крабов, чтобы вы знали, что не только спирт согревает душу подводника.

На камбузе, по соседству с кают-компанией, в которой происходил разбор, уже кипел огромный котел. Коки приволокли с дюжину гигантских крабов. Адмирал хватал очередной экземпляр огромного членистоногого за клешни и опускал в соленый кипяток. Когда краб приобретал нужную ярко-розовую окраску, Шулаков здоровенным кинжалом собственноручно вскрывал панцырь, извлекал горячие аппетитные куски и раздавал их участникам разбора.

— Учитесь, пока я жив! — громогласно провозглашал «батька», а мы уплетали эти вкуснейшие дары моря, чувствуя что процесс доставляет удовольствие не только нам, но и учителю.

К концу июля по завершении всех мероприятий боевой подготовки «Щ-126» погрузила боевые торпеды, приняла полные запасы топлива, продовольствия и другого имущества и приказом по флоту была зачислена в состав боевого ядра первой очереди.

Находкинский комбриг Георгий Михайлович Егоров, приходя в Улисс со сворой своих «Малюток», обычно интересовался, как идут у меня дела и иногда даже ставил в пример своим командирам.

— Вот как надо работать, — говорил он. — За полгода два полных курса боевой подготовки на двух кораблях! Это не каждый потянет!

— Дерзайте, молодой человек, — добавлял он уже лично для меня, — но имейте в виду, что теперь-то Вас под инспекцию подставят обязательно.

Жутковатое слово «инспекция» с начала августа витало в воздухе, однако окончательно я почувствовал, что это такое, когда ранним утром над Улиссом завыли сирены боевой тревоги.

Я уже отбрасывал корму своей лодки для отхода от пирса, когда увидел на причальной стенке бегущего Шулакова.  {247}  Адмирал, обычно грузный и малоподвижный, на этот раз бежал огромными прыжками и размахивал зажатой в кулаке фуражкой, отдавая какие-то указания замешкавшимся у причалов командирам подводных лодок.

Полным ходом работая обоими моторами назад, я как можно скорее ушел от причала и, развернувшись на середине бухты, врубил дизеля, устремляясь в назначенную мне точку рассредоточения.

Весь последующий день нас то клали на грунт по сигналу «воздушный», то снова вызывали на поверхность, проверяя связь и убеждаясь в том, что мы управляемы, а с наступлением темноты мне было приказано возвратиться в базу, принять две практические торпеды и выходить на инспекторские торпедные стрельбы.

Несколько стреляющих лодок расставили по позициям, через которые должен был пройти отряд боевых кораблей во главе с крейсером, на котором размещалась группа адмирала-инспектора А. Родионова. Там же находился и Шулаков.

Я занял свой район своевременно, донес об этом на крейсер и мучительно долго в надводном положении ожидал приказания погрузиться и с обнаружением атаковать торпедами. Наконец желанное приказание было получено, и в этот же момент я обнаружил на горизонте дым, а затем и кончики мачт крейсера.

Не долго думая, я заполнил быструю и сыграл срочное погружение из-под дизелей. Лодка поспешно ушла на глубину, но тут-то и начался бедлам. Заклинило золотник слива воды из гидромуфт, и мотористы никак не могли рассоединить плотно сцепленные валы дизелей и электромоторов. Я требовал хода под моторами, но проклятые гидромуфты не осушались.

Тогда Елисеев принял героическое решение: пустить электромоторы, но крутить при этом не только гребные винты, но и вынужденно коленчатые валы дизелей, прекратив, разумеется, подачу топлива и открыв верхние выпускные клапаны цилиндров.

Лодка хоть и медленно, но пошла в этом варварском режиме, пожирая огромную долю такого нужного для атаки запаса электроэнергии.

Удержав глубину, я заглянул через переборку в дизельный отсек. Там творилось что-то невероятное. Дизеля, проворачиваясь, чавкали вхолостую. Из выпускных клапанов со свистом вырывались остатки продуктов горения. В воздухе отсека стоял сизый туман, нестерпимо резало глаза, и мотористы вытирали ветошью обильно льющиеся слезы.

— Справляйся с ситуацией! — приказал я Елисееву. — Боевая тревога! Торпедная атака!  {248} 

Сближение с отрядом кораблей шло стремительно, и хотя вскоре удалось все же рассоединить гидромуфты и прекратить проворачивать дизеля, но настроение было испорчено. Нервничали все, и я в первую очередь. Наверно, поэтому лодка слушалась рулей хуже обычного, и боцман пару раз «показал рога» на поверхности. А эсминцы были уже совсем неподалеку. Того и гляди обнаружат, а еще хуже — навернут форштевнем. Единственно, что немножко успокаивало, так это приличный ветерок и изрядное количество белых барашков на воде.

Несмотря на все это, я делал свое дело и, ползая на карачках вокруг периодически поднимаемого перископа, вышел на стрельбовую дистанцию, приготовил аппараты, привел форштевень крейсера на нужный угол упреждения и скомандовал: «Пли!»

Торпеды вышли, а лодка нырнула на спокойную и безопасную глубину 40 метров, где я смог, облегченно вздохнув, вытереть холодный пот. Потом, заготовив донесение с данными атаки, я прошелся по отсекам, поблагодарил торпедистов, приободрил мотористов, у которых все еще слезились глаза, посмотрел на злополучные гидромуфты, коварный золотник управления ими и возвратился в центральный пост.

Всплыв на перископную глубину и убедившись, что горизонт чист и лишь вдалеке маячат мачты уходящих кораблей, я продул балласт, передал радиограмму на крейсер и пошел искать свои торпеды, которые мирно плавали тем, где им и положено было быть. Я надеялся, что с крейсера хоть кто-нибудь пискнет петушиное слово о результатах стрельбы. Но крейсер молчал. Это был плохой признак.

Через несколько часов «Щ-126» получила приказание возвратиться в базу, а к утру уже ошвартовалась в Улиссе на своем месте у четвертого причала. Оставив старпома приводить корабль в исходное положение, я направился, было, в штаб дивизии, чтобы узнать хоть что-нибудь, но вдруг на причальной стенке увидел огромную фигуру комдива Шулакова, а рядом с ним человека гораздо менее внушительного, но с погонами контр-адмирала на плечах.

Заметив меня, Шулаков замахал рукой, подзывая к себе. Я подбежал, думая на ходу, что вот сейчас-то он мне «выдаст».

— Михайловский! — заревел Шулаков, да так, что я съежился. — Правая торпеда прошла прямо под мостиком крейсера! Великолепная атака! Инспекция оценила ее как отличную. Я в Вас не ошибся!

Шулаков повернулся к рядом идущему адмиралу-инспектору, а тот, ехидно взглянув на меня, чуть заметно кивнул головой.

— Ступайте и поблагодарите экипаж, — сказал комдив, и я бегом бросился на причал.  {249} 

Думаю, что оба адмирала слышали, как над бухтой Улисс в утренней тишине прокатилось мощное, многоголосое:

— Служим Советскому Союзу!

В течение дня меня никто не беспокоил, но вечером вызвал начальник штаба бригады и объявил, что завтра в 10.00 адмирал-инспектор Родионов будет присутствовать у меня на групповом упражнении, которое я должен провести со своими офицерами на тему по моему выбору.

— Я хочу посмотреть, как этот ваш отличник, — сказал якобы Родионов командиру дивизии, — владеет методикой тактической подготовки.

Пришлось до глубокой ночи чистить и прибирать корабль, но мучить офицеров глупыми репетициями ради того, чтобы разыграть методический спектакль, я не стал. Рассмотрев одно из ранее подготовленных мной групповых упражнений, где главным элементом была карта обстановки с предварительной прокладкой боевого похода подводной лодки (а тактические эпизоды, вводные и ожидаемые решения были изображены графически на отдельных карточках), я решил, что все это вполне походит для проведения в присутствии инспекции. На том и успокоился.

Слава богу, что групповое упражнение разрешили провести не на лодке, а на плавбазе. Утром все мои офицеры уже сидели в просторной кают-компании, когда на корабль прибыл контр-адмирал Родионов со свитой из офицеров инспекции и штаба дивизии.

— Проводите групповое упражнение, как умеете, — сказал он, — я вмешиваться не буду.

Определив всех участников в роли вахтенного офицера и предупредив, что надо не разговаривать, а действовать, что на вопросы я не отвечаю, а вот за сигнальщика, гидроакустика, комендора, рулевого, радиста и любого другого специалиста на лодке подыграю, я поставил кораблю боевую задачу, и лодка «поплыла» (разумеется, только по карте), которую в ходе упражнения вел штурман.

На переходе мы встречались с мелями и штормами, уклонялись от атак самолетов и лодок противника, отрывались от преследования противолодочных кораблей, форсировали минные заграждения.

Одну и ту же вводную я мог предъявить поочередно нескольким офицерам, особенно если был не удовлетворен предыдущим решением, а заключительную точку ставил, демонстрируя и аргументируя карточку с собственным решением. Офицеры спорили, нервничали, даже пару раз поругались. Было интересно и весело.

Представители штаба дивизии делали временами большие глаза. Их, судя по всему, не устраивало отсутствие единообразия  {250}  в мышлении моих вахтенных офицеров. Но меня это не смущало. Ведь для того и провожу упражнение, чтобы научить офицеров правильно оценивать обстановку и целесообразно действовать. Родионов сидел молча и видимых эмоций не проявлял.

Часа через полтора интенсивной работы, используя карту обстановки, очень напоминавшую ту, за которую некогда в Порт-Артуре адмирал Ципанович похвалил адмирала Павлова, я подвел итоги и, спросив согласны ли со мной офицеры, сделал заключение о том, что учебные цели достигнуты.

Родионов встал и молча вышел из кают-компании. За ним без комментариев удалилась и свита. А я до вечера ходил в полном неведении о результатах этой инспекторской проверки. На генеральном разборе, вскрыв и обнажив все наши недостатки, адмирал-инспектор в меру похвалил некоторых офицеров, и меня в том числе, и убыл восвояси.

Через две недели на дивизию пришел приказ министра обороны по итогам инспектирования Тихоокеанского флота. В нем было много всякого, но лично для меня он памятен тем, что этим приказом «за отличную огневую и тактическую подготовку» мне было досрочно присвоено воинское звание капитана 3-го ранга. Жаль только, что приказ этот объявлял нам не командир, а начальник штаба дивизии, поскольку «батьку» нашего Евгения Григорьевича Шулакова на днях увезли в госпиталь с сердечным приступом.

— Загнали мужика, как скаковую лошадь, — говорили, вздыхая, старые, опытные подводники.

Тем не менее, как только в Улисс с очередным визитом ввалилась ватага «Малюток», в моей каюте немедленно появились сияющие друзья-командиры во главе с Яковом Криво-ручко и потребовали «представиться», да не тривиальным бачком, а по меньшей мере в «Арагви». Разве могли они упустить возможность произнести красивый тост «за счастливого командира несчастной „Щуки”­­­»?

Постепенно все страсти улеглись. Флот успокоился и приступил к устранению недостатков, а я, перестав любоваться двухпросветными погонами на собственном кителе и «дубами» на козырьке новой фуражки, подумал, что вот уж теперь-то у меня наверняка хватит свободного времени, чтобы заняться тактикой и систематически поработать над теорией совместного плавания и боевого маневрирования подводных лодок.

Как жестоко я ошибался! Наивный я человек!

Однажды в конце сентября меня пригласили в штаб бригады для представления вновь назначенному комбригу. Войдя в кабинет, я увидел сидящего за письменным столом и широко улыбающегося «Карася», то бишь Сергея Григорьевича Егорова, недавнего начальника штаба бригады «Малюток».  {251} 

— А Вы думали, наверное, что от меня ушли? Никуда Вам от меня не уйти: служба у нас общая и долгая! — говорил комбриг, поднимаясь из-за стола. — Ну, здравствуй, командир, здравствуй! Наслышан о твоих успехах. Поздравляю. Так и быть должно, ведь школа-то у нас Находкинская.

Мы обнялись, но потом Егоров быстро перешел к делу:

— Командование флотом предполагает назначить Вас, Аркадий Петрович, командиром самой современной, новейшей подводной лодки 613-го проекта. Слышали про такой?

Я ответил, что на классах нам кое-что рассказывали об этом проекте, и командовать таким кораблем почитал бы за великую честь.

— Вот и хорошо, но для этого Вам придется пройтись по большому кругу. Вы представляете себе, что такое «большой круг»?

Судя по выражению моего лица, свидетельствующего о том, что требуются пояснения, комбриг продолжал:

— Вам предстоит здесь, в Улиссе, сформировать экипаж из наиболее достойных офицеров, старшин и матросов. Мы Вам поможем в этом деле. Затем всем экипажем отправитесь в Баку, где на Каспийском море пройдете обучение и стажировку на лодках 613-го проекта, которые уже имеются в составе учебной бригады. Потом предстоит переезд в город Горький, где на заводе «Красное Сормово» строится ваш корабль. А весной, когда Волга очистится ото льда, спуститесь вместе с кораблем вниз по реке до самого Каспия, для того чтобы снова в Баку на сдаточной базе завода пройти ходовые, а затем и государственные испытания. Осенью Вам придется по Волге, Мариинской водной системе и Беломорскому каналу пройти из Каспийского моря в Белое и там зазимовать. Ну, а уж на следующее лето пройти из Белого моря, если позволит ледовая обстановка, по Северному Морскому пути и Беренговым проливом выйти в Тихий океан. На этом Ваш «большой круг», по-видимому, закончится. Ну как перспективка? Мне поручено получить Ваше согласие.

«Надо возражать, пока согласие спрашивают», — с тоской думал я в течение нескольких мгновений о том, как жить семье все это время. Ведь ни кола ни двора. Ни жилья, ни имущества. Одни книги, присылаемые отцом, да чемоданы с ребячьей одежонкой в недавно полученной улиссовской комнате. Ребятам в школу через год идти. А где она будет, эта школа? Но подавив привычной волевой посылкой все горькие мысли, твердо и внятно произнес:

— Благодарю за доверие.

— А я и не сомневался, — сказал «Карась», и мы снова обнялись.

Дома к перспективе «большого круга» жена отнеслась с удивительным спокойствием.  {252} 

— Моряки народ... — начал, было, я свою присказку.

— Знаю, знаю, — сказала Нина, — отважный и нахальный. Куда ты, туда и мы! Да и не одни ведь. Тут уже половина Улисса в дорогу собирается.

Ну, а что касается Сашки и Наташки, так те вообще пришли в полный восторг от перспективы сверхдальних и неоднократных путешествий.

Вот так и началось мое хождение по большому кругу.

Через всю Россию

Несмотря на осень, которая уже ощущалась в Приморье, на Апшеронском полуострове была самая благодатная пора. Год 1954-й подходил к концу, и город Баку был завален всевозможными экзотическими фруктами и овощами, мало привычными для нашего дальневосточного не очень-то обильного стола.

Погода вполне летняя, приморский бульвар зеленый, публика нарядная. По улицам расхаживают местные стиляги с завитыми прическами, черными усиками, в длинных пиджаках и белых носках. В кинотеатрах идет индийский фильм «Бродяга» с Раджем Капуром в заглавной роли, а мелодии этого фильма звучат чуть ли не из каждого городского окна. Одним словом, нынешний Баку ничем не напоминает тот суровый военный город, в котором в редкие дни увольнений из училища на Зыхе мне удавалось бывать 11 лет тому назад.

На Баилове, неподалеку от нового места службы, удалось снять комнатку в длинном одноэтажном доме, но с отдельным входом и даже крохотным двориком. Вторую комнату этой квартирки занимала семья нашей хозяйки. Это была крупная дородная женщина, работавшая шофером грузовика в объединении Азнефть. Несмотря на свое восточное происхождение, хозяйка просила называть ее Аней.

Вместе с Аней жили сын Надыр, только что вернувшийся из армии, и шестнадцатилетняя дочка Роза. Вот с этой симпатичной семьей Нина, Сашка и Наташка прожили целый год — весь срок своего пребывания в азербайджанской столице, пока я со своим кораблем ходил по большому кругу.

Экипаж моей будущей подлодки разместили в деревянных одноэтажных казармах, построенных на скорую руку неподалеку от сдаточной базы завода «Красное Сормово».

Командир бригады учебных и строящихся кораблей, капитан 1-го ранга Василий Иванович Матвеев собрал всех вновь прибывших командиров, рассказал о задачах, расписал экипажи  {253}  по учебным подводным лодкам 613-го проекта, которых в бригаде было уже 6 единиц, определил сроки подготовки, и наша стажировка пошла полным ходом.

Метод простейший: самостоятельное изучение устройства нового корабля с использованием заводской документации, работа по расписанию на учебных подводных лодках с отработкой задачи № 1 в базе и задачи № 2 в море. Завершали стажировку экзамены для офицеров на допуск к управлению боевыми частями и службами, а для командиров — к самостоятельному управлению кораблем. Лично для меня эта система была привычной, неоднократно опробованной, и затруднений я не испытывал, тем более что мой будущий корабль вызывал у меня восхищение.

Подводная лодка 613-го проекта по водоизмещению почти точно соответствовала «Ленинцу». Те же главные размерения и традиционные 7 отсеков. Однако начинка этих отсеков совсем другая. Конструкторы умудрились втиснуть в прежние объемы вдвое более мощные дизели и электромоторы, благодаря чему лодка имела максимальную подводную скорость до 13 узлов. А я-то уже хорошо понимал теперь, как порой не хватает скорости для сближения и успешной атаки кораблей противника.

Прочный корпус сварной конструкции в отличие от клепанных корпусов лодок военного поколения обеспечивал погружение на глубину до 200 метров, что вдвое превышало возможности моих тихоокеанских «Малюток», «Щук» и «Ленинцев». Большинство корабельных механизмов управлялось гидравлическими приводами, что было значительным шагом вперед по сравнению с традиционной «пневматикой». В то же время на линиях валов взамен огромных «щучьих» гидромуфт поставили малые по размерам, но надежные шинно-пневмати-ческие муфты, исключающие неприятности, подобные тем, что были у меня на «Щ-126» во время инспекторской атаки.

Однако наибольший восторг вызывали появившиеся наконец-то на лодках: радиолокатор, гидролокатор, вполне приличный шумопеленгатор, станция звукоподводной связи, приемник для обнаружения работы радоилокаторов противника, приемник-индикатор радионавигационных систем, устройство для работы дизелей под водой и, наконец, полноценная система приборов управления торпедной стрельбой, включающая знаменитый автомат «ТАС-Л2».

Вот теперь, думалось мне, я царь и бог под водой. Вот теперь мы постреляем, не применяя наводки кораблем, — и ночью из-под воды по данным радиолокатора, и вообще без перископа, с безопасной глубины, по данным только гидроакустики. И не только в одиночку постреляем, но на этих лодках есть все, что позволит организовать их совместные действия и, таким образом, во много раз усилит их ударную мощь.  {254} 

Изучая средства боевого управления, я немедленно прикладывал их возможности к моим идеям по совместному плаванию и боевому маневрированию подводных лодок в тактических группах. От этого тансформировались и сами идеи, а «трактат», первый лист которого заложен в Находке и ознаменован сгоревшими штанами Яши Криворучко, начал пухнуть, пополняться страницами текста, расчетов, таблиц и номограмм.

Экипажи для строящихся лодок поступали в Баку непрерывным потоком, стажировались, уезжали на заводы, вместо них приезжали новые. Мы видели, что в стране полным ходом идет строительство крупного, технически совершенного подводного флота и чувствовали себя от этого великолепно.

Вскоре в соседней казарме появился новый экипаж под командованием старого знакомого — капитана 3-го ранга Юрия Сохацкого. Я был несказанно рад родственной находкинской душе и продолжающейся совместной службе. Тем более, что Юра сразу же оповестил о том, что в городе Баку он провел первые 16 лет своей жизни и кое-что в нем понимает.

— Ты знаешь, что такое бакинское пиво с соленым горошком? — вопрошал Сохацкий, когда мы встречались в штабе возле секретной библиотеки. — Профан несчастный! Такой возможности упускать нельзя! Пойдем покажу!

Работы было, конечно, много, однако относительная молодость и большие возможности города позволяли нам отыскивать время для некоторых развлечений. Заманив в компанию еще одного «вновь строящегося» — Анатолия Примачен-ко, — мы вскоре завели традицию: после получки, если позволяла обстановка, обедать не в кают-компании бербазы, где в самое благодатное время года нас кормили консервированным мясом и сухой картошкой, а в одном из духанов бакинских окраин.

Кавказский колорит, национальная музыка, шашлыки, люля-кебаб, чиз-быз, чурек, обильная зелень и специи, местное прозрачное вино или хваленое пиво с соленым горошком, такси туда-обратно и все удовольствие на троих: 2 часа и 100 рублей. Командиры мы или не командиры?

Ну, а когда условия были совсем уж благоприятными, то на обратном пути мы заезжали во флотский спортклуб, чтобы побросать мяч в баскетбольную корзину и искупаться в бассейне. Поскольку я мячом практически не владел, то всегда проигрывал в баскетбольном единоборстве, за что мне предоставлялась возможность после службы угостить друзей ароматным кавказским вином.

Справедливости ради надо признать, что среди всего этого великолепия, окруженные восточным колоритом, мы не раз вспоминали находкинский гарнизонный магазинчик, где, кроме  {255}  черного хлеба и питьевого спирта, в изобилии были только консервированные крабы.

Вполне естественно, что три бакинских отпущенных нам месяца пролетели, как один день. Программа стажировки оказалась выполненной. Надо было двигаться в Горький на завод «Красное Сормово», где строилась моя «С-269».

1955 год и Сормово встретили нас снежной, морозной зимой, красным суриком собираемых корпусов, бесконечными шлангами пневмоинструментов, мотками кабелей, обрезками трубопроводов, гулом и вздохами гигантского судостроительного завода.

Посмотреть здесь свой корабль со вскрытыми систернами, лазами, горловинами, посмотреть его изнутри в разобранном виде — возможность самая уникальная. Лучших условий для того, чтобы досконально изучить корабль, принять участие в его создании, монтаже, доводке, уже не будет. Это понимали все, от командира до матроса, и день-деньской пропадали на заводе, тем более что все семьи, у кого они были, остались в Баку в тепле и благополучии.

Мы с Сохацким обычно разделяли сутки между кораблем и деревянным бараком, где к утру волосы чуть не примерзали к подушке, но раз в неделю, чтобы как-то разнообразить особенно грустные вечерние часы, посещали в компании себе подобных местный низкопробный ресторан «Плес». К нам нередко присоединялся новый знакомый — такой же, как и мы строящийся командир — капитан 3-го ранга Вася Кичёв. Он как-то сразу понравился тем, что заинтересовался моим «трактатом», а потом стал излагать собственные суждения о возможной диссертации на тему: «Право неограниченной подводной войны». Всегда приятно видеть единомышленника, да еще с таким простым русским лицом и открытой, добродушной улыбкой.

Полчаса на дорогу пешком в Канавино, где расположен этот самый «Плес», час развлечений в виде устоявшегося заказа и «десятки в оркестр», за что немолодая солистка в музыкальном сопровождении трех старых евреев исполняла для нас лещенковские «Журавли». В родимый барак мы возвращались уже в слегка ожуравлиненном настроении.

Постепенно к нашим посещениям в «Плесе» привыкли, и когда насквозь промерзшая когорта «блестящих морских офицеров» вваливалась в зал, «оркестр» обычно переставал пиликать и уже по собственной инициативе исполнял простенький бравурный марш, чем вызывал неизменное восхищение Васи Кичёва.

Времени хватало на все, и мой «трактат» постепенно обрастал солидной, как мне казалось, теоретической базой. К  {256}  тому же, поскольку Горький недалеко от Москвы, оттуда ко мне в этот период мощным потоком пошли «апостольские послания», как называл свои объемистые теоретические письма мой отец.

Дело в том, что батя всегда был энтузиастом науки, беспредельных возможностей человеческого разума, а последние годы военной службы в должности преподавателя Военно-воздушной инженерной академии имени Н. Е. Жуковского прибавили ему солидную долю педагогического мастерства. Поэтому неудивительно, что, выйдя в отставку, он не бросил науки и начал упорно заниматься философскими проблемами естествознания с упором на релятивистскую физику.

Однако взрывы американских атомных бомб над Хиросимой и Нагасаки, сообщения о том, что Энрико Ферми овладел управляемой ядерной реакцией, испытания атомной, а совсем недавно и водородной бомбы в Советском Союзе, заставило отца углубиться уже не столько в философские проблемы, сколько в самую суть теории относительности Альберта Эйнштейна, которую он полагал, с одной стороны, наиболее общей философско-познавательной теорией пространства и времени, материи и движения, а с другой — наиболее последовательным и убедительным теоретическим фундаментом, основой законов ядерной энергетики.

Разбираясь сам, отец приобщал к своему увлечению и меня, сначала в виде бесед в короткие периоды моих отпусков в Москву, а затем, почувствовав интерес, путем переписки, многие сотни страниц которой вместе с книгами возил я за собой от Порт-Артура до Горького. «Ты можешь спросить, — писал мне отец, — зачем же нужен тот „примитивный¹¹ вывод закона эквивалентности массы и энергии, о котором я рассказал тебе в предыдущем „апостольском послании”­­­? Я отвечу вопросом: разве лучше совсем без вывода оставлять людей перед законом эквивалентности, как баранов перед новыми воротами? Если люди не знают (совсем не знают!) высшей математики (а таких подавляющее большинство даже среди интеллигентов) да и элементарную математику помнят еле-еле, то каким же способом можно их подвести к закону эквивалентности, чтобы они хоть сколько-нибудь поняли, что имеют дело не с „божественным чудом”­­­, а с выводами человеческого ума, полученными из обобщенного опыта?

Вот я и познакомил тебя с тем очень приближенным выводом, который выдумал сам и применил на первых порах для бедных в смысле математики людей. Представь себе, многих даже это не устраивает! Правда, главным образом тех, кто не мог осилить алгебру для вывода преобразований Лоренца. Но это — безнадежно запустившие себя люди! Я уверен, что ты без труда разберешься. А если нет, так не бойся  {257}  и спрашивай. Покупки не будет! Здесь нет того Арапа, который коварно следит за Слоном и Клопом, набиваясь на твой горячий поцелуй. Про Арапа (Тьфу! Про Лоренцево преобразование отрезка времени) или про „замедление хода”­­­ движущихся часов я напишу тебе в другой раз, если тебе это интересно. Сообщи, как получились преобразования у тебя. Если что-нибудь не получается, пришли черновик выкладок. Если не интересно — я не обижусь.

Пиши „за жизнь”­­­. Жму лапу».

Мне было интересно, и. я отвечал отцу. Так постепенно образовалась не только папка с «трактатом» по тактике совместных действий подводных лодок, но и папка с материалами по релятивистской физике, ядерной энергетике, аэро- и гидродинамике.

В таких вот заботах проходили зима и весна, когда наконец вниз по Волге пошел лед, а вслед за ним эшелоны с несколькими, введенными в плавучие доки и прикрытыми брезентом подводными лодками. Сдаточные команды, состоящие из военных экипажей и заводских специалистов, жили прямо в лодках и частично на плавдоках. Во главе сдаточной команды — сдаточный капитан, он же командир подводной лодки. Рядом с ним ответственный сдатчик и сдаточный механик из числа специалистов завода.

Путь от Горького до Астрахани интересен большим количеством самых разных, свежих впечатлений, которые приносила великая русская река. Одним из них были полутораметровые осетры, на подходах к Астрахани, появившиеся к столу подводников, а также котелки со свежепосоленной, совсем еще жидкой осетровой икрой, которую ели как суп деревянными ложками и заедали черным хлебом.

На внешнем Астраханском рейде «С-269» была выведена из дока. Я поднялся на мостик, осмотрелся и дал ход дизелями. Мощные машины гулко загрохотали, и новейший корабль плавно тронулся, набирая свои первые мили по выходным фарватерам в сторону Баку.

Знакомая полупустая причальная стенка встречала первые лодки постройки 1955 года без шума и суеты. По стенке расхаживал начальник сдаточной базы Забегалов, а рядом с ним стройный офицер в белом кителе и такой же фуражке. Приглядевшись, я узнал капитана 1 -го ранга Яйло. Еще в Горьком мне стало известно, что Андрей Георгиевич назначен комбригом в Баку вместо Матвеева.

После первых слов официального рапорта Яйло протянул мне руку.

— Здравствуйте, блестящий порт-артурский штурман, а ныне не менее блестящий сдаточный капитан, — широко улыбаясь говорил комбриг. — Внимательно слежу за Вашей службой  {258}  и всегда желаю Вам, молодой человек, всяческих успехов. Где же пребывают и как поживают выдающиеся творения Вашей юности — Сашка и Наташка? Ах рядом, на Баилове? Это великолепно! Значит, Вы прибыли домой. А я вот, — продолжал Яйло, окидывая взглядом причальную стенку, — лишь постепенно приближаюсь через все это к моему дому в Севастополе. Вас, надеюсь, не удивляет, что у настоящего грека дом должен находиться именно в Севастополе? Ну, что ж, устраивайтесь, размещайтесь и готовьтесь к проведению заводских и государственных испытаний. Госкомиссия уже назначена. Председателем ее у Вас на лодке будет капитан 1 -го ранга Лесковой. Пойдите-ка, представьтесь ему на всякий случай. И передавайте привет Вашей очаровательной супруге.

Канитель заводских, а затем и государственных испытаний раскручивалась по плану и без происшествий. Гоняя лодку на самых различных режимах, я все больше и больше убеждался в надежности и безотказности техники. Мощные электромоторы делали тысячетонный корабль послушной игрушкой в моих руках. Иногда мне казалось, что я настолько владею кораблем, что смогу забить форштевнем гвоздь в причальную стенку, не повредив при этом ни стенки, ни гвоздя, ни форштевня.

Экипаж, душой которого стал мой старший помощник, капитан-лейтенант Иван Белый, быстро и уверенно овладевал техникой и уже сейчас, в ходе испытаний, обустраивал боевые посты по своему вкусу. Многие запасались материалами и красками, подпольно хромировали клапана и другие видные детали, полировали деревянные поверхности, чтобы после официальной заводской отделки «довести до ума» технику уже своими силами.

— Наша лодка должна быть, как игрушка. Лучше всех! — провозгласил лозунг Иван Белый.

Я все это поощрял, понимая, что традиции закладываются именно в первые месяцы жизни корабля и именно его первым экипажем.

Как-то в перерыве между выходами в море я принес и положил перед комбригом Яйло свой «трактат».

— Вот такое развитие в переложении на новую технику получают идеи управления тактической группой, возникшие во время похода к Циндао под Вашим командованием, — докладывал я комбригу. — Прошу Вас рассмотреть и высказать Ваши суждения.

Яйло взвесил папку на руке, присвистнул и попросил несколько дней форы. Через неделю он пригласил меня в свой кабинет, где состоялся обстоятельный разговор из вопросов, ответов, уточнений и обсуждений.

— Это серьезно, молодой человек, — говорил мне комбриг, — но имейте в виду, что шею Вам за все это могут  {259}  намылить основательно. Ваша лодка, насколько мне известно, направляется на Северный флот, а там адмирал Чабаненко напрочь отвергает идею тактических групп и активно внедряет в практику способ действия подводных лодок в «завесах». Тем не менее держать под спудом такое богатство, — похлопал Яйло ладонью по папке с «трактатом», — по меньшей мере неразумно. Вам, на мой взгляд, следует в кратчайший срок подготовить хорошую статью и послать ее в «Морской сборник», тем более что опыт общения с редакцией этого журнала у Вас имеется. Дерзайте, юноша!

Вот тебе и юноша, — думал я. — Юноше-то на днях тридцать стукнуло, что и засвидетельствовано гравировкой на серебряном подстаканнике: «Любимому мужу — 30 лет». А свидетельница-то вместе с Сашкой и Наташкой вчера укатила в Москву, чтобы там, в семье отца, пережить смутное время и определить ребят в первый класс той самой 314-й школы, где когда-то начинал учиться и я.

— Ничего, — убеждал я сам себя, — путь долгий. Времени на все хватит. Напишем и статью — не боги горшки обжигают.

Наконец акт государственной приемки подписан. Прощальный визит в знакомую ^из-бызную, что в Балаханах, совершен. Сохацкий со своим кораблем тоже уходит на днях, но не на Север, а на Балтику. Везет же людям! Жаль только, что расходятся пути.

А впереди длинная дорога через всю Россию по рекам и озерам от Астрахани до самой дельты Северной Двины.

Ну, что ж! Вперед по кругу!

Распрощавшись со сдаточной базой, симпатичными сормо-вичами и неизменно-корректным комбригом Яйло, мы добежали своим ходом до Астрахани, где на одном из внешних рейдов нам подали великолепный транспортный плавучий док — наш новый дом, в котором предстояло жить и работать целых два месяца.

Экипаж принялся благоустраивать этот дом, прикрывая его содержимое маскирующими фермами и брезентами, привязывая к поручням фальшбортов свежесрубленные кустарники и даже целые березки или осинки. Док зазеленел и превратился с виду в плавучий курорт, по аллеям которого разгуливали безмятежные отдыхающие в плавках и соломенных шляпах.

Август и сентябрь, проведенные в брезентовой палатке на крыше дома, в недрах которого содержалась тщательно раскрепленная, отменно вылизанная и изумительно красивая «С-269», запомнились мне великолепной погодой, хорошим осенним загаром, обилием астраханских арбузов, прекрасно организованным соревнованием за лучшее содержание боевого поста, не очень упорной работой над статьей в «Морской сборник» по материалам «трактата» и совсем уж ленивым  {260}  составлением конспекта по материалам «апостольских посланий». А кроме того, я писал письма в Москву, в которых рассказывал, что возможно, о своем путешествии.

Вот несколько чудом сохранившихся листочков, которые, на мой взгляд, в какой-то мере отражают обстоятельства и интересы.

9 сентября 1955 г.

В Череповец пришли только сегодня утром. Совершенно неожиданно этот городок мне очень понравился. Может быть, потому понравился, что нас здесь отлично встретили. Отправился к начальству для переоформления документов, поскольку именно здесь мы переходим из Волжского в Северо-Западное речное пароходство.

От начальства подался в поликлинику, где мне сменили пломбу в зубе, правда, без гарантии, но с надеждой, что он меня больше мучить не будет.

Затем прошелся по улицам: булыжник, двухэтажные каменные дома, много зелени, вся «культура» сосредоточена в двух кварталах, но в сочетании с отличной погодой и хорошим настроением, поселенным в меня зубным врачом, впечатление от города самое лучшее.

Купил пару толстых тетрадей для конспектов и полтора кило сосисок для кают-компании.

Сразу же после обеда к борту нашего дока подошел агит-пароход и предложил свои услуги в качестве плавучего кинозала для демонстрации мирового фильма «Фанфан-Тюльпан». С окончанием сеанса подошел новый буксир, и мы начали движение.

Шексна пока еще очень широкая, не уже Волги. Сказывается, по-видимому, близость Рыбинского водохранилища. Двигаемся медленно, со скоростью пешехода на прогулке. Тяга до смешного мала. Паршивенький буксиришка рвется вперед, как пес на цепи, бегает из стороны в сторону, посвистывает, плюется водой и маслом. Изо всех возможных дыр у него валит пар, а над трубой стоит огромный черный столб дыма, который легким ветерком разгоняется в большую тучу, закрывающую собой по крайней мере четверть горизонта.

Наша неповоротливая громадина весьма равнодушна к потугам этого «великолепного линкора», как прозвали матросы наш новый тягач, и чапает помаленьку, как бы сама собой, не обращая на буксирчик никакого внимания.

10 сентября.

С утра в воздухе эдакая наиприятнейшая свежесть. Шексна сузилась, стала мелководной и извилистой. Берега низкие, заросшие ивняком, а чуть подальше густой и красивый лес. Кое-где уже проглядывают золотистые тона осени. Местность  {261}  живописная, и идти здесь куда приятнее, чем по Волге. На первом же утреннем шлюзе появились женщины с ведерками и корзинками, из которых наипрекраснейшим образом выглядывали всякие вкусные вещи: соленые огурчики, яйца, крынки с молоком и сметаной, вареные куры, отварная картошка и прочая нехитрая русская снедь. У них это называется «выходить к пароходу». На Волге подобного мы не видели. Говорят, что так будет до самого Вознесенья.

11 сентября.

Погода портится. С утра было вроде бы ничего, а вот вечером дело совсем дрянь: холодно, туман, морось, в общем слякоть. За день прошли пару малых шлюзов и пару раз посидели на мели. Матросы занимались своими механизмами, а я писал, читал и даже приспнул после обеда минуточек эдак 90. Хочется курить, но лень вылезать наверх, до того там холодно и мокро.

А почему это ты, батя, чуть не в каждом своем «апостольском послании» справляешься о том, не надоел ли ты мне со своей навязчивой темой о законе взаимозависимости массы и энергии? И как следует мне понимать твою фразу: «...в случае чего моментально сделаю тебе скидку на возраст и „прежнюю несудимость”­­­, как сказал бы Май в аналогичном случае?»

Может ты, грешным делом, думаешь, что твои письма остаются непрочитанными? Напрасно!

Во-первых, каждое твое послание я с удовольствием и внимательно читаю, и даже не один раз, поскольку при первом чтении я обычно опускаю математический горох, веря тебе на слово, с тем чтобы вникнуть в суть дела, поймать за хвост основную идею, ну а уж при последующих чтениях (как правило, через пару дней) разбираюсь подробно, с выкладками, с карандашиком в руках.

Во-вторых, твои письма не только прочитываются, тщательно сохраняются, но и извлекаются на свет божий, как только мне приходится беседовать с кем-либо из товарищей по проблемам релятивистской физики. Письма твои в этом случае служат мне чем-то вроде конспектов. Излагать на память очень многие соображения я не в состоянии, да и не считаю нужным. Память и так в моем деле нагружена до предела. А вот хорошего собственного конспекта я еще не заимел. Когда сделаю, то пришлю на твой суд.

Одним словом, вопросы специальной теории относительности, Эйнштейновский закон, его трактовки и применения меня безусловно интересуют, но... они являются для меня чем-то вроде «умственного коньячка» или, как ты, батя, выразился о книжке Асмуса, чем-то вроде «интеллектуальной восточной сладости».  {262} 

Ты, я думаю, ясно представляешь себе, что в своей практической деятельности мне не приходится иметь дело ни прямо, ни косвенно с теми вопросами, о которых ты рассказываешь мне в «апостольских посланиях». Отсюда время, затрачиваемое мною на изучение этих проблем, пропорционально их месту в сфере моей деятельности.

Наконец, пару конкретных слов о последней затронутой тобой проблеме, то бишь об энергетическом расчетном анализе формулы Эйнштейна. Стянуть закон взаимозависимости массы и энергии с заоблачных высот Лоренцовых преобразований за хвост энергетического расчетного анализа в область простых и привычных понятий, таких как килограмм, киловатт, метр, секунда — весьма заманчиво.

Два часа назад я продемонстрировал этот расчет в кают-компании моим офицерам. Вызванные этим дебаты длились довольно долго. Попутно выяснил, что хотя большинство офицеров знает о существовании закона взаимозависимости массы и энергии, но никто из них, никогда не ставил его в связь с рассуждениями об энергетических возможностях вещества вообще.

Сразу же получил целый ряд вопросов:

— Допустим, что в 1 килограмме булыжника содержится столько же энергии, сколько есть ее в 3 миллионах тонн угля, но как ее из булыжника добыть?

— Означает ли эквивалентность массы и энергии, что при атомном взрыве, например, масса урана «превращается» в энергию?

— Вся ли энергия, которая эквивалентна 1 килограмму урана, выделяется при атомном взрыве этого урана? Если не вся, то куда девается остальная?

— Если при молекулярном распаде вещества (например, при взрыве тротила) выделяется сравнительно малое количество энергии, а при распаде атомного ядра во много тысяч раз больше, то чем мы гарантированы от того, что частицы, из которых состоит ядро, не могут в свою очередь распадаться с выделением еще большего количества энергии?

— 1 килограмм вещества, согласно закону эквивалентности, содержит в себе 9 · 10¹⁵ килограммо-метров энергии и не больше. Не означает ли это, что вещество (материя) в малом не бесконечна, что она имеет некий предел деления? А если материя не бесконечна в малом, то почему она должна быть бесконечна в большом? (Во куда загнул!)

Отбивался я ото всех этих вопросов, как умел, но, как видишь, публика интересуется и вопросы задает ехидные. Конечно, кабы я все знал, то давно сидел бы на Луне или по крайней мере в Академии наук.

Хватит на сегодня. До завтра.

15 сентября.

Вчера не писал. Был занят смотром, который проводил на своей посудине. Доволен. Матросы стараются, и техника выглядит великолепно. За это время закончили мы Шексну и, обогнув Белое озеро по обводному каналу, вышли в реку Ковжа.

Эх, братцы мои, вот где красотища-то! Ковжа — река лесная, очень тихая и спокойная, не широкая, но глубокая. Лес по берегам стоит великолепный. Деревья огромные и подходят к самой воде. Интересно, что на правом берегу преимущественно ель, а на левом — береза. Населенных пунктов не видно.

Что-то случилось с погодой. Два дня назад я дрожал от холода на Шексне, а здесь не просто тепло — жарко. Даже не верится, что мы под шестидесятым градусом северной широты.

16 сентября.

Сегодня к вечеру оставили мы симпатичную Ковжу и через узкий Каменный канал вошли в речку Вытегру, по которой и потопаем до самого Онежского озера. Теперь мы прошли водораздел и уже не поднимаемся, а спускаемся вниз по течению. Это несколько ускоряет темпы нашего движения, но все равно они смехотворно малы. Сегодня считал по телеграфным столбам, получилось 2 километра в час.

18 сентября.

Вот и Вытегра закончилась, и мы подошли к городку, носящему то же наименование, что и река и стоящему в ее устье на берегу Онежского озера. Однако в озеро еще не вышли, а топаем по обводному каналу и только завтра к вечеру притопаем в Вознесенье. Здесь нам предстоит расстаться с нашим удобнейшим доком. Оставшаяся часть пути (Онега — Беломорский канал — Белое море) занимает, как говорят, суток семь—восемь. По озеру и морю пойдем своим ходом, а по каналу на понтонах. Одним словом, «кончилась лафа». Теперь уже будет не до писем и тем более не до конспектов.

Впрочем, попробую бросить вам, друзья, еще одну весточку с пути, из Повенца или из Беломорска, ну а с приходом в Молотовск телеграфирую, а если будет возможность, то и позвоню.

Жду ваших писем, друзья мои.

г. Молотовск, Архангельской области. Войсковая часть №...

Дельта Северной Двины встретила нас отвратительной промозглой погодой, сильным ветром, мокрым снегом, убогими  {264}  причалами и длинными, полусгнившими деревянными бараками-казармами на низком, болотистом острове Ягры. Другой берег широкой протоки застроен огромными корпусами судостроительного завода. После обустроенных и красивых пунктов базирования в Улиссе и тем более в Баку все здесь выглядит удручающе уныло. «Куда я попал?» — думалось мне на хлюпком деревянном помосте, ведущем из штабного барака в жилой, где разместили мой экипаж, и где вместо коек стояли деревянные нары, с которых еще не везде успели содрать таблички с номерами заключенных и вмененными им статьями уголовного кодекса.

Хорошо еще, что в соседнем бараке я обнаружил экипаж Васи Кичёва, лодка которого пришла сюда неделей раньше. С души отлегло — в компании себе подобных переносить невзгоды легче.

Притирались мы на новом месте долго и трудно, но наконец-то поняли, что угодили во вновь формируемую бригаду учебных и строящихся подводных лодок. Молотовский завод, ранее строивший артиллерийские крейсера, переходил к выпуску подводных лодок.

Оказалось также, что у военных моряков в Молотовске имеется почти законченный строительством казарменный городок, расположенный, к сожалению, далеко и от завода, и от города, однако состоящий из вполне современных кирпичных многоэтажных зданий. Впрочем, предназначен он для экипажей строящихся лодок, а нам придется зимовать на Яграх, правда, не в арестантских бараках, а на пароходе «Прончи-щев», специально переделанном под плавказарму и отопитель для лодок.

Даже мое восхищение и преклонение перед памятью лейтенанта Российского флота Василия Васильевича Прончищева, прошедшего на дубель-шлюпе «Ямал» от Якутска до Таймыра, впервые произведшего инструментальную съемку этого побережья и умершего от цинги в том же походе, тридцати лет от роду, не помогло мне избавиться от неприязни к плавка-зарме «Прончищев» с ее крысами, клопами, парящими фланцами магистралей, каютами и кубриками, в которых невозможно жить то от нестерпимой влажной жары, то от пробирающего насквозь холода.

А рядом, бок о бок с «Прончищевым», бездарно вмороженное в лед чудо современной техники — великолепные, новейшие подводные лодки. К тому же вскоре оказалось, что лодки эти совсем не нужны бригаде, поскольку завод собирается строить совсем другой проект. «А как же мы? Нас-то куда? Что за дикость такая!? Неужели здесь, в дельте Двины, замкнется мой большой круг? — с тоской и злостью думал я, размышляя о собственной судьбе. — Неужели это финал!?»  {265} 

Январь 1956 года выдался морозным. Дельта Двины покрылась толстым льдом, присыпанным сверху хорошим слоем снега. Лодки вмерзли все более основательно, и экипажи вынуждены были окалывать их пешнями, проделывая во льду майны полуметровой ширины, чтобы исключить чрезмерное давление на корпуса.

Семьи у большинства офицеров разбросаны по всей стране. Быт уныл и убог. Штаб бригады нами почти не интересуется. Боевая подготовка свернута до предела. О тактической подготовке и речи нет. В бригаде не существует даже кабинета торпедной стрельбы.

К середине января офицеры освоили полуторачасовой пеший переход с Ягр в город. Другого способа передвижения не было. Старый деревянный мост прогнил настолько, что автомобилям по нему ездить не разрешалось, а новый Ягринский мост только еще проектировался.

Молотовск представлял собой маленький, деревянный, построенный на болоте городок с единственной приличной улицей, ведущей к заводу, где уже имелись каменные дома. Правда, завод, говорят, великолепен, но нас туда не приглашают. Для нас главной достопримечательностью города является единственный ресторанчик, именуемый всеми по имени его директора.

«Пойдем к Эдельману», — говорили офицеры и тратили три часа на пеший переход туда и обратно, по уши в снегу, чтобы посидеть часик в тепле, сытости и уюте.

Впрочем, к моему великому удивлению, в конце января мне предложили комнату, да еще и в одном из новых каменных домов, возле будущей площади Ломоносова. Вскоре в Молотовск прикатила Нина с ребятами, которые продолжили образование, начатое, было, в Москве, в одной из двух моло-товских школ. Жить стало веселее.

За зиму я закончил, как мне казалось, свой «трактат» и, памятуя наказ комбрига Яйло, подготовил статью: «К вопросу о совместном плавании подводных лодок». Отослав ее в редакцию «Морского сборника», я через некоторое время получил уведомление, что статья одобрена и принята к опубликованию в № 8 за 1956 год.

«Как все просто, — подумал я, — с чего бы это?»

Ободренный успехом, набравшись определенной наглости, я выслал весь «трактат» целиком в Военно-морскую академию имени Ворошилова и в Военно-морское училище имени Фрунзе в качестве диссертации на соискание ученой степени кандидата военно-морских наук и стал ожидать.

Через некоторое время в местной газете «Северная вахта», в большой статье под заголовком «Командиры, полководцы и флотоводцы Советских Вооруженных Сил», рядом с  {266}  фотографией маршала Г. К. Жукова, беседующего с матросом И. И. Тертичным, я прочитал крохотный абзац: «Примером может служить командир корабля капитан 3-го ранга А. П. Михайловский. Он закончил работу над диссертацией на важную военную тему. Свои теоретические знания тов. Михайловский передает подчиненным. Он является примером в службе и систематически работает над дальнейшим совершенствованием своих военных знаний».

Первый раз в жизни читал о самом себе печатное слово. Было приятно и в то же время стыдновато перед сослуживцами. Ведь ничего еще не сделано! Тем более, что вскоре пришли бумаги из Академии и училища.

Все оказалось совсем не так просто. Академия моей работой не заинтересовалась, а училище ответило, что тема не соответствует его профилю и рекомендовало обратиться в Академию. Таким образом, круг замкнулся и принес мне мое первое фиаско на научном поприще.

Озлившись, я забросил «трактат» и навалился на конспект по теории относительности. Получилась толстенная тетрадь, которую я и отослал в Москву на суд отцу, а через пару месяцев получил ее обратно с приложением очередного «апостольского послания».

«In nomine patris, et filie, et spiritus santis», — начинал свое письмо батя, а затем на 46 листах подвергал беспощадной, но дружелюбной критике мое недостаточно диалектичное мировоззрение, формалистический подход к релятивистской физике и непрофессиональное владение математическим аппаратом. Заканчивалось письмо сногсшибательным выводом: «Не кажется ли тебе, сын мой, что ползучий эмпиризм и расчетное начетничество тебя заедают? Учиться тебе пора! По-настоящему! Просись в Академию, пока не поздно, чтоб в будущем сеять разумное, доброе, вечное. Amen!»

«А ведь батя прав, — думал я, — вот бы где замкнуть „большой круг”­­­?! Ведь я уже за три года откомандовал тремя кораблями. Попробую. Попытка — не пытка».

Незаметно подошла весна, а вместе с ней и слухи о дальнейшей грядущей судьбе. «Ягринский дивизион» понемногу зашевелился, приободрился и начал потихоньку готовиться к предстоящему, по слухам, перебазированию в Гремиху, как назывался поселок на берегу Святоносского залива, и где размещался штаб Иокангской военно-морской базы.

«Загремим в Гремиху мы, значит будем мы людьмы...» — не уставал повторять Иван Белый, явно восхищаясь собственным остроумием и огорчаясь неспособностью подобрать недостающие строчки для четверостишья.

В этот период на Молотовскую бригаду строящихся подводных лодок прибыл новый комбриг, знакомый мне по службе  {267}  в Улиссе, капитан 1-го ранга Владимир Петрович Цветко. Среди командиров шла молва, что человек он волевой, решительный и способный навести порядок в нашем бедламе.

Комбриг ретиво взялся за дело. Начал появляться на «Ягринском дивизионе». Облазил все наши лодки. Регулярно разносил за крыс и клопов на «Прончищеве», но однажды все же похвалил экипаж „С-269”­­­ за чистоту и хорошее содержание материальной части.

Но я-то хорошо помнил, как в свое время Цветко прилюдно высказывал сомнения относительно моей способности командовать кораблем после злополучного касания грунта в заливе Восток. Тем не менее я все же попросился однажды к комбригу на беседу, надеясь закинуть удочку по поводу Академии. Однако эффект получился прямо противоположный.

— Давайте-ка съездим с Вами на завод, — сказал комбриг и заказал машину.

Так я впервые оказался в колоссальном судосборочном цехе, где на стапеле стоял крейсер «Мурманск», а вслед за ним две огромные, изумительно красивые подводные лодки.

— Последний в серии, — указал на крейсер Цветко, — сойдет лед, будем выводить его из цеха. А эти красавицы, — повернулся он к лодкам, — отныне основная продукция завода. Хотите командовать такой лодкой? — неожиданно в упор уставился на меня Цветко. — Мне приказано получить Ваше согласие. Если согласны, то одна из этих — Ваша. Экипаж уже сформирован и ждет в Кронштадте. Ходовые испытания здесь, в сентябре-декабре. К Новому году будете в Полярном.

Всего несколько секунд я думал о том, что, наверно, ничего у меня с Академией не получится. Ведь мне тридцать, и с момента выпуска из училища всего девять лет прошло, а это — мой четвертый и на сей раз океанский корабль. А вслух произнес- только привычное и короткое:

— Благодарю за доверие.

Через некоторое время дельта Двины очистилась ото льда. Начало пригревать солнышко. Наконец наступил день, когда лодки «Ягринского дивизиона» одна за другой начали отходить от опостылевшего всем «Прончищева» для перехода в Гремиху.

Моя «С-269» отходила последней. На ее мостике, сосредоточенно топорща черные усы, суетился Иван Белый. Вот он отбросил корму, дал ход матросам назад, и лодка побежала прочь. Я стоял на шкафуте «Прончищева» и махал рукой. В кармане моего кителя лежала выписка из приказа о назначении командиром большой подводной лодки «Б-77» и предписание в Кронштадт. «С-269» все уменьшалась в размерах. В груди щемило. Ведь сколько труда вложено в этот корабль! Так тяжело я не расставался ни с «Малюткой», ни со «Щукой».  {268} 

Прекрасная погода, недавно распустившаяся листва и шаровые корпуса первых лодок 61 1 -го проекта, предназначенных для стажировки строящихся экипажей, ожидали меня в Кронштадте. У борта одной из них стояла «Малютка», казавшаяся совсем крошечной рядом с этой океанской громадиной. «Поди ж ты, — улыбнулся я, — такой фитюлькой командовал! И гордился ведь этим?»

На причале стояли мои новые сослуживцы: старпом, капитан-лейтенант Виктор Глушков и замполит, капитан 3-го ранга Владимир Левушкин.

— Вольдемар, — вальяжно добавил замполит после официального представления. «Я тебе покажу Вольдемара!» — подумал, было, я, но через некоторое время убедился, что более порядочного замполита и симпатичного человека еще не встречал.

Экипаж «Б-77» был сформирован в Полярном из подводников-североморцев. Вольдемар принимал самое активное участие в его формировании, прекрасно всех знал и мог о каждом рассказать многое.

Быстро познакомившись с новым экипажем, оценив по достоинству техническую эрудицию и искрометный юмор инженер-механика Зенкевича, деловую пунктуальность штурмана Александрова, отменное трудолюбие минера Николаева и хозяйственную сметку помощника Ершова, я понял, что экипаж этот не хуже того, что я лично комплектовал в Улиссе и оставил на борту «С-269». А когда началась боевая подготовка в водах Финского залива, убедился в том, что многие североморские подводники, такие как главный старшина Москаленко, старшины 1-й статьи Чернопяткин и Кононов, старшины 2-й статьи Воронков и Жучкин, матросы Асеев и Харитонов в своих практических навыках не уступают, а порой и превосходят тихоокеанских товарищей по оружию.

Подводная лодка 611 -го проекта действительно была задумана как океанский корабль, водоизмещением свыше 1800 тонн, с автономностью 75 суток и дальностью плавания 12000 миль. «Ничего себе! Это ведь половина земного экватора» — думал я.

Три линии валов с мощными дизелями и сверхмощными электромоторами позволяли лодке развивать подводный ход до 15 узлов. С такой скоростью я еще никогда под водой не плавал. Шумопеленгатор «Феникс», гидролокатор «Тамир», радиолокатор «Флаг» и поисковый приемник «Накат» в сочетании с новейшим автоматом торпедной стрельбы «Ленинград» должны были обеспечить успешное выполнение всех видов торпедных атак.

А стрелять есть чем: 10 торпедных аппаратов, из которых 4 в корме, и 22 торпеды на стеллажах и в аппаратах. Силища!  {269} 

Но особый восторг вызывал у меня установленный в боевой рубке перископ атаки. Возле него не надо ползать на корточках, регулируя высоту подъема и компенсируя оплошности боцмана. Можно сесть на подпружиненное седло вроде мотоциклетного и, нажимая на рукоятки, вращать перископ по азимуту, и, покручивая их, удерживать горизонт. В то же время, придавливая ногами педали, можно так поднимать и опускать перископ, чтобы только самая тонкая, головная часть его находилась над поверхностью воды те несколько секунд, что необходимы для наблюдения за обстановкой и пеленгования объекта атаки. «Освоим, изучим, объездим этого коня, — говорил я сам себе, похлопывая ладонью по седлу перископа. — Скорее бы, а то глядишь, и стрелять-то разучишься с этими хождениями по большому кругу».

К сожалению, в ограниченной акватории Финского залива, между островами Мощный и Гогланд, где только и можно было погрузиться на глубину до 30 метров, выявить все боевые качества океанского корабля было нереально, поэтому стажировка быстро подходила к концу.

Собственного корабля еще нет, чужое «железо» на свой вкус приводить не станешь, а вот традиции экипажа нужно закладывать уже сейчас. Это истина усвоена мною давно. Но как? Однообразные приемы партполитработы набили оскомину. К счастью, обходящийся без комплексов Вольдемар ни на чем не настаивал и не мешал. «Научу-ка я экипаж хотя бы хорошо петь в строю», — соображал я, вспоминая курсантский хор под управлением Ураевского и собственные упражнения в духовом оркестре.

К моему удивлению, идея встретила одобрение не только среди матросов, но и среди офицеров. Быстренько организовались, пригласили клубного баяниста, расписали всех по голосам, подобрали репертуар и начали репетиции. Я сам и дирижировал.

Сначала репетиции вызывали только смех, но когда стало получаться, мы перенесли репетиции из кубрика на строевой плац, а затем и на улицы Кронштадта. Не могу забыть того изумительного ощущения, когда экипаж во главе с офицерами, в белых форменках и белых кителях вышагивал по булыжным кронштадским мостовым и на три голоса, стройно и осмысленно распевал лихие флотские песни, да еще с задорным присвистом.

Я шагал рядом по тротуару и видел, что прохожие останавливаются и с удовольствием внимают и слушают.

Кронштадская стажировка стремительно завершалась, и в один из последних дней меня пригласили прибыть на учебный парусный корабль «Иван Крузенштерн».

— Новый Главком ВМФ адмирал Горшков будет беседовать с кронштадскими моряками. Имейте в виду, глупых  {270}  вопросов не задавать! Да и какие у Вас могут быть вопросы к Главкому? — говорил начальник политотдела бригады, отправляя на эту встречу.

В обширном кубрике «Крузенштерна» собралось человек двести курсантов и несколько десятков офицеров — преимущественно командиров кораблей. Курсанты сидели на койках, Главком на раскладной корабельной банке, а офицеры стояли в проходах. Беседа велась о новом океанском флоте, его задачах и его строительстве, о чести, достоинстве и воинском искусстве моряков. «Всего-то 46 лет, а уже адмирал, — думал я, слушая Главкома. — А мне вот 31 год стукнуло, так я и своим 3-м рангом горд безмерно. И ростом Главком не больше меня, — утешал я собственное самолюбие, — а живот отрастил, как у самовара, хоть лицом и худощав. Откуда такой? И это вместо всеобщего нашего любимца и красавца Николая Герасимовича Кузнецова?»

Одним словом первое мое знакомство с С. Г. Горшковым не оставило особого впечатления. Глупых вопросов никто не задавал. Встреча быстро окончилась. А вскоре поезд унес наш экипаж, но уже не в Молотовск, а в Северодвинск, как теперь назывался этот город. «Газеты читать надо», — говорил Вольдемар, в ответ на недоуменные взгляды матросов и офицеров по поводу Северодвинска.

Северодвинский завод принял наш экипаж с распростертыми объятиями.

— Заждались вас, ребята, — говорили заводчане. — Ваша лодка последняя в этом году. Вами и план закрываем. От вас и премии зависят. Не подведите, братцы-моряки!

— Это вы нас не подведите, братцы-корабелы, — отвечал им инженер-механик Эрлен Зенкевич. — Дайте технику в срок и качественную, а уж за нами дело не станет.

Одним словом, «давали» и мы, и они, понимая, что дело не в плане и не в премиях, а в обеспечении обороноспособности государства, в создании в кратчайший срок мощного океанского военного флота. Все это воплотилось в напряженных, круглосуточных испытаниях в море (без возвращения в Северодвинск, с заменой заводских бригад на внешнем рейде и доставкой их буксирами к приемному бую).

А затем кошмарные дни окончательной отделки и покраски корабля. Зима на носу — того и гляди замерзнем в Белом море. Измученный экипаж, которому, конечно, не до красивых песен в красивом строю. И, конечно же, нет и того качества, с которым в летние дни путешествия по Волге, в идеальных условиях сухого дока, вылизывали мы «С-269».

«Б-77» рождалась в муках. Пошатнулась и дисциплина. Прощаясь с развеселыми северодвинскими заводскими маляршами, часть матросов выдала «шапку дыма». Не желающий ни  {271}  за что нести ответственности, политотдел бригады немедленно информировал политотдел дивизии в Полярном, по месту формирования экипажа.

Я, конечно, переживал, но овладел обстановкой. Замполит Левушкин помогал мне как мог. В результате корабль ушел с завода исправным и в установленный срок, но грязным, захламленным и с предельно уставшим экипажем.

В довершение всего после выхода из горла Белого моря, на переходе от Святого Носа до Рыбачьего, нас тряхнуло как следует, что, естественно, ни чистоты кораблю, ни бодрости экипажу не прибавило.

Тем не менее 31 декабря 1956 года, в кромешной тьме полярной ночи и при сильном снежном заряде я впервые в жизни вошел в Екатерининскую гавань и, хоть и медленно, но ошвартовался у первого причала легендарной 33-й Краснознаменной, ордена Ушакова дивизии подводных лодок Северного флота.

По причалу расхаживал худощавый, элегантный контрадмирал в наглухо застегнутой шинели, огромной фуражке, черных лайковых перчатках и в сопровождении дежурного по бригаде. Как я уяснил вскорости, это был начальник штаба дивизии Александр Васильевич Горожанкин. Рядом с ним прохаживался высокий солидный офицер, с погонами капитана 1-го ранга, мой новый комбриг Виктор Николаевич Шишкин.

— А попроворнее входить не могли? — заговорил Горожанкин, как только подали сходню и он поднялся ко мне на борт. — Новый год на носу! Столы накрыты! Харч стынет, а Вы еле поворачиваетесь!

Я проглотил слюну, но промолчал. Тогда Горожанкин спустился в люк. Не снимая перчаток, прошелся по отсекам, в которых еще не полностью были ликвидированы следы недавнего шторма. Брезгливо перешагивая через ящики с запасными частями, бочонки с краской и чемоданы с личными вещами экипажа, адмирал минут через пятнадцать поднялся наверх, а у самого трапа снял перчатки и бросил их на палубу.

Стоя поодаль, я все же ясно слышал, как адмирал Горожанкин говорил комбригу Шишкину возле самого моего трапа:

— Плавучий бедлам! Корабль захламлен. Экипаж разболтан. Вместо командира какая-то замухрышка 3-го ранга. Откуда такого выкопали? Зачем нам этот тихоокеанец? Что у нас собственных солидных командиров нету для таких кораблей? А этот еще и пописывать изволит! Вы читали в «Морском сборнике» его статейку о тактических группах? Не дай бог комфлот узнает, что автора на Северный флот служить прислали. Вам, Виктор Николаевич, придется серьезно заняться этим кораблем.  {272} 

— Займемся, Александр Васильевич, — отвечал комбриг. — Приведем в меридиан, а комфлот наш сам выходец с Тихого океана. Не обидит, я думаю, оппонента.

Я скрежетал зубами от обиды, злости и усталости, но молчал. Словами положения не поправишь, соплями тоже. Нужны дела! Неужели и теперь, после стольких скитаний через всю Россию, еще не замкнулся мой «большой круг»?

Штормовые испытания

Первую пару дней я осматривался. Вокруг черные гранитные скалы, облизанные морем и льдом, без признаков растительности, да ровная гладь воды Екатерининской гавани, иногда парящей от морозца, но никогда не замерзающей. По часу около полудня — белесоватые сумерки, остальное время суток — полярная ночь.

К скалам примыкает сооруженная на сваях деревянная причальная стенка — набережная, а к ней на шарнирных мостах и цепях прикреплены несколько плавучих причалов, поднимающихся и опускающихся вместе с приливами и отливами.

Вдоль набережной бревенчатые лабазы — склады, построенные еще при царе, а рядом низкие одноэтажные корпуса механических и аккумуляторных мастерских, зарядовой станции и других технологических строений.

Возле здоровенного гранитного лба приютились постройки минно-торпедной базы, а в глубь этого горного массива уходят штольни для хранения торпед, мин и других боеприпасов. От штолен на торпеднопогрузочный причал идут рельсы для торпедных тележек, а вслед за причалом у стенки стоят две здоровенные плавбазы. «Магомед Гаджиев» — прочел я крупную надпись на борту у первой из этих громадин.

В акватории гавани у причалов, у стенок и у борта плавбаз гроздьями «навешаны» новенькие, красивые подводные лодки. Никаких тебе «Щук», «Малюток», «Ленинцев» или «Сталинцев». Даже легендарных северных «Катюш» и то нет. Только 613-й и 611-й проекты. Полностью перевооружилась дивизия! Когда только успели? Всего два года назад уезжал я из Улисса, когда там ни одной новой лодки еще не было. «Осиное гнездо советского подводного флота на Атлантике», — вспомнил я выражение, услышанное еще на Командирских классах.

Если по извилистым дорожкам подняться от причалов повыше в гору, то попадаешь в городок с кирпичными  {273}  многоэтажными казармами, столовой и другими необходимыми постройками. Среди городка разбит маленький скверик с аллейками, окаймленными чахлыми кустарником и карликовыми березками, и в центре с памятником подводникам времен войны. Говорят, что летом здесь зелено, поскольку скверик прикрыт от лютых ветров двойным кольцом зданий и сопок.

В одном из этих зданий командование предоставило помещения для нашего экипажа, в которые мы потихоньку перетащили часть привезенного с собой скарба и где устроились на жительство.

На второй день я ненадолго вышел с территории дивизии в город. Сразу за проходной, на небольшой сопочке стоит знаменитый «циркульный» дом с гранитными лестницами, ведущими к подъезду и с пьедесталом, на котором, говорят, совсем еще недавно высился бюст Сталина.

Рядом с «циркульным» еще пара многоэтажных строений, а дальше, вверх по сопкам, расползаются одно-двухэтажные деревянные домишки городского массива. Здесь живут семьи военных моряков. Здесь и мне придется жить. Надо думать о том, чтобы поскорее перевезти сюда из Северодвинска жену с ребятами.

Неподалеку от «циркульного» на отлете одиноко стоит внушительный и красивый дом, где в войну размещался штаб Северного флота, а ныне расположен штаб Подводных Сил. В скале под домом оборудован защищенный командный пункт.

Подводные Силы как объединенного флота созданы совсем недавно, и для меня непривычны и не особенно понятны. Я слышал, что на ТОФе у нас созданы Подводные Силы и командующим назначен контр-адмирал Лев Петрович Хияйнен. А здесь, на Севере, командует Силами контр-адмирал Александр Ефстафьевич Орёл — личность среди подводников легендарная. Крутой мужчина, по рассказам — почище Шула-кова.

За штабом простирается длинное ущелье, через которое перекинут широкий деревянный мост, ведущий прямо к Дому офицеров и стоящему рядом госпиталю. В широкой части ущелья, примыкающей к морю, расположен небольшой ста-диончик, построенный моряками еще в войну. За стадионом — постройки и причалы кораблей охраны водного района. Тут много всяких тральщиков, больших и малых охотников за подводными лодками, сторожевиков и различных катеров. Замыкает ландшафт огромная гранитная скала, на вершине которой расположились подразделения противовоздушной обороны.

Со стороны Кольского залива гавань прикрыта невысоким, пустынным Екатерининским островом, отделенным от материка двумя проходами. Главный проход используют корабли всех  {274}  классов, он глубок и широк, а через Перейму бегают только катера: здесь узко и мелко. Оба прохода оборудованы огнями, знаками, створами и прикрыты бонами с противоторпедными сетями. Вся округа завалена чистым белым снегом, поблескивающим в лучах электрических фонарей. Когда нет облаков и снежных зарядов, ночное небо усыпано звездами и сполохами удивительно красивого северного сияния.

Вот он какой Полярный — главная база флота в минувшей войне. Вот она какая 33-я Краснознаменная, ордена Ушакова дивизия, включающая ныне две бригады средних «морских» подводных лодок новейшей конструкции и «длинную руку флота», бригаду больших «океанских» подводных кораблей.

Здесь все великолепно помнят и чтут память гвардейцев, краснознаменцев и таких прославленных героев-подводников, как Иван Колышкин, Магомед Гаджиев, Федор Видяев, Иван Кучаренко, Николай Лунин, Валентин Стариков, Израиль Фи-санович, Григорий Щедрин. В Полярном и поныне живут многие офицеры и мичманы, принимавшие участие в этой войне. Николай Александрович Лунин, например, по-прежнему служит на Севере и занимается формированием нового «хитрого» соединения подводных лодок в расположенной поблизости Оленьей губе.

Боевая подготовка в дивизии, как говорят, возведена в культ, а штаб Подводных Сил интенсивно разрабатывает и внедряет в практику массирование усилий подводных лодок способом действия в «завесах». А ведь попал-то я, однако, именно туда, куда нужно, думалось мне, но трудно придется. Пока я здесь чужой, «тихоокеанская замухрышка». Что же сделать, чтобы стать своим? Водку пить со всеми подряд? Или к начальству подлаживаться? Нет, начинать надо с корабля.

На следующий день, стоя перед строем экипажа, я произносил:

— Ребята! Для того чтобы привести корабль в хорошее состояние, надо все из него вытряхнуть. Абсолютно все! Все имущество, весь инструмент, все ящики с запасными частями. Пустой корабль надо высушить, вымести, вычистить, вылизать, а затем любовно покрасить вплоть до тонкой маркировки магистралей. Только после этого можно будет, не торопясь, заносить обратно имущество. Но имейте в виду, что ни одной ржавой банки, затавоченной детали, грязного ящика я на корабль не допущу! Раскладывать все будем с толком, с умом, с составлением описи и схемы размещения. Я понимаю, что это тяжело, трудно, но крайне необходимо. Это нужно сделать один раз за все время службы корабля. Это должен сделать его первый экипаж. Так закладываются традиции. Я прошу вас понять это. Выносить и складывать имущество будем здесь, на стенке. А чтобы не растащили, придется выставить  {275}  дополнительную вооруженную вахту. Приказываю приступить к работам немедленно!

После роспуска строя экипаж хмуро и неохотно полез через все люки в лодку. Но, к моему великому удовольствию, первым инициативу поддержал замполит.

— Я человек холостой, — сказал Вольдемар, — для меня корабль — дом. Не уйду с корабля, пока не вынесем все до последней гайки.

Он скинул шинель, натянул поверх кителя грязный комбинезон и полез в люк.

Чем дальше шло время, тем все более интенсивно работал экипаж, и все быстрее росла на стенке гора из выносимого имущества. Механик Зенкевич бегал по отсекам, давал указания, подбадривал шуткой, рассказывал анекдоты, даже пробовал читать по трансляции самодельные четверостишия на злобу дня.

Гора на берегу росла. Старпом Глушков руководил рациональной раскладкой и охраной имущества. Штурман Александров подходил ко мне и смущенно спрашивал:

— А что, хронометры тоже выносить? Они ведь никому не мешают.

— А как же! Все выносить, — отвечал я, — даже циркули и транспортиры, карты и книги, даже выдвижные ящики от штурманского стола. Вы под ними такое увидите, что страшно станет!

И действительно, чего только мы не повыбрасывали с корабля, начиная с замусоленных, пропитанных маслом ватников и комбинезонов, извлеченных из-за магистралей, прогар-ных ботинок, винных бутылок, консервных банок из трюмов и торпедных аппаратов и кончая измазанными в краске женскими лифчиками, вытащенными из шкафов с электронной аппаратурой.

Корабль стремительно пустел. Гора на причале стремительно росла. Перерывы делались только на прием пищи и ночной сон.

Когда на третий день работ я, прохаживаясь по причалу, с ужасом взирал на эту гору имущества и рухляди, вдруг на стенку выкатился круглый, как футбольный мяч, человек с такой же круглой головой, в фуражке, сдвинутой на левое ухо, и с погонами контр-адмирала на плечах.

— Это что за помойка? — грозно спросил он, засунув руки в карманы шинели. — Вам что здесь — скотный двор или Краснознаменная дивизия? Ликвидировать бардак за три часа, иначе я Вас... — далее следовал выразительный жест обеими руками, составляющий комбинацию из ладони и кулака, и не оставляющий никаких сомнений в том, что именно он собирается сделать с нами.  {276} 

Затем адмирал, засунув руки в карманы шинели, удалился так же быстро, как и прибыл. А через час примерно на причал пришел комбриг Шишкин.

— Ну, что тут у Вас произошло? — спросил он.

Я ответил, что ничего не произошло, и что экипаж работает по плану.

— Радикальные меры принимаете? — сказал комбриг. — Это похвально и, по-видимому, неизбежно, однако Вы получили замечание от командира дивизии контр-адмирала Кудряшо-ва. Подумайте, как нужно отреагировать. Иначе это может существенно повлиять на Вашу службу. «Волков бояться — в лес не ходить», — подумал я, а вслух заверил комбрига, что за три часа, конечно, ничего сделать не смогу, а вот в три недели постараюсь управиться и привести корабль в надлежащий порядок.

Загадочно ухмыльнувшись, Виктор Николаевич удалился, но на следующий день нам была выделена вполне сносная шхиперская кладовая на берегу и часть подвальных помещений в казарме. Кое-что удалось разместить там, а с учетом вывезенного на свалку хлама гора имущества на причале уменьшилась почти наполовину, была рационально разложена и приобрела вполне благопристойный вид.

Через три недели измученный, но довольный экипаж закончил обратную погрузку и целесообразное размещение имущества в чистой, тщательно отделанной лодке. Я пригласил на корабль комбрига, который около часа ходил по отсекам, делал кое-какие замечания, но в целом вышел наверх удовлетворенным.

— Вы приходите в меридиан быстрее, чем я мог предположить, — говорил мне Шишкин, — но не упускайте темпов. В марте планирую для Вас отработку плавания одиночного корабля, а в апреле торпедные атаки. В конце апреля будет тактическое учение под руководством командующего флотом. Постарайтесь заслужить право участвовать в этом учении. Все в Ваших руках!

— Не все! — отвечал я. — У меня половина офицеров в экипаже бесквартирные, да и свою-то собственную семью надо бы перевезти из Северодвинска в Полярный.

— Вы правы. Это один из самых сложных вопросов, — утешал меня Виктор Николаевич, — но и его будем постепенно решать по мере возможности.

Впрочем, все возможности очень быстро реализовала жена, обменяв хорошую комнату в Северодвинске на паршивенькую в Полярном. В конце января она прикатила с ребятами и немногочисленным скарбом, и мы поселились в маленькой комнатенке старой двухэтажной деревянной развалюхи неподалеку от Дома офицеров.  {277} 

Февраль промелькнул в суете плановой отработки организации службы и приготовлении корабля к плаванию, а в марте мы вышли в море. Как всегда, готовясь к выходу, я по старой штурманской привычке самым тщательным образом изучал «театр».

«Тут и знать-то нечего, — думал я разбираясь с картами и лоциями. — Три залива: Кольский, Мотовский да Святонос-ский. Полуостров Рыбачий, остров Кильдин. Многочисленные губы: Сайда, Ара, Ура, Западная Лица, Титовка, Териберка, Порчниха. Не менее многочисленные мысы-наволоки: Цып-наволок, Сеть-наволок, Выев-наволок, Погань-наволок. Глубины везде великолепные, опасностей мало, маяков, знаков и приметных ориентиров хватает. Море не замерзающее. Не пропадаем!»

За два минувших месяца я перезнакомился со многими командирами лодок. Такие опытные североморцы, как Михаил Мальков, Николай Игнатов, Михаил Ильюхин рассказывали много полезного о Баренцевом море и его нраве. Другие, давно мне известные по прошлой службе, — Петр Зинченко, Валентин Васильев — осваивали этот «театр» так же, как и я, впервые и потому слушали не менее внимательно.

На первый выход в море со мной пошел комбриг. Он посмотрел на то, как работает экипаж, убедился, что любой маневр выполняется спокойно и осмотрительно, что материальная часть работает безотказно. Комбриг заставил меня войти в Ара-губу, что я и выполнил без замечаний, приказав, правда, вынести на мостик дубликат путевой карты.

В конце второго дня плавания, когда я, оседлав командирский перископ, всплывал на перископную глубину, заканчивая один из маневров, Шишкин негромко окликнул меня из центрального поста через открытый нижний рубочный люк:

— Командир! Вы наблюдаете в перископ эскадренный миноносец, справа 30°, в дистанции 10 кабельтовых, курсом прямо на Вас, на полном ходу.

— Заполнить быструю! — мгновенно отреагировал я. — Третий мотор вперед, средний! Право на борт! Опустить перископ! Боцман, ныряй на глубину 40 метров с дифферентом 5° на нос!

Затем я спустился в центральный пост и задраил за собой нижний рубочный люк, а когда подошел к глубиномеру, то его стрелка уже подходила к отметке безопасной глубины. Продув быструю и окончательно успокоив лодку, я ушел на глубину 100 метров и вопросительно взглянул на комбрига.

— Действуйте по своему плану, — сказал Виктор Николаевич, — а я пойду вздремну.

С возвращением на рейд Кильдин-Могильный комбриг вызвал катер и ушел на плавбазу, а я понял, что практически  {278}  допущен к самостоятельному управлению подлодкой 611 -го проекта. Больше у меня на борту за все время отработки задачи никто из начальства не появлялся, и мы всласть ныряли и всплывали, осваивая свой корабль, выкручивая лихие циркуляции, закладывая немыслимые дифференты и выравнивая их на различных скоростях, используя силы, создаваемые рулями и корпусом лодки.

Впрочем, однажды, уже в самом конце отработки задачи, стоя на якоре на рейде Кильдин-Могильный, я запросил в соответствии с планом разрешение у оперативного дежурного на переход в базу. «Добро» получил, но при этом оперативный предупредил, что ко мне следует катер с командующим Подводными Силами, и что движение мне начинать не ранее, чем он прибудет на борт. В этот же момент я увидел, как от борта плавбазы отвалил катеришка.

Контр-адмирал Орёл, облаченный в теплую шубу с меховым воротником и потрепанную каракулевую шапку с зеленым «крабом», поднялся на мостик и удобно устроился на откидном сиденье.

— Свези-ка ты меня домой, командир, — сказал командующий, — надоело болтаться по рейдам да по плавбазам, как цветочек в проруби. Как пойдем? Салмой сможешь? Или вокруг повезешь? А раньше ходил? Сколько раз? Ну ладно... топай!

Загрохотали дизеля, и лодка устремилась к узкому и мелкому проливу, именуемому Кильдинской Салмой и отделяющему остров Кильдин от материка. Командующий сидел на мостике, поглядывал по сторонам и рассказывал «подводные байки», но тем не менее как-то исподволь расспросил о том, где я служил раньше, как оцениваю подготовку нынешнего экипажа и мореходные качества своего нового корабля.

Перед самым входом в Салму я остановил дизеля, перешел на движение под электромоторами и выполнил необходимые повороты, да не на глаз, а по докладу штурмана о проходе контрольных пеленгов на заранее избранные ориентиры. В самом узком месте Орёл свесился за борт и показал пальцем на прекрасную видимую в воде отмель, в нескольких метрах от которой скользнула лодка. А когда вновь загрохотали дизеля, командующий сказал:

— Ты, командир, оставайся на мостике, а я пробегусь по низам. Меня, вот, замполит проводит.

Стоящий рядом Вольдемар расплылся в улыбке и юркнул в люк, а Орёл скинул с плеч неудобную шубу и полез вслед за ним.

На причале в Полярном нас встречали контр-адмирал Кудряшов и комбриг Шишкин. У трапа Орёл пожал мне руку и сказал:  {279} 

— Бывай, командир. Прокатил без замечаний. Хороший корабль тебе достался.

Сойдя на причал, он быстро ушел вместе с Кудряшовым, а Шишкин, наоборот, поднялся ко мне на борт. Он долго расспрашивал меня, и особенно Левушкина, пытаясь, по-видимому, представить себе, что думает командующий Подводными Силами о «Б-77», входившей в состав его бригады.

На следующий день Виктор Николаевич поделился откровением, что пытался выяснить обстановку у командира дивизии, но тот отделался двумя словами, якобы произнесенными Орлом:

— Подрос парниша.

На мой недоуменный взгляд Шишкин ответил:

— Вы же знаете, что нашего командира дивизии понять бывает порой весьма не просто.

Остаток марта и начало апреля прошли в основном в кабинетах торпедной стрельбы. Тренировались перед предстоящими боевыми упражнениями в море. Перенимали опыт без-перископных атак с широким использованием приборных способов стрельбы. Этот опыт уже поднакопился на Северном флоте, главным образом на средних лодках 613-го проекта.

Мне было чему поучиться у таких командиров «Эсок», как Николай Игнатов, Владимир Маслов, Роберт Эрлих, Валентин Каравашкин, а особенно у командира бригады этих лодок — опытнейшего подводника и симпатичнейшего человека, капитана 1-го ранга Александра Ивановича Петелина, кстати сказать, в прошлом, как и я, тихоокеанца.

Затем начались торпедные стрельбы в море. Здесь я был в своей стихии, но чувствовал, что по количеству упражнений и выпущенных торпед стрелять на Севере приходится меньше, чем на дивизии у Шулакова. Правда, качество стрельб здесь совсем другое.

Стреляли без наводки кораблем — и с углом на дистанции, и с использованием радиолокации, и вообще без перископа, только по данным гидроакустики. Критерий «попал — не попал» здесь не всегда был определяющим. Тщательно готовились и проводились прилюдные разборы как подготовительных, так и зачетных атак.

На одной из стрельб я впервые в жизни утопил торпеду. Обидно до чертиков, но оценка снижена, а опыт получен. Но в общем-то и ажиотаж, и будни торпедной подготовки были для меня привычны, и если бы не несколько запомнившихся событий из другой области, апрель не оставил бы особого следа.

Однажды в Баренцевом море от Новой Земли потянул сильный северо-восточный ветер. Море вздыбилось. Торпедные  {280}  стрельбы были прекращены по погоде, а лодки с Киль-динского рейда отправлены в Полярный. Возвращались всей бригадой, в строю кильватера, на дистанции 10 кабельтовых друг от друга, средним ходом, под бортовыми дизелями. Шли под берегом, рекомендованным курсом, да и переход-то пустячный — всего 4 часа.

Тем не менее ветер крепчал. Волна хоть и била в корму, набегая с правого борта, но становилась все круче. На всякий случай я убрал вахтенного офицера в рубку, а рулевого в центральный пост и остался на мостике вдвоем с сигнальщиком. Пара хороших водяных ударов по ограждению рубки заставила меня приказать вынести страховочные пояса и пристегнуться цепями к ограждению.

Так и шли потихонечку. Лодка всегда вовремя выныривала из набегающей сзади волны. Но в какой-то момент за кормой . выросла гигантская водяная стена с белым нависающим гребнем и, медленно обрушиваясь, пошла на мостик.

Я съежился, но не успел ничего предпринять, как поднявшийся снизу водяной вал подхватил меня, перекувыркнул и, загнав под козырек мостика, прижал к подволоку. Секунд пятнадцать я находился под водой, с перехваченным дыханием, в беспомощном состоянии. Ледяная вода немедленно залила сапоги, штаны, канадку, пошла за шиворот и через рукава телогрейки.

Затем волна ушла, рванув напоследок за страховочный пояс, и я увидел, что на правом борту мостика стоит на четвереньках и мотает головой сигнальщик, чудом удержавшийся на длинной цепи.

Первое, что я успел сделать, — это захлопнуть верхний рубочный люк, приказав в ответ на истошный вопль снизу механика Зенкевича перевести воздухозабор на шахту устройства для работы дизелей под водой. Затем, осмотревшись, отстегнул и убрал вниз сигнальщика. И наконец сам снял пояс и спустился в боевую рубку, к перископу, решив, что с этим морем шутки плохи и идти надо с закрытым люком, а наблюдение вести радиолокатором и через перископ.

— Пол трюма водички хватили, — докладывал снизу Зенкевич, — осушаем. Электрооборудование вроде бы не залило, осматриваемся.

Видимо, роковой «девятый вал» не без следа прошелся и по другим лодкам бригады, поскольку через пару минут последовал доклад из радиорубки, что комбриг, идущий головным, запрашивает обстановку.

— Доложите, что замечаний нет. Следую по плану, — приказал я.

А через минуту в рубку вылез Вольдемар и притащил сухие сапоги, носки, нательное белье, фуфайку и ватник.  {281} 

— Спасибо, Володя, — улыбнулся я замполиту, усаживаясь на седло перископа, — а это мокрое барахло отправь в «пятый» сушиться на дизелях.

— В лодке осмотрелись, замечаний нет. Трюма осушены. Изоляция электромеханизмов в норме, — докладывал Зенкевич.

— Пронесло, — думал я. — Повезло на сей раз.

А еще думал о том, что недостаточно знаю и корабль со всеми его качествами, и это Баренцево море с его характером.

— Меры-то надо принимать до того, как... а не после, — корил я сам себя.

Тем не менее с приходом в базу нам вскоре стало известно, что «Б-77» по уровню боевой подготовки соответствует кораблям первой линии и включена в состав участников апрельского тактического учения под руководством командующего флотом адмирала Чабаненко.

— Будете действовать в «завесе» в паре с Ильюхиным и атаковать отряд кораблей во главе с крейсером «Мурманск» под флагом комфлота, для чего Вам выделено 2 практических торпеды, приготовленных «на потопление», — говорил мне комбриг Шишкин. — Готовьтесь!

Но готовиться, как это часто бывает на флоте, пришлось совсем к другому. Взаимоисключающие мероприятия наползали друг на друга, и подготовка к учению совпала с подготовкой к празднику 1 мая и дню Победы, по случаю чего командир Краснознаменной дивизии контр-адмирал Кудряшов приказал провести строевой смотр бригад, а на заключительном этапе общедивизионный смотр-конкурс на лучшее исполнение строевой песни.

Надо ли говорить, что, помянув начальство недобрым словом, мы немедленно вспомнили кронштадские увлечения и немножко порепетировали. Оказалось, что ничего не забыто, экипажный хор звучит по-прежнему стройно, и мы можем рассчитывать на успех.

В день смотра на причальной стенке установили трибуну, куда поднялся командир дивизии в окружении свиты. Экипажи спускались от казарменного городка к первому причалу и оттуда на установленной дистанции, чтобы не мешать друг другу, следовали с песней мимо трибуны. Песни были, честно говоря, не ахти какие и по репертуару и по исполнению. Последней шла наша бригада, а третьим в бригаде мой экипаж.

Выйдя на исходную позицию и выдержав дистанцию, я стал во главе строя и взял шаг, а подойдя к трибуне на заранее продуманное расстояние, поднял правую руку:

— Запевай!

И грянула, как бывало, стройно и осмысленно лихая флотская песня на три голоса, да еще с задорным присвистом.  {282} 

Я видел на начальственной трибуне удивленно-довольные физиономии и понимал, что песня нравится. «Ну, сейчас я вас!» — сказал я сам себе, приступая к продуманному и отрепетированному маневру.

Не дойдя до трибуны примерно 16 шагов, я взметнул вверх правую руку и резко опустил ее к козырьку фуражки, отдавая честь. Экипаж мгновенно оборвал песню и перешел на строевой шаг, равняясь на трибуну. Пройдя 15 тактов, я снова взметнул руку и на шестнадцатом бросил ее вниз, переходя на походный шаг. Экипаж снова запел, да еще с того же такта и той ноты, на которой прервал песню.

Эффект был потрясающим. В течение нескольких секунд я еще видел, как комдив Кудряшов, вытянув руки из карманов шинели, выделывает ими перед носом начальника политотдела Кузьмы Серина замысловатую комбинацию, весьма похожую на ту незабываемую, с которой распрощался со мной возле горы хлама на этом же причале три месяца тому назад.

Свита на трибуне оживленно гудела. Капельмейстер духового оркестра дивизии, стоя за спиной Кудряшова, отбивал такт ногой и помахивал кистью, что-то объясняя разинувшему рот собеседнику. Комбриг Петелин жал руку улыбающемуся комбригу Шишкину.

Закончив песню, я мирно увел экипаж в казарму. Сегодня суббота и можно немножко отдохнуть. Ведь в понедельник выход.

Флотские тактические учения длились всего три дня, прошли удачно и при хорошей погоде. Подводная лодка «Б-77» вовремя заняла свое место в «завесе», получила по радио несколько приказаний о смещении и была, таким образом, наведена на отряд боевых кораблей «противника».

Обнаружив в перископ дымы на горизонте, я нырнул на глубину 60 метров, решив не рисковать и выполнять бесперископную атаку по данным гидроакустики. Мой шумопеленгатор «Феникс» работает исправно, условия слышимости хорошие, а старшина 1-й статьи Подуто великолепно отличает шумы «Мурманска» ото всех других и точно подсчитывает количество оборотов его винтов.

Беспокойство доставляло только то, что крейсер с охранением идет зигзагом так, что, сближаясь, приходится выходить на генеральный курс отряда, а стрелять-то, уловив очередной поворот, надо сразу после него, пока корабли лежат на точно установленном частном курсе. Это трудно, но мы с Глушковым уже неплохо освоили приборы управления торпедной стрельбой и научились находить выходы из затруднительных положений.

Все же к концу атаки нервишки не выдержали, и в последний момент я решил перед залпом подвсплыть под перископ,  {283}  чтобы снять все сомнения. Высунув на поверхность самый кончик трубы и крутанув ее по горизонту, обнаружил крейсер и почти в створе с ним — сторожевик. Такой великолепной возможности упускать было нельзя. Стремительно уйдя на стрельбовую глубину и проверив ввод текущих данных в торпеды, я скомандовал: «Пли!»

Отрыв от «противника» прошел спокойно. О торпедах заботиться не приходилось: они ведь приготовлены «на потопление», прошли свою дистанцию, накрыли, как я надеялся, цель и мирно легли на дно Баренцева моря. Обо всем остальном я узнал только через четыре дня на разборе учения, который проводил в Полярнинском Доме офицеров командующий флотом.

Адмирала Андрея Трофимовича Чабаненко на этом разборе я увидел и услышал впервые. На трибуну поднялся огромный мужчина с яйцеобразной, наголо обритой головой, крупным, слегка приплюснутым «утиным» носом и характерной полуусмешечкой на губах.

Комфлот очень спокойно, обстоятельно и убедительно вел разбор. Уже во второй половине доклада он произнес:

— Особое удовлетворение вызывают действия на учениях подводной лодки «Б-77» под командованием капитана 3-го ранга Михайловского, — и взглянул в зал.

Кто-то толкнул меня под бок, и я встал.

— Его атака была для нас неожиданной и увенчалась успехом. Одним торпедным залпом он накрыл сразу две цели. Первая торпеда прошла под крейсером, вторая — под сторожевым кораблем. Уж не знаю, был ли это осознанный результат или Вам повезло, — обратился ко мне адмирал, — тем не менее факт — есть факт. Вы нам нарисуйте-ка эту атаку поподробнее. Надо ее изучить, — повернулся комфлот к сидящему рядом Орлу. Тот кивнул.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал мне Чабаненко и продолжил разбор.

В перерыве, прохаживаясь по фойе в компании командиров лодок, мы нос к носу столкнулись с комдивом Кудряшо-вым, фланирующим в паре с начальником штаба Подводных Сил контр-адмиралом Поликарповым.

— Во! — выпалил Кудряшов, увидев меня, и показал мне кулак. — Во каких торпедных стрелков выращивают на Краснознаменной дивизии, — повернул он свой кулак к собеседнику, а Поликарпов в ответ взглянул на него поверх очков и процедил сквозь зубы что-то, чего я не расслышал.

Однако после этого разбора отношение ко мне не только на бригаде, но и на дивизии в целом изменилось к лучшему. Меня уже никто не обзывал «тихоокеанцем», а сразу после майских праздников мне выделили две прекрасные комнаты  {284}  в престижном «четвертом» доме, из окон которого как на ладони видна Екатерининская гавань и моя «Б-77», стоявшая у первого причала.

Нина даже прослезилась от тихой радости, а Сашка с Наташкой пришли в полный восторг при виде ванны с теплой водой, куда можно залезать на целый час, разыгрывать морской бой и даже показывать, как всплывает подводная лодка, а при более лирическом настроении пускать вокруг себя по поверхности стайку гутаперчевых уточек, лебедей и гусенков.

В дополнение ко всем этим восторгам незадолго до дня Победы пришел Указ, которым группа подводников была отмечена правительственными наградами. На предпраздничном торжественном собрании командующий Подводными Силами вручил мне орден «Красная Звезда».

Сидя во втором ряду партера, я взвешивал на ладони тяжеленький орденский знак и говорил сидящему справа Валентину Васильеву:

— У моего бати такой есть. Так ведь он в сорок пятом на Кенигсберг летал. А мне-то за что?

— Не прибедняйся! — отвечал коллега. — В Указе ясно сказано: «За высокую боевую готовность и успехи в боевой и политической подготовке».

Праздники закончились, и в середине мая пришлось сбегать на кромку льда в Баренцевом море для испытаний опытного образца эхоледомера — прибора для определения наличия и толщины льда на поверхности воды. Пришлось подышать арктическим воздухом и поплавать подо льдом. Но все же главным событием этого месяца был выход на штормовые испытания.

Эти испытания — наш официальный долг перед промышленностью и Государственной приемкой кораблей, который возлагался на одну из новых лодок 61 1 -го проекта. Жребий пал на «Б-77». Нужно дождаться шторма, при котором волна была бы не менее 8 баллов и на этой волне зафиксировать все морехбдные качества подводной лодки, ее реальную способность плавать в надводном положении и на перископной глубине, используя устройство для работы дизелей под водой, погружаться и всплывать в установленные нормативные сроки на различных скоростях и курсовых углах по отношению к фронту волны.

Дождались мы такого шторма только к концу мая и вышли в море в то время, когда любой здравомыслящий мореплаватель стремится укрыться где-нибудь под берегом или за островами. У меня на борту пошел комбриг Шишкин.

Мне казалось, что уже порядочно плаваю по морям и представляю себе, что это такое, однако я ошибался. То безобразие, которое способен творить ветер с поверхностью воды, превзошло все мои ожидания.  {285} 

Лодка то взлетала на гребень очередной волны, окруженная водяной пеной и оглушенная неистовым ревом ветра, срывающего верхушки волн, то проваливалась глубоко между ними так, что с обоих бортов вырастали огромные водяные стены, образующие безветрие и безмолвие. А через несколько секунд все начиналось снова. И так восемнадцать часов подряд.

Несмотря на все это, экипаж уверенно и четко справился с программой штормовых испытаний, не только убедившись в великолепной способности корабля выполнять все присущие ему маневры, но и зафиксировав в таблицах, номограммах и формулярах временные и вещественные параметры конкретных действий.

— Вам достались хорошие моряки, — говорил мне Виктор Николаевич, покидая борт лодки после швартовки в Полярном. — Я не сомневаюсь, что Ваш экипаж выдержит не только штормовые испытания, но и кое-что посерьезнее.

В довершение всего в одном из июньских номеров газеты «Советский флот» на первой полосе появилась физиономия курносого офицера, в пилотке и крагах до локтей, приникшего к окуляру перископа. «Экипаж подводной лодки, которой командует североморец — капитан 3-го ранга А. Михайловский, — гласила подпись под фотографией, — выполняет учебно-боевые задачи с отличными оценками». Кажется, я действительно выдержал испытания на звание «североморец». Не стыдно и в Академию проситься. Пойду-ка запишусь на прием к командующему.

Атлантика

Минуло несколько дней. До командующего я, правда, так и не добрался, а вот Виктору Николаевичу Шишкину о своем намерении учиться в Военно-морской академии рассказал. Комбриг отнесся к моей просьбе с пониманием, но тут же заявил, что этим летом планируется первый дальний поход подводной лодки на полную автономность в Атлантический океан.

— Мы рассмотрели степень подготовки и техническое состояние всех кораблей бригады, — говорил Шишкин, — и будем предлагать для этой задачи Вашу «Б-7 7». Лично для Вас — великолепная школа, а Академия никуда не уйдет, но в этом году вряд ли получится.

Честно говоря, я немедленно загорелся идеей «автономи-ки», и Академия отошла на второй план.  {286} 

На флоте в этот период всячески пропагандировали успехи бригады Петелина, лодки которой вот уже пару лет как плавали в Норвежском и даже Гренландском морях. Особо известным был первый 30-суточный поход «Эски» под командованием капитана 3-го ранга Лозовского «за нулевой меридиан», где эта подводная лодка в особо трудных условиях успешно выполнила поставленную задачу.

— Северный флот становится океанским флотом, — неоднократно говорил нам адмирал Чабаненко, — а для этого его корабли должны осваивать новые районы плавания, уходить далеко и надолго, совершенствовать свою морскую выучку и боевое мастерство не в учебных полигонах, а в океане, при возможных непосредственных контактах с кораблями флота вероятного противника, — слышали мы чуть не на каждом сборе и совещании. — Это главная задача подводников.

О том же писали флотские газеты и журнал «Морской сборник».

Одним словом, перспектива «сбегать в автономочку» вызвала восторг не только у меня, но и у всего экипажа. Через неделю после того, как офицеры корабля узнали эту волнующую новость, я заметил, как повзрослели и посуровели многие члены экипажа, готовившие материальную часть к предстоящим нагрузкам.

В середине июля меня срочно вызвали к командующему Подводными Силами. Не без трепета душевного войдя в кабинет, я увидел сидящего в кресле адмирала Чабаненко, а контр-адмирал Орёл в это время, навалившись животом на высокий прокладочный стол, мерил что-то циркулем на разложенной карте.

— Здравствуйте, профессор, — взглянув на меня с ехидцей, произнес Чабаненко, поднимаясь с кресла и протягивая руку. — Взгляните-ка на план предлагаемого Вам эксперимента.

Я бросил взгляд на карту, над которой склонился Орёл, и обомлел. Через весь Атлантический океан проложен грандиозный маршрут, со многими изгибами и поворотами, от Полярного до самого экватора и обратно.

— Здесь изображен путь, которым Вам предстоит пройти в Атлантике, — продолжал Чабаненко. — Ей богу, это гораздо интереснее, чем выдумывать нелетающих бабочек про «тактические группы» и пописывать статейки в журналах.

— Да-а! — включился в разговор Орёл. — 12 000 миль, или 22 000 километров — половина окружности земного шара — и всего за каких-то 75 суток. Можно только позавидовать!

— Вот посмотрите, — постучал по карте командующий флотом. — Выйдя из Полярного, Вам предстоит пересечь Норвежское  {287}  и Гренландское моря. От острова Ян-Майен повернуть в Датский пролив и через него выйти в Атлантику. Имейте в виду, что в Датском проливе имеются районы, опасные от мин, возможны встречи с плавающим льдом и даже гренландскими айсбергами, а кроме того, эти районы, по нашим сведениям, усиленно патрулируются базовой авиацией вероятного противника. Американцы давно предполагают, что мы не будем довольствоваться прибрежными морями и выйдем в океан. Я тяжело вздохнул.

— Затем, обогнув Исландию вот по этой пологой дуге, — показал Чабаненко линию на карте, — Вы направитесь к Азорским островам и, оставив их слева в шестистах милях, пересечете океан вдоль по 36-му меридиану западной долготы, дойдя до самого экватора.

Я стоял молча и слушал внимательно, хотя сердце мое билось от восторга, а командующий флотом, бросив на меня косой взгляд и подавив усмешечку, продолжал:

— Здесь Вы повернете курсом на Флориду и пойдете по трассе полета американских баллистических ракет, запускаемых с мыса Канаверал в Атлантический океан с испытательными целями. А вот здесь, — он постучал по карте карандашом, — на траверзе Парамборибо (есть такой город в Гвиане) повернете на Бермудские острова. Но близко к Бермудам подходить не следует. В пятистах милях от них ляжете на курс с расчетом пройти впритирочку к Большой Ньюфаундлендской банке, откуда вновь пересечете Атлантику, но теперь уже не вдоль, а поперек и, пройдя Фареро-Исландским порогом, возвратитесть в базу.

Чабаненко положил карандаш, отошел от стола, уселся в кресло и, внимательно рассматривая меня, снова заговорил:

— Вам предстоит пройти все климатические зоны океана — от арктической до тропической. Нам очень важно знать, как все это будут переносить люди, и как поведет себя материальная часть. Официальной задачей похода является выполнение гравиметрических измерений, для чего у Вас на борту будет размещена специальная аппаратура и придана научная группа Института имени Штернберга. Вы знаете, что такое гравиметрия? Слышали? А я вот знаю не понаслышке, — и Чабаненко рассказал, как ровно 20 лет тому назад, в моем звании и примерно в таком же возрасте, командуя подводной лодкой «Щ-105», ему пришлось впервые на Дальнем Востоке выполнить длительный и трудный поход для проведения гравиметрических работ в Японском и Охотском морях.

Командующий флотом подробно остановился на том, что особенности этих работ требуют исключительно точного знания своего места в море, а также удержания подводной лодки на заданном курсе и глубине в момент каждого наблюдения.  {288} 

— В те годы подводная гравиметрическая экспедиция носила чисто научный характер, — говорил Чабаненко, — а ныне от полноты и точности учета величины ускорения силы тяжести в различных точках мирового океана зависит расчет траекторий и, следовательно, точность попадания баллистических ракет. Вы должны знать, командир, что в самом ближайшем будущем ракета станет главным оружием подводной лодки. Я уверен, что Вам лично придется командовать такими лодками и стрелять ракетами.

Разговор с комфлотом продолжался часа два, в течение которых обсуждались детали похода, режим движения, особенности радиосвязи, варианты уклонения от наблюдения силами противника, возможности выхода из вероятных затруднительных положений.

— Не думайте, что Вы станете таким уж исключительным первопроходцем. В истории записан поход отряда подводных лодок под командованием Трипольского из Петропавловска через Тихий и Атлантический океаны в Полярный.

В 1942—1943 годах, рассказывал командующий, лодки отряда прошли около 17 000 миль, правда, не за один поход, а последовательно переходя вдоль побережья и под прикрытием береговой охраны Соединенных Штатов из порта в порт. Они подолгу, иногда месяцами, оставались для ремонта, пополнения запасов и отдыха в таких базах, как Датч-Харбор на Алеутах, Сан-Франциско на западном побережье, Коко-Со-ло на выходе из Панамского канала, Гуантанамо на Кубе, Галифакс в Канаде и Рейкьявик в Исландии. Эта историческая эпопея длилась почти год.

— Изучите их опыт. Вы найдете в нем много интересного и полезного, несмотря на то что Вам предстоит плавать в одиночку и в совершенно иных условиях. Но ведь у Вас и техника другая. Разве можно сравнить Ваш корабль с «Ленинцами» и «Сталинцами» довоенной постройки?

Контр-адмирал Орёл высказал мысль, что надо бы усилить мой экипаж вторым командиром, третьим штурманом и третьим механиком, хирургической бригадой и группой радиоразведки. При этом, подчеркивал Орёл, с учетом приема на борт еще и гравитометрической партии, перегруз может оказаться существенным.

Командующий флотом, спросив мое мнение, утвердил его предложения и в заключение предупредил, что маршрут похода будет вручен мне в опечатанном пакете, и что ознакомить с ним экипаж, даже штурманов, можно только после выхода в море. Он пожелал мне успехов и сказал, что придет на корабль перед выходом посмотреть нашу готовность и проводить.

Последующие три недели прошли в суматохе погрузок топлива, воды, продовольствия и дополнительных ящиков с  {289}  запчастями. Много времени заняло размещение на корабле нештатных специалистов и их имущества. Для того чтобы загрузить гравиметрическую аппаратуру, потребовалось вскрыть съемный лист прочного корпуса над вторым отсеком, а для ее размещения пришлось демонтировать оборудование кают-компании. Особенно переживал при этом Марат Сагитов, руководитель гравиметрической партии и научный сотрудник института имени Штернберга, сетуя на то, что приносит столько неудобств и хлопот экипажу.

Радиоразведчики со своей «хитрой» аппаратурой и документами также попросили предоставить им одну из изолированных офицерских кают и резервные кабели для коммутации с корабельными антеннами. Но больше всего свирепствовала медицина, подвергая всех членов экипажа беспощадному освидетельствованию. Медики рисовали мне страшную картину, утверждая, что чуть ли не половина экипажа, в том числе и я сам — безнадежные инвалиды, которым и думать нечего о 7 5-суточной «автономке». Прекратить медицинский беспредел удалось только с помощью командира дивизии, которому я предъявил ультиматум: «Или мы — или врачи!»

Кудряшов немедленно вызвал к себе начальника медицинской службы дивизии вместе с начальником Полярнинского госпиталя и продемонстрировал им свой неподражаемый жест из кулака и ладони. После этого не смирились только стоматологи. Они убедили всех в необходимости удаления у экипажа подозрительных зубов.

Первым в стоматологическое кресло сел я, чтобы не без сожаления расстаться с тем зубом, который так удачно реставрировали мне в Череповце, на пути по большому кругу, два года тому назад. А вслед за тем, практически в этот же день, на стеклянные столики эскулапов легли еще 38 дефектных подводных зубов с «Б-7 7».

— Я, конечно, и в море могу при необходимости произвести экстракцию и даже инструментарием соответствующим укомплектован, — говорил мне врач-хирург, старший лейтенант Савченко, прикомандированный на поход от Полярнинского госпиталя, — но лучше, если это сделают стоматологи заблаговременно.

— Ну, а я — специалист по снятию боли душевной! — представлялся прибывший вслед за Савченко веселый и подвижный капитан Окунев с совершенно лысой головой, но с окладистой бородкой, врач-психотерапевт и сотрудник лаборатории психо-физиологических проблем подводного плавания.

— Только психов мне и не хватало! — подумал я. —Займемся лучше проблемами гигиены, — и вслед за зубоврачебным  {290}  уселся в парикмахерское кресло. — Под ноль! И побрить под Чабаненку!

Молоденькая парикмахерша посмотрела, как на чумового, но через секунду, зажмурившись, уже пустила машинку посередине головы, ото лба к затылку. В тот же день весь экипаж ходил бритоголовым и ушастым.

Безмолвно расстался с шевелюрой прибывший на днях в мое распоряжение командир одной из Петелинских «Эсок» Николай Волгин. Последним смирился Вольдемар, относившийся к прическе, как к достоянию, обеспечивающему пристойное холостяцкое существование. Одним словом, к назначенному сроку подводная лодка и ее экипаж были полностью готовы к походу.

Утром 7 июля 1957 года на корабль прибыл адмирал Чабаненко. Он собрал офицеров, прошелся по кораблю, посетовал на некоторый перегруз имуществом и продовольствием, побеседовал с матросами и, пожелав нам счастливого плавания, убыл в Североморск.

А вечером, в 20 часов, когда окончательно обезлюдели причальные стенки, я выстроил экипаж на палубе, встретил адмирала Орла и прибывших с ним Кудряшова и Шишкина и после короткого прощания скомандовал:

— По местам стоять, со швартовых сниматься!

Лодка тихонько отошла от причала и скользнула к выходу из Екатерининской гавани. Но пошли мы отнюдь не в океан, а для начала в Мотовский залив, где предстояло лечь на грунт и выполнить там опорные гравиметрические измерения, которые служили бы базовыми для всех последующих.

Первое погружение окончилось неудачей — потек по фланцу съемный лист прочного корпуса над вторым отсеком, через который мы недавно грузили гравиметрическую аппаратуру. «Плохо начинаю, — думалось мне, — не к добру».

Пришлось всплыть и в течение часа заниматься обжатием болтов съемного листа. Но закончилось все благополучно, и к 3 часам ночи лодка плотно лежала на грунте в губе Мотка, на глубине 80 метров в абсолютном покое. Сагитов со своими ребятами принялся колдовать над гравиметрами, а я пошел спать с расчетом в 10 часов утра всплыть и начать движение по плану похода.

Выйдя из Мотовского залива, мы сразу же очутились в скоплении рыболовецких траулеров и долго выбирались из этого стада, лавируя, чтобы не мешать рыбакам и не намотать на винты кусок какого-либо злополучного трала.

Когда за кормой на видимости осталось всего два траулера, я повернул на восток и погрузился, а придя на глубину 100 метров, развернулся и пошел курсом на северо-запад для отрыва от берегов.  {291} 

Удалившись таким образом за пределы дальности наблюдения норвежских береговых постов, я всплыл под перископ и, убедившись, что горизонт и воздух чисты, «встал под РПД», как называют подводники режим движения на перископной глубине, но под дизелями, когда необходимый для их работы воздух засасывается в лодку через трубу со специальным поплавковым клапаном, выдвинутую на поверхность, а отработанные газы выбрасываются прямо в воду.

Обойдя отсеки, я рассказал экипажу о задачах похода и приказал штурманам изготовить и вывесить в центральном посту схему нашего маршрута.

Первую неделю, вплоть до самого Датского пролива, Баренцево, Норвежское и Гренландское моря баловали нас спокойной пасмурной погодой, низкой облачностью и частыми туманами. Незаходящее солнышко изредка проглядывало из облаков над горизонтом, но для астронавигационных определений места было мало пригодным. Выручало то, что хорошо слышны и надежно пеленгуются радиомаяки Норвегии и Исландии, по которым мы и определяли свое место до и после каждого погружения для гравиметрических наблюдений.

Кроме этих плановых погружений, иногда приходилось срочно уходить под воду для уклонения от нежелательных встреч с кораблями и самолетами. Волгин и Глушков к тому времени настолько подготовились к выполнению внезапного срочного погружения, что я уже не вылетал пулей в центральный пост по сигналу коротких ревунов.

Первая неделя показала, что режим движения под РДП далеко не самый лучший для той задачи, которую выполняет наш корабль. Конечно, идущая под РДП подводная лодка гораздо менее заметна в море, чем в крейсерском положении. Но ведь под РДП большая потеря в скорости, а мне, чтобы пройти весь свой маршрут в установленные 75 суток, нужно иметь генеральную скорость не менее 9.5 узлов.

Кроме того, под РДП большой расход топлива, ухудшенные условия радиосвязи, большие трудности с частыми и точными определениями места корабля, повышенная утомляемость личного состава, а самое главное — крайне ограниченные возможности наблюдения в перископ за горизонтом и тем более за воздухом. «Идущий под РДП, уподобляется страусу, — ползет в мою голову крамольная мысль, — который, сунув голову в песок, сам ничего не видит и поэтому считает, что его не наблюдают другие».

Одним словом, подойдя к Датскому проливу, я окончательно убедился в том, что мне выгоднее, используя плохую видимость и уже появившееся темное время суток, идти хорошим ходом над водой, интенсивно заряжая батарею и ныряя с обнаружением радиолокационных сигналов, дымов и мачт на горизонте.  {292} 

К тому же я имел возможность неоднократно убедиться в том, что взятая на борт группа радиоразведки весьма эффективно предупреждает о взлете с аэродромов Великобритании и Фарерских островов и маршрутах самолетов «Нептун» базовой патрульной авиации вероятного противника. Радиоперехват — чудесная штука, которую, оказывается, вполне можно использовать не только в оперативных целях, но и при решении тактических задач.

Датский пролив прошли без особых приключений, если не считать трех случаев встречи с ледяными полями. Одну полосу битого льда я форсировал в надводном положении, лавируя под моторами между льдинами, а две другие, более плотные ледяные перемычки, преодолел путем подныривания.

Южнее Исландии стали попадаться стада китов, фонтаны которых мы приняли, было, за всплески падающих снарядов и даже погрузились с перепугу, но потом, разобравшись, наловчились даже, остановив дизеля и подрабатывая электромоторами, подходить совсем близко, чтобы получше рассмотреть этих великолепных морских гигантов.

С выходом в Атлантику начала теплеть и портиться погода. Несколько дней, пока спускались к Азорским островам, нас трепал жестокий шторм. Пришлось использовать весь опыт погружений и всплытий на волне, полученный в период штормовых испытаний в Баренцевом море.

Несмотря на штормовую погоду на линии Ньюфаундленд—Азоры, отмечалась наибольшая активность полетов авиации и плавания кораблей. Частые погружения и штормы привели к потере генеральной скорости, отставанию от графика и некоторому перерасходу топлива. Все мы, начиная от штурманов и кончая механиками, почувствовав угрозу, насторожились и начали борьбу за экономию ресурсов.

Впрочем, шторм не помешал нам по праздничному встретить неожиданно подкравшийся День Военно-Морского флота. Утром радисты положили передо мной две телеграммы. Первая от главнокомандующего адмирала Горшкова, а вторая от комфлота адмирала Чабаненко. Начальство поздравляло нас с праздником, желало счастливого плавания и выражало уверенность, что экипаж с честью выполнит все поставленные задачи.

Мы с замполитом обошли отсеки, в каждом зачитали телеграммы и поздравили подводников с праздником, а в 12.00 всех свободных от вахты пригласили за праздничные столы. Коки потрудились на совесть. Обед был великолепен.

Выпили сухого вина во славу русского оружия и только собрались, было, закусить, как вдруг по ушам ударили короткие ревуны корабельной сигнализации, и завыл воздух, вырываясь из открытых клапанов вентиляции цистерн главного балласта.  {293} 

Выбравшись из-за стола, я вышел в центральный пост, где спускающийся из боевой рубки Волгин доложил, что внезапно из дождя на курсовом угле 60° левого борта, в дистанции около 40 кабельтовых показался силуэт судна.

Поднявшись к перископу, я действительно обнаружил здоровенный, тысяч на двадцать транспорт, который и сфотографировал, а затем нырнул на 100 метров для расхождения. Решил для спокойствия души и лучшего комфорта праздничный обед заканчивать под водой.

Всякое бывало в этом походе. Однажды, когда мы благополучно миновали Азорские острова и повернули на юг к островам Зеленого Мыса, при очередных гравиметрических измерениях на глубине 100 метров вырвало уплотнительную резину на фланце распределителя смазки торпедных аппаратов. В первый отсек фонтаном пошла вода. Зашлись короткой дробью звонки аварийной тревоги. Неистово терзая тумблеры пульта переговорного устройства, механик Эрлен Зенкевич, обычно спокойный и ироничный, на этот раз настойчиво просил разрешения продуть главный балласт аварийным продуванием. Но я не разрешил, а, умерив его пыл, оценил поведение лодки, добавил ходу и всплыл под моторами, предварительно осмотрев горизонт и воздух. Слава богу, уже наступали вечерние сумерки и на видимости ни силуэтов, ни радиолокационных сигналов не наблюдалось.

Пустили, было, дизеля на продувание главного балласта с ходом, но при этом поломали захлопку газоотвода третьего дизеля. Пришлось варить в надстройке. Всю ночь проторчали над водой, подрабатывая электромоторами, чтобы не заливало надстройку, где работали люди.

К утру заделали и дыру в отсеке, и захлопку газоотвода. Злой, чумазый и предельно уставший Зенкевич увел людей вниз, а я, осмотревшись, погрузился и, успокоившись, снова дал работу гравиметристам Сагитова. Ничего не может быть противнее ощущения собственного, хотя и временного, бессилия!

Чем дальше на юг, тем пустыннее становится океан. Неделями мы не имели встреч ни с кораблями, ни с самолетами. Зато появились косяки рыбок, летающих над поверхностью воды. Стада китов уступили место стаям акул. А однажды лодка буквально врезалась в скопище огромных (двухметровых!) океанских черепах, которые десятками, совершенно спокойно плавали в полуметре под поверхностью воды, совсем рядом с нашим бортом.

Я застопорил ход, а возбужденный этим потрясающим зрелищем Вольдемар скользнул с мостика в люк и через минуту выскочил наверх с автоматом в руках.

— Разреши, командир! Позволь экипажу отведать черепашьего супа!  {294} 

— Постыдитесь, Владимир Иссидорович, — урезонивал я разгоряченного охотничьим азартом замполита. — Во-первых, я не уверен, что пули Вашего оружия сквозь воду и панцырь достигнут жизненных органов этих великолепных животных. Во-вторых, если даже и подстрелите, то как это чудо природы поднять на борт? В ней не менее тонны веса! В-третьих, если даже и подымете, то что делать дальше? В люк она не пролезет, а устраивать камбуз на палубе я не позволю. Оставьте Вы эту затею, уберите автомат и дайте-ка лучше душистую сигаретку из Вашего резерва. Покурим и полюбуемся этими потенциальными дарами моря.

— Эх, командир! — со вздохом констатировал ситуацию Вольдемар, опуская в люк автомат и извлекая из нагрудного кармана кителя только ему доступные, холостяцкие, фирменные сигареты.

Впрочем, подобные морские развлечения случались редко. После того как прошли тропик Рака, даже штормы прекратились. Океан, как гладкое зеркало, на котором лишь изредка появляется длинная зыбь, не нарушающая маслянно-ровную поверхность воды. На небе уже давно ни облачка. Днем беспощадное солнце накаливает не омываемые волной борта так, что рукой не притронешься. Да и ночью прохлады нет, хотя небо усыпано мириадами звезд, среди которых доминирующее положение вместо Большой Медведицы занял Южный Крест.

Ежедневно, особенно в предвечерние и предутренние сумерки, когда ярко горят на сфере небесной главные навигационные звезды, но в то же время четко видна линия горизонта, практически все офицеры корабля заняты астронавигационными наблюдениями. Три штурмана, три вахтенных офицера, а также Волгин, Глушков и я с секстанами и секундомерами «качаем звезды». Гравиметрия требует абсолютной точности места, которую можно получить в этом районе океана только путем математической обработки многих независимых наблюдений различных светил — Солнца, Луны, планет и звезд.

Главное, с чем пришлось мне при сем справляться, так это с наметившимся, было, процессом заимствования офицерами друг у друга измеренных высот светил или даже вычисленных линий положения.

— Вы же не курсанты на практике, а уникальные океанские мореходы, — корил я выявленных желающих «передрать» у соседа данные наблюдений или вычислений. — Стыдитесь!

Они стыдились, но отучить было трудно. Впрочем, в конце похода я подсчитал, что офицерами корабля было выполнено 394 астронавигационных определения места нашей подводной лодки в Атлантическом океане, и Сагитов, вместе с которым  {295}  мы выдумали и применили методику математической обработки «звездных мест», остался доволен результатами.

По мере приближения к экватору жизненная активность экипажа падала. От изнуряющей жары в лодке не спасали ни ночи, ни периодические погружения в прохладную океанскую глубину. Все поголовно страдали потницей. Не помогали даже повахтенные протирки кожи спиртовым раствором с добавлением «зеленки», усиленно внедряемые нашими врачами. Пропал аппетит. У многих, в том числе и у меня, начали опухать ноги. Поэтому, когда в ста милях от экватора я повернул на северо-запад, и лодка пошла вдоль побережья Южной Америки курсом на Флориду, в отсеках кричали «Ура!»

Однако полегче стало после того, как миновали Бермудские острова. И только после прохода Ньюфаундлендской банки к экипажу вернулись его обычная работоспособность и повышенный жизненный тонус. На дальних подступах к проливу Девиса встретились с ожидавшим нас гидрографическим судном, получили приветы и даже почту, хлебнули немножко пресной водички и тронулись на Фареро-Исландский порог, а оттуда через Норвежское и Баренцево море — домой, в Полярный. В связи с этим решено было все усилия приложить к тому, чтобы привести корабль в базу в образцовом состоянии. Организовали соревнование между отсеками, боевыми сменами и боевыми постами. Тон задавал Вольдемар.

Повыбрасывали из лодки все лишнее, привели в порядок не только материальную часть, но и самих себя. Корабельные умельцы изобразили подобие коротких причесок на наших изрядно обросших головах. Ликвидировали все начавшие, было, появляться бороды. Слезно взмолился только доктор Оку-нев, которому борода была оставлена в компенсацию за совершенно лысый череп.

Одним словом, когда на 74-е сутки похода мы пересеки меридиан мыса Нордкап и устремились к родным берегам, отсеки сияли чистотой и порядком, а матросы и офицеры — строгостью и достоинством от сознания безупречно выполненного долга.

Баренцево море встречало вполне приличной, ясной погодой. В топливных цистернах, к величайшему удовольствию и гордости механика Зенкевича, имелся некий «подкожный» запасец. Сердца наши рвались домой. Поэтому, «врубив» полный ход всеми тремя дизелями, я за сутки проскочил родимое море и уже с рассветом 20 сентября обнаружил в бинокль суровые скалы полуострова Рыбачий.

— А ведь впервые вижу берег-то за целые 75 суток пути, — подумал я и, не сбавляя хода, шмыгнул мимо Цип-Наволока, а в 9.00 уже запрашивал у оперативного дежурного флота «добро» на вход в Кольский залив.  {296} 

— Вход разрешаю. У причала в Полярном быть ровно в 12.00_г — последовал немедленный и ясный ответ.

Пришлось умерить пыл, остановить бортовые дизеля и уменьшить ход до малого под оставшимся средним. Но и это не помогло. Штурман доложил расчет, и пришлось поворачивать на обратный курс.

Разрешил выход наверх по 10 человек, чтобы покурили и полюбовались на родные берега. Поднявшиеся на мостик офицеры то ли с досады, а может, «на счастье» стали бросать в море монетки. Механик Зенкевич швырнул за борт здоровенный ключ для подтяжки головок цилиндров, а замполит Левушкин зачем-то отправил туда же вполне приличный мельхиоровый портсигар.

— Все равно сигареты кончились, — пояснил Вольдемар. — Надо начинать новую жизнь. Вот поеду в отпуск и обязательно женюсь.

Тогда и я снял свой старенький, замусоленный китель и не без торжественности предал его морю, а взамен мне вынесли снизу новейший, со всеми подводными регалиями, с белоснежным подворотничком и пристегнутыми внутри рукавов крахмальными манжетами. В ту же минуту потрепанную ушаночку на моей голове заменила фуражка с белым чехлом.

Точно в назначенный срок «Б-77» вошла в Екатерининскую гавань. Вижу в бинокль, что причальная стенка заполнена людьми. В линию экипажных колонн построены все три бригады Краснознаменной дивизии. Алеют кумачами лозунги на зданиях причального фронта. У корня торпедопогрузочного причала надрывается, сверкая трубами, духовой оркестр.

Чем ближе подхожу, тем лучше различаю, что на причале, куда мне приказано швартоваться, сунув руки в карманы кожаного реглана, стоит адмирал Чабаненко в окружении привычной свиты, а за их спинами одинокая женская фигура с букетиком в руках.

— Да ведь это же Нина! — соображаю я, и какой-то комок перехватывает горло.

Тем временем неутомимый Вольдемар, шмыгая вверх-вниз между мостиком и центральным постом, организует репортаж по всей лодке о том, что творится на берегу. Я чувствую, что настроение у экипажа приподнятое, начиная от электриков на станциях управления электромоторами и кончая швартовыми командами на носовой и кормовой надстройках, но швартуюсь солидно, не спеша.

Когда подали сходню, адмирал Чабаненко спустился на палубу лодки и принял мой рапорт. Остальные стояли на стенке и по-разному выражали свое отношение к происходящему. Орёл улыбался. За его спиной жестикулировал в привычном стиле Кудряшов, обращаясь к спокойному и элегантному Горожанкину.  {297}  Комбриг Шишкин суетился поодаль, отдавая какие-то распоряжения то оркестру, то береговым швартовым командам. После рукопожатия командующий флотом протянул мне бланк телеграммы:

— Читайте.

И я читал: «Командиру пл „Б-77”­­­ Михайловскому. Заместителю командира по политчасти Левушкину. Поздравляю Вас и личный состав корабля с успешным окончанием дальнего похода в Атлантический океан, в течение которого, в сложных условиях длительного плавания, личный состав проявил высокое мужество и замечательную выучку, тем самым обеспечив выполнение важного задания. Опыт вашего плавания послужит ценным вкладом в дальнейшее развитие и совершенствование Советского подводного флота.

Одновременно поздравляю Вас, тов. Михайловский, с присвоением воинского звания капитан 2-го ранга.

Горшков».

Чабаненко сунул руку за борт реглана, извлек оттуда золотые погоны с двумя звездами и вручил их мне.

— Ну, теперь пойдите, поздоровайтесь с женой, — сказал комфлот, — а я пока прогуляюсь у Вас по палубе.

Передав телеграмму Левушкину, который мгновенно юркнул в люк, чтобы объявить ее экипажу, я взлетел вверх по сходне и устремился к стоящей поодаль одинокой фигурке, однако слышал при этом, как Чабаненко сказал оставшимся на причале:

— Экипажи и оркестр можно отправлять по местам. На лодку со мной я приглашаю только Горожанкина. Ему писать итоговое донесение.

Нина стояла спокойно, держа в руках букетик невесть откуда взявшихся в Заполярье цветов, но ее глаза сияли. Обниматься на людях было неудобно, поэтому я только ткнулся носом в букетик и поцеловал ее руки.

— Приходи скорее домой, — сказала она. — Мы с ребятами очень тебя ждем, — и пошла потихоньку домой подальше от гремящего оркестра и всей этой сутолоки.

А я вновь спустился на лодку и полез с комфлотом по отсекам в сопровождении элегантного Горожанкина в неизменных черных лайковых перчатках.

Чабаненко осмотрел корабль, побеседовал с каждым матросом, не говоря уж об офицерах, расспрашивал о мелочах похода, о работе механизмов, о самочувствии. Я видел, что командующий флотом доволен.

— Ну, а с Вами состоится отдельный разговор, но уже в Североморске, когда представите письменный отчет о походе  {298}  со всеми необходимыми материалами, — сказал мне Чабаненко. — Дайте экипажу отдохнуть несколько суток. Проследите, чтобы все офицеры и сверхсрочники в ближайшее время получили возможность встретиться с семьями. Спланируйте отпуска и необходимые меры в связи с предстоящим увольнением в запас выслуживших свой срок старшин и матросов.

Уже на палубе, возле сходни, ведущей на причал, пожимая мне руку, командующий заметил:

— Честно говоря, я ожидал после 7 5-суточного похода увидеть изможденных, замусоленных и бородатых подводников, а встретил крахмальные манжеты. Это нечто новое в подводной практике, — с ехидной усмешечкой добавил Чаба-ненко, — не переусердствуйте, профессор.

Проводив командующего, мы остались на палубе лодки вдвоем с контр-адмиралом Горожанкиным.

— Пойдемте, командир, — со вздохом произнес Александр Васильевич, поднимаясь по трапу и аккуратно убирая в карман тужурки лайковые перчатки. — Я буду писать итоговое донесение, а Вы будете меня консультировать.

В уютном кабинете начальника штаба дивизии Горожанкин потребовал исходящий бланк шифротелеграммы и начал писать. А я, сидя рядом, отвечал на его вопросы. «Главнокомандующему ВМФ, — писал адмирал. — Докладываю. Подводная лодка „Б-77”­­­, завершив 75-суточное плавание в Атлантический океан, возвратилась в базу. Задачи похода выполнены полностью и скрытно. Признаков обнаружения подводной лодки и слежения за ней силами вероятного противника не отмечено... За поход пройдено 12 056 миль за 1796 ходовых часов, из них под водой 2116 миль за 705 ходовых часов...»

— Материальная часть исправна? И находится в хорошем состоянии? Так? — спросил начальник штаба.

Я кивнул, но, посмотрев ему через локоть, увидел, что в шифровке Александр Васильевич записал: «...находится в отличном состоянии. Личный состав здоров».

— Ну, а теперь, — поставив подпись комфлота, заключил Горожанкин, — давай-ка вычеркивать все лишние слова.

И я, вздохнув, указал на несколько эпитетов, неуместных в шифровке, хотя лично мне они лишними вовсе не казались.

А в это время экипаж под руководством Глушкова привел механизмы подводной лодки в исходное положение, сдал ее специально назначенной вахте из моряков других экипажей бригады и в полном составе убыл в казарму, где нас ожидал торжественный обед.

Все были в сборе, переодеты в форму первого срока и сгруппированы вокруг длиннющего, прекрасно сервированного,  {299}  уставленного великолепными яствами стола. Но не садились — ожидали меня.

Возглавлял обед наш комбриг Виктор Николаевич Шишкин. Первый тост он провозгласил «за успех океанских подводников». Выпили по глотку традиционного молдавского сухого вина, как в эту же минуту в зал вошел командир береговой базы, а за ним три мичмана-кока в белых куртках и колпаках, которые несли блюдо с розовато-золотистым, чрезвычайно аппетитным жареным поросенком.

— Традиция! Со времен войны! Поросенка удостаивались лишь экипажи, приносившие с моря боевой успех!

Первый раз в жизни я разрезал на части жареного поросенка, но, к удивлению своему, справился быстро и без особых хлопот.

Отобедали. Спели несколько песен, благо экипаж это делать не разучился. Я сам и дирижировал. Но тут вдруг появился офицер из отдела кадров и передал комбригу бумагу. Шишкин встал и зачитал приказ министра обороны маршала Жукова, которым все участники нашей эпопеи награждались жетоном «За дальний поход».

Экипаж кричал «Ура!» и выражал бурный восторг, а потом послышались возгласы: «Качать командира!» Пара десятков рук подхватили меня, и я взлетел к потолку, похолодев от ужаса. Но все обошлось благополучно, и полет повторился еще раз десять.

— Качать комбрига! — вопили восторженные «атлантические подводники», и Виктор Николаевич, как ни отбивался, но все же взлетел в воздух. Однако справляться с этой внушительной массой было, по-видимому, труднее, чем с моей. Качнув комбрига пяток раз, его бережно усадили за стол. Торжественный обед продолжался и закончился вовремя, без замечаний.

А на следующее утро, на подъеме флага, снова появился Шишкин и зачитал приказ, на этот раз адмирала Чабаненко, в котором сообщалось, что решением Военсовета Северного флота подводная лодка «Б-77» объявлена «отличным кораблем».

— Поздравляю Вас, Аркадий Петрович, — говорил комбриг, посматривая на мои новые, сверкающие золотом погоны и нашивки на рукавах кителя, — однако имейте в виду, что драть с Вас три шкуры будут теперь за малейшую оплошность на корабле. И не я буду драть, а тот, кто удостоил корабль высокого звания «отличный». Думаю, что рикошетом и мне перепадет немало. Ну да ладно! Это все парадные итоги Вашего похода. А надо ведь подводить итоги деловые. Садитесь-ка и пишите толковый отчет. Привлеките Волгина — он в Вашем распоряжении до окончания этой работы. Кстати, подумайте и о том, что материалы отчета могут послужить основой для Вашей очередной статьи в «Морском сборнике».  {300} 

Пользуясь хорошим расположением комбриговского духа, я решился напомнить ему разговор четырехмесячной давности и заикнулся насчет Академии.

— Какая Академия? — отмахнулся Шишкин. — Там занятия уже давно начались. А Вам не в Академию, а в санаторий нужно после такого похода. Медицина настаивает. Мы уже и парную путевочку приготовили в «Аврору». Знаете такой санаторий на Черном море, неподалеку от Сочи? Не знаете? А Вы вообще-то бывали когда-нибудь в санаториях? Никогда? Как это Вас угораздило? Ведь уже до 2-го ранга доросли!

Ровно через две недели после нашего возвращения из «автономки», когда отчет был написан и доложен всем категориям начальников, а чемоданы для отъезда в отпуск уже упакованы, все радиостанции Советского Союза передали сообщение о запуске в нашей стране первого искусственного спутника Земли.

— Э-э! — думал я на борту самолета, уносящего нас с женой к берегам Черного моря. — Теперь понятно, чего так волновался Сагитов, требуя от меня немедленного донесения с моря обо всех выявленных существенных аномалиях гравитационного поля. «Бип-бип-бип-бип», — пищал спутник, а мне было приятно осознавать, что наш экипаж является возможным участником научного обеспечения и этого полета.

Черноморское побережье, которое приходилось прежде видеть лишь в далеком военном 1944 году, да и то только с борта гвардейского крейсера «Красный Кавказ», радовало теплой и тихой погодой.

— Живут же люди! — думал я, лежа на горячей гальке , санаторного пляжа и вспоминая свист ветра и секущие ледяные брызги родимого Баренцева моря. — Красота-то здесь какая! А у нас в Полярном, поди, уже снегу навалило выше колена.

Но вскоре пальмы, кипарисы, дяда Саша с его киоском и душистой Хванч-Карой, ласковое солнышко, горячая галька и счастливая улыбка жены улетучились, словно волшебный сон, а мы возвратились в свой суровый гарнизон, где расписанные по семьям сослуживцев ожидали нас Сашка и Наташка.

— Папа, мама, какие вы черные! — с восторгом кричали ребята, собираясь утром в третий класс своей Полярной школы.

Лодка по-прежнему стояла в плановом послепоходовом ремонте, а вот экипаж претерпел значительные изменения. Примерно треть матросов и старшин срочной службы уволились в запас. Вместо них приехали молодые ребята из учебных отрядов. Неожиданно для меня растащили и многих офицеров. Старпома Виктора Глушкова назначили командиром строящейся  {301}  «Эски», а взамен ему прибыл капитан-лейтенант Геннадий Егоров после окончания Классов.

Эрлена Зенкевича, ушедшего на должность помфлагмеха дивизии, сменил коренастый и усатенький Сверчков. Стал флагманским специалистом минер Николаев, а его место в первом отсеке занял лейтенант Данилин. Штурман Александров уехал учиться на Классы. Только верный Вольдемар, вернувшись из отпуска, никуда не стремился, поскольку обзавелся женой и обустраивался в гарнизоне.

— Растащили экипаж, — с тоской думал я. — Придется все начинать сначала. Скорее бы в море!

Однако о море пока и думать было нечего. Нужно идти в Росту и ставить лодку в завод, чтобы основательно привести в порядок механизмы и особенно корпус корабля, изрядно прихваченный ржавчиной в водах Атлантики.

Пребывание в судоремонтном заводе, хотя и приносит существенную пользу, но порядка, как известно, на корабле не прибавляет. Начались неприятности с дисциплиной. Стали раздаваться звонки из комендатуры о задержании отдельных матросов и старшин в нетрезвом виде — и не только в городе, но и на территории завода. А вслед за этим посыпались проверяющие изо всех причастных политотделов.

— Это как же так?! Вам доверили «отличный корабль», а вы его разваливаете?!

Мы с Левушкиным отбивались, как могли, приводя различные доводы о том, что ведь не «нам доверили», а это «мы сделали» корабль отличным, что экипаж обновился чуть не наполовину, что основная часть офицеров все еще в отпусках после похода, что завод — не лучшее место для укрепления дисциплины. Однако в ответ слышали:

— Имейте в виду, мы знаем, что командование вас любит и, наверное, пощадит, но вот по партийной линии мы вас привлечем.

Я пробовал, было, принимать «драконовские» меры, поснимал кое-кого с должностей, снизил некоторых в старшинских званиях, но получилось еще хуже.

— Перегнул палку, — думал я. — Привлекут ведь. И правильно сделают! В одиночку мне не справиться. Надо опираться на партийную организацию, мобилизовать комсомол, заново сколачивать офицерский коллектив. Одним словом, надо стиснуть зубы и начинать все сначала.

Поэтому когда через полтора месяца я привел прошедшую ремонт, очищенную от ржавчины и заново покрашенную «Б-77» из Росты в Полярный, то вздохнул с облегчением и с ходу приступил к отработке организации службы.

К тому времени (практически вслед за мной) океанский поход совершил Михаил Ильюхин, сбегали в Атлантику Д. Янкин  {302}  и В. Сухомлинов. Адмирал Чабаненко все более уверенно заворачивал Северный флот «за угол, налево» — так местный остряки именовали стратегическое направление на Атлантический океан.

В январе 1958 года в связи с завершением годового плана военного кораблестроения Краснознаменная дивизия интенсивно пополнялась новейшими кораблями. Их встречали радостно. На днях, например, пришли две «Эски» во главе с неразлучной парой капитан-лейтенантов — Василием Зверевым и Владимиром Чернавиным. Особую симпатию вызывал последний — стройный, изящный, интеллигентный и «до одурения молодой» командир.

Дивизия уже не выдерживала напора этих вновь построенных кораблей, от нее начали отпочковываться и уходить в заново создаваемые пункты базирования «дочерние» соединения. Так, появились бригады в губах Оленья, Сайда, Ура. Говорили даже, что и в Западной Лице, в этом крае непуган-ных лососей, куда мы совсем недавно по сигналу тревоги бегали для рассредоточения, появились строители и начали сооружать причалы.

Командующий Подводными Силами Александр Евстафье-вич Орел дирижировал всем этим процессом, а дивизия жила своей жизнью — плавала, стреляла, тренировалась и училась. Контр-адмирал Кудряшов усиленно жестикулировал, внушая уважение комбригам, а те в свою очередь «драли с нас три шкуры», добиваясь безупречного подводного мастерства.

Незаметно «Б-77» включилась в этот круговорот, стряхнув с себя заводское послепоходовое оцепенение. Вновь назначенные старпом и механик оказались деятельными и ответственными ребятами. Партийная и комсомольская организации заработали в полную силу, а вся обстановка на Краснознаменной дивизии и в Полярном способствовала созданию морального подъема и строгого порядка.

В связи с этим у меня начало появляться свободное время для теоретической работы, и я снова взялся, было, за свой «трактат», но, выполняя прямое пожелание Виктора Николаевича Шишкина, написал и отправил в «Морской сборник» статью под названием «Обеспечение скрытности дизель- аккумуляторной подводной лодки на переходе». Редакция журнала и на этот раз отреагировала очень быстро, сообщив, что статья принята к опубликованию в № 11 за 1958 год. Что ж, известным журнальным писакой становлюсь! Только вот «трактатом» моим никто не интересуется, а начальство еще и поругивает. Нет, в одиночку мне с проблемой «тактических групп» не справиться. Надо искать единомышленников. Да и подучиться не мешало бы. Надо проситься в Академию! Пора  {303}  уже — до 2-го ранга дорос, и возраст у меня, как у Иисуса Христа.

Одолеваемый подобными мыслями я в очередной раз сунулся, было, к комбригу с разговором об Академии, но Шишкин начал увлеченно рассказывать о делах бригады, о предстоящих в апреле торпедных стрельбах и намечающихся в июле крупных учениях, на которых «длинная рука комфлота» в виде «завесы» из трех лодок будет действовать в океане, аж на параллели Лондона, а отряд кораблей «противника», который надо найти и атаковать, пройдет из Севастополя в Североморск.

— Мне приказано командовать этой «завесой», — не без гордости говорил комбриг, — а в ее состав я планирую включить лодки Малькова, Рензаева и Вашу.

Я слушал с интересом, но и с тоской, понимая, что «не светит» мне Академия, а Шишкин продолжал:

— Вы стали в дивизии одним из уважаемых командиров, с океанской закалкой. На Вашем опыте мы учим молодежь. Впереди у Вас еще целых три года до истечения возрастного ценза для поступления в Академию. Да и я, если, конечно, являюсь для Вас авторитетом, тоже ведь Академии не кончал, а бригадой тем не менее командую. Лучшая академия для моряка — это море! Готовьтесь-ка в свой второй океанский поход. Но я не оставлял мысли об Академии.

Как-то раз, после успешного завершения курса торпедных стрельб и пользуясь тем, что до выхода на океанские учения осталось недели три стояночного режима, я отпросился в Североморск и прибыл в управление кадров флота с твердым намерением добиться возможности для поступления в Академию.

Меня принял очень симпатичный и доброжелательный начальник управления, капитан 1 -го ранга Сергей Александрович Лысов,' старый полярнинский подводник, служивший в войну комиссаром на «К-21» у самого Лунина, а затем ставший командиром лодки.

— Этот должен понять, — думал я, излагая причины своего стремления учиться.

Лысов внимательно выслушал, но, разведя руками, сказал, что на все воля комфлота. Однако, как бы встряхнувшись, посмотрел на меня в упор и спросил:

— Хочешь позвоню адмиралу и попрошу, чтобы принял тебя? Вот ему все и выкладывай. Да понастойчивей! — и снял телефонную трубку.

Через пятнадцать минут я уже сидел, утопая в мягком кожаном кресле, в кабинете командующего.

Чабаненко беседовал со мной минут сорок. Выслушав, по-видимому, не очень-то убедительную аргументацию, он начал  {304}  развивать мысль о том, что Академия ума не прибавляет, а что дурак, окончивший Академию, становится «академическим дураком».

— Лучшая Академия для моряка — это море, — говорил адмирал, а я кивал и в то же время соображал, что вот ведь откуда у моего комбрига Шишкина подобные идейки.

Затем Чабаненко заговорил о проблемах боевого использования подводных лодок, о способах массирования их усилий вообще, а в океане в особенности. Он развивал мысль, что «завеса» в океане — это «длинная рука», способная достать корабли противника там, где они того не ожидают и где еще не способны причинить Родине большой вред.

— Я согласен с Вами, — говорил адмирал, — что в одиночку лодкам не справиться, что нужно искать способы сосредоточения их усилий. Знаю также, что Вы увлекаетесь «тактическими группами». Я и сам некогда занимался этой проблемой на Тихоокеанском флоте, но ныне, на мой взгляд, «завеса» — это реальность, а «тактическая группа» не обеспечена техническими средствами и потому утопия. Вам представляется блестящая возможность доказать это на предстоящих учениях. На этот раз Вы пробудете в море недолго — месяц с небольшим. Вернетесь и представите мне подробный отчет. А если руки чешутся, — чуть ухмыльнулся комфлот, — то и статью в журнал подготовить сможете. Ступайте, профессор. Желаю Вам успеха. А там посмотрим.

Так я и не понял — похвалил меня комфлот или отругал, пообещал он мне Академию или отказал, но в назначенное время в составе океанской завесы я вышел во второй свой океанских поход.

Первым ушел Рензаев, а у него на борту командир «завесы» Шишкин. Вторым вышел Мальков. Последним в походном порядке занял свое место я.

Оперативное развертывание сил в океан — штука долгая. До начала учения и предполагаемых «боевых действий» — целых две недели. Поэтому шли не спеша, используя режим РДП, каждый своим маршрутом, соблюдая скрытность и режим радиомолчания, самостоятельно уклоняясь от нежелательных встреч с противолодочными силами НАТО.

На 53-й параллели северной широты мы получили от ком-флота приказание на формирование «завесы», и я занял свое место относительно условной подвижной точки-уравнителя. В дальнейшем выполнял нужное маневрирование на галсах поиска, смещался вместе с «завесой», получал данные наведения на отряд кораблей «противника», но так никого и не обнаружил.

Маневрируя впустую, я постепенно начал понимать, что учение не получилось, что «завеса» промахнулась, на контакт  {305}  с «противником» не вышла, и что океанский месячный поход прошел, по-видимому, понапрасну.

Вот тебе и блестящая возможность доказать преимущество «завес», о которой так убедительно говорил адмирал Чабаненко. Месяц в море, а никого не видел и ни с кем не взаимодействовал. Разве это массирование усилий? «Нет, в одиночку не справиться. Надо сводить лодки в компактные, маневренные тактические группы, с хорошей внутригрупповой связью и взаимным ориентированием. А для этого нужна разработка серьезной теории, — твердил я сам себе, — без которой немыслимо создание необходимых технических средств». И с этим в одиночку не справиться!

Однажды на одном из последних поисковых галсов, всплывая под перископ, я обнаружил на горизонте какие-то торчащие из воды палки, бочку и шлейф дыма.

— Это еще что такое? — подумал я, но тут же сообразил, что впервые в жизни вижу в перископ идущую под РДП подводную лодку. — Да ведь это же Рензаев! Однако до него в «завесе» должно быть расстояние не менее 30 миль. А тут 15 кабельтовых! Кто ошибся?

— Взаимные океанские ошибки места, — безрадостно констатировали штурманы. — Можем посчитать и доложить среднюю квадратическую погрешность.

— Проклятый «страус», — ругнулся я, — без связи, без наблюдения, без места, без скорости, без смысла! Вот американцы, говорят, уже создали атомный двигатель для подводной лодки, да еще и назвали-то ее «Наутилусом». Впрочем, и наши ученые, по слухам, не дремлют. Скорее бы! Надоели эти ныряющие корабли. Нужны настоящие — подводные.

Приказав нырнуть на «свою» глубину, предназначенную для расхождения лодок, действующих в «завесе», я оторвался от опасной встречи с собственным комбригом, дождался ночи, всплыл, пискнул в эфире обусловленным сигналом и побежал полным ходом установленным маршрутом в базу.

Через две недели, ранним утром «Б-77» входила в родимую Екатерининскую гавань. На причалах ни души, только швартовые команды, да элегантная фигура вышагивающего по причалу контр-адмирала Горожанкина в огромной фуражке и с лайковыми перчатками в левой руке.

— Когда Горожанкин на причале, чего-нибудь жди! — подумал я и не ошибся.

— Командир! — крикнул прямо с причала начальник штаба дивизии, как только лодка погасила инерцию. — Вы зачислены кандидатом в Академию! — хлопнул он перчатками по бедру. — Предписание я уже подписал, получите его в строевой части.

Адмирал сунул перчатки в карман тужурки и добавил:  {306} 

— Завтра же и убыть. Там приемные экзамены начинаются. Потом он постоял немного, посмотрел, как я подбрасываю корму и обтягиваю швартовы. А когда последний шлаг плотно лег на кормовые кнехты и лодка замерла, Горожанкин снова бросил взгляд на мостик.

— Корабль сдать старпому, — сказал он и пошел прочь с причала.

Стоящие на мостике рядом со мной офицеры молчали, только Вольдемар потянулся в нагрудный карман за сигаретой, которой там не оказалось. Он плюнул с досады, а потом положил руку мне на плечо и негромко сказал:

— Наверно, не смогу я больше служить, командир. Пора в запас. А тебе счастливого пути!

Академия

Всего через день после того, как моя нога ступила с качающейся, зыбкой палубы «Б-77» на гранитную твердь Кольской земли, прекрасным солнечным утром я уже вышагивал по набережной Лейтенанта Шмидта, направляясь к дому № 8 по 12-й линии, где размещалась Военно-Морская ордена Ленина академия имени К. Е. Ворошилова.

От гостиницы у Московского вокзала пешком по чистому и умытому Невскому проспекту прошел до самой Невы, а затем, любуясь набережными, мостами могучей реки и великолепным зеленым убранством летнего Ленинграда, я вышел на Васильевский остров.

Вот оно, мое родимое училище, с окончанием которого одиннадцать лет назад начался мой офицерский путь. А вот рядом солидное из серого камня, с огромными зеркальными окнами, колоннами и скульптурами на фронтоне здание Академии. Неужели мне действительно повезло, и я целых три года буду жить и учиться в этом изумительном городе?

Ощупав в кармане кителя удостоверение со вложенным в него предписанием, я решительно направился к парадному подъезду, прикрытому массивными дверями литой бронзы с львиными мордами и лавровыми венками. Но не успел я сделать и двух шагов, как бронзовые двери распахнулись, и из них навстречу мне вывалился улыбающийся капитан 2-го ранга Юрий Сохацкий. Мы стиснули друг друга в объятиях.

— Поди, сдай предписание и выходи на волю. Посидим где-нибудь, — говорил Юра. — Я уже произвел тут разведку, все узнал и все тебе расскажу.  {307} 

А когда мы уселись за уютным столиком одного из близлежащих кафе, то поведали друг другу и о тех годах жизни, на которые развела нас на Бакинском причале служебная судьба, и о семьях, находящихся в разных краях, но в равной степени набирающихся сил перед новым учебным годом, и о предстоящих «зверских» вступительных экзаменах, где, как рассказывают, «всех режут на боевых средствах флота».

Ну как, закончил свой «трактат», — спрашивал Юра, — начатый в Находке при трагических обстоятельствах сожжения штанов на Яше Криворучко?

— Надо телеграмму жене в Канев послать, — ушел я от разговора на скользкую тему. — Она там с ребятами думает, что муж в Атлантике, а мы с тобой, оказывается, угрей едим и пиво пьем, — говорил я Сохацкому, — вот закончим дело и пойдем готовиться к экзаменам. Не шутка ведь, за двадцать пять суток августа сдать высшую математику, английский язык, военно-морскую географию и историю, а также боевые средства флота. Впрочем, вступительный конкурс номинальный. Все выдержим? Не привыкать! Дерзай Сохацкий, ведь впереди целых три года «цивилизованной» жизни.

В ответ единомышленник пробурчал что-то о «щенячьем оптимизме», но я на это не обратил внимания. Так начался кандидатский период моей Академии.

Вскоре, оставив в Каневе Сашку и Наташку на попечение знакомых, прикатила в Ленинград жена. Нужно было решать бытовые вопросы и главный из них — жилье на предстоящие три года.

— Не торопись! — урезонивал я Нину. — Может, еще и не поступлю. Надо сначала экзамены сдать.

— Сдашь, — отвечала жена, — это дело нехитрое. Ты вот попробуй квартиру найди. Надо же быть такой идеалисткой, чтобы выписаться из Ленинграда после замужества. Уму непостижимо!

Впрочем, две недели активного поиска места жительства закончились триумфальным успехом. Оказалось, что мой старый сослуживец и начальник по Находке и Улиссу Сергей Григорьевич Егоров, иначе говоря Карась, назначен командиром бригады подводных лодок в Албанию и в связи с этим получил двухкомнатную квартиру в Ленинграде. Нина случайно обнаружила в городе его супругу — Надежду Флорианов-ну. Это и решило исход дела.

— Вот вы тут и живите, — говорил Карась, — а мы поедем во Влёру, осваивать Адриатическое море. Ты, Петрович, свой «большой круг» отмотал, а мне начинать заново. Надеюсь, пустите в случае чего, когда в отпуск приедем. Откуплюсь албанским коньячком.  {308} 

Квартира была совершенно пустая, без единой мебелиночки, а дом располагался в Автово, что очень далеко от Академии, однако пущенное два года назад метро наполовину снимало проблему, а подводная солидарность согревала сердце.

Пути к отступлению не было, и я довольно успешно преодолевал рубежи экзаменов, когда однажды в класс вошел серьезный и печальный Сохацкий.

— Вот, — сказал он, положив передо мной бумагу, академические медики настаивают, чтобы я убыл в Вентспилс и повторно прошел медкомиссию, нужно снять ограничения в дальнейшей службе на Севере. Боюсь, что не видать мне Академии, как своих ушей.

Ну что тут поделаешь? Командирская жизнь складывается, как видно, не только из триумфальных походов и жареных поросенков. Жалко, конечно. Так хотелось учиться вместе!

Юра уехал в свой Вентспилс и, как оказалось, надолго, а я, легко разделавшись с высшей математикой и географией, преодолел с помощью воспитанного с детства «артистического произношения» барьер английского языка, с трудом продрался через исторические дебри и «уткнулся рогами» в «боевые средства флота». Я думал, что знаю про флот все, а оказалось, что совсем мало.

— Э-э! — говорил я сам себе. — Академия это дело серьезное. Тут нахрапом не возьмешь и за счет наглости не проедешь, — но все же, мобилизовав ресурсы работоспособности и памяти, к концу августа преодолел и этот барьер.

А тем временем Нина, проявив не менее упорную настойчивость, слетала в Полярный за имуществом, а затем съездила в Москву за доставленными туда Сашкой и Наташкой и привезла их в Ленинград.

Таким образом, все семейство оказалось в сборе, и 1 сентября 1958 года ребята пошли в 4-й класс своей четвертой по счету школы, а я «сел за парту» своего четвертого по счету военно-морского учебного заведения.

В этом году на командный факультет Академии имени Ворошилова было принято 54 офицера. Старшим среди слушателей оказался контр-адмирал Андрей Юдин, в недавнем прошлом командир дивизии крейсеров эскадры Северного флота, а младшим — капитан-лейтенант Джафаров, начальник штаба дивизиона тральщиков Каспийской флотилии. Имелось несколько офицеров в звании капитанов 1-го и 3-го рангов, однако основную массу составляли капитаны 2-го ранга, пришедшие, как и я, с должностей командиров кораблей.

На курсе 19 подводников, 34 офицера с надводных кораблей и 1 подполковник, Володя Курилов, артиллерист береговой обороны. Кроме того, на авиационный факультет принято десятка полтора морских летчиков.  {309} 

Среди слушателей нашего и старших курсов много знакомых, сослуживцев по Северному и Тихоокеанскому флотам, однокашников по училищу и Командирским классам. Я был очень рад повидаться и поздороваться с третьекурсником, капитаном 1 -го ранга Георгием Михайловичем Егоровым, моим комбригом в Находке, а также с первокурсником, капитаном 1-го ранга Иваном Степановичем Князьковым, командиром «Щ-121» в Порт-Артуре в ту пору, когда я плавал на ней штурманом.

Всех нас быстро распределили по учебным группам, и я оказался к компании симпатичных, запомнившихся на всю жизнь офицеров: Виктора Бабия, Григория Бондаря, Василия Грекова, Владимира Зеленцова, Вячеслава Золотухина, Анатолия Косова, Александра Кравченко, Владимира Курилова, Петра Сафронова, Виктора Свиридова, Николая Солдатова, Раиса Сулейманова и Андрея Юдина.

Начальник курса контр-адмирал П. Г. Артеменко, известный своей нелюбовью к длинным речам, мгновенно организовал нашу жизнь, и учеба началась.

Потребовалось всего несколько дней для того, чтобы из коротких информации академического начальства мы узнали и оценили историю, а также роль и место Академии в развитии военно-морской науки и искусства.

— Морскому образованию в России положило начало, как известно, «Навигацкая школа», основанная Петром I в Москве, а впоследствии переведенная в Петербург, — говорил нам Артеменко. Со временем старшие классы школы стали называться Академией морской гвардии. Наверно, небезынтересно будет узнать, что уже в те годы при Академии для подготовки трудов по морскому делу в Петербурге были открыты одними из первых типография, переводное бюро и научная морская библиотека.

Академия морской гвардии до учреждения Российской Академии наук являлась центром математической мысли в стране, пока во второй половине VIII века не преобразовалась в два учебных заведения: Морской кадетский корпус и Училище корабельной архитектуры. Ныне это всем известные военно-морские училища имени Фрунзе и Дзержинского.

А вот то, что при Морском кадетском корпусе положивший начало академическому образованию Офицерский класс был основан в 1827 году, может быть, знают не все. Таким образом, 10 февраля — ежегодный праздник — день основания Академии.

В очень коротких, но последовательно проводимых беседах Артеменко поведал нам о том, как Офицерский класс постепенно превратился в Академический курс морских наук, а затем в Николаевскую морскую академию. Он называл  {310}  имена таких известных деятелей Русского флота, принимавших участие в становлении и развитии высшего военно-морского образования в России, как адмиралы И. Ф. Крузенштерн, Е. В. Путятин, С. И. Зеленой, вице-адмиралы В. А. Римский-Корсаков, К. Н. Посьет, контр-адмирал А. П. Епанчин. Рассказывал и о том, что в начале нынешнего века было построено специальное здание для Академии, по тем временам совершеннейшее не только как архитектурное, но и инженерное сооружение, в просторных аудиториях которого до сих пор обучаются старшие офицеры флота.

Говорил о довоенных и военных годах, о том, как развивалась Академия после Октябрьской революции, как не уронила своего престижа в годы Великой Отечественной войны, несмотря на эвакуацию из окруженного Ленинграда в Астрахань, а затем и в Самарканд.

Упоминал Артеменко и видных военных моряков Советского флота, возглавлявших Академию в разные периоды, — адмиралов И. С. Исакова, В. А. Алафузова, И. С. Юмашева, Ю. А. Пантелеева, а также крупных военных ученых, создававших и развивавших в стенах Академии теорию военно-морского искусства, — таких как В. А. Петровский, П. Ф. Пап-кович, В. А. Белли, Л. Г. Гончаров, В. А. Унковский, А. В. Томашевич и других.

Втягиваясь в учебный процесс, все слушатели очень быстро перезнакомились друг с другом, с преподавателями, с кафедрами и учебными дисциплинами. Мы создали партийную организацию курса во главе с Виктором Бабием, моим недавним сослуживцем по Северному флоту, где он командовал крейсером «Чапаев», и нынешним соседом по столу в учебной группе Академии.

Разобравшись в том, что учеба наша будет организована по принципу «от простого к сложному» (на первом курсе — тактика родов сил, на втором — общая тактика, а на третьем — оперативное искусство), мы не только слушали преподавателей, но и делились друг с другом личным опытом службы.

В соответствии с замыслом обучения в Академии имелись ведущие кафедры во главе с опытными военными моряками. Так, кафедру «Тактика подводных лодок» возглавлял контрадмирал Л. А. Емельянов, «Тактика надводных кораблей» — контр-адмирал Н. Э. Фельдман, «Тактика морской авиации» — генерал-лейтенант Н. С. Житинский, «Тактика береговой обороны» — генерал-майор В. Л. Вилынанский.

Далее следовали общие кафедры — такие как «Базирование флота» во главе с капитаном 1-го ранга Г. Д. Дьяченко, «Оперативно-тактическое использование радиотехнических средств», возглавляемая капитаном 1-го ранга П. Я. Гонорским.  {311} 

Перечень продолжали кафедры «Противовоздушной обороны» генерал-майора А. Н. Иванова и «Противолодочной обороны» капитана 1-го ранга Д. Г. Жмакина и завершили «три кита», на которых стояла Академия. Это были кафедры «Общая тактика ВМФ» контр-адмирала С. Д. Солоухина, «Служба штаба» контр-адмирала В. И. Рутковского и «Стратегия и оперативное искусство ВМФ» контр-адмирала В. С. Ли-сютина.

В окружении такого количества адмиралов и генералов, с которыми можно было не только поговорить, но даже и поспорить, я оказался впервые. Это было приятно и интересно.

Впрочем, довольно скоро появилось ощущение, что все преподаваемое, особенно в области тактики подводных лодок, мне хорошо известно, что все это я знаю не хуже, а порой и лучше преподавателей. Выяснилось, что примерно то же чувствуют и другие мои товарищи по учебной группе, поскольку в своем деле каждый был на флоте неплохим специалистом.

С окончанием лекционных часов в нашей аудитории разгорались споры, когда многие с жаром обсуждали, уточняли, а порой, опираясь на собственный опыт, оспаривали только что услышанное на занятиях. Подобное взаимное обогащение давало, на мой взгляд, не менее, чем общение с преподавателями.

Конечно, не обходилось без экстремизма всякого рода. Я, например, с жаром поддерживал идею создания мощного подводного флота, утверждая, что будущее только за подводными лодками.

— Вот увидите, — убеждал я однокашников, — в скором времени появятся не только подводные авианосцы, но и разъездные катера, способные нырять.

— Ты, Аркадий, оголтелый подводник, — отвечал мне обычно Андрей Юдин, — это похвально, но не забывай, что кругозор подводника ограничен дальностью видимости в перископ, да и то только одним глазом.

— И вообще, — вмешивался в разговор кто-либо из присутствующих, — в мозгу подводника, как известно, лишь две извилины, которые после погружения сливаются в одну.

Ничего не поделаешь, — думал я, — надо расширять кругозор, по-видимому, за счет углубленного изучения тактики морской авиации и надводных кораблей, тем более что поговаривают о принятии на вооружение и тех, и других, как, впрочем, и на подводные лодки новейших крылатых ракет, о которых я мало что знаю. А впереди курс оперативного искусства, где на опыте «океанского подводника» далеко не уедешь.

Чем дальше углублялись мы в изучение академических дисциплин, тем больше, к своему удивлению и недоумению, я убеждался в том, что аргументация в пользу тех или иных тактических приемов и способов действий построена на качественных  {312}  посылках, что количественного анализа нет, что мало применяемая математика скудна и бедна.

Эти новые ощущения постепенно усиливались, особенно в связи с тем, что отец подкинул мне из Москвы вышедшую недавно в издательстве «Советское радио» книжицу двух американских профессоров Филиппа Морза и Джорджа Кимбелла под названием «Методы исследования операций». Читал я эту книжку с упоением, как приключенческий роман, потому что хоть она и содержала всего лишь обобщение опыта исследовательских групп, занимавшихся на основе математической статистики и теории вероятностей анализом хода боевых действий Вооруженных сил США в минувшей войне, но написана была блестяще и к тому же на близких и понятных мне примерах действий военно-морских сил и авиации.

Начитавшись Морза и Кимбелла, я начал пробовать примерять их методы в нашей тактике, а получив кое-какие результаты, стал пропагандировать «Исследование операций» в своей учебной группе. Многие отмахивались, но отдельные прислушивались, а контр-адмирал Рутковский как-то раз сказал мне, что в некоторых военных академиях уже есть специалисты, которые серьезно заняты этой проблемой и назвал Елену Сергеевну Вентцель и Исая Яковлевича Динера.

— Вот что, Аркадий, — прихватил меня как-то наш парторг Виктор Бабий, — чего это ты разоряешься по вечерам в полупустой аудитории? Возьми-ка и выступи на партийном собрании с критикой уровня математической подготовки в Академии. Мы поддержим.

— А что, и выступлю! — отреагировал я сгоряча.

— Давай, давай! Да только смотри, чтоб уважительно, без обиды, безо всяких там «подводных выкрутас».

Пришлось засесть за книжки и за неделю подготовить выступление с конкретными предложениями по повышению уровня математической подготовки как слушателей, так и преподавателей.

Партийное собрание встретило мое выступление в основном одобрительно и дружелюбно, хотя присутствовавший на собрании начальник Академии адмирал Андреев в заключение заметил:

— Математику применять в военном деле, конечно, нужно. Только вот в выступлении товарища Михайловского прозвучало, что он-то, видите ли, математику знает, а мы тут все остальные — того! Нехорошо это!

Я хотя и огорчился после таких слов, но не очень, поскольку, вопреки утверждению адмирала, понимал, что уровень моей личной подготовки в области «Исследования операций» нулевой. Но ведь впереди почти целых три года, и я не адмирал, а всего лишь капитан 2-го ранга.  {313} 

А тут еще случилось так, что в ноябре вышел «Морской сборник» № 1 1 с моей статьей об итогах океанского похода, и меня немедленно попросили выступить на собрании военно-научного общества слушателей с сообщением. Я согласился, но неожиданно для самого себя вместо опыта Атлантического похода доложил некоторые расчеты и выводы из «трактата» по действиям подводных лодок в тактических группах. Думал, что вызову у слушателей в связи с этим бурю восторга, а получилось наоборот — бурные дебаты.

Впрочем, главный академический подводник контр-адмирал Л. Е. Емельянов, просмотрев «трактат», сказал, что все это заслуживает пристального внимания и что он поручает группе преподавателей разобраться. А еще через некоторое время эта группа, состоящая из молодых капитанов 1 -го ранга Усмана Гайнутдинова, Константина Никитина и Михаила Гернера, заставила меня «выложить карты на стол». Пришлось докладывать свою писанину неоднократно, систематически и детально.

Пока докладывал, сам понял, что работа слабая, что расчеты и предложения в ней, конечно, имеются, но вот анализа, системы доказательств, научного исследования «трактат» не содержит.

— Надо все начинать заново, — твердил я сам себе, как, впрочем, и офицерам кафедры.

— Не надо заново, — отвечал особо доброжелательный Усман Гайнутдинов. — Актуальность темы сомнений не вызывает. Серьезных разработок по «тактическим группам» в нашей теории вообще нет. Ты первый. А материала у тебя на две хороших диссертации хватит. Давай-ка, мобилизуй волю и интеллект, спланируй работу и... вперед! А мы поможем.

Таким образом, я был поставлен перед выбором: ввязываться или не ввязываться в работу над диссертацией параллельно с учебой в Академии. Друзья реагировали по-разному:

— Ты сознаешь, в какую каторгу можешь загнать себя? — говорили одни. — Мало тебе, что вкалывал на флоте? В Ленинграде сил набираться надо, здоровье поправлять, культурой пользоваться, в театры ходить, на дачу ездить. Ведь впереди служба длинная.

— Правильно, — вторили им другие, — ведь давно известно, что лучше иметь красную рожу и синий диплом, чем синюю рожу и красный диплом. Флоту нужны не столько умные, сколько здоровые офицеры.

Впрочем, такие симпатичные однокурсники, как Вася Греков, Виктор Бабий, Саша Кравченко и Володя Курилов, утверждали, что если есть задел, то только в Академии его и можно реализовать.

— Потом, на флоте, не удастся, — излагали они свою точку зрения. — Засосет служба. Ты уже хлебнул морского  {314}  лиха? А будет еще труднее. Флот-то ведь строим океанский, реактивно-ядерный.

Незаметно пролетели два семестра. Курсовые экзамены остались позади, а впереди практика на Северном флоте, начавшаяся на крейсере «Чапаев», который принял на борт весь наш курс и совершил поход из Кронштадта, через Балтийские проливы, вокруг Скандинавии в Североморск.

На переходе неоднократно прихватывала плохая погода, изрядно качало.

— Хорошо-о! — говорили заядлые надводники, успевшие за год учебы позабыть о штормовых ветрах. — Не дает начальство отвыкнуть от моря!

Впрочем, так думали, по-видимому, не все, поскольку у некоторых был кислый вид. Лично для меня интересен только проход проливами Большой Бельт, Каттегат и Скагеррак, так как раньше в этих местах плавать не приходилось, и поэтому возобладало чисто штурманское любопытство. А в остальном — быть в море пассажиром, когда обстоятельства плавания от тебя не зависят, — занятие довольно нудное.

Поэтому я обрадовался приходу в Североморск, тем более что на следующий день всех нас пригласил командующий флотом адмирал Чабаненко и часа два беседовал со слушателями по проблемам тактики и оперативного искусства в современных условиях, когда страны НАТО ведут на Атлантике активные военные приготовления, развивают свои флоты, формируют авианосные ударные соединения, а американцы, кроме того, испытывают атомные подводные лодки.

— Имейте в виду, что и наш флот стремительно перевооружается, — говорил Андрей Трофимович. — Атомные подводные лодки имеются не только у американцев. Недавно мы получили Указ о присвоении звания Героя Советского Союза капитану 1-го ранга Леониду Гавриловичу Осипенко, — сделал комфлот многозначительную паузу, а затем медленно добавил, — первому командиру первой советской атомной подлодки.

Всем вам после окончания Академии придется встретиться с совершенно новыми кораблями, их энергетикой и оружием. Ракета не только заменит корабельную артиллерию, но и станет главным стратегическим средством в борьбе «флот против берега».

Известно, ничто так не влияет на изменение тактики и оперативного искусства, как новые технические средства борьбы. Учитывайте это уже сегодня.

После запомнившейся встречи с комфлотом мы активно, в течение двух недель, разъезжали по базам и аэродромам, знакомились с организацией различных соединений флота и их вооружением.  {315} 

— Вот такую бы практику мне поиметь перед поступлением в Академию, — думал я. — Не было бы проблем с экзаменами по боевым средствам флота.

Оказалось, что, кроме своих подводных лодок, все остальные силы и средства я представлял себе на уровне курсанта. А что такое ну хотя бы узел связи флота — вообще понятия не имел. Поэтому в Полярный, на родимую Краснознаменную дивизию, я не поехал. Нечего там делать. Я все там знаю. А время надо тратить на то, чего не знаешь.

Попросился, было, в Оленью губу, где по моим сведениям уже имелась пара лодок с пусковыми установками для ракет, но туда не пустили. Сказали, что не пришла пора. Пришлось ограничиться детальным изучением всех классов надводных кораблей, видов морской авиации, боевых средств береговой обороны и морской пехоты.

Но вот окончилась и практика. Мы возвратились в Ленинград, где в Академии нам зачитали приказ о переводе на 2-й курс и распустили в отпуска. Жена к тому времени уже была «на даче» — снимала комнатуху в бревенчатом доме одной из пригородных деревушек, где Сашка с Наташкой под ласковыми лучами августовского солнышка бегали по траве в одних трусиках, лопали овощи, пили парное молоко от хозяйской коровы и дружили с соседскими собаками.

Побыв с ними некоторое время, я понял, что не смогу тратить отпуск бездумно, и вскоре появился в Академии, где в пустом классе засел за материалы «трактата», чтобы без помех осмыслить все сделанное ранее и обдумать планы на будущее. Нина, хоть и не разделяла душой мое состояние неуемного стремления в науку, но, по-видимому, понимала ситуацию и потому скорее способствовала, чем препятствовала, за что я ей был несказанно благодарен.

В первые же дни плановых занятий в новом учебном году я положил на стол перед начальником курса рапорт, в котором сообщал, что работаю над диссертацией на тему: «Совместное плавание и боевое маневрирование подводных лодок при действиях в тактической группе», и просил разрешения зачислить меня соискателем по кафедре «Тактика подводных лодок» и допустить к сдаче кандидатских экзаменов параллельно с обучением в Академии, с тем чтобы защита состоялась в мае 1961 года.

Уже через пару дней на одном из собраний курса контрадмирал Артеменко предельно кратко проинформировал присутствующих о содержании моего рапорта и сообщил, что издан приказ начальника Академии, которым я зачислен в соискатели. А я чем больше работал, тем больше понимал, в какое неблагодарное дело ввязался. Вставал в 6 часов утра, когда ребята, разумеется, еще спали. К 8.30 добирался из  {316}  Автово трамваем на Васильевский остров. До 18.00, как и все остальные, слушал лекции, участвовал в семинарах и групповых упражнениях, решал тактические летучки и курсовые задачи, сдавал всевозможные зачеты и экзамены, не увиливал от занятий по физической подготовке, участвовал в межкурсовых соревнованиях по спортивной гимнастике, играл в водное поло и даже был дважды удостоен грамоты начальника Академии за первое место в соревнованиях по плаванию.

Но после 18.00, когда Академия практически пустела, я отдавал время «трактату» вплоть до закрытия «чемоданной», где хранились наши документы. К 22.30 приезжал домой, когда ребята, конечно, уже спали, а Нина ждала меня хоть и с укором, но с пониманием, и я, надо сказать, не чувствовал себя ни уставшим, ни тем более измотанным.

Впрочем, были и воскресенья — дни, когда даже при желании заниматься «трактатом» невозможно, поскольку все в Академии закрыто на замок. По воскресеньям мы гуляли по городу, а весной стали выбираться в близлежащий Стрельнинский парк, а потом и в Петергоф.

Несмотря на сравнительно скромное денежное содержание слушателя, получки хватало, и у нас с Ниной начала появляться вполне приличная, модная, «ленинградская» одежда.

— Папа, ты стиляга! — хлопали в ладоши Сашка и Наташка, когда по воскресеньям я позволял себе сменить привычную черную шинель на свободное темно-синее ратиновое пальто, а форменную фуражку на широкополую велюровую шляпу. В таком виде мы вчетвером отправлялись в излюбленное кафе лакомиться сливочным пломбиром с шоколадной крошкой и лимонадом «Крюшон». При этом я мог позволить себе преподнести жене вместо лимонада бокал шампанского, а в собственный пломбир, проявляя пижонство, влить рюмку коньяка.

— Как быстро растут, — думал я, глядя на ребят, лопающих мороженое. — Карапузиками их уже не назовешь. Скоро пятый класс закончат.

Если же возникали особые обстоятельства, то я не жалел времени на то, чтобы сходить с женой в оперу или на спектакль Большого драматического, или в кругу друзей после удачной сдачи очередного экзамена пройтись по «малому кругу» заведений, в которых традиционные «сто пятьдесят и кружка пива» времен Командирских классов сменились академической коньячно-шампанской нормой. «Обстоятельства» усугублялись тем, что в Академии в качестве слушателя первого курса оказался совершенно великолепный единомышленник былых времен капитан 2-го ранга Виктор Дыгало, а в городе появился назначенный преподавателем в училище Подводного плавания капитан 2-го ранга Юрий Сохацкий.  {317} 

Виктор поведал, как одним из первых на Тихоокеанском флоте стрельнул баллистический ракетой со своей переоборудованной подводной лодки и удостоился высокой оценки самого Никиты Хрущева, за что и был направлен учиться в Академию.

Юрий более скромно рассказывал, что готовится к преподавательской деятельности и будет читать будущим подводникам теорию стрельбы баллистическими ракетами.

— Во, дают ребята! — думалось мне. — Всерьез за баллистику взялись, а я-то все еще со своими торпедными треугольниками вожусь.

Вскоре удалось повидаться с еще одним моим товарищем по службе в Полярном — капитаном 2-го ранга Георгием Лазаревым. От него я впервые услыхал рассказ о том, как он стрелял торпедой с ядерным зарядом на испытательном полигоне в районе Новой Земли.

— Ты знаешь, — говорил Жора. — Войны не будет. При таком оружии ее просто не может быть. Это что-то уму непостижимое.

Ближе к зиме возник на моем горизонте старый Порт-Ар-турский приятель и сослуживец Игорь Гаврилов, слушатель Военно-морской академии кораблестроения и вооружения имени А. Н. Крылова, что расположена у Черной речки на Выборгской стороне. Благодаря ему я довольно быстро перезнакомился с симпатичными инженер-механиками Михаилом Будаевым, Сергеем Варваркиным, Михаилом Суетенко и другими однокурсниками Игоря, а через них и с проблемами вновь создаваемой атомной энергетики для подводных лодок.

К моему удивлению оказалось, что, несмотря на академическое инженерное образование, ребята имеют весьма приблизительное представление о таком краеугольном камне, заложенном в фундамент атомной энергетики, каким является «специальная теория относительности» Альберта Эйнштейна. Поэтому я предложил Игорю попытаться изложить ему основы теории относительности за десять двухчасовых занятий. Он с удовольствием согласился, а мне пришлось отложить на время «трактат», обложиться литературой, «апостольскими посланиями отца» и набросать конспект, в котором, переходя последовательно от анализа опыта Майкельсона, через преобразования Лоренца, инвариант интервала собственного времени и две меры механического движения, я подходил к выводу основного закона Эйнштейна о взаимозависимости массы и энергии, истолкованию этого закона, а также природы ядерных энергий.

В течение месяца за кухонным столом Автовской квартиры все десять лекций были прочитаны и принесли пользу не столько Игорю, сколько мне самому.  {318} 

К концу 2-го курса я все чаще думал о том, что вот ведь в Витькиной стрельбе ракетой, в Юриной теоретической баллистике, в грохоте ядерного взрыва торпеды, выпущенной с лодки Жоры Лазарева, в реакторах, изучаемых Мишей Будаевым, наконец в моих собственных походах все четче просматриваются контуры современного океанского ракетно-ядерного флота Советского Союза, создаваемого всей страной, трудом сотен тысяч ученых, конструкторов, рабочих и моего поколения военных моряков.

Ощущая причастность к великому делу, я настолько самозабвенно учился и вкладывал силы в «трактат», что не заметил, как подошел к концу 2-й курс, завершившийся стажировкой снова на Северном флоте, но на этот раз — в конкретной роли заместителя начальника штаба недавно сформированной 7-й дивизии подводных лодок в Ура-Губе.

Командовал дивизией контр-адмирал Ф. Гришин, а начальником штаба был капитан 1 -го ранга Ю. Бодаревский, который немедленно запряг меня в работу по подготовке оперативных документов нового соединения.

— Как быстро растет флот! — думал я, колдуя над планом приведения дивизии в различные боевые готовности. — Ведь совсем недавно Краснознаменная дивизия в Полярном была единственным подводным соединением флота, а ныне, как по секрету рассказывал Бонаревский, в соседнюю губу Западная Лица уже пришли для постоянного базирования несколько новейших атомных подводных лодок.

Эти лодки, судя по отдельным журнальным статьям об успехах американских подводников, обладали невиданными скоростями и неограниченной продолжительностью плавания под водой и потому вызывали у меня законный профессиональный острейший интерес.

— Что же нужно предпринять, — спрашивал я сам себя, — чтобы после окончания Академии попасть служить на атомные подводные лодки?

Тем временем стажировка, на которой я не только вкалывал в штабе, но и облазил с приятелем Ура-Губские окрестные сопки и озера, любуясь великолепной заполярной летней природой, закончилась, как кончается все на свете. А в Ленинграде нас ожидали потрясающие новости.

Пока мы разъезжали по стажировкам, «Ворошиловку» и «Крыловку» объединили в одну Военно-Морскую ордена Ленина академию. Адмирал В. А. Андреев уехал в Москву, став начальником тыла ВМФ, а адмирал Ю. А Пантелеев, мой бывший командующий на Тихоокенском флоте, возглавил объединенную Академию. Его заместителями стали вице-адмирал Л. А Курников и инженер-контр-адмирал М. П. Степанов, а во главе вновь созданного командного факультета поставлен вице-адмирал В. Ф. Котов.  {319} 

Кроме командного, который сразу же занял ведущее место, в Академии имелись инженерные факультеты вооружения, кораблестроения и электроники, авиационный факультет, академические курсы, отделение заочного обучения и специальный факультет для подготовки иностранных специалистов.

Командный факультет разместили на четвертом этаже огромного и красивого здания, построенного к концу войны для Академии кораблестроения и вооружения на длинной излучине Строгановского парка, между Большой Невкой и Черной речкой.

— Вот это да! — восхищался я, любуясь колоннадой отделанного мрамором вестибюля, великолепным актовым залом, удобными помещениями академической библиотеки и многочисленными двухэтажными поточными аудиториями с амфитеатром мест для доброй сотни слушателей. — Академия должна превратиться в мощное учебно-научное учреждение, где по единому замыслу и плану будут синтезированы оперативные, тактические, технические и общенаучные дисциплины. Это еще один штрих к портрету нашего будущего флота.

Распахнутые настежь окна комнаты, выделенной для размещения нашей учебной группы, выходили на набережную Большой Невки, за ровной синей гладью которой смотрелись зеленые кущи Каменного острова и легкие пролеты Ушаков-ского моста.

Собравшись вместе, мы делились впечатлениями от стажировки на флотах и ощущениями, полученными в недолгом летнем отпуске, а с началом учебных занятий по программе выпускного курса заметили, какие существенные изменения произошли на кафедрах командного факультета.

Из названия кафедры оперативного искусства исключили слово «стратегия», но оставили во главе кафедры В. С. Лисю-тина. Кафедру «Служба штаба» переименовали в «Управление силами», отправили в отставку В. И. Рутковского и назначили вместо него импозантного и красноречивого контр-адмирала О. Рудакова, известного всем военным морякам командира крейсера, в недавнем прошлом блестяще отшвартовавшего свой корабль во время визита в Великобританию, а затем танцевавшего с Английской королевой на официальном приеме.

— Опять контуры океанского, ракетно-ядерного, но с другой стороны, — думал я, любуясь красавцем-адмиралом, когда тот, выразительно жестикулируя, вещал нам с кафедры интереснейшие вещи о проблемах управления силами флота.

Однако главной и тревожной новостью было то, что начальником кафедры «Тактика подводных лодок» вместо благоволившего мне Л. А. Емельянова назначен бывший командующий Подводными Силами ТОФ контр-адмирал Л. П. Хияйнен.  {320}  Лично мне не приходилось ранее служить под началом этого адмирала, хотя подводники-тихоокеанцы отзывались о нем, как о жестоком и требовательном, но в то же время справедливом и знающем человеке. Как-то он, да и все остальное начальство отнесется к моему «трактату» и вообще ко всей этой затее с защитой диссертации в период обучения в Академии?

Прошло совсем немного времени, когда новый начальник подводной кафедры вызвал меня, потребовал доложить основные идеи и представить ему материалы будущей диссертации. Хияйнен слушал спокойно, иногда с непроницаемым лицом задавал неторопливые вопросы, разглядывал схемы и диаграммы, а в заключение попросил коротко доложить ему мою служебную биографию.

— Оставьте мне Вашу рукопись, — сказал на прощание адмирал, — и продолжайте работать. Я разберусь и, когда надо будет, Вас приглашу.

Через пару дней Усман Гайнутдинов поведал по секрету, что новый начальник кафедры поручил ему и Косте Никитину произвести независимую экспертизу моего «трактата» и дать письменное заключение.

— Не бойся, — говорили преподаватели, — мы поддержим.

— А чего бояться-то? — спрашивал я, хотя у самого был кислый вкус во рту.

А еще через неделю я снова сидел в мягком кожаном кресле адмиральского кабинета, а Хияйнен со свойственной ему твердостью и неторопливостью говорил:

— Вы кандидатские экзамены сдали? Нет? Это безобразие! Не тяните. Вот Вам месяц сроку, и чтобы передо мной лежало удостоверение о сдаче минимума.

Я тяжело вздохнул, но промолчал, а Лев Петрович продолжал наступать:

— В Вашей диссертации есть слабое место: отсутствует анализ скрытности тактической группы — важнейшего тактического свойства подводных лодок.

Разговаривая, Хияйнен посматривал на меня с эдаким любопытством, видимо оценивая выражение моей физиономии, но тем не менее продолжал:

— Вам придется написать дополнительный раздел с анализом скрытности. Сделать это нужно быстро и на хорошем уровне, с применением современных математических методов. Вы это можете и обязаны сделать. Этим и займитесь. А все остальное, что Вами уже написано, мы отредактируем и опубликуем в «Трудах Академии», я надеюсь в этом году.

Надо ли говорить, что моя жизнь после упомянутой беседы превратилась в настоящую каторгу. Не только с раннего  {321}  утра до позднего вечера, но и среди ночи, просыпаясь, а то и во сне я обдумывал ускользающие идеи. Неужели это беспомощное состояние некоторые писатели называют «муками творчества»?

В трудный период огромную моральную поддержку по старой памяти мне оказывал С/ П. Лисин, который к тому времени уже возглавлял кафедру тактики подводных лодок в Военно-морском училище Подводного плаванья, что на Лермонтовском проспекте.

Сергей Прокофьевич, недавно ставший кандидатом наук и доцентом, с присущей ему восторженностью всячески восхвалял и превозносил идею научной деятельности строевого командира-подводника.

И хотя меня уже тошнило и от Академии с ее вечными экзаменами и зачетами, и от «трактата» с анализом скрытности, и ото всех этих «лучших лет жизни», тем не менее к концу октября я положил перед Хияйненом бумагу с печатью и за подписью начальника Академии о том, что подвергался кандидатским экзаменам и получил оценки по тактике подводных лодок «отлично», по общей тактике ВМФ «хорошо», по английскому языку «отлично», по диалектическому и историческому материализму «хорошо».

— А это почему? — постучал Хияйнен пальцем по общей тактике. — Что-то на Вас не похоже.

В ответ я рассказал, как, подводя итог, председатель экзаменационной комиссии вице-адмирал Л. Курников произнес:

— Надо, чтобы Вы не подумали, что уже взяли Бога за бороду. Ученому всегда должно сопутствовать чувство неудовлетворенности собой, — и вывел мне «четверку».

— В последнем он, конечно, прав, — ухмыльнулся Лев Петрович, — тем более что Вы всерьез рискуете заделаться ученым. Ваша рукопись прошла все этапы рецензирования и редактирования, а начальник Академии дал «добро» на ее опубликование в первом номере «Трудов» объединенной Академии.

Таким образом, к середине декабря я уже притащил в свою учебную группу свеженькую, пахнущую типографской краской книжицу в синем коленкоровом переплете с золотым тиснением: «Труды Академии», № 1 (69), 1960 г. Добрую половину этой книжки, целых 76 страниц, занимал мой «трактат», напечатанный с весьма незначительными сокращениями, которые только улучшили работу.

Разглядывать собственные мысли в четком полиграфическом исполнении было весьма любопытно.

Наряду с преддиссертационной кутерьмой учебный процесс отнимал все же львиную долю сил. Каким-то образом мне удавалось выкручиваться в основном с отличными  {322}  оценками. Правда, местные остряки утверждали, что в Академии если хоть что-нибудь знаешь — ставят «отлично», если ничего не знаешь — «хорошо», поэтому я особо не обольщался.

Наконец, в апреле все было готово. Демонстрационные плакаты сияли всеми цветами радуги, диссертация и автореферат написаны, отпечатаны, сброшюрованы и переплетены. Вот он, мой «трактат», лежит передо мной толстым томом в 270 листов, а его 4 главы составляют теоретическое обоснование совместных действий подводных лодок в тактических группах.

В конце апреля Ученый совет факультета принял диссертацию к защите, после чего последовал ряд «генеральных репетиций», на которых сначала перед друзьями, а потом и перед подводной кафедрой я тренировался в отстаивании собственных аргументов. Л. П. Хияйнен всячески активизировал этот процесс, хотя ни разу ни за что меня не похвалил, а все больше ругал.

Тем временем экземпляры диссертации и рефератов разошлись по рукам официальных оппонентов и в различные штабы подводных соединений.

Ученый совет назначил моим главным официальным оппонентом маститого ученого, доктора военно-морских наук, профессора инженер-контр-адмирала Б. А. Денисова, который не только неоднократно требовал меня «к ответу» в процессе изучения диссертации, но и привлекал кафедру высшей математики Академии для заключения о корректности того или иного интегрального выражения или системы дифференциальных уравнений.

Вторым официальным оппонтом был Сергей Прокофьевич Лисин, который в основном хвалил и вдохновлял и меня, и членов Ученого совета.

Третьим назначили бывшего начальника кафедры академии им. Ворошилова, доцента, контр-адмирала Л. А. Емельянова, который сухо, но скрупулезно отстаивал не столько меня, сколько идею.

Месячная тренировка не прошла даром, и к концу мая я навострился отвечать на сотни самых неожиданных вопросов, среди которых были и не имеющие к моему исследованию никакого отношения. Ничего, кроме злости, я уже не чувствовал, когда наконец наступил долгожданный день 27 мая 1961 года, на который Ученым советом была поставлена моя защита.

Честно говоря, я был настолько уверен в успехе, что заказал на вечер этого же дня банкет на 30 персон в специальном зале ресторана «Универсаль» на Невском проспекте и даже пригласил в Ленинград отца, который приехал накануне из Москвы и обещал прибыть в ресторан в случае успешной защиты.  {323} 

— Слушай, — спрашивал меня батя, — а зачем тебе все это нужно? Ведь ты командир корабля и, возможно, станешь, со временем командиром соединения. Ты что действительно хочешь участвовать в квалификаций научных кадров?

— А ты разве не понимаешь, что все это — твое воспитание? Мне нужна не степень, а чувство сопричастности к развитию военной науки. Ты же сам вбивал в меня это мировоззрение с детства.

Публичная защита, на которую собрались десятки «болельщиков» с моего и с соседних курсов, а также иных интересующихся в лице, например, Юры Сохацкого, прошла успешно. Единогласным решением Ученого совета мне, слушателю Академии, была присуждена ученая степень кандидата военно-морских наук.

— Оп-ля-ля! Вот так фортель! — думал я, направляясь после защиты в ресторан «Универсаль», — однако вот без малого восемь лет прошло с тех пор, как был положен первый камень в теорию тактических групп, ознаменованный сожжением штанов на крупном подводнике Якове Криворучко.

Банкет прошел менее трудно, но более эмоционально, нежели защита. Собравшиеся друзья и члены Ученого совета сначала чинно толпились в холле, поздравляя друг друга, а иногда и меня с успешной защитой. Приехавший в ресторан отец расхаживал среди адмиралов и представлялся:

— Михайловский — старший.

— О, как Вы похожи на сына, — говорили ему. Женщин было мало, но они украшали общество морских офицеров. Наверно, поэтому Нина, одетая в специально сшитое красивое платье, держалась особняком, беседуя главным образом с женой Васи Грекова, который тянул на себе весь груз организационной работы, распоряжался моими финансами и был от этого весьма деловит и оживлен.

Застолье продолжалось, как ему и положено, в тостах за успехи нового ученого и закончилось своевременно здравицей в честь Советской военной науки и Российского флота.

Впрочем, все страхи, восторги и переживания, связанные с защитой, улеглись довольно быстро, и я с изумлением осознал, что до выпускных государственных экзаменов осталось совсем мало времени.

— Ну экзамены-то как-нибудь сдам, а вот о дипломной работе даже и не думал — «трактат» писал.

— Не волнуйтесь, — говорил мне Хияйнен, — мы будем просить государственную комиссию, чтобы Вашу диссертацию засчитали как выпускную дипломную работу. Это логично и справедливо. Вот прибудет в Академию адмирал Н. М. Харламов, назначенный председателем госкомиссии, и мы решим этот вопрос.  {324} 

Я согласно мотал головой, а Лев Петрович продолжал:

— Но Вам не об этом уже нужно думать. Как Вы видите после Академии свое будущее? Вы ведь кое-чему научились и Вам нельзя останавливаться на пути в науку. Да и о семье надо подумать. Насколько мне известно, у Вас нет ни постоянного места жительства, ни сколько-нибудь существенного имущества. Одним словом, мне очень нужен заместитель с опытом океанского подводника и навыками военного исследователя. А Ленинград — не самый плохой изо всех возможных вариантов.

Я поблагодарил адмирала за доверие, сказал, что очень ценю то участие, которое он принимает в моей служебной судьбе, но не могу даже мысли допустить о том, чтобы в свои 35 лет уйти с флота, пусть даже ради науки, да еще в такой интереснейший период, когда флот становится океанским, ракетно-ядерным, а атомные подводные лодки будут главной ударной силой флота.

— Я этого и ожидал, — улыбнулся Хияйнен. — Ладно, ступайте! Но когда прибудут московские кадровики и начнут Вас пытать, не забывайте о моем предложении. От души желаю Вам успеха в службе и в жизни.

Офицеры из управления кадров ВМФ вскорости действительно приехали и взбудоражили весь наш курс. В перерывах между экзаменами мы обсуждали между собой варианты возможных назначений. Некоторые выпускники выглядели вполне удовлетворенными, другие ходили с непроницаемым выражением лица, большинство делилось сомнениями и спрашивало друг у друга совета, а отдельные откровенно ругались.

Однако среди разнообразия и неразберихи кадровой планерки неожиданно проявилась тенденция, согласно которой многие офицеры, служившие ранее на крупных надводных кораблях, стали проситься на подводные лодки или в их соединения. Даже Андрей Юдин, в прошлом командир дивизии крейсеров, изъявил желание занять должность начальника штаба только что сформированной эскадры подводных лодок.

Особое отношение среди выпускников было к службе на атомных подводных лодках, об освоении которых с Северного флота до нас доходили самые противоречивые слухи. Рассказывали о частых авариях и различных неисправностях,, о том, как совсем недавно на одной из лодок, прозванной «Хиросимой», в море лопнул патрубок системы первого контура, в результате чего на корабле создалась крайне опасная радиационная обстановка. Попытки ликвидировать аварию привели к необходимости сварочных работ в реакторном отсеке. Их выполнила группа добровольцев во главе с инженер-лейтенантом Борисом Корчиловым. Работая по колено в радиоактивной воде, все они получили, к сожалению, летальную дозу и вскоре  {325}  погибли мученической смертью. Однако корабль был спасен. И хотя переоблученный экипаж под командой Николая Затеева привел корабль в базу, но вскорости был расписан по госпиталям.

Одновременно рассказывали, как Володя Маслов, мой недавний сослуживец в Полярном, а ныне замкомбрига в Западной Лице, на одном из учений, находясь старшим на борту одной из атомных подводных лодок, используя ее преимущество в скорости, длительно преследовал и многократно атаковал отряд боевых кораблей «противника».

— Чудо, а не корабли! — говорили одни.

— Пловучие «Хиросимы», — возражали другие.

Но главное, что больше всего потрясло меня в потоке слухов об атомных подводных лодках, было сообщение об освобождении от должности Андрея Трофимовича Чабаненко, прокомандовавшего Северным флотом целых 10 лет.

Говорили, что не сошелся взглядами с главнокомандующим С. Г. Горшковым по вопросам оценки качества технических средств, боевых свойств и системы эксплуатации первых атомных лодок, а потому вынужден был оставить свой пост в Североморске и уехать в Москву, на должность помощника начальника Генерального штаба.

— Жалко Чабаненку! — восклицали многие знакомые североморцы. — Вместо него невесть откуда взялся «сумасшедший с бритвой», — добавляли они, имея в виду, по-видимому, излишне решительные первые шаги адмирала В. А. Касатонова, назначенного командующим Северным флотом.

Это вызывало у меня двойное изумление, поскольку еще по Порт-Артуру я помнил Владимира Афанасьевича как сурового, резкого, но всегда доброжелательного и справедливого человека.

Вскоре подошла моя очередь предстать перед кадровиками.

— Мы хотим, — говорил знакомый всем подводникам капитан 1 -го ранга М. Блажин, — предложить тебе должность заместителя начальника штаба вновь формирующегося объединения — 1-й флотилии атомных подводных лодок в Западной Лице.

— А кто будет начальником штаба? — спросил я.

— Командующим флотилией уже назначен известный тебе контр-адмирал А. И, Петелин, а начальником штаба к нему планируется контр-адмирал Козин.

«Не знаю такого, — подумал я. — Это что же мне заместителем к заместителю? Не пойду! Да и незачем мне в штаб забираться. Меня море зовет!»

По-видимому, Блажин понял все это по выражению моего лица и произнес:  {326} 

— Есть и другая вакансия — начальником штаба бригады дизельных лодок Тихоокеанского флота. Выбирай.

А может быть, ты в Академии пристроиться хочешь, — вдруг сменил тон Блажин, — смотри не ошибись!

— Вот что, Михаил Иванович, — отвечал я твердо, — не суйте меня «в бумагу». Я мореплаватель, а не писатель. Назначайте-ка лучше командиром атомной лодки. Не ошибетесь.

Блажин посмотрел на меня с любопытством.

— Не торопись, Аркадий, — сказал он дружелюбно, — тебе ведь уже 36 лет. «Малюткой», «Щукой», «Эской» и «Букахой» откомандовал. Неужели не накомандовался? Подумай. Посоветуйся с друзьями, с семейством, с начальством. Я не тороплю. Мы тут еще с недельку поработаем.

— Ну, во-первых, не «уже 36», а «всего лишь 36», да и то еще не исполнилось. Щенячий возраст, — ерепенился я, — а во-вторых, не могу не настаивать.

— Раз так, — вздохнул Блажин, — то бумагу на стол. В письменном виде настаивай, чтобы потом недоразумений не случилось.

На том и расстались, но перед отъездом в Москву я принес Блажину свой рапорт.

— Попадаешь в очередной «большой круг», — буркнул он, забрав бумагу, и уехал решать мою судьбу.

А я сосредоточил силы на государственных экзаменах, в период которых дважды Герой Советского Союза генерал-майор В. И. Раков влепил мне единственную «четверку» по тактике морской авиации, руководствуясь по-видимому, теми же соображениями, что и Л. А. Курников на кандидатском экзамене.

Адмирал Н. М. Харламов согласился рассмотреть мою диссертацию как дипломную работу, но потребовал защищать ее уже не перед Ученым советом, а перед Государственной комиссией. Пришлось мне весь процесс организовывать повторно, что было менее интересно, но не менее трудно, поскольку члены Госкомиссии впервые вникали в проблему, но, несмотря на это, единодушно вывели «отлично».

Наконец наступил долгожданный день, когда в Академию пришел приказ Министра Обороны о выпуске и назначениях. На торжественной церемонии выпуска нам вручили нагрудные знаки, дипломы, предписания и пожелали счастливой службы. Однако попросили сразу же в отпуска не разъезжаться, поскольку предстояло еще прибыть в Москву, в Кремль, на прием, который Правительство страны устраивало по случаю выпуска военных академий Вооруженных Сил СССР.

В этот же день, но уже не в Академии, а дома, готовясь к вечерним мероприятиям, я рассматривал в зеркало свою чисто выбритую физиономию и сравнивал ее цвет с красной  {327}  обложкой академического диплома, в котором черным по белому было написано, что мне присвоена квалификация офицера с высшим военным образованием по специальности «командно-штабная, оперативно-тактическая ВМФ». Сравнение складывалось в пользу обложки.

— Ну и куда мы теперь? — как бы невзначай спросила жена, гладившая вечернее платье для предстоящего выпускного бала.

— Назначили командиром подводного атомного ракетоносца, — отвечал я, — а поедем мы для начала в город Обнинск, расположенный неподалеку от Москвы, чтобы получить там необходимое атомное образование.

— Это не очень страшно? — спросила Нина, и губы ее задрожали.

Но не успел я ответить, как в разговор вмешался сын.

— Я горжусь тобой, батя, — произнес Сашка совсем взрослым голосом.

Бросив привычный взгляд на ребят, я вдруг увидел, что они совсем уже не дети, а, скорее, молодые люди. В Обнинске в 7 класс пойдут. Сын-то вон уже сантиметра на два выше матери.

— Да-а, — думал я, — бежит время! И пусть я теперь кандидат наук, но наука-то моя вся в море.

Хоть и закончились мои плавания на дизельных-торпедных, но впереди флот и не менее серьезная служба на атомных-ракетных подводных лодках.

Атомоход

В знакомых помещениях управления кадров Северного флота меня встретил все тот же Сергей Александрович Лысов.

— Ну что, отлучился? — спросил он, принимая мое предписание. — Теперь и за дело: отправляйся в Западную Лицу. Там, у Петелина, сформируешь экипаж для своего нового корабля. Сейчас звякну оперативному и выясню, нет ли попутного транспорта.

Попутным оказался старенький «козел» — ГАЗ-69, где на единственном приличном правом сиденье рядом с шофером разместился капитан 1-го ранга Володя Маслов, давно мне известный по совместной службе в Полярном, а ныне только что назначенный командиром дивизии атомных подводных лодок в Западной Лице.

Наверно, поэтому он вел себя солидно и сдержанно, но все же в пути комментировал кое-какие военные достопримечательности Кольской тундры, которые я рассматривал сквозь дыры в брезентовом одеянии «козла», попутно уясняя, что возглавляемая Александром Ивановичем Петелиным 1 -я флотилия подводных лодок состоит из двух дивизий и что дивизия, включающая атомные торпедные подводные лодки, именуется среди своих «дружеской», а дивизия атомных ракетоносцев в шутку называется «горбатой». Маслов назначен командиром «дружеской» дивизии, а «горбатую» принял капитан 1-го ранга Анатолий Иванович Сорокин, ранее командовавший дивизионом в Северодвинске, бригадой в Западной Лице и у которого в недавнем прошлом Маслов служил начальником штаба.

Бывшая фронтовая дорога оказалась настолько разухабистой, обезображенной колдобинами и рытвинами, что все сидевшие в «козле» временами чувствовали нечто похожее на морскую болезнь и были несказанно рады, когда наш автомобильчик, вынырнув из-за очередной сопки, подкатил к группе приличных четырехэтажных домов, одиноко торчащих среди тундры на краю какого-то болота.

— Вот это и есть наш городок, — сказал Маслов, — целых четыре дома, пятый строится. С жильем стало неплохо. А там, — добавил он, указывая на стоящий чуть поодаль длинный деревянный сарай, — дом офицеров.  {331} 

Я с удовольствием разминался после трехчасового, неудобного пути на откидной скамеечке, скрытой под брезентом нашего «чуда техники», а Маслов продолжал:

— Ну, я домой заскочу, а ты вали в штаб. Это в Малой Лопатке. Отсюда километров пять будет. Шофер знает, довезет.

«Штаб» оказался хилым одноэтажным сборно-щитовым бараком, стоящим у самого уреза воды в небольшой бухточке, прикрытой со всех сторон сопками и островами. Рядом со штабом еще пара столь же невзрачных строений, расположенных на узкой полоске горизонтальной суши, вырванной взрывами у окрестных, падающих в воду скал.

С этой же полоски ведут в бухту несколько бревенчатых конструкций — корней, к которым крепятся плавучие причалы. У одного из них три огромных черных корпуса совершенно незнакомых и удивительно красивых субмарин, похожих на торпеды, с округлыми носовыми оконечностями, зализанными рубками и небольшими стабилизаторами в корме. Особняком стоит лодка с очень высоким и длинным ограждением примыкающих к рубке ракетных шахт.

— Вот это и есть атомный ракетоносец, — подумал я, с особым любопытством разглядывая непривычный силуэт корабля, — а ведь действительно «горбатый».

У дальнего причала вольготно расположилось изящное судно, напоминающее своими четырьмя палубами и многочисленными окнами кают речной теплоход. «ПКЗ-6» — написано крупными черными буквами на его светло-сером борту.

— Наверно финская плавказарма? В Академии я слыхивал про такие, но видел впервые.

Контр-адмирал Петелин принял меня в здании штаба в крошечной комнатенке, оклеенной какими-то легкомысленными обоями, сидя за обшарпанным письменным столом.

— Поздравляю и одобряю выбор, — сказал он, — а на это убожество, — обвел рукой вокруг, — не обращайте внимания. Я и сам в устье этой речки всего-то вторую неделю. После Полярного никак привыкнуть не могу. Впрочем, подводники — народ неприхотливый. Со временем все у нас здесь будет. Вы вот загляните-ка при случае за ту сопочку, — показал Петелин пальцем в окно на огромный гранитный массив по другую сторону бухты. — Там, в Большой Лопатке, колоссальное строительство развернуто. А сейчас Ваша задача состоит в том, чтобы в возможно короткий срок сформировать экипаж и убыть с ним на обучение в Обнинск. Отучившись, летом следующего года прибудете с экипажем сюда на стажировку и практическую отработку на одной из лодок вашего проекта. Потом на завод в Северодвинск. А к концу года будем ждать Вас уже с кораблем. Не теряйте времени даром. Жить здесь, как видите, негде и задерживаться незачем.  {332} 

Расставшись с Петелиным, я отправился на «ПКЗ-6», оказавшейся великолепной, прекрасно отделацной гостиницей с отличными каютами, столовыми и саунами. Финские судостроители, получившие крупный заказ на такие гостиницы, постарались на славу.

В штабе «горбатой» дивизии, располагавшемся на ПКЗ, меня принял капитан 1-го ранга В. Шаповалов — мой однокашник по училищу имени Фрунзе, на год раньше окончивший Академию. От него я узнал, что на «дружеской» дивизии служит заместителем комдива другой мой однокашник, но уже по Командирским классам, — Николай Игнатов, а заместителем командующего флотилией по электромеханической части назначен недавний выпускник «Крыловки» Миша Будаев. Оказались знакомые и среди командиров атомоходов: например, Виктор Юшков, сослуживец по Порт-Артуру, Валентин Рыков, хорошо известный по 5-й роте училища, неразлучная пара полярнин-ских подводников — Василий Зверев и Владимир Чернавин.

Последующую пару дней я осматривался, знакомился с управлением и политотделом флотилии, работал в штабе дивизии с документами по организации службы моего будущего корабля и списками кандидатов, предлагаемых для его экипажа. Разбирался в нахлынувшем со всех сторон пока еще малопонятном техническом жаргоне атомщиков. Ну и, конечно же, попросил и получил разрешение пройтись по обоим проектам стоящих в Малой Лопатке лодок.

Пришлось переодеваться в очень понравившуюся, легкую, ярко-синюю репсовую спецодежду.

— Иначе Фуремс не велит, — говорили мне.

— Что такое Фуремс?

— Не что, а кто! Инженер-подполковник Марк Фуремс — начальник службы радиационной безопасности и гроза всех ее нарушителей.

И действительно, на корне каждого причала, предназначенного для стоянки атомоходов, возвышалась будка, громко именуемая «Контрольным дозиметрическим постом», или КДП, где матрос-дозиметрист выдавал спецодежду, индивидуальный дозиметр и только после этого допускал на причал, а при возвращении с лодки отбирал дозиметр и тщательно обследовал радиометром руки, ступни ног, одежду, обращая особое внимание на локти, колени, плечи и другие части фигуры, которыми можно «мазануться».

Не считая упомянутой экзотики радиационной безопасности, ничего непонятного я на лодках не обнаружил, кроме, разумеется, совершенно непривычных реакторного и турбинного отсеков.

— Разберемся, — думал я, — не боги горшки обжигают. Впереди целый год специальной подготовки в учебном центре.  {333} 

А какой-то подсознательный скептик продолжал зудеть:

— Еще один год без моря? Ведь ты и так три академических года не плавал. Квалификацию теряешь! Тебе уже 36 стукнуло. К 37 только корабль получишь. А дальше что?

Чтобы избежать дурных мыслей, возвращаясь на ПКЗ, я брался за карты и лоции, поскольку по старой штурманской привычке не мог себе позволить малейшей некомпетентности относительно района предстоящего плавания.

В Западную Лицу я не раз заходил с моря на «Б-77», бегая сюда по тревоге из Полярного в точку рассредоточения, но дальше рейда устья Малой Лицы вглубь губы не продвигался. Только теперь, рассматривая карты и читая лоцию, я убеждался в том, что Большая и Малая Лопаткина, названные так по имени гидрографа, впервые описавшего вместе с Нерпичьей эти ответвления просторной и обширной губы Западная Лица, способны вместить весьма крупное объединение флота.

Вскоре на ПКЗ один за другим начали прибывать откомандированные в экипаж офицеры. Первым прикатил симпатичный и улыбчивый выпускник Военно-политической академии Сергей Павлович Варгин, назначенный заместителем командира по политической части. Он оказался очень активным, деятельным, смышленым офицером и мгновенно включился в работу.

Мой старший помощник Владимир Михайлович Ладнов, после окончания Классов, и инженер-механик Николай Захарович Бисовка, окончивший одновременно со мной инженерный факультет Академии, прибыли почти одновременно. Мы быстро перезнакомились между собой, распределили всех предназначенных в экипаж подводников по специальностям, по боевым частям, дивизионам, группам, командам, отделениям и боевым постам. Создали партийную и комсомольскую организации. Я даже добился проведения ознакомительных занятий для нового экипажа на однотипном атомном ракетоносце «К-33», стоящем в базе, где деловитый старпом Александр Сергеевич Пушкин приложил немало сил и старания, чтобы познакомить всех со своим кораблем.

Времени, для того чтобы решить организационные и бытовые вопросы, а главное, получить первое и весьма солидное денежное содержание по новым должностям подводников-атомщиков, потребовалось совсем немного. Таким образом, в конце августа 1961 года вновь сформированный экипаж для атомной ракетной подводной лодки «К-178» «снялся со швартов» в устье заполярной речки и на следующий день прибыл в Москву.

— Ну вот, пошел и еще один мой «большой круг», — думал я, когда прямо из аэропорта сотня военных моряков,  {334}  на треть состоящая из офицеров, устремилась в город, а затем — по одной из обыкновенных московских улиц к неприметному зданию, где размещалась воинская часть, в которую предписано было прибыть.

Нас там уже ждали и «обработали» организованно и быстро.

— Все удостоверения личности прошу сдать в канцелярию, — говорил пожилой майор, — вместо них мы вам выдадим новые. А пока идет эта работа, организуйте, пожалуйста, на вещевом складе переодевание в форму одежды внутренних войск. Ничего не поделаешь, — добавил он, пожимая плечами, — режим! В Обнинске дислоцированы только эти войска.

Вскоре я уже осматривал своих офицеров, а старпом с замполитом занимались старшинами и матросами, переодетыми в зеленые хлопчатобумажные гимнастерки с красными погонами и такие же брюки, заправленные в сапоги. Картину дополняли коричневые армейские ремни, пилотки, серые однобортные шинели и зимние цигейковые шапки. При этом матросы наотрез отказались снимать тельняшки. Успокаивало только то, что стоячие воротники и плотная ткань гимнастерок-косовороток полностью скрывали морскую душу.

Офицеры в непривычной одежде выглядели хоть и смешно, но вполне прилично. Синие брюки с голубым кантом на боковых швах. Защитного цвета однобортные открытые кителя с задней шлицей, которая поначалу вызывала потоки нескончаемых издевательств. Впрочем, зеленые рубашки с такими же галстуками сразу всем понравились: стирать можно раз в месяц, а то и реже. Головы венчали защитные фуражки с красным околышем и овальной кокардой, а плечи — такие же погоны. Кроме того, каждый офицер получил вполне приличную повседневную шинель и зимнюю шапку-ушанку армейского образца.

— Ну вот, товарищ командир, — обратился ко мне пожилой майор, — теперь Вы уже не капитан 2-го ранга. Теперь Вы подполковник, — добавил он, вручая новое удостоверение. — Прошу помнить об этом. Впрочем, нет никакого сомнения, что скоро станете полковником. Именно поэтому мы выдали Вам в отличие от других офицеров парадную шинель стального цвета и специального пошива. Нравится? Получите звание — приезжайте. Обменим шапку на каракулевую папаху, — улыбнулся майор, — а пока не обессудьте.

Вся процедура переодевания, сопровождаемая бесконечными шутками и подначками, закончилась часа за три-четыре, по истечении которых из неприметного здания на обыкновенную московскую улицу чинно вышла армейская команда во главе с подполковником и направилась на Киевский вокзал.  {335} 

Понадобилась всего пара часов, чтобы пригородная электричка подкатила к платформе «Обнинская». Станция, как станция, ничуть не лучше многих сотен других подмосковных дачных платформ. Маленькие деревянные домишки с палисадниками и густой зеленью вокруг. Какие-то крохотные бакалейные лавочки. Слева от железнодорожных путей привокзальный колхозный рынок.

Однако сойдя с платформы, мы устремились направо и чем дальше отходили от путей, тем больше убеждались в том, что попали далеко не в деревню. Впрочем, все мы уже хорошо знали, что самый молодой в стране город Обнинск вырос как центр исследования проблем атомной энергетики, что именно в этом городе размещается московский физико-энергетический институт и другие родственные научные учреждения, что именно здесь несколько лет тому назад заработала первая советская атомная электростанция и здесь всем нам, от командира до матроса, предстоит осваивать теорию и практику ядерной энергетики подводных лодок.

Вскоре мы оказались за проходной воинской части, где нас встретил офицер по режиму в звании майора со странной фамилией — Кужим, и приступили к размещению и обустройству, а я отправился представиться командиру части.

Осматриваясь по пути, я обнаружил, что на огороженной территории ничего, кроме десятка сборно-щитовых одноэтажных казарм, выкрашенных в зеленый цвет, не имеется.

— Где же все эти реакторы, турбины и прочая сверхсовременная техника? — с некоторым недоумением и разочарованием думал я. — Кругом обыкновенные солдатские казармы-времянки!

Впрочем, первый же офицер с майорскими погонами, попавшийся мне навстречу, рассеял сомнения.

— Эко тут как! Кругом одни майоры! — подумал я, хотя «майором» бказался, к великой радости, мой закадычный приятель по порт-артурской и улиссовской юности, в те поры механик с «малюток» и «щук», а ныне инженер-капитан 3-го ранга Борис Попков.

— Вот это да! — лупили мы ладонями по плечам и спинам, стискивая друг друга в объятиях. — Вот это встреча!

— Ты что тут делаешь, Борис, и как тут оказался?

— Да вот окончил в позапрошлом году «Крыловку» и назначен сюда преподавателем. Читаю устройство турбин, которое к настоящему времени освоил на «четверку с минусом», так что всем обучаемым больше «тройки» не положено, — ехидничал Борька, — однако тебе как старому другу, если будешь себя хорошо вести, может, по блату «четверочку» и выведу.

— Но ты же дизелист и по училищному образованию, и по опыту службы?  {336} 

— Ну и что? Век живи — век учись! Ты-то вот тоже с самого Порт-Артура на «дизелях» отмолотил, а теперь на атомные лодки полез? Что поделаешь? Жизнь такая.

Узнав, что я направляюсь к командиру части, Попков проводил меня до неприметных дверей одной из казарм, где размещалось управление, и подтолкнул в спину.

— Иди! Наш Гаврилыч — добрейшей души человек, хоть и носит одновременно два воинских звания, в Москве — контр-адмирала, а в Обнинске — генерал-майора.

В небольшом кабинете, отличающемся, впрочем, и по размерам, и по обустройству от той комнатухи, где принимал меня недавно главный подводник-атомщик Северного флота А. И. Петелин, из-за письменного стола поднялся навстречу коренастый крепкий мужчина с заметной проседью в густых черных волосах, одетый в форму генерал-майора и с Золотой звездой Героя Советского Союза на груди. Я подтянулся, щелкнул каблуками и представился.

— Не тянись, командир, — сказал генерал, — я такой же командир, как и ты, только возраст, к сожалению, уже не тот, за что и сослан с флота в тыл заниматься обучением формируемых экипажей. Садись и рассказывай, где и как служил, кого привез на подготовку. Ну а я расскажу тебе, что придется делать в нашем учебном центре.

«Вот он какой — Леонид Гаврилович Осипенко! Первый командир первой атомной подводной лодки Советского флота, единственный Герой Советского Союза среди подводников послевоенного поколения», — так думал я, а генерал тем временем говорил о том, что в Обнинске мы пройдем теоретический курс по устройству корабля и его ядерной энергетической установки, а личный состав электро-механической боевой части, кроме того, получит практику «на здании», где размещена действующая атомная электростанция.

— Для изучения оружия, навигационного и электронного вооружения группе командования и специалистам придется съездить в Ленинград, — говорил Осипенко, — у нас тут «железо» еще не подготовлено. Вся техника «на здании», а в Центре пока только классы в казармах, — ткнул он рукой в сторону окна, — но это ненадолго. Смотри, какой красавец построим! — и Осипенко повернулся лицом к висящему на стене планшету, на котором в красках было изображено великолепное здание будущего Центра.

— Впрочем, кое-что мы уже успели. Построили, например, несколько домов для офицеров и их семей, так что командиру, замполиту, старпому и механику дадим по квартирке в новых домах на бульваре Энтузиастов, остальным семейным по комнате, ну а холостяков разместим в общежитии. На время обучения, разумеется! — смущенно добавил генерал, заметив  {337}  и, по-видимому, неверно истолковав мою радостную улыбку. — Сам понимаешь, брат, на всю жизнь обеспечить жильем подводников мы не в состоянии. Впереди огромная кораблестроительная программа.

Вслед за этой беседой последовал десятисуточный организационный период, в течение которого экипаж обустраивался и готовился к учебному процессу. Семейные офицеры получили возможность съездить за женами и детьми, а холостяки осваивали округу. Все мы быстро познакомились с симпатичным городком Обнинском, благо времени на это потребовалось совсем немного.

Великолепная среднерусская природа с обилием зелени, чудесными березовыми рощами, густыми хвойными лесами, укромными пляжами в излучинах речки Протвы вызывала чувство душевного умиротворения, а наличие в городе школы, кинотеатра, стадиона, библиотеки и даже ресторана, получившего среди лейтенантов название «Столбы» за выразительную колоннаду фасада, настраивало на упорный труд по изучению интереснейшей техники и нового дела. К тому же совсем рядом Москва, со всей столичной культурой и моим родительским домом. «Как бы только не засосало меня это годичное „бесплатное приложение”­­­ к академическому образованию. Ишь ты, какая красотища кругом! — думал я временами. — Но твое место не здесь, а там, среди облизанных морем черных скал, в студеных водах Баренцева моря, а то и в центре Атлантики. Об этом забывать нельзя. Профессию-то сам выбирал!»

Вскоре приехала жена, привезя из Ленинграда контейнер с вещичками и Сашку с Наташкой, которые сразу же пошли учиться в 7-й класс обнинской средней школы. «Пятая школа для ребят и пятое военно-морское учебное заведение для меня», — подбивал я в уме привычную арифметику.

Учебный процесс в Центре начался сразу же после того, как сформировался «поток» из шести экипажей, прибывших для подготовки. Три экипажа предназначались для лодок с крылатыми ракетами. Из них два, под командой Валентина Сивкова и Александра Кравченко, моего «коллеги» по учебной группе в Академии, были сформированы на Севере, а экипаж Романа Чесебиева — на Тихоокеанском флоте. Кроме того, для торпедных лодок прибыли экипажи североморца Юрия Сысоева и тихоокеанца Ивана Дубяги. Завершал «поток» мой «баллистический» экипаж.

Учебные классы размещались в тех же деревянных казармах, а преподавателями были совсем молодые офицеры, пришедшие вместе с Осипенко с головной атомной лодки или окончившие, как Борис Попков, Академию имени Крылова. Учиться было очень интересно, а осознание того обстоятельства,  {338}  что волею судьбы оказался на самом острие современной атомной науки и техники, удваивало силы. Подобное чувство испытывал не только я, но весь экипаж, и мы с замполитом всячески поддерживали и развивали это чувство у каждого. Надо сказать, что Сергей Павлович Варгин, обладая искрометным умом и общительным характером, не только блестяще учился, но и умел подвигнуть на это людей.

Постепенно перед нами все четче прорисовывались контуры нашего будущего корабля. Несмотря на водоизмещение в 5600 тонн, что в 20 раз превышало мою первую и любимую «малюточку», ядерная энергетика должна была позволить атомному ракетоносцу развивать скорость до 24 узлов и плавать под водой неограниченное время на любую дальность. «Вот это действительно подводный океанский корабль! Совсем не то, что мои бывшие „ныряющие”­­­ дизель-аккумуляторные старушки», — восхищался я, изучая спецификацию.

Прочный корпус, разделенный на 10 отсеков, позволял кораблю погружаться на глубину 300 метров, а 8 торпедных аппаратов и 20 торпед должны были обеспечить ему достаточную боевую устойчивость. При этом главное оружие — три баллистические ракеты «Р-13», хотя и запускались со стартовых столов, выдвигаемых из специальных шахт только в надводном положении лодки, но несли на себе ядерные боеголовки на расстояние до 600 километров.

Читая обо всем этом, я не раз вспоминал адмирала А. Т. Чабаненко. Прав оказался командующий флотом, предрекая мне под команду новейший корабль. Как быстро сбываются его пророчества!

Вот, развернутый на красочной схеме, лежит передо мной мой будущий атомный ракетоносец.

«Первый» — торпедный отсек, «второй» — аккумуляторный и жилой, «третий» — центральный пост, «четвертый» — ракетный и даже «пятый» — дизельгенераторный в чем-то очень похожи на соответствующие привычные отсеки дизельных лодок, но дальше в корму простирается совсем незнакомая мне главная энергетическая установка.

— ГЭУ, — говорят нам преподаватели, и мы мгновенно впитываем этот атомно-технический жаргон.

«Шестой» отсек — реакторный. Здесь находится ППУ, иначе говоря — паро-производственная установка, состоящая из двух водо-водяных реакторов, укрытых за мощной железно-водной защитой и прикрытых сверху вакуумируемыми выгородками.

«Колбаски» из урановых тепловыделяющих элементов, именуемых ТВЭЛ'ами, размещаясь в специальных технологических оболочках — патрубках внутри реакторов, образуют активные зоны, где с помощью компенсирующих решеток и  {339}  стержней автоматического регулирования можно создать условия для самопроизвольной цепной реакции, соответствующего запаса реактивности и поддержания заданного уровня мощности.

В это же время «взведенные» стержни аварийной защиты под воздействием мощных пружин по любому из многочисленных сигналов опасности готовы «выстрелить» в зону и заглушить ядерную реакцию.

Водо-водяными реакторами называются потому, что и для съема тепла, и для замедления нейтронов, выделяющихся при ядерной реакции, служит обычная вода, очищенная от примесей и нагнетаемая под большим давлением мощными циркуляционными насосами по трубопроводам так называемого «первого контура». Из реактора вода, нагретая до нескольких сотен градусов и обладающая относительно высокой радиоактивностью, поступает в парогенераторы, где, омывая трубки с водой «второго контура», превращает последнюю в перегретый, но уже не радиоактивный пар, который и используется для работы турбин.

К сожалению, легированная сталь, из которой изготовлены парогенераторы, иногда не выдерживает высоких напряжений, и в трубках могут образоваться трещины, через которые радиоактивная вода «первого контура», где давление на порядок выше, может просочиться во «второй контур», а оттуда вместе с паром в турбины, не имеющие радиационной защиты.

Для предотвращения этого недопустимого явления, могущего привести к радиационному поражению экипажа, предусмотрена система автоматических затворрв — отсекателей, с помощью которой специалисты должны вовремя отыскать и быстро вывести из действия «дырявую» секцию парогенератора. «Что значит „вовремя”­­­ и чем измеряется это „быстро”­­­?» — думаю я, тем более что устройство ППУ читает нам совсем юный инженер-капитан-лейтенант Соснин, но тем не менее с удовольствием и уважением слушаю его четкую и уверенную речь.

«Седьмой» отсек вмещает пару высокооборотных турбин с навешанными турбогенераторами и главными турбо-зубчаты-ми агрегатами, передающими крутящийся момент на гребные валы, но уже с необходимым понижением числа оборотов. Отработанный пар после турбин сбрасывается на главный конденсатор и, превратившись там в воду, снова подается на подпитку парогенераторов. Этот замкнутый цикл воды «второго контура» обеспечивают питательные и конденсатные насосы.

Хитросплетение систем, устройств и магистралей огромного турбинного отсека, да еще изучаемого не в натуре, а по чертежам, поражает воображение, а иногда и подавляет, но  {340}  Борис Попков строг, систематичен и неумолим. Угроза «тройки», как домоклов меч, занесенный над головой, заставляет шевелить мозгами.

В «восьмом» уже попроще и попривычнее. Здесь размещены во многом знакомые системы управления электроэнергетикой и главными гребными электродвигателями, да и преподаватель инженер-капитан-лейтенант Куликов более мягок и покладист.

Вместе с тем именно в этом отсеке, у носовой переборки, в специальной выгородке расположен Пульт ГЭУ, иначе говоря командный пункт, откуда головастые офицеры-управленцы под руководством командира дивизиона движения, с помощью бесчисленного множества приборов, устройств и красочной мнемосхемы, осуществляют управление работой главной энергетической установки, что придает «восьмому» особый авторитет.

«Девятый» отсек — рефрежираторный, где с помощью мощных холодильных машин с примыкающей системой вентиляции снимаются все нежелательные излишние тепловыделения и в отсеках устанавливается вполне комфортный «климат».

Ну а последний, «десятый», вмещающий кормовые торпедные аппараты и рулевые приводы, совсем уж ничем не отличается от кормовых отсеков обычных подводных лодок. «Хорош будет корабль!» — думаю я, хотя и понимаю, что «железо», как таковое, которое можно увидеть, потрогать руками, изучить в деталях, не так уж и интересно потому, что реально. Совсем иное дело — нейтронный поток или, к примеру, гамма-излучение, да и все другие невидимые, трудно ощутимые «хитрые» процессы. Поэтому больше всего меня привлекают занятия по физике реактора, которые ведет великолепный преподаватель и интересный человек майор Дорогань. Он на самом деле майор, без кавычек, поскольку к морю отношения не имеет, но, будучи инженером-физиком, призван из запаса и назначен в Центр уже вполне зрелым специалистом.

Предмет Дороганя один из самых трудных и мало знакомый для офицеров, однако ведет он его блестяще, и все мы под руководством майора погружаемся в интереснейший мир атомного ядра, радиоактивности, ядерных реакций, разбираемся в том, что означает эффективное поперечное сечение взаимодействия ядра, и в том, откуда возникает энергия в реакторе.

Мы подробно изучаем физику нейтронов, цепную реакцию, образующийся нейтронный поток, его свойства и присущие ему закономерности. Познаем, что такое реактивность и каковы возможные причины ее изменения вследствие влияния температуры, выгорания урана, накопления плутония, шлакования  {341}  и отравления активной зоны реактора ксеноном, самарием и другими продуктами деления.

Особый интерес по понятным причинам вызывает раздел курса, связанный с «оседланием» цепной реакции, иными словами, с возможностью управления ею и регулированием мощности при пуске, работе и остановке реактора.

Вместе с Дороганем мы справляемся с ксеноновым отравлением, проваливаемся в коварные «йодные ямы» и выкарабкиваемся оттуда ко всеобщему удовлетворению и взаимному удовольствию. Однако все мы понимаем, что сопровождающие работу ядерной энергетической установки различные ионизирующие излучения — штука серьезная, обладающая существенными поражающими свойствами при воздействии на организм человека. Поэтому уметь прикрыть себя и соседа, не допустить переоблучения, сохранить здоровье, а следовательно, и боеспособность экипажа — значит решить одну из важнейших наших задач.

Уже не понаслышке, а в деталях мы изучаем конкретные причины и трагические последствия тяжелого радиационного поражения части экипажа Николая Затеева при аварии на его корабле и потому с еще большим усердием познаем возможные источники и осмысливаем поражающие свойства альфа-, бета-, гамма-излучений и нейтронного потока. Мы учимся рассчитывать активность источников, дозы облучения и их мощности, физические и биологические эквиваленты, изучаем допустимые нормы и меры радиационной безопасности, технические средства контроля и защиты, методы борьбы с неблагоприятной радиационной обстановкой.

Разумеется, что одними лекциями преподавателей, принимая все на веру, я удовлетвориться не могу и потому в скором времени моя личная библиотека пополняется дюжиной хороших книг по ядерной физике и энергетике, дозиметрии и радиационной защите, благо такого рода литература все чаще стала появляться в Москве и в Обнинске.

К тому же в Центре у Осипенко мы знакомимся не только с физикой и техникой, но и с интереснейшими людьми — ее создателями. О том, как жили и работали такие классики, как Нильс Бор, Энрико Ферми или скончавшийся, к сожалению, Игорь Васильевич Курчатов, мы узнаем по рассказам и книгам, а вот академиков Анатолия Петровича Александрова, Николая Антоновича Доллежаля и Александра Ильича Лейпунского знаем в лицо, не говоря о таких совсем еще молодых, но головастых моих современниках, как Николай Хлопкин или Евгений Велихов.

Словом, учиться было интересно, а окружающая обстановка и великолепная природа симпатичного городка Обнинска всячески этому способствовали, когда однажды очередному  {342}  приливу сил и особенно хорошему настроению послужила цепочка неординарных событий.

В одно из январских воскресений замполит замыслил осуществить экскурсию всем экипажем в Московский Кремль.

— Поедем, — говорил он, — а то, глядишь, и учеба закончится. Я все в этой Москве знаю. Четыре года в Военно-политической академии на зря прошли. Побродим по Красной площади, поклонимся Ленину, посмотрим Кремль, куда с недавних пор вход свободный. Сфотографируемся все вместе, благо у нас теперь собственный фотограф имеется, — лукаво подмигивал мне замполит, — имея в виду недавний приказ Главкома, которым академическому начальству предложено издать мою диссертацию в виде монографии, а автор награжден именным фотоаппаратом «ФЭД-2», — да и друзьям показаться не грех, — косил Варгин глазом на свой новенький подполковничий погон. Перед самым Новым годом ему и старпому Виктору Михайловичу Ладнову были присвоены очередные воинские звания.

— Планируйте, Сергей Павлович, — отвечал я, понимая, что в Москве неплохо не только сфотографироваться в Кремле, но и навестить отца, у которого давненько не бывал.

Однако случилось так, что накануне поездки пришел давно ожидаемый приказ Министра Обороны, которым мне было присвоено воинское звание капитана 1-го ранга. Это, разумеется, не только усилило желание съездить в Москву, чтобы представиться бате, но и прибавило проблем.

Проколоть дыру для третьей звезды на погоне — дело не хитрое. А вот папахи-то у меня нет! Придется идти на поклон к Саше Кравченко, чтобы позаимствовать на поездку головной убор, который, как известно, ума не прибавляет, но росту лишнего придает.

— А ты что, первого ранга получил? Не знаю! Не чувствую! — измывался коллега, отрываясь от конспекта по физике реактора, — «Столбы» по тебе плачут! Папаху надо? Это можно, но... за соответствующее вознаграждение... Сейчас и пойдем?

— Трепач ты, Сашка, хотя и полковник! Пойдем, но не сейчас, а после занятий, и не в «Столбы», а на базар. Там быстрее и дешевле. Полковничья папаха «Столбов» не стоит.

На следующий день экскурсия в Кремль прошла организованно, с пользой для морального духа экипажа и завершилась коллективным фотографированием на фоне кремлевских достопримечательностей.

Во второй половине дня, отпустив офицеров и вручив увольнительные записки своим «солдатам и сержантам», я отправился в родительский дом, куда прежде наезжал, как правило, в штатском, а тут явился во всем великолепии парадной  {343}  шинели и каракулевой папахи, чем поверг домочадцев в состояние шока.

Отец долго ходил вокруг, рассматривая со всех сторон и приговаривая:

— А поворотись-ка сынку!.. — при этом он пощелкивал языком, скептически улыбался и, наконец, заключил:

— Не! Никакой ты не полковник, несмотря на папаху... Сапог нема! Настоящих, хромовых, с голенищами-бутылками... Конечно, с одной стороны, оно вроде как бы и полковник, но с другой... без сапог? Не! — измывался батя, а когда узнал, что и папаха-то только взаймы, одна на двоих, он тут же полез в шкаф, извлек с антресолей свою старенькую, с голубым военно-воздушным крестом на донышке и нахлобучил мне ее на затылок с эдаким «чапаевским» загибом к правому уху.

— Я, брат, папаху еще в гражданскую носил... Вот так надо, а не то что нынешние — трубой! Ах-ха! Папаха не росту должна прибавлять, а лихости.

Закончив разыгрывать друг друга, мы в этот вечер долго говорили по душам о жизни, о научно-технической революции, о космических исследованиях и ракетном щите Родины, о релятивистской физике и ядерной технике, о моей новой профессии и отцовских старых интересах, о литературе и искусстве, о «физиках и лириках», о Сашке и Наташке.

На прощанье батя сказал:

— Ну вот, в воинском звании ты меня догнал, а в специальных знаниях, по-видимому, скоро перегонишь, поэтому я больше не буду мучить тебя «апостольскими посланиями», да и глаза уже не позволяют писать по сорок страниц кряду. Приезжай почаще, пока есть такая возможность.

Возможность, к сожалению, оказалась небольшой, поскольку уже в конце февраля, оставив механика Бисовку с личным составом БЧ-5 отрабатываться «на здании», мы укатили в Ленинград, где на Офицерских классах продолжили свое образование, изучая материальную часть ракетного комплекса и теорию стрельбы баллистическими ракетами, а также кое-какие новинки в области гидроакустики, радиолокации и навигации.

Конечно же, в этот период я не преминул появиться в Военно-морской академии, чтобы предстать перед коллективом кафедры «Тактика подводных лодок» в новом звании, а заодно и получить в Ученом совете давно дожидающийся меня кандидатский диплом.

Контр-адмирал Хияйнен пригласил к себе и долго, подробно расспрашивал об Учебном Центре в Обнинске.

— Неужели даже элементарного тренажера для отработки торпедных атак там не имеется? — качал головой Лев Петрович. — Я ведь давно, несколько лет тому назад, докладывал  {344}  Главкому свои предложения по организации Центра подготовки экипажей атомных лодок. Конечно, ядерная физика и техника это хорошо, и очень нужно, но командир подводной лодки — не технарь, а боец. Тактика и искусство владения оружием ему необходимы не в меньшей степени, чем технические знания. Имейте это в виду, если станете крупным подводным начальником, в чем я, собственно говоря, не сомневаюсь, — скупо улыбнулся адмирал. — Ну а мы тут, выполняя известный приказ Главкома, готовим Вашу диссертацию к изданию в виде монографии, отдельной книгой. Надеюсь, Вы не возражаете и это послужит на пользу флоту.

Пара месяцев, проведенных в Ленинграде и принесших с собой весну, пролетели как один день. В Обнинск вернулись только для того, чтобы сдать экзамены, получить свидетельства «о допуске к самостоятельному управлению техникой по занимаемой должности» и, распрощавшись с симпатичным городком, организованно укатить к берегам заполярной речки Западная Лица. Жена с ребятами осталась на берегу Протвы. Некуда их везти, да и незачем. Впереди непредсказуемый виток нового «большого круга».

Без всплытия на поверхность

Штаб флотилии размещался на старом месте, хотя подводные лодки сменили дислокацию и перебрались ко вновь построенным причалам в губе Большая Лопаткина. Командующий А. И. Петелин принял меня все в том же крошечном кабинетике за обшарпанным письменным столом.

Расспросив о том, как проходила учеба в Обнинске и как я оцениваю подготовку собственного экипажа, Александр Иванович чуть не с первых фраз начал с горечью говорить о проблемах эксплуатации атомных лодок, о трудностях в этом деле, о многочисленных технических неполадках, а то и серьезных авариях, о недостатках в подготовке экипажей, о том, что вот уже почти три года, как завершила испытания головная лодка, перешедшая от Осипенко под команду Жильцова, что с тех пор почти две дивизии новых лодок понастроили, а серьезных походов с выходом в океан совершить не удалось и что поэтому Главком Горшков и новый командующий флотом Касатонов требуют сделать 1962 год переломным.

— В июле предполагается крупное оперативно-тактическое учение Северного и Балтийского флотов под руководством Главкома, — говорил Петелин, — в котором впервые примут участие несколько лодок нашей флотилии, а среди них  {345}  атомный ракетоносец «К-16» под командованием капитана 2-го ранга Митрофанова, которому предстоит впервые выйти в Атлантику и выполнить там учебно-боевую задачу неподалеку от берегов Великобритании.

Я слушал внимательно, поскольку сердце сжимало предчувствие чего-то очень значительного, а Петелин продолжал:

— «К-16» построена в прошлом году, но уже завершила курс боевой подготовки. Экипаж слажен, а командир производит впечатление толкового и энергичного офицера. Однако опыта океанского плавания он, к сожалению, не имеет. Вот мы и решили, что нужно послать с ним в поход знающего те места мореплавателя. Как Вы смотрите на то, чтобы в очередной раз прогуляться в Атлантику?

«Вот это да! — с восторгом подумал я. — Узнаю родной флот! Засидеться мне здесь не дадут. Да и хватит бездельничать. Ведь с этими академиями, да диссертациями, да всякими ядерными теориями уже четыре года в море не был», — но внешне эмоций проявлять не стал и сдержанно поблагодарил за доверие.

— Яи сам бы сходил, — улыбнулся Петелин, — да мне в это время предстоит другая задача. Надо отработать с Жильцовым и Чернавиным приемы плавания подо льдом, а там, глядишь, и еще что-либо посерьезнее получится.

— Полагаю, — взглянул на меня командующий, — что отсутствие командира не должно существенно повлиять на качество стажировки Вашего экипажа?

В ответ я заверил адмирала в том, что старпом Ладнов и механик Бисовка при полной поддержке замполита Варгина справятся с этой задачей, поскольку люди они взрослые, опытные и ответственные.

— Ну, что ж, — завершил Петелин нашу беседу. — Вы старше Митрофанова по возрасту, по воинскому званию и по опыту службы. Пойдете в поход старшим на борту, а приказ комфлота по этому поводу мы подготовим. Выход в конце июня, так что времени на организацию всех Ваших дел вполне достаточно.

Известие о предстоящем моем отрыве от деятельности экипажа было ^воспринято по-разному. Ладнов явно выглядел польщенным оказанным ему доверием. Варгин качал головой и бурчал:

— Во-во! Чего-нибудь в этом роде я и ожидал...

А Николай Бисовка вдруг высказал мысль, что опыт командира, совершившего автономный поход на ракетоносце, как нельзя лучше пригодится в предстоящей приемке нашего нового корабля от промышленности.

Но так или иначе, а к середине июня я уже вплотную включился в жизнь «К-16», знакомясь с этим кораблем, его  {346}  экипажем и комплектом только что полученных боевых документов. Мы с Феликсом Митрофановым изучали маршрут похода, выводивший через знакомый мне Датский пролив в океан, а затем в глубоководную впадину между подводной возвышенностью Роколл и островом Ирландия. Здесь находится предназначенная нам позиция ожидания, в которой мы должны будем патрулировать в течение нескольких суток, чтобы затем по команде с берега занять огневую позицию и нанести условный ракетный удар по заранее назначенной, но не менее условной, точке прицеливания.

Удар-то условный и боевых ракет у нас на борту не будет, поскольку вместо них приказано принять в одну из шахт учебно-действующий макет, позволяющий, впрочем, полностью имитировать работу стартового комплекса, но вот все остальное: и океан, и погода, и навигационная обстановка, и противолодочные силы Великобритании, и наши торпеды, приготовленные для самообороны, — вполне реально.

Поэтому я подробно рассказывал Феликсу все, что знал о льдах Датского пролива, о течениях Северной Атлантики, об условиях и особенностях прохождения радиоволн в этих районах, о вероятных типах распределения солености и плотности океанской воды на различных глубинах, а следовательно, и о возможностях гидроакустического наблюдения, о коварной скале банки Роколл, с глубиною над ней всего 33 метра. Я делился с ним своими впечатлениями о повадках и приемах действий противолодочных сил, в особенности вездесущих самолетов «Нептун», способных существенно усложнить нашу задачу.

Мы рассматривали различные варианты маневрирования при патрулировании, с тем чтобы уклониться от возможного обнаружения противником, но в то же время обеспечить надежный прием сигналов боевого управления, а также высокую точность места лодки и способность (перед условным пуском ракет) вполне реально определить поправки наших курсоука-зателей.

Мы понимали, что эти требования противоречивы и малосовместимы, но на то и существует искусство, именуемое тактикой, чтобы находить выход из любого положения.

Феликсу нравились эти занятия на картах, а я чувствовал себя как рыба в воде, и хотя оба мы — командиры лодок, но он подчеркнуто обращался ко мне на «вы», а мои попытки смягчить возникавшую при этом неуместную напряженность отношений привели к тому, что Митрофанов протянул мне «Боевое распоряжение», подписанное адмиралом Касатоновым.

— Смотрите, Аркадий Петрович, что здесь написано, — ткнул он пальцем в строку. — Старший на походе капитан  {347}  1-го ранга Михайловский А. П., — и развел руками. — Не могу иначе. Если я сегодня Вам «тыкать» начну, то завтра меня собственный старпом слушаться перестанет.

Посмеялись, конечно, но на том и порешили.

Незадолго до выхода «К-16» в море я собрал свой собственный экипаж, объяснил ситуацию с моим вынужденным отсутствием и обратился с просьбой использовать все возможности для качественной отработки задачи № 1 на борту выделенной для этой цели «К-33», тем более что ее командир и мой давний сослуживец еще по порт-артурским временам Виктор Юшков назначен заместителем командира нашей дивизии, а его старпом Саша Пушкин вступил в командование «К-33» и обязуется приложить все силы, чтобы обеспечить стажировку.

Замполит Варгин, как всегда, поддержал, заверил, что все будет сделано в лучшем виде и от лица экипажа пожелал мне счастливого плавания.

В назначенное время без лишнего шума и суеты «К-16» скользнула от причала на выход из Западной Лицы. Пройдя остров Кувшин, Митрофанов выбросил за борт последний окурок, захлопнул рубочный люк, и лодка погрузилась прямо в Мотовском заливе. Так начался мой третий поход в Атлантику, но на этот раз без всплытия на поверхность.

Честно говоря, первые несколько суток похода я ничего не ощущал, кроме оголтелого восторга от скорости, маневренных качеств и условий обитаемости атомохода.

Удивленно поглядывая на показания лага, когда индикатор останавливался на «чудовищной» по моим прежним представлениям скорости — 16 узлов, оценивая реакцию лодки и непривычно устойчивое поведение пузырька дифферентометра под воздействием горизонтальных рулей, я вскоре понял, что этот корабль трудно вывести из режима автостабилизации, но не менее трудно будет восстановить его, если возникнут непредвиденные обстоятельства. Поэтому я тщательно обдумывал и сами подобные обстоятельства, и набор мер, необходимый для того, чтобы не поставить лодку в трудное положение.

Всем этим приходилось заниматься, прохаживаясь по относительно просторному центральному посту, в легком репсовом костюмчике и мягких кожаных сандалиях на абсолютно спокойной, не качающейся палубе, да еще и в струях прохладного, ласкового ветерка, проникающего в отсек через заслонки системы кондиционирования воздуха. «Вот это да!» — думал я, вспоминая то мучительную жару и струи пота, льющиеся с лица и рук на навигационные карты моих порт-артурских «Щук», то лютую качку и потоки ледяной воды, проникающие за шиворот и хлюпающие в сапогах, когда приходилось от холода притоптывать на мостике моей заполярной «дизелюхи».  {348} 

Ну а когда в кают-компании атомохода я впервые увидел обеденный стол, где на красивых блюдах, украшенных лимонными дольками и перьями яркозеленого лука, розовели ломтики аппетитной семги, рядом с которой розетки красной и черной икры выглядели прекрасными цветами, а ножи, вилки, ложки и ложечки были разложены, как в лучших ресторанах Ленинграда, то окончательно растаял душой.

В немалой степени возникшему чувству способствовали извлеченные из холодильников и расставленные по столу запотевшие бутылки золотистого сухого вина и стоящая посреди стола расписная суповница с дымящимся бульоцом. Пара матросов-вестовых, одетых в белоснежные форменки и такие же колпаки, подала к бульону свежевыпеченные, румяные пирожки с мясом.

— Этот атомоход ставит с ног на голову все мои представления о подводной службе, — думал я. — По-видимому, не придется больше хлебать суп со дна котелка, дабы он не хлестанул тебе в физиономию. Не надо будет стучать вяленой воблой по голенищу сапога в надежде, что ее сухая соль во рту заглушит мучительный позыв, вызванный то ли стремительно нарастающим ускорением падающего с волны корабля, то ли едким запахом взятого на просос дизельного выхлопа, да еще и делать при этом вид, что нашему брату-подводнику все нипочем.

— Как в раю! — повторял я сам себе, ничем, впрочем, не проявляя внешне своего восторга и замечая, что подавляющее большинство окружающих меня офицеров, не говоря уже о матросах, относятся к окружающему, как к полной обыденности.

— Просто мало кто из них служил на «дизелях». Тем лучше! Значит, растет новое поколение подводников-атомщиков, а у него свои проблемы.

Атомоход тем временем как нож в масло врезался в толщу воды. На лаге 16 узлов, на глубиномере 150 метров, под нами знакомая равнина Баренцева шельфа, а впереди Норвежское море с его океанскими глубинами.

Несколько первых суток похода мы с Митрофановым делили командирскую вахту пополам, отлаживая боевые смены и отрабатывая нужные маневры, но вскоре я убедился в том, что старший помощник командира капитан 3-го ранга Евгений Чернов вполне владеет обстановкой, уверенно управляет кораблем и жестко держит в руках всю корабельную организацию.

— Толковый у тебя старпом, Феликс, — сказал я однажды Митрофанову. — Почему бы нам не допустить его к самостоятельному несению командирской вахты? Давай устроим негласную комплексную проверку и допустим.  {349} 

— Все в Вашей власти, Аркадий Петрович, — расплылся в улыбке командир, и я понял, что он доволен.

Через пару дней старпом включился в круговерть командирской вахты, сменив меня в центральном посту и сделав первую запись в вахтенном журнале:

— В управление кораблем вступил капитан 3-го ранга Чернов.

— Надеюсь, Вы понимаете, Евгений Дмитриевич, — говорил я перед тем, как покинуть отсек, — что будете самостоятельно управлять кораблем в течение всей вахты, но не командовать им? Вахта называется «командирской» скорее по привычке или по недоразумению, потому что командир на корабле один. Именно он отвечает за все, даже если он спит, обедает или смотрит кино.

— Я все понимаю, товарищ капитан 1-го ранга, — поеживаясь, отвечал мрачноватый Чернов, устраиваясь поудобнее на разножке за спиной рулевого-горизонталыцика так, чтобы видеть весь центральный пост. — Все будет в порядке. Ни Вас, ни командира не подведу.

— Да я и не беспокоюсь. Пойду-ка вот в корму, полазаю по энергетическим отсекам, посижу на пульте. Счастливой вахты!

С этих пор свободного времени у меня прибавилось. 8 часов в сутки я обычно проводил в центральном посту, анализируя навигационную и разведывательную обстановку, а также другие обстоятельства плавания, 8 — тратил на отдых, а остальное время на то, чтобы у действующих механизмов и устройств совершенствовать знания по атомной энергетике, полученные в Обнинске.

Я ходил по отсекам, наблюдал за работой специалистов, расспрашивал о деталях и особенностях и отмечал, что офицеры, старшины и матросы с удовольствием и подробно рассказывают мне о своем деле.

Я любил забраться в пульт ГЭУ, посидеть за спиной управленцев, понаблюдать их неторопливую работу или осмысленное бездействие, а потом начать задавать нескончаемые вопросы из цикла: «Что же Вы будете делать, если?..»

Иногда я звонил с пульта в центральный пост, просил изменить режим движения или осуществить какой-либо иной маневр, с тем чтобы ясно представлять себе, как все происходит «с этой стороны» и кто из людей чего стоит.

Походные сутки бежали за сутками монотонно, без происшествий, каких-либо неисправностей, и чувство восхищения атомным кораблем временами сменялось ностальгией по былой «дизель-аккумуляторной» экзотике. Разнообразие в нашу жизнь вносили редкие всплытия на перископную глубину для приема радиоинформации с берега, радиоразведки и навигации. В эти минуты чувствовалось дыхание океана, и можно  {350}  было увидеть хотя бы одним глазом, через перископ то лазоревый горизонт в лучах низкого Солнца, то кусочек неба, покрытого рваными облаками, а то и грозный гребень набегающей седой волны. Норвежское и Гренландское моря казались пустынными, и вероятный противник, к моему удивлению, никак себя не проявлял.

На одном из таких подвсплытий, уже в самой середине Датского пролива, когда стрелка глубиномера показывала, что нужно поднимать перископ, все находившиеся в боевой рубке ощутили несколько мягких, почти беззвучных ударов по корпусу. Я попросил Митрофанова прервать всплытие и уйти на глубину.

После команды: «Осмотреться в отсеках!» из первого доложили, что там слышали какой-то шумок, но сразу не придали значения. У меня засосало под ложечкой.

— Здесь может быть плавающий лед, Феликс, — с кислой миной обратился я к командиру. — Гаси инерцию, всплывай без хода, а перископ поднимай, только когда высунешь из воды верхний срез тумбы. Со льдами шутить не стоит.

Митрофанов беспрекословно выполнил рекомендации, но когда лодка всплыла на нужную глубину, он осмотрелся в беспрепятственно поднятый перископ и облегченно вздохнул:

— Померещилось, наверно. Горизонт чист.

— Чудес не бывает, — сказал я сам себе и стал к перископу. Облачность низкая, горизонт размыт моросью пополам с туманом, море белесое, видимость паршивая. Но вот в мутной сетке окуляра мелькнула знакомая бледная черточка. А вот и еще. Да они практически по всему горизонту.

— Подвсплыви метров на пять, Феликс, покажи рубку.

И как только рубка лодки вылезла из-под воды, через высоко поднятый перископ, несмотря на морось, стало видно, что мы находимся внутри хоть и сильно разреженного, но все же поля битого, подтаявшего льда. А в полукабельтове за кормой покачивается, еле высовываясь из воды, здоровенный ледяной блин.

— Полюбуйся. В этой штуковине не менее 50 тонн весу, — уступил я Митрофанову место у перископа.

Тем временем с боевых постов начали поступать доклады о замере электроизоляции забортных устройств. Оказалось, что у антенны станции звукоподводной связи, находящейся на палубе в самом носу лодки, и у топового огня, расположенного в верхней части ограждения рубки, изоляция «равна нулю».

— Что делать будем? — с досадой почесал затылок командир.

— Продолжать выполнять задачу. Что же еще? — поддержал я Феликса. — По-видимому, легко отделались. Хорошо, что не успели антенны поднять на ходу.  {351} 

— Докладывать будем?

— В базе! Полагаю, что там ничего объяснять не придется. Все будет видно простым глазом. Погружайся, Феликс, и делай свое дело, да будь, пожалуйста, предельно осторожен.

Дальнейшее плавание прошло без приключений. «К-16» своевременно заняла назначенный район, успешно маневрировала, используя наряду с другими способами характерный рельеф подводной возвышенности Роколл для периодического уточнения места, приняла все ожидаемые сигналы боевого управления с берегового командного пункта, заняла избранную огневую позицию, всплыла и произвела условный пуск ракет.

К нашему величайшему удивлению и удовольствию, никакого противодействия со стороны вероятного противника мы не испытывали.

— Лопухи англичане! — радовался Феликс.

— Успокойся. Это не тактический, а оперативный эффект. Просто они нас не ждали, — урезонивал я командира.

Тем не менее, выполнив задачу и пискнув в эфир условным сигналом, «К-16» нырнула на рабочую глубину и полным ходом ушла из района огневой позиции.

Спустя сутки мы начали плановое возвращение в базу через Фареро-Исландский порог. Лаг отсчитывал 6408 милю плавания, когда на подходах к Мотовскому заливу Митрофанов продул балласт и впервые за 20 суток отдраил верхний рубочный люк.

Картина повреждений, нанесенных льдами Датского пролива, оказалась серьезнее, чем я ожидал. Козырек мостика покорежен, смотровые стекла выбиты, топовый огонь выдран с мясом и болтается на соплях, а антенна звукоподводной связи вообще отсутствует, будто ее и не было вовсе.

— Ерунда! Починим! — бодро реагировал командир.

— Не сомневаюсь, — отвечал я, хотя у самого кошки скребли на душе и совесть мучила.

На причале в Большой Лопатке нас скромно и без помпы встретил начальник штаба дивизии В. С. Шаповалов. Он чуть не с первых слов сообщил о том, что пока мы бегали вокруг банки Роколл, подводная лодка «дружеской» дивизии «К-3», которой ныне присвоено открытое наименование «Ленинский Комсомол», сбегала к Северному полюсу, всплыла в околополюсном районе, дважды прошла подо льдом у самого пупа Земли и благополучно возвратилась, но не в Лицу, а в Гремиху, где оказавшийся там Никита Сергеевич Хрущев вручил старшему на походе Александру Ивановичу Петелину, командиру корабля Льву Жильцову и инженер-механику Рюрику Тимофееву звезды Героев Советского Союза.

— Об этом трубят сейчас радио, телевидение и все газеты, — говорил Шаповалов, — а послезавтра большой день.  {352}  «Ленинский Комсомол» придет в Лицу. Будем встречать всей флотилией. Готовьтесь и не взыщите — сейчас не до вас.

— Тем лучше! — подумал я, — Под шумок мы тут все свои поломки ликвидируем. — Но на всякий случай спросил:

— А где находится командир дивизии?

— Сорокин в отпуске, в Москве, но уже зачислен слушателем академии Генерального штаба и вряд ли вернется до сентября.

— А кто же будет комдивом? — чуть не брякнул я, но вовремя воздержался, понимая, что задавать Владимиру Семеновичу подобный вопрос по меньшей мере бестактно.

На том все и кончилось, поскольку, распрощавшись с Митрофановым, Черновым, другими офицерами и матросами «К-16», я уже через час слушал доклады Ладнова, Варгина и Бисовки о состоянии дел в собственном экипаже и делился впечатлениями об атлантическом походе без вплытия на поверхность.

Для встречи «Ленинского Комсомола» Большая Лопатка приукрасилась кумачевыми лозунгами. Экипажи построились на палубах лодок. Штабы, службы и те из подводников, у кого нет собственного «железа», — на причалах и стенках. Оркестр, сверкая трубами, встал на корне причала, предназначенного для швартовки геройского корабля, небывалым награждением поставленного всем нам в пример. Рядом с оркестром живописно смотрится группа женщин в красивых платьях и с букетами заполярных цветов в руках, а на причале, прямо у борта стоящей с противоположной стороны «К-33», выстроен мой экипаж.

Все томились в напряженном ожидании, когда из-за гранитного лба, прикрывающего вход в бухту, выполз черный силуэт лодки и начал медленно подворачивать к причалам. Оркестр заиграл, женщины замахали букетиками, а мы приняли положение «смирно», поскольку на причал спустился первый заместитель командующего Северным флотом вице-адмирал Семен Михайлович Лобов.

Медленно прохаживаясь в трех метрах от меня, адмирал наблюдал, как «Ленинский Комсомол» гасит инерцию, подает швартовы и подбрасьюает корму. Появившиеся откуда-то вездесущие фотокорреспонденты защелкали затворами своих аппаратов.

Наконец подали трап. Оркестр грянул встречный марш, фотографы забегали еще стремительнее, и с палубы лодки прямо на меня пошел Петелин, одетый в черную тужурку с Золотой Звездой и орденом Ленина на груди. Вслед за ним такой же красивый спускался Жильцов.  {353} 

Сойдя с трапа, Александр Иванович повернулся к Лобову и взял под козырек. Оркестр умолк, и все мы услышали его негромкий голос:

— Товарищ вице-адмирал! Подводная лодка «Ленинский Комсомол» из похода к Северному полюсу возвратилась. Поставленную задачу выполнила. Механизмы исправны. Личный состав здоров. Готовы решать другие задачи Партии и Правительства! Контр-адмирал Петелин.

Вскоре на палубе откинулись крышки концевых люков, и из них полезли уставшие, но довольные подводники в синих маркированных спецовках. Видимо, всем свободным от вахты разрешили сход на берег, и они не спеша спускались с палубы на причал, а затем поднимались на корень к ожидавшим их женам и друзьям. Оркестр продолжал играть, а мы встречали каждого аплодисментами.

Через пару дней в газетах появились фотографии, среди которых была и та, попавшая впоследствии в книжку о североморских подводниках, где на заднем плане, на фоне рапортующего Петелина, обозначилась и моя физиономия со вздернутой к козырьку фуражки ладонью.

Честно говоря, столь высокая оценка труда подводников-атомщиков и то, что она освещается прессой, вызывала не только у меня, но у большинства матросов и офицеров хорошее чувство удовлетворения своей профессией, чувство гордости за причастность к созданию современного военного флота, укреплению морского могущества страны.

Но гордость гордостью, а работа работой. Надо дело делать! Поэтому уже через неделю я снова ушел в море, но на этот раз со своим экипажем на борту «К-33» для завершения его предзаводской стажировки. К чему и как надо готовить людей — мне было понятно, и потому отработка прошла в высоком темпе и с хорошим качеством. Этому способствовала безотказная работа штатного экипажа «К-33» во главе с Александром Пушкиным.

Выполнив план и возвратившись в базу, я прибыл к командующему флотилией с итоговым докладом о завершении стажировки.

— Ну, как?.. Наплавался? — спрашивал Петелин, рассматривая и подписывая представленные документы. — Какое впечатление от работы Митрофанова? Удалось, ли в полную меру потренировать экипаж у Пушкина?

Докладывая командующему, я не мог оторвать глаз от Золотой Звезды, тускло поблескивающей на его тужурке, но тем не менее коротко и, как мне показалось, толково изложил главное о походе на «К-16» и плавании на «К-33».

Александр Иванович слушал внимательно и, кажется, остался доволен, а когда я высказал мысль о том, что на флотилии  {354}  уже вырастают совсем еще молодые, но очень толковые подводники, такие как Евгений Чернов или Александр Пушкин, — поднял вверх указательный палец.

— О! — сказал он. — Молодость — это самое положительное качество, которое, к сожалению, быстро исчезает. Нынешние атомные лодки — всего лишь первый опыт. Они далеки от идеала, но за ними последует второе, более совершенное поколение кораблей. Вот туда-то и пойдут командирами эти ребята.

Петелин опустил палец и развел руками:

— Но заплавают они не скоро, лет через пять. Для этого и нужна молодежь.

— А ты, Петрович, — засмеялся он, — к тому времени, того и гляди, окажешься на этом вот боевом посту, — и адмирал похлопал заскорузлой рыбацкой ладонью по обшарпанному письменному столу.

— Ну, а пока, — перейдя на обычный тон, закончил Петелин наш разговор, — отправляйтесь в Северодвинск. Будем ждать с новым кораблем к Новому году.

Покачиваясь на полке железнодорожного вагона, все дальше уносящего наш экипаж от Кольских берегов, я думал о том, что вот уже шесть лет прошло с тех пор, как принимал в Северодвинске свою предыдущую «Б-77». «Время-то как бежит! Город, наверно, не узнать?» — говорил я сам себе и оказался прав.

Военный городок Беломорской базы, где разместили на жительство экипаж, уже не казался стоящим на отшибе, среди болота. Теперь он примыкал к новым благоустроенным кварталам. На проспекте Ломоносова строилось гигантское здание Дворца культуры, неподалеку сверкал неоновой рекламой новый конкурент старому, доброму «Эдельману» ресторан «Волна», а между городом и заводом, на бывшем пустыре, вырос вполне приличный зеленый парк.

-Но главные изменения произошли, конечно, на заводе, который теперь солидно назывался «Северным ордена Ленина машиностроительным предприятием». Даже по ту сторону протоки, на Яграх, где шесть лет тому назад рядом с тюремными бараками, у борта «Прончищева» вмерзали в лед «эски», ныне велось колоссальное строительство. А здесь, на этой стороне, появились гигантские корпуса, в одном из которых стоял совершенно готовый и уже освобожденный от строительных лесов мой атомоход.

Впервые воспринимаемый целиком, да еще и приподнятый на стапеле, корабль казался огромным, и я долго ходил вокруг, разглядывая корпус, рули, винты и слушая негромкий комментарий встречавшего меня ответственного сдатчика.

— Последняя в серии, — говорил седовласый корабел, любовно похлопывая ладонью по подпятнику вертикального руля.  {355}  — Сработана на совесть. Научились! Восемь штук таких наклепали, но больше не будем. Пришло время закладывать новый проект. Тебе сколько лет-то? — вдруг спросил он, как бы разглядев мою физиономию сквозь барьер трехзвездных погон. — Всего тридцать семь? Так ты не только на втором, но и на третьем поколении поплаваешь. А для меня, брат, это последний корабль. Вот сдам его тебе и на пенсию пойду. Пора!

Так началось фундаментальное знакомство с атомоходом, в ходе которого мои офицеры убедились в том, что техническая готовность лодки высокая, замечаний не так уж и много, а обычный заводской бедлам на корабле минимален. Поэтому все были очень рады, когда буквально через неделю нашу «К-178» вывели из цеха в бассейн, а затем и в протоку Двины к достроечной стенке.

Физический пуск реакторов воспринимался как праздник, а последовавшие затем ходовые испытания, прошедшие без сучка, без задоринки, подтвердили, что корабль можно предъявлять государственной комиссии.

Председателем комиссии оказался давно мне знакомый капитан 1-го ранга Григорий Максимович Васильев, который служил начальником штаба бригады в Молотовске, когда я проходил через нее, командуя «С-269». Встретились мы с удовольствием и работали дружно, тем более что Васильев в управление кораблем не вмешивался, а я подгонял и себя, и сдаточную команду, стремясь закончить работы и уйти из Белого моря до ледостава, находя в этом стремлении единомышленников как среди своих офицеров, так и в лице администрации завода.

Видимо, поэтому последние мили программы были откручены своевременно, и лодка возвратилась в Северодвинск для подготовки к ракетным стрельбам. Однако этот важнейший этап испытаний вызывал у меня особое беспокойство, потому что ни я лично, ни командир БЧ-2 старший лейтенант Владимир Потапов, не говоря уже о старшинах и матросах, опыта стрельб не имели. Две баллистические ракеты, которые надо было не только запустить с лодки, но и достигнуть при этом требуемой точности попадания, были для меня первыми.

— Не волнуйся, — успокаивал Васильев. — Изделия приготовят и отстреляться помогут опытные Хворостяновские ребята.

Героя Советского Союза Илью Алексеевича Хворостянова я знал еще с тех пор, когда принимал в Северодвинске «Б-77», поскольку жил с ним в одном доме и в соседней квартире. Тогда он был капитаном 2-го ранга, а ныне стал контр-адмиралом, начальником испытательного полигона.  {356} 

Недолго думая, я поехал к Хворостянову, чтобы договориться о взаимодействии. Илья Алексеевич срезу же узнал соседа и обещал полную поддержку и помощь.

— Не беспокойся, — говорил он. — Обеспечить испытания ракетного комплекса твоего корабля — это наша обязанность. На то мы тут и существуем, да и опыт кое-какой имеется.

На том и порешили, но получилось все шиворот-навыворот. Однажды, во время обеденного перерыва, когда экипаж преспокойно заканчивал прием пищи в столовой казарменного городка, ко мне в кают-компанию влетел помощник оперативного дежурного:

— У Вас на корабле «чепе»! Что-то случилось с ракетой! Три километра от столовой до причала, где стояла лодка,

экипаж преодолел марш-броском за 15 минут.

— Какая ракета? — думал я на бегу. — Ведь погрузка планировалась только после обеда. На корабле, кроме нижней вахты, никого нет. Напутали чего-нибудь? — но ходу прибавлял, а когда прибежал на причал, то понял, что дело действительно плохо.

Лодка стоит под ракетно-погрузочным краном, где я поставил ее с утра, однако крышка средней шахты открыта, стартовый стол поднят, а на столе торчит ракета, окутанная клубами бело-желтого дыма. Возле лодки, размахивая руками, мечутся какие-то незнакомые офицеры, вместе с ними, белый как мел, мой командир БЧ-2 Володя Потапов, а с мостика, совсем рядом с шахтой, что-то кричит дежурный по кораблю.

— Окислитель течет! — едва успел доложить мне Потапов и опять куда-то побежал.

— Задраить рубочный люк! Всем уйти с мостика! открыть концевые люки! — заорал я, но уже через несколько секунд, обращаясь к подбежавшему экипажу, спокойно скомандовал:

— Все вниз! Боевая тревога!

— Приготовить защитные химкомплекты, изолирующие противогазы! Герметизировать «четвертый», — включился в работу, спустившись в центральный пост, Ладнов.

Постепенно все успокоились, надули четвертый отсек, чтобы пары окислителя не проникли в лодку, снарядили аварийную партию. Два офицера с полигона и старший лейтенант Потапов включились в средства защиты, вышли на стартовый стол, отключили систему заправки и ликвидировали неисправность. Злополучную ракету сняли и увезли.

Никто из личного состава поражения, к счастью, не получил. Поломок техники также вроде бы нет, если не считать загаженной окислителем шахты, которую теперь чистить и приводить в порядок придется несколько дней. Но это уже забота завода. Одним словом, кажется отделались благополучно. Однако горькие мысли не оставляли меня.  {357} 

— Что же это за организация такая у меня на корабле, когда совершенно посторонние полигонщики, пусть даже из благих побуждений, но без разрешения командира и при отсутствующем экипаже, могут начать погрузку и технологические операции с ракетами? Вот уж поистине бедлам! А Потапов хорош! Ведь знал и присутствовал, но не доложил и допустил. Надо выдрать мальчишку! И Дежурная служба не на высоте. Надо строго указать Ладнову! И ракетчики мои подготовлены недостаточно, да и сам-то я знаю комплекс поверхностно. Надо принимать меры!

А времени-то нет? Значит, надо прерывать государственные испытания! Но это же «чепе»? Все равно стрелять полигонщикам я не разрешу! Будем стрелять сами, а «хворостя-новские ребята» в лучшем случае пусть стоят за спинами в качестве контролеров.

Этими горькими мыслями я поделился с Васильевым, который хоть и с кислой миной, но согласился, однако сказал при этом:

— Имей в виду, что со стороны промышленности мы будем испытывать страшное давление.

Трое суток, пока завод приводил в порядок злополучную шахту, нас никто не беспокоил, и я имел возможность напряженно заниматься со своими ракетчиками и в деталях отрабатывать все, что связано с ракетной стрельбой. Но как только из шахты вылез последний рабочий, так сразу же посыпались требования заводской администрации:

— Давай грузить! Давай стрелять! Время теряем! Приезжал Хворостянов, принес извинения, сказал, что

заменил своего руководителя группы обеспечения стрельб, но просил не задерживать испытаний. Однако я стоял на своем:

— Пока не будет подготовлен и допущен мой собственный ракетный расчет, грузить ракеты не разрешу и в море не пойду!

Тогда меня пригласил к себе директор завода Егоров, известный всем судостроителям, да и военным морякам как мужчина крутого нрава и решительных привычек.

Впервые оказавшись в огромном, отделанном красным деревом директорском кабинете, я испытывал определенное напряжение, а когда Егоров бросил на меня суровый взгляд из-под насупленных бровей и негромко, но внятно произнес:

— Ну, чего ты там бунтуешь? — я совсем было приуныл, но взял себя в руки и объяснил ситуацию.

— Да ты в своем уме?! Ты знаешь, что значит прервать испытания? Это же государственный план! Это многие миллионы рублей! А кто получку рабочему классу платить будет? Ты?!  {358} 

В голосе директора зазвучал металл, но меня от этого рыка только злость разобрала:

— Экипаж не готов, — твердил я. — Вы отвечаете за план, а я за людей и корабль. Ведь это Вы назначили меня сдаточным капитаном? Вот я и докладываю Вам свое решение. Прерывайте испытания! Не пойду в море!

— Ну так мы тебя снимем и назначим другого! — сверкнул глазами Егоров.

От эдакой директорской наглости меня затрясло, но все же хватило сил произнести:

— Значит, акт приемки как заместитель председателя уже не Вами назначенной комиссии я не подпишу.

— А вот это мы сейчас посмотрим, — сквозь зубы процедил Егоров и потянулся к телефону правительственной связи.

— Соедините меня с главнокомандующим Военно-Морским флотом адмиралом Горшковым, — сказал он в трубку значительным голосом.

Больше я выносить всего этого не мог, повернулся кругом и вышел вон, а придя на корабль, рассказал о крайне неприятном разговоре своим офицерам. Все молчали, Потапов сидел, уткнув лицо в ладони, но Сергей Варгин вдруг улыбнулся и протянул руку:

— Не переживайте, Аркадий Петрович. Делайте свое дело, товарищ командир, а мы всегда поддержим.

К моему изумлению, никаких дальнейших неприятностей от начальства не последовало. Больше того, от меня все отстали, и я крутил собственный ракетный расчет и на корабле, и в части у Хворостянова до тех пор, пока не убедился, что он обучен, сколочен и допущен к самостоятельной работе.

Состоявшийся затем выход в море показал, что трудились не зря. Ракетные стрельбы прошли без сучка, без задоринки, а о том, что обе ракеты пришли на боевое поле с отклонениями, соответствовавшими нормативам, старший лейтенант Потапов доложил мне, связавшись с полигоном, сразу же по возвращении. Его физиономия была при этом серьезной, но глаза излучали восторг.

— Хорошо, Владимир Алексеевич, — подавил я улыбку. — Считайте мое предупреждение о неполном Вашем служебном соответствии тренировочным, — и тут же увидел, какой красивый он парень, мой Володя Потапов.

А на следующий день я говорил экипажу, объявляя о результатах стрельб:

— Дело сделано, друзья мои, испытания закончены, и корабль мы получили неплохой. Спасибо всем! До Нового года почти полтора месяца. Потратить их надо с толком, — и я рассказал, как шесть лет тому назад мучился экипаж «Б-77»  {359}  в период отделки на этом же заводе и особенно после прихода в Полярный.

Наверно, поэтому последовавший отделочный срок мы провели с пользой, и лодка выглядела как игрушка, но меня все время мучил вопрос:

— Неужели с приходом в Лицу все придется начинать с нуля, с задачи № 1? Ведь мы уже очень многому научились. Нельзя ли, — думалось мне, — на практике осуществить принцип: «планировать боевую подготовку от достигнутого уровня? »

Набравшись наглости и используя заводскую «ВЧ-прави-тельственную» связь, я дозвонился в Лицу до Петелина, доложил ему о результатах испытаний, уровне подготовки экипажа и высказал идею о десятисуточном послезаводском походе в Баренцево море, чтобы завершить подготовку и прийти к постоянному месту базирования с отработанной задачей.

Александр Иванович выслушал внимательно, однако решения не принял, но приказал мое предложение доложить ему шифровкой, что я и сделал. Ждать пришлось долго. Видимо, в штабе флота раздумывали, но к середине декабря через штаб базы мы получили сообщение о том, что предлагаемый поход разрешен и спланирован.

Пришло время прощаться с заводом. Акт государственной приемки крейсерской подводной лодки «К-178» в состав Военно-Морского флота подписывали в конференц-зале завода в торжественной обстановке, поскольку, как известно, нашему кораблю «за успехи, достигнутые в освоении новой техники», будет передано на вечное хранение Красное знамя Северного машиностроительного предприятия.

Огромное и тяжелое полотнище алого бархата, с портретом Ленина, золотой бахромой и кистями, закрепленное на дубовом древке, вручил мне сам директор завода, хитро подмигнув при этом.

— Ну вот, а Вы волновались, — не удержался я от искушения помянуть прошлое, принимая Знамя.

— Профессия у меня такая, — засмеялся Егоров, — а Знамя это, дорогие мои подводники, — повысил он голос для всего зала, — уверен, что пронесете с достоинством через все океаны! Счастливого вам плавания!

По окончании торжественного акта специально подготовленный знаменный взвод доставил Знамя на лодку и установил в боевой рубке, а на следующее утро мы тронулись на выход из Северодвинска.

Благополучно миновав коварные кошки горла Белого моря, атомоход подошел в исходную точку похода, где глубины позволяли произвести погружение, передал в эфир условный сигнал и ушел под воду на целых 10 суток. В этом походе  {360}  целенаправленно и систематически, без помех и условностей я отрабатывал все элементы подводного плавания так, как хотел, и вкладывал в подготовку экипажа все, что знал и умел. В назначенное время мы всплыли в Мотовском заливе, неподалеку от острова Кувшин. От берега к лодке уже бежал катер-торпедолов, на котором ко мне на борт прибыл штаб «горбатой» дивизии в полном составе во главе со вновь назначенным комдивом В. С. Шаповаловым.

— Мне приказано проверить Ваш корабль по задачам № 1 и 2 в полном объеме, — сказал командир дивизии. — Вот план проверки. Поворачивайте в море и следуйте в полигон. На все нам отпущено двое суток.

Пришлось снова погружаться и предъявлять штабу все, чему удалось научить экипаж. Волновался, конечно, но виду не показывал, а когда за целых пять дней до наступления Нового 1963 года лодка стала к причалу в пункте постоянного базирования, то послепоходный разбор завершился высокой оценкой «отлично».

Сходя с корабля, уже у самого трапа командир дивизии протянул мне ключи от квартиры.

— Держи-ка, — сказал он. — Двухкомнатная, в первом доме. Семейство-то когда привезешь?

Поблагодарив Владимира Семеновича за заботу, я ответил, что ребята будут заканчивать восьмой класс и выдергивать их зимой из Обнинска не резон. Ну а когда комдив ступил на трап, я, как положено по уставу, подал команду «Смирно!» и взял под козырек.

Январь и февраль прошли в заботах по обустройству экипажа в только что отстроенной береговой казарме, а семей офицеров и мичманов в жилом городке. В свою новую квартиру я, правда, заглянул пару раз, но заниматься ею не стал и продолжал жить в удобной каюте на ПКЗ.

Честно говоря, с некоторых пор, видимо из-за избытка свободного времени и отсутствия живого дела, меня начали донимать мысли о том, что вот ведь однокашники Шаповалов и Маслов командуют дивизиями, Игнатов и Рензаев ходят в начальниках штабов, Вася Кичев и вовсе после академии Генштаба назначен начальником штаба флотилии, а я по-прежнему командир, хоть и атомной, ракетной, но все равно ведь всего лишь подводной лодки.

Неудивительно поэтому, что слегка взволновался, когда однажды меня пригласил приехать в Североморск начальник оперативного управления штаба флота капитан 1-го ранга Даниил Ильич Шиндель. Этот офицер пришел на Северный флот вместе с адмиралом Касатоновым, был его правой рукой, слыл великолепным оператором и пользовался в штабе непререкаемым авторитетом.  {361} 

Беседуя со мной, Даниил Ильич долго и умно говорил о роли оперативного управления — этого «мозгового центра» штаба — в создании стремительно растущего подводного ракетно-ядерного флота, а затем предложил мне должность своего заместителя.

— Мне нужен подводник-атомщик с хорошим океанским опытом и академическим образованием. А Вы к тому же еще и кандидат наук, — раскрыл он свои карты. — Думаю, что мы поладим.

Но я так не думал и откровенно сознался, что хочу плавать, на берег не пойду, штабной работы не знаю и вообще намерен строить свою службу по командной линии. Шиндель с сожалением посмотрел на меня, однако на том мы и расстались, не вполне удовлетворенные друг другом.

Возвратившись в Западную Лицу, вопреки мучившим сомнениям, я с особым упорством принялся за боевую подготовку и уже к началу апреля отстрелял все положенные стрельбы, после чего приказом по флоту «К-178» была зачислена в первую линию и в состав кораблей боевого ядра первой очереди.

Заключительным мероприятием зимнего периода было апрельское зачетное учение Северного флота под руководством первого заместителя главнокомандующего ВМФ адмирала Фокина. Наверно, поэтому добрая половина Главного штаба прикатила из Москвы в Североморск, а затем рассыпалась по соединениям.

На этом учении наш атомоход, действуя в составе сил «красных», развертывающихся в океан, преодолел противолодочный рубеж «противника» и вышел в Норвежское море, а затем, перекрасившись в цвет «синей» стороны, вернулся в Баренцево и ушел под кромку льда неподалеку от земли Франца-Иосифа, где занял позицию ожидания.

Двое суток мы маневрировали подо льдом, а затем по сигналу с берега, оказавшемуся неожиданным и для нас, и для «красной» стороны, выскочили из засады на чистую воду и нанесли удар, обозначив его пуском одной баллистической ракеты, в инертном снаряжении, по боевому полю на острове Колгуев.

Только после возвращения в базу я узнал, что достигнуты минимальные отклонения точки падения ракеты от точки прицеливания. Адмирал Фокин высоко оценил тактику удара, а адмирал Касатонов поставил действия «К-1 78» на этом учении в пример всем кораблям флота.

Впоследствии очевидцы рассказывали мне, что командующий флотом, полемизируя с московским вице-адмиралом Ивановым, известным больше среди подводников как «Папа атомного флота», или «Бармалей», отстаивал мое реноме, восклицая:  {362} 

— Вот это командир! А вы доказывали, что он, дескать, «кандидат наук».

Ну а я тем временем, подводя итоги зимнему периоду, говорил экипажу:

— Спасибо, товарищи! Благодарю вас, друзья мои, за верную службу Родине, за преданность делу, за мастерство, за самоотверженность. Современный атомный ракетоносец — это средоточие самых высоких достижений в области ядерной энергетики и ракетной техники, электроники и информатики, навигации и биохимии. Наш с вами корабль — это величайшее творение инженерной мысли, а вы все, от офицера до матроса, — достойные представители технической интеллигенции Отечества.

Ну, а когда, закончив все дневные дела и отбросив заботы, я оставался один, в своей каюте на ПКЗ, то думал о жене и ребятах, оставшихся в Обнинске, а еще думал о том, как быстро бежит жизнь. Уже десять лет прошло с тех пор, как сбылась «мечта идиота» и я принял под команду свою первую «малютку». Однако и так можно сказать: всего десять лет отделяет тот крохотный кораблик от нынешнего могучего и грозного атомохода! Но мне уже и его мало. Я могу больше! Наверно, могу.

Под ледяной шапкой Арктики

В начале мая на флотилии заговорили о предстоящем формировании к осени 1963 года еще одной дивизии, поскольку ожидалось поступление из Северодвинска нескольких новых атомных лодок с крылатыми ракетами. Поползли слухи, что заместителем командира или начальником штаба этой дивизии планируют меня. Слухи эти получали реальное подтверждение в том, что местные флотильские кадровики не без моей помощи сформировали цепочку замен в экипаже «К-178». Командиром, видимо, будет Ладнов, старпомом — помощник Смирнов, а на его место — минер Шкатуло. Обговорили и возможную замену Бисовке. Вместо него я предложил командира 2-го дивизиона Питулайнена — очень толкового и ответственного инженер-механика. Таким образом, для многих офицеров корабля появилась возможность служебного продвижения.

Настроение в экипаже приподнятое. За успехи в боевой подготовке почти всем матросам были присвоены старшинские звания в соответствии со штатными должностями, многие офицеры и мичманы получили жилплощадь в сданном под заселение  {363}  новом доме жилого городка. К тому же впереди вполне заслуженные летние отпуска, а для многих, в том числе и для меня, с компенсацией за прошлый сумасшедший год.

Надо обустраивать квартиру, убеждал я сам себя, и в летние каникулы перевозить в Лицу семейство. Пора уже. Ребята ведь 8-й класс оканчивают. Слава богу, что мытарства очередного круга позади. Времени свободного прибавится, мечталось мне, можно будет наукой заняться. Темпов терять не следует. Одолел кандидатскую, — сделаю и докторскую.

На фоне такого благодушного настроения в один из погожих майских дней Владимир Семенович Шаповалов сообщил, что звонили из управления кадров флота и просили завтра к 10 часам направить меня в Североморск на беседу к командующему флотом.

Адмирал Касатонов принял приветливо, усадил в кресло, расспросил о службе, об экипаже, о состоянии корабля, а я не преминул рассказать, как 12 лет тому назад в Порт-Артуре выходил с ним в море на трофейном японском миноносце для руководства торпедными стрельбами. Смеясь, Владимир Афанасьевич сознался, что и Порт-Артур, и миноносец помнит хорошо, а вот меня — не очень.

— Но я не для воспоминаний Вас пригласил, — вдруг сменил тон командующий. — Вашему кораблю этой осенью предстоит выполнить важнейшую, я бы сказал, государственную задачу: пройти под ледяной шапкой Арктики, в околополюсном районе и, выйдя через Берингов пролив, вступить в состав Тихоокеанского флота. В тот же период под лед пойдет еще пара атомных лодок. Это будет и стратегический межте-атровый маневр силами, и дальнейшее освоение Арктики, которое так блестяще начал «Ленинский Комсомол» в прошлом году.

— Американцы, — продолжал Касатонов, — уже несколько лет, как шастают в Ледовитом океане, но пока только на торпедных лодках. Таким образом, Ваш ракетоносец будет первым в мире, тем более что Вам придется не только совершить переход, но изучать условия всплытия во льдах и возможность применения оттуда ракетного оружия.

Нахлынувшее чувство восторга и ответственности вместе с горечью рухнувших надежд заставило меня встать и заверить командующего, что выполнение подобной задачи весь экипаж «К-178» воспримет как высочайшую честь.

— А я и не сомневаюсь, — заметил адмирал. — Иначе мы с Вами не разговаривали бы. Не скрою, — добавил он, — что не собирался отпускать Вас с флота, но задача поставлена и заменять сейчас не только командира корабля, но и вообще кого-либо из Вашего слаженного и отработанного экипажа совершенно недопустимо. Директиву и боевые документы  {364}  на поход получите своевременно, а пока готовьте себя и экипаж морально. —Ну вот и все. Желаю успеха, — заключил Касатонов, — может быть, вопросы какие-нибудь имеются?

— Есть просьба, товарищ командующий! — неожиданно брякнул я, не успев подумать как следует.

— Ну?

— Разрешите мне выполнить этот поход самостоятельно. Не посылайте со мной начальников.

Адмиральская шея начала краснеть, а в глазах сверкнули рысиные искорки.

— Это еще что за мысли? А если я сам решу выйти у Вас на борту? Тоже возражать будете?! Впрочем, я Вас понимаю, — ухмыльнулся Касатонов, — но без начальства не обойтись. Начальников всяких с Вами пойдет добрая дюжина, начиная от представителей Генштаба и кончая институтскими деятелями. Да и не могу же я, в самом-то деле, повесить все на Вас одного. Мало ли что может случиться! Но я подумаю, — добавил комфлота. — Вот, например, начальник штаба дивизии капитан 1-го ранга Игнатов — вроде бы для Вас не такой уж и начальник, даже, по-моему, однокашник и приятель. Или как? Однако в любом случае имейте в виду, что кто бы ни был старшим у Вас на борту, Вы — командир корабля! С Вас и весь спрос!

После этой тирады, успев осознать скоропалительную глупость своего «вопроса», я не нашел ничего лучшего, как ответить «Есть!» и, посчитав разговор исчерпанным, щелкнуть каблуками. На том и распрощались.

Возвратившись в свою Большую Лопатку и уединившись в каюте на ПКЗ с Сергеем Павловичем Варгиным, мы долго обсуждали сногсшибательную новость.

— Можем только гордиться такой задачей, несмотря на то что каждому жалко покидать Северный флот, — констатировал замполит. — Нужно сосредоточить собственные силы, усилия партийной и комсомольской организации, общественное мнение и добиться, чтобы каждый офицер, старшина и матрос прониклись глубоким пониманием необходимости и чувством ответственности за этот поход. Действуйте, командир, а я Ваш верный соратник и единомышленник.

Через некоторое время мы убедились, что морально-психологическая проблема подготовки решается успешно. Настрой людей высочайший. Не только отказников «по уважительным причинам», но и нытиков в экипаже не оказалось, хотя в других экипажах нашлось изрядное количество желающих предложить свои услуги.

Вскоре пришла директива, понаехали заводские бригады и началась техническая подготовка корабля, которая включала  {365}  усиленный планово-предупредительный ремонт и установку укрепляющих конструкций: «ледового гребня» на крышах ракетных шахт, «ледовой решетки» на обтекателе палубной базы гидроакустической станции и «ледовых рогов» на крыше ограждения боевой рубки.

В дополнение к штатным апериодическим маятниковым гирокомпасам, которые, как известно, в высоких широтах теряют силу и принципиальную возможность служить источниками надежного курсоуказания, на корабле были смонтированы три гироазимута, объединенные с гирокомпасами по так называемой релейной схеме. При маневрировании в высоких широтах, когда возникают существенные отклонения гирокомпасов от меридиана, курсоуказание переключается на гиро-азимуты, а после окончания маневра и успокоения гирокомпасов гироазимуты согласуются с ними.

Для определения места корабля подо льдом установили специальную гидроакустическую станцию, принимающую и записывающую взрывные сигналы подводной навигационной системы НГС-1. Кроме того, установили бортовую аппаратуру новой, пока еще экспериментальной системы дальней радионавигации «Маршрут», Ну, а для попутного промера, чтобы зафиксировать «для потомков» профиль дороги нашего подледного маршрута, смонтировали дополнительный гидрографический промерный эхолот.

Получив боевые документы, мы с офицерами плотно засели за уяснение задачи и оценку обстановки. С выходом из базы нам предстоит пересечь Баренцево море и уйти под лед в районе северной оконечности Новой Земли, откуда через глубоководную, но узкую часть желоба Святой Анны, оставляя слева архипелаг Земли Франца-Иосифа, а справа острова Визе и Ушакова, выйти в Центральный Арктический бассейн и, поднявшись по меридиану мыса Желания до 84-го градуса северной широты, повернуть на восток. На 174-м меридиане восточной долготы мы должны начать движение по направлению к острову Врангеля в Чукотском море, где выйдем из-подо льда и далее, через Берингов пролив, проследуем к Камчатским берегам.

Этим же маршрутом, с опережением примерно на 10 суток пройдет атомная торпедная лодка «К-115» капитана 2-го ранга Ивана Дубяги. Старшим у него на борту будет капитан 1-го ранга Василий Кичев. Мне разрешат уйти под лед не раньше, чем Дубяга всплывет в Чукотском море.

Боевого оружия приказано не брать. Только четыре торпеды иметь в носовых аппаратах приготовленными для взрыва на дистанции с целью возможного подрыва льда и проделывания искусственной полыньи для всплытия лодки. В кормовую шахту погрузить практическую ракету в инертном снаряжении,  {366}  но полностью заправленную всеми компонентами. Эту ракету предстоит пронести во льдах Арктики и после освидетельствования выстрелить ею по боевому полю уже на Камчатке.

Чем дальше мы углублялись в изучение боевых документов, тем четче прорисовывались проблемы предстоящей задачи. Появились десятки вопросов, на которые ответов в документах нет. Нужно думать и находить собственные варианты разрешения проблем.

Насколько достоверны крайне скудные данные о глубинах Северного Ледовитого океана, о его течениях, о направлениях и скорости дрейфа льда? Какова толщина ледового покрова, рельеф его нижней поверхности и вероятность появления полыней и разводий, пригодных для всплытия? Удастся ли принимать из-подо льда ту радиоинформацию, которую будут передавать для нас управляющие штабы, если возможности всплыть не будет? Обеспечит ли наш импровизированный навигационный комплекс нужную точность курсоуказания и места лодки подо льдом в высоких широтах? Не разбегутся ли окончательно мои гирокомпасы при первой же попытке приледниться или всплыть в полынье с неизбежным при этом маневрированием, а то и ударами о лед? Как избежать совершенно недопустимых встреч с айсбергами, углубление которых может достигать 150 метров и более? Что делать, если в лодке при плавании подо льдом возникнет пожар или радиационная опасность, или угроза поражения компонентами ракетного топлива? Наконец, что предпринять, если малые глубины Чукотского моря не позволят безопасно выйти из-подо льда?

Впрочем, кое-какие ответы на некоторые из этих и других проклятых вопросов давало изучение планов навигационно-гидрографического и аварийно-спасательного обеспечения похода. Согласно этим планам, в районах ухода под лед и выхода из-подо льда развернуты гидрографические и аварийно-спасательные суда, сопровождаемые ледоколами. На дрейфующие в Центральном Арктическом бассейне научные станции «Северный полюс-10» и «Северный полюс-12» высажены подразделения военных гидрографов для обеспечения работы подводной навигационной системы НГС-1 посредством кодированных взрывных сигналов и широкополосных звуковых маяков.

Начиная с 28 августа самолеты дальней авиации, авиации ВМФ и полярной авиации ГВФ будут вести непрерывную разведку ледовой обстановки в Арктике. Развернуты спасательные отряды в бухте Провидения на Чукотке и в Западной Лице, где, кроме того, содержатся в 1 2-часовой готовности к отправке дублирующие экипажи.  {367} 

Таким образом, мы не одиноки в этом поединке с Арктикой. За нами будут внимательно следить и, если нужно, окажут поддержку Москва и Североморск, Петропавловск и Владивосток.

— Но риск все равно значительный! Только собственной предусмотрительностью и разумным поведением мы можем свести его к минимуму, — постукивая циркулем по плану похода, высказывал я свои мысли Николаю Игнатову, назначенному-таки с легкой руки адмирала Касатонова старшим у меня на борту во время этого перехода.

— Риск — благородное дело, Аркадий! — отвечал Игнатов. — Помнишь, как нас неоднократно убеждал в этом незабвенный Ждан-Пушкин на лекциях по основам оперативного искусства на Командирских классах? Поступай разумно и осторожно и будь уверен, что я мешать тебе не стану.

В июне и июле ход нашей подготовки, техническое состояние корабля и, особо, атомной энергетической установки проверяли комплексные комиссии, состоящие из представителей промышленности, науки, офицеров Главного штаба и штаба флота. Возглавлял комиссии заместитель Главнокомандующего вице-адмирал Иванов совместно с заместителем министра судостроительной промышленности Деревянко.

Надо отдать должное этим «бармалеевым» комиссиям, поскольку в отличие от многих других они не столько проверяли, сколько помогали готовить корабли. В итоге получали удовлетворение и мы, и проверяющие, а сам «Папа атомного флота» стал для меня милейшим человеком и мощнейшей поддержкой.

Несмотря на все это, я, по мере возможности, потихоньку поотправлял в отпуска ту часть офицеров, семьи которых находились вне гарнизона. Ненадолго отпускал (дней на 5—7), но и этого хватало для разрешения многочисленных личных проблем, а в начале августа и сам попросился и получил разрешение отбыть на несколько дней в Обнинск.

В начале августа Обнинск показался мне раем земным, тем более что Нина не нервничала, а здорово повзрослевшие ребята выглядели беспечными и жизнерадостными. Четыре дня, проведенные в кругу семьи, в благоустроенной квартирке, где за два года появилось все необходимое, прибавили уверенности в «крепости тыла».

А когда миновали эти дни, комфортабельный «ИЛ-18» доставил меня из Внуково в Мурмаши. Добравшись к вечеру в Большую Лопатку, в своей каюте на ПКЗ я рассматривал списки прикомандированных на поход представителей сторонних организаций.

Генеральный штаб представляет инженер-капитан 2-го ранга Вася Каневский, давно мне известный еще по службе в  {368}  Баку как флагманский механик бригады строящихся лодок, а штаб родимой «горбатой» дивизии — флагманский штурман капитан 2-го ранга Анатолий Волин.

Кроме того, имеются и еще приписанные офицеры: от Института военного кораблестроения — инженер-капитан 2-го ранга Верцинский и подполковник медслужбы Гуменик, от Военного навигационно-гидрографического института — капитан 2-го ранга Монтелли и капитан-лейтенант Шишкин, от гидрографии флота — старший лейтенант Новиков.

Остальные прикомандированные — это гражданские специалисты: инженер Палладиев от госкомитета по использованию атомной энергии при СМ СССР, инженер Юкин от Института атомной энергии и научный сотрудник Хормушко из Института биофизики АН СССР.

Бюро-проектант нашего корабля представляют инженеры Макаров и Любарский, а заводы-поставщики отдельных систем и другие организации Минсудпрома — инженеры Званцев, Киселев и Кутюнин.

Их всех надо разместить, организовать, расписать по тревогам, снабдить средствами защиты и обучить пользованию, а главное, сделать так, чтобы они помогали мне в походе.

День 24 августа, когда на флотилию прибыл Главнокомандующий Военно-Морским флотом адмирал флота Сергей Георгиевич Горшков, надолго остался в памяти.

Несмотря на возраст и внушительную окружность живота, Главком пролез все отсеки обоих, готовящихся к переходу кораблей, разговаривал с матросами и офицерами, интересовался деталями подготовки и мнением специалистов о качестве техники. А для меня это был день, когда я впервые мог рассматривать своего Главнокомандующего с расстояния в полтора метра и подолгу разговаривать с ним спокойно, нормальным человеческим языком.

— Как это ловко у Вас получается? — заметил адмирал флота, когда я юркнул в люк межотсечной переборки, показывая дорогу, а он, кряхтя, пролез за мной вслед спиной вперед.

— Очень просто, товарищ Главнокомандующий, — отвечал я, повторяя маневр, — левая нога на комингс, правая рука на кремальеру, складываюсь пополам и, пригнув голову, вперед.

— Нет уж, я лучше по-своему, — хмыкнул Горшков и на следующей переборке снова полез противоестественным способом — спиной вперед.

После осмотра Главнокомандующий собрал на плавбазе офицеров обеих подводных лодок и заслушал доклады командиров боевых частей, старпомов, заместителей и командиров кораблей о готовности к выполнению задачи. Потом он положил  {369}  перед собой на стол карту с планом похода и начал задавать бесчисленные вопросы «А что, если?..», но, по-видимому, остался доволен, получая в ответ «домашние заготовки».

— Ну, а какие теперь вопросы имеются у Вас ко мне? — медленно и внятно произнес Главком в заключение.

Все молчали, но я решился и доложил, что в период похода истекает срок выслуги в воинском звании у моего инженер-механика Бисовки.

— Полагаю, что он достоин присвоения звания не после похода, а до него, — закончил я свой доклад.

— Ну, это не вопрос, — сказал Главком и заметил своему порученцу. — Подготовьте приказ и доложите мне его через час.

Затем он выразил нам свое удовлетворение хорошим содержанием кораблей, отличной подготовкой экипажей и, пожелав счастливого плавания, уехал с Петелиным осматривать объекты строительства.

Ровно через час все мы поздравляли Николая Захаровича Бисовку с присвоением воинского звания — инженер-капитан 2-го ранга.

— Понравился мне Главком! — подводил я итоги такому непривычному визиту и непосредственному знакомству. — Серьезный и разумный адмирал. Зря о нем всякие страхи рассказывают.

Через несколько дней ушел в море Дубяга и 12 сентября донес о благополучном всплытии в Чукотском море. Путь нашему ракетоносцу открыт! Вечером того же дня я дал «добро» Бисовке на ввод в действие энергетической установки, а когда с плавказармы разъехалось последнее начальство, ко мне в каюту стали собираться, чтобы проводить, командиры лодок нашей «горбатой» дивизии Феликс Митрофанов, Толя Гришечкин, Борис Громов, Дима Березовский, Саша Пушкин, а затем появился и Коля Игнатов.

— Сговорились! — подумал я и начал быстренько соображать что-либо подходящее из традиционной подводной снеди.

Посидели часика полтора, поговорили о службе, о море, о наших лодках. Произносили красивые тосты и адресовали друг другу добрые пожелания.

День 13 сентября, когда оба борта энергетической установки моего атомохода уже крутились в турбогенераторном режиме, прошел в хлопотах по окончательному переселению экипажа из береговой казармы на корабль, погрузке скоропортящихся продуктов и других предпоходовых заботах. Однако важнейшим делом была проверка надежности работы реакторов, турбин, главных и вспомогательных насосов, системы управления и защиты. Сутки работы в базе показали, что установка функционирует надежно, стабильно, без замечаний.  {370} 

Утром 14 сентября на корабль прибыли командующий флотилией Петелин и командир дивизии Шаповалов. Ожидали командующего флотом. Экипаж, одетый в новенькие комплекты спецобмундирования, построен на причале, рядом со своим кораблем. Во главе строя знаменная группа с Красным знаменем, которое корабелы Северодвинска завещали нам пронести через все моря и океаны.

Адмирал Касатонов прибыл ровно в 9.00. Под звуки встречного марша он сошел на причал, принял мой рапорт и поздоровался с экипажем. Потом командующий произнес речь, сказав нам много хороших слов, и в заключение подписал текст, сделанный в Книге почета корабля: «Экипаж подводной лодки „К-178”­­­ за период нахождения в составе Северного флота служил образцом выполнения своего воинского долга, показал высокую сплоченность и дисциплинированность. Военный Совет флота объявляет всем матросам, старшинам и офицерам благодарность и выражает уверенность в том, что ваш экипаж будет всегда с достоинством выполнять свой воинский долг перед Родиной. Спасибо вам, дорогие товарищи, за службу! Счастливого плавания!»

Я выступил с ответным словом и вручил адмиралу от имени экипажа памятный адрес, после чего Красное знамя было торжественно внесено на корабль и установлено в боевой рубке. Потом строй распустили, и все подводники поднялись на корень причала для последнего перекура. Здесь же и сфотографировались, всем экипажем, вместе с командованием флота и флотилии.

Уже перед самым отходом Касатонов взял меня под локоть и отвел в сторонку.

— По моим сведениям, — сказал он негромко, — тихоокеанцы сразу же предложат Вам повышение по службе. Дело, конечно, Ваше, но имейте в виду, что мы постараемся уговорить Главкома вернуть Вас на Север, хотя сделать это будет, по-видимому, не так-то просто.

Поблагодарив командующего, я дал слово, что навсегда останусь верным Северному флоту.

Ровно в 10.00, когда экипаж уже стоял по местам для съемки со швартовых, я поднялся на мостик и, убрав кормовые концы, начал потихоньку подрабатывать моторами «в раздрай», отбрасывая корму. Петелин и Шаповалов, натянув брезентовые рукавицы, стали у вперед- и назад-смотрящего носовых концов и, когда корма заняла подобающее ей положение, по свистку с мостика, лично «на счастье» отдали швартовы.

— Оба мотора назад, полный! — скомандовал я, и лодка, набирая скорость, пошла прочь от причала.

Оркестр грянул «Прощание Славянки». Остающиеся махали руками и фуражками. Мои швартовые команды прекратили  {371}  работы и застыли в строю на концевых надстройках. И тут вдруг неожиданно для самого себя я вылез на крышу ограждения рубки и вытянулся в струну, отдавая честь.

Какой-то клубок подкатил к горлу, когда оживление на причале прекратилось. Комфлот взял под козырек, а все остальные замерли. Только отчаянные звуки «Славянки» рвали душу и, несмотря на белый бурун за кормой, заставляли стоять навытяжку до тех пор, пока форштевень лодки не миновал торец причала.

Из губы Западная Лица вышли своевременно и заняли исходную точку без приключений. Неспеша погрузились и спокойно удиферентовались. А когда лодка ушла на гарантирующую от неприятностей глубину 60 метров и набрала скорость 12 узлов, я объявил готовность № 2.

Первая смена заступила на вахту, а две остальные разошлись по жилым отсекам.

— Экипажу нужно успокоиться и отоспаться, — убеждал я сам себя, а заодно и старпома с замполитом. — Пару суток, пока мы в родимом и свободном ото льда Баренцевом море, учений, занятий, корабельных работ и других мероприятий не производить. Всем, свободным от вахты, отдыхать!

Оставив в центральном посту Ладнова и уединившись в собственной каюте, я пару десятков минут сидел неподвижно, закрыв глаза и охватывая внутренним взором масштабы предстоящего похода, а потом развернул перед собой тетрадку в коленкоровом переплете и, вздохнув, написал крупными буквами на первом листе: «Арктическая тетрадь».

Поди ж ты! С курсантских лет не вел дневниковых записей, а тут вдруг потянуло. Проводы расквасили или, может быть, стареть стал?

«Итак, поход начался, — выводила рука. — Твердого решения о форме и содержании этих „записок”­­­ у меня еще нет. Не знаю точно и для кого пишу. Быть может, читателем останусь только я сам, вполне возможно, что узкий круг друзей, а может быть...»

Но так или иначе, именно эти «записки», сделанные вслед за событиями, с документальной точностью дают возможность рассказать о 15 сутках похода так, как никогда не позволили бы память и воображение.

15 сентября 1963 г.

Вчера к вечеру вышли по фарватерам за внешнюю кромку полигонов боевой подготовки и легли на курс, ведущий к северной оконечности Новой Земли. Там нам предстоит надолго уйти под лед.  {372} 

Сегодня весь день шли на глубине 60 м, всплывая на перископную глубину только в назначенное время на час-полтора для приема радиоинформации с берега, определения места корабля и проверки экспериментальной радионавигационной системы.

Ночью видимость в перископ отсутствовала полностью. Пришлось периодически осматривать горизонт с помощью радиолокационной станции. Днем было лучше. Погода наверху неплохая. Ветер восточный — 3 балла, море — 2 балла, видимость — 10 миль, облачность — 10 баллов. О том, чтобы определить место астрономическим способом, нечего и думать. Приходится довольствоваться местом, полученным по системе радиомаяков ВРМ-5. Поскольку мы еще относительно близко к берегу, то место надо считать довольно точным. Сигналы длинноволновых станций системы «Маршрут» прослушиваются до глубины 20 м по глубиномеру центрального поста, однако использовать их в навигационных целях, по-видимому, не представится возможным.

После сеанса связи увеличили ход до 16 узлов и погрузились на 200 метров, для того чтобы снять кривую изменения скорости звука с глубиной. Обнаружили мощный «скачок» на глубинах 90—120 метров.

Таким образом, если обстановка вынудит прятаться от гидроакустического наблюдения с поверхности, то под «скачком», на глубинах порядка 150 метров очень выгодные условия для уклонения от наблюдения противником. Однако под «скачком» и сама лодка глохнет, не слышит того, что делается в приповерхностных слоях воды. Поэтому я решил продолжать плавание на глубине 60 метров, а уклоняться, если это потребуется, на глубинах больше 150 метров. Подробную гидрологическую разведку мы должны делать минимум четыре раза в сутки.

Жизнь в лодке уже вступает в свой размеренный подводный ритм. Ощущение времени теряется, поскольку здесь нет ни дня, ни ночи. Все меряется вахтами. Да ведь и местное время там, далеко на Севере, из-за быстрого схождения меридианов будет молниеносно меняться, а мы будем продолжать жить и работать по московскому времени до самого конца похода.

Так и будем сегодня до конца суток идти со скоростью 16 узлов на глубине 60 метров, пока в 23.30 не придется снова всплывать и высовывать на поверхность свой перископ и антенну для радиосвязи.

16 сентября.

Вчера в 23 часа всплыл в позиционное положение, с тем чтобы уничтожить значительную девиацию корабельного  {373}  магнитного дистанционного компаса, возникшую в результате погрузки в кормовую шахту практической ракеты.

Ночь. Видимость полная ночная, ветер восточный — 3 балла, море — 2 балла, облачности почти нет. Небо усыпано звездами и сполохами северного сияния. Холодно. Надвигаю поглубже шапку и поднимаю капюшон своей меховой кожаной куртки. Сигарета, которая еще пару дней назад доставляла удовольствие, сейчас, после двухдневного перерыва, кажется неприятной.

Каждый занимается своим делом. Монтелли с Константиновым полезли в ограждение кормовой шахты к компасу. Штурманы в полном составе во главе с Анатолием Анатольевичем Волиным «качают звезды», то бишь измеряют высоты светил над горизонтом с помощью секстанов, слегка покачивая при этом инструмент. Помощник правит вахту. Старпом организует вынос из подводной лодки мусора, отработанных средств регенерации и при этом ругается со всеми на свете за нерадивость и нерасторопность. Сигнальщик внимательно всматривается в еле ощутимый ночной горизонт. Приникли к своим экранам гидроакустики и радиометристы. Одним словом, идет нормальная походная жизнь.

К полуночи получили радиограмму начальника штаба флота, который сообщает данные ледовой разведки, положение кромки льда у Новой Земли, а также место кораблей обеспечения на подходах к желобу Святой Анны.

Закончив все работы, мы погрузились на свои привычные 60 метров. Приказал иметь ход 16 узлов, для того чтобы не только не отставать от графика, но и иметь запас времени на всякие возможные задержки в пути.

К полудню снова всплывали на перископную глубину для радиоприема, но ничего, кроме повторенной ночной радиограммы, не получили.

Оставшуюся часть дня ходил по отсекам, наблюдая обустройство и быт подводников, а главное порядок несения вахты во всех трех боевых сменах. Остался доволен.

Вечером обсудил с Игнатовым ситуацию с «командирской вахтой».

— Мы только обижаем вахтенных офицеров своим бесцельным торчанием в центральном посту, — убеждал я Игнатова. — Зачем им такая опека? Разве старпом Ладнов, помощник Смирнов и минер Шкатуло нуждаются в ней? Это вполне ответственные, грамотные и самостоятельные офицеры. Хотя и самостоятельность относительная, поскольку, согласно Корабельному уставу, никто без ведома командира корабля не может изменить курс, скорость и глубину погружения подводной лодки. Давай-ка мы, Николай Константинович, ликвидируем эту, невесть откуда взявшуюся и не предусмотренную Корабельным уставом, «традицию».  {374} 

— Да я и не возражаю. Мне самому «командирская вахта» давно уже кажется нелепостью, — отвечал Игнатов.

На том и порешили. Три вахтенных офицера, три вахтенных штурмана, три вахтенных инженер-механика — вполне достаточно для центрального поста. А командиру лодки нужно видеть все, что происходит на корабле и вне его, как можно шире.

Нужно думать не только о себе, но и об управляющем командном пункте на берегу, о взаимодействующих кораблях, самолетах, полярных станциях. Нужно уяснить всю задачу целиком, а также свою собственную роль и место в этой задаче. Не надо чрезмерно сосредоточивать внимание на мелочах и деталях, дабы не упустить что-либо весьма важное, тем более что для выполнения основных маневров и действий я ведь все равно выхожу в центральный пост. Без меня никто не посмеет предпринять что-либо существенное. В этом, думается мне, залог успеха.

17 сентября.

События постепенно сгущаются. Плавание начинает приобретать арктический колорит.

Сегодня в 7 часов утра, находясь на подходе к границе ледяной кромки, нанесенной на наши карты по данным воздушной разведки, решил всплыть на перископную глубину, донести командующему флотом о том, что материальная часть исправна и испросить разрешения начать подледное плавание. Такая, предусмотренная боевым распоряжением, радиограмма была набрана и передана в радиорубку.

Начал всплытие с глубины 60 метров, как всегда уменьшив ход до 6 узлов, прослушав горизонт гидроакустическими станциями и обследовав носовые секторы курсовых углов от 45° правого до 45° левого борта в режиме «Эхо» гидролокатором. Ничего подозрительного не обнаружил.

В зенитный перископ наблюдал поверхность воды в виде сплошного зеленого пятна средней плотности. Принял решение всплывать ходом и начал всплытие. Однако на глубине 20 метров в опущенный» но нацеленный в зенит перископ заметил темноватую тень, мелькнувшую на ровном зеленом фоне воды. Затем еще одна, и еще... Лед!

Приказал застопорить моторы и отработал обоими полным ходом назад, с тем чтобы остановить поступательное движение подводной лодки. Всплывать с ходом нельзя: наверху битый лед.

Лед! Сколько горя принес он мореплавателям! Сколько замечательных жизней отнял лед! Сколько мыслей, сил, труда и денег было затрачено людьми, чтобы бороться со льдом Арктики. Лед — это страшная штука. Лед останавливает  {375}  судоходство. Лед как орех может раздавить корпус иного судна. Лед как бритва срезает перископы, антенны и другие выступающие части на рубках и надстройках подводных лодок, дерзнувших приблизиться ко льду с ходом. Со льдом надо быть осторожным.

Итак, всплываю без хода, полностью погасив инерцию. На глубине 10 метров поднимаю перископ и вижу вокруг, по всему горизонту, мелко битый, разреженный, сильно подтаявший лед.

Плавать в таком льду под перископом невозможно, поскольку все выдвижные устройства будут немедленно выведены из строя. Я хорошо помню опыт, полученный на «К-16» в Датском проливе.

Пришлось «повесить» лодку на перископе, иными словами удиферентовать ее таким образом, чтобы она без движения висела под поверхностью воды за счет того, что имеющуюся отрицательную плавучесть компенсирует объем поднятых над водой выдвижных устройств — перископа, связных и радиолокационных антенн.

Передали радиограмму и очень долго ждали ответа, который последовал только в 12 часам дня. Командующий флотом разрешает нам выполнять задачу и желает успехов.

Погружаемся на глубину 200 метров для гидрологической разведки. Акустики снимают с прибора кривую изменения скорости звука с глубиной. Сейчас, проанализировав эту кривую, начальник радиотехнической службы старший инженер-лейтенант Михаил Васильевич Журавлев доложит мне наивыгоднейшие глубины поиска и уклонения от него.

Гидрологическая разведка закончена. Всплываю на 60 метров и начинаю развивать скорость до 16 узлов. На такой скорости носовые горизонтальные рули необходимо «заваливать» внутрь легкого корпуса корабля. Идет команда: «Первый! Завалить рули!»

Однако сигнализация положения рулей продолжает показывать, что рули отвалены, а из первого отсека следует слегка тревожный и весьма смущенный доклад о том, что рули не заваливаются.

Вот это номер! Ведь на утреннем всплытии во льду инерцию хода я погасил, а вот рули-то не заваливал! Неужели?

Неисправность горизонтальных рулей на подводной лодке вообще, а на атомной скоростной лодке в особенности, — дело не шуточное. Чтобы выяснить причину и устранить неисправность, необходимо всплыть в надводное положение и осмотреть приводы рулей, находящихся в носовой надстройке. А лодка все дальше и дальше уходит под кромку льда.

Эхоледомеры показывают уже сплошной лед толщиной до 2—3 метров с отдельными сосульками, углубленными на  {376}  5—7 метров от поверхности. Проломить такой лед и всплыть совершенно невозможно.

Что же делать? Ну не возвращаться же назад на чистую воду, оставшуюся позади на добрых три десятка миль?

Решаю идти вперед. Кромка — штука капризная. Должно еще много быть разводий, полыней, разреженного льда.

Так и есть. Около 15.00 эхоледомеры показывают чистую воду. Наблюдения в перископ подтвердили показания эхоледо-меров. Наверху чистая вода, можно всплывать, но, поскольку размеры свободной ото льда акватории мне неизвестны, решаю всплывать без хода, стопорю моторы, задним ходом гашу инерцию.

Лодка медленно всплывает с глубины 40 метров. Чем меньше скорость всплытия, тем безопаснее само всплытие. Тут требуется ювелирная работа инженер-механика, для того чтобы соответствующим образом удиферентовать лодку.

В перископ наблюдает старпом, сидя в трюме боевой рубки. Поднимать перископ на такой глубине не рекомендуется, приходится наблюдать из трюма.

На 20 метрах лодка вдруг останавливается, хотя мощные насосы продолжают выбрасывать воду из уравнительной цистерны за борт, но нас этим явлением уже не удивишь. Мы спокойны. Дело в том, что в районе льдов, в приповерхностном слое, вода сильно опреснена, удельный вес ее меньше удельного веса соленой, океанской, «глубинной» воды, и подводный корабль — «легкий», всплывающий в соленой воде, — становится «тяжелым», начинает тонуть в опресненной. Однако это не беда. Еще несколько минут работы насосов, и лодка снова всплывает.

— Глубина 18 метров... 16 метров... 15 метров, —раздаются в полной тишине четкие доклады инженер-механика.

— На поверхности чисто, — звучит из динамиков громкоговорящей связи голос старпома.

Вся ясно. Всплытие идет как по маслу. Я не спеша отхожу от глубиномера и спокойно поднимаюсь в боевую рубку.

— Глубина 14 метров... 13 метров... 12 метров, — летят мне вслед доклады Николая Захаровича.

И вдруг взволнованный голос старпома:

— Товарищ командир, над нами лед!

— Глубина 11 метров... 10 метров... 9 метров... — продолжают поступать доклады из центрального поста.

Быстро соображаю, что рубка лодки уже показалась из воды, командую поднять перископ и приникаю к окуляру. Вся поверхность воды, насколько видит глаз, затянута молодым льдом «ниласом» толщиной сантиметров двадцать. Наблюдаю, как ледовый гребень ракетных шахт взламывает тонкий лед, и лодка медленно показывает над поверхностью верхнюю часть рубки и шахт.  {377} 

— Продуть среднюю!

Старшина команды трюмных машинистов главный старшина Ахмадуллин, словно циркач, орудует своими клапанами. Уши наполняются ревом и свистом. Мощная струя воздуха устремляется в цистерны, вытесняя оттуда воду. В глазах у Ахмадуллина абсолютное внимание. Сейчас он понимает не только команду инженер-механика. Команды все равно не слышно. По-моему, для Ахмадуллина сейчас главное — выражение глаз его командира.

Корабль, взламывая лед всей палубой, всплывает на поверхность. Отдраиваю люк и поднимаюсь наЬерх. Палуба, крыша рубки, мостик, крышки шахт завалены обломками льда. На вид обломочки неказисты, размерами метр на полтора, но весит такая штуковина по меньшей мере килограммов двести. Красота?

Вот тебе и «чистая вода», размышлял я, оценивая очередную свою промашку. Мои эхоледомеры не фиксируют лед такой незначительной толщины, а через перископ, видимо по неопытности, «нилас» воспринимается как ровная водная поверхность.

В результате опять на отваленные носовые рули пришлась ледовая нагрузка. Надо бьпъ внимательнее, осторожнее и перед всплытием во льду рули необходимо обязательно заваливать.

Тем временем боцман и двое рулевых с ключами и кувалдами, прихваченные страховочными концами, под руководством старпома полезли на носовую палубу надстройки к злополучным рулям. Устранение неисправности, которая, к счастью, оказалась несущественной и не связанной с воздействием льда, заняло минут тридцать.

В течение всего этого времени я с наслаждением курил и щелкал затвором своего «главкомовского ФЭД'а», стараясь сохранить для потомков и опыта окружающее нас «великолепие». Ну, а потом снова вниз, снова на глубину, снова вперед!

К вечеру, когда эхоледомеры стали стабильно показывать наличие на поверхности сплошного тяжелого пакового льда, штурман, капитан-лейтенант Лисицын доложил:

— Прошли меридиан мыса Желания в 60 милях от северной оконечности Новой Земли. Через 5 минут поворот на курс 0°, для входа в желоб Святой Анны.

Что ж, полезем в эту дыру, — подумал я, а когда корабль плавно, на пологой циркуляции, завершил поворот, спросил у штурмана:

— Кто такая эта святая?

— «Святая Анна» — название шхуны, — без видимой заминки отвечал Лисицын, — на которой в 191 2 году во время ледового дрейфа русская полярная экспедиция под командой лейтенанта Г. Л. Брусилова открыла и описала желоб, но, к  {378}  сожалению, впоследствии пропала без вести в этих же суровых местах.

«Ну, вот еще одного научил», — удовлетворенно вспомнил я уроки Абрама Рейдмана, а вслух сказал штурману о том, чтобы эта и подобные ей информации вывешивались в центральном посту, рядом со схемой нашего маршрута на всеобщее обозрение.

Затем пошел в каюту, вытащил из сейфа адресованный мне пакет с пометкой: «Вскрыть после ухода под лед» и, вернувшись в центральный пост, зачитал по трансляции извлеченное из пакета обращение к нам Военного Совета ВМФ.

«Дорогие товарищи! — говорилось в обращении. — Перед вами, подводниками нашего славного Военно-Морского Флота, поставлена ответственная государственная задача: впервые в истории отечественного подводного плавания совершить переход из вод Баренцева моря на Тихий океан подо льдами Арктики. Этот поход будет иметь важное оборонное значение в деле срыва агрессивных замыслов американских империалистов в Арктике. Вам выпала большая честь осуществить его на первоклассной атомной подводной лодке. По воле родной Коммунистической партии, усилиями Советского народа, ученых, конструкторов, инженеров и техников наши атомные подводные лодки, оснащенные грозным ракетным оружием, новейшими приборами и аппаратурой, навигационным оборудованием, способны обеспечить уверенное плавание в северных широтах.

Личный состав вашего корабля прошел большую теоретическую подготовку, практическую закалку в морских походах и тесно сплочен вокруг Коммунистической партии и Советского правительства. Военные моряки постоянно ощущают отеческую заботу о развитии атомного подводного флота со стороны Ленинского Центрального Комитета КПСС и лично Н. С. Хрущева, который, как вам известно, летом прошлого года посетил Северный флот и дал ряд необходимых советов и указаний в нашей с вами работе и службе.

Все это налагает на вас особую ответственность за поддержание вверенной техники, оружия и всего корабля в высокой боевой готовности. Военный Совет Военно-Морского Флота выражает твердую уверенность в том, что экипаж атомной подводной лодки „К-178”­­­ успешно выполнит поставленную перед ним задачу, проявит при этом мужество и высокое воинское мастерство.

Желаем вам, дорогие товарищи, счастливого плавания и безупречного выполнения поставленной задачи! Да здравствует наша Родина — Союз Советских Социалистических Республик! Да здравствует Советский народ — строитель коммунизма!»  {379} 

Обращение подписали: адмирал флота С. Горшков, вице-адмирал В. Гришанов, инженер-адмирал И. Исаченков.

Вот так! Окрыленные подобным образом мы теперь несемся на глубине 100 метров со скоростью курьерского поезда курсом прямо на Север. Над нами арктический пак, под нами неизведанные глубины Ледовитого океана, а впереди радость победы, либо...

Впрочем, никаких «либо» и вообще поменьше лирики и романтики. В нашем деле они до добра не доводят. Куда лучше внимание, хорошая реакция, быстрая мысль и точный расчет.

18 сентября.

День богат событием, требующим повышенного внимания. Попробую с документальной точностью рассказать о том, как все это произошло.

Проснулся около 4 часов утра и вышел в центральный пост. Полумрак, лишнее освещение выключено, только тихо шелестит вентиляция, да изредка пощелкивают контроллеры рулей. Вахтенный офицер Ладнов доложил, что лодка идет курсом 0°, со скоростью 16 узлов, на глубине 100 метров, а на поверхности, над нами, тяжелый паковый лед. Вслед за Ладновым вахтенный механик Дыбский проинформировал о параметрах энергетической установки и о том, что по ее работе замечаний не имеется. А когда я заглянул в штурманскую рубку, вахтенный штурман Лисицын показал на тускло освещенном поле автопрокладчика «зайчик» счислимого места лодки в 40 милях по пеленгу 35° от острова Грэм-Белл.

— Прошли 8 1 параллель, — доложил штурман. — Гирокомпасы помаленьку разбегаются на 1.5—2 градуса. Ведем графики курсоуказания по каждому компасу. Средний курс пока устойчив» Гироазимуты на коррекции от гирокомпасов.

— Откуда название острова? — спросил я, скорее, по привычке и тут же получил исчерпывающий ответ:

— Грэм Белл — президент американского географического общества. Остров назван его именем участниками полярной экспедиции под командованием Уэлмана в 1899 году.

«Молодец штурман!» — подумал я и полез в трюм боевой рубки, откуда через зенитный перископ убедился, что освещенность на поверхности достаточная для наблюдения за льдом. Даже с глубины 100 метров хорошо видны медленно передвигающиеся в поле окуляра огромные глыбы, меняющие цвет от черного до желто-зеленого с яркими проблесками трещин.

Попробую поискать полынью и, если удастся, всплыву в ней. Боевое распоряжение мне этого не запрещает, а разговоры с Главкомом побуждают к действию.

Вернувшись в центральный пост, минут сорок наблюдал за работой эхоледомера, но никакой полыньи в полном смысле  {380}  этого слова прибор мне не показал. Дело, видимо, в том, что гидростат на 100 метрах не работает, а эхолот бьет характерную неровную линию нижней поверхности льда, толщина которого в среднем 4—5, а отдельные выступы достигают углубления в 23 метра — настоящий арктический пак. В показаниях эхолота ледомера иногда возникают короткие перерывы — по всей вероятности крупные трещины во льду.

Решил всплыть на глубину 50 метров, с тем чтобы запись эхолота совместить с записью гидростата ледомера и контролировать показания прибора через опущенный зенитный перископ.

05.22. (Здесь и далее время московское). Уменьшил ход до 8 узлов, всплыл на глубину 50 метров, включил гидростат эхоледомера. В перископ наблюдаю характерное движение над головой системы темных и светлых пятен пакового льда. Попадаются отдельные ярко-зеленые прожилки чистой воды — трещины. Полыней не видно.

05.58. Перешел с турбин на электромоторы. Уменьшил ход до 5 узлов и почти сразу же обнаружил в перископ медленно вползающий в окуляр рваный край светло-зеленого яркого пятна. Одновременно получил доклад вахтенного на эхоледо-мере о наличии полыньи. Дал полный ход назад обоими электромоторами.

05.59. Светло-зеленое яркое пятно полыньи медленно выползло из поля зрения перископа. Объявил боевую тревогу.

06.02. Получил доклады о готовности отсеков по боевой тревоге, но лодка тем временем теряет скорость и погружается. Приказал механику всплывать без хода. Заработали насосы, откачивая воду из уравнительной цистерны за борт, а глубина уже 65 метров.

06.06. Из-за заднего хода начал расти дифферент на корму, а когда он достиг 7°, я остановил электромоторы. Работает насос из уравнительной за борт.

06.07. Дифферент отходит. Теперь он уже 5° на корму. Лодка медленно всплывает без хода. Глубина 60 метров.

06.11. Когда глубина достигает 35 метров, а дифферент 0°, снова дал задний ход обоими моторами. Зрительно по льду и струйке воздушных пузырьков, специально пущенной в воду через клапан продувания глубиномера рубки, наблюдаю движение лодки назад.

06.12. Край полыньи показался в поле зрения перископа. Застопорил моторы.

06.13. Глубина 30 метров. Дифферент 0°. Дал полный ход вперед для одержания лодки, с тем чтобы не проскочить полынью на инерции заднего хода.

06.15. Глубина 20 метров. Лодка медленно всплывает. Дифферент 0°. В поле зрения перископа только светлое пятно у  {381}  полыньи. Струйка пузырьков воздуха вертикальна. Застопорили моторы.

06.17. Всплыл на глубину 8 метров. Дифферент 1.5° на нос. Поднял перископ и приник к окуляру. Кругом бело. Наблюдаю сплошной лед, только за кормой полоска чистой воды по следу корабля.

06.18. Приказал продувать среднюю группу цистерн порциями. Дали первую порцию воздуха. Глубина 5 метров. Дифферент сразу же увеличился до 2.5°. Видимо, нос лодки попал под паковый лед.

06.20. Дал толчок моторами назад. Дифферент отошел к 0°, и я дунул вторую порцию воздуха в среднюю группу. Глубина 2.5 метра. Из-подо льда, легко проламывая нилас, показалась палуба надстройки.

06.21. Полностью продули среднюю. Вскарабкался по трапу к верхнему рубочному люку и с большим трудом открыл его, несмотря на избыточное давление в лодке. Люк и весь мостик забиты молодым льдом. Вылез на мостик, осмотрелся, оценил обстановку, определил зрительно размеры полыньи и положение лодки в ней.

Вот это да! Всплыл-таки! А весь маневр занял всего-то 23 минуты! Невероятно!

Вокруг тяжелые паковые льды с сильным торошением. В нескольких направлениях пак прорезают трещины. Наша полынья и трещины затянуты ниласом толщиной 10—20 см. Сверху нилас засыпан снегом и внешне от пака его отличить трудно. Коварная штука этот нилас. Из-под воды он выглядит как чистая гладкая поверхность, а над водой как настоящий устойчивый лед. Кругом бело. Белый снег на льду. Белое, затянутое сплошной облачностью небо. Видимость небольшая, около 30 кабельтовых. Горизонт закрыт молочно-белой дымкой. Ветер северо-западный холодный и резкий. Температура воздуха —7 °С.

— Ну и дыра! Как это тебя угораздило в нее вылезти? — комментировал событие заспанный Коля Игнатов, вылезая на мостик.

— Повезло, — ответил я и, дав ход моторами вперед, потихоньку сжимая нилас, уперся правой скулой в край ледяного поля. Потом приказал отвалить носовые горизонтальные рули и по ним сошел на лед.

Ах, до чего же великолепное ощущение, братцы мои, когда чувствуешь, насколько ты силен по сравнению со всей этой дикой стихией. Как подумаешь, что вот по такому ледяному безмолвию, в этом белом аду когда-то пробирался Пири на собаках, что где-то здесь погибли Седов и Брусилов, то мороз пробегает по коже. А мне-то что! Я вот сейчас поброжу около лодки по льду, пощелкаю затвором фотоаппарата,  {382}  выкурю пару душистых сигарет и пойду обратно в тепло своей отделанной полированным деревом каюты. Им было труднее!

Разрешил экипажу поочередно, по одной боевой смене, сойти на лед. Надо же покурить, поглазеть на окружающее белое безмолвие, полюбоваться со стороны собственным кораблем, торчащим из-подо льда. Вынесли Знамя. Установили его на одном из торосов. Фотографировались и ликовали. В такоМ состоянии провели пару часов, используя это время для работы компрессоров, пополняющих запасы сжатого воздуха. Передали радиограмму о всплытии, погружении и продолжении похода. Квитанцию с берега получили с первой передачи. А когда все подводники довольно быстро поняли, что в лодке все же лучше, чем на льду, то заполнили цистерну быстрого погружения, ушли на свои излюбленные 100 метров и дали ход турбинами.

К вечеру этого, переполненного впечатлениями дня, достигнув 84-й параллели северной широты, корабль плавно развернулся и лег на курс 90°. Теперь мы идем уже на восток. Монтелли со штурманами, не разгибаясь, колдуют над графиками показаний гирокомпасов и гироазимутов.

— В режиме вычислительной машинки вкалываете? — подтруниваю я над ними.

— Последний раз! — отвечает Монтелли. — Модель электронного осреднителя уже у меня в кармане... Но и это не выход... Для того чтобы свободно работать в Арктике, нужна инерциальная система. Вот вернемся в свой институт и займемся делом.

Пожелав успеха этим симпатичным ребятам, я покинул центральный пост. Но ненадолго.

19 сентября.

День был спокойный и приятный, если не считать ночных приледнений. Вчера, перед полуночью, мы впервые приледнились для ридиоприема из-подо льда. Маневр этот довольно труден, я бы сказал, «весьма щекотлив». Суть его в том, что нужно найти подходящий участок льда с относительно ровной нижней поверхностью и, подойдя к нему на безопасной сорокаметровой глубине, погасить поступательное движение лодки, а затем вывесить ее так, чтобы она всплывала со скоростью около 4 метров в минуту до тех пор, пока не коснется нижней поверхности льда.

Так мы и сделали вчера, но, поскольку на поверхности были сумерки, и лед просматривался очень плохо, а струйки воздушных пузырьков вовсе не было видно, я, видимо, не полностью погасил инерцию (либо переборщил на задний ход). Одним словом, при всплытии, на глубине 1 9 метров, когда мы  {383}  коснулись льда, раздался сильный скрежет, скрип, треск раздавленных льдин, и лодка, как мячик, почти мгновенно отскочила на глубину 27 метров.

Начинаем все сначала. Теперь на 17 метрах скрип и скрежет повторяются, и снова самопроизвольное погружение, но уже на 2 1 метр. Опять всплываем и, наконец, на 16 метрах по глубиномеру лодка останавливается. Откачиваем из уравнительной 5 тонн воды, чтобы плотнее прижаться ко льду, не биться об него. Через несколько секунд начинает резко меняться курс и слегка дифферент, немножко уменьшается и глубина. Видимо, корабль разворачивается течением и ложится в ложбинку, «притирается по месту» к нижней поверхности льда. Опять скрип и скрежет. В конце концов все успокаивается, лодка перестает менять курс, глубину, дифферент и замирает. Приледнение окончено. Над нами 5 метров арктического льда, под нами 2000 метров глубины Ледовитого океана. Благодать!

Радиоприем на сверхдлинных волнах из-подо льда идет великолепно. Приняли радиограмму с координатами «Северный полюс-10».

Провисели в приледненном состоянии часа полтора, а потом без проблем, приняв порцию водички в уравнительную цистерну, плавно оторвались ото льда и ушли на безопасную глубину, где дали ход турбинами и снова устремились вперед.

Завтра будем искать станцию «Северный полюс-10». Должна же она проявить себя взрывными сигналами и работой «шумилки». А если повезет, то, может быть, и всплыть удастся неподалеку.

Ну, а пока можно отдохнуть до обеда, тем более что обед праздничный. Отмечаем день рождения Сергея Павловича Вар-гина, которому сегодня исполняется 36 лет.

Везет мне на замполитов! Один незабвенный Вольдемар чего стоит. И этот не хуже. Неунывающий, активный, улыбчивый человек. До мелочей знает жизнь и проблемы экипажа, разбирается в технике, умеет слушать людей. Может вовремя подсказать правильное решение, а то и предостеречь от необдуманного поступка. Перед походом сдал теоретический экзамен на допуск к самостоятельному управлению подводной лодкой, а в походе дублирует в центральном посту старпома. На все у него хватает времени. С выходом из-подо льда планирую допустить Варгина к самостоятельной вахте.

В экипаже Сергея Павловича любят и матросы, и офицеры. Поэтому коки испекли сегодня большущий пирог с поздравительной надписью, а я разрешил подать к столу двойную суточную норму сухого вина. Выпьем за здоровье замполита! Не каждому ведь даже раз в жизни приходится встречать свой день рождения в глубинах Ледовитого океана.  {384} 

Вечером мы второй раз и более удачно, чем утром, приледнились. Провисели подо льдом около двух часов, ожидая сеанс связи. Наконец приняли радиограмму, и я уже собрался, было, отрываться ото льда, как вдруг в центральный пост влетел сияющий старший инженер-лейтенант Миша Журавлев.

— Есть контакт! — торжествующе вопил он, протягивая мне ленту самописца с явно выраженными зубцами-сигналами, интервалы между которыми соответствовали коду навигационной системы, расположенной на «СП-10».

— Расстояние до них примерно 200 километров, — волновался Журавлев, — но направления не имею, на слух взрывы еще не пеленгуются.

— Не беда, — отвечал я солидно, хотя у самого сердчишко трепыхалось, как заячий хвост. — Никуда они от нас не денутся. Механик! Принимай в уравнительную! Пошли посмотрим, где тут этот самый «Северный полюс-10».

20 сентября.

Спать не пришлось. Погрузившись после приледнения, мы полным ходом побежали курсом прямо на счислимое место «СП-10». Уже через пару часов, напялив наушники шумопеленгатора, я отчетливо слышал и пеленговал далекий грохот желанных взрывов. Это позволило так подправить курс, чтобы, сближаясь, выйти на привод подводного широкополосного излучателя, установленного на «СП-10».

В 4 часа 10 минут обнаружили работу этой самой «шу-милки», как все гидроакустики любовно именовали подводный звуковой маяк.

Всё! Привязаны накрепко! Надо искать дыру во льду и всплыть где-нибудь поблизости от станции.

Уменьшив ход до 6 узлов, мы вышли на глубину 50 метров, для того чтобы лучше увидеть лед в перископ, и чтобы на эхоледограмме велась запись и эхолота, и гидростата. Так легче искать полынью.

В 5 часов 10 минут прошли практически под «шумилкой», прямо под станцией «Северный полюс-10», но подходящей для всплытия полыньи не обнаружили. Вокруг очень тяжелый пятиметровый пак с торосами, достигающими углубления 18— 20 метров. Решил отойти на 3 мили, перейти на курсоуказа-ние от гироазимутов и начать поиск полыньи по кругу, расходящейся спиралью.

Минут через десять неожиданно ярким зеленым пятном на фоне темной бугристой нижней поверхности льда блеснула долгожданная полынья.

— Секундомеры товсь! Ноль! 2...4...6...8...16...20... секунд. Отлично! Пригодна для всплытия. Оба мотора полный назад!  {385} 

Однако выйти на полынью задним ходом не удалось. Лодку сильно сносит влево. Видимо, действует какое-то подледное течение. Это и неудивительно, ведь мы сейчас находимся как раз над хребтом Ломоносова, разделяющим Арктику как бы на две чаши. Может быть, переливаясь из одной чаши в другую, океанская вода именно здесь, на перегибе, создает особенно сильные течения? Пришлось искать полынью заново.

Больше часа шли по спирали, пока в 6.23 снова не обнаружили значительную полынью, пригодную для всплытия. Отработал полным назад, вышел на чистую воду и начал вертикальное всплытие без хода.

Для того чтобы удерживать чистую воду в поле зрения перископа, приходится все время подрабатывать моторами, то назад, то вперед. При этом лодку разворачивает по курсу, что непонятно, а потому и неприятно. Начинаю нервничать, поскольку, с одной стороны, надо всплывать быстрее, чтобы за время всплытия течением не вынесло из полыньи, с другой — именно в этих условиях быстрое всплытие может привести к удару о лед.

Тем не менее промучился минут сорок, пока наконец-то лодка не всплыла на глубину 8 метров, и я поднял перископ. Однако радость была преждевременной. Весь нос лодки из-подо льда не вышел. Ледяная гора в непосредственной близости от рубки, почти у самого перископа. За кормой немножко чистой воды, а вот с правого борта огромная, метров на 500, полынья, чистая ото льда. Но меня угораздило всплыть не в самой полынье, а в каком-то противном ее закутке.

Работаю полным назад с целью вытащить нос лодки из-подо льда и постепенно продуваю среднюю группу порциями воздуха. Лодка всплывает, но дифферент резко растет на нос. Работаю моторами «в раздрай», чтобы отбросить корму от приближающегося льда. Но все напрасно, лодку жмет к кромке льда.

Снимаю пузырь со средней группы. Снова ухожу на 9 метров. Диферент отходит к нулю, однако и корма уже совсем близко ко льду. Сейчас и она уйдет под лед, и тогда всплыть будет невозможно. В 7.17 делаю еще одну отчаянную попытку продуть среднюю, но безрезультатно. Нос лодки прочно завяз подо льдом, а отработать моторами назад нельзя, за кормой еще более тяжелый лед.

Пришлось снова заполнить среднюю группу. Лодка пошла вниз, но перископ замерз, видимость резко уменьшилась, а тут еще, как назло, из-за того, что при избыточном давлении в лодке люк несколько раз переходил линию поверхности воды, его, видимо, слегка отжало, под комингс попали льдинки, и сверху на всех находящихся в рубке хлещет холодный  {386}  соленый душ. Я у перископа и в сторону мне не отойти. Ах, да черт с ним, не до того мне сейчас.

7.22. Глубина 11 метров. На поверхности только топ перископа. Слева угрожающе быстро приближается лед. Лодка идет вправо. Корма уходит под лед. Еще несколько секунд, и перископ будет срезан льдом.

— Опустить перископ!

Однако теперь ориентировка окончательно потеряна, и надо немедленно уходить на глубину.

— Принимать в уравнительную, — командую я механику, а сам спускаюсь в трюм боевой рубки, чтобы снова прильнуть к окуляру уже опущенного, но устремленного в зенит перископа.

В трюме воды по колено. Сапоги мгновенно заливаются через голенища, ну а свитер, штаны, перчатки, шапка давным-давно уже мокрые насквозь. Бьет озноб то ли от холода, то ли от напряжения, однако внешне спокоен. Иначе нельзя.

Лодка медленно погружается и уже через минуту я вижу, как окуляр перископа намертво чернеет от приближающегося тороса. На глубине 30 метров дал ход моторами и начал циркуляцию влево, надеясь снова выйти на полынью, но понимая при этом, что вся работа, все волнения, все страшное нервное напряжение пошло насмарку. Ну, что ж, не привыкать! Начнем все сначала.

Только через час в окуляре перископа вместо черных бугров льда снова засверкала серебристо-зеленая поверхность чистой воды. Полынья! Наконец-то! Опять отработанный уже прием выхода в полынью на заднем ходу и всплытие без хода.

В 8 часов 43 минуты, при 8 метрах по глубиномеру поднял перископ, осмотрелся и облегченно вздохнул. На это раз всплыл удачно, в самом центре вполне приличного озерка размером 800x200 метров. Торжествующе ору в микрофон внутрикорабельной связи:

— Продуть среднюю!

Бисовка репетирует команду и слегка задерживает тумблер циркулярных передач. Я слышу, как в отсеках кричат «ура!». Еще бы! Во-первых, «СП-10» взят из-под воды, а йо-вторых, экипаж уже почти 5 часов стоит по местам боевой тревоги. Народ устал.

Отдраиваю люк и выскакиваю на мостик. Резкий, холодный ветер с северо-востока обжигает дыхание. Мокрые мои шмотки сразу же покрываются ледяной корочкой. Осматриваюсь и с удовольствием убеждаюсь, что стоим в центре полыньи, чистой от молодого льда. Ветер порывами до 6 баллов. Пурга. Видимость около 2 кабельтовых. По черной воде бегут мелкие белые гребешки.

Вызываю на мостик старпома и иду переодеваться. С наслаждением стаскиваю с себя всю мокрую дрянь. Растираюсь  {387}  с головы до ног сухим полотенцем. Это надо понимать, какую радость могут доставить теплые меховые штаны, сухие сапоги с толстым шерстяным носком внутри и даже самая обыкновенная, но сухая фуфайка.

Снова поднимаюсь на мостик и начинаю разбираться в обстановке. Где же тут этот самый «СП-10»?

Открываем вахту на радиолокационной станции и обнаруживаем по пеленгу 18° в дистанции 35 кбт постоянную цель. А примерно через полчаса, когда пурга немного притихла, по тому же пеленгу в бинокли мы ясно увидели постройки и мачту с красным флагом. Стреляли сигнальными ракетами, но напрасно. Видимо, полярники забились по своим каютам. В такую пургу нечего и думать выходить из домиков и далеко отходить от лагеря.

Донес командующему СФ о всплытии в районе «СП-10». Однако прохождение радиоволн очень плохое. Радиограмма передавалась 6 раз, но квитанции с берега так и не получили.

Решил все же подойти к кромке льда. Обстановка вызывает недоумение. В правый борт давит сильнейший ветер до 6 баллов. В левый борт жмет течение, которое все же пересиливает и постепенно прижимает лодку к правой ледяной кромке, однако при этом нос корабля стремится уйти под ветер. Очень неприятная ситуация. При такой обстановке у кромки льда не постоишь, поскольку от левой кромки отжимает течение, а у правой кромки нос отходит от нее, и лодка становится перпендикулярно, кормой ко льду.

Тогда я решил залезть носом корабля в трещину между кромкой и огромной льдиной, прижатой к ней, чтобы избежать уваливания носа под ветер. И тут-то чуть было не попал в очень скверное, а может быть, даже и безвыходное положение.

Я подвел корабль к льдине и уперся в нее носом. При этом сразу же корму стало быстро подносить течением к кромке. Еще немного, и лодка могла оказаться расклиненной и затертой во льду.

Положение почти аналогичное моему первому неудачному всплытию сегодня. Но тогда, утром, я хоть мог спокойно погрузиться, а тут, если бы нос и корму зажало плотно, то и погрузиться вряд ли удалось бы. Только пойдя на риск поломать винты, руль и форштевень, работая полными ходами, мне удалось вывернуться влево и снова выскочить на чистую воду.

Утер холодный пот, но опять-таки мысленно, потому что внешне ни-ни! Ни малейших признаков растерянности или неуверенности.

До 12.50 болтался посередине полыньи, непрерывно работая моторами. Квитанции на нашу радиограмму все нет. Ветер крепчает, пурга лютеет, снова все затянуло белой  {388}  непроглядной пеленой. С трудом различаю кромку полыньи. Начинается подвижка льда. Полынья постепенно сужается. До сумерек совсем уже недолго, ведь местное-то время около 20 часов. Оставаться в полынье становится опасно, надо уходить вниз, на благодатную и безопасную глубину. Ныряю, дифферентуюсь, развиваю ход до 16 узлов и ложусь на курс, ведущий к «СП-12». Это уже на юг. Снова вперед!

21 сентября.

Весь день шли под водой по направлению к станции «Северный полюс-12». Периодически стопорили ход, чтобы создать благоприятные условия для просушивания взрывных сигналов с «СП-12».

Провели партийное собрание. Шесть комсомольцев вступили сегодня кандидатами в члены КПСС, а три беспартийных стали комсомольцами. Теперь у нас полностью партийно-комсомольский экипаж. Сергей Павлович торжествует, и я доволен.

Вместе с тем весь день ощущал большое беспокойство из-за отсутствия информации с берега. Дело в том, что по нашим документам сеанс связи при плавании подо льдом назначен на 18.30 московского времени. Местное же время 2.30, а это значит, что на поверхности полная темнота. В таких условиях приледнение без риска поломать корабль практически невозможно. А у меня к тому же и боевая ракета в кормовой шахте. Рисковать нет смысла. Лучше уж обойтись без информации.

22 сентября.

Сегодня, пожалуй, самый напряженный день. Трижды всплывал в полыньях в районе «СП-12», но визуально станцию так и не обнаружил. Первый раз в 00.25 всплыл в полынье, вернее, огромной трещине шириной до 150 метров. Однако большая подвижка льда, резкое сужение полыньи со 150 до 30 метров заставили меня уже в 01.20 погрузиться, уйти на глубину и снова начать поиск более удобного для всплытия места.

Снова всплыл в 2.33, на этот раз в большой, стабильной и исключительно удобной полынье, размером 500x250 метров. Полынья покрыта тонким ниласом. Лодка спокойно стоит в центре, не дрейфует, не разворачивается. Красота, да и только! Набрал и передал радиограмму о своем всплытии. Однако уверенности в том, что ее получили, никакой нет. Проходимость радиоволн отвратительная. На коротких волнах никого не слышно, даже маркерные частоты не прослушиваются.

Пока стояли в этой полынье, акустики приняли еще серию взрывов с «СП-12» и определили пеленг и расстояние до станции. Решил еще раз попытаться выйти на «СП-12», хотя  {389}  времени у меня остается в обрез. Ведь завтра к 4.00 необходимо быть уже в Чукотском море. Там, в районе выхода из-подо льда, меня ожидают ледоколы «Пересвет» и «Макаров», а также спасательное судно «СС-37». Естественно, что этого момента ждут Москва и Североморск, Владивосток и Петропавловск.

Тем не менее в 4.30 снова погружаюсь и жму полным ходом к вероятному месту «СП-12». С 6.30 до 8.49 искал новую, третью за эти сутки, полынью и, наконец, всплыл в ней. Полынья шириной около 200, длиной 800—900 метров (канал). Начинает темнеть. «СП-12» не видно. Больше я его искать не буду. Черт с ним. Вот постою здесь часика три, поднабью воздушка, выкину весь мусор, приму радиограммы в очередной сеанс связи и тронусь для выхода в Чукотское море. В этой полынье, так же, как и в районе «СП-10», наблюдал, что лодка прижимается к наветренной кромке льда. Только теперь сообразил, что дело тут вовсе не в том, что действует течение, противоположное направлению ветра, а в том, что лед дрейфует под ветер гораздо быстрее, чем глубоко сидящая в воде лодка. Вот тут-то и зарыта собака!

В 12.01 уже в полной темноте погрузился и начал движение по направлению к острову Врангеля. На переходе штурмана вывесили в центральном посту информационный листок о том, что остров, расположенный у северных берегов Чукотки, назван именем Врангеля, но не того черного барона из Белой армии, который, согласно известной песне времен гражданской войны, готовил нам царский трон, а совсем другого, русского адмирала и полярного исследователя Фердинанда Петровича Врангеля, еще за 97 лет до начала гражданской войны в России открывшего и описавшего этот огромный остров в Чукотском море.

23 сентября.

Последний участок ледового маршрута прошли спокойно и без приключений. В 3.00 обнаружили работу «шумилки» отряда обеспечения, вышли на нее и уже в 4.30 всплыли в 15 кабельтовых к югу от ледокола «Пересвет». В районе всплытия молодой блинчатый лед, очень мягкий и совсем не мешающий движению. Неподалеку от «Пересвета» стоит «СС-37», а подальше, почти на самом горизонте ледокол «Адмирал Макаров». «Пересвет» вывел нас на чистую воду и вышел на голосовую связь. Заместитель командующего Тихоокеанским флотом вице-адмирал Васильев с помощью электромегафона поздравил с окончанием основной и самой трудной части похода, а потом на катере подошел к лодке и поднялся на борт. Он проинструктировал меня о дальнейших действиях, обошел отсеки, побеседовал с матросами и офицерами. Затем  {390}  адмирал отбыл на «Пересвет», и оба ледокола ушли, а мы в сопровождении «СС-37» тронулись по направлению к Берингову проливу.

В 11.14 получили две радиограммы.

«Командиру пл „К-178”­­­, — говорилось в первой. — Поздравляю личный состав и Вас успешным завершением похода подо льдом Арктики. Желаю дальнейших успехов в службе на Тихоокеанском флоте. Касатонов».

Вторая начиналась более торжественно: «Командиру пл „К-178”­­­ Михайловскому.

Командующему Северным флотом.

Командующему Тихоокеанским флотом.

Гор-чо поздравляю экипаж подводной лодки, Вас лично и всех участников похода с завершением плавания из Баренцева моря в Чукотское. Горжусь высокой выучкой и мужеством славных моряков, проложивших подводные пути под ледяным панцирем Арктики. Желаю доброго здоровья, успехов и счастливого плавания. Горшков».

Земля Камчатская

Вот и все. Ледовая эпопея закончилась. Остался не очень интересный переход на Камчатку, но настроение у экипажа ликующее.

Заработала корабельная радиогазета, а на доске объявлений в центральном посту один за другим начали появляться «Боевые листки» с описанием событий и эпизодов корабельной жизни.

— Слишком серьезно, — говорю я замполиту, — слишком много героизма в твоих «Боевых листках». Ведь все уже позади. Сейчас не накал, а разрядка требуется.

Видимо, Варгин воспринял критику, поскольку вечером, когда свободные от вахты офицеры собрались к столу в кают-компании, он, хитро улыбаясь, включил динамик громкоговорящей связи и выскочил на секунду в центральный пост.

Посопев и пощелкав с минуту, динамик вдруг заговорил голосом корабельного доктора майора Виталия Портнова.

— Канцелярия Владыки всех рек, озер, морей и океанов, — с пафосом вещал динамик, — командиру А. П. Михайловскому!

Динамик умолк. Офицеры захлопали в ладоши, а потом, дружно повернувшись к Варгину, потребовали автора.

— Я тут не причем, — сияя от удовольствия, отнекивался Сергей Павлович, — это народное творчество.

Но лиха беда — начало. Поэтому в ближайшие часы от корабельных стихоплетов и рисовальщиков в редакцию радиогазеты хлынул поток миниатюр, выполненных главным образом в жанре дружеского шаржа. Цель достигнута. Жесткое напряжение подледного плавания снято. Желаемая разрядка наступила.

24 сентября 1963 г.

Чукотское море на подходах к Берингову проливу мелководно, всего 45—50 метров глубины. Погружаться здесь и «ползти по грунту» нет резона. Поэтому весь день мы топаем 14-узловым ходом, в надводном положении, в кильватер «СС-37», кабельтовых в 15 у него за кормой.

К исходу дня, когда сумерки сменились полной темнотой, на свою первую самостоятельную ходовую вахту заступил Варгин, а я посидел с ним полчасика на козырьке мостика и спустился вниз. Прилег, не снимая меховых штанов, отдохнуть в каюте. Но ненадолго: разбудил страшный грохот и удары снаружи по корпусу лодки, заставившие пулей вылететь на мостик. Варгин, к счастью, успел уже застопорить ход и смущенно докладывал, что, несмотря на спокойно горящий прямо по носу гакобортный огонь «СС-37», недосмотрел и влетел-таки на полном ходу в невесть откуда взявшуюся полосу битого льда. Досадно, но не смертельно!

В эту ночь мы еще пару раз входили в районы скопления плавающего льда. Приходилось уменьшать ход до 2—3 узлов  {392}  и, крадучись, подсвечивая путь прожектором, лавировать между льдинами. Напряжение большое, а толку мало: теряем генеральную скорость и отстаем от графика. Одним словом, желания прилечь отдохнуть у меня больше не возникало.

Но жизнь на корабле продолжает кипеть. Настроение у экипажа приподнятое. Техника работает стабильно и безотказно. Николай Захарович Бисовка сияет от удовольствия, и сияние это, как масло, смазывает души подводников. Я ничего не пишу о наших энергетиках, а ведь это целый мир сложнейших проблем. Не пишу потому, что все нормально, нигде не течет, не светит, не звонит. Тем лучше. Значит нам еще и везет.

25 сентября.

Продолжаем идти над водой. Глубины под килем очень маленькие. Но нет худа без добра — в Чукотском море множество занятной океанской живности. Встречали стада китов, тюленей, но самыми интересными были, пожалуй, моржи.

Раньше я живого моржа никогда не видал, а сегодня не раз наблюдал клыкастую голову, выглядывающую из-под воды. Дважды любовались лежбищем моржей на льдинах. На одной из них размещался десяток животных, а на другой сразу около сорока морских гигантов. Жутковатая картина, но любопытная. Я даже специально застопорил ход, перешел на электромоторы, попытался подойти поближе. Но подпустив лодку метров на сто, моржи стали интенсивно прыгать в воду, и льдина опустела. Экзотика!

Не менее интересной продолжает оставаться внутрикора-бельная жизнь. Рисовальщики и стихоплеты не унимаются. Чтение дружеских шаржей по корабельной трансляции приобретает все большую популярность.

— Ребята! Новую «саржу» передавать будут! — можно услышать в отсеках, когда Сергей Павлович появляется в центральном посту перед пультом трансляции с очередным «Боевым листком» в руках.

Протягивают всех, невзирая на лица, должности и звания. Достается даже старпому Ладнову, когда в двух мастерски срифмованных четверостишиях формулируется кредо его лингвистической невоздержанности.

— Вот.........так! — реагирует Владимир Михайлович. —

А я и не знал, что в Политической академии еще и стишки пописывать учат, — добавляет он, с улыбкой поглядывая на замполита.

Но Варгин, привычно сославшись на народное творчество, принимается за Смирнова. Бедному помощнику посвящена целая ода, воспевающая его хозяйственные промахи и недосмотры, хотя, на мой взгляд, корабельное хозяйство у нас неплохое. Однако сам «зам» до сих пор остается неуязвимым  {393}  от «саржей». Видимо, ни у кого не хватает смелости «протянуть» замполита.

Впрочем, все это мелочи жизни. Главное событие дня состоит в том, что сегодня мы вошли в Берингов пролив и, оставив справа по борту черную громаду мыса Дежнева, устремились в Берингово море, а это, как известно, уже Тихий океан. Быстро-то как! Всего 11 суток пути.

26 сентября.

Сегодня вышли на 80-метровую изобату, попрощались с «СС-37», поблагодарили его за обеспечение и, нырнув на 50-метровую глубину, устремились к берегам Камчатки. Ни льдов, ни моржей, ни китов мы больше не увидим. Осталось всего четверо суток пути. Надо приводить отсеки в парадный вид, а офицерам готовить свои разделы отчета о походе.

Пора и мне обдумать, осмыслить и записать опыт управления кораблем при подледном плавании и всплытии во льдах. Поэтому, уединившись в каюте, я долго мучился над чистыми листами бумаги, но к вечеру убедился, что получилось совсем не так, как нужно. Вместо серьезных мыслей в голову, а затем и на бумагу лезла какая-то дурь.

Наконец я решился, вызвал к себе корабельного доктора Портнова и вручил ему для объявления по трансляции текст первого и, надеюсь последнего в жизни «стихотворения», сочиненного мною. Доктор долго вчитывался, давясь от смеха, но освоив текст, убежал в центральный пост, а я завалился на койку и, включив динамик, стал ждать.

— Передаем очередной номер корабельной радиогазеты. Свежие корабельные новости, — старался Портнов, — «сар-жа»-загадка!

«С. П. Варгин!» — вопили в отсеках. Поэтому я не удивился, когда через минуту ко мне в каюту влетел Сергей Павлович вместе с возгласом о том, что никаких сомнений относительно автора столь выдающегося произведения у него нет.  {395} 

— Видно птицу по полету, а добра молодца по соплям? — осведомился я.

— Так точно, мой командир! Подарите оригинал и, если можно, с личным автографом. Буду внукам показывать, — умиротворенно закончил «зам», укладывая в нагрудный карман свернутые вчетверо листки оригинала.

Произвела ли моя не очень загадочная «саржа» эффект переполнения чувств или просто не до шаржей теперь, когда Земля Камчатская совсем уже рядом, но с этих пор увлечение радиогазетой прекратилось, и все занялись тем, чем и положено заниматься подводникам на переходе в базу.

29 сентября.

Три минувших, ничем не примечательных дня спокойного плавания в водах Тихого океана, откуда 8 лет тому назад начался мой «большой круг», настраивали на романтический лад и нетерпеливое ожидание встречи с неведомой мне пока Землей Камчатской. Но все же пбтратил я эти дни на то, чтобы осуществить задуманное, сосредоточиться и попробовать коротко записать основные итоги и выводы по оставшемуся позади походу через Северный Ледовитый океан. Вот что получилось.

Подводный путь с Северного на Тихоокеанский флот через центральную Арктику, от Кольского до Авачинского залива составляет 5600 миль. Атомная подводная лодка преодолевает этот путь за 16 суток, что примерно в 8 раз короче и быстрее пути вокруг Южной Америки, через пролив Дрейка, или вокруг Африки, через Индийский океан и Малакский пролив. Колоссальные преимущества стратегического маневра подводных сил с использованием пути через Ледовитый океан очевидны.

Самая трудная часть этого маршрута подо льдами Арктики занимает всего лишь 5—6 суток. При этом надо иметь в виду, что ледяной покров центрального Арктического бассейна неоднороден и представляет собой скопление ледяных полей, находящихся в постоянном движении под воздействием ветров и течений. Толщина многолетнего льда (пака) обычно достигает 2—5 метров. Сталкиваясь, ледяные поля образуют участки торошения, когда льдины наползают друг на друга или встают вертикально. При этом углубление торосов может превышать 20—25 метров. Таким образом, нижняя поверхность льда гораздо более рельефна, чем верхняя, в силу чего безопасной глубиной погружения подводной лодки следует, по-видимому, считать 50 метров и более.

Ледяной покров океана изобилует трещинами, полыньями и разводьями, которые в зависимости от погоды и времени года постоянно меняют свое положение и конфигурацию. «Срок жизни» таких образований составляет от нескольких  {396}  часов до нескольких суток, а их поверхность может быть покрыта молодым льдом (ниласом) толщиной 10—20 сантиметров, либо представлять собой участки чистой воды.

Размеры многих трещин, полыней и разводий позволяют подводной лодке осуществлять всплытие в них на поверхность, а их обилие, особенно летом и осенью, делает возможным такое всплытие практически на любом участке подледного перехода в районе радиусом 5—10 миль от избранной точки.

Всплытие во льду может оказаться необходимым для определения места корабля и поправок системы курсоуказания штатными средствами либо для высадки теодолитных партий на лед, для передачи и приема радиограмм на коротких волнах, для ведения радиоразведки, для использования ракетного оружия, а кроме того, в случае аварийной ситуации на подводной лодке или для оказания помощи кораблям и летательным аппаратам, терпящим бедствие в Арктике.

Второй вид «ледового маневра» подводной лодки — при-леднение позволяет осуществлять радиоприем на сверхдлинных волнах из-подо льда, а также создает наилучшие условия для гидроакустического наблюдения за подводными лодками и изучением технических средств подводных навигационных систем.

Всего за этот поход было выполнено 10 «ледовых маневров», из них 2 всплытия в битом льду, 6 всплытий в полыньях и 2 приледнения. Каждый «ледовый маневр» занимал время от нескольких десятков минут до нескольких часов, требовал значительного напряжения от всего экипажа подводной лодки и включал пять четко выраженных этапов:

поиск полыньи (участка для приледнения) в назначенном районе или в назначенное время;

определение пригодности обнаруженной полыньи (или участка приледнения) для всплытия и выход в точку всплытия;

вертикальное всплытие без хода на перископную глубину (или глубину касания нижней поверхности льда);

всплытие в надводное положение (или стабилизация в приледненном состоянии), маневрирование для занятия выгодного положения при длительном пребывании в полынье с высадкой на лед людей;

вертикальное погружение без хода на безопасную глубину с последующим развитием хода турбинами.

Поиск полыньи целесообразно производить на глубине 50 метров, при скорости 6 узлов под электромоторами в готовности к немедленной даче заднего хода. Основными техническими средствам поиска полыней в этом походе являлись зенитный перископ и эхоледомер. Вместе с тем я остро ощущал скудность информации, получаемой с помощью этих средств. Перископ можно использовать только при хорошей  {397}  освещенности на поверхности, а эхоледомер показывает толщину льда только в точке, расположенной над боевой рубкой.

По-видимому, для уверенного поиска полыней в любых условиях необходима разработка и размещение на оконечностях и над рубкой подводной лодки телевизионных камер и прожекторов подсветки, а эхоледомеры следует превратить в приборы со сканирующими панорамными антеннами для осуществления кругового обзора ледовой обстановки.

А пока всего этого нет, пригодность полыньи к всплытию можно определить с помощью перископа и эхоледомера по измерению времени наблюдения чистой воды на поверхности. Зная скорость, при поиске нетрудно рассчитать линейные размеры сечения полыньи курсом подводной лодки. Несколько галсов под полыньей разными курсами позволят судить о ее конфигурации и размерах. Сопоставление размеров полыньи с размерами лодки дадут представление о пригодности полыньи для маневра.

Точку всплытия, выбранную в полынье, проще всего занимать на заднем ходу. Более сложен маневр выхода в точку передним ходом, на циркуляции, способом «коордонат». Всплытие во льду, на наш взгляд, можно выполнять, только полностью погасив инерцию лодки, ориентируясь по эхоледо-меру, перископу и подрабатывая моторами так, чтобы струйка воздуха над рубкой, выпускаемая через клапан глубиномера, располагалась в поле зрения перископа вертикально. Скорость всплытия без хода целесообразно поддерживать 3—4 метра в минуту, поскольку большая может привести к удару о лед, а меньшая затягивает маневр и обычно приводит к потере полыньи ввиду дрейфа льда.

При обнаружении дрейфа в период всплытия необходимо стремиться удерживать лодку неподвижной уже не относительно воды, а относительно льда, соответственно подрабатывая моторами. Это легче всего делать при всплытии на курсе, близком к направлению дрейфа льда. Опыт показывает, что при курсах всплытия, перпендикулярных направлению дрейфа, подводная лодка, как правило, будет вынесена из-под полыньи, и маневр будет сорван.

После всплытия на перископную глубину и зрительной оценки положения лодки относительно окружающего льда можно медленно, порциями продувать среднюю группу цистерн, наблюдая за дифферентом. Нарастание дифферента свидетельствует о попадании носовой или кормовой оконечности лодки под лед. В этом случае следует «снять пузырь» со средней и, выровняв дифферент, осторожно подрабатывая моторами, вывести оконечность из-подо льда, после чего снова порциями продувать среднюю группу.  {398} 

Всплыв в надводное положение, можно оставаться в центре полыньи либо, если это необходимо для стабилизации курса или высадки на лед людей, подойти к кромке льда. При этом я неоднократно убеждался в том, что лед вместе с полыньёй дрейфует под ветер всегда быстрее, чем подводная лодка. Поэтому, находясь на чистой воде, она стремится прижаться к наветренной кромке полыньи.

Находясь в полынье, следует, не мешкая, принять исходную дифферентовку и дополнительно 10—15 тонн воды в уравнительную систерну, чтобы сделать лодку тяжелой и готовой к немедленному погружению без хода, а также вести непрерывное и тщательное наблюдение за изменением положения кромок, подвижкой льда и поведением лодки. В случае резкого изменения конфигурации полыньи необходимо немедленно погружаться, но без заполнения систерны быстрого погружения, поскольку ее надо продувать уже на 25 метрах, а давать ход на этой глубине еще рано. Только придя на безопасную глубину, 50 метров, можно начать развивать ход моторами или турбиной.

Маневр приледнения по своему исполнению аналогичен всплытию в полынье, однако имеет некоторые особенности. После приледнения лодку быстро разворачивает на курс, обратный направлению дрейфа льда. Прижиматься ко льду надо покрепче, но только путем откачки воды из уравнительной систерны. Давать пузырь в среднюю группу в приледненном состоянии не следует, поскольку при этом лодка теряет поперечную остойчивость, кренится и возникает опасение, что при большом крене снять пузырь со средней будет уже невозможно.

Несмотря на то что некоторые из 10 моих «ледовых маневров» происходили в сложных условиях, когда допускались весьма ощутимые удары о лед, все же видимых повреждений подводная лодка не имеет. Это свидетельствует, с одной стороны, о хорошей прочности корабельных конструкций и ледовых наделок, а с другой — о необходимости и достаточности сочиненных мною «домашних заготовок», изложенных выше в виде итогов и выводов за поход. Я доволен итогами.

30 сентября.

Вчера в 14.00 по московскому, а следовательно в 23.00 по местному, времени, пришли в конечную точку маршрута и всплыли. Океан спокоен. Тепло. Небо усыпано звездами. Чистый морской воздух великолепен.

На поверхности нас ожидает эскадренный миноносец, ходовые огни которого я обнаружил через перископ еще перед всплытием. Обменялись опознавательными и позывными, после чего с борта эсминца посыпались проблески сигнального прожектора.  {399} 

«Командиру, — летел семафор, — приветствуем отважных мореплавателей прибытием Дальневосточные воды Родины. Гордимся вашей исключительной смелостью и мужеством. Поздравляем успехом. Командир».

Затем, вступив в кильватер нашему эскортеру, мы тронулись к Камчатским берегам. С рассветом подошли к Авачин-скому заливу. Восходящее солнце осветило снежные вершины сопок, у подножия которых зелено-золотым осенним ковром искрится буйная растительность. Море и берег изумительно красивы.

Эсминец поднял сигнал «добро» и, развернувшись пологой дугой, занял позицию почетного эскорта у нас на курсовом угле 120° правого борта, а мы не спеша прошли по заливу, поглазели в бинокли на оставшийся справа Петропавловск и левым разворотом, обогнув полуостров Крашенинникова, вошли в пункт базирования 15-й эскадры подводных лодок Тихоокеанского флота.

Все корабли в бухте подняли флаги расцвечивания. На зданиях и причалах колышутся красные полотнища со словами привета. Личный состав эскадры построен на стенке. Оркестр надрывается медью труб. Лодка швартуется быстро и спокойно.

Уже в ходе швартовки различаю среди встречающих моего бывшего командующего флотом, а ныне помощника начальника Генерального штаба адмирала Чабаненко и моего бывшего начальника Академии, а ныне заместителя Главнокомандующего ВМФ по тылу адмирала Андреева. Рядом с ними командующий Камчатской военной флотилией контр-адмирал Гончар и командир эскадры подводных лодок контр-адмирал Рулюк. А вокруг них снует и, по-видимому, все организует знакомая длинная фигура давнего приятеля, единомышленника и соавтора многих славных дел, капитана 1-го ранга Виктора Дыгало, который на год позже меня окончил Академию, но уже успел здесь, на ТОФ'е стать командиром дивизии хоть и дизельных, но ракетных подводных лодок.

Схожу на пирс, рапортую начальству, принимаю поздравления. Адмирал Андреев обнимает меня за плечи и ведет к Чабаненко.

— Представляю Вам, Андрей Трофимович, — говорит он, — недавнего выпускника нашей Академии. Прекрасный, между прочим, математик.

— Мне этот профессор давно известен, — отвечает Чабаненко со своей характерной полуусмешечкой, протягивая руку, — не знаю, как насчет математика, а моряк из него, кажется, получился неплохой. Во всяком случае за этот последний поход ему можно простить утопическую диссертацию, написанную в стенах вверенной Вам, Владимир Александрович, Академии.  {400} 

Минут через пятнадцать экипаж строится на причале. Выносим Знамя, под звуки гвардейского марша выходим на стенку и строевым шагом проходим перед фронтом экипажных колонн эскадры. Здорово идут ребята, несмотря на помятое спецобмундирование и тапочки службы радиационной безопасности на ногах. Затем короткий митинг. Много хороших, теплых слов, поздравлений, улыбок.

После митинга адмирал Андреев сел в черную «Волгу» и укатил в Паратунку, а адмирал Чабаненко накинул поверх кителя синюю спецовку и полез со мной в лодку. Часа полтора ходил он по отсекам, разговаривая с матросами и офицерами, а потом уже у себя в каюте на плавбазе «Нева» расспрашивал нас с Игнатовым об обстановке и жизни на Северном флоте.

Ровно в 14.00 по местному, разумеется, времени в большой кают-компании «Невы» состоялся торжественный обед. Организовал его одновременно в роли хозяина и тамады вездесущий Виктор Дыгало. Опять было много цветов, улыбок, красивых тостов и, конечно же, традиционный подводный поросенок.

«Итак, поход окончен!» — сделал я вечером последнюю запись в своей «Арктической тетради».

Поход-то окончен, но жизнь, служба и ее проблемы продолжаются. Надо думать, что и как делать дальше. Надо выгружать ракету и освидетельствовать ее на технической позиции. Надо пополнить запасы до нормы и погрузить все положенное оружие. Надо расхолодиться и выполнить планово-предупредительный осмотр материальной части. Надо написать и сдать отчет о походе.

В то же время надо увольнять в запас примерно треть старшин срочной службы, выслуживших установленный срок. Надо предоставить положенные отпуска за этот, да и за прошлый год почти всем офицерам и мичманам. Надо позаботиться о том, чтобы они вернулись на Камчатку с семьями, а значит добиваться для них жилья. Наконец, надо готовить представления к достойным и высоким наградам на отличившихся в этом походе подводников.

Через неделю на Камчатку прилетел командующий Тихоокеанским флотом адмирал Н. Н. Амелько. Сухопарый, подтянутый, поразивший меня щегольской тужуркой и особо модными остроносыми штиблетами, он собрал офицеров обоих кораблей, коротко и строго рассказал о предстоящей службе и в заключение задал вопрос:

— Может быть, среди вас есть такие, кто не хочет служить на Тихоокеанском флоте?

Все молчали. Промолчал и я, но когда командующий, отпустив офицеров, пригласил меня к себе в каюту на плавбазе «Нева» и предложил должность заместителя командира 45-й дивизии,  {401}  только что сформированной в составе эскадры, я поблагодарил за доверие, но отказался, сославшись на слово, данное адмиралу Касатонову.

— Не ожидал, — сухо сказал Амелько и, по-видимому, потерял ко мне всякий интерес.

А еще через пару дней контр-адмирал Рулюк вызвал в штаб и приказал разделить офицеров на две смены и отправить первую смену в отпуск во главе со старпомом, замполитом и механиком.

— Вы поедете во вторую смену, когда вернется Ладнов, — сказал мне Рулюк, — а пока присматривайтесь. У нас здесь много интересного. Может быть, и измените свое непреклонное решение.

Два с лишним месяца службы на Камчатке позволили понять, что эскадра оснащена всем необходимым для перевооружения на ядерную энергетику и ракетную технику, подводные традиции здесь чтутся свято, жилье строится в приличном количестве, природа и климат гораздо лучше, чем в Заполярье, а термальные воды Паратунки вообще привели в восторг.

Тем не менее это не Север. Здесь все отстает в развитии от Северного флота лет на пять, а ностальгия по оставшейся в Западной Лице флотилии гложет сердце. Поэтому уже на борту «ТУ-104», уносившего меня с Земли Камчатской в столицу я твердо решил начать отпуск с посещения Главного штаба для решения дальнейшей судьбы.

Наверно, мне повезло, потому что чуть ли не с первых слов порученец Главкома сообщил, что в Главном штабе сейчас находится адмирал Касатонов.

— Он знает о твоем прибытии и примет. Ступай к нему.

Командующий Северным флотом встретил очень радушно. Поднявшись из-за обширного письменного стола, он резво вышел на середину кабинета, а поздоровавшись и усевшись в креслица возле крохотного журнального столика, мы начали оживленный разговор. Я докладывал итоги и выводы по своему походу, а Владимир Афанасьевич поведал о том, как, дождавшись моего всплытия в Чукотском море, он и сам ушел под лед на борту «К-181», которой командует мой однокашник по Академии Юрий Сысоев.

На его лодке проводились испытания новейшего всеширотного навигационного комплекса, благодаря чему Сысоеву удалось не только достичь Северного полюса подо льдом, но и всплыть точно в географической точке этого «пупа земли», водрузив на нем военно-морской флаг СССР. Касатонов был явно доволен результатами походов атомных лодок Северного флота в 1963 году.

В заключение беседы командующий сказал:  {402} 

— Вы где отпуск проводите? В Обнинске? Отдыхайте спокойно. Главкома я уже почти убедил. Думаю, что еще до Нового года получите назначение на Северный флот.

На том и расстались. А 28 декабря, вернувшись вместе с Ниной и ребятами с лыжной прогулки по великолепным, заснеженным излучинам Протвы, я обнаружил сунутую под дверь квартиры записку, в которой содержалась просьба зайти к генералу Осипенко.

С моим появлением в кабинете Леонид Гаврилович немедленно набрал номер телефона и протянул мне трубку, приложив которую к уху, я услышал знакомый голос «подводного кадровика» Михаила Ивановича Блажина.

— Здорово, Аркадий, — говорил Блажин, — поздравляю. Приказом Министра Обороны ты назначен заместителем командира формируемой 11-й дивизии 1-й флотилии подлодок Северного флота. Командиром «К-178» вместо тебя назначен Ладнов, старпомом Смирнов, помощником Шкатуло. Пока документы придут на ТОФ, ты и отпуск свой сможешь отгулять полностью. Потом вернешься на Камчатку, сдашь корабль, получишь предписание и отправишься в Западную Лицу. Понял? Ну, еще раз поздравляю. Будь здоров!

Так все и произошло. Мощный «ТУ-104» дважды пронес меня через всю Россию, от Москвы до Петропавловска и обратно. Расставаться с экипажем было грустно, к тому же щемила душу мысль, что вот ведь подумают вновь испеченные камчадалы, дескать, завел нас командир на край света, да и бросил, а сам обратно на Север смотался. Но служба — она служба и есть. Поэтому во второй половине февраля, возвратившись в Обнинск, я уже паковал вещички для капитального перебазирования на Северный флот. Жена и ребята активно помогали, поскольку твердо решили больше никогда надолго не расставаться.

В один из таких зимних, заполненных хозяйскими заботами дней ко мне в квартиру вдруг влетел восторженно-взволнованный Борис Попков.

— Ты чего тут со своими ящиками да веревками возишься! — вопил он, размахивая двумя бутылками шампанского, зажатыми в каждом кулаке. — Тебе «Героя» присвоили! Весь Центр об этом гудит! Созывай друзей! Готовь закуску!

И действительно, через несколько часов мне стало официально известно, что указом Президиума Верховного Совета СССР от 18 февраля 1964 года «за образцовое выполнение заданий командования и проявленные при этом мужество и отвагу» Юрию Сысоеву, Ивану Дубяге и мне присвоено звание Героя Советского Союза, а члены экипажей наших атомоходов отмечены другими высокими правительственными наградами. Мне особенно приятно, что среди них ордена Ленина  {403}  удостоены Василий Кичев и Николай Бисовка, а ордена Красного Знамени — Николай Игнатов, Владимир Ладнов и Сергей Варгин.

На «крылатой» дивизии

Контейнер с вещичками, среди которых определенное место занимала личная научная библиотека, значительно подросшая за годы учебы в Академии, благополучно укатил из Обнинска в Мурманск, а мы с женой и ребятами налегке, с небольшой ручной кладью задержались на пару дней в Москве, чтобы погостить у отца. Батя долго обхаживал меня со всех сторон, подробно расспрашивал об арктическом походе, интересовался деталями навигации и ледовых маневров и при этом как-то по-новому, с любопытством поглядывал из-под насупленных, а то и разлетающихся в улыбке бровей.

— Вот ты и в наградах Родины меня обогнал, — заметил он уже в конце разговора, — так, впрочем, и быть должно. Это ведь у меня служба не очень-то получилась, поскольку я, как тебе известно, сын попа-лишенца, за что и изгонялся дважды из партии. А ты сын офицера Советской Армии, участника двух войн и кавалера шести орденов. Но имей в виду, Аркаха, что твое геройство таит в себе незримую опасность. Тебе предстоит нелегкое испытание славой. Не сорвись! Не подумай, что взял Бога за бороду! Сколько примеров из жизни нашей боевой авиации я мог бы привести, когда люди, получив Героя, срывались в штопор, когда слава губила людей не только морально, но и физически. Езжай, служи, но не задирай нос! «Апостольских посланий» от тебя не жду, а вот на дружеские письмишки рассчитываю.

В жилом городке флотилии, который совсем недавно получил название «Поселок Заозерный», для меня уже была приготовлена двухкомнатная квартира, весьма похожая на обнинскую, в доме № 13, рядом с которым высилась только что отстроенная, великолепная школа, а из окон открывался вид на пустынную, засыпанную снегом тундру, где на отшибе, в нелепом, казалось бы, удалении от ближайшего жилья развертывалось строительство Дома офицеров флота.

На следующий день по приезде Сашка с Наташкой пошли в школу, Нина принялась за обустройство очередного семейного очага, а я отправился представляться начальству и вступать в новую должность.

За прошедшие полгода обстановка в Западной Лице несколько изменилась, поскольку в Большой Лопатке появились  {404}  три новейшие атомные лодки с крылатыми ракетами. Они-то и должны положить начало вновь сформированной дивизии.

Штаб ее разместился все на той же ПКЗ-6, где я и встретился с моим новым командиром, но старым сослуживцем еще по Полярному капитаном 1-го ранга Николаем Федоровичем Рензаевым.

— Ну, вот, теперь мы все в сборе, — говорил он, представляя меня своим заместителям, — пока у нас только три лодки, но весной будет пять, а на следующий год и все десять. Работы невпроворот. Надо начинать все с нуля.

Отдав должное командиру дивизии корректным представлением, я хлопнул по плечу начальника штаба, хорошо мне известного по учебе в Академии Николая Чистякова, дружески улыбнулся симпатичному на вид замполиту Владимиру Подольскому, стиснул руку старому сослуживцу еще по «горбатой» дивизии, назначенному заместителем по электромеханической части, Валетнину Веселову и с ужасом ощутил, что делать мне, собственно говоря, нечего.

— Ни тебе подчиненных, ни материальной части. Разве что ключи от каюты на ПКЗ, да от сейфа для документов. К такому странному состоянию я совершенно не привык.

Кто я такой теперь? За-мес-ти-тель! Никогда еще за всю свою службу не был заместителем, даже тогда, когда служил старпомом у Абрама Рейдмана.

Надо срочно определяться и находить свою роль и место в управлении дивизией! А начинать, по-видимому, надо с изучения новых кораблей и их оружия — совершенно незнакомых для меня крылатых ракет. Хорошо еще, что командиры лодок Валентин Сивков и Владимир Панов известны по совместной учебе в Обнинске, а с Сашей Кравченко так и вовсе рядом просидели три долгих года в Академии.

Одним словом, отныне каждое утро по прибытии на службу я одевал спецовку и спускался в недра одного из атомоходов. Очень быстро убедившись в том, что устройство кораблей и их энергетика практически мало отличаются от моей бывшей, до винтика знакомой «К-178», я почувствовал себя уверенно и сосредоточил все внимание на ракетном комплексе, поскольку здесь было чего изучать.

Восемь пусковых контейнеров, горизонтально расположенных на верхней палубе, могли быть приведены в стартовое положение гидравлическими подъемниками. Теперь, под углом к палубе, с открытыми передними и задними крышками, они напоминали катапульты, в каждой из которых содержалась ракета, очень похожая на крохотный истребитель-перехватчик со сложенными крыльями.

Перед стартом запускается маршевый реактивный двигатель ракеты, а сам старт осуществляется подрывом пороховых  {405}  зарядов — стартовиков, выбрасывающих ее из контейнера и придающих ей небходимую начальную скорость. После старта автоматически раскрывшиеся стреловидные крылья уносят ракету к цели по заданной траектории на несколько сотен километров. Одновременно с этим огромная антенная решетка, занимающая собой всю переднюю часть ограждения рубки, разворачивается в боевое положение. С помощью этой антенны операторы, находящиеся в ракетном отсеке атомохода, отслеживают полет и в нужный момент включают радиолокационный визир на борту каждой ракеты.

Все, что «видят» визиры, ракет, видят и операторы на борту лодки. Они могут опознать и классифицировать боевой порядок кораблей противника, выбрать главную цель, назначить объекты ударов, навести на них одну или несколько ракет и перевести их в режим самонаведения. Ну а дальше поражение цели практически обеспечено.

Можно стрелять и по береговым объектам. Для этого существует несколько иная крылатая ракета, не требующая телеуправления.

Конечно, думал я, те несколько минут, которые придется находиться в наводном положении для осуществления пуска и управления ракетным залпом, не самые приятные минуты для подводников. Да и дальность полета моей «крылатки», к сожалению, поменьше тактического радиуса самолетов, взлетающих с палубы авианосца, однако по сравнению с надводными кораблями у меня неоспоримые преимущества.

С появлением в океане нашей дивизии супостату придется существенным образом пересматривать и перестраивать всю систему противолодочной и противовоздушной обороны своих корабельных соединений. А для нас крылатые ракеты — это только начало. Будет и подводный старт, и существенное повышение дальности, и целеуказание от космических аппаратов. Все у нас будет!

Через месяц я уже овладел, как мне казалось, принципами устройства ракетного комплекса и основами теории его боевого применения. К тому же все три экипажа дивизии перестали быть для меня безликими организмами. Я прекрасно представлял себе деловые качества не только командиров лодок, но практически всех офицеров и многих мичманов, старшин и матросов. Приближался апрель, а вместе с ним и интенсивная работа в море.

— Боевая подготовка — твоя прямая обязанность, — говорил мне Рензаев. — Надо осваивать практические стрельбы крылатыми ракетами, а это совсем не то, что баллистические пуски через пустынную стратосферу по не менее пустынным болотам боевых полей. «Крылатка», даже с песочком вместо тротила, может так врезать любому, случайно  {406}  подвернувшемуся кораблю или суденышку, что только щепки полетят.

Надо научиться исключать все случайности. Возьмись-ка за разработку толковых типовых планов и рациональную организацию вариантов ракетных стрельб.

Мне повезло, потому что в штабе дивизии оказались прекрасные флагманские специалисты: штурман Лев Антохин, ракетчик Борис Босов и связист Николай Попадьин, с помощью который были рождены неплохие документы, а я все больше и дальше втягивался в новую технику, присущую ей тактику и, конечно же, новые проблемы длительного преследования атомными подводными лодками быстроходных соединений надводных кораблей противника и получения целеуказаний для применения по ним крылатых ракет. Здесь все было новым, неизведанным, требующим глубокого и вдумчивого осмысления.

Этот увлекательный процесс был прерван, когда стало известно, что 12 марта в Североморском Доме офицеров Главнокомандующий ВМФ будет вручать правительственные награды отличившимся в кампанию 1963 года. Все мы принялись чиститься, гладиться, готовиться, а утром памятного дня на специально выделенном сторожевом корабле отправились во флотскую столицу, с тем чтобы в назначенное время занять свои места в празднично украшенном зале, на сцене которого расположился Военный Совет флота во главе с С. Г. Горшковым.

Я не видел Главкома с тех пор, как он пролезал спиной вперед через переборочные люки моей лодки, провожая нас в Арктику. Сегодня в лучах прожекторов, в отлично пошитой тужурке и белоснежной сорочке, Сергей Георгиевич выглядел вовсе не таким неуклюжим, даже показался мне посвежевшим и совсем не усталым.

Торжественная церемония началась с того, что начальник управления кадров зачитал Указ, после чего я в два прыжка взлетел на сцену и предстал перед Главкомом. Широко улыбаясь, он пошел мне навстречу, вручил Грамоту Верховного Совета, Золотую Звезду Героя и орден Ленина, а затем распахнул объятия и трижды прилюдно расцеловал.

— Мы вверяем Вам первые отечественные подводные авианосцы, — говорил Горшков, продолжая трясти мою руку. — Вы, мне помнится, были неплохим торпедным стрелком, затем освоили баллистические ракеты, а теперь мы поручаем Вам заняться крылатыми. Такого оружия нет ни у кого в мире. Это наш национальный путь. Осмысливайте его, вырабатывайте тактику, воспитывайте новое поколение подводников-крылатчиков... Вам сколько от роду-то? Всего 38? Прекрасный возраст! Я надеюсь, что еще по крайней мере лет 20 Вы  {407}  отдадите атомному подводному флоту нашей Родины. Поздравляю с нынешней высокой наградой. Не сомневаюсь, что будут и следующие.

Пробормотав в ответ нечто невнятное и кубарем скатившись со сцены, я принялся осмысливать последствия главко-мовского поцелуя, в то время как сидящие рядом друзья сверлили дырку в моей тужурке и закрепляли на ней Золотую Звезду, а на сцену пошел Юра Сысоев. Потом, вслед за ним, поднимались еще десятки североморцев, среди которых свои ордена получили Василий Кичев, Николай Игнатов, Даниил Шиндель, Александр Мотрохов и многие другие, милые моему сердцу сослуживцы.

На следующий день в Западной Лице, на всех соединениях, некоторых кораблях и во многих семьях подводников состоялся грандиозный праздник, который, впрочем, своевременно закончился, а вот проблемы, связанные с боевым применением «подводных авианосцев», остались. Они все больше проявлялись по мере того, как начались первые выходы на боевую подготовку лодок нашей дивизии.

Плавать приходилось помногу и практически с каждым экипажем. Когда же к концу мая из Северодвинска подошла еще пара атомоходов под командованием Николая Шашкова и Василия Дудина, работы прибавилось почти вдвое. Возвращаясь после боевой подготовки с одной из лодок, я через день-другой, проведенный в базе и в кругу семьи, на полмесяца уходил на очередной. Впрочем, такой «оглушающий» режим плавания оказался не самым трудным делом. Труднее было привыкнуть к тому, что ты уже не командир лодки, а старший начальник на борту.

Нельзя хвататься за телеграф и по пустякам вмешиваться в действия командира, непосредственно управляющего кораблем, убеждал я сам себя, надо так поставить дело, чтобы в мельчайших деталях знать обстановку, вовремя влиять на нее и не допускать командирского промаха. В нашем подводном ремесле опасен не тот человек, который чего-либо не знает, либо не умеет, а тот, который скрывает свою некомпетентность. Такие люди, к сожалению, есть даже среди командиров лодок. Поэтому, находясь в море, командир и экипаж должны непрерывно учиться, а я должен создать такую «атмосферу» на корабле и вне его, чтобы командир самостоятельно и реально оценил уровень как собственной подготовки, так и выучки экипажа.

Отрабатывая в море боевые упражнения по преследованию отрядов кораблей «противника» с целью последующей атаки их крылатыми ракетами, я все больше убеждался в том, что сколько-нибудь существенного опыта и тем более серьезной теории в этом деле у нас пока еще нет. Разве можно на  {408}  таком уровне развития теории говорить о тактической группе лодок с крылатыми ракетами? Или, скажем, о разнородной группе, состоящей из атомохода и надводных ракетных кораблей? Говорить-то, конечно, рановато, а вот думать кто же запретит?

Так в моем сейфе появилась толстая рабочая тетрадь, на первой странице которой было выведено: «Количественный анализ тактики преследования атомной подводной лодкой быстроходного, свободно маневрирующего противника». Уже к середине лета тетрадь оказалась почти полностью исписанной, что позволило, не без ужаса перед собственным нахальством, сделать под заголовком приписку в скобочках: «Материалы к докторской диссертации».

Начиная с августа на флоте пошла кадровая чехарда, смешавшая многие, в том числе и мои личные, планы. Адмирал Касатонов уехал в Москву, сменив на должности первого заместителя Главнокомандующего, недавно ушедшего из жизни адмирала Фокина. Северный флот принял вице-адмирал Лобов, а первым замом к нему назначили Петелина. Командовать нашей флотилией после окончания Академии Генштаба прибыл вновь испеченный контр-адмирал Анатолий Иванович Сорокин. Хорошо знакомые В. Маслов и Н. Чистяков оказались зачисленными в слушатели этой «генеральской» Академии, в связи с чем командиром «дружеской» дивизии стал Николай Игнатов, а должность начальника штаба нашей «крылатой» предложили мне.

— Это, конечно, для Вас не повышение, — говорил на прощание Александр Иванович Петелин, — но так нужно, так будет лучше для дивизии и для развития тактики «подводных авианосцев». Ты парень умственный, попробуй себя на штабной работе. Ну а пока это представление будет продвигаться по инстанциям, сбегай-ка в очередной раз в Атлантику на боевую службу.

Крылатые словечки «боевая служба» с начала года стали порхать в нашем лексиконе.

— Пора кончать довольствоваться отдельными дальними походами кораблей с учебными, испытательными, исследовательскими и даже разведывательными целями, — не раз говаривал нам частенько наезжавший на флот адмирал Н. Д. Сергеев, недавно назначенный начальником Главного штаба ВМФ. — Надо создавать систему боевой службы, при которой в оперативно важных районах океана постоянно развернуты группировки, способные отразить удар супостата с морских направлений.

Наш океанский ракетно-ядерный флот развился и окреп уже настолько, что способен выдержать это нелегкое напряжение. Он должен вносить реальную долю в боевой потенциал  {409}  Вооруженных Сил страны, представляя собой их передовой эшелон, развернутый на дальних подступах к Родине.

Боевая служба, — говорил Николай Дмитриевич, поднимая вверх указательный палец и прикрывая тяжелые веки, — это высшая форма боевой готовности флота, ну а ракетные атомные подводные лодки будут играть в ней основную роль.

Впервые на флоте в поход на боевую службу в Атлантический океан пошла «К-170» нашей дивизии под командованием капитана 2-го ранга Владимира Александровича Панова. Руководителем похода и старшим на борту был назначен я,

Это мой шестой личный выход в океан на много дней. Впрочем, не так уж и долго, думал я, всего на 50 суток, из которых 10 на развертывание, еще 10 на обратный переход и месяц патрулирования в назначенном районе северо-западной Атлантики, в готовности по сигналу в кратчайший срок переразвернуться на огневую позицию.

На этот раз на борту «К-170» находился не какой-то там учебно-действующий макет и даже не практическая ракета, как было на «К-16» и «К-178» в предыдущих походах, а целых восемь крылатых ракет для стрельбы по берегу, каждая из которых несла на себе ядерный заряд большой мощности.

Впрочем, поход проходил на редкость гладко, без приключений, поскольку район патрулирования располагался вдали от океанских торговых путей и известных нам противолодочных рубежей. Вероятный противник не проявлял себя, по-видимому не подозревая о нашем присутствии, а мы шарахались в сторону от любого подозрительного шума, полагая, что береженого и Бог бережет.

Владимир Панов управлял кораблем спокойно и уверенно, старпом Александр Ивлев надежно возглавлял группу вахтенных офицеров, замполит Александр Баландинский, вместе с представителем политотдела Иваном Аликовым, поддерживал высокий боевой дух всех подводников, на командира ракетной боевой части Анатолия Комарова можно было положиться, а стабильность работы атомной энергетической установки обеспечивалось старанием инженер-механика Бориса Голушко, опиравшегося на опыт пошедшего со мной в поход замкомдива по электромеханической части Валентина Веселова. Одним словом, экипаж Панова, с которым я с начала года проплавал все этапы боевой подготовки, не вызвал опасений.

Наверно поэтому, несмотря на груз тяжкой ответственности, у меня в море появилось много свободного времени, которое тратил на то, чтобы превращать сумбурные записи, расчеты и наброски чертежей из толстой тетради с наглым подзаголовком «Материалы к докторской диссертации» в осмысленный, логичный и стройный текст. Академическое образование, интерес к исследованию операций и опыт, полученный  {410}  в работе над кандидатской диссертацией, безусловно, помогали в этом.

«Атомные подводные лодки, — выводила рука, — способны практически неограниченное время и с большой скоростью плавать под водой, что существенно отличает их от дизельных и дает возможность длительно и скрытно преследовать соединения надводных кораблей противника с целью слежения за ними в угрожаемый период, нанесения ударов крылатыми ракетами и торпедами с началом войны, наведения других сил и, наконец, нанесения повторных и последующих ударов на тех рубежах или в то время, которое окажется выгодным для взаимодействия со всеми, участвующими в боевых действиях силами флота.

Эта возможность является одним из новых и, на мой взгляд, важнейших тактических свойств атомных лодок. В то же время преследование без наблюдения не осуществимо, а наблюдение, в том числе и гидроакустическое, эффективно только на малой скорости. Следовательно, преследуя противника, атомная подводная лодка вынуждена периодически прекращать наблюдение и догонять супостата повышенной скоростью, а также время от времени менять выгодную позицию преследования на более удаленную и потому не выгодную для наблюдения позицию для донесения или для атаки ракетами.

Каждый раз, прекращая наблюдение для „подскока”­­­ или смены позиции, атомная лодка рискует потерять объект преследования из-за преднамеренного или случайного его маневра. Одним словом, при преследовании различные требования к выполнению этой задачи вступают в противоречие друг с другом. Поэтому командира лодки нужно вооружить методом, позволяющим оценить собственные возможности, свести к минимуму риск потерять цель и выбрать, если не оптимальный, то хотя бы рациональный, вариант маневрирования при преследовании».

Далее следовали многие десятки страниц описания возможных кинематических ситуаций, их математического моделирования, исследования влияния всевозможных, допускаемых командиром лодки ошибок и прочих случайных факторов. Так, в этом походе рождалась «Теория преследования с периодическим наблюдением» — первая часть серьезной, как я надеялся, докторской работы.

Сутки катились за сутками, наматывая на лаг ничем не приметные мили боевого патрулирования, если бы однажды, после очередного подвсплытия на сеанс связи, в мою каюту не влетел возбужденный замполит.

— Американцы трубят на весь мир, — шептал он, делая значительное лицо, — что будто бы у нас в стране дворцовый переворот. Никиту Сергеевича Хрущева якобы сместили со  {411}  всех партийных и государственных постов. Вот послушайте-ка! — протянул он наушники от принесенного с собой магнитофона, лента которого содержала данные радиоперехвата, записанного в сеанс связи. — А наши молчат! Что делать-то будем!?

— Пригласите ко мне командира, — ответил я, — будем по-прежнему нести свою боевую службу и содержать в готовности оружие. Все, что нужно, нам сообщит наше командование. Впрочем, дезинформация маловероятна, да и радиоперехват, наверно, не Вы лично вели. Поди-ка уже весь экипаж новость знает?

— Я против того, чтобы обсуждать эту тему, — вмешался в разговор подошедший вслед за замполитом Иван Аликов. — И ленту эту надо уничтожить. Представляете, что будет, если в политотделе узнают, что на боевой службе мы слушали «Голос Америки»!?

— Шила в мешке не утаишь, — парировал я, — к тому же радиоперехват — это один из методов радиоразведки. Не надо суетиться. Ведите себя спокойно и разумно. Наблюдайте за настроениями в экипаже и продумайте меры разъяснительной работы.

Все же чувство раздражения и недоумения, вызванное молчанием командования, не оставляло меня до самого возвращения в базу, когда в конце ноября, после швартовки в Западной Лице, мы окончательно убедились в том, что Центральный Комитет партии отныне возглавляет Леонид Ильич Брежнев, Совет Министров — Алексей Николаевич Косыгин, а Верховный Совет СССР — Анастас Иванович Микоян.

Здесь же стало известно, что я уже не заместитель командира, а начальник штаба «крылатой» дивизии, поэтому весь последующий месяц потратил на вхождение в штабные дела и знакомство с прибывшими после постройки лодками под командованием Ивана Карачева, Эрнеста Бульона и Валентина Караващкина. Заместителем же вместо меня стал Юрий Сысоев.

— Золотое созвездие на зеленом знамени ислама! — зубоскалили подводники «дружеской» дивизии, намекая на долю татарской крови в жилах «крылатого» комдива. Но Рензаев оставался спокоен:

— Всего год, как существуем, — констатировал он, — а уже целых восемь атомоходов привалило. Полноценная дивизия! Ну, а что касается доли татарской крови, так в ком из нас она не течет!?

В очередной и послепоходовый отпуска я ушел 31 декабря, как, впрочем, и положено «снискавшему поцелуй Главкома», но из Западной Лицы никуда не поехал, а использовал два зимних отпускных месяца для продолжения работы над  {412}  «Преследованием с целью наведения» — второй частью будущей диссертации.

Работалось легко. Идеи и решения сыпались из головы на бумагу как из рога изобилия. Наверно поэтому, анализируя точность способов использования данных наведения и целеуказания, обосновывая необходимые и достаточные условия для выполнения этой непростой задачи, рассчитывая оптимальные интервалы донесений, изобретая приемы маневрирования между приемлемыми позициями при различных исходных условиях, я испытывал истинное интеллектуальное наслаждение и порождаемый им чудовищный прилив творческих сил.

Ребята посматривали на меня с сожалением, а жена хоть и с недоумением, но тем не менее ласково и заботливо помогала «отдыхать» после трудного океанского похода, настаивая лишь на получасовой лыжной прогулке в тот период, когда заполярное солнышко на час-полтора освещало окрестные сопки.

Работа спорилась настолько быстро, что уже к концу февраля я готов был слетать в Ленинград, чтобы представить работу кафедре «Тактика подводных лодок» Военно-морской академии, рассеять сомнения и укрепиться в намерениях.

Лев Петрович Хияйнен встретил, как всегда, радушно и заинтересованно, внимательно выслушал, а потом раскрыл сейф и протянул мне пахнущую типографской краской толстенькую книжицу в переплете.

— Полюбуйтесь. Это Ваша монография, изданная Академией по материалам кандидатской диссертации. Весь тираж мы отправили на флоты и флотилии, оставив в Академии 50 экземпляров. Нравится?

Видеть собственную работу в прекрасном полиграфическом исполнении было, конечно, приятно, а листать страницы с собственными мыслями более чем занятно. Однако все это уже в прошлом, уже отдано специалистам-подводникам. Меня же интересует будущее, о чем я и сказал Хияйнену.

В тот же день он назначил комиссию для рассмотрения сделанного, а через неделю созвал кафедру для обсуждения достигнутого. Много было вопросов, разговоров, критики и предложений, но в результате всеобщее одобрение и признание работы достойной выдвижения на соискание докторской степени.

Неделя, проведенная в Ленинграде, вдохновляла, но, воз-вратясь в Западную Лицу и обнаружив, что отпуск закончился, я снова втянулся в круговорот боевой подготовки, теперь уже в должности начальника штаба на всех восьми лодках дивизии. А «Эффективность преследования» — третью и последнюю часть диссертации, — которую надо было начинать с чистого листа, пришлось оставить до лучших времен.  {413} 

Круговорот был разорван событием, о котором трудно умолчать. К двадцатилетию победы в Великой Отечественной войне Северный флот в числе других был награжден орденом Красного Знамени. Сразу же после этого Военный Совет флота решил направить в Москву делегацию, чтобы поблагодарить партию и правительство за высокую награду.

Делегацию, которая включала по одному представителю ото всех родов сил флота, поручили возглавить Александру Ивановичу Петелину, а представлять в ней подводные силы приказано было мне. Таким образом, в один из рабочих дней, наступивший вскоре после праздника Победы, мы оказались в Москве, где по прибытии в Главный штаб узнали, что на следующий день будем приняты всеми тремя новыми руководителями нашей страны.

Брежнев принял нас в своем кабинете в здании ЦК на площади Ногина. Усадив всех за длинный стол и угостив чаем, Леонид Ильич уселся на краешек стола и, помахивая ногой, принялся интересно и с юмором рассказывать о том, что связьюает его с военными моряками, как еще мальчишкой в гражданскую войну он плавал с отцом по Волге на буксирном пароходе, палуба которого вмещала несколько армейских пушек на колесах, а он, по такому случаю, носил тельняшку и флотский клеш. Рассказывал и о том, как в Великую Отечественную черноморские моряки спасли жизнь армейскому полковнику, вытащив контуженного из воды в десанте под Новороссийском.

В синем костюме с красным галстуком, совершенно черными, без признаков седины волосами и густыми разлетисты-ми бровями Брежнев казался моложе своих 59 лет, а непринужденностью и живостью общения произвел на всех нас приятное впечатление. Беседа продолжалась минут сорок и закончилась пожеланием Северному флоту успехов в служении Родине.

С площади Ногина отправились в Кремль. Алексей Николаевич Косыгин принял нас, не выходя из-за рабочего стола, лишь указав рукой на стулья у приставного столика и рядом с ним. С желтоватым лицом и мешками у глаз, в своем сером костюме с таким же галстуком Косыгин выглядел пожилым и уставшим. К тому же оказался малоразговорчивым. О себе ничего не рассказывал, но задавал короткие и очень точные вопросы. А когда узнал, что наши с Петелиным Золотые Звезды вручены совсем недавно за действия атомных лодок в Арктике, начал подробно расспрашивать о новой технике и ее возможностях. Мне даже пришлось рассказать ему о принципе действия эхоледомера. Ответы на вопросы Предсовмина продолжались не менее часа, а когда беседа закончилась, Алексей Николаевич поднялся из-за стола, подошел к каждому, пожал всем руки и пожелал успеха.  {414} 

В приемной Председателя Президиума Верховного Совета СССР мы просидели с полчаса, прежде чем попали в его величественный кабинет. Анастас Иванович Микоян принял нас стоя, сесть не предложил, и мы поняли, что долго задерживаться здесь не следует. Разговора не получилось, чему способствовали плохая дикция и сильный кавказский акцент Председателя. Я практически и половину не понимал из того, что он говорит, но за пролетевшие мгновенья успел разглядеть покрытое глубокими морщинами, похожее на печеное яблоко лицо, искрящийся шикарный костюм с галстуком, сверкающим всеми цветами радуги, узкие брюки-дудочки и сверхмодные длинноносые штиблеты крокодиловой кожи. Ровно через пять минут мы покинули кабинет, сопровождаемые звуками приветливой, но непонятной гортанной речи.

По возвращении в Главный штаб нас пригласил к себе Главком Горшков. Коротко расспросив делегацию об обстоятельствах и впечатлениях минувшего нелегкого дня и выразив удовлетворение проделанной работой, он отпустил всех, но попросил задержаться Петелина и меня.

— Вот что я вам скажу, уважаемые подводники, — заговорил Главком, когда мы остались втроем, — нам надо начинать создавать постояннодействующую группировку сил боевой службы на Средиземном море, как противовес 6-му флоту Соединенных Штатов. Правда, периодически у нас там действует оперативная бригада, состоящая из нескольких надводных кораблей и дизельных лодок, но атомные лодки Северного флота на Средиземном море еще не появились. Надо создать прецедент. Пора думать о формировании в этом регионе по-стояннодействующей оперативной эскадры, включающей атомные подводные лодки.

Северному флоту следует подготовить и провести в июле-сентябре этого года поход атомной лодки в Средиземное море. Думаю, что такой лодкой может быть «К-27» с энергетической установкой, на жидко-металлическом теплоносителе, созданной по замыслу академика Лейпунского. Знаете такого? Ну вот и хорошо. В прошлом году эта лодка под командованием Гуляева с присутствием на борту председателя госприемки вице-адмирала Холостякова совершила 50-суточный испытательный поход в Атлантический океан и прекрасно себя зарекомендовала. Но ныне лодку принял второй экипаж, не имеющий опыта океанского плавания. К тому же командование бригады в Гремихе, где создано необходимое оборудование для базирования «К-27», не получило еще достаточного опыта подготовки атомного корабля к боевой службе.

Нервы мои натянулись, как струны.

— Сейчас он скажет то, — мелькнула мысль, — что так хотелось бы услышать! И я не ошибся.  {415} 

— Мы тут в Главном штабе думаем, что подготовку корабля следует поручить штабу 11-й дивизии, а Михайловский, полагаю, не откажется возглавить этот поход. Или Вы не так думаете? — повернул ко мне свой вопрошающий взгляд Главком, но, видимо, по выражению моего лица понял, что задавать подобный вопрос больше не потребуется. — Тогда поезжайте на флот и приступайте к делу.

— А Вы, Александр Иванович, — обернулся он к Петелину, — передайте мои указания Лобову и подготовьте все необходимые распоряжения.

Вечером того же дня, внимательно слушая мой рассказ о визите к руководителям партии, государства и связанных с этим впечатлениях, отец покачивал головой, а в заключение изрек:

— Занимался бы ты, друг, своим прямым делом. В политику тебе лезть рано, да и ни к чему. Можно вляпаться по уши!

Следующим утром флотский «Ан-24» уносил нас из Москвы в Североморск. Везет же, думал я, покачиваясь в кресле под мерный гул двигателей, впервые вышел в Атлантику, одним из первых прошел сквозь Арктику, затем через боевую службу, а теперь вот доверяют открыть для атомщиков Средиземное море. Впрочем, флотильское непосредственное начальство в восторг, по-видимому, не придет.

Жидкий металл

Я не ошибся. Мое сообщение о предстоящем длительном отрыве от прямых обязанностей начальника штаба для подготовки и несения боевой службы на корабле другого соединения действительно не вызвало восторга ни у командира дивизии Рензаева, ни у нового командующего флотилией Сорокина.

— Ну к чему мне такой начальник штаба, который на три месяца уйдет с дивизии в самый напряженный период? Сам подумай-ка, Аркадий Петрович, — укоризненно морщился Рензаев. — И не по-деловому это, и не по-товарищески.

А контр-адмирал Сорокин так и вовсе вышел из себя.

— Наверняка сам напросился! Ишь ты «герой — штаны с дырой»! Получил свою Звезду и сиди тихо, не высовывайся. Знаем мы таких кандидатов наук! Тоже мне теоретик, — распалялся Сорокин, краснея от возбуждения и, видимо, цитируя некоторые фразы, неосторожно отпущенные по моему поводу корреспондентом «Красной звезды» в недавней статье под заголовком «Путь в науку». — Вот пусть в свою науку и убирается! А эту затею со Средиземным морем мы поломаем!  {416} 

Слушать было противно и обидно, но поломать затею Главкома оказалось не под силу никому. Поэтому в начале июня я с группой флагманских специалистов убыл в Гремиху, откуда через месяц возвратился в Западную Лицу уже на борту «К-27», завершив на ней курс боевой подготовки. Месяца оказалось достаточно, чтобы разобраться в особенностях энергетики корабля и познакомиться с его экипажем, возглавляемым капитаном 2-го ранга Павлом Федоровичем Леоновым.

Торпедная атомная подводная лодка «К-27» отличалась от остальных тем, что на ней были установлены принципиально новые, малогабаритные реакторы на промежуточных нейтронах, разработанные известным мне еще по Обнинску академиком Александром Ильичем Лейпунским. В качестве теплоносителя в реакторах использовался расплавленный металл, что не требовало создания в первом контуре высокого давления, поскольку жидкий металл разогревался до очень высокой температуры, не вскипая, и это, как полагали специалисты, повышало эффективность энергетической установки и делало ее безопасной.

Кроме того, лодка имела автономные турбогенераторы, что придавало ей высокую маневренность, поскольку обеспечивалась независимая регулировка оборотов главных турбин и гребных валов от нуля до максимума на передний и задний ход.

Реакторный отсек, лишенный привычных вакуумируемых выгородок над реакторами, выглядел просторным и даже уютным.

— Присаживайтесь, — говорил мне Павел Леонов, удобно устраиваясь на крышке одного из работающих реакторов, во время совместного обхода корабля, — это совершенно безопасно.

Правда, прежде чем «присесть», я внутренне осудил командирское пижонство и приказал вызвать начальника химической службы с приборами и при мне измерить уровни радиоактивного излучения на крышках, как и в отсеке в целом, которые действительно оказались ниже допустимых норм.

Жидкий металл — чудо техники! — продолжал восхищаться командир. — Он открывает путь целой серии нового поколения подводных лодок.

Тем не менее я увел Леонова в центральный пост, поближе к его «командирским» устройствам, рулям, перископам, гидроакустической и радиолокационной станциям.

Неделю пребывания в Западной Лице мы потратили на погрузку оружия, продовольствия, изучение боевых документов и окончательную подготовку к походу. Меня ничто не отрывало от работы, поскольку Нина, Сашка и Наташка уже с месяц как отдыхали на берегу Черного моря неподалеку от Сочи. Общий план похода, руководителем которого назначил  {417}  меня Главком, состоял в том, чтобы с выходом из базы, скрытно, в подводном положении пересечь Баренцево и Норвежское моря, форсировать передовую противолодочную зону НАТО в районе Фарерских островов, выйти в Атлантический океан, миновать побережья Англии, Франции, Испании, Португалии, проникнуть в Гибралтарский пролив и устремиться в Средиземное море.

Там предстоит вести разведку американских атомных подводных лодок, выявлять маршруты и районы их патрулирования, характер деятельности и способы маневрирования. Кроме того, нужно будет наблюдать за работой ударных и противолодочных авианосцев, а также опытовых судов. При этом, разумеется, дальнейшие испытания лодки, проверка стабильности и надежности ее уникальной энергетической установки, изучение влияния условий обитания на деятельность экипажа продолжают оставаться нашей задачей. Переход к Гибралтару займет 12 суток, столько же потребуется на возвращение, а время пребывания в средиземноморских водах составит целых 36. Итого нам придется провести под водой ровно 2 месяца и преодолеть при этом около 15 000 миль пути.

Вчера утром недавно назначенный начальником штаба флота мой давний комбриг еще по службе в Находке, а ныне вице-адмирал Георгий Михайлович Егоров дал нам окончательный инструктаж и ровно в 19.00 «К-27» без излишней шумихи и каких-либо проводов скользнула от пирса и вышла из Западной Лицы, начав свой долгий путь.

Через час после погружения, уединившись в своей каюте, я по традиции развернул перед собой толстую тетрадь и вделал первую запись:

«16 июля 1965 г.

С сего момента постараюсь вести „записки”­­­ регулярно».

Почти весь день шли на глубине 60 метров. Трижды всплывали на перископную глубину для радиоприема в сеансы связи, но радиограмм в наш адрес нет.

Личный состав потихоньку привыкает к новому распорядку жизни. Для многих офицеров и почти для всех матросов длительное подводное плавание — шутка неизведанная.

Первый день событиями не отмечен. Все спокойно, и потому я сижу в своей каюте, облаченный в тонкий синий «костюм РБ» — одежду, предписанную подводникам службой радиационной безопасности. Рядом, в кают-компании, льется тихая музыка с магнитофонной ленты, а над головой оболочку прочного корпуса сдавливает толща воды высотою с гостиницу «Москва».

За переборкой в центральном посту умные руки матросов-рулевых ведут корабль. Вахтенный офицер и вахтенный  {418}  инженер-механик внимательно следят за малейшим дрожанием любой стрелки любого прибора. Одним словом, все спокойно, и наше «чудо техники» со скоростью 14 узлов ползет потихоньку к центру Баренцева моря.

17 июля.

Второй день похода, так же как первый, прошел без замечаний. Шли преимущественно на глубине 100 м, скоростью 1 4 узлов. Как и вчера, трижды всплывали под перископ на сеансы связи, но радиограмм по-прежнему нет.

На поверхности хмурая, туманная погода. Видимость в перископ плохая. Волна до 4 баллов от северо-запада мешает точно удерживать лодку на перископной глубине.

А в отсеках идет своя жизнь. Заместитель командира корабля по политчасти капитан 2-го ранга Владимир Васильевич Анисов проявляет бурную деятельность, организуя соревнование между боевыми сменами, выпускает боевые листки, редактирует корабельную радиогазету. Очень удачно, что один из сеансов боевой связи совпадает по времени с передачей «последних известий» из Москвы, и Анисов успевает, пользуясь специально выделенной для него антенной, записать известия на магнитофонную ленту. После погружения на назначенную глубину магнитофон включается на корабельную трансляцию, и все мы с удовольствием слушаем новости.

К концу дня пересекли линию — мыс Нордкап—остров Медвежий и, таким образом, вышли из Баренцева моря в Норвежское.

Уже не раз я ходил этими местами и на атомных лодках и на дизельных, а вот все равно немножко волнуешься и как-то внутренне подтягиваешься, когда покидаешь пределы «своего» Баренцева моря.

18 июля.

Слева по траверзу остались Лофотенские острова. Это я вижу умозрительно, по карте. А фактически в перископ видна только белая муть тумана. Идем все так же, без приключений.

Начинаю более детально заниматься изучением деловых качеств офицерского состава этого экипажа. Сегодня главным образом наблюдал за деятельностью старшего помощника командира, капитана 3-го ранга Геннадия Михайловича Умрихи-на. На первый взгляд производит симпатичное впечатление, несмотря на свою своеобразную фамилию.

Техника корабля работает пока без замечаний. Единственной неприятностью была заклинка жестяной банкой из-под регенеративных пластин передней крышки устройства «для удаления контейнеров» (ДУК).

Вышибить заклиненную банку и освободить крышку удалось дачей полного хода назад турбинами. При этом потеряли  {419}  глубину с 200 до 180 метров, но банку все же вышибли. Во избежание подобных случаев решили через ДУК удалять только пищевые отходы.

19 июля.

Под водой все та же тишина, а над водой все тот же туман. Однако мы неуклонно приближаемся к Фарерскому порогу, через который должны проникнуть в Атлантику и на котором нас, по всей вероятности, будут ждать и искать противолодочные силы НАТО.

Особого опасения у меня эта зона не вызывает, поскольку наблюдение там главным образом воздушное, против дизельных лодок. Да и напряжение полетов патрульных противолодочных самолетов не очень интенсивное — 2—3 самолето-вылета «Нептунов» в сутки. Ну, а с надводными кораблями мы вообще можем в кошки-мышки играть. Главная опасность — это, конечно, противолодочные подводные лодки противника. Имеются ли они сейчас в передовой зоне? Сколько их? Какие это корабли? Дизельные или атомные? Все это весьма существенно для выработки тактики скрытого прохода в Атлантику.

Вот этим и подобными вопросами занята моя голова. А тело не занято, к сожалению, ничем. Даже в центральный пост мне по всякому малейшему шуму бегать не надо. Командир корабля всегда на месте и обижать его недоверием мне не хочется. Чтобы не разнесло, как гуся в сумке, откармливаемого орехами, решил, сообразуясь с опытом всех моих прошлых плаваний, полностью исключить обед из моего дневного рациона. Обильный паек подводника-атомщика рассчитан все же на двадцатилетнего, а не на сорокалетнего человека.

Кстати, я до сих пор как-то не могу серьезно освоиться с мыслью, что мне уже пошел пятый десяток лет. Смешно!?

Ну, смешно — не смешно, а выходить из положения надо, поэтому мой распорядок дня выглядит сейчас приблизительно так (время московское):

3.00 — отход ко сну (ложусь спать, раздеваясь, под одеяло и простыни);

7.00 — подъем на утреннее всплытие в сеанс связи и на завтрак;

8.00 — повторный отход ко сну (для досыпу);

13.00 — подъем на дневное всплытие в сеанс связи. Обед по общекорабельному порядку был в 1 2,00 и я его сознательно просыпал;

с 13.00 до 14.00 — находясь в центральном посту, наблюдаю за всплытием и одновременно делаю «утреннюю» зарядку с эспандером, гантелями и подсобными снарядами, вроде поручней ограждения лаза на вторую палубу отсека;  {420} 

с 14 до 18.00 — читаю или работаю с картами и документами. К сожалению, для чтения мне уже необходимы очки, которые заказал недавно и прихватил с собою в поход;

с 18.00 до 19.00 — ужин. От него уже не могу отказаться;

с 19.00 до 2 1.00 — опять чтение или работа, ну хотя бы вот над этими «записками»;

21.00 — вечерний чай — самое лучшее время непринужденного общения с офицерами в кают-компании;

с 22.00 до 23.00 — вторая физзарядка в центральном посту;

с 23.00 до 1.00 — как правило, кинофильм в кают-компании офицеров;

с 1.00 до 3.00 — обход корабля.

Не думаю, чтобы такой распорядок дня привел в восторг нормального человека, но здесь, в море, этот распорядок меня пока устраивает.

Естественно, что само понятие «распорядок» возможно только «пока тихо». Как буду себя чувствовать на Средиземном море, еще не знаю.

20 июля.

Считаем, что сегодня с 14 часов втянулись в передовую противолодочную зону НАТО на линии — Исландия—Фарерские острова—Шетландские острова.

Дважды при всплытии на сеансы связи обнаруживали работу самолетных радиолокационных станций. Уклонялись погружением. При всплытии на сеанс в 22.00 сразу же обнаружили своим поисковым приемником сигнал радиолокатора противолодочного самолета силою 5 баллов слева 80°. Пришлось убрать выдвижные устройства, погрузиться на глубину 18 метров и вести радиоприем на сверхдлинных волнах. Глубина 18 м — опасная от таранного удара кораблей, однако шумов вокруг мы не наблюдали, да и в перископ удалось наскоро осмотреть горизонт и убедиться, что вокруг пусто. Радиоприем прошел нормально, слышимость хорошая, но для нас опять никаких радиограмм нет.

К полуночи прошли в расстоянии 70 миль от Исландии, оставив ее на правом траверзе, а я закончил читать книгу французского врача, спортсмена и путешественника Аллена Бомбара «За бортом по своей воле». Это интереснейший авторепортаж о том, как Бомбар один, на надувной резиновой лодчонке, без пищи и воды, без средств движения, кроме небольшого паруса, пересек Атлантический океан по 17° параллели северной широты. В течение 65 суток он пил только морскую воду, рыбий сок и питался сырой рыбой! Поразительная стойкость и выдержка у человека!  {421} 

А еще я читаю лоции и руководства по Средиземному морю, поскольку там никогда не был. И вообще на нашем корабле нет ни одного человека, который хотя бы раз бывал на Средиземном море. А ведь это не океан. И навигационная и оперативная обстановка в Средиземноморском бассейне сложная: нам придется пролезать через узенькое горло Гибралтара, ползать среди островов Балеарского архипелага, бродить возле Корсики и Сардинии, шнырять вокруг Мальты, лавировать среди узкостей и мелей коварного Тунисского пролива, рыскать возле Кипра и Крита.

36 суток придется нам бегать по Средиземноморью. Вот поэтому я и учусь, хотя бы по книжкам. Ну, а в остальном надеюсь на экипаж корабля, который мне все больше и больше нравится, а также на свой, к сожалению, уже весьма не маленький, опыт подводника, командира и судоводителя.

21 июля.

День не отмечен событиями, если не считать, конечно, того, что именно в отсутствии событий содержится факт успешного, скрытного прохода нашего корабля через передовую противолодочную зону НАТО.

Итак, Фареры позади, а мы уже в Атлантическом океане. Здорово, океанчик! Здорово, милый! Рад тебя видеть! Ведь почти 10 месяцев мы с тобой не встречались.

В прошлом году, выходя в Атлантику на боевую службу с Владимиром Пановым, я месяц проболтался в северо-западной части океана, а сейчас, буквально через несколько часов, мы повернем на юго-восток и пойдем этим курсом мимо берегов Англии, Франции, Португали и Испании до самого Гибралтара.

Теперь несколько слов о главном вопросе, который мучает меня вот уже шестой день. Как и всегда, взял с собой в море свою теоретическую работу, свой «трактат» по тактике преследования. Мне необходимо в этом году во что бы то ни стало закончить последнюю главу, с тем чтобы можно было представить всю работу к защите на соискание докторской степени.

Когда узнал, что буду назначен руководителем этого нашего похода, то обрадовался не только тому, что поход интересный, но еще и тому, что в походе будет достаточно времени для завершения труда. Однако с началом похода с ужасом убедился, что никак не могу заставить себя работать над рукописью. Отвык, обленился, острый интерес пропал? А может быть, на должности-то начальника штаба просто выработалось отвращение к бумажкам?

Прошло шесть дней похода. Я отоспался, отдохнул, начитался вволю художественной литературы и вот сегодня впервые  {422}  открыл папку с заветным исследованием. Теперь, если позволит обстановка, постараюсь работать над ним часов хотя бы по 5 ежедневно.

22 июля.

Итак, вчера поздно вечером, уже после того, как сделал свою предыдущую запись, произошло следующее. Мы передали свою первую радиограмму — короткий условный сигнал о проходе определенной точки нашего маршрута. Получив этот сигнал, на берегу должны понять, что мы живы, здоровы, чувствуем себя хорошо и двигаемся по плану.

Мы получили первую, специально для нас переданную радиограмму с берега. В ней начальник штаба флота дает дислокацию гидрографических и опытовых судов США и Англии на Атлантике. Это просто информация. Но она очень радует, поскольку теперь мне ясно, что канал сверхдальней связи действует нормально. Нигде нет никаких ошибок!

Ну, а сегодняшние сутки бедны событиями. Обнаружили два наших рыболовных траулера, возвращающихся, по-видимому, с Ньюфаундлендской банки, да один иностранный транспорт, тысяч на двенадцать водоизмещением.

На поверхности пропал туман. В редкие часы подвсплытий с удовольствием смотрю одним глазом через зрачок перископа на спокойную синь океана, яркое в красивых облаках небо, на солнце и ветер, который почти физически ощущается по бегу и пенистым шапкам волн, на чаек, носящихся над волнами. Чаек много, близко берега Британских островов, хотя в перископ их, конечно, не видно.

23 июля.

Близится московская полночь. И поскольку весь счет нашей жизни мы ведем по московскому времени, следовательно, еще одни сутки прочь, а мне пора делать свою очередную запись.

Движение на юг продолжается. Вода в океане постепенно теплеет. Температура забортной воды по сегодняшним замерам +16°С. Это уже совсем тепло, можно было бы купаться, если бы... Да и неудивительно, поскольку мы уже значительно южнее Москвы, например. К концу дня пересекли параллель Лондона. На этой параллели расположены такие города, как Брюссель, Дрезден, Курск.

Несмотря на теплую забортную воду, температурный режим в лодке не меняется. Воздух в отсеках +18°С. Холодильные машины работают, как звери. Да и вообще вся техника пока не имеет ни малейших замечаний. Опыт подсказывает, что так долго продолжаться не может, ведь хоть что-то, а должно все-таки поломаться, однако хочется, чтобы всякие поломки (если уж они неизбежны) начались ну хотя бы на  {423}  втором месяце плавания. Уж больно приятно плавать, когда техника исправна!

На вечернем сеансе связи получили радиограмму, подписанную Главнокомандующим ВМФ. Главком поздравляет с приближающимся Днем Военно-Морского Флота, желает здоровья, успехов в выполнении поставленной задачи.

Сквозь переборки каюты слышу, как рядом, в кают-компании, офицерство «забивает козла». Аритмичные удары костяшек по столу сменяются взрывами дружного хохота. Неунывающий народ! Вот сейчас допишу лист и пойду посижу с ними полчасика. С ними веселее, сам себя моложе начинаешь чувствовать.

Итак, Англия позади, а слева по борту Бискайский залив. Завтра к вечеру выйдем на параллель французских портов Брест и Лориан.

24 июля.

Как и планировалось, к вечеру прошли параллель Бреста. Погода наверху все лучше и лучше. Ужасно хочется вылезти на поверхность, подышать свежим, соленым морским воздуш-ком, покурить, погреть пузо на южном солнышке, которое здесь, на параллели Парижа, Вены, Черновиц и Волгограда в июле-то месяце уж больно симпатично. Однако мы только облизываемся, глядя в перископ на бескрайнюю синь.

25 июля.

Сегодня День Военно-Морского Флота — наш праздник.

В 11.45 по корабельной трансляции выступил командир корабля с краткой речью, посвященной Дню ВМФ. В 12.00 в центральном посту состоялся торжественный подъем Военно-Морского флага. Маленький флаг поднимался на специальном фале, верхний блок которого был закреплен в боевой рубке. После подъема флага были объявлены первые итоги соревнования, вручены переходящие вымпелы лучшей боевой смене, лучшему отсеку, лучшей команде специалистов, награждены грамотами наиболее отличившиеся моряки.

Затем по трансляции зачитали поздравительные радиограммы от Главнокомандующего ВМФ и от командующего флотом и, наконец, с приветствием экипажу от имени всех подводников-атомщиков нашего флота все по той же трансляции выступил и я.

В 13.00 — торжественный обед. Коки расстарались на славу. Розовая семга в орнаменте из долек свежих огурцов тешила не только вкус, но и глаз. Сборная солянка, бифштекс по-деревенски с луком и яйцом и, наконец, хороший стакан «клерета» действительно привели всех нас в праздничное настроение. Однако гордостью стола был свежайший зеленый лук, выращенный уже здесь, в походе, в импровизированной  {424}  теплице, которую заботливый интендантмичман Берестневич соорудил по собственному проекту, на свой страх и риск, в одной из провизионных систерн.

Обед закончился тостом во славу Русского флота и бокалом шампанского, специально прихваченного в поход в предвидении такого торжественного момента. Ну а затем замполит извлек хранимую в тайне магнитофонную пленку, на которой еще в базе заблаговременно были записаны поздравления от жен и импровизированный концерт детишек офицерской молодежи.

Вот так и отметили День ВМФ. А корабль наш в течение сегодняшних суток миновал Бискайский залив, прошел траверз испанской военно-морской базы Ла-Корунья и к исходу дня вышел на параллель португальского порта Опорто. Все дальше несет нас жидкий металл. Мы стремительно приближаемся к побережью Пиринейского полуострова. Берега очень близко. Завтра пройдем в каких-нибудь 5 0 милях мористее Лиссабона. Мы уже южнее Рима, Тираны, Стамбула и уже значительно южнее наших черноморских городов, таких как Севастополь, Сочи, Сухуми. Где-то там, в своей Гудауте, загорает мое семейство и не подозревает даже, что батька-то их вовсе не за полярным кругом.

26 июля.

«Мыс Сан-Висенти является юго-западной оконечностью Пиринейского полуострова. Как вершина мыса, так и окружающая его местность представляет собой плоскогорье высотой до 53 м, обрывающееся скалистыми утесами в воду. На мысе стоит старый монастырь с маяком, к северу от них расположены другие здания. Из-за множества гротов и расщелин в отвесных скалах, расположенных на западной стороне мыса, на значительном расстоянии бывает слышен шум прибоя», — так описывает лоция тот самый мыс, на прямую видимость которого мы и вышли сегодня к исходу суток.

Поскольку от берегов Кольского до берегов Пиринейского полуострова имелась возможность определять свое место только с помощью радионавигационных систем, я посчитал необходимым перед тем, как лезть в Гибралтар, заранее «привязаться» к берегу. Более удобного места для этой цели, чем мыс Сан-Висенти, пожалуй, не найти. Так и скомандовал Леонову.

Долго мы подбирались к этому «святому». Шли осторожно, малым ходом. Дважды всплывали под перископ в надежде увидеть мыс зрительно. Отлично пеленговали радиомаяки мыса Сан-Висенти и мыса Спартель, расположенного на северо-западной оконечности африканского берега, у самого входа в Гибралтарский пролив. Наблюдали при каждом всплытии  {425}  работу береговой радиолокационной станции. Однако зрительно злополучного мыса нет как нет.

Штурманы — капитан-лейтенант Милованов и старший лейтенант Ходяков делают кислые мины, поскольку их оптимистические прогнозы относительно точности места корабля уже не оправдываются. На поверхности быстро темнеет. Ночь наступает почти сразу — характерный признак низких широт.

Но вот, наконец, при очередном всплытии обнаруживаю в перископ белые проблески маяка Сан-Висенти, а через некоторое время и красные проблески маяка Сагриш, расположенного неподалеку на побережье. Есть место! Определяемся, ныряем на 100 метров, даем ход 18 узлов и жмем подальше от той точки, где мы подлезли к берегу всего на 12 миль и где опять обнаружили работу берегового радиолокатора.

Невязка с нашим океанским местом составила 6 миль к югу. Ну что ж, это в общем-то не идет в разрез с официальными документами и с моими практическими представлениями о точности плавания в Северной Атлантике. Сейчас мы держим курс в центр того кусочка Атлантического океана, который, хотя и не имеет специального названия, но, располагаясь между мысом Сан-Висенти на побережье Европы и мысом Кантен на побережье Африки, образует так называемые подходы к Гибралтарскому проливу.

Завтра мы покрутимся на подходах к Гибралтару, произведем «доразведку на себя», понюхаем, чем пахнет, какой тут режим плавания, что из маяков видно, кого и как слышно, ну а с наступлением темноты постараемся пристроиться под какой-нибудь проходящий транспорт и под прикрытием его шумов юркнуть в Средиземное море.

Насколько удастся этот замысел, покажет ближайшее будущее, ну а пока «утро вечера мудренее». Ложусь спать.

27 июля.

Итак, сегодня целые сутки ушли на доразведку подходов к Гибралтару.

Определив свое место по мысу Сан-Висенти, мы устремились к африканскому побережью, где и всплыли под перископ и антенны на сеанс связи в районе Рабата.

На видимости, правда очень далеко, два танкера, следующих по направлению к Гибралтару. Иногда наблюдается периодическая работа радиолокаторов, но сигналы слабые. Решили, что в такой обстановке возможно находиться на перископной глубине без большого риска быть обнаруженными.

Сеанс связи дал «богатый улов». Получили сразу четыре персональные радиограммы. Во-первых, начштаба Северного флота сообщает, что радио от нас о пересечении 40° параллели  {426}  получено, и что поэтому, согласно плану, управление нами переходит на командный пункт Черноморского флота.

Во-вторых, начальник штаба Черноморского флота сообщает, что с 14.00 КП ЧФ принял управление нашими действиями. Затем начштаба СФ дает дислокацию американских атомных подводных лодок на Средиземноморском театре и, наконец, начштаба ЧФ сообщает, что по данным радиоразведки в районе Рота две подводные лодки США при обеспечении торпедолова и самолета «Нептун» отрабатывают практические торпедные стрельбы.

Недолго думая, мы рванулись обратно к: европейскому побережью, располагая курс прямехонько в Кадисский залив, который эдаким полукружием вдается в юго-западное атлантическое побережье Пиринейского полуострова. В залив впадает знаменитая река, о которой поется в известном романсе: «Шумит, бежит Гвадалквивир».

Неподалеку от устья реки находится бухта. В ней, на длинном мысу, перешеек которого в полную воду совсем почти затопляется приливом, расположился испанский порт Кадис. А на противоположном, северном берегу Кадисской бухты находится маленький городок Рота.

Однако Рота — это не шутка. Рота — это вторая база американских атомных подводных ракетоносцев в Европе. (Первая база Холи-Лох находится, как известно, на Английских островах). Если на Холи-Лох базируются ракетоносцы, действующие в Атлантике, то на Роте базируются атомные лодки США, предназначенные для несения боевой службы в Средиземном море.

В Кадисском заливе расположены полигоны боевой подготовки военно-морской базы Рота. Вот в эти-то полигоны мы и залезли, чтобы посмотреть, нет ли там чего интересненького. По дороге обнаружили несколько транспортов и один большой, белый, красивый, пассажирский турбоход. На перископ всплыли в 20 милях от Роты. Дальше я лезть не решился, поскольку начинаются малые глубины.

Однако наш молниеносный скачок оказался безрезультатным. В полигонах пусто. Ни акустическое, ни зрительное, ни радиотехническое наблюдение, ни даже всемогущие средства радиоразведки не дали нам ни малейшей зацепки. А время идет, надо успеть к наступлению темноты опять подскочить к Гибралтару, с тем чтобы в эту же ночь быть в Средиземном море. Поэтому, покрутившись еще некоторое время на подходах к Роте, мы снова устремились к африканскому побережью ив 21.50 всплыли под перископ для связи и уточнения своего места в 22 милях к северо-западу от мыса Спартель.

Видимость хорошая. Темнеет. Море спокойно. По всему горизонту видны огоньки. На видимости 5—6 судов, правда,  {427}  на солидном расстоянии. Среди этих мелких огнишек сразу же выделяется своими хотя и далекими, но мощными проблесками маяк Спартель. Этот маяк ограждает с юга вход в Гибралтарский пролив.

Воздух чист, самолетов не видно, работа самолетных, корабельных или береговых радиолокационных станций не наблюдается. К 24 часам окончили свои связные и штурманские дела, определили точное место нашего «подводного чуда», погрузились, дали ход 10 узлов и пошли в Гибралтарский пролив.

28 июля.

Идем без происшествий. В 2.05 пересекли линию: мыс Трафальгар—мыс Спартель и, таким образом, вошли в пролив, оставив за кормой коварные отмели банки Ридж, зловредно расположившейся у самого входа в Гибралтарский пролив.

Для надводных кораблей банка Ридж — это очень милое и безопасное поднятие грунта, где по глубинам 50—60 м, резко отличающимся от окружающих пятисотметровых глубин, очень удобно опознавать свое место. Однако для подводника банка Ридж — грозная опасность.

Ну да ладно, мы ее уже миновали! И сейчас, оставив справа по траверзу в 5 милях мыс Спартель, приближаемся к Танжерской бухте, в глубине которой, всего в 7 милях от нашего курса, сверкает, наверно, огнями международный открытый порт и город Танжер.

По пути слышим шумы встречных судов, идущих по поверхности. Их много. Каждые 15—20 минут новый шум винтов. Здесь настолько интенсивное движение, что мы решили не выбирать себе какого-либо судна для прикрытия, во-первых, потому, что ночью это довольно трудно, во-вторых, наш «лидер» может пойти по глубинам, для нас опасным, и нам все равно придется его бросить, а в-третьих, еще и потому, что к утреннему всплытию на связь нам надо быть уже далеко в Средиземном море, и, следовательно, надо идти скоростью не менее 17 узлов. Таким ходом транспорты в Гибралтаре не ходят. Поэтому, ну его к черту, обойдемся и без «лидера».

К 3.20 миновали последние опасности — сорокаметровые банки, расположенные на линии мысов Аль-Боаса—Палама. Дальше пролив глубоководен, хотя и становится все уже.

Погрузились на глубину 150 метров и дали ход 17 узлов, а еще минут через двадцать проскочили и самое узкое место пролива, оставив слева в 3 милях мыс Тарифа и справа в 3 милях мыс Крусес.

Продолжают проскакивать мимо шумы встречных судов. Попутных, конечно, не встречается, поскольку кто же пойдет таким ходом, в такую ночь, да еще и в таком потоке надводных судов? Не ошибиться бы где-нибудь! Не промазать бы!  {428} 

Изредка мы включаем свой эхолот, чтобы ориентироваться и своевременно избежать выхода на опасные глубины. Я, конечно, волнуюсь, Леонов тоже, хотя виду друг другу не показываем.

Наконец мы приближаемся к выходу из Гибралтарского пролива. Слева остается Гибралтарская бухта с портом Альхесирас и военно-морской базой Гибралтар, справа Сеутская бухта с портом Сеута в ее вершине. До Гибралтара 7 миль, до Сеуты — 5. Еще немного и пересечена линия — мыс Европа—мыс Альмина. Пролив пройден, мы в Средиземном море!

Вахтенный инженер-механик с подачи штурманов объявляет по корабельной трансляции об этом знаменательном моменте и старым приемом задерживает включенным тумблер циркулярной передачи. Мы слышим, как в отсеках кричат «ура»! Мы улыбаемся! Я поздравляю командира, командир поздравляет меня, оба вместе поздравляем наших штурманов! Вынес-таки жидкий металл!

Средиземное море

Гибралтарский пролив — от линии мыс Трафальгар—мыс Спартель до линии мыс Европа—мыс Альмина — пройден средней скоростью 14 узлов, на глубинах 40 и 150 метров за 2 часа 25 минут. В этот же период наблюдалось 32 встречных судна, в среднем через каждые 5 минут идущие в 20 кабельтовых друг за другом. Примерно такой же поток судов и в попутном нам направлении.

Как и было задумано, в 6.00 всплыли под перископ на сеанс связи уже в Альборановом море. На поверхности еще полная темнота. Позади, в дистанции 15—20 миль, ярко горят огни Гибралтара и Сеуты. Вокруг на различных расстояниях (от 30 до 100 кабельтовых) ходовые огни судов. Уверенно насчитали шесть судов и еще несколько теряются, по-видимому, в гуще береговых огней.

Акустики тревожно докладывают о большом количестве шумов винтов по всему горизонту. Всплыв на перископную глубину, мы вылезли из-под мощного, расположенного на глубине 20—25 м «слоя скачка». Слышимость стала гораздо лучше, а шумов много больше. Радиометристы сообщают о том, что наблюдают работу нескольких радиолокационных станций на различных частотах и в различных режимах.

Первое впечатление такое, что мы попались в ловушку, что мы окружены, обложены со всех сторон, затравлены, как  {429}  зайцы. Не море, а суп с клецками! Однако первое впечатление иногда обманчиво. Наоборот, в этой-то «мутной водице» как раз и «дергать рыбку». И мы нахально премся в полной темноте и на перископной глубине, периодически виляя вправо и влево, для того чтобы не угодить под форштевень встречной громадины. С окончанием сеанса связи ныряем, устремляемся в дальнейший путь и постепенно успокаиваемся. В течение дня еще дважды всплывали на связь и каждый раз на видимости отмечали не менее 5—6 транспортов и танкеров, однако, судя по полному отсутствию каких-либо признаков активности военных кораблей и самолетов, наш проход в Средиземное море остался незамеченным, и мы потихоньку топаем вдоль испанского побережья, с тем чтобы в начале следующих суток повернуть на северо-восток и направиться в район Балеарских островов. Там-то и предполагается основная наша работа.

Настроение у экипажа приподнятое. В центральном посту появился очередной «Боевой листок», где местные самодеятельные стихоплеты и карикатуристы выражают (анонимно, разумеется) свое отношение к событию дня. Весь листок идет под рубрикой: «Здравствуй, Средиземное!» Правую половину листа занимает великолепное изображение Венеры Милос-ской, вместе с ее стихотворным монологом:

С левого верхнего угла навстречу Венере устремляется силуэт нашей субмарины, вступающей в диалог:

Нижняя часть «Боевого листка» заполнена изображениями экзотического африканского берега, пальмами и обезьянами, пирамидами и верблюдами. Многочисленные арабы и негры с женами и детишками машут в сторону субмарины ладонями и платками, а надо всем этим великолепием вьются в танце некие странные птицы с женскими головами. Рядом стихи:

Уже от себя, а не от редактора «Боевого листка» помечаю, что главным стихоплетом является, по-видимому, Владимир Придатко, инженер-капитан-лейтенант, один из лучших командиров групп дистанционного управления ядерной энергетической установкой нашего корабля.

29 июля 1965 г.

В 11 часов 43 минуты, когда мы шли курсом 58°, скоростью 14 узлов, на глубине 100 метров, вахтенный гидроакустик доложил:

— Шум винтов по пеленгу 158°, медленно меняется вправо, приближается.

А еще через полминуты:

— Работает турбина! Ох, черт возьми! Этой турбины мы ждем уже так давно! Неужели ОН?

Ворочаем на шумящий объект, снижаем свою скорость, для того чтобы лучше слышать. Шум приближается. Уже ясно можно различить на фоне шорохов моря характерный хрипловато-свистящий рев турбины с пульсирующими тактами ударов гребных винтов.

— Подсчитать обороты!

— Цель делает 210 оборотов винтов в минуту. Вероятная скорость 10—11 узлов. Цель приближается.

Чтобы окончательно убедиться в своих предположениях, быстро всплываем под перископ, осматриваем горизонт и воздух. При проходе глубины 30 метров интенсивность шумов винтов цели резко упала.

— Теряю цель, теряю цель! — раздаются беспокойные доклады гидроакустика.

Ну а затем доклад боцмана:

— Глубина 9 метров! Доклад гидроакустика:

— Контакт с целью потерян по пеленгу 185°!

Эти два доклада последовали почти одновременно.

Зрачок перископа судорожно ощупывает горизонт, воздух, близлетящую водную поверхность. Пустота абсолютная!

— Боцман! Ныряй на глубину 100 метров! — и лодка, быстро наклоняясь носом вниз, снова стремительно уходит в морскую пучину. Через минуту после того, как погрузились глубже 30 метров, акустик вновь услышал шум винтов потерянной, было, нами цели.

Итак, сомнений больше нет. Все признаки налицо: явный, резко выраженный шум высокооборотной турбины, что присуще только военным кораблям, потеря контакта с целью при переходе нами в слой воды, лежащей выше слоя «скачка» и,  {431}  наконец, отсутствие зрительного контакта при четком предшествующем гидроакустическом.

Командир быстро пишет радиограмму: «11.43 в Ш-... Д-... обнаружил атомную подводную лодку. Ее курс 195, скорость 1 1 узлов. Преследую».

Однако как передать радиограмму — остается загадкой. Даже кратковременное всплытие на перископную глубину ведет к потере контакта с лодкой противника. Решаем еще немного понаблюдать. Лодка от нас удаляется, поскольку мы идем самым малошумным и удобным для наблюдения ходом, всего 6 узлов. Правда, уже зашли американцу в корму, «сели ему на хвост». Пеленг почти не меняется, но шум едва слышен. Надо догонять. Даем скорость 18 узлов, устремляемся вперед, но тут же перестаем слышать не только шумы нашего объекта, но и вообще что-либо.

Через 15 минут снова уменьшаем ход до 6 узлов и восстанавливаем контакт с целью. Уточненный курс американца 260°, значит он на нас не реагирует и топает к Гибралтару. Нам явно не по пути. Надо немедленно доносить. Время уже 13.40. Почти два часа мы отслеживаем супостата.

Решаем всплыть, донести, а затем, если удастся, нагнать лодку и продолжить преследование. В 13.50 всплыли под антенны. Этот же момент был последним, когда мы слышали американца.

Передача в СБД с первого раза не прошла. Затем начался сеанс связи, и радисты сразу же доложили, что в наш адрес идет персональная радиограмма. Пришлось ждать. Затем ждали квитанцию на вторую передачу нашей радиограммы. Одним словом, только в 14.40 мы снова погрузились и, развив скорость 26 узлов, на глубине 200 м устремились к тому месту, куда, по нашим расчетам, должен был уйти супостат.

Однако восстановить контакт с подводной лодкой после 50-минутного перерыва — бред! Я так и сказал Леонову. Для очистки совести побегали в районе поиска до 17 часов. Донесли о прекращении преследования и снова устремились по своему плану к Балеарским островам. Итак, возможность преследования снова вошла в непримиримое противоречие с необходимостью донесения. Здесь надо менять все, начиная с установления бесквитанционной связи в радионаправлении «подводная лодка—берег» и кончая созданием выстреливающихся с любой глубины малогабаритных радиобуев-передатчиков разового действия.

После прекращения преследования я занялся анализом обстановки и разработкой плана поиска в районе Балеарских островов.

В своей телеграмме, полученной нами на сеансе связи в 14.30, начальник штаба Черноморского флота сообщает, что  {432}  противолодочный авианосец «Рендолф» сегодня утром отмечался северо-западнее Балеарских островов. Согласно данным радиоперехвата, он собирается завтра посетить Барселону. Ударные авианосцы «Рузвельт» и «Шангри Ла» находятся в портах. Первый — в Валенсии, второй — в Генуе. В центре западной части Средиземного моря три американские дизельные подводные лодки в надводном положении следуют в Неаполь.

Вот я и сидел, считал, думал, кумекал, «суубражал», прикидывая, как сделать, чтобы за трое суток, отведенных мне на Балеарский район, осмотреть побольше, а шуметь поменьше.

Кажется, придумал.

30 июля.

Балеарские острова, такие маленькие на карте, на самом деле огромны. Мы начали эти сутки тем, что подобрались с юго-запада к архипелагу и с ходу устремились в пролив между островом Ивиса и островом Мальорка. К полудню, всплыв под перископ как раз между ними, зрительно пронаблюдали и тот, и другой, определили свое место, прослушали эфир.

Как и всегда в Средиземном море при всплытиях, обнаруживали работу радиолокационных станций и зрительно транспорты почти по всему горизонту, идущие в разных направлениях.

Таким образом, пройдя между островами Ивиса и Мальорка, мы вышли в так называемое Балеарское море, расположенное между побережьем Испании и островами, которые также принадлежат Испании. Обогнув остров Ивиса с северо-востока, мы двинулись в район Валенсии.

Уж больно мне хочется поиграться в кошки-мышки с «Рузвельтом». Он, гад, мне даже во сне снился прошлой ночью! Как бы нам его выманить из Валенсии?

Однако близко к этому порту не подойдешь — малы глубины. Придется довольствоваться патрулированием в прибрежных водах между Валенсией и Барселоной, милях в 30—40 от берега.

На исходе суток всплыли на перископ в районе острова Колумбертес, определились по нему и начали движение крупным зигзагом (Т галса = 4 часа) в сторону Барселоны.

А жизнь внутри лодки идет своим чередом. Матросы и офицеры несут свою вахту, ухаживают за материальной частью, делают наблюдения и записи, читают, спят, слушают магнитофонные концерты, смотрят кинофильмы, «забивают козла», «перебрасываются в кошу», выпускают сатирические листки, моются в душе, пьют чай, да мало ли еще всяких совершенно обыденных, будничных дел подводного быта.  {433} 

Начинают появляться различные неисправности. Вчера, например, поломался масляный золотник-переключатель кормовых горизонтальных рулей. Пришлось перевести рули на резервное управление от судовой системы гидравлики и менять золотник рулевой системы. А менять — это значит отрезать масляные трубопроводы и заново приваривать их после замены манипулятора.

Электросварка на трубопроводах, работающих под большим давлением, дело вообще не простое, а электросварка в условиях герметичного отсека подводной лодки еще более трудна, поскольку газовый состав ограниченного объема отсечного воздуха при сварке выходит из норм очень быстро. Особенно мы опасались резкого повышения процентного содержания СО. Окись углерода — сильнейший яд общетоксического действия. Организм не терпит даже малейших признаков СО в воздухе. Пришлось для проведения сварочных работ смонтировать в 9-м отсеке специальную систему вентиляции с гопкалитовыми фильтрами, а также систему контроля за газовым составом воздуха.

С началом сварки содержание СО в отсечном воздухе резко прыгнуло вверх, однако сварка длилась недолго (молодцы электрики!), и уже через 10 минут содержание зловредной окиси углерода было сбито до нормы.

А сейчас рулишки опять мирно пощелкивают и наш «пароход» спокойно рассекает глубины Балеарского моря.

31 июля.

Около 16 часов. Я лежал на узком диванчике своей каюты и читал под мерное жужжание вентилятора системы кондиционирования воздуха. В отсеке тихо, прохладно, спокойно. Вдруг раздается странное шипение и бульканье. Такое впечатление, будто в отсеке открыли забортный клапан и вода сильной струей бьет в палубу. Слышу возбужденные голоса за переборкой и беготню. Поднимаюсь с диванчика, включаю верхний свет и вижу, что через все щели в двери и переборке в каюту лезет густой белый дым.

Бросаюсь к двери, распахиваю ее и тут же отскакиваю назад. В глаза мне бьет яркое, белое, нестерпимо жгущее пламя. Весь отсек заполнен пламенем! Инстинктивно захлопываю дверь, но каюта уже заполнилась дымом. Режет в груди, дышать все труднее. Понимаю, что в отсеке пожар. Не хватало еще сгореть в собственной каюте! Снова распахиваю дверь и выскакиваю в отсек.

Все мною только что описанное занимает считанные доли секунды. В этот же момент струя пламягасящей пены хлещет меня по ногам и устремляется мимо, по косяку горящей двери каюты. Огонь быстро захлебывается. С трудом различаю в  {434}  дыму еще два-три угасающих очага пожара вдоль коридора отсека. Откуда-то из дыма вдруг появляется рука и сует мне в физиономию изолирующий противогаз. Огонь сбили быстро, но в отсеке много дыма, ничего не видно. Надо немедленно выяснять причину пожара, осмотреть трюмы, каюты, закоулки. Не завалился ли кто-нибудь без противогаза и не задохнулся ли в дыму?

Постепенно обстановка проясняется. Пожар возник от самовозгорания регенеративной пластины, которую старшина отсека главный старшина Гунченко в нарушение всех инструкций решил использовать для помывки палубы, извлек из гермоукупорки и случайно коснулся ею промасленной ветоши. Все это безобразие совершилось в коридоре отсека в 30 сантиметрах от дверей моей каюты.

Регенеративное вещество в контакте с промасленной ветошью горит лучше любого бензина. Естественно, что немедленно вспыхнула краска на переборке и деревянная облицовка двери каюты. Гунченко попытался, было, затоптать огонь ногами, но только разбил пластину на мелкие кусочки и создал еще три-четыре очага огня вдоль отсечного коридора. Подоспевшие инженер-механик Иванов и командир отсека лейтенант Резник включили штатную систему пожаротушения и сбили пламя.

Я вышел в центральный пост и снял противогаз. Командир уже там, а лодка всплыла со 150 на 40 метров глубины. Приказал всплывать под перископ. На видимости несколько транспортов, а «Накат» определяет работу радиолокатора. Таким образом, никаких разговоров о том, чтобы в надводном положении отдраить люк или шахты вентиляции и вентилировать 2-й отсек в атмосферу, речи быть не может. Придется ликвидировать последствия пожара под водой. Приказал погружаться на 40 метров и там заниматься борьбой за живучесть.

Сижу в центральном посту злой как собака. Нестерпимо болит голова. Доктор провел через центральный пост Гунченко. У него сильный ожог обеих ступней, левой кисти, правой голени и бедра. Штаны сгорели, шкура на ноге висит клочьями. Он, кажется, единственный пострадавший, но он же и непосредственный виновник пожара.

Для того чтобы избавиться от дыма и главным образом от СО, вакуумировали 1-й и 2-й отсеки, а затем перепустили туда чистый воздух из кормовых отсеков. Остатки дыма взяли фильтрами вентиляционной системы гальюнов и кондиционирования.

С окисью углерода сложнее. Несмотря на то что в 1-й и 2-й отсеки притащили все наличные гопкалитовые патроны, содержание этого газа в отсечном воздухе превышает  {435}  допустимую норму в 10 раз. «Ну, да ничего! Часа через 3—4 все станет на свои места», — думаю я, но голова все равно болит.

Вечером провели разбор этого происшествия со всем офицерским составом. Пришлось сказать экипажу свое «фэ»!

По оперативной обстановке ничего нового нет, если не считать радиограммы от начальника штаба ЧФ с информацией о том, что сегодня утром из Роты вышла на боевое патрулирование атомная ракетная лодка «Пулласки». Видимо, это она пошла на смену той, которую мы обнаружили в Альборановом море.

Авианосцы продолжают сидеть в базах: «Рузвельт» в Валенсии, «Рендолф» в Барселоне, «Шангри Ла» в Генуе. Сегодня суббота, черта с два их выгонишь в море в субботу. До понедельника не появятся. Ну ладно, посмотрим!

К концу суток подобрались почти к самой Барселоне. Вышли на видимость барселонских маяков. Определились. Мы всего в 14 милях от входа в порт. На поверхности обстановка нормальная: транспорты есть, военных кораблей и самолетов не наблюдаем. Покрутившись немножко на подходах к Барселоне, снова двинулись на юг к Мальорке с Меноркой.

1 августа.

Эти сутки снова не отмечены ничем. «Противник» сидит в базах, мы ползаем и ни черта не видим. Почти весь день ходили курсами поперек Балеарского моря от подходов к Барселоне до подходов к острову Менорке и наоборот. Море пустынно. Даже надоевшие транспорты попадаются реже обычного. А я сегодня наконец-то взялся серьезно за свою рукопись. Много сделал за день, и потому хорошее настроение. Доволен.

Дальнейшие наши планы таковы: до 24.00 походим здесь, а затем двинемся на север, в район Лионского залива, поближе к Тулону и Марселю. Испанцы надоели, поглядим теперь, чем дышат французы.

2 августа.

Весь день шли в направлении Лионского залива. Справа по курсу в 90 милях осталась Сардиния, а затем и Корсика. День прошел спокойно. Однако в 22.30 акустики обнаружили работающий низкочастотный гидролокатор. Его посылки можно услышать на очень большом расстоянии — несколько десятков миль. Работает гидролокатор в режиме дальнего обнаружения подводных целей с частотой посылок 14 секунд.

Легли на курс, равный пеленгу на работающий гидролокатор. Всплыли на перископную глубину. Визуально ничего не обнаруживаем, но поисковый приемник сообщает нам, что прямо по носу отмечается работа радиолокатора. Командир группы ОСНАЗ капитан-лейтенант Сергей Игнаткович докладывает,  {436}  что его специалисты обнаружили работу в радиосетях ударных авианосцев. Это может означать, что и «Рузвельт» и «Шангри Ла» вышли в море.

Снова погрузились. Пробежали по всему диапазону глубин. Установили, что на глубине 120—150 м слышимость сигналов таинственного гидролокатора наилучшая. Развили ход 17 узлов. Гидролокатор, хотя и хуже, но все-таки прослушивается. И вот уже два часа, как мы несемся навстречу обнаруженной цели.

Очень возможно, что это кто-нибудь из состава охранения «Шангри Ла», вышедшего из Генуи.

3 августа.

Примерно в 2.15 мы наконец-то обнаружили шумы винтов, а после всплытия на перископную глубину и ходовые огни двух кораблей. На одном из них и находится гидролокатор, который навел нас на этих «оригиналов». Идут строем фронта, курсом 2 10°, прямехонько из Генуи. Скорость солидная, узлов 18. Пристроились им в хвост. Донесли на командный пункт и начали преследование. Их гидролокатор великолепно слышен на любых наших скоростях, вплоть до 26 узлов. Идем «подскоком», периодически снижая ход до 8 узлов для прослушивания горизонта.

В 5.10 обнаружили поворот отряда на курс, ведущий прямехонько к проливу Бонифачо между Корсикой и Сардинией. Снова донесли на берег о месте и элементах движения отряда, а в 8.30 следом за ним мы благополучно прибыли в залив Азинара, который расположен на северо-западном побережье Сардинии, ограничен с севера берегами Корсики и, постепенно сужаясь, переходит в пролив Бонифачо. Фрегаты углубились в залив, а мы вынуждены были остаться на линии мысов Сенатаз (Корсика)—Азинара (Сардиния). Дальше идти нельзя. Во-первых, малые глубины, а во-вторых, близко берег, и, следовательно, территориальные воды, или, что то же, государственная граница. В последний раз донесли на берег о месте отряда и о том, что прекратили преследование. Затем развернулись и потопали себе потихоньку через все Гальское море обратно в направлении Лионского залива.

4 августа.

День отмечен двумя событиями. Во-первых, обнаружили американскую лодку, а во-вторых, корабельный врач капитан Борис Ефремов произвел операцию аппендицита главному старшине Ганжа. Первое событие почти совпало по времени со вторым. Лодку мы обнаружили рано утром, на рассвете. Топает себе родимая в надводном положении под звездно-полосатым флагом и даже со включенными ходовыми огнями, хотя солнце уже взошло. Лодка дизельная. Идет курсом от  {437}  Барселоны к проливу Бонифачо, скоростью около 14 узлов. Сблизились мы с нею кабельтов до 15, сфотографировали со всех сторон, зашли, как всегда, в хвост, донесли об обнаружении на БКП. А этот «оригинал» знай себе молотит дизелями, даже не подозревая, что почти под ним ползает советский атомный корабль.

В это же время врач доложил о необходимости операции. Начали отслеживать американскую лодку и одновременно начали подготовку кают-компании под операционную. Шли за американцем часов пять, пока тот не погрузился. Видимо, закончил зарядку. А в 12.00 доктор разрезал живот своему пациенту.

Мы донесли на береговой командный пункт о потере контакта с иностранной лодкой, а вскоре Ганжа с зашитым животом был снят со стола и на пару суток послеоперационного периода размещен в каюте командира. Теперь у доктора два «тяжелых» больных. Погорелец Гунченко и аппендицитник Ганжа. Гунченко понемножку поправляется. Температура у него нормальная. Ожог, видимо, не очень серьезный, хотя по площади и большой — вся нога от лодыжки до ягодицы.

Вот на сегодня и все. Завтра утром распрощаемся с Галь-ским морем и начнем движение в Тунисский пролив. Да! Сегодня же дата знаменательная! Мы ровно 20 суток в море, а это ведь треть «срока». Может быть, поэтому в 23.00 в центральном посту была вывешена очередная «хохма». На рисунке изображен стол кают-компании, на котором в ярком свете софитов, сверкая ноздрями, пятками и зияющей раной на животе, возлежит Ганжа. Рядом доктор, тянущий из раны кишки. Правее ассистент, мотающий излишек кишок на локоть (как хозяйки мотают бельевую веревку). Около них хирургическая сестра (брат), пускающий в потолок струю из шприца. Под рисунком стихи:

5 августа.

Сегодня, пожалуй, самый интересный день. Мы наконец-то нащупали авианосец «Рендолф» — и не только его, но и всю авианосную поисково-ударную группу «Альфа». Вышли на контакт с АПУГ, выполнили условную атаку авианосца и  {438}  благополучно оторвались, так и не подвергнувшись преследованию.

Не хочу, да и не могу, в этих моих «записках» с точностью вахтенного журнала по моментам, пеленгам и дистанциям описывать все это подробно. Остановлюсь только на главных впечатлениях.

Вчера вечером радиоразведчики-осназовцы доложили, что отмечается усиленный радиообмен в сетях группы «Альфа». Кроме этого, по перехваченному радиодонесению одного из кораблей этой группы была установлена широта его места — район северной оконечности Сардинии. Все тот же пресловутый пролив Бонифачо. Позавчера туда проскочили два противолодочных корабля. Вчера утром в том же направлении прошла дизельная лодка. Там же отмечен радиоразведкой фрегат из группы «Альфа». Не пора ли и нам еще раз пробежаться у западного побережья Сардинии, чтобы вторично осмотреть район, прежде чем окончательно покинуть его? Так мы и сделали. Двинулись к Сардинии и примерно в 23.30 4 августа обнаружили далекие сигналы уже знакомых низкочастотных гидролокаторов. И где бы вы думали? В направлении все того же Бонифачо. Пошли по пеленгу на работающие гидролокаторы, периодически всплывая, осматривая горизонт, воздух, прослушивая работу радиолокационных станций.

Чем дальше мы идем, тем лучше слышны гидролокаторы. С каждым всплытием возрастает и количество радиолокаторов, отмечаемых в том же направлении. В 2.15 мы уже наблюдаем прямо по носу работу пяти гидролокаторов на разных частотах и до семи радиолокационных станций. Осназовцы докладывают об улучшении слышимости в УКВ-каналах радиопереговоров группы «Альфа». Сомнений быть не может. Впереди по курсу, милях в 50—60 перед нами хваленый американский «бич подводных лодок». Видимо, «Альфа» отрабатывает там задачи боевой подготовки — работает со своей подводной лодкой.

Донесли командующему ЧФ о том, что идем на сближение с АПУГ противника, и снова устремились вперед. Главный ориентир — гидролокаторы, но они же и главная опасность. Тональные посылки гидролокаторов все усиливаются. В наушниках и динамиках гидроакустической рубки стоит несусветный ералаш. Гидролокаторы забивают все остальные звуки. Их разноголосые стоны, вздохи, вопли напоминают какую-то адскую симфонию.

Наконец становится невозможным пеленгование их работы. Они звучат повсюду — и сзади, и спереди, кажется, что их сотни. Уже невозможно различать отдельные посылки. Я окончательно потерял ориентацию. Где мы? Сколько над нами кораблей? Наблюдают ли они нас? Куда движутся эти корабли?  {439}  Как отыскать среди них авианосец? Выхода нет. Надо всплывать и применять собственный радар. Опасность быть обнаруженным при этом не очень велика, поскольку корабли в такую ночь наверняка используют свои радиолокаторы, а следовательно, не могут пользоваться поисковыми приемниками. Быстро всплываем. В перископ ничего не видно. На поверхности черная средиземноморская ночь. Корабли, по всей вероятности, работают без ходовых огней.

Черт его знает, может быть, где-нибудь в 2—3 кабельтовых прямо на тебя со скоростью курьерского поезда летит острый форштевень фрегата. Разрежет ведь, как нож разрезает кусок масла. Надо немедленно поднимать антенну и включать «Альбатрос», как называется наш радиолокатор.

Два-три оборота «лопаты» — антенны радиолокатора — и картина проясняется. Довольно ясно видны отметки трех парных групп фрегатов, растянувшихся по фронту, в расстоянии до 10 миль друг от друга, а милях в 10—15 за линией фронта поисковых кораблей четкая огромная отметина. Это, по всей вероятности, и есть авианосец. Ничего другого не может быть. Говорю Леонову:

— Атакуй!

Заиграл ревун торпедной атаки. Лодка снова нырнула на 240 м и понеслась к цели. Но до нее еще довольно далеко. Перед «залпом» придется всплывать еще раз. Акустическое поле полностью забито локаторами. Но вот на фоне их стонов и завываний начинаем слышать резкие хлопки взрывов. Взрывы все приближаются, усиливаются. Акустики уже отдергивают телефоны. Нестерпимо и неожиданно бьет по ушам. Это взрывные патроны системы «Джули». Они'применяются главным образом с самолетов для обнаружения лодок по отраженному взрывному сигналу. Значит, «Рендолф» поднял в воздух свою противолодочную авиацию. Это еще хуже. Возможно, мы обнаружены, но не это главное. Главнокомандующий Горшков говорил мне, что нужно продемонстрировать присутствие и силу. Вот я и демонстрирую. Пусть знают, с кем имеют дело! А на остальное наплевать. Сейчас главное — атака. Дистанция до авианосца уже в стрельбовом диапазоне.

— Всплывать на перископную глубину!

— Уточнить пеленг и дистанцию до цели.

— Аппараты... товсь!

Все это немножко похоже на игру. Но если бы вместо условной команды «Пли!» пошла фактическая, «Рендолфу» не поздоровилось бы. Собственно говоря, от него ничего не осталось бы, кроме радиоактивных обломков на грунте.

В момент всплытия для замера пеленга и дистанции командир обнаружил в перископ прямо по корме яркое пламя маркерного буя. Это значит, что мы, по-видимому, засечены  {440}  авиацией. Буй-маркер выставлен самолетом, чтобы, ориентируясь по нему, продолжать постановку радиогидроакустических буев. Эти буи нужны, чтобы нас слушать и ловить. Впрочем, что же они могут услышать в этой какофонии гидролокаторов?!

Однако, не мешкая, скорее вниз, на глубину, так спокойнее и уж во всяком случае безопаснее. Впрочем, гораздо хуже, если «Альфа» обнаружила не нас, а работает с собственной лодкой, которая может быть где-то совсем рядом с нами.

— Уходи на 300 метров, — говорю я командиру, — туда она не полезет.

Решение выполняется мгновенно. Итак, что же мы сделали? Мы нашли авианосную группу, располагая только собственными штатными средствами разведки и наблюдения. Мы вышли на контакт с «Альфой». Мы увозим с собой сотни метров магнитофонной ленты с записями шумов, частот, характера работы радиотехнических средств этой группы. Мы сумели во всей этой сутолоке отыскать авианосец и условно атаковать его. Мы приобрели богатейший опыт работы с фактической авианосной поисково-ударной группой флота США. Что же нам осталось сделать? Удрать!

Это единственная, но совсем непростая задача. Всем нашим усилиям грош цена, если американцы так же хорошо видят и понимают наши маневры, как и мы их. Залезть-то под АПУГ мы сумели, а вот сумеем ли выбраться оттуда?!

Все оказалось гораздо проще, чем я думал. Отрыв не представил особого труда. Глубина и скорость сделали свое дело. Часа через полтора после атаки мне уже было совершенно ясно, что нас не видят и не слышат, а в 10 часов 17 минут, когда вдали умолкли стоны последнего гидролокатора, мы всплыли и донесли об условной атаке и отрыве от противника. На поверхности к этому времени уже сияло яркое средиземноморское солнышко, а море было спокойно и пустынно.

Итак, американцы, мягко говоря, не совсем профессионалы, а их хваленый авианосный флот — наполовину реклама. Впрочем, я и раньше так думал, но теперь это уже непосредственное восприятие.

Во второй половине дня, обогнув Сардинию с юга, мы устремились в направлении к Тунисскому проливу, а на вечернем сеансе связи получили радио с приказанием следовать в залив Большой Сирт, в точку встречи с крейсером «Кутузов» и спасательным судном «СС-50» для отдыха личного состава в течение двух дней с 4.00 9 по 4.00 11 августа.

В заключение сегодняшней записи приведу выдержку из военно-политического обозрения «ВМС США — орудие агрессии американского империализма»: «Авианосец „Рендолф”­­­ (бортовой № 15) вступил в строй ВМС США в 1944 г.  {441}  Несколько раз подвергался модернизации (последняя модернизация произведена в 1961 г.). Ныне флагманский корабль оперативного соединения „Альфа”­­­ и 16-й дивизии авианосцев.

Его основные тактико-технические данные:

авиакрыло:

22 противолодочных самолета, 14 противолодочных вертолетов,

4 штурмовика-истребителя,

4 самолета радиолокационного дозора,

2 самолета связи,

2 вертолета вспомогательной и спасательной службы. Авианосец оборудован угловой полетной палубой. Экипаж считается самым подготовленным в авианосных противолодочных силах Атлантического флота и именуется „кендуменшип”­­­, что в переводе означает: „экипаж, способный сделать все”­­­. В 1963 г. ему в третий раз присужден приз за безаварийное обеспечение полетов и в пятый раз за последние 7 лет присвоено звание отличного. Командир авианосца — кэптен Ричард Девис назначен на должность в октябре 1963 г.»

— Вот так! «Кендуменшип». Приветствую Вас, мистер Девис! Приятно знать, с кем имеешь дело.

6 августа.

Тунисский пролив — самый сложный, самый коварный район плавания даже для надводных кораблей, не говоря уже о подводных лодках. Материковая отмель простирается здесь далеко от берега. Район изобилует банками и подводными рифами, расположенными вне видимости берегов. Плавать здесь трудно. Однако и эти трудности остались позади. Весь день сегодня ушел на то, чтобы, лавируя между мелями и рифами, в подводном положении проскочить Тунисский пролив и выйти в восточную часть Средиземного моря. К исходу дня остров Пантеллерия, от которого мы прошли всегр в трех милях, остался за кормой. Навигационные опасности кончились. Наш курс направлен к острову Мальта, а затем в залив Сидра. В лодке все спокойно, происшествий нет. Порядочек!

11 августа.

Целых четыре дня ничего не писал о нашем плавании. Придется сейчас восстанавливать ход событий.

Итак, Мальту прошли без приключений. На рожон не лезли, и к нам никто не приставал. С проходом Мальты целых  {442}  полтора суток топали через море Сидра в залив Большой Сирт для встречи с крейсером «Михаил Кутузов». Море пустынно и спокойно. При всплытиях на сеансы связи никого не обнаруживали. Даже наш поисковый радиолокационный приемник показывал полное отсутствие работы каких-либо радиолокационных станций. Наверху, наверно, жарко. Температура забортной воды достигает уже +27 °С.

9 августа в 4.00 всплыли на подходах к назначенной точке залива Большой Сирт в 16 милях от побережья Африки и сначала поисковым радиолокационным приемником, а потом и зрительно в перископ обнаружили крейсер «Михаил Кутузов».

Ну что же, надо всплывать совсем. Всплывать в надводное положение. Сейчас можно будет покурить, подышать свежим воздухом.

— Продуть среднюю! — звучит команда.

Сжатый воздух с ревом врывается в цистерны. Стрелка глубиномера быстро бежит к нулю. Командир лодки последний раз окидывает взглядом приборы, убеждаясь, что все нормально, и поднимается по трапу в боевую рубку к кремальере верхнего рубочного люка. Я стою в центральном посту, поглядывая на командирские пятки, и с удовольствием ощущаю, как похрустывает в кармане целлофановая обертка сигаретной пачки. Через несколько мгновений струя чистого и очень теплого воздуха устремляется через открытый люк в центральный пост.

Вылезаю на мостик. Чувствую сильный запах водорослей, моллюсков и другой морской флоры и фауны. Весь мостик, рыбины, поручни покрыты слизью, а порой и просто ракушками. В темноте они не видны, но великолепно определяются на ощупь.

— Пахнет раками и утопленниками, — говорит Леонов. Действительно, запах резкий и не особенно приятный. Ну да черт с ним! Мы вытаскиваем красивые пачки и закуриваем. Во рту противно, но все равно сосем свои сигареты и с наслаждением пускаем струйки дыма в средиземноморскую ночь. Ветра нет. Море, как зеркало. Лодка, словно по маслу, скользит по черной воде вперед, к огням стоящего на якоре крейсера.

После благополучной швартовки поднимаемся на борт «Кутузова», знакомимся с командиром средиземноморской оперативной бригады кораблей капитаном 1 -го ранга Александром Никифоровичем Коротеевым и с командиром крейсера капитаном 1 -го ранга Владимиром Матвеевичем Леоненковым.

Встреча очень радушная. Надводники полны решимости «сделать все» для хорошего отдыха нашего экипажа. Но что именно можно и нужно сделать — ни мы, ни они не знают.  {443} 

«Отдых» личного состава и «скрытная стоянка» подводной лодки у борта обеспечивающего корабля в условиях автономного разведывательного похода в средиземноморских водах — это такой же эксперимент, как и весь наш поход. И если из «отдыха» еще кое-что получилось, то «скрытная стоянка» — это проблема чистейшей воды.

Решили, что самый лучший отдых — предоставленная в наше распоряжение просторная деревянная палуба «Кутузова», с тентами и солеными душами. Пусть свободные от вахты подводники без каких-либо ограничений в одних трусах «по-пляжатся» на палубе и «покупаются» под душем. Купаться за бортом, к сожалению, нельзя. Этот район моря изобилует большим количеством мурен и барракуд, а кроме них есть еще один опасный враг — солнце. Для наших бледных заполярных тел африканское солнце явно противопоказано.

И все равно на крейсере хорошо. Приятно дышать свежим воздухом, приятно видеть удивительно красивую, ярко-синюю средиземноморскую воду, ощущать тепло улыбок наших черноморских друзей. Так и проводили свой отдых 9 и 10 августа.

В первый же день командир крейсера «устроил обед» в честь прибывших гостей, а вечером командир лодки «устроил ужин» в честь радушных хозяев. Симпатичные черноморцы, впервые в жизни попавшие на борт атомной лодки, выражали восхищение и удивление не столько изысканностью блюд в кают-компании офицеров, сколько бодрящей 18-градусной температурой в отсеках, не сравнимой с 35-градусной жарой на палубе и в жилых помещениях «Кутузова». После ужина, с наступлением темноты, смотрели кинофильм на свежем воздухе. На следующий день кутузовцы показали нам свой концерт художественной самодеятельности.

Теперь несколько слов о «скрытной стоянке». Я беру эти слова в кавычки, потому что уж больно нелепая идея пришла кому-то из начальства в голову. Обеспечить скрытную стоянку лодки в надводном положении, у борта корабля в пределах Средиземного моря, безусловно, невозможно.

9 августа в 11.30 прилетел «Нептун» — самолет базовой противолодочной авиации ВМС США. С этого момента до самого погружения «Нептуны» висели над нами непрерывно. Каждые 15—20 минут один из этих самолетов проносился на бреющем полете на высоте от 200 до 20 метров, иногда ниже клотиков мачт крейсера. Сфотографированы мы были, конечно, со всех возможных ракурсов.

Каждую ночь «Нептуны» выставляли вокруг нашей стоянки до 10 радиоакустических буев, для того чтобы установить, что мы тут делаем, и вовремя заметить начало движения, если таковое последует. Баркас крейсера с рассветом ходил вокруг  {444}  и собирал эти буи, но самолеты выставляли их вновь и вновь. Мы увозим с собой на память и для изучения пару таких буев.

11 августа к 4.00 наш отдых закончился. Надо уходить. Решили, что делать это будем совместно с крейсером. Сначала в надводном положении до 150-метровой изобаты, скоростью 1 2 узлов, а затем погрузимся и часа три пойдем непосредственно под крейсером, скоростью 18 узлов. Таким образом, шумы крейсера должны полностью замаскировать наши шумы. Затем мы резко уменьшим скорость, отвернем от курса с одновременным погружением на 240 метров и потихонечку пойдем восвояси, а крейсер будет продолжать шуметь и топать прежним курсом, забирая на себя противолодочные самолеты.

Так мы и сделали. Наша маленькая хитрость, по-видимому, вполне удалась, поскольку при всплытии на связь в 14.00, хотя и наблюдали работу радиолокатора «Нептуна», но в очень большом удалении, а при всплытии в 22.00 и горизонт, и воздух были абсолютно чисты.

Сейчас мы идем в Левантийское море, где будем заниматься поиском подводных лодок в течение целых 10 суток.

12 августа.

Весь день держим курс прямо на восток. К середине дня в 65 милях за правым траверзом оставили мыс Рас-эль-Хилаль и, таким образом, вошли в Левантийское море. К нашей досаде, почти никого не встретили, хотя были ориентированы, что именно в этом районе очень большой грузовой поток транспортов, и особенно танкеров, идущих к Суэцкому каналу и обратно. Видимо, коммуникация проходит южнее, ближе к африканскому побережью.

На сеансе связи в 14.00 наблюдали отдаленную работу радиолокатора «Нептуна». Наверно, американцы еще не оставили надежды напасть на наш след. Пускай летают, бьют моторесурс, изматывают летчиков. Еще два-три дня, и их пилоты скиснут, не выдержат напряжения. За тем мы сюда и пришли.

К 18.00 заняли район поиска, о чем донесли на берег условным сигналом и получили квитанцию через 9 минут. Идем вдоль берега острова Крит, правда, в 60 милях от него. На Крите основные аэродромы базовой патрульной авиации ВМС США, обслуживающие восточную часть Средиземного моря. Надо быть осторожнее при всплытиях. К концу суток прошли меридиан порта Тобрук, а я лично весь день ломал голову над тем, чтобы вывести формулу математического ожидания времени преследования в зависимости от величины интервала наблюдения и вероятности потерять цель при преследовании с этим интервалом. Ни черта не получается! Не такая это простая, как оказалось, штука. Перечитал имеющиеся в моем распоряжении книжки Е. С. Вентцель и И. Я. Динера.  {445}  Голова разболелась, но все равно ничего не получается. Досадно! Правда, у Елены Сергеевны в «Основах исследования операций», в главе о методах учета надежности технических устройств, набрел на интересное выражение среднего времени безотказной работы непосредственно через «надежность» элемента или через вероятность того, что данный элемент в определенных условиях будет безотказно работать в течение заданного времени.

Завтра попробую приспособить методы теории надежности к исследованию процесса преследования. Ох, чует мое сердце, что в этом простеньком интегральчике можно обнаружить «жемчужное зерно».

13 августа.

День сегодня абсолютно ничем не примечателен. Даже интересных пунктов на берегу, которые можно было бы помянуть в «записках», не нашлось. Впрочем, в теоретической области кое-что удалось сделать. Докумекал, сформулировал и записал формулу показателя эффективности преследования, выразив этот показатель через математическое ожидание времени преследования, зависящее от интервала, времени наблюдения и вероятности потери контакта в течение одного цикла.

Вчера бился, но ничего не мог придумать, пока сегодня не додумался до того, что, хотя речь идет о времени — величине непрерывной, процесс преследования с периодическим наблюдением — явление по сути своей дискретное. Так к нему и надо подходить и, следовательно, измерять время преследования не в часах, а в «единицах дискретности», иначе говоря, в циклах преследования. Здесь я доволен. Дело двигается помаленьку!

14 августа.

Ровно 30 суток, как мы во морях. Поднадоело! Тем более, что интересных эпизодов практически нет. Утюжим море поисковой скоростью 6 узлов, а американские ракетоносцы куда-то разбежались и попрятались. Неужели это следствие нашей «демонстрации силы» у борта «Кутузова»? Пусто, тихо и скучно.

Пользуясь этим и занимаясь исследованием влияния возможного противодействия противника на эффективность преследования, сумел представить ход событий в виде дискретных цепей Маркова, моделирующих процесс, и получить зависимость вероятности потери контакта за один цикл преследования в том случае, если противник противодействует ему огнем и маневром. Смотри-ка ты! Эдак действительно можно заложить основы теории эффективности преследования?

К исходу суток корабль достиг самой восточной точки нашего путешествия. Скоро повернем обратно на запад. За  {446}  правым траверзом остался Порт-Саид, справа по носу Тель-Авив, на левом траверзе остров Кипр, слева по носу Бейрут. До всех этих пунктов по 60—70 миль.

А море по-прежнему, к удивлению и досаде моей, пустынно.

15 августа.

Опять длинный и очень скучный день. Да к тому же и неудачный. Пробовал определить вероятность потери контакта с объектом при преследовании его двумя лодками, но с налету не получилось. Стал копать — трудно! Надо заставить себя думать. Думать! Думать, во что бы то ни стало! А думать, оказывается, не так просто. Лезет в голову какая-то посторонняя дрянь. Бросил работу, взял роман Мориса Дрюона «Узница Шато-Гайара». Почитал часик. Бросил роман, снова взялся за работу. Не идет! Пошел в центральный пост помахаться гантелями. Опять не получается думать. Так и потерял день. А лодка тем временем топает, теперь уже на запад, от Кипра к Криту. Там нам и придется ползать все десять суток поиска в этом дурацком Левантийском море.

16 августа.

Текут сальники забортной арматуры. Что за чертовщина! Течи сальников начинают принимать массовый и бедственный характер. Видимо, сказываются частые и весьма значительные перепады температуры очень теплых приповерхностных слоев и холодной глубинной воды. Лодка, как решето.

Сегодня пару часов возились с сальником кабельной трассы эхолота. Пришлось на перископной глубине надуть центральный отсек на 1 кг/см², вскрыть кабельную коробку и перебить сальниковую набивку. После снятия давления погрузились на 200 метров. Отремонтированный сальник держит, но совершенно неожиданно сильно потек сальник соседнего кабеля. Вода бьет фонтаном. Придется, наверно, снова надувать отсек. Экая досада!

17 августа.

Вчера пришлось заткнуть еще две дырки: ввод кабелей эхолота в третьем отсеке и ввод кабелей эхоледомера во втором. Пока вроде по этой дырявой части все нормально. Но самое интересное из того, что было сегодня, это встреча с «Хэддо» — американской многоцелевой атомной подводной лодкой типа «Трешер». Вот за ней-то мы и гонялись всю вторую половину дня.

События развивались так. В 13.50, как обычно, всплыли под перископ на сеанс связи и обнаружили шум винтов. Легли на пеленг, начали распознавание шума и маневрирование для определения элементов движения цели. Акустики классифицируют  {447}  контакт как шум работающей турбины. Подсчитали обороты — около 210. Турбинные транспорты, даже на полных ходах, имеют не более 160 оборотов в минуту. Следовательно — военный корабль.

В перископ наблюдаем идеально чистую поверхность, гладкое море, яркое солнце, а шум приближается. Пеленг на него меняется быстро, значит, цель недалеко, кабельтовых 40, не больше. Надводную цель уже давно увидели бы в перископ. Значит, лодка, быстроходная, атомная.

Объявили боевую тревогу, нырнули на глубину 200 м. В это же время мне доложили только что принятую радиограмму. В ней начальник штаба ЧФ сообщает, что сегодня ночью, около 3.00, в районе Большой Сирт отмечена радиоразведкой американская атомная лодка «Хэддо». Проложив вероятный путь этой «Хэддо» с 3.00 до текущего времени и нашего места, убеждаемся, что встреча вполне вероятна.

Определили курс американца 3 20° и скорость 13 узлов, когда, примерно в 14.51, вдруг заволновались акустики. Вместо четкого, ритмичного, хорошо пеленгуемого шума на наших экранах и в телефонах раздается какая-то белиберда: хлопки, аритмичные всплески, нечеткий бегающий, вернее, скачущий пеленг. Еще через минуту шум разделился на два. Один, по-прежнему сильный, но странный по звучанию, идет вправо. Другой слабенький, но очень похожий на то, что мы слышали раньше, потихоньку пошел влево. Все ясно! Американец нас услышал, поставил активную акустическую помеху, выпустив самоходный шумящий снаряд, а сам, маскируясь за шумами снаряда, пытается улепетнуть. Ну нет, старина, шалишь!

А шум лодки все слабеет. Пеленг резко бежит влево и затем замирает. «Хэддо» явно повернула на обратный курс. Акустики, казалось, впились ушами в свои телефоны, глазами в экраны, а руками в маховики и тумблеры своих станций.

Приказываю командиру начинать преследование. Пошли подскоком, увеличивая ход до 24 узлов, а на периоды прослушивания горизонта снижая его до 6 узлов. Самоходная шумилка американца хорошо прослушивалась в стороне около 30 минут, затем шум ее резко оборвался. Видимо, шумилка разрядила свои аккумуляторы и самоликвидировалась.

Лодка же топает курсом 140° и скоростью не менее 1 8 узлов. Гнаться за ней очень трудно. Слышно все хуже и хуже. «Хэддо» периодически меняет курс, идет зигзагом. Мы у нее за кормой, кабельтовых в 60. Дистанция постепенно увеличивается.

Однако надо же и доносить о факте обнаружения. Почти наверняка знаю, что при всплытии на перископную глубину потеряем контакт, но доносить-то все равно надо. Такое уж у нас боевое распоряжение, составленное людьми, понятия  {448}  не имеющими о том, что из себя представляет преследование с периодическим наблюдением.

В 17.06 всплыли, донесли и, конечно, потеряли контакт. Потом для очистки совести побегали еще пару часов, но все напрасно. Пришлось опять всплывать и доносить о потере контакта.

Ну, а теперь надо держать ухо востро. Ведь «Хэддо» поставила помеху и ушла прямо противоположным курсом. Значит, она нас обнаружила. Значит, не только нам, но и ей удалось выявить район нашего патрулирования. Она может вызвать сюда противолодочные силы, да и сама будет здесь пастись, по всей вероятности. Ну что ж, постараемся перехитрить супостата!

19 августа.

Перехитрять никого не пришлось. Двое суток, как море бесшумно и пустынно, а мы снова боремся с течами по сальникам забортных вводов кабелей. Насобачились перебивать сальники без поддува отсеков даже на глубинах до 40 метров. Молодцы трюмные во главе с командиром дивизиона живучести, симпатичнейшим инженер-капитаном 3-го ранга Юрием Комовым.

Главное же событие дня — это радиограмма, в которой сообщается, что вторая встреча и стоянка у плавбазы в заливе Большой Сирт отменена. Неужели черноморское начальство убоялось очередной встречи с «Хэддо»?

Вместо этого нам задан новый район (у южного побережья Италии в Ионическом море), который ранее планом похода не предусматривался, и в котором с 24 по 28 августа нам предлагается осуществить поиск подводных ракетоносцев США, после чего следовать на выход из Средиземного моря.

После ужина мы с командиром, сидя у него в каюте, мирно перекидывались костяшками «в кошу», как вдруг спокойную тишину отсека прорезали отрывистые звонки аварийной тревоги.

— Пожар в 7-м отсеке! Горит станция правого гребного электродвигателя!

Разумеется, мы тут же пулей вылетели в центральный пост, где вахта уже осуществляет обычные команды, доклады, первичные мероприятия по борьбе с пожаром. Видим по приборам, как разряжаются баллоны системы пожаротушения.

— Пламя сбито!

— Задымленность небольшая!

— Пожар потушен!

— Пострадавших нет! — хрипит периодически динамик громкоговорящей связи с 7-м отсеком.

Леонов тигром ходит по центральному посту. Вижу, как ему хочется разразиться тирадой отборнейших военно-морских «терминов». Однако при мне не решается.  {449} 

Убежал в 7-й отсек разбираться взмыленный инженер-механик Алексей Иванов. Через пять минут из 7-го последовал его доклад о том, что повреждения на станции правого гребного незначительные. Два сгоревших контакта могут быть восстановлены за 3—4 часа. Три длинных звонка и команда: «Отбой аварийной тревоги!» снимают всеобщее напряжение.

Через полчаса Иванов совместно с командиром электротехнического дивизиона Виктором Нечипуренко, понуря голову, уже докладывал о причинах и последствиях пожара. Главная причина — плохая обученность, разгильдяйство и растерянность электриков, стоящих на станциях управления гребными электродвигателями. Конфуз! До самой полуночи разбирался я с этим безобразным случаем, лазая вместе с механиками по всем шкафам и щитам электрооборудования. Второй пожар на корабле за месяц похода! Не многовато ли подобных «досадных треволнений»?

Зловредный ксенон

21 августа 1965 г.

Вчера утром, находясь у восточной кромки района поиска Левантийского моря, повернули на запад и двинулись в сторону Ионического моря или, если смотреть на вещи более широко, начали движение в общем направлении — «домой». А я с ужасом обнаруживаю, что писать нечего. Сутки прошли в монотонном движении без происшествий, без обнаружений кого-либо, без радиограмм, даже без качки. Ох, до чего противная штука эта монотонность. Осточертело это подводное плавание! Хуже не придумаешь! Да еще и с расчетом вероятности потери цели при преследовании одного объекта несколькими лодками ничего не получается. Бьюсь уже целую неделю над этой проблемой. Зашлаковались мозги. Отравились избытком информации, как реактор — ксеноном. Есть такое явление в физике реакторов. О нем увлеченно говорил в Обнинске майор Дорогань, доказывая, что для достижения разо-травления надо снижать мощность. Вот и мне надо бы забросить на время свои изыскания, а то ум за разум зайдет.

22 августа.

Наконец сегодня мы окончательно «добили» четвертый район поиска в Левантийском море и вот уже несколько часов топаем по направлению к южной оконечности «Итальянского сапога». По-видимому, американских ракетоносцев в Левантийском море нет. Встреча 17 августа с «Хэддо» не в счет,  {450}  поскольку это многоцелевая лодка, и прибыла она в наш район, по всей вероятности, для того, чтобы нас же и разыскать. Посмотрим теперь, что делается в Ионическом море.

23 августа.

Весь день шли на северо-запад, имея справа по борту полуостров Пелопонес. В 23.15 донесли о занятии последнего (пятого) района разведки и начали поиск. А я что-то себя отвратительно чувствую. Во-первых, морально: не идет работа, ну, хоть плачь! А, во-вторых, и физически: апатия, озноб, по-моему, даже и температура есть. Еще одно «досадное треволнение», что ли? И к врачу обращаться как-то неудобно. Ну, да ладно, перетерплю. В дневной сеанс получили сообщение о том, что радиоразведкой перехвачено место «Хэддо». Она уже в Тирренском море. Быстро мотается.

Американские авианосцы продолжают боевую подготовку западнее Сардинии. Две американские дизельные лодки в Атлантике обнаружили и сопровождали на подходах к Гибралтарскому проливу нашу полярнинскую дизельную лодку «Б-98». Ну и влетит же этому командиру по возвращении!

24 августа.

Ровно 40 суток мы в море. Итоги подводить, конечно, рано. Думаю, что мы их подведем после выхода из Средиземного. А пока продолжаем свой поиск. И ничего не находим. Зато у меня сегодня плодотворнейший день. Как говорится, «пошло»! Неделя творческого бездействия вдруг вылилась массой интереснейших «открытий». Собственно говоря, удалось в принципе решить вопрос с количественной оценкой преследования одного объекта несколькими лодками. Удалось, наконец-то, уразуметь и обосновать формулу. Теперь дело пойдет! Надо нажимать и во что бы то ни стало закончить рукопись к моменту возвращения в базу. Пусть хоть эта запись меня подстегивает и дисциплинирует.

25 августа.

Не тут-то было! «Дело пойдет». Ни черта не идет. Наоборот, все еще больше осложнилось. Запутываюсь или, критикуя себя беспощадно, докапываюсь до самой сути процесса преследования. По морской части все тихо и благополучно, если не считать, что сегодня утром подскочила газовая и аэрозольная активность в реакторном и смежных отсеках. Только этого мне как раз и не хватало!

Концентрация радиоактивных газов в воздухе реакторного отсека в пять раз превышает предельно допустимый уровень. Это не так уж опасно, но вывести людей, запретить проход через реакторный отсек и сообщение с кормовыми отсеками все же пришлось.  {451} 

Самое неприятное то, что причина появления активности не найдена и не устранена. Хорошо, если это случайный выброс газов в результате нарушения вакуумирования рабочих камер реакторов. Если же неплотность контура сплава — то гораздо хуже.

— Смотреть в оба! — грозно рычит Леонов на начальника химической службы лейтенанта Вадима Донченко.

Борьбу с активностью вели общим вакуумированием реакторного отсека с периодическим добавлением туда чистого воздуха из баллонов высокого давления. К вечеру концентрацию активных газов удалось сбить до 1.5 предельно допустимых уровней. Разрешили проход через реакторный отсек методом шлюзования. Поиск «дырки» так и не дал результатов. Будем наблюдать дальше и держать ухо востро.

27 августа.

Несмотря на все «досадные треволнения», настроение в экипаже не падает, о чем свидетельствует очередной образец внутрикорабельного фольклора. Сегодня командиру дивизиона живучести инженер-капитану 3-го ранга Юрию Васильевичу Комову исполнилось 30 лет. Местные юмористы не могли не откликнуться на столь замечательное событие, и под рубрикой «Пульт улыбается» в центральном посту появился красочно оформленный лист с «перлами» коллективного творчества:

Затем следует весьма удачный дружеский шарж на улыбающуюся комовскую физиономию и в заключение стишок:

28 августа.

С утра последний раз произвели контрольные замеры и убедились, что радиоактивная обстановка в реакторном отсеке пришла в полную норму. Таким образом, происшедший позавчера выброс газов будем считать явлением случайным. Где-то,  {452}  кто-то прохлопал ушами при вакуумировании или при выравнивании давления. Это хотя и неприятно, но «не смертельно». Гораздо хуже было бы, если бы обнаружили поломки арматуры или нарушения плотности первого контура.

К 22 часам в 16 милях по правому траверзу мы оставили огни острова Мальта. Все неумолимо идет к своему концу. Невольно хочется перефразировать Маяковского на свой «средиземноморский лад»: «Так и жизнь пройдет, как прошли Мальтийские острова!»

К полудню следующих суток мы благополучно миновали траверз острова Пантеллерия, оставив его в 3 милях слева, и тем самым втянулись в Тунисский пролив, среди банок и мелей которого топаем в настоящее время. Еще три дня, и мы в Атлантике.

30 августа.

Тунисский пролив пройден благополучно, без приключений. К концу дня, обогнув Сардинию, вышли в Иберийское море. Жизнь в лодке идет своим чередом. Всем порядочно надоело однообразие обстановки, одни и те же рожи, одни и те же книги, одни и те же фильмы, одни и те же разговоры. В сеансы связи продолжает поступать разведывательная информация о характере деятельности авианосных сил 6-го флота ВМС США, но она уже мало интересует, поскольку все авианосцы в других районах, а нам отклоняться от своего маршрута нельзя. Главнейшая задача теперь — добраться в базу так же благополучно, как и плавалось до сих пор, без «досадных треволнений».

Иберийское море встретило сильным потоком торговых судов. Пожалуй, нигде мы их так много не видели. Постоянно на слышимости 1—2 шума. Впрочем, это и неудивительно. Ведь мы идем под главной дорогой к Гибралтару. А это основная артерия, по которой ближневосточная нефть поступает в Европу и Америку.

Идем медленно, средней скоростью 8 узлов. Продолжаем поиск. Сегодня слышали нечто, похожее на шумы атомной лодки, однако полной уверенности нет. Трудное это дело — искать подводные лодки, на то ведь они и подводные. Гибралтар рассчитываем пройти в ночь со 2 на 3 сентября.

1 сентября.

Хотелось поставить восклицательный знак после того, как написал дату. Уже 1 сентября! Уже кончилось лето у нас в Заполярье, а когда уходили, то оно там еще и не проявляло себя как следует. Уже начались занятия в школах, вузах, академиях. Сегодня и мои ребята пойдут в свой последний школьный класс. А я все еще плаваю, черт возьми!

Утром прошли траверз города Алжир в 25 милях к северу от него, и к исходу суток миновали город Оран, тем самым войдя  {453}  в Альбораново море — этот аппендикс Средиземноморья. Завтра вечером пройдем Гибралтар. Средиземноморская эпопея заканчивается. А вот мои корпения в теоретической области никак не могут закончиться. Правда, за три последних дня получен определенный результат. Найдено решение задачи об эффективности преследования соединения кораблей несколькими, самостоятельно действующими подводными лодками с учетом противодействия преследованию со стороны противолодочных сил соединения. Правда, формула вероятности потери контакта при этом имеет несколько замысловатый вид, и развернуть ее для расчета при достаточно большом количестве лодок не так-то просто: стола не хватит. Зато общность! Надо подумать о машинной методике решения подобной задачи.

2 сентября.

Альбораново море миновали спокойно, несмотря на множество встречных и попутных судов. К вечеру, с наступлением сумерек, всплыли на перископную глубину в 22 милях от входа в Гибралтарский пролив.

По вершинам гор Энсинетас и Реалес на испанском побережье, а также по маякам Колабурас и Эстепона определили место. Быстро стемнело. Мы снова ушли на глубину и устремились ко входу в пролив.

3 сентября.

Через час по полуночи всплыли под перископ для последнего определения места. Картина красивейшая. Луна хорошо освещает берег. Впереди, всего в 60 кабельтовых, огни города и крепости Гибралтар. Город сияет огнями. Вокруг нас, в удалении от 50 до 20 кабельтовых, наблюдаем много судов, следующих в пролив и из пролива.

Для того чтобы взять пеленга на маяки мысов Европа и Ольмина, а также на кроваво-красный световой аэромаяк, расположенный на самой вершине Гибралтарского утеса, потребовалось не более минуты. После чего перископ снова пошел вниз, а лодка нырнула на 150-метровую глубину. Обе турбины запели на 300 оборотах, и мы со скоростью 16 узлов устремились в дыру, именуемую Гибралтарским проливом.

— Прощай, Средиземноморье! Прощайте, буржуи! Мы свое дело сделали!

К четырем часам утра мыс Спартель остался за левым траверзом, а в 6.00 мы уже всплыли для сеанса связи в Атлантическом океане вне видимости берегов.

4 сентября.

Сегодняшние пятидесятые сутки похода мы встретили на траверзе Лиссабона, а проводили на траверзе Эль-Ферроля. Осталось 10 суток пути. Однако эти десять суток могут и  {454}  подзатянуться. Вот уж не думал, что мне на практике, а не в конспектах лекций Дороганя придется встретиться с «ксено-новым отравлением». Однако дело обстоит именно так. Уникальные реакторы нашей лодки, запущенные 5 лет тому назад, сразу после ее постройки, не могут быть остановлены. Они должны работать непрерывно, чтобы не замерз жидкий металл. За эти 5 лет ядерное топливо выгорело почти полностью, и запас реактивности левого реактора иссяк.

Сегодня утром компенсирующие стержни пришлось окончательно и полностью вывести из активной зоны. Правда, реактор еще некоторое время может работать, поскольку сейчас он «отравлен» ксеноном. Если снизить мощность, то наступит «разотравление», за счет которого высвободится некоторый запас реактивности. Однако снизить мощность реактора -^ это значит уменьшить скорость лодки, а это в свою очередь приведет к увеличению времени, необходимого для возвращения в базу.

Так пришлось и поступить, снизили мощность на левом борту, реактор вошел в режим «разотравления», за счет которого все еще функционирует на 35% мощности.

Правый реактор пока не иссяк, однако и его хватит суток на 5—6. Так и будем мы топать к базе все медленнее и медленнее. Однако дотопаем.

5 сентября.

К исходу суток прошли траверз Бреста и, таким образом, оказались на параллели Английского канала. Идем пока! Зловредный ксенон, распадаясь, отдает по частицам заграбастанный им, было, запас реактивности. Делаем по 14 узлов. От графика перехода не отстаем. Личный состав начал усиленную подготовку к возвращению в базу. В отсеках идет чистка-драй-ка. Офицеры корпят над отчетами, стараясь закончить всю работу до прихода в базу. Ведь там их ждет подмена вторым экипажем и отпуск. Долгожданный, желанный, длинный и приятнейший отрезок времени этот отпуск.

А меня что ждет? Брюзжание начальников? И отпуск под Новый год, который придется полностью потратить на окончательное оформление теории эффективности преследования.

На поверхности океан начинает хмуриться. Волна баллов на пять. Иногда на перископной глубине так тряхнет корабль, что невольно начинаешь беспокоиться за целость ограждения мостика. Однако подобные острые ощущения только 3 раза в сутки по 30 минут каждый раз. Остальное время глубина 150 метров, а это значит — мертвый покой.

6 сентября.

От траверза Бреста мимо банки Поркьюпайн до траверза ирландского порта Слайго — вот основное содержание  {455}  перехода сегодняшних суток. Левый реактор продолжает работать в режиме «разотравления», благодаря чему мы все еще делаем по 14 узлов. Когда иссякнет «подкожный» запас реактивности, никто точно сказать не.может, поскольку количество ксенона, отравившего активную зону, — величина случайная. Следовательно, случайной величиной (безусловно, имеющей математическое ожидание, дисперсию, начальные и центральные моменты) является и период разотравления, и глубина отравления, и величина дополнительно высвобождающейся реактивности. Пессимисты полагают, что реактор проработает максимум сутки. Следовательно, завтра придется левый реактор останавливать и идти только на правом, который также дня через 4 полностью израсходует запас реактивности и сможет работать на пониженной мощности за счет разотравления. В этом случае мы сможем иметь ход не более 8 узлов, а следовательно, придем в базу не ранее 1 8 сентября.

Однако есть и оптимисты. Эти считают, что ксенона в зоне накопилось много и, следовательно, мы до самой базы так и будем чесать по 14 узлов, а это значит, что придем 14 сентября. Вот уж никогда не думал, что мне на практике придется встретиться с проблемами эксплуатации реакторов в конце кампании, в условиях их ксенонового отравления, о котором так подробно и вдохновенно, но с формулами на доске рассказывал нам майор Дорогань на занятиях по физике реактора в симпатичном городке Обнинске.

7 сентября.

Поздно ночью получили радиограмму начальника штаба Северного флота о том, что в районе Фарерско-Исландского прохода суда Соединенных Штатов (гидрографические «Сан Пабло» и «Велкор»; кабельные «Нептун» и «Тор»; опытовые «Фдаер», «Перигрин» и «Гиббс»; спасательные «Гринго» и «Пэ-паго»; сторожевые корабли «Корти» и «Кромвель», а также танкер «Таллуах») осуществляют установку стационарной системы дальнего подводного гидроакустического наблюдения. Суда производят подводные взрывы малыми зарядами и налаживают звукоподводную связь.

Командующий флотом приказал нам произвести разведку деятельности указанных сил. Установить характер и назначение взрывных работ и звукоподводной связи. Все записать на магнитофон. Установить возможное участие в работах подводных лодок США. Вот так! Все бы это хорошо, если бы не аховое положение с энергозапасом. Посмотрим до завтра. Вероятно, придется доносить о невозможности выполнения задачи. А это плохо! Кроме того, угнетает осознание факта, что мои мозги тоже, по-видимому, отравлены, но не ксеноном,  {456}  а избытком мыслей и недостатком информации. Надо снижать мощность изысканий в области количественного анализа тактики преследования. Самое верное средство — забросить работу. А потом хорошо бы посмотреть на нее со стороны, чужими глазами, непредвзято и скептически, но обязательно с юмором. Одним словом, надо ввести собственные мозги в режим «разотравления».

По такому случаю смахнул со стола все свои расчеты, засунул их в объемистые папки, отправил на полку толстенный том «Исследование операций» Исая Яковлевича Динера и потянул оттуда наугад первую же подвернувшуюся книжицу — «Прикосновение Мидаса» Яна Керью. Плюхнувшись на узкий диванчик каюты, задрав ноги к подволоку и положив их на отсечную переборку, я послушал с минуту, как шелестит вода за стальной обшивкой прочного корпуса и углубился в чтение. Но режим духовного «разотравления» продолжался недолго: подводную тишину разрезали короткие звонки аварийной тревоги, мгновенно подкинувшие меня с узкого диванчика и вышвырнувшие в центральный пост.

— Пожар в 6-м отсеке! Горит масло в трюме! Проклятье! Еще один пожар, а 6-й отсек — это ведь отсек

главных турбин! К счастью, ликвидация пожара с.помощью все того же пеногенератора заняла всего 3 минуты. Трюм 6-го отсека в считанные десятки секунд был залит углекислотной, пламягасящей пеной, а затем не спеша промыт и осушен. Пострадавших нет. Источник возгорания — все та же злосчастная «регенерация». Крошки регенеративного вещества в результате недостаточного внимания вахты при перезарядке устройств сильной тягой вентиляторов кондиционирования были задуты в трюм. Контакт с турбинным маслом, частенько загрязняющий трюм, огонь, дым, пожар!

— Третий случай за поход! Это уж действительно ни в какие ворота не лезет. «Драть нещадно вахту за малейшие упущения в обращении со средствами регенерации воздуха», — под таким лозунгом прошел, собственно говоря, остаток сегодняшних суток и начало следующих. Особенно досталось боевой смене, возглавляемой помощником командира капитан-лейтенантом Геннадием Фытовым. Но ничего не поделаешь — такая уж она, наша подводная служба.

— Вот тебе и «Прикосновение Мидаса». Чуть, было, не показал мне ослиные уши этот фригийский царь, зато «разо-травление мозгов» больше не потребуется — разотравились полностью!

8 сентября.

Левый реактор пришлось все-таки исключить из работы энергетической установки, выведя его на уровень мощности  {457}  6%, необходимый только для самоподогрева и поддержания сплава в жидком состоянии. Зато разотравление на нем пошло бурными темпами. Дня через три мы с этого реактора опять сможем снять до 40% мощности. А пока топаем только на правом реакторе, снизив скорость до 12 узлов.

Рано утром получили разведсводку с местами опытовых судов на Фарерско-Исландском пороге. Однако до них еще далеко, почти целые сутки хода, а я после вчерашнего пожара валяюсь с грелкой. Опять боли в нижней части живота и в районе «четвертого позвонка». Приятного мало. Моя, по всей вероятности, «атония кишечника» обостряется каждую авто-номку. Удивляет только, что прихватило лишь на 54-е сутки. В прошлом году я уже на 20-е сутки глотал новокаин. А здесь — 54. Прогресс!

9 сентября.

Наверху шторм. Уже на утреннем всплытии почувствовал, что это тебе не Средиземное море, а Атлантика. Волна баллов на шесть. На перископной глубине лодка удерживается с трудом, ее выбрасывает на поверхность, бьет волной. Бортовая и килевая качка незначительны, но вертикальные ускорения велики. Сосет под ложечкой.

На дневном всплытии было несколько таких мощных ударов волной по ограждению рубки, что лодку трясло. Вибрировал прочный корпус. Самое неприятное в сильный шторм — плавать на перископной глубине. По опыту дизельных лодок знаю, что именно на перископной глубине порою отрывает огромные листы стали с легкого корпуса, выворачивает кнехты, ограждения, лючки, срывает двери, бьет вдребезги герметические колпаки огней. Не обошлось, видимо, без поломок и на этот раз. Всплывем — посмотрим!

Наверно, из-за шторма все американцы разбежались с Фарерского порога. В такую волну не то что прокладкой кабелей заниматься, а просто плавать не сладко. Во всяком случае вблизи нашего маршрута мы никого не встретили и взрывных сигналов не слышали. К 20 часам покинули район разведки, а к 22.00 пересекли северный полярный круг и, закончив, таким образом, форсирование Фарерского рубежа, вышли из Атлантического океана в Норвежское море, о чем и донесли начальству.

Состояние левого реактора перестало беспокоить. Он «отстоялся», «отдохнул», одним словом, почти полностью разо-травился и готов к работе. Видимо, завтра мы введем его в действие. До базы осталось всего четверо суток пути и, что бы ни выкидывали капризные атомы ксенона, мы в любом случае будем иметь скорость не менее 15 узлов. Оптимисты оказались правы. Они всегда правы! А вот мой собственный  {458}  реактор, то бишь помещение, где сгорает топливо, дающее энергию всему организму, иными словами, мое собственное пузо продолжает безобразничать. Болит, сволочь! Весь вчерашний и сегодняшний день просидел, скрючившись и перекладывая грелку со спины на живот и обратно. Такое впечатление, что в кишки мне понабивали камней.

Несмотря на все огорчения, кажется, сумел вывести формулы наряда (необходимого количества) подводных лодок для преследования одного объекта с заданной эффективностью. Правда, эти формулы пока не учитывают возможного противодействия при преследовании. Наряд лодок с учетом противодействия — это следующий и последний вопрос всего моего «трактата». А наш пароход, преодолев за сутки расстояние в 740 километров, вышел на параллель 73° 5-й северной широты и устремился точно на восток.

11 сентября.

Последние дни перед приходом в базу тянутся неимоверно долго. Во-первых, потому, что скорее бы уж прийти, раз все задачи выполнены, и единственная задача теперь — благополучно добраться домой. А во-вторых, потому, что мой ливер не перестает барахлить, и это действует угнетающе.

«Вперед! Домой!» — эти два слова очень часто звучат в разговорах любого члена экипажа. Я же на эту тему могу разговаривать только сам с собой. Мне нельзя. Я должен быть самым «выдержанным».

Сутки шли на восток и в самом конце, пройдя траверз острова Медвежий, вошли в Баренцево море, где я решил, что пора подвести итоги всему сделанному мной лично в этом походе. Для поднятия собственного духа разложил перед собой папки с материалами по «Количественному анализу тактики преследования» и начал писать. Я ставил перед собой две задачи: рационально организовать преследование и, во-вторых, предсказать ожидаемый успех (эффективность) преследования в условиях, включающих элемент случайности, неопределенности и противоборства. В ходе этой работы удалось дать определение преследованию, как новому способу тактических действий атомных подводных лодок, очертить круг задач, для решения которых может осуществляться преследование, предложить и обосновать основные понятия и термины, произвести декомпозицию «решения на преследование», определить элементы этого решения и разработать методики их количественной оценки, построить пригодные для практики комбинированные номограммы для расчетов на преследование в различных кинематических ситуациях с целью наведения и целеуказания ударным силам флота, разработать новую группу задач тактического маневрирования, необходимость которых  {459}  вытекает из сущности преследования. Но, пожалуй, самое главное — это практические рекомендации как командирам атомных подводных лодок, выполняющим задачу преследования, так и штабам, организующим и управляющим их действиями.

Модель процесса преследования и соответствующие ей частные методики расчетов являются, на мой взгляд, новым результатом в теории слежения, применимым не только для подводных лодок, но и других сил, ведущих слежение с периодическим наблюдением.

Весь ход произведенного исследования позволяет утверждать, что возможность и эффективность длительного преследования соединения надводных кораблей атомной подводной лодкой зависит не столько от максимальной скорости лодкой, сколько от той скорости, на которой она способна применять свои средства наблюдения.

Если мы хотим, чтобы наши атомные подводные лодки были способны преследовать любого противника, то уже при их проектировании и строительстве необходимо стремиться не только к увеличению их скорости и дальности действия средств наблюдения, но и к устранению зависимости этой дальности от скорости лодки.

До тех пор, пока эта зависимость существует, процесс преследования с периодическим наблюдением будет оставаться одной из наиболее сложных задач, когда-либо возникавших в истории тактики подводных лодок. В этих условиях особенно важно, чтобы командиры лодок не только выполняли упомянутые «рекомендации», но и глубоко понимали сущность явлений, присущих преследованию, владели способами количественного анализа этого процесса.

12 сентября.

Наш поход заканчивается. Завтра мы будем в базе. До самого последнего времени у меня не было ясности по вопросу о том, куда возвращаться. В Гремиху — к месту постоянного базирования этого корабля, или в Лицу — пункт, из которого мы начали свой поход?

Сегодня утром получили радио начальника штаба флота с приказанием следовать в Западную Лицу. Произвели расчет и решили, что будем окончательно всплывать на подходах к Мотовскому заливу 13 сентября в 17.00, о чем и донесли командованию. И скорости, и запаса реактивности у нас хватает. Все должно быть нормально.

К исходу суток вышли в точку № 3 нашего маршрута и, повернув на юг, двинулись к побережью Кольского полуострова с расчетом подойти к берегу в районе Териберского маяка, точно определить место, после чего следовать в Мо-товский залив, где и всплыть в точке «Б» фарватера № 1.

13 сентября.

Все! К полудню мы были уже у берегов Кольского полуострова, на дальности радиолокационного определения места. В перископ видны только свинцовые волны да низкие тучи по всему горизонту. Однако на экране локатора, как на ладони, обозначается Териберский мыс, остров Олений и восточная оконечность острова Кильдин. Три дистанции и три пеленга дают достаточно точное место.

Мы в своих водах, у своих берегов! Можно ворочать на курс 270 и идти прямехонько в Мотовский залив — в точку, намеченную для всплытия. Позади треволнения Гибралтара и коварные отмели Тунисского пролива, молниеносный бросок под группу «Альфа» и взаимное маневрирование с атомной субмариной «Хэддо», два американских фрегата и три иностранные подводные лодки, более 700 попутных и встречных коммерческих судов, незабываемая синяя средиземноморская вода и теплые улыбки черноморских друзей на борту «Михаила Кутузова», три пожара и выброс активности, текущие сальники и зловредный ксенон, погоревший Гунченко и оперированный Ганжа, первозданная прелесть подводных «хохм» и невозмутимая стойкость леоновского экипажа, наконец, мои собственные умственные и физические страдания.

Поход окончен! Следующую запись я сделаю дома, на твердой земле, а сейчас уже некогда. За кормой остались 15 000 миль и частичка моей жизни!

Командир командиров

Радость возвращения в базу несколько омрачило то обстоятельство, что подводную лодку «К-27» в Западной Лице никто, по-видимому, не ждал, а встречу организовала только дежурная служба, принявшая швартовые концы. Правда, через полчаса на причале появился начальник штаба флотилии капитан 1-го ранга В. Кичев, но и он, несмотря на старую дружбу, лишь кисло улыбнулся и пробурчал нечто невнятное о непорядках с хранением секретных документов в штабе моей «крылатой» дивизии.

— Тут без тебя твой Николай Федорович успел контр-адмиральское звание получить и потому заниматься штабными «мелочами» ему не досуг, — добавил Кичев, — так что кончай-ка ты, Аркадий, возиться с этим «крокодилом» и приступай поскорее к своим прямым обязанностям начальника штаба.

Закончив таким образом «встречу», Василий Григорьевич убыл восвояси, а я приказал Леонову построить на причале  {461}  две боевые смены, поблагодарил подводников за дружную работу, пожелал успехов и дальнейшего счастливого плавания, выразил уверенность, что дома, в Гремихе, их ожидает не только торжественная встреча и традиционный поросенок, но жены, дети и друзья.

Попрощавшись с экипажем, я потихоньку поплелся на ПКЗ, где сверкающий новеньким золотом контр-адмиральских погон Николай Федорович Рензаев, казалось, не удивившись моему появлению, серьезно и даже мрачновато рассказал о том, что пока я болтался по Средиземному морю, комплектование нашей дивизии новыми кораблями закончилось, и что в Малой Лопатке сформирована «конкурирующая» 7-я дивизия, которую возглавил недавний выпускник Академии Генштаба контр-адмирал Николай Соколов. Поведал о том, что командир моей бывшей «горбатой» дивизии В. С. Шаповалов, ушедший вместе с кораблями к новому месту базирования в Сайда-Губу, также удостоен контр-адмиральского звания и к тому же зачислен слушателем Академии Генерального штаба, куда и убыл незадолго до моего возвращения из похода.

— Отдохни пару деньков дома и... за дело! Штаб давно по тебе плачет, — усмехнулся Рензаев, заканчивая разговор. — Я еще в отпуске не был, так что и ты раньше декабря не рассчитывай.

Через пару дней «К-27», разгрузив оружие, потихоньку ушла в свою Гремиху, а я с удивлением обнаружил, что никто не требует с меня не только отчета о первом в истории флота походе атомной лодки' на Средиземном море, но даже не интересуется личными впечатлениями и обстоятельствами плавания. Единственной реакцией было заявление командующего флотилией Сорокина, сделанное хоть и в шутку, но громогласно и прилюдно:

— Михайловскому в этом году отпуск можно не предоставлять, засчитаем ему вместо отпуска срок двухмесячного пребывания на Средиземном море, он и будет доволен.

Улыбаясь вместе с окружающими, делая вид, что понимаю шутку, я тем не менее с горечью думал о том, что подобного невнимания, пусть не ко мне лично, но к серьезному и интереснейшему походу атомохода, мои прежние командиры А. И. Петелин и В. С. Шаповалов не допустили бы.

Впрочем, вскоре стало заметно, что флотилия готовится к какому-то новому и очень серьезному мероприятию. «Вокруг „шарика”­­­ под водой махнуть собирается Анатолий Иванович», — шепотом говорили друзья из числа флагманских специалистов флотилии.

Тем лучше, значит начальству некогда. На том и успокоился, тем более что лодки для предполагаемой «кругосветки» готовили из состава «дружеской» и «конкурирующей»  {462}  дивизии, а наша «крылатая» оставалась вне сферы этой суматохи.

В декабре все же удалось получить отпуск, но потратить его, как и в прошлом году, решил без выезда из Западной Лицы для окончательного оформления диссертации, написанной под водой. Делать это было нетрудно, поскольку в штабе уже сложилось хоть и не штатное, но вполне приличное машинописно-чертежное бюро, находящееся под моим личным контролем. К тому же очень приятно было встречать Новый 1966 год в кругу семьи.

Вскоре отряд Сорокина ушел в море, и мы с Рензаевым принялись без помех крутить боевую подготовку на всех 8 лодках и 4 вторых экипажах дивизии. Николай Федорович в основном взвалил на себя прием курсовых задач и руководство торпедной подготовкой. Юрий Сысоев «вывозил» отдельные экипажи в море, на подготовку одиночного корабля. Владимир Подольский держал чуть не на точке кипения высокий морально-политический настрой подводников. Ну а мне досталось непродолжительное во времени, но весьма трудоемкое и ответственное руководство ракетными стрельбами.

Для того чтобы организовать учебную стрельбу всего лишь одной крылатой ракетой в инертном снаряжении, иначе говоря, с: песочком вместо взрывчатого вещества в боевой части, нужно предусмотреть многочисленные меры безопасности и проделать огромную работу. Заблаговременно выбрать место для мишенной и огневой позиций, с расстоянием между ними около 200 километров, так чтобы трасса полета ракеты находилась, по возможности, вдали от районов интенсивного судоходства и рыболовства. Район стрельбы надо объявить запретным для плавания всех кораблей, судов и полетов самолетов. Затем следует проверить и допустить подводную лодку к стрельбе, а также подготовить проект приказа командующего флотом о ее проведении.

Согласно приказу, на руководителя стрельбы возлагается ответственность за все, что происходит или может произойти в районе стрельбы, но в его распоряжение выделяется достаточное количество сил и средств охраны района, постановки мишенной позиции, воздушной разведки и наблюдения, а так-. же надводный корабль с надежными средствами связи и вертолетом для размещения руководителя и его походного штаба.

Отряд вспомогательных судов заблаговременно устанавливает позицию из нескольких морских мишеней, представляющих собой огромные баржи с высокими мачтами и металлической сеткой между ними. Поставив позицию, суда уходят под берег и укрываются в близлежащих бухтах.

В день стрельбы корабли отряда охраны прочесывают район, а затем занимают свои места по его периметру. В  {463}  воздух поднимаются самолеты разведки и целеуказания. Стреляющая лодка и корабль-контролер с походным штабом на борту к назначенному времени выходят на огневую позицию, где лодка погружается, маневрирует под водой в готовности принять целеуказание от самолетов и поддерживает звукопод-водную связь с руководителем стрельбы.

Убедившись, что все силы на своих местах, район стрельбы чист от посторонних судов и самолетов, целеуказание принято и понято правильно, руководитель поднимает в воздух вертолет и разрешает стрельбу. Это самый ответственный момент. Дальнейшие события обратного хода, как правило, не имеют.

Получив разрешение, подводная лодка ложится на боевой курс и производит на глубине предстартовую подготовку, а в нужный момент продувает балласт и, словно огромный черный кит, всегда неожиданно всплывает на поверхность, поднимая при этом стрельбовые контейнеры.

Округу оглашает свистящий рев маршевого двигателя. Затем подрыв стартовых агрегатов, окутывающий лодку клубами белого дыма и пара, сквозь которые ракета стремительно уходит на траекторию. Вертолет, круто накренившись, устремляется вслед за ней. А тем временем подводники, развернув антенну в боевое положение, управляют полетом ракеты и выбирают цель. Затем, после перевода визира в режим самонаведения, подводная лодка за несколько десятков секунд снова уходит на глубину.

Море пустынно и безмятежно, как будто и не было только что свиста и грохота, черного блестящего борта субмарины и белого пара из газоотбойников, заливаемых крутой волной. Тем не менее все команды, донесения и действия участвующих кораблей, самолетов и особенно стреляющей подводной лодки тщательно записаны и сфотографированы специальными группами, расположенными на борту корабля-контролера и на вертолете. С разрешения руководителя стрельбы лодка уходит по своему плану, а корабль-контролер еще пять-шесть часов полным ходом несется к мишенной позиции, чтобы, не полагаясь полностью на донесения вертолета, лично убедиться и сфотографировать результаты попадания ракеты в сетку или корпус главной мишени.

Все только что описанное мною может существенно осложняться при стрельбе залпом нескольких ракет или группой подводных лодок, а также погодой, условиями освещенности, видимости и действиями сил разведки вероятного противника. Его новые самолеты типа «Орион» или надоевший разведывательный корабль «Мареата», хоть на почтительном расстоянии, но частенько пасутся в море при проведении стрельб.

Штаб флота обычно не скупится, выделяя в качестве корабля-контролера для руководства стрельбами самые  {464}  современные большие противолодочные корабли, а неизменные специалисты Лев Антохин, Борис Босов и Николай Попадьин составляют основу дружного, работоспособного и очень надежного походного штаба. Поэтому мне нравится выходить в море на стрельбы, тем более что все они, к величайшему восторгу стреляющих, заканчиваются неотразимыми прямыми попаданиями в мишени.

К концу марта я уже «пальнул» таким образом несколько раз, когда на флотилию пришло приятное известие о том, что первому командиру «К-2 7» Ивану Гуляеву за освоение этого уникального корабля присвоено звание Героя Советского Союза. Второй командир Павел Леонов, с которым вместе сиживали на крышках жидкометаллических реакторов и ползали под авианосной группой «Альфа» в пучинах Средиземного моря, удостоен ордена Ленина. Старпом Геннадий Умрихин, замполит Владимир Анисов, механик Алексей Иванов награждены орденами Красного Знамени. Я радовался тому, что многие симпатичные подводники этого «родственного экипажа» отмечены различными правительственными наградами. Радовался за людей, но главным образом за успех того дела, которому служу.

Но все эти радости оставались в далекой Гремихе, а в Западной Лице начали готовиться в встрече походного штаба во главе с Сорокиным, возвращавшегося самолетом с Камчатки. Вскоре на всю страну прозвучали многочисленные сообщения прессы, радио и телевидения о том, что отряд атомных подводных лодок Советского Союза впервые в мире совершил кругосветное плавание, пройдя без всплытия на поверхность в водах Атлантического и Тихого океанов около 25 000 миль.

Вернувшиеся офицеры походного штаба рассказали, что поход прошел на редкость успешно, несмотря на сложные условия плавания, особенно в проливе Дрейка, что отделяет Южную Америку от Антарктиды. Особенно много интересного я услышал от начальника штаба «дружеской» дивизии Владимира Чернавина, совершившего синхронно с отрядом Сорокина тот же поход, но не на подводной лодке, а на океанографическом исследовательском судне с задачей обеспечить подводников в случае необходимости помощью, вплоть до замены основных экипажей на резервные.

Все мы были довольны, когда в конце мая узнали о высоких наградах нашим товарищам по оружию. Мундиры флагмана Анатолия Сорокина, командиров кораблей Вячеслава Виноградова и Льва Столярова, замполита Николая Усенко, инженер-механиков Ивана Морозова и Станислава Самсонова были увенчаны Золотыми Звездами Героев.

Тем не менее, несмотря на торжества, «крылатая» дивизия продолжала упорно плавать и стрелять ракетами, а у меня  {465}  накапливался не только положительный опыт, но и чувство беспокойства от понимания того, что реальные многоракетные залпы по соединениям кораблей противника в условиях сильной противолодочной и противовоздушной обороны будут сильно отличаться от полигонных практических стрельб.

Надо вырабатывать тактику подводных ракетоносцев и в свободное от выходов в море время садиться за расчеты. Надо всячески приближать учебную обстановку к тому, что может происходить на войне. Постепенно я начал понимать, что ракетная атака, выполняемая атомной подводной лодкой по соединению надводных кораблей противника, это сложнейший процесс, занимающий много часов. Ракетная стрельба, которую мы уже научились практически выполнять в море, и ракетная атака — это далеко не одно и то же.

Атака, происходящая, как правило, в условиях активного противодействия сил атакуемого противника, включает многие взаимозависимые элементы. К ним относятся получение, обработка и оценка целеуказаний, принятие решения на атаку, расчет и выполнение боевого маневрирования с преодолением системы противолодочной обороны, подготовка исходных данных для стрельб, маневрирование на огневой позиции с выполнением предстартовой подготовки ракетного комплекса, ракетная стрельба с управлением ракетами в полете под воздействием системы противовоздушной обороны и, наконец, послезалповое маневрирование для отрыва от противника или переразвертывания для повторной атаки.

Главной проблемой ракетной атаки является вовсе не стрельба, как мне представлялось ранее, а возможность получения своевременных и качественных целеуказаний. Опыт моих пока еще немногочисленных тактических учений в море показывал, что для достижения успеха подводная лодка, сближаясь с противником, должна в течение одного сеанса связи получить от различных источников несколько целеуказаний. Они могут поступать от морской космической системы, от самолетов-разведчиков, от подводных лодок и надводных кораблей непосредственно следящих за противником, от береговых командных пунктов управления подводными лодками и, наконец, от собственных средств атакующей лодки, к которым относятся радиоразведывательный, радиолокационный и гидроакустический комплексы, а также крылатые ракеты, выпускаемые для доразведки. Все эти целеуказания могут отличаться друг от друга различным составом, точностью и степенью запаздывания информации о противнике.

Состав информации, включающий географические или относительные координаты и элементы движения соединения противника, почти всегда содержат некоторую неопределенность.  {466}  Например, могут быть известны координаты, но не известны элементы движения, известен курс, но не известна скорость, известна только одна из относительных координат — пеленг, но неизвестна дальность до цели.

Точность информации характеризуется срединными ошибками в определении разведчиком каждого из элементов состава информации и зависит от качества навигационного обеспечения деятельность разведчиков.

Степень запаздывания информации определяется промежутком времени между моментом последнего определения координат цели разведчиком и моментом вручения целеуказания командиру подводной лодки. Это время на языке подводников называется «временем устаревания данных».

Полное и точное, но поздно полученное целеуказание не позволит атаковать. Своевременное, но не точное или неполное целеуказание может привести к промаху в ракетной стрельбе. Поэтому командир подводной лодки должен уметь обработать, оценить и использовать все целеуказания, которыми он располагает для принятия решения на атаку и последующую стрельбу ракетами.

Сущность обработки множества полученных данных состоит в сведении их к единому обобщенному целеуказанию, обладающему наилучшими качествами. Для этого нужно отбросить данные с экстремальными значениями, а оставшиеся привести к одному моменту и, осреднив координаты и элементы движения цели, вычислить их срединные ошибки.

Уразумев все это, я взялся за проблему обоснования решения на ракетную атаку. Оно, на мой взгляд, должно содержать оценку возможности атаки, определение ее варианта, выбор огневой позиции, назначение способа маневрирования для ее занятия, выбор боевого курса, пеленга и метода стрельбы в настоящее место цели либо в упрежденную или расчетную точку, назначение способа управления ракетами в полете, необходимость пуска ракеты для доразведки цели и, наконец, назначение состава ракетного залпа.

Тот это или не тот объект атаки, по которому получено целеуказание? Атаковать или не атаковать? Долетят ли до объекта мои ракеты при возможных ошибках в его месте? Находится ли объект в точке, которую я принял для прицеливания, или уже успел отойти от нее на солидное расстояние? Не опоздаю ли я включить визиры ракет, не пролетят ли они над целью слепыми? Обеспечивают ли мои решения и действия нужную вероятность захвата визирами назначенной цели? Вот тот круг проклятых воросов, которые мучают командира во время атаки.

Исходя из подобных рассуждений, я посчитал, что исходными данными для принятия решения на атаку должны служить  {467}  итоговое целеуказание, максимальная и минимальная дальность стрельбы, полное время устаревания данных, а также допустимая вероятность захвата цели визирами при стрельбе различными методами.

Рассмотрев значительное количество вариантов, применив вероятностный подход, использовав методы теории ошибок и немало помучившись при этом, я вывел рабочие формулы, рассчитал необходимые таблицы, привел поясняющие рисунки и конкретные примеры. Получилась неплохая методика, вполне доступная для командиров подводных лодок и пригодная для использования в море.

Методика оказалась полезной не только при расчете бесчисленных вариантов ракетных атак, но и для уточнения решения в процессе уже начатой атаки. Такая ситуация может возникнуть при получении новых целеуказаний, в том числе и от собственной ракеты, выпущенной для доразведки, при резком изменении обстановки в связи с необходимостью уклонения от сил противолодочной обороны, а также при состоянии моря, затрудняющем применение крылатых ракет. Неизбежная при этом потеря темпа атаки и соответствующее увеличение времени устаревания данных в свою очередь требуют уточнения принятого ранее решения.

Ракетная атака, думал я, дело серьезное и не однозначное. Инструкцией или правилами стрельбы здесь не обойдешься. Нужен научный метод и творческий подход. На боевой подготовке с ее условностями мы без особого труда получаем достоверное и полное целеуказание, готовим контролируемые исходные данные, но осуществляем не атаку, а всего лишь ракетную стрельбу с управлением ракетами без помех со стороны противника. Отсюда, видимо, стопроцентная успешность. В то же время отработка важнейших предшествующих элементов атаки проводится крайне редко, только на крупных учениях в море с привлечением большого количества сил. Такая отработка является делом трудоемким, продолжительным и дорогостоящим, доступным далеко не каждому экипажу.

Тем не менее я понимал, что, по-видимому, имеется возможность (с помощью методов статистического моделирования, без особых затрат при практической отработке ракетных атак) создавать обстановку, включающую элементы неопределенности и случайности, которые всегда сопутствуют боевым действиям. Это побудило меня заняться разработкой способов моделирования целеуказаний, а также результатов стрельбы без фактического выпуска ракет, но с оценкой решений обучаемых.

Работа закончилась созданием методики тренировок корабельных боевых расчетов как в море, так и на берегу. Эта  {468}  методика рассматривала и практику всех этапов тренировки, начиная с формирования ее замысла и плана и заканчивая ее проведением и разбором.

Постепенно все мои формулы и таблицы, расчеты и методы складывались в систему, обрастали осмысленным текстом, понятными рисунками и нужными выводами. Работа эта доставляла радость, не тяготила и наверно, потому неожиданно для меня самого сформировались две вполне приличные военно-научные разработки. Первая — «Рекомендации командирам атомных подводных лодок по оценке целеуказаний и принятию решения на атаку кораблей противника крылатыми ракетами», вторая — «Применение методов статистического моделирования для создания тактической обстановки на тренировках по выполнению подводными лодками ракетных атак».

Закончив работу над «Рекомендациями», я отдал их на рассмотрение специалистов — офицеров штаба. Были, конечно, и замечания, даже весьма существенные, но их удалось быстро ликвидировать с помощью все тех же флагманских специалистов. А в целом разработки получили одобрение не только офицеров штаба, но и других опытных подводников, а потому «Рекомендации» были направлены в штабы «конкурирующей» дивизии, флотилии и флота, а также в управление боевой подготовки Главного штаба ВМФ. Я занялся также созданием «тактического кабинета», используя для этой цели сначала одно из пустующих помещений на ПКЗ, а потом постепенно перебазируя «кабинет» на берег, в штаб, создаваемый на первом этаже строящегося здания для размещения экипажей дивизии. В этой работе мне активно помогали два слушателя Военно-морской академии, прибывшие на стажировку после окончания второго курса: капитаны 2-го ранга Константин Макаров и Валентин Семенов. Они оказались очень толковыми, трудоспособными и активными парнями.

Комдив Рензаев, отягощенный собственными проблемами, разработок моих читать не стал, по-видимому, полагая, что главное для моряка — это море, а не бумага. Однако командующий флотилией заинтересовался и даже однажды заглянул в «тактический кабинет». Он похвалил и поддержал начинание, а я подумал, что неплохо бы заполучить после окончания академии Макарова и Семенова на дивизию в качестве командиров «крылатых ракетоносцев», о чем и сказал Сорокину.

— Что? Замену себе готовишь? — не удержался Анатолий Иванович. — Уже и лыжи навострил?

Справедливости ради надо сказать, что после того как на моего командующего вместе со Звездой Героя свалилась вторая звезда на адмиральский погон, он стал если не добрее, то во всяком случае спокойнее. Поэтому я отмолчался, но в  {469}  душе ругнул начальство: откуда у него подобные мысли? И куда это я могу навострить лыжи? Неужели увлеченность наукой создает такое негативное представление о моих намерениях?

Этими мыслями я поделился однажды с Николаем Игнатовым.

— Так ведь оно и понятно, — ответил Коля, — ты кандидат, того и гляди сварганишь докторскую и фьюить на профессорскую кафедру. Ты Герой. А где они, эти герои? Где Осипенко, где Жильцов с Тимофеевым, где Дубяга? Сысоев, говорят, в генеральскую академию собирается. Даже Иван Гуляев и тот уже в Ленинграде служит. Сколько звезд пона-давали, а на действующей флотилии только ты да Сорокин. Вот он и сомневается по поводу и без повода.

К середине июля «крылатая» дивизия завершила план ракетных стрельб. Результаты превзошли все ожидания. Двенадцать ракетных пусков и ни одного промаха, ни малейшего замечания в действиях многочисленных участвующих сил, не говоря уже о каких-либо происшествиях. Настроение было приподнятым еще и потому, что к этому времени удалось полностью оформить «подводную диссертацию» и направить ее в Военно-морскую академию для окончательного рассмотрения. Поэтому, когда в августе объявили о наличии вакансий в число слушателей Академии Генерального штаба, я попытался, было, заикнуться, но получил мгновенный отпор.

— И так больно умный! — заявил Сорокин. — Учиться ему, видите ли, приспичило, а мне с кем плавать прикажете? Рензаева того и гляди заберут к новому месту службы, пришлют Маслова, а уж его-то я знаю, как облупленного. С ним каши не сваришь, да и крылатую ракету он в глаза не видывал. Так что сиди и не чирикай!

В Академию Генерального штаба, как и ожидалось, уехал учиться Юра Сысоев. Сработало, видимо, доброе слово адмирала Владимира Афанасьевича Касатонова, прошедшего вместе с ним до Северного полюса и обратно. Такие обстоятельства не забываются. Ну а вместо Сысоева заместителем командира «крылатой» дивизии назначили, к моему величайшему удовольствию, Валентина Поникаровского, известного мне не только по далеким временам 5-й роты училища имени Фрунзе. Ныне Валентин — весьма толковый и опытный командир атомохода и к тому же симпатичнейший человек.

Наверно, для того чтобы подсластить пилюлю с Академией, а может быть, и потому, что дивизия триумфально завершила курс ракетной подготовки, начальство впервые за много лет решило отпустить меня в отпуск не в декабре. Пользуясь этим и рискнув оставить Сашку с Наташкой в Западной Лице, чтобы дать им возможность самостоятельно  {470}  начать последний школьный год, мы с женой укатили к теплым берегам Черного моря, где в великолепном санатории «Фрунзенское» целый месяц наслаждались по-летнему горячим солнцем, прозрачным спокойным морем, мелким песочком пляжа и отсутствием проблем.

Проблемы начались с возвращением в Западную Лицу, где мой командир контр-адмирал Николай Федорович Рензаев хмуро сдавал дела прибывшему после окончания Академии Генерального штаба капитану 1 -го ранга Владимиру Петровичу Маслову.

— Назначили заместителем на Средиземноморскую эскадру. Освободили место для Масла, — сквозь зубы цедил Рензаев, комментируя ситуацию, — ты еще намучаешься с ним. Уж я-то знаю, служили вместе на «дружеской» дивизии. И зачем мне это Средиземное море?

Настроение комдиву не поправило даже то обстоятельство, что приказом Министра Обороны «О боевой подготовке Вооруженных Сил в 1966 году» наша дивизия объявлялась лучшим соединением Военно-Морского флота. А я откровенно радовался приказу, поскольку в нем отмечен труд большого коллектива подводников, в том числе и мой собственный. Подтверждение тому вскоре последовало в приказе Главкома, согласно которому «за успехи в ракетной подготовке» мне причитался именной морской бинокль. С тех пор я выходил в море не иначе, как повесив на тонком ремешке поверх кителя именную драгоценность, а в непогоду кутал ее в меховых отворотах или за пазухой походной куртки.

Вскоре Рензаев уехал в Севастополь. Командир «дружеской» дивизии Николай Игнатов, с которым мы по старой памяти частенько встречались в неформальной обстановке, увел проторенным подледным путем через Арктику на Тихоокеанский флот одну из своих лодок под командой Дмитрия Голубева. Мой новый командир Владимир Маслов приступил к освоению «подводных авианосцев» и их крылатых ракет.

Я видел, что ему трудно, поскольку за плечами у него нет ни Обнинска, ни Военно-морской академии, да и в Академии Генерального штаба учат, как известно, совсем другим материям. Поэтому решил, что буду всячески, тактично, но твердо помогать новому комдиву, понимая, что в сложившейся ситуации меня не отпустят с дивизии до тех пор, пока Маслов не станет твердо на ноги.

Год завершился известием об очередном присвоении звания Героя Советского Союза адмиралу В. А. Касатонову, капитану 1-го ранга Н. К. Игнатову и капитану 2-го ранга Д. Н. Голубеву. По этому случаю подводники флотилии снова ходили преисполненные чувством собственного достоинства, а также пониманием серьезности и необходимости своей  {471}  профессии. Но последнюю точку поставила весть о присвоении контр-адмиральских званий Николаю Игнатову и Владимиру Маслову. Вот это да! Десять Героев и пять новых адмиралов — А. И. Сорокин, В. С. Шаповалов, Н. Ф. Рензаев, В. П. Мас-лов, Н. К. Игнатов — и всего за один год! Все они мои товарищи, почти одногодки или однокашники. Все олицетворяют то лучшее, что есть в нашей профессии. Звездопад? Нет! Это результат того дела, что давалось поначалу с таким огромным трудом и являлось смыслом не только моей жизни. Страна построила свой атомный, ракетно-ядерный, подводный флот.

Вот в такой обстановке всеобщего успеха, окрыленная высочайшей оценкой Министра Обороны, под руководством вновь испеченного контр-адмирала, не имевшего, впрочем, к этому успеху ни малейшего отношения, дивизия организованно вступила в 1967 год.

Я искренне надеялся, что этот год окажется не менее плодотворным, чем предыдущий, как вдруг однажды в Западную Лицу позвонил Лев Петрович Хияйнен и попросил Анатолия Ивановича Сорокина отпустить меня на недельку в Ленинград для решения вопросов, связанных с защитой докторской диссертации. Хорошо служить на Северном флоте, ликовал я, устраиваясь поудобнее в мягком кресле воздушного лайнера, летайте самолетами Аэрофлота, и вы из аэропорта Мурмаши доберетесь в Ленинград быстрее, чем в тот же аэропорт из Западной Лицы.

Однако в Ленинграде меня ожидали не очень веселые новости. Хияйнен сообщил, что на диссертацию поступили отзывы сторонних организаций, и что один из весьма авторитетных институтов, подчиненный непосредственно начальнику Главного штаба ВМФ, дал отзыв с таким количеством замечаний и недостатков, которое если не исключает, то во всяком случае весьма осложняет успешную защиту.

— Да и я не имею уже той силы, что прежде, — признался Лев Петрович, — и, по-видимому, не смогу оказать Вам нужной помощи. Скорее, наоборот, опасаюсь навредить своим вмешательством.

Он рассказал о том, как кафедра не так давно закончила серьезную научную работу по исследованию боевых свойств атомных подводных лодок первого поколения и пришла к выводу, что надводный старт, а также необходимость управления крылатыми ракетами в полете, в сочетании с большой шумностью лодок делает их весьма уязвимыми, во всяком случае на расстоянии двух сотен километров от атакуемого противника.

— Мы создали, к сожалению, не поколение «подводных авианосцев», а серию «ревущих коров», как называют эти лодки американцы, — говорил Хияйнен, — нужен старт из-под  {472}  воды в сочетании со значительным увеличением дальности полета ракет и резким снижением уровней шумности лодок. Я понимаю, что это большие деньги и ответственность конкретных людей, но иначе нам удачи не видать.

Далее Лев Петрович поведал о том, как доказывал все это в Генеральном штабе и перед руководством Военно-Морского флота, но натолкнулся на непонимание, более того — на резкое неприятие своих идей. Рассказывал, как его обвинили чуть ли не в очернительстве боевой мощи и славных традиций флота, как Главнокомандующий С. Г. Горшков перестал здороваться, а новый начальник Академии, адмирал А. Е. Орёл начал предвзято относиться не только к нему лично, но и к подводной кафедре.

В заключение Хияйнен вытащил из сейфа знакомую книжицу— мою монографию по тактическим группам — и положил ее на стол. Поперек обложки крупным размашистым почерком было начертано: «Один экземпляр оставить в секретной библиотеке, остальные сжечь! Орёл».

Читать подобную резолюцию уважаемого мною Александра Евстафьевича было крайне обидно, но я старался не показать вида.

— Думаю, что при очередной защите Вас ожидают определенные трудности, — печально усмехнулся Лев Петрович, по-видимому, наблюдая за выражением моей физиономии, — но не падайте духом. Вам предстоит убедиться в том, что бойцовские качества проявляются не только у перископа атакующей лодки.

Обсудив ситуацию, мы пришли к выводу, что мне надо съездить в зловредный институт, разобраться в обстановке, выяснить их позицию и уточнить требования, а потом принять решение о том, стоит ли рисковать, но защищаться, либо снять диссертацию с защиты, доработать по замечаниям и уже затем представлять ее заново.

В Петродворце, где размещался Институт, я был принят заместителем начальника контр-адмиралом Оскаром Соломоновичем Жуковским. Он оказался весьма пожилым, но, по-видимому, умным и хитрющим деятелем, прошедшим огромную школу службы в крупных флотских штабах.

Часа полтора мы вели разговор вокруг да около диссертации и ее недостатков, но ни истинных авторов замечаний, ни причин отрицательного отзыва Жуковский так и не раскрыл. Впрочем, в конце беседы Оскар Соломонович все-таки сорвался.

— Скажите, а зачем Вам это нужно? — спросил он. — Ну будь Вы начальником кафедры в Академии или начальником отдела в Институте, тогда понятно. Зачем докторская степень начальнику штаба дивизии? Я не сомневаюсь, что  {473}  скоро Вы и комдивом станете, поскольку возраст позволяет, но ведь и в этом случае за ученую степень ни копейки получать не будете.

Я обомлел от подобной логики, а Жуковский продолжал:

— Мы знаем, что в Академии Вас ведет Хияйнен, но нам известно также, что Лев Петрович ныне не в фаворе. Так что подумайте, прежде чем лезть в эту свалку. Не портите свою и без того блестящую карьеру. Зачем Вам это нужно?

Пробормотав в ответ нечто невежливое о том, что на просторах науки, как в море, только слепцы или глупцы не могут расходиться без столкновения, я покинул негостеприимные стены Петродворцового института, а приехав в Академию, написал рапорт с просьбой снять диссертацию с защиты и отправить ее на флот для доработки.

— Неужели так и спросил о том, зачем это нужно? — покачивал головой Хияйнен, слушая мой рассказ про посещение Института. — Впрочем, я предвижу, что Вам еще не единожды и на разных уровнях придется отвечать на этот вопрос. Важно, чтобы Вы могли ответить на него самому себе.

Размышляя над отрицательным отзывом и тщательно выписывая на отдельный лист недостатки и замечания, я осознал, что большинство из них сводится к необходимости учета элементов неопределенности и случайности в моих моделях преследования атомной лодки свободно маневрирующего противника. Что бы ни делалось, все делается с некоторыми ошибками. Надо оценить и учесть их влияние. Я уже научился этому в своих последних изысканиях по проблемам ракетной атаки. Тем лучше! Значит, доработки не потребуют особого труда.

Порассуждав подобным образом и обдумав уже в самолете возможный объем и план доработок, я возвратился в Западную Лицу и приступил к повседневным заботам начальника штаба «крылатой» дивизии.

Дел оказалось, как всегда, невпроворот. Тут и выходы в море на прием курсовых задач или на ракетные стрельбы, тут и заботы по поддержанию материальной части кораблей в исправном состоянии, тут и внедрение в практику методов статистического моделирования на тренировках корабельных боевых расчетов. Кроме того, закончено строительство береговой казармы, и надо окончательно обустраивать штаб со всеми его канцеляриями и моим детищем — «тактическим кабинетом».

Дома тоже забот хватает. У ребят последний школьный год и предстоящие экзамены в вузы. А тут еще и новую квартиру дали, на этот раз трехкомнатную, в доме № 23, что расположен по другую сторону почти построенного Дома офицеров флота. Пришлось перебираться со всем скарбом, не раз вспоминая при этом, что один переезд равнозначен двум  {474}  пожарам. Совсем недавно казалось, что ДОФ строится в тундре, на отшибе, а тут оказалось, что на отшибе-то мой новый дом,. из окон которого открывается вид на очередную гарнизонную стройку — плавательный бассейн со спортивным залом. Приятно!

В довершение ко всему в стране развернулась предвыборная кампания в местные органы власти. Подводники флотилии выдвинули меня кандидатом в депутаты Кольского районного совета, в силу чего приходилось часто и много мотаться по району, выступать перед избирателями, выслушивать и записывать их наказы. А ведь Кола — это древнейшее поселение на Мурмане, именуемое ныне районным центром, — расположена без малого в ста километрах от Западной Лицы.

Тем не менее, несмотря на все хлопоты, я умудрялся находить время и ревизовать собственную диссертацию методами теории ошибок. Правда, порой, скорее от усталости, чем от бессилия, скатывался к зароненной Оскаром Жуковским крамольной мысли: «Зачем мне все это нужно?»

Так продолжалось до тех пор, пока однажды, после майских праздников, командующий флотилией пригласил к себе В. П. Маслова и меня.

— В начале июня, — сказал Анатолий Иванович, — планируется посещение Северного флота Генеральным секретарем ЦК КПСС и Председателем Совета Министров СССР. Визит начнется в Северодвинске с осмотра судостроительного завода и продолжится выходом в море с показом эпизодов действий сил флота, в том числе стрельбы крылатыми ракетами с подводной лодки. Не исключено и посещение Западной Лицы. Вам надлежит подготовить лучшую подводную лодку с надежным экипажем для показной стрельбы. Адмирал Лобов приказал руководителем этой стрельбы назначить Михайловского, как имеющего наибольший опыт.

Уже через неделю после этого разговора я входил в Белое море на борту подводной лодки «К-35». Кораблем, подпавшим под выбор начальства, командовал капитан 1-го ранга Эрнест Генрихович Бульон, мой давний знакомый и приятель. Эрик, как звали этого офицера в кругу друзей, обладал твердой волей, невозмутимым характером и отличался абсолютной надежностью в делах. Командиром ракетной боевой части у Бульона служил капитан-лейтенант Борис Осипов, слывший весьма толковым специалистом. Такие ребята не подведут. Выбор правильный, но и ответственность высочайшая. Поэтому замысел показной стрельбы должен быть простым. Чем проще, тем лучше.

И действительно, разработанный вскоре план ракетной стрельбы получился вполне приемлемым. Огневая позиция в центре Белого моря, мишенная позиция уже в Баренцевом. Трасса полета двух ракет пройдет вдоль Беломорского Горла.  {475}  Закрытие района осуществит военно-морская база, телеметрические измерения и мишенное фотографирование обеспечит полигон Хворостянова. Мне, находясь на борту корабля-контролера «СКР-72», остается только вывести лодку в назначенную позицщо, оценить обстановку, принять решение и разрешить стрельбу в назначенное время.

К этому моменту крейсер «Мурманск» с именитыми гостями должен подойти ко мне на какую-нибудь сотню метров и, став между «СКР-72» и лодкой, наблюдать ее работу. Главное, чтобы не подвела техника, поэтому я приказал Бульону принять в контейнеры четыре практических ракеты, а их предстартовую подготовку проводить одновременно и параллельно, однако стрелять только двумя лучшими.

Сторожевой корабль «СКР-72», выделенный в мое распоряжение, обладал нужными средствами радио и звукоподводной связи и вполне меня удовлетворял. Несколько тренировок, проведенных в море совместно с подводной лодкой «К-35» и крейсером «Мурманск», показали, что разработанный план вполне реален, и силы к показной стрельбе готовы.

31 мая весь Северодвинск встречал руководителей партии и правительства, которые в окружении промышленной элиты в течение дня осматривали судостроительный завод и другие предприятия города. Их сопровождали адмирал флота С. Г. Горшков и назначенный с месяц назад Министром Обороны СССР маршал А. А. Гречко. Последнее обстоятельство вызывало у меня особое нервное напряжение, но тем не менее в назначенный срок я вышел в море на борту «СКР-72» и, дождавшись на внешнем рейде Бульона, отправился с ним в огневую позицию.

Утром следующего дня погода стояла прекрасная, видимость отличная, связь работала безотказно, оперативный дежурный базы с положенной периодичностью информировал о чистоте района, дежурный полигона докладывал о готовности мишенной позиции групп теле- и фотометрии. За час до назначенного времени стрельбы я услышал в эфире позывные командующего Северным флотом.

— Следую по плану, — заговорили динамики голосом Семена Михайловича Лобова, — доложите о готовности к выполнению упражнения!

Ого, лично комфлот управляет силами! Осмотревшись, последний раз проверив расчеты, я приказал Бульону ложиться на боевой курс и погружаться, а сам занял позицию у двух кабельтовых на его курсовом угле 120° правого борта и пошел потихоньку в назначенную точку залпа, удерживая лодку на коротком поводке звукоподводной связи.

— К работе готов, — как можно спокойнее и увереннее доношу комфлоту, — район чист, замечаний нет.  {476} 

Вскоре на горизонте показались дымы, а затем и силуэт «Мурманска». Крейсер стремительно приближался.

— Начинаю отсчет времени. До старта 15 минут, — докладываю я на крейсер и тут же командую по звукоподводнои связи Бульону: «Стрельбу разрешаю. Начать предстартовую подготовку. Докладывать отсчет времени через 1 минуту».

За 5 минут до назначенного момента стрельбы «Мурманск» вышел на траверз и уравнял скорость в какой-нибудь сотне метров от меня. Через минуту над мачтами крейсера на бреющем полете прошла пара самолетов «ТУ-95» и, набирая высоту, скрылась в направлении мишенной позиции.

Я разрешил Бульону всплывать под перископ и тут же услышал дикторский текст, многократно усиленный мощными палубными динамиками крейсера:

— Внимание! Сейчас атомная подводная лодка, находясь на перископной глубине, принимает целеуказание от самолетов-разведчиков. Через несколько минут она поразит «противника» крылатыми ракетами.

— До старта 2 минуты... 1 минута... 50 секунд... — начинаю нервничать я, сжимая в кулаке трубку радиотелефона, и в этот же момент вижу, как в зеленых воздушных пузырях из воды вылезает черное тело лодки.

— Не пожалел воздушка Бульон. Вылетел наверх как черт! — мелькает мысль, но голос уверенно звучит в телефонах. — До старта 30 секунд... 20 секунд!..

Вот уже подняты стрельбовые контейнеры, открыты крышки.

— До старта 10 секунд!.. Взревели маршевые двигатели ракет.

— До старта 5 секунд... Старт!

И в этот момент сквозь грохот рвущихся стартовиков и окутавшего лодку дыма на трассу уходит первая, а вслед за ней и вторая ракета. В наступившей тишине отчетливо слышны палубные динамики крейсера.

— Сейчас операторы подводной лодки управляют полетом ракет, наводя их на цель... — вещает диктор хорошо поставленным голосом. — Управление окончено... Ракеты переведены в режим самонаведения... Подводная лодка погружается...

Знакомый свист воздуха, раздающийся при заполнении цистерн главного балласта, подтвердил слова диктора, и через минуту на поверхности было пусто.

— Ра-або-оту... за-ако-онч-чил... за-амеча-аний... нет, — раздается из-под воды искаженный звукоподводнои связью голос Бульона, о чем я немедленно докладываю на крейсер.

— Спасибо! — отвечает комфлот. — Действуйте по плану.

Тем временем «Мурманск» набирает скорость и ложится на курс для перехода в Гремиху. «СКР-72», задрожав всем корпусом, устремляется вслед за крейсером, чтобы занять  {477}  предусмотренное планом место в ордере кораблей охранения. «К-35» в подводном положении пошла в сторону Северодвинска для выгрузки там оставшихся ракет. А я расслабился, прилег на узкий диванчик в штурманской рубке сторожевика и немножко вздремнул, пока в радиотелефоне снова не раздались позывные командующего флотом.

— Руководителю стрельбы, — говорил адмирал Лобов, — по данным телеметрии, подтвержденным наблюдениями с вертолетов, достигнуто прямое попадание обеих ракет в мишени. Товарищи Брежнев и Косыгин объявляют всему личному составу подводной лодки благодарность за отличную стрельбу.

Больше спать я уже не мог. К вечеру «Мурманск» вошел на внутренний рейд Иокангской военно-морской базы и стал на якорь. Именитые гости сошли на берег, а я перебрался, согласно плану, со сторожевика на крейсер. Встретивший старший помощник командира сообщил номер выделенной мне каюты и места за столом в кают-компании, а также передал большой, красиво оформленный пакет.

— Это от Хворостянова, — сказал он, — таких пакетов всего четыре: Брежневу, Косыгину, Главкому и Вам.

В пакете оказались фотографии подводной лодки «К-35» в момент старта и мишенной позиции в момент поражения ее ракетами. Особый интерес вызвала фотография мишени, где крупным планом была снята огромная, рваная пробоина в борту. Итак, «показуха» завершилась вполне благополучно, пытаюсь стряхнуть с себя остатки минувшего напряжения, но в голову лезет крамольная мысль: А кому все это интересно? Неужели не ясно, что наша показная стрельба и реальная ракетная атака — далеко не одно и то же? Зачем это нужно?

На следующее утро крейсер снова вышел в море, где на переходе от Святого Носа до Кильдинского рейда Северный флот демонстрировал свою военную мощь. Отряд кораблей во главе с «Мурманском» отражал атаки подводных лодок и торпедных катеров, авиации и ракетных кораблей. При отражении ударов с воздуха зенитными ракетами и артиллерией отряда было сбито несколько воздушных мишеней. Свое искусство демонстрировали разнородные противолодочные силы. Наконец уже неподалеку от входа в Кольский залив я впервые увидел старт баллистической ракеты из-под воды.

В этом походе, в перерыве между очередными боевыми упражнениями, Главнокомандующий С. Г. Горшков пригласил меня в салон и представил Брежневу и Косыгину как руководителя стрельбы крылатыми ракетами на Белом море. Леонид Ильич отнесся очень приветливо и поблагодарил за стрельбу, хотя, по-видимому, меня не узнал. Зато Алексей Николаевич вспомнил наш недавний визит к нему в Кремль и принялся расспрашивать о качестве нового оружия.  {478} 

Беседу прервал голос диктора, приглашающий на демонстрацию очередного боевого упражнения, но я остался на флагманском крыле мостика вместе с начальством и наблюдал уже не столько за морем, сколько за их разговорами и отношениями. Особенно меня восхищал Главком Горшков, державшийся свободно и уверенно. С новым Министром Обороны у него, по-видимому, давно сложились дружеские отношения, а Леонид Ильич Брежнев, так тот и вовсе называл Горшкова Сергеем или даже просто Сережей. Только Алексей Николаевич Косыгин держался строго, суховато и называл всех на Вы.

С прибытием крейсера на Североморский рейд начальство сошло на берег, а мне пришлось проявить недюжинную энергию, чтобы своевременно добраться в Западную Лицу и утром следующего дня уже стоять в строю на причале, во главе штаба дивизии, рядом с подводными лодками, на палубах которых построились экипажи, одетые в парадную форму. Флотилия встречала руководителей государства. Главнокомандующий демонстрирует наш океанский, ракетно-ядерный флот, и ему есть что показать, но надо, чтобы было больше и лучше. Вот зачем это нужно! Молодец Главком!

Однако вскоре гости уехали, а подводные будни обернулись для меня заступлением на боевое дежурство. Анатолий Иванович Сорокин придумал новую форму поддержания вы-сок'ой боевой готовности и неосторожно доложил об этом Министру Обороны. Пришлось в срочном порядке оборудовать в бухте Нерпичья рейдовую стоянку для одной из новеньких финских плавказарм и к ее борту ошвартовать полностью укомплектованные, загруженные всеми видами запасов и ядерным оружием, дежурные подводные лодки. По одной лодке от каждой дивизии с продолжительностью дежурства в два месяца. При этом экипажи должны жить на ПКЗ в относительно комфортных условиях, а лодки снабжаться электроэнергией для повседневных нужд от паротурбинной установки плавказармы.

Срок готовности дежурной группы подводных лодок для выхода в море с целью наращивания сил боевой службы устанавливался в 1 час. Отход от борта ПКЗ и выход из бухты планировался под электромоторами, с питанием от дизель-генераторов в параллель с батареей и с одновременным экстренным вводом в действие атомной энергетической установки. Погружение предусматривалось уже на маршруте развертывания, после ввода в действие одного из реакторов.

Для управления группой дежурных сил, организации их боевой и специальной подготовки, поддержания установленной боевой готовности поочередно назначался один из заместителей командиров дивизий, который с небольшим походным штабом размещался на той же ПКЗ. Первым, с легкой  {479}  руки Анатолия Ивановича, жребий пал на меня. Впрочем, я не очень-то огорчился, поскольку семейство мое укатило в Ленинград. Сашка с Наташкой закончили школу, и Нина увезла их в этот город с надеждой подготовить к экзаменам и определить в высшие учебные заведения. К тому же круглосуточное сидение на весьма комфортабельной ПКЗ давало великолепную возможность вплотную заняться доработкой отвергнутой Петродворцовым институтом докторской диссертации. «Утру нос Оскару Жуковскому и уже этой осенью заново представлю работу к защите». Под таким лозунгом доработка пошла великолепно, а вот дела на группе дежурных кораблей все хуже и хуже.

— Ни в море, ни в базе! — роптали подводники. — Ни дома, ни в гостях!

И действительно, рейдовое содержание атомных подводных лодок оказалось неприемлемым. Электроэнергии от турбин ПКЗ не хватало даже для повседневных нужд, не говоря уже о зарядке аккумуляторных батарей, пополнении запасов сжатого воздуха, ежедневном проворачивании механизмов, проведении корабельных учений. Приходилось расходовать в базе моторесурс вспомогательных механизмов, что бессмысленно и недопустимо.

— Ни работы, ни отдыха! Ни толку, ни проку!

К тому же сосредоточение группы лодок, по горло набитых ядерным оружием у борта ПКЗ на открытом рейде по соседству с базой, вряд ли ускользнет от внимания вероятного противника. Великолепная мишень для удара по этим наиболее боеготовым кораблям! Ведь подлетное время штурмовиков от границы с Норвегией всего лишь 7 минут.

— Ни богу свечка, ни черту кочерга! Нет смысла в таком базировании дежурных сил! — этими мыслями я поделился однажды, по дружбе, с начальником штаба флотилии Василием Кичевым, хотя и знал, что он один из авторов рейдового базирования группы дежурных кораблей. Реакция была немедленной. Сорокин приказал отозвать меня с рейда и назначить другого командира группы.

— Этот способен только в выдающиеся походы ходить, да диссертации писать! — кипел Анатолий Иванович. — А тут нужна повседневная, кропотливая организаторская работа, которая ему, видите ли, претит! Заменить! И учесть при очередном аттестовании! А двухмесячное пребывание в шикарных летних условиях на великолепной плавучей гостинице зачесть за очередной отпуск!

Старо, думал я, это уже было, и остроумие у моего командующего оскудевает, но тем не менее почувствовал, что между мною и старым приятелем Васей Кичевым проскользнула льдинка, а это нехорошо.  {480} 

Наступил сентябрь, когда я получил известие от жены о том, что ребята мои после долгих мытарств поступили в вузы. Саша стал курсантом Высшего военно-морского училища радиоэлектроники, а Наташа — студенткой Ленинградского военно-механического института. Молодец Нина! Ведь в одиночку, на своих плечах вынесла хлопотное и ответственное дело, пока я отсиживался в боевом дежурстве на рейде губы Нерпичья.

Произошло и другое событие, связанное с завершением учебного процесса. Окончил Академию Генерального штаба и прибыл в Западную Лицу контр-адмирал Владимир Шаповалов, назначенный начальником штаба вместо Василия Кичева, получившего под команду эскадру подводных лодок в близлежащей Сайда-Губе. Это к лучшему, думалось мне, поскольку Владимир Семенович если не разумнее, то доброжелательнее и во всяком случае спокойнее Васи Кичева, который в последнее время стал нервничать по поводу и без повода. Теперь вспыльчивому и взбалмошному Сорокину будет хороший противовес. Однако все мое хорошее настроение, связанное с событиями начала месяца, оборвалось и полетело в тартарары, когда далеко за полночь 8 сентября 1967 года в каюту на ПКЗ, где по причине отсутствия семьи я проводил короткие часы отдыха, ввалился Николай Игнатов.

— Степанов донес о пожаре на борту «Ленинского Комсомола», — сквозь зубы произнес командир «дружеской» дивизии. — Есть жертвы! Он в Норвежском море, возвращается с боевой службы. Подумать только, что на 56-е сутки похода так не повезло ребятам.

Игнатов побежал собирать специалистов для отправки в Североморск и оттуда в море, на помощь аварийной лодке, а я, потеряв сон, пошел в штаб дивизии и сел на телефоны для уточнения обстановки. Только к утру удалось установить, что потерпевшая аварию подводная лодка «К-3» обнаружена самолетом-разведчиком в надводном положении на удалении около 900 миль от базы. За ней установлено непрерывное наблюдение с воздуха и налажена надежная связь. Через самолет командир подводной лодки капитан 2-го ранга Юрий Степанов донес о пожаре в 1-м и 2-м отсеках и вероятной гибели там 3 8 человек. Еще 24 члена экипажа нуждаются в медицинской помощи. В то же время атомная энергетическая установка исправна, работает надежно, и лодка способна самостоятельно следовать в базу скоростью 1 2 узлов.

В район нахождения несчастной лодки направлены морской буксир «МБ-52», спасательное судно «Бештау». Из Се-вероморска выходит большой противолодочный корабль «Стройный» с контр-адмиралом Игнатовым и группой специалистов на борту. Готовится к выходу крейсер «Железняков»,  {481}  на котором пойдут заместитель командующего флотом по тылу вице-адмирал Кутай с бригадами ремонтников и начальник штаба дивизии капитан 1-го ранга Борисов с резервным экипажем.

По прибытии на службу контр-адмирала Маслова я доложил ему обстановку, и мы, посетовав немного на флотскую судьбу, решили, что лишних слухов распускать не следует, но на все_ух лодках надо немедленно начинать проверки мер по борьбе с пожарами. Однако шила в мешке не утаишь. Уже к полудню вся флотилия знала о происшествии на «К-3». Тревога прокатилась и по жилому городку. Женщины как-то притихли, притаились, многие плакали, поскольку о судьбе близких людей толком ничего не знали. Мужчины, нахмурившись и стиснув зубы, занимались своим подводным ремеслом.

В таком сумрачном напряжении прошло трое суток. Напряжение увеличилось в связи с прибытием из Москвы комиссии по расследованию аварии. Комиссию возглавлял первый заместитель Главнокомандующего ВМФ адмирал В. А. Касатонов. В Малой Лопатке был выделен специальный причал, куда медленно ошвартовалась «К-3» с приспущенным флагом, и с борта ее сошел Николай Игнатов вместе с командиром корабля Юрием Степановым, сразу же угодив под мертвую хватку Владимира Афанасьевича Касатонова.

Я наблюдал все это издали, решив не соваться туда, куда тебя не приглашали, но был уверен, что Игнатов сам придет, когда обстановка позволит рассказать подробности. Я не ошибся. В эту же ночь в дверях моей каюты на ПКЗ появился предельно измученный Николай.

— Не могу больше, — выдохнул он, — плесни... — и двинул по столу стакан.

— Привел я «тройку», — заговорил Игнатов, после того как глоток спирта согрел душу и снял напряжение, — но и рассказывать-то не о чем, до того молниеносно все у них произошло.

Он допил остаток и твердо поставил стакан в сторону.

— Все было, как обычно. Шли на глубине 60 метров, по готовности № 2. Вдруг доклад из 1-го отсека: «Пожар! Весь трюм в огне!» Командир Степанов находился в центральном посту. Он тут же объявил аварийную тревогу и запросил обстановку в отсеке, но в ответ только крик командира отсека, капитана 3-го ранга Каморкина: «Горит... невозможно!..» Несколько секунд по включенной трансляции доносились другие неразборчивые возгласы и шумы. Затем все затихло. 2-й отсек на вызовы также не отвечал.

Помолчав пару секунд и отодвинув от себя как нечто отвратительное предложенную мною банку консервов, Николай продолжил свой рассказ:  {482} 

— Командир приказал всплывать на перископную глубину. В это же время инженер-механик, поддув центральный пост, сделал попытку заглянуть во 2-й отсек, но, приоткрыв люк и увидев лежащего у переборки объятого пламенем человека, немедленно захлопнул его. Однако и этих секунд оказалось достаточно, чтобы волна угарного газа ворвалась в центральный пост. Все 14 человек, находившиеся там, включая командира лодки, потеряли сознание.

— К счастью, — возвысил голос Николай, и я увидел, как побелели от напряжения его пальцы, снова стиснувшие стекло стакана, — к великой удаче экипажа выносливее всех оказался боцман. Это ему, находившемуся в полуобморочном состоянии, удалось продуть главный балласт, с огромным трудом отдраить рубочные люки, вытащить на чистый воздух командира и привести его в чувство. Молодец боцман! Это ведь тот самый мичман Луня, что служит на «тройке» со дня формирования экипажа. Это он держал глубину и всплывал во льдах с Петелиным и Жильцовым во время знаменитого похода «Ленинского Комсомола» к Северному полюсу.

Голос Игнатова снова сник, как бы подводя итог разыгравшейся трагедии.

— 38 подводников, во главе со старпомом, капитаном 2-го ранга Горшковым, погибли в носовых отсеках от пламени пожара, а один так и не пришел в сознание после отравления угарным газом в центральном посту. Вечная память ребятам.

Николай задумался, а потом развел руками.

— Вот и все, что я знаю пока. Сегодня брали пробы воздуха из аварийных отсеков. Жуткая картина! Кислорода — 10%, углекислого газа — 10%, а вот окиси углерода свыше 40 000 предельно допустимых концентраций. В такой атмосфере одного-двух вдохов достаточно для потери сознания, а на пятом-шестом наступает смерть.

Игнатов стукнул кулаком по столу и двинул ко мне стакан.

— Давай помянем подводников, — добавил он и стер с усов набежавшую слезу.

Видимо, я задумался, слушая этот рассказ, живо представляя себе «К-27» в глубинах Средиземного моря, горящую дверь каюты, белый удушливый дым в отсеке и с благодарностью вспоминая руку лейтенанта Резника, сквозь дым протягивающую мне изолирующий противогаз. Однако Николай по-своему истолковал мою медлительность.

— Ну мне плесни, если сам не хочешь. Иначе не заснуть, а день завтра тяжелый. Будем вентилировать аварийные отсеки и попытаемся проникнуть туда для установления причин пожара. К тому же Касатонов ходит злой, как черт!

Вскоре я уложил Игнатова на свою койку, а сам отправился спать в пустующую каюту Поникаровского. С тех пор  {483}  командир «дружеской» дивизии стал моим частым ночным гостем. Он приходил измотанным до предела, но все же рассказывал, как удалось проникнуть в аварийные отсеки «тройки», и что повреждения материальной части в этих отсеках, ко всеобщему удивлению, оказались весьма незначительными. Сгорело только постельное белье, одежда, бумага, некоторые деревянные детали, кое-где обуглилась краска на металлических поверхностях.

Самым страшным и печальным зрелищем была груда тел погибших подводников у кормовой переборки 2-го отсека. Кто-то из них первым лег на кремальеру переборочного люка, но не допустил его открытия, а значит, и распространения пламени в центральный пост. Он спас корабль от гибели, но кто это был — мы вряд-ли когда-нибудь узнаем. Опознавать погибших крайне трудно. Одежда и волосы сгорели полностью. Кожа обуглилась и полопалась. Контрактура конечностей не позволяла разъединять тела, переносить их из отсека в отсек и тем более поднимать на верхнюю палубу. Эвакуация трупов оказалась весьма сложным, трудоемким и длительным делом, которым посменно занимались спешно сформированные группы военных врачей.

Комиссия специалистов, представителей науки, промышленности и флота под руководством адмирала Касатонова установила, что наиболее вероятной причиной пожара явилось воспламенение масла системы гидравлики, впрыснутого под большим давлением в 1-й отсек через дефектное уплотнение гидравлической машинки клапана вентиляции цистерны главного балласта. Необходимая для воспламенения искра могла проскочить в любом из сотен электрических устройств, расположенных в отсеке.

Возник объемный пожар. Пламя практически мгновенно охватило всю верхнюю часть отсека, где отдыхало 2 8 человек. Попытка ликвидировать пожар включением углекислотных пе-ногенераторов оказалась безрезультатной. Горел воздух, как в цилиндре дизеля.

Очевидно в этих условиях командир отсека принял решение вывести людей в смежный отсек, а горящий — герметизировать, но пожар был такой силы, что при открывании переборочной двери во 2-й отсек, где находилось еще 10 подводников, форс пламени мгновенно охватил всю его жилую часть. Пожар в обоих отсеках длился не более двух минут, но и этого оказалось достаточно, чтобы от окиси углерода и огня погибла треть экипажа лодки.

Как же так, думал я, осмысливая все эти страшные выводы, какому идиоту или негодяю пришла мысль использовать в гидравлических приводах многочисленных механизмов подводной лодки горючее масло, да еще под давлением в сто  {484}  атмосфер? Неужели нельзя было придумать нейтральную жидкость соответствующей вязкости? Ведь на немецких лодках еще во времена второй мировой войны применялось в системах гидравлики нечто вроде мыльной эмульсии. Уму непостижимо! Теперь-то наверняка придумают, но какой ценой!

В назначенный день флотилия прощалась с погибшими товарищами по оружию. В километре от жилого городка, в распадке невысоких сопок возле дороги на Ура-Губу, выбрали по-северному красивое место. Отрыли братскую могилу. На желтый песчаный грунт, окруженный мхами и кустарниками, установили рядами, как в строю, 39 затянутых кумачом гробов. Проводить погибших собралось несколько тысяч народу. Пришли женщины, дети, экипажи подводных лодок. Приехали родители и родственники. Оркестр играл траурные мелодии.

Митинг открыл адмирал Касатонов. Выступавшие говорили о чести и воинском долге, о дружбе и взаимной поддержке, о верности избранной профессии подводника. Все было сурово и просто, без обильных слез и истерик. После митинга собравшиеся потоком пошли мимо братской могилы, кидая в нее пригоршни Кольской земли. Но это оказалось каплей в море. Тогда адмирал взмахнул рукой, и два мощных бульдозера, взревев двигателями, погнали перед собой земляной вал. Через десяток минут на образовавшийся холм уже возлагали венки и цветы.

А затем ружейный салют и гимн Советского Союза, взметнувшееся в небо бело-голубое полотнище Военно-морского флага и отчаянно-стремительный шаг роты почетного караула под звуки гвардейского марша.

— Зачем это нужно? Почему так несправедливо может обойтись судьба с каждым из нас?

— Ничего не поделаешь, служба у нас такая. Зажать нервы в кулак! Несмотря ни на что продолжать осваивать коварную технику, плавать, стрелять, решать свои задачи. Только делать все это надо осмотрительнее, осторожнее, умнее, профессиональнее и помнить, что на борту подводной лодки все мы равны, от матроса до командира. От действий любого из нас зависит успех дела и жизнь экипажа.

«Ленинский Комсомол» вскоре увели в ремонт, а на флотилию прибыли две новейшие атомные лодки второго поколения. Это были «К-4 3» с долгожданным стартом крылатых ракет из-под воды, под командой капитана 1-го ранга Вадима Савицкого, и торпедная, противолодочная «К-38», ведомая моим старым знакомым по плаванию на «К-16», теперь уже капитаном 1-го ранга, Евгением Черновым.

Я любовался этими, похожими на огромных китов, кораблями, положившими начало перевооружению флотилии. Старт крылатых ракет из глубины, без всплытия подводной лодки  {485}  на поверхность, это великолепно, как раз то, что нужно. Тактикой и стрельбой подобного ракетоносца стоит серьезно заняться в ближайшее время, думал я, и поэтому совершенно не удивился, когда однажды был приглашен вице-адмиралом Сорокиным, который предложил мне исследовать боевые возможности лодки второго поколения с подводным стартом крылатых ракет. Я с интересом принялся за дело, и уже через месяц положил перед командующим толстенький томик из многих десятков машинописных страниц.

В работе были детально рассмотрены боевые возможности новой лодки и условия их максимизации при стрельбе с неких оптимальных огневых позиций, зависящих от надежности целеуказания, способа и точности стрельбы, состава залпа, скрытности лодки и степени противодействия со стороны объекта атаки. Предложена методика расчета максимальных боевых возможностей и оптимальных огневых позиций. Даны рекомендации по определению роли и места лодок второго поколения, а также целесообразной последовательности их действий в боевых порядках группировки ракетных войск и торпедных лодок.

— Оставь. Я посмотрю, — заключил Анатолий Иванович, выслушав мой доклад.

«Зачем это нужно», я понял несколько позже, в штабе флота, когда, заглянув по старой памяти к начальнику оперативного управления Даниилу Ильичу Шинделю, увидел у него на столе толстенький томик из многих десятков машинописных страниц, на титульном листе которого черным по белому было написано: «Вице-адмирал А. И. Сорокин. Определение максимальных боевых возможностей и оптимальных огневых позиций атомных подводных лодок второго поколения при атаках крылатыми ракетами соединения надводных кораблей противника». Далее следовал подзаголовок в скобках: «Индивидуальное задание командующему 1-й флотилией подводных лодок».

— Ваша работа? — спросил Шиндель, похлопывая ладонью по твердой обложке томика. — Я это сразу понял. По научному почерку. А на командующего своего не обижайтесь. Всем известно, что тактика и тем более теоретика из него не получится, хотя как организатор Анатолий Иванович уже состоялся. Вот он Вас и организовал.

— И правильно сделал! — повысил голос Шиндель. — Тут много интересного, хотя и спорного. Давайте обсудим детали.

И мы принялись оживленно обсуждать проблемы максимизации возможностей и оптимизации позиций.

Таким образом, уже через пару месяцев после трагической аварии на «К-3» флотилия жила своей жизнью, и все были заняты делом. Только Николай Игнатов никак не мог  {486}  оправиться от пережитого. Иногда, вечерами, он появлялся в моей каюте на ПКЗ, чтобы излить душу. Как правило, ничего не ел, порою плакал, но чаще просто засыпал, не раздеваясь, на моей койке, а я уезжал домой, понимая, что с человеком происходит неладное, но надеялся на то, что опытный подводник, адмирал и Герой должен превозмочь свой недуг.

Незадолго до наступления Нового 1968 года произошло событие, заставившее встрепенуться по поводу всегда мучительной переоценки ценностей. Я получил приказание прибыть в Москву, в Управление кадров ВМФ, где был принят симпатичным, подтянутым и седовласым начальником Управления вице-адмиралом Кузнецовым. Он долго расспрашивал о жизни и службе, а потом, сменив тон, неожиданно предложил мне должность начальника кафедры тактики подводных лодок в Военно-морской академии.

— Лев Петрович Хияйнен скоро уйдет в отставку. Главнокомандующий полагает, что сменить его должен подводник-атомщик, обладающий не только опытом службы, но и даром научного исследования. Мы знаем, что Ваша докторская диссертация уже прошла апробацию и вероятность ее защиты не вызывает сомнений, — давил на меня* Кузнецов. — Мы не видим другой кандидатуры, кроме Вашей. На ней настаивает и сам Хияйнен.

Но я уже закусил удила и отбивался, как мог, хотя аргументы о том, что уходить с флота после аварии на «К-3» позорно, что мне всего лишь 4 2 года, что я люблю и умею плавать, что хочу командовать соединением, а получится ли из меня хороший профессор — еще неизвестно, по-видимому, не возымели действия.

— Не понимаю, как можно отказываться от адмиральской должности? — с раздражением закончил беседу Кузнецов. — Это недомыслие! Имейте в виду, что на все воля Главкома. Назначим и без Вашего согласия.

Возвратился я в Западную Лицу в сумеречном состоянии души, но буквально через пару дней ко флотским реалиям меня возвратил сигнал «Ветер-1», прозвучавший по всем средствам связи. С Атлантики шел глубокий циклон, предвещая небывалой силы шторм.

Рассказывать о том, что переживают подводники в эти напряженные часы штормовой тревоги, я бы не стал, если бы в каюту на ПКЗ, куда штаб перекочевал из берегового помещения поближе к кораблям, не ввалился командир «дружеской» дивизии. Игнатов был бледен, прям и четок, но во взгляде отсутствовал смысл.

— Плесни малость, иначе не выдержу, — сказал он, а когда я ответил, что пить по тревоге не буду и ему не дам, Коля грустно усмехнулся и произнес:  {487} 

— Правильно! Тогда я посплю. Разбуди, если что, — и привычно рухнул на мою койку.

Среди ночи позвонил Владимир Семенович Шаповалов. Он спросил, не знаю ли я, где находится Игнатов, которого требует к себе командующий флотилией. Врать я не стал, но и поднять Николая не смог. Получив ответ, что привести его в чувство можно только с помощью врачей, Шаповалов через двадцать минут прикатил в сопровождении медиков и увез командира дивизии в госпиталь.

К утру ветер стих, а во второй половине дня меня вызвали в штаб флотилии на военный совет. За длинным столом, во главе которого восседал Сорокин, размещались члены военного совета, а чуть поодаль от них сидел Игнатов. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что решается его судьба.

— А Вы чего пьянствуете? — уставился на меня командующий и вдруг, брызнув слюной, сорвался на крик:

— Предупреждаю Вас о неполном служебном соответствии!

Мне осталось только щелкнуть каблуками, повернуться кругом и выйти вон.

Пару недель я ходил в тягостном ожидании не столько местного, сколько московского конфликта.

Треволнения прервала телеграмма из Главного управления кадров, в которой сообщалось, что приказом Министра Обороны капитан 1 -го ранга Михайловский А. П. назначен командиром 3-й дивизии 1-й флотилии подводных лодок Северного флота, а ее бывший командир контр-адмирал Игнатов Н. К. назначен преподавателем кафедры тактики подводных лодок Военно-морской академии.

— Поздравляю! — сказал Сорокин. — Но смотри у меня!.. В канун 50-летия Советской Армии и Военно-Морского

флота пришел указ о награждении нашей флотилии орденом Красного Знамени. Подводники ликовали, а мне было не до торжеств, поскольку практически одновременно с указом пришел вызов в Академию, но я еще не успел сдать дела начальника штаба «крылатой» дивизии.

Защита диссертации планировалась и состоялась 27 февраля 1968 года. Честно говоря, волнений и неуверенности было значительно меньше, чем тогда, когда, будучи слушателем, защищал кандидатскую. Официальные оппоненты в лице докторов наук и профессоров Л. А. Емельянова, Д. С. Раля и У. Г. Гайнутдинова дружно поддержали и одобрили работу. Л. П. Хияйнен в защиту не вмешивался, хотя на заседании присутствовал. Наверно, поэтому Совет командного факультета 21 голосом против 3 принял решение ходатайствовать перед Высшей аттестационной комиссией СССР о присуждении мне степени доктора военно-морских наук, а Совет  {488}  Академии, руководимый адмиралом А. Е. Орёл, единогласно одобрил это решение.

Был, разумеется, и традиционный банкет, на этот раз в ресторане «Балтика», куда мы закатились в шикарном лимузине-такси совместно с Юрием Сохацким и Аркадием Блиновым под предводительством Сергея Прокофьевича Лисина.

— Надо бы оставить в «волге» двух героев, — иронизировал Сохацкий, обращаясь к Блинову, — а самим пересесть на мотоциклы и осуществить почетный эскорт! Но, во-первых, мы абсолютно трезвы, а во-вторых, под рукой нет свободных мотоциклов. Доедем так?

За широким и гостеприимным столом банкетного зала друзья, коллеги и члены Ученого совета поздравляли не только с удачной защитой, но и с новым назначением. Правда, Лев Петрович Хияйнен посетовал на то, что я отверг предложение сменить его на кафедре.

— Командиров дивизий много, — ворчал он, — а начальник кафедры тактики подводных лодок один на весь Советский Союз. Вы еще пожалеете о своем опрометчивом шаге, — но потом махнул рукой и заключил:

А в общем-то любое решение индивидуально и неповторимо.

По возвращении из Ленинграда, когда прощался с «крылатой» дивизией, один из сослуживцев, инженер-механик Борис Галушко, подарил мне написанную им картину, где на полуметровом полотне изобразил подводную лодку «К-178», всплывающую во льдах, и начертал в правом нижнем углу холста: «Командиру командиров».

Спасибо! Это приятно.

Тринадцатая полынья

Служба закрутила очередной виток своей спирали. Пройдя от дизель-электрической через атомную энергетику, от торпед к баллистическим, а затем и крылатым ракетам, я волею судьбы снова очутился на торпедной дивизии и должен опять окунуться в атмосферу таких увлекательных в прошлом торпедных атак. Только возможности у атомных лодок ныне совсем другие. Торпедная атака стала стремительной и многократной, а торпеды — самонаводящимися и несущими на себе ядерный заряд.

Двенадцать мощных подводных кораблей, четыре вторых экипажа, плавбаза, береговая казарма, штаб и полторы тысячи  {489}  подводников высочайшей квалификации — вот каково мое новое «хозяйство». Да и сама дивизия для меня теперь не «дружеская», а, скорее, «родимая». Я уже горжусь ею. Залп дивизии — это двести торпед, четверть из которых несут ядерные заряды. Но главной ценностью дивизии являются командиры подводных лодок, которых так долго и трудно приходится выращивать, воспитывать, обучать, чтобы сделать из них дерзких и хитрых, стремительных и настойчивых подводных снайперов.

Перевооружение дивизии на корабли второго поколения начато и идет полным ходом. В ближайшее время ожидается прибытие из Северодвинска, в компанию к Евгению Чернову, еще двух «хвостатых китов» Рюрика Кетова и Виталия Седельникова вместе со вторым экипажем Александра Евдоки-менко.

Однако и первое поколение лодок, представленное такими отличными командирами, как Олег Комаров, Юрий Калашников, Николай Соколов, Евгений Ростовцев, Виктор Храмцов, Анатолий Жуков, Владимир Каширский, Виталий Борисенко, далеко не исчерпало своих возможностей. Есть среди командиров совсем молодые, но способные и энергичные офицеры, например, капитан 2-го ранга Вячеслав Заморев, чуть более полугода возглавляющий экипаж подводной лодки «К-4 2». Мне известно, что летом предстоит переход этой лодки подо льдами Арктики на Тихоокеанский флот, и потому я исподволь особо приглядываюсь и изучаю ее командира.

Штаб дивизии, возглавляемый опытным капитаном 1-го ранга Владимиром Степановичем Борисовым вкупе с не менее опытными заместителями комдива Евгением Николаевичем Гринчиком и Владиславом Леонидовичем Зарембовским, составляет мою главную опору. К тому же в дивизии недавно учрежден политотдел, и первым его начальником стал симпатичнейший Николай Павлович Дьяконский.

Тем не менее потребовался месяц вхождения в новую должность, чтобы осознать, что уровень торпедной подготовки на дивизии желает лучшего, а единственный тренажер, недавно оборудованный в здании нового учебного центра, совершенно не обеспечивает потребностей многочисленных корабельных расчетов. Поэтому первой моей крупной инициативой явилась идея о создании при штабе дивизии тактического комплекса, включающего «кабинет предпоходной подготовки» и несколько упрощенных тренажеров для отработки маневрирования и торпедных атак.

Все это требовало помещений, соответствующих технических и материальных средств, денег и, особенно, умельцев-специалистов. Однако нашлись энтузиасты в лице Чернова, Евдокименко, Храмцова и других офицеров и мичманов, а идея  {490}  начала довольно быстро приобретать материальные контуры. Но главное для торпедных стрелков все-таки море. Наступивший апрель позволил вывести на стрельбы чуть ли не всю дивизию. Комплексная боевая подготовка началась походом отряда кораблей во главе с крейсером «Мурманск» по многочисленным полигонам, в которых поочередно занимали свои позиции подводные лодки различных соединений и атаковали отряд. Руководителем стрельб командующий флотом назначил своего первого заместителя вице-адмирала А. И. Петелина, однако, когда я со своим походным штабом, как было приказано, явился на крейсер, Александр Иванович сказал:

— Вот ты, Петрович, тут всем и руководи, а я посижу маленько в креслице на флагманском командном пункте и мешать тебе не буду.

Трое суток на борту «Мурманска» прошли практически без сна и отдыха, но настрелялись всласть. Правда, доверием адмирала я не злоупотреблял и регулярно докладывал ему обо всех своих намерениях и действиях, демонстрируя на специальных карточках выполняемый походным штабом экспресс-анализ каждой атаки, но Александр Иванович и впрямь дремал, приоткрывая при моих докладах лишь один глаз и утвердительно кивая головой.

Только после постановки крейсера на бочку на Североморском рейде, уже в катере на подходе к причалу Петелин протянул руку и устало произнес:

— Считай себя допущенным к самостоятельному руководству торпедными стрельбами. Хватит мне по этим крейсерам мотаться. Приказ комфлота мы оформим. Бывай здоров!

Круговерть боевой подготовки продолжалась бы до самого начала учения «Север» под руководством Главкома, на которое дивизия должна была вывести полдюжины кораблей, однако в начале июня среди подводников флотилии поползли слухи о новой тяжелой аварии на атомной подводной лодке соседнего соединения в Иокангской военно-морской базе, что безусловно наложило отпечаток на всю нашу деятельность.

На этот раз, как удалось вскоре выяснить, трагедия разыгралась на хорошо знакомой «жидкометаллической» «К-27». После перезарядки реакторов Павел Леонов со своим экипажем вышел на ней из Гремихи в море на боевую подготовку. Отплавали они без происшествий, но при возвращении в базу забеспокоились. Стала самопроизвольно падать мощность одного из реакторов, и все попытки удержать заданный уровень поднятием компенсирующих стержней не привели к успеху.

Тем не менее с прибытием в базу командир доложил комдиву об отсутствии замечаний. Но уже беспокоились хорошо мне известные замполит Владимир Анисов и врач Борис Ефремов.  {491} 

— Спецтрюмные травят, и многих других тошнит, — докладывали они подошедшим встречать корабль офицерам штаба и политотдела.

— Укачались слабунцы, — комментировал Леонов, — зы-бишка в море порядочная.

— Дозиметрические приборы в носовых отсеках зашкаливают, — беспокоился начальник химической службы.

— Врут твои приборы! — тупо твердил Леонов. — Нет ничего безопаснее нашей жидкометаллической установки.

Но командир дивизии Михаил Проскунов оказался мудрее и, почуяв неладное, громовым голосом заорал:

— Боевая тревога! Радиационная опасность! Однако было уже поздно.

Как потом определила специальная комиссия с участием академика А. И. Лейпунского, на корабле произошло частичное зашлакование жидкометаллического теплоносителя первого контура. Нарушился теплообмен в активной зоне реактора, и расплавились оболочки некоторых тепловыделяющих элементов. В результате мощный пучок гамма-лучей ударил в носовые отсеки корабля, где отдыхали ничего не подозревающие подводники. Девять из них в скором времени скончались в госпитале.

Командир корабля капитан 1-го ранга П. Леонов снят с должности и привлечен к строгой партийной ответственности. Подводная лодка «К-27» надолго, если не навсегда, выведена из состава боевых кораблей Северного флота. А все мы усвоили очередной жестокий урок — ядерная энергетика освоена и понята подводниками далеко не до конца.

— Итак, мне еще и везет, — констатировал я, вспоминая собственные злоключения на борту «К-27» в походе на боевую службу двухлетней давности и сопоставляя их не только с нынешним радиационным ударом, но и с недавним пожаром на «К-3», — однако до бесконечности везти не может!

Немедленно осмотреться, оглянуться, стряхнуть эйфорию и телячий восторг! Ведь не в моей личной судьбе дело, коли доверена целая дивизия, полтора десятка экипажей и за судьбу каждого из них отвечаю. Нужны тренажеры, сверлила мысль, имитирующие работу энергетической установки атомной подводной лодки, позволяющие не только создавать самые невероятные аварийные ситуации, но и выкручиваться из них. А пока таких тренажеров нет, требуется величайшее внимание к проблемам боевой подготовки электромеханических боевых частей наших кораблей.

В скором времени на флотилию прибыла московская комиссия во главе с контр-адмиралом Прокофьевым и с ходу учинила проверку подготовки моей подводной лодки «К-42» к предстоящему трансарктическому переходу. Акт проверки  {492}  был разгромным. О том, что на дивизии все обстоит так плохо, я даже не предполагал. Этот акт вернул меня с заоблачных мечтаний о воспитании дерзких подводных снайперов к рутине повседневных организационных забот.

За актом последовал приказ Главкома, которым начальник штаба дивизии Владимир Борисов освобожден от должности, а мне объявлен строгий выговор.

— Полезная профилактика! — комментировал приказ вице-адмирал А. И. Сорокин. — Чтобы служба медом не казалась! После огненного пыха у Степанова и радиационного тыка у Леонова Москва иначе реагировать не может. Скажи спасибо, что всего три месяца командуешь дивизией!

С этого момента львиную долю своего служебного времени я отдавал именно «К-4 2», благодаря чему лодка под командой неутомимого Вячеслава Заморева вовремя завершила курс боевой подготовки, привела в идеальный порядок свою материальную часть, погрузила необходимые запасы и выполнила контрольный выход, подтвердивший ее готовность.

8 и 9 августа комиссия Прокофьева повторно проверила корабль, сделав на этот раз вполне положительные выводы. А еще через пару дней мы получили шифровку из Главного штаба о том, что Главнокомандующий утвердил план операции «Плутон» и официально назначил меня руководителем похода подводной лодки «К-4 2» в Центральную Арктику, а оттуда на Тихоокеанский флот. Выход назначен на 20 августа 1968 года.

Вместе со мной в составе походного штаба на борту подводной лодки пойдут член Военного совета нашей флотилии контр-адмирал Сергей Семенович Бевз и заместитель начальника электромеханической службы флотилии инженер-капитан 1-го ранга Анатолий Круглое.

Накануне выхода, как в старые добрые времена, я уже переселился на подводную лодку, а утром памятного дня устроился поудобнее на крохотном каютном столике, настроился на лирический лад, вытащил свою заветную, уже порядком потрепанную «Арктическую тетрадь» и сделал очередную запись.

20 августа 1968 г.

Сегодня в 10.00 сразу две лодки моей дивизии трогаются в путь. Одна («К-4 2») на восток, на ТОФ, подо льдами Арктики. Другая («К-5») на запад, в Атлантику, а оттуда на Средиземное море, на боевую службу. На «пятерке» руководителем похода идет мой заместитель — капитан 1-го ранга Евгений Николаевич Гринчик.

Все утро ожидали прибытия командующего флотом и члена Военного совета. Они хотели проводить оба корабля, однако вертолет, на котором вылетели из Североморска адмиралы Лобов и Сизов, не смог в тумане, дожде и низкой  {493}  облачности отыскать среди гор нашу посадочную площадку. Командующий флотом около часа кружил над Западной Лицей, но потом вынужден был вернуться на один из Североморских аэродромов, а через полчаса я уже разговаривал с ним по ВЧ-телефону. Адмирал Лобов выразил сожаление о том, что не смог проводить лично, пожелал успехов, удачи и разрешил выход. Постояв немножко на причале и помахав рукой подводникам, уходящим на борту «К-5», я поднялся на мостик «К-4 2» и сказал Замореву:

— Пошли помаленьку.

Ровно в 1 1.00 корабль снялся со швартовых и медленно пополз прочь от знакомого пирса Большой Лопатки.

21 августа.

Почти незаметно ползет по карте световой зайчик автопрокладчика, указывая счислимое место корабля. Он показывает, что мы все дальше и дальше уходим от берегов Мурмана, направляя свой курс на север. К полудню вышли на траверз южной оконечности Новой Земли, но до мыса Северный Гусиный Нос далеко — целых 240 миль. Теперь около двух суток мы будем идти параллельно этому огромному острову, пока у его северной оконечности, именуемой мысом Желания, не встретимся с ледоколом «Добрыня Никитич» и, обменявшись с ним последними приветами, не уйдем под лед.

Идем пока без приключений. Вечером состоялось партийное собрание. Коммунисты обсудили свои задачи, разобрали недостатки, поскольку без них ни один поход не обходится. А на следующий день, около 14 часов, имел место случай опасного увеличения глубины с нарастанием большого дифе-рента на нос. Боцман «прочухал», не справился с управлением. Гасили скорость, одерживали диферент и глубину реверсом и продуванием средней группы цистерн. Справились быстро. В вечерний сеанс получил шифровку начальника штаба флота с координатами ледовой кромки в Баренцевом и Чукотском морях, координатами «СП-16» и судов обеспечения, а к исходу суток вышли на траверз мыса Желания.

23 августа.

Всплыли на перископную глубину, а затем и в надводное положение. На поверхности то ли полярная ночь, то ли светлые сумерки. Холодно, туман, море относительно спокойно. Льда на видимости нет, но ледяное дыхание Арктики ощущается непосредственно, кожей. Стоя на мокром мостике лодки, кутаюсь в теплый мех капюшона куртки, однако ледяной туман мгновенно проникает во все щели одежды. Рядом командир и вахтенный офицер. Чуть сзади внимательно всматривается в туманную муть сигнальщик. Работает радиолокатор. Наконец следует долгожданный доклад радиометриста:  {494} 

— По пеленгу 85° в дистанции 120 кабельтовых цель. Это наш «Добрыня». А еще через час мы уже подходим

к выползшему из тумана ледоколу и с помощью электромегафонов обмениваемся приветствиями и координатами места. Через ледокол я донес командующему флотом о том, что все у нас в порядке, все исправно, все ясно, и испросил разрешения начать подводное плавание. Свой радиопередатчик не использовал из-за соображений скрытности. В 3 ч. 30 минут получил радио:

— Разрешаю следовать по плану. Лобов. Погрузились на глубину 100 метров, дали ход 6 узлов и

устремились к исходной точке начала подледного плавания, от которой нам предстоит повернуть прямо на Север и желобом Святой Анны выйти в Ледовитый океан. В 12.00 повернули на курс 0°, а еще через полтора часа вошли под лед.

В перископ наблюдаю до боли знакомое перемещение световых пятен по поверхности воды. Лед пока еще не особенно толстый и густой. Часто попадаются трещины, разводья и просто районы битого льда. Ледяных полей не видно. За кормой осталась Новая Земля. Слева по носу архипелаг Франца-Иосифа, справа острова Визе и Ушакова. Сразу всплывают в памяти все детали и особенности моего предыдущего похода на «К-1 7 8» в 1963 году.

К исходу суток мы пересекли линию — остров Грэм-Белл—остров Ушакова и, пройдя 81° параллель, вышли в Северный Ледовитый океан.

— Здравствуй, океанишко! Здравствуй, старый знакомый! Опять нам приходится мериться с тобою силами? И не пытайся. Все равно мы тебя одолеем!

24 августа.

С начала суток до 6 часов утра продолжали идти прямо на север, все дальше и дальше углубляясь в Центральную Арктику и, уходя от оставшейся за кормой кромки льда, достигнув 82° 50' северной широты, корабль медленно, на пологой циркуляции лег на курс 90°, и мы пошли уже на восток.

От траверза острова Ушакова до траверза мыса Арктический, что расположен на краю Северной Земли, — вот содержание нашего суточного перехода. Одним словом, сегодня мы проскочили все Карское море, оставшееся справа по борту. Черт-те что! Моря мелькают мимо, как кустики за окнами скорого поезда. Правда, до упомянутых мною географических пунктов — расстояния, измеряемые сотнями миль. Все это я вижу по карте, так сказать, умозрительно, а на самом деле перед глазами только картушки компасов, стрелки глубиномеров, пузырек дифферентометра да окуляр перископа, в поле  {495}  зрения которого, как облака на небе в хорошую погоду, медленно проползают кудлатые ледяные громадины,

В полдень дал Замореву команду на поиск полыньи и всплытия в ней. Он уже умеет это делать. На контрольном выходе мы дважды всплывали во льду. Однако я все равно волнуюсь. Мне все кажется, что сам я выполнил бы этот маневр гораздо лучше.

Волнуйся не волнуйся, а ты командир соединения, ты должен учить командиров кораблей, а не подменять их. Грош тебе цена, если ты то и дело будешь хвататься за телеграф. Максимум самостоятельности командиру корабля! За пять лет работы в должности заместителя командира, начальника штаба и, наконец, командира дивизии, я уже отучился от дурной привычки дергать командиров лодок бесконечными подсказками, обижать их недоверием, однако на этот раз особенно волнуюсь и с огромным трудом подавляю желание взять управление кораблем на себя. Поиск продолжался часа три, пока наконец на поверхности ярким зеленым пятном не засверкала долгожданная полынья, а секундомеры не засвидетельствовали пригодность ее для всплытия.

— Боевая тревога. Всплываем во льду! — летит команда по корабельной трансляции, сопровождаемая протяжным звуком отсечных ревунов.

Заморев и инженер-механик Виктор Хнычкин на своих местах. Старпом капитан 3-го ранга Александр Мокиенко в трюме центрального поста у перископа. Я сижу в кресле возле пульта за спиной у рулевого-горизонталыцика. Мне отсюда хорошо видны все приборы и, что не менее важно, физиономии командира и механика — основных фигур, от которых в основном зависит успех маневра. Внешне спокоен, даже вроде бы безразличен к тому, что делается в центральном посту, однако на самом деле нервы натянуты в струну, и внимание обострено до предела. Одна за другой следуют и быстро исполняются знакомые, отработанные команды:

— Оба мотора назад полный!

— Дать воздух на поверхность!

— Стоп моторы!

— Начать вертикальное всплытие!

— Завалить носовые рули!

Лодка медленно всплывает. Согнувшийся в три погибели и приникший к окуляру перископа старпом докладывает из трюма с помощью электромегафона об отсутствии льда на поверхности и об отсутствии инерции поступательного движения подводной лодки.

Все идет нормально. Глубина 40, 30... 25... 20 метров. Остались считанные секунды, и лодка всплывает на перископную глубину. Вдруг резкий голос старпома, усиленный электромегафоном:  {496} 

— Справа находит лед! Быстро находит! Нас дрейфует вправо!

Смотрю краешком глаза на физиономию командира. Вижу, как быстро забегали его глаза, отыскивая мои. Чуть заметным движением руки, лежащей на подлокотнике кресла, показываю ему: «Вниз и немедленно».

— Стоп всплывать! Снять пузырь со средней! Принимать в уравнительную из-за борта, — тут же раздаются четкие и уверенные команды.

Все правильно. Лодка плавно уходит на глубину. Однако возможность всплытия в этой полынье потеряна окончательно. Четыре часа, ушедшие на поиск, выброшены зря. Все надо начинать сначала. А это не так-то просто и, главное, не совсем от нас зависит. Ее может просто не быть, этой самой долгожданной полыньи. Вторичный поиск продолжался еще часа три, пока нам снова удалось отыскать нечто, по-видимому, пригодное для всплытия. На этот раз на перископе, в трюме, находился я сам. Не выдержали нервишки. При обнаружении чистой воды была допущена ошибка, приведшая к очень неприятным последствиям. По моему докладу о чистой воде командир преждевременно отработал моторами назад, благодаря чему линейные размеры сечения полыньи курсом подводной лодки оказались рассчитанными неправильно.

Поставив на перископ старпома, я поднялся в центральный пост, и мы снова начали вертикальное всплытие. На этот раз Мокиенко непрерывно докладывал о наличии чистой воды над боевой рубкой. И действительно, мы медленно и благополучно достигли глубины 11 метров. Еще два-три метра — и можно будет поднять перископ и осмотреться. В этот момент лодку затрясло. Мощные и совершенно беззвучные толчки явно ощущались в центральном посту. Я очень хорошо знаю, как скрежещет лед, проламываемый крышей боевой рубки. Сейчас совсем не то. Да и старпом продолжает докладывать о наличии чистой воды над головой. Лодка продолжает всплывать, но появляется и резко нарастает дифферент на корму. Из 8-го отсека и с пульта энергетической установки поступает доклад о том, что по правому борту слышны сильные удары по корпусу, треск и скрежет. Погружаться поздно. Надо продолжать всплытие, тем более что приостановить его уже практически невозможно.

На глубине 4 м лодка остановилась, но с огромным дифферентом — 13° на корму. Поднимаем перископ и осматриваемся.

Ишь ты, угораздило всплыть не в полынье, а в разводье. Узкая, извилистая трещина, как молния пересекает белую ледяную пустыню. Наш курс пришелся как раз поперек трещины.  {497} 

Почти упираясь в ледяное поле, из воды торчит высоко поднятый круглый нос лодки и боевая рубка. Кормы не видно, она подо льдом. Вместо кормы наблюдаю в перископ огромный торос.

— О всплытии не может быть и речи, — грустно констатирует Командир, разглядывая в перископ всю эту безрадостную картину.

— Погружайся! — говорю я Замореву. — Уходи вниз и как можно скорее! Как бы нас тут не зажало, в этой чертовой трещине.

Несколько минут — и лодка с дифферентом на корму проваливается вниз до тех пор, пока глубина не позволяет снова дать ход и выровнять корабль без риска удариться о лед.

Уже 7 часов напряженнейшей работы. Народ устал. Я тоже. Почти 8 часов гироазимуты работают без коррекции от гирокомпасов. В результате резкопеременного маневрирования все три наших гирокомпаса вышли из меридиана и «разбежались в разные стороны». Правда, курсоуказание идет сейчас от гироазимутов, а им, как известно, баллистические девиации нипочем, зато они имеют «постоянный уход» и оставлять их надолго без гирокомпасной коррекции нежелательно. Штурмана волнуются, умоляюще поглядывая то на меня, то на командира. Что же делать — продолжать поиск и предпринять хотя бы еще одну попытку всплыть или уйти на спокойную стометровую глубину, лечь на курс 90°, развить отличную устойчивую скорость 16 узлов и продолжать безмятежное плавание? Собственно говоря, всплывать во что бы то ни стало меня никто не заставляет. В боевом приказе сказано, что подводной лодке «К-4 2» на участке перехода от точки № 6 до точки № 9 (а это вся центральная Арктика) разрешается сделать 1—2 всплытия, исходя из обстановки и по решению руководителя похода. Таким образом, все зависит от моего решения. Однако я знаю, что этой нашей несчастной радиограммы, которую мы передадим, всплыв в полынье, с таким нетерпением дожидаются на берегу. Они же там волнуются куда больше, чем мы тут. Нам-то все ясно! А им?

Решаю продолжать поиск полыньи, пригодной для всплытия, до 21.00, а если ничего не получится, то поиск прекратить и возобновить его на следующие сутки с 13.00. И снова лезу в трюм центрального поста, прогоняю оттуда старпома и приникаю к окуляру устремленного в зенит перископа. Терпение и настойчивость обычно вознаграждаются. В 19.55 долгожданная, желанная и огромная полынья была наконец-то обнаружена, а еще через 20 минут командир уже откинул вверх крышку рубочного люка и выскочил на мостик. Я вылез вслед за ним. Лодка стоит в центре огромной великолепной полыньи, размером 200x400 м, на чистой воде. Вокруг ледяная пустыня. С запада тянет не очень холодный, влажный ветер. Небо сплошь  {498}  затянуто низкими белыми облаками. Горизонта почти не видно. Все это мне хорошо знакомо и особых эмоций не вызывает. Эмоции вызывает другое. Смотрю на корму и вижу справа на палубе, в районе 8-го отсека, огромную вмятину. Ах ты, чтоб тебя!..

Издали характера повреждения не разглядеть. Вызываю боцмана, приказываю отдраить дверь на палубу и иду на корму. Вблизи дела обстоят еще непригляднее. В легком корпусе лодки, в центре вмятины размером 2х 1.5 метра зияет рваная рана. Пятимиллиметровая сталь вспорота, как консервная банка. Сквозь пробоину видны сплетения трубопроводов воздуха высокого давления. Трубопроводы и надстройка изнутри окрашены ярко-красным суриком, что на фоне черного борта лодки еще больше усиливает сходство с раной животной. Вот что наделал проклятый торос! Однако и мне, и командиру ясно, что торос тут ни при чем. Не он на нас нападал, а мы на него: «Смотреть надо в оба! Соображать»

Эх, черт! Не везет! Так хотелось привести корабль на ТОФ абсолютно исправным, однако уже не удалось. А впереди еще много всяких подобных случайностей. Соображаю, что в арктическом походе 1963 года на «К-1 78» я сделал 10 всплытий и приледнений. «К-42» на контрольном выходе дважды всплывал в тяжелом льду. Таким образом, сегодняшнее неудачное всплытие — это моя личная «тринадцатая полынья». Чертова дюжина! Что же вы еще хотите!

Однако хватит мистики. Надо снова залезать в лодку и доносить. Диктую шифровальщику: «Командующему СФ. Всплыл. Широта... Долгота... Погрузился. Следую по плану. № 20.30, Командир 3 дипл.».

Выстрел в эфир подобной радиограммы занимает по времени полсекунды. А через три минуты появившаяся из люка на мостик восторженная физиономия старшего инженер-лейтенанта Володи Потапова, даже без его доклада, уже свидетельствует о том, что квитанция получена с первой передачи и что связисты, таким образом, сработали отлично.

Вслед за квитанцией на нас обрушился поток радиограмм с информацией от авиаразведки о ледовой обстановке, координатами «СП-16» и судов обеспечения, а также с информацией о международных событиях. Наконец короткое радио: «Командиру 3 дипл. Разрешаю следовать по плану. Лобов».

Через 10 минут мы уже были на глубине 100 метров, а когда все успокоилось, ушел к себе в каюту и лег. Дикая головная боль. Разламывается вся левая половина черепка: переволновался. Старею, наверно?

26 августа.

Моря и архипелаги продолжают мелькать с правого борта, хотя сегодня день абсолютного спокойствия. Стабильный режим  {499}  движения, курс 90°, скорость 16 узлов, глубина 100 метров. За сутки прошли от меридиана мыса Арктический на Северной Земле до меридиана порта Тикси в море Лаптевых. Наши гирокомпасы после вчерашних дерганий в «тринадцатой полынье» пришли в меридиан. Гироазимуты, кроме одного, на всякий случай остановлены на отдых. Голова перестала болеть, и настроение заметно улучшилось.

Таким образом, к 7 часам утра 26 августа мы прибыли в конечную точку высокоширотного участка подледного маршрута. Пора поворачивать на юго-восток для выхода в Чукотское море. Так и поступили. На 155-м меридиане восточной долготы повернули вправо — с расчетом выйти на дрейфующую ледовую станцию «Северный Полюс-16». Других сколь-нибудь приметных событий внешнего характера в эти сутки не случилось. Зато состоялся внутрикорабельный праздник.

Издавна существует старинная морская традиция отмечать факт пресечения кораблем экватора шутейным появлением на корабле морского бога. Ритуал экваториального праздника Нептуна подробно описан в морской литературе.

В первых арктических походах наших атомоходов «праздник Нептуна» как таковой не устраивали, хотя шуток на эту тему хватало. Один «Нептуний диплом», разработанный Николаем Игнатовым, разрисованный Оськой Черномордиковым и врученный мне в 1963 году, чего стоит.

Однако со временем подводники стали поговаривать о том, что переход из Атлантического через Северный Ледовитый в Тихий океан, да еще не по чистой воде, а под ледяной Арктической шапкой — для любого моряка событие куда более значительное, нежели выход в Южное полушарие. Надо бы торжественно отмечать подобное. Не по традиции? Так ведь не плавали раньше так, вот и традиции не было. Теперь заплавали, значит, надо и традицию создавать. Одним словом, решили устроить праздник Нептуна. Заводилой в этом деле стал заместитель командира по политчасти капитан 2-го ранга Василий Постников. Требовалось разработать собственный подводный ритуал. Ведь в условиях лодки, да еще идущей на большой глубине под паковым льдом, традиционный нептуний ритуал с соленой купелью неосуществим. Нет у нас и широкой палубы, где можно было бы собрать весь экипаж для торжества. Однако придумали.

В 14 часов из отсека в отсек, начиная с первого, прошествовал морской бог. Колоссального роста, с трезубцем в руках и золотой короной на голове, с огромной рыжей бородой из мочалы, по пояс голый, играя великолепными мышцами, в сопровождении морских чертей, едва достигающих ему до плеча, Нептун появлялся в отсеке, вызывая бурный восторг присутствующих. Один из морских чертей, наряженный  {500}  и раскрашенный соответствующим образом, тащил ведро с морской водой и огромный ковш. Второй черт создавал адский шум двумя громадными крышками от камбузных баков, орудуя ими, как музыкант в духовом оркестре орудует тарелками.

Нептун величаво обращался к каждому из присутствующих в отсеке с кратким приветствием, преподносил стопку чистейшей глубинной воды из Северного Ледовитого океана и только после того, как посвящаемый, корча уморительную рожу, глотал горько-соленую воду, вручал ему «диплом» специального образца. Черти поднимали оглушительный визг и лязг, а присутствующие помирали от хохота.

В центральном посту Нептуна встретил командир корабля и отдал ему шутейный рапорт. Горько-соленая чарка не миновала и командира. На корабле все, кроме меня, в Арктике впервые, но и для меня «тринадцатая полынья» обошлась боком, поэтому, дабы не нарушать традиции, я хлопнул чарку океанской водички и также получил «диплом».

На плотном листе руками самодеятельных художников изображен все тот же Нептун, вылезающий из-подо льдов, в короне и с трезубцем, однако в шубе и варежках и приветствующий на глазах у удивленного коренного жителя Арктики — белого медведя — всплывшую во льдах подводную лодку. Под рисунком надпись: «Перед людьми и прочими жителями суши удостоверяю, что мореход Аркадий Петрович Михайловский прошел подо льдами Северного Ледовитого океана на борту атомной подводной лодки и 24 августа 1968 года всплыл в своей „тринадцатой полынье”­­­, а потому зачислен почетным жителем Арктики.

В моих владениях всегда Вам будет чистая вода!

Нептун».

Особую протекцию Владыке Морей оказывал старший политработник в этом походе контр-адмирал Сергей Семенович Бевз, который не только сопровождал кавалькаду из отсека в отсек и хохотал громче всех, но и с удовольствием фотографировался в обществе морских чертей. Обход корабля Нептуном продолжался часа два с половиной, после чего измученный, но довольный сознанием честно выполненного долга, Морской Бог со своими чертями возвратился в кают-компанию, где и был удостоен подводного пирога, искусно испеченного корабельными коками.

В роли Нептуна выступал старший матрос Владимир Беликов, чертей изображали старшина 1-й статьи Адонас Вай-чулис и матрос Дмитрий Куке. Затем состоялся радиоконцерт художественной самодеятельности. А вечером все мы смотрели великолепный фильм «Все остается людям» с Николаем Черкасовым в заглавной роли.

Пешком на Северный полюс

27 августа 1968 г.

С 6 часов утра начали снижать скорость и маневрировать для прослушивания взрывных сигналов и широкоплосных излучателей, установленных на «СП-16». Гидроакустический привод сработал нормально, хотя поволноваться, конечно, пришлось, поскольку последний раз мы имели возможность определить свое место только при уходе под лед еще в Баренцевом море и прошли всю Арктику по счислению. Корабельные штурмана капитан-лейтенант Игорь Галутва и лейтенант Виктор Карнаухов торжествовали.

Медленно, но верно приближался корабль к «СП-16» и так же медленно нарастало напряжение и нетерпение экипажа. К 13.50 по приводу шумилки мы вышли в район льдины, на которой расположена станция, всплыли на глубину 50 метров и, снизив скорость до 5 узлов, начали поиск подходящей для всплытия полыньи. Примерно в это же время ко мне с озабоченным и чуточку виноватым лицом подошел корабельный врач майор Станислав Глухов и доложил, что у старшего лейтенанта Гордиенко острый приступ аппендицита. Необходима немедленная операция. Вот уж некстати! Однако делать нечего. Приказываю врачу готовиться к операции, а командиру лодки продолжать поиск, маневрируя под льдиной «СП-16», при обнаружении полыней фиксировать их места, но до окончания операции не всплывать во избежание дифферентов, толчков, прочих неприятностей, сопровождающих всплытие во льду и могущих повредить больному.

В 14.20 мы прошли точно под шумилкой «СП-1 6», а через пятьдесят минут была закончена стерилизация кают-компании и бледный, но сравнительно спокойный Гордиенко водружен на стол под яркий свет хирургический софитов. Доктор Глухов и доктор Гневашев, облаченные в белоснежные халаты, шапочки и маски, с резиновыми перчатками на руках склонились над ним.

А в центральном посту своя жизнь и свои заботы. Старпом обнаружил в перископ огромную полынью, всего в 20 кабельтовых от вероятного места «СП-16». Начали крутиться под полыньей, чтобы не потерять ее и всплыть сразу же по окончании операции. Наконец из второго отсека поступил доклад о том, что операция, длившаяся чуть больше часа, закончена и больной водворен в каюту.

— Всплывать!

— Есть всплывать! — мгновенно реагирует Заморев, и уже через минуту электромоторы работают полным ходом назад, мощные насосы выбрасывают воду из уравнительных  {502}  цистерн и лодка, остановив движение, медленно приближается к сверкающей, чистой ото льда поверхности полыньи. Всплыли удачно — в самом центре огромного озера с ледовыми берегами шириной 500 метров и длиной километра четыре. На поверхности пасмурно, слабый ветер, сравнительно тепло (видимо, около 0°), низкая сплошная облачность, идет небольшой снег. Осмотрелись внимательно и по пеленгу 320° в дистанции порядка 20 каб (это около 4 километров) обнаружили черные квадратики построек и мачту с красным флагом. Немедленно с лодки взвились вверх три сигнальных ракеты (красная, белая и зеленая), а через минуту-другую с «СП-16» последовал ответ в виде одной красной ракеты. Полярники нас видят.

Лодка подошла к кромке полыньи и уперлась правой скулой в лед, который, на первый взгляд, показался ненадежным. Среди старых льдин огромное количество трещин, покрытых удивительно красивым ярко-голубым молодым ледком. Поэтому, приказав отвалить носовые рули, я надел спасательный пояс с пристегнутым пеньковым тросом, сунул в карман куртки пистолет, вооружился щупом, сделанным из лыжной палки, но все же сошел на лед. Минут 15 походил на привязи, но постепенно убедился, что лед держит великолепно, и снял пояс. Пригласил сойти контр-адмирала Бевза, который спустился по рулям, и мы принялись разгуливать по ближайшим льдинам.

В это время с мостика лодки доложили, что от лагеря по направлению к нам движется группа людей. Взобравшись на ближайший торос, мы также увидели черные точки, медленно передвигавшиеся по ледяной пустыне. Решили идти навстречу. Однако это оказалось не таким простым делом. Ярко-голубые трещины повсюду пересекали нашу дорогу, а лыжная палка без труда пробивала тоненький лед, покрывающий эти трещины. Кое-как лавируя между ними, мы все же двигались вперед, пока наконец минут через 30 не обнаружили несущуюся к нам стаю огромных черных псов. Вид этих страшноватых животных заставил меня сунуть руку в карман и положить ладонь на рукоятку пистолета, но страхи оказались напрасными, а собаки на редкость ласковыми. К тому же подбегали и люди. Впереди всех большими прыжками двигался молодой стройный парень в меховой канадской куртке, высоких резиновых сапогах и каракулевой ушанке с офицерской кокардой. В трех метрах от нас он остановился, щелкнул каблуками, взял под козырек и четко доложил:

— Товарищ командир! Начальник группы обеспечения станции «Северный полюс-16» старший лейтенант Макаров!

Последовали бурные возгласы восторга, крепкие рукопожатия и такие же крепкие поцелуи. К этому моменту подошла  {503}  основная, более спокойная группа полярников. Макаров представил нам с Бевзом идущего впереди худощавого мужчину средних лет с длинным ледовым щупом в руках.

— Константинов — начальник лагеря.

Так мы познакомились с Юрием Борисовичем Константиновым, а затем всей группой двинулись назад к лодке, по пути разговаривая «за жизнь».

Всего в лагере 29 человек, из которых 24 сотрудника ордена Ленина Арктического и Антарктического научно-исследовательского института и 5 военных — гидрограф группы обеспечения гидроакустического привода. Высажены они на льдину самолетами в апреле этого года. Смену ждут в апреле следующего. За прошедшее время над станцией трижды пролетали свои самолеты, сбросившие почту, и дважды американские. Один из них — полярной транспортной авиации, а другой самолет дальнего радиолокационного дозора. Первый сбросил пачку старых американских журналов. За этот же период через лагерь прошли 1 2 белых медведей. Стрелять их нельзя, можно только фотографировать. Вот и все события лагерной жизни. А тут вдруг мы!

На переходе, в беседе с Константиновым, выяснилось, что мы с ним почти что старые знакомые. Дело в том, что в 1963 году он был начальником «СП-10», у которого я всплывал, стрелял ракетами, но из-за пурги партию на лед не высаживал. Юрий Борисович признался, что он действительно получил тогда доклад об обнаружении сигнальных ракет, но не поверил, а выслать партию для уточнения обстановки из-за пурги не решился.

Небольшой участок пути до корабля в разговорах прошли мгновенно. Но лодка уже надежно ошвартована за стальные клинья, вбитые в лед, по которому разгуливают две свободные от вахты смены и навстречу нам гремит мощное матросское «ура!». Затем полярники перемешиваются с подводниками. Дружеские улыбки, рукопожатия, разговоры, перекуры. Собаки, завезенные на льдину щенками и никогда не видавшие такого количества людей, мечутся как угорелые, визжат и норовят лизнуть каждого в нос.

Тем временем из недр корабля на лед выгружаются заранее приготовленные пластиковые мешки. В них свежая картошка, помидорьтг огурцы, яблоки, лук, чеснок и даже два горшка с вьющимися комнатными растениями. Кроме того, на лед выносится библиотека из 130 книг. Последней появляется огромная картонная коробка. В ней торт, испеченный нашими коками, но это пока секрет.

Константинов приглашает к себе в лагерь. Еще накануне я утвердил список группы высадки. Она и пойдет в гости к полярникам. В группу входят контр-адмирал Бевз, замполит  {504}  капитан 2-го ранга Постников, врач (он же парторг корабля) майор Глухов, мичман Козлюк, старшина 1-й статьи Рожков (комсорг корабля), сигнальщик старший матрос Петренко и я. К сожалению, Вячеславу Ивановичу Замореву долг командира корабля не позволяет даже на минуту оставить его палубу. Единственное, что он может себе позволить, это сойти на отваленные рули и оттуда поздороваться с полярниками.

Через несколько минут, после того как полярники накурились и наговорились с подводниками, группа высадки во главе с Константиновым тронулась в сторону лагеря. Дорога оказалась не из легких. Постепенно мы познавали премудрости передвижения по льду пешком. Ярко-голубые трещины оказались вовсе и не трещинами, а озерками талой летней воды, покрытой сверху корочкой льда. Называются эти озерки «снежницами». И формой, и размерами, и глубиной снежницы самые различные. Порой это лужа, 2—4 метра в диаметре, порой речка, длинная и извилистая, от 1 до 15 метров шириной, порой озерко с общей площадью в добрую сотню квадратных метров. Глубина в снежницах от полуметра до полутора метров. В зависимости от конфигурации снежницу можно либо перебежать быстрыми и мелкими шажками, либо переползти на брюхе. При этом лед трещит и прогибается, порой выдерживает, но иногда все же проламывается, и тогда приходится идти по ложу снежницы, иными словами, по паковому льду по колено, а то и по пояс в ледяной воде.

Меня угораздило провалиться дважды. Один раз просто начерпал воды голенищами сапог, а в другой — вода полилась через пояс меховых штанов. Полярникам легче: у них у всех резиновые болотные сапоги до паха. Однако и они вдрызг мокрые.

Каждый переход через очередную снежницу, а особенно чей-нибудь провал, сопровождался обильными шутками, подначками и раскатистым хохотом. Необычайно смешно провалился Сергей Семенович Бевз. Он переползал снежницу по пластунски, и лед проломился у него под локтями. Руки сразу же ушли на глубину. Потеряв переднюю опору, адмирал ткнулся в лед лбом и пробил его. Голова и плечи бедолаги ушли под воду, на льду оставались только ноги и зад. Впрочем, через пару секунд Сергей Семенович уже вынырнул, отдуваясь как морж. Но в этот же момент провалились и ноги. Только через полминуты с помощью длинного шеста, поданного с берега, Бевз выкарабкался на льдину и преспокойно выливал воду из сапог, штанов и куртки.

Шли быстро, почти бегом, и потому ледяные ванны никакого вреда нам не причинили. Что же поделаешь? Таково полярное лето! Переход от корабля в лагерь занял немногим более часа. По приходе хозяева сразу же разобрали гостей  {505}  по своим домикам сушиться и греться. Я пошел к Константинову, Бевз к Макарову.

Согревшись и переодевшись в сухое, мы с Константиновым отправились осматривать лагерь, который состоял из разбросанных по льдине домиков и палаток. В домиках, смонтированных из толстой фанеры и поролона, живут полярники, в палатках — лаборатории, склады, дизеля. Снаружи жилой домик напоминает железнодорожный контейнер, поставленный на бок. Изнутри — корабельную каюту. Двухэтажная спальная ниша, легкий письменный стол, пара стульев, два окна, электрическое освещение, телефон, динамик общелагерной трансляции, широковещательный приемник. В углу весьма элегантная печь типа «буржуйка-модерн». На стене карты Арктики, полки с книгами, фотографии жены и сына, карабин, два допотопных нагана. Очень чисто, не очень тепло, но в общем светло и весьма уютно.

В центре лагеря самый большой домик. Это кают-компания. На желтой стене огромными белыми буквами с черной окантовкой написано: «СССР. Дрейфующая научно-исследовательская станция „Северный Полюс-16”­­­». Рядом шестиметровая мачта, на вершине которой вьется по ветру алое полотнище — Государственный флаг СССР. Около мачты вбит в лед небольшой столбик. На столбе две стрелки-указателя, как на перекрестке дорог. На одной из них надпись: «До Ленинграда 7642 километра», на другой — «До Северного Полюса 1436 километров». У этого столбика и запечатлел меня Константинов с помощью старенького главкомовского «ФЭД-2».

Неподалеку от кают-компании я заметил вертикально стоящую будку. Стены будки в отличие от стен всех жилых и служебных помещений ярко расцвечены хорошими рисунками на тему сказки о старике Хоттабыче. На двери будки великолепный портрет самого великого джина Гасана Сулеимана ибн Хоттаба. Это — гальюн. «Пошел к Хоттабычу!» — формула до предела ясная.

В скором времени гости и весь лагерь собрались в кают-компании. На столах выставлена легкая закуска, соленые грибы в масле, великолепнейшая осетрина холодного копчения и черный хлеб. Константинов подает команду, и тут же во мгновение ока появляются запотевшие бутылки отменной экспортной водки. Я с удовольствием разглядываю компанию полярников. Все они прибыли в кают-компанию приодевшись, в одинаковых темно-коричневых кожаных куртках на молниях. Мы в своих синих робах по сравнению с ними выглядим убого. Часть полярников весьма бородаты, но бритоголовы.

— Это молодежь, первогодки, — говорит Константинов, — настоящий опытный, культурный полярник никогда бороды не отпустит.  {506} 

Сам Константинов вот уже 12 лет работает в Арктике, проводит шестую зимовку. Три зимовки как специалист-гидрофизик и три — начальником станции. Ему сорок лет. Но он не самый старый на станции. Старше всех 49-летний «шеф»-повар «СП-16». Через месяц полярники будут здесь, на льдине, отмечать его пятидесятилетие. «Шеф» огромен, тучен, очень подвижен, совершенно лыс и единственный из «стариков» бородат. Правда, борода у него не разлапистой лопатой, а аккуратная, клинышком, как у Луначарского.

Самому младшему из полярников — 23 года. А в среднем это все ребята в возрасте 30—35 лет. Среди них 23 ленинградца, 1 москвич и 5 (это наши военные) из Архангельска. Холостяк только один. Остальные оставили дома жен и детей. Нравы строгие. Обращаются друг к другу на Вы, называют по имени и отчеству. Ни малейших признаков жаргона и тем более непечатных выражений. Словом, молодцы ребята!

Рассаживаемся за столы. Юрий Борисович произносит тост за гостей. Эх до чего же хороша «Столичная», а еще лучше грибы!

Спрашиваю у Константинова, откуда такие.

— Это очень просто, — улыбается наш хозяин, — покупается в магазине 10 банок грибов маринованных, обыкновенных и ставится на сорокоградусный мороз дней на 20—30. В результате из 10 банок остается одна, зато вот такая вкусная.

Окружающие хохочут. Вслед за первым тостом следует второй. Его произносит Василий Постников, прочитав и вручив полярникам наш памятный адрес. Адрес красивый, в хорошем переплете, любовно и заранее приготовленный еще в Западной Лице: «Славным советским полярникам от моряков-подводников в день замечательной встречи в суровых льдах Арктики.

Дорогие друзья! Ваше мужество и бесстрашие, ваша трудная и героическая работа наполняют наши сердца радостью и гордостью за свою Родину, за героизм ее замечательных людей. Пусть факел дружбы, зажженный встречей в этом безмолвном ледовом крае, будет символом верности, символом нашего воинского и гражданского долга Родине. Больших успехов, личного счастья и крепкого здоровья желаем вам, бесстрашные наши полярники!

Экипаж атомной подводной лодки
Военно-Морского Флота СССР.

Снова звенят бокалы, но тут из огромной коробки появляется такой же огромный «подводный» торт. Полярники кричат «ура!» и набрасываются на кулинарное чудо. Затем дружеское общение продолжалось без официальных тостов и церемоний. Пели, шутили, читали стихи. Среди полярников  {507}  нашлись и свои поэты. Вот одно из стихотворений, написанное Львом Гориным, режиссером и руководителем группы студии «Леннаучфильм», снимающей на «СП-16» фильм о полярниках. Оригинал с дарственной надписью автора лежит среди страниц «Арктической тетради».

Как ни хорошо в гостях, а надо собираться домой, на корабль. Обратный путь прошел в бодром темпе под дружный лай собак. Несколько прощальных слов на льду, перед кораблем, троекратный ружейный салют, и лодка, медленно отойдя от кромки льда метров на 10, погружается.

В перископ вижу, что стоящие на льдине полярники машуг руками и карабинами. А еще через несколько секунд зеленая муть намертво закрыла объектив перископа, запели турбины, и мы помчались на выход из-подо льда в Чукотское море.

29 августа.

Вчера в 22 часа 07 минут по Московскому времени, закончив свой ледовый маршрут, всплыли на чистой воде возле плавбазы «ПБ-3», на борту которой находился командир группы обеспечения встречи, он же командир 45-й дивизии подводных лодок Тихоокеанского флота контр-адмирал Николай Чистяков — мой давний знакомый еще по учебе в Академии и последующей службе на Северном флоте.

Сошел на плавбазу. Разобрался в обстановке. Используя радиостанцию этого корабля, донес командующему ТОФ о всплытии, встрече и дальнейшем движении на Камчатку. В это время командир группы радиоразведки плавбазы доложил, что  {508}  из Кадьяка вылетел патрульный самолет «Орион» и минут через 15—20 будет здесь. Пришлось загнать лодку под воду, а самому прохлаждаться на борту плавбазы до тех пор, пока настырный «Орион» не уберется восвояси. Действительно, прилетел и крутил в районе часа три, правда, на почтительном удалении. С уходом самолета вызвал лодку из-под воды, пересел на нее, и мы тронулись вслед за плавбазой в район малых глубин к острову Врангеля, где встретились со спасателем «СБ-36», в сопровождении которого пошли дальше по направлению к Берингову проливу. После полудня получили приятную телеграмму: «Командиру 3 дипл, капитану 1 -го ранга Михайловскому А. П. Командиру пл „К-42”­­­ капитану 2-го ранга Замореву В. И. Копия — Командующему СФ, Командующему ТОФ.

Поздравляю Вас и экипаж подводной лодки с успешным завершением плавания подо льдами Арктики. Опытом своего перехода Вы еще раз подтвердили высокие тактико-технические данные наших подводных лодок и возможность их широкого использования в арктическом бассейне. Отмечаю высокую морскую выучку матросов, старшин и офицеров корабля. Желаю крепкого здоровья и успехов в службе на Краснознаменном Тихоокеанском флоте.

Главнокомандующий ВМФ Горшков».

Вот и закончен мой второй подледный поход. Арктика начинает становиться довольно знакомым местом.

За оба похода пройдено подо льдом около 3 200 миль, или 6000 километров, выполнено 15 всплытий и приледнений в полыньях и разводьях.

К нашему счастью, практически без замечаний чудесно работала техника, и я воспользовался главкомовской телеграммой, чтобы вместе с инженер-механиком Виктором Хнычки-ным пройти в энергетические отсеки и поблагодарить мастеров своего дела Александра Шмелева, Бориса Бондаренко, Анатолия Спиглазова и многих других отличных ребят, а теперь уже и «арктических подводников», прошедших через соленую чарку Нептуна.

В течение следующих суток мы пересекли Чукотское море. На этот раз оно встречает более приветливо. Льда не видно, погода тихая, солнечная, теплая. Нет льда, значит, нет и моржей, которых мы в таком изобилии наблюдали в прошлом походе. Зато трижды приближались к стаду китов. Любовались их мощными черными спинами и фонтанами воды, поднимаемыми в воздух этими животными.

К 7 часам утра 3 1 августа обогнули мрачную громадину мыса Дежнева и, оставив слева острова Диомида, вошли в Берингов пролив. По пути, несмотря на мелководье, дважды погружались на перископную глубину при появлении на горизонте  {509}  встречных транспортов. «СБ-36» прикрывал нас от крайне нежелательного обнаружения.

Вроде бы все обошлось благополучно, и коварный Берингов пролив позади. Поэтому, когда к следующему утру миновали остров Святого Лаврентия и вышли на 80-метровую изобату, с превеликим удовольствием погрузились. Впереди Берингово море. В Тихий океан выйдем между Командорами и Алеутскими островами. Туда мы сейчас и держим путь.

4 сентября.

Сегодня последний полный день нашего пребывания в море. Поход заканчивается. Пора и мне осмыслить его результаты, подвести некоторые итоги, сформулировать выводы и предложения.

Ледовая обстановка на маршруте похода в этом году сложилась особо благоприятной по сравнению с предыдущими переходами 1963 и 1966 годов. Границы ледовой кромки как в Баренцевом, так и в Чукотском море проходили на 60—70 миль севернее обычного положения. Паковый лед достигал толщины 2—4 метров с углублением отдельных торосов до 17 метров. Айсбергов и других опасных для плавания ледовых образований не отмечалось. Ледяной покров изобиловал трещинами, полыньями и разводьями, подавляющее большинство которых имели малые линейные размеры, порядка 100—200 метров. При необходимости подводная лодка могла всплыть на поверхность на любом участке маршрута не позже, чем через 4—6 часов после принятия решения на всплытие.

Всплытие в полыньях и разводьях выполнено дважды. Первый раз на меридиане 89° и второй раз в районе «СП-16», Поиск полыней проводился на глубине 50 метров при скорости 6 узлов. Выход под полынью осуществлялся на заднем ходу. Одержание инерции по струйке воздуха, подаваемой через клапан продувания глубиномера и наблюдаемой в перископ. Всплытие вертикальное, без хода, со скоростью 3—5 метров в минуту. Основным техническим средством обеспечения поиска полыней и всплытия в них продолжает оставаться перископ. Эхоледомеры являются дополнительным средством, поскольку дают запоздалую и неполную информацию. Штатные гидроакустические станции для поиска и обеспечения всплытия в полыньях не пригодны, а возможность своевременного обнаружения ими айсбергов не исследована из-за отсутствия последних. Поэтому основным способом обеспечения безопасности подводной лодки от столкновения с айсбергами продолжает оставаться плавание на глубинах более 150 метров.

Кораблевождение осуществлялось в соответствии с «Руководством по кораблевождению подводных лодок при подледном плавании в Арктическом бассейне — 1964 года». Точность  {510}  кораблевождения характеризовалась невязками, почти полностью соответствующими расчетным среднеквадратическим ошибкам счисления. Определение места при плавании в Арктике производилось с помощью навигационной системы, развернутой на станции «СП-16», при этом практической необходимости в использовании таких же систем, развернутых на обоих отрядах кораблей обеспечения, в данном походе не было, поскольку при уходе под лед место лодки известно с точностью, превышающей точность системы, а при выходе из-подо льда оно уже с достаточной точностью определено по станции «СП-16».

Скрытность перехода вызывает сомнение и, хотя фактов, свидетельствующих о непосредственном обнаружении подводной лодки иностранными кораблями и самолетами, не установлено, подлет патрульного самолета в район всплытия лодки в Чукотском море заставляет задуматься о многом. Действительно, место и время ухода подводной лодки под лед демаскируется присутствием в районе нескольких кораблей обеспечения, работой системы НГС-1 на этих кораблях, ежедневными радиодонесениями с кораблей на берег, всплытием подводной лодки перед уходом под лед неподалеку от корабля и радиопереговорами с ним. В то же время никакой практической необходимости в подобных действиях лодки и кораблей обеспечения не имеется.

Работа эхоледомеров при поиске полыней и всплытии в них, а также непрерывная работа эхолота в целях выполнения попутного промера глубин в значительной степени демаскирует подводную лодку и создает дополнительные помехи своим гидроакустическим станциям.

Место и время выхода подводной лодки из-подо льда в Чукотском море в еще большей мере демаскируется большим количеством кораблей обеспечения, развернутых в районе, работой навигационной системы на них, радиопереговорами кораблей с берегом, между собой и с подводной лодкой, всплытием подводной лодки около одного из кораблей и сложившейся практикой посещения и осмотра лодки встречающим начальником.

Скрытность подводного перехода по малым глубинам Чукотского моря, Берингова пролива и Берингова моря ухудшается из-за малой скорости перехода в связи с тихоходностью эскортирующего корабля и радиопереговоров с ним. Кроме того, эскортирующий корабль служит хорошим ориентиром для облета его иностранными самолетами, что может привести к обнаружению подводной лодки, находящейся на перископной глубине поблизости от эскортирующего корабля.

Только по прослушиванию работы навигационной системы сначала в Баренцевом море, затем в районе станций «Северный  {511}  Полюс» и потом в Чукотском радиотехническая разведка может определить факт, время, генеральное направление движения, а по количеству циклов работы системы — и количество прошедших по маршруту подводных лодок.

Таким образом, при необходимости резко повысить скрытность переходов подводных лодок из Баренцева моря в Тихий океан возможно и целесообразно принять следующие меры.

В район ухода под лед в Беренцевом море отряда кораблей обеспечения не выводить, а держать его в готовности в базе, например, в губе Белушья. В Чукотском море развертывать только один ледокол, на котором иметь гидрографическую группу.

Спасательные суда и другие суда обеспечения Тихоокеанского флота иметь в готовности в бухте Провидения. Работу навигационной системы осуществлять только по запросу с подводной лодки.

Переход подо льдом совершать на глубинах 150—200 м максимально малошумной скоростью без всплытия в полыньях и разводьях. Прием радиограмм при этом осуществлять раз в сутки путем приледнения. Работу эхоледомеров и эхолотов ограничить до минимума.

Всплытие в Чукотском море производить на изобате 80 м вне зависимости от места ледокола. При существенных сомнениях в месте и возможности выхода из-подо льда подводная лодка может всплыть в полынье и, связавшись с ледоколом по радио, заказать работу навигационной системы.

После выхода из-подо льда подводная лодка без встречи и вступления в связь с ледоколом в надводном положении может самостоятельно следовать к острову Врангеля, где уточнит свое место и затем пойдет в Берингов пролив. При обнаружении противника средствами радиоразведки, техническими средствами наблюдения или зрительно подводная лодка может погружаться на перископную глубину. За весь поход возможно, на мой взгляд, делать лишь одно плановое донесение командующему ТОФ о выходе из-подо льда в Чукотском море.

Задача, поставленная подводной лодке «К-4 2» боевым распоряжением командующего Северным флотом, выполнена успешно. Командир корабля капитан 2-го ранга В. И. Заморев принял правильное решение по поставленной задаче, в море действовал грамотно и уверенно. Матросы, старшины и офицеры проявили высокую морскую выучку. Механизмы корабля исправны. Личный состав здоров. Опыт похода на «К-42» ещё раз подтвердил высокие тактико-технические свойства наших атомных подводных лодок первого поколения и возможность их широкого применения в Северном Ледовитом океане.

5 сентября.

Всплытие в районе Авачинского залива выполнено в точно назначенный срок. На поверхности нас ожидал эскадренный миноносец «Окрыленный», на борту которого находился мой старый товарищ по совместной службе в Находке, в те времена командир «Малютки», а ныне командир камчатской эскадры подводных лодок, контр-адмирал Яков Криворучко.

В сопровождении эсминца атомоход тронулся дальше и уже в 1 1 часов по местному времени вошел в Авачинскую бухту. После того как прошли боны, радисты доложили телеграмму: «Командиру 3 дипл капитану 1-го ранга Михайловскому А. П. Командиру „К-42”­­­ капитану 2-го ранга Замореву В. И.

Поздравляю Вас и весь личный состав подводной лодки с успешным завершением ответственного задания командования — переводом подводной лодки из Баренцева моря на Дальний Восток подо льдом Арктики. Вписана еще одна славная страница в историю Советского Военно-Морского флота. Объявляю благодарность всем участникам перехода. Желаю дальнейших успехов в боевой службе на благо Родины.

Гречко».

Ишь ты! Никто из прежних Министров Обороны не интересовался деталями нашей морской службы. А этот вникает!

Несколько последующих дней, проведенных в кругу друзей, среди улыбок, поздравлений и приветствий под звуки военной музыки пролетели мгновенно. Великолепная сентябрьская погода, теплое солнце и яркая зелень камчатских лесов способствовали хорошему настроению. Запомнились тихие часы, проведенные среди кустов и цветов уютного дворика возле дома командующего Камчатской флотилией вице-адмирала Бориса Ефремовича Ямкового, где добрейшая Анна Ивановна угощала нас с Бевзом нехитрой домашней снедью.

Незабываемы были купания в термальных бассейнах Па-ратунки, где, погрузившись по горло в горячую воду, топорща усы и придерживая ладонью сползающий с лысины казацкий чуб, Яша Криворучко вспоминал обстоятельства сожжения собственных штанов в лихие находкинские годы.

Словом, покидать гостеприимный Камчатский край не хотелось, но обстоятельства обязывали, поэтому уже в скором времени распрощавшись с экипажем Вячеслава Заморева и пожелав подводникам счастливого плавания в Тихоокеанских водах, я вместе с офицерами походного штаба взлетел с аэродрома в Елизово, и воздушный лайнер понес нас через всю Россию к Москве.

Закончилась еще одна моя ледовая одиссея!

Дипломатическая миссия

Кабинет Главнокомандующего Военно-Морским флотом СССР, расположенный в старинном московском особняке на улице Грибоедова, всегда поражал меня не только внушитель-нымиразмерами, но какой-то особенной фундаментальностью, добротностью, надежностью. Постояв секунду после приглашающего жеста адъютанта, я приоткрыл тяжелую дубовую дверь и вошел. В глубине кабинета, из-за массивного письменного стола, поднялся Адмирал Флота Советского Союза Сергей Георгиевич Горшков. Мне не приходилось еще встречаться с Главкомом в этом новом для него высшем воинском звании. Наверно потому, а главным образом чтобы не заставлять ждать поднявшегося навстречу пожилого человека, я ускорил шаг, за несколько секунд преодолел разделяющее нас пространство и представился.

— Здравствуйте, Аркадий Петрович, — медленно и солидно произнес Горшков, усаживаясь в кресло у торца длинного стола для заседаний и указывая рукой на соседний стул. — Рассказывайте, как прошел еще один из Ваших многочисленных походов.

Я коротко доложил хорошо продуманные итоги похода «К-42» через Северный Ледовитый океан.

— Есть смысл поразмыслить над Вашими предложениями по повышению скрытности арктических переходов подводных лодок, — отреагировал Главком. — Надеюсь, что все это у Вас записано, представлено по команде, и Главный штаб при необходимости сможет учесть в своей работе?.. Но ныне меня беспокоит другая проблема...

И он принялся излагать свои мысли по поводу создания и постоянного функционирования на Средиземном море крупной оперативной группировки сил ВМФ.

— Американцы имеют пункты базирования в странах союзников, а мы довольствуемся якорными стоянками на открытых рейдах. Это недопустимо, особенно для подводных лодок, — постукивала по столу адмиральская ладонь. — Требуется создать прецедент пребывания нашего атомохода в иностранном порту... Ну, предположим в Александрии, куда давно уже заходят надводные корабли и дизельные лодки... Как Вы на это смотрите?.. Положительно?.. Тогда подумайте, который из Ваших кораблей смог бы совершить подобный заход, разумеется, совмещенный с боевой службой.

Мгновенно перебрав в уме подводные лодки дивизии, я без колебаний назвал «К-181» — ту самую, что в 1963 году под командой Юрия Сысоева совершила поход к Северному полюсу, а в 1966-м под командой Владимира Борисова  {514}  осуществила длительное слежение за ударным соединением во главе с авианосцем «Саратога», провожая его через всю Атлантику от Гибралтара до побережья Соединенных Штатов, чем внесла немалую лепту в подтверждение моей «теории преследования с периодическим наблюдением».

В текущем году, в ознаменование 50-летия Советских Вооруженных Сил, «К-181» награждена орденом Красного Знамени и с тех пор гордо носит на своем флагштоке орденский Военно-морской флаг, а в сейфе ее нынешнего молодого и очень толкового командира, капитана 2-го ранга Николая Васильевича Соколова, бережно хранится на алом бархате новенький орденский знак — реликвия корабля. К тому же Соколов готовится, согласно плану, к концу года выйти на боевую службу.

— Вот Вы и возглавьте этот поход, — прихлопнул ладонью Главком, выслушав мои соображения, а затем принялся излагать замысел предстоящей дипломатической миссии.

— Надо не только создать прецедент захода, но и убедить арабов в том, что стоянка в Александрии атомной подводной лодки, во-первых, безопасна в радиационном отношении, а во-вторых, не потребует от них каких-либо технологических условий и материальных затрат, — вколачивал он свои мысли в мой мозг. — Надо показать корабль высшему государственному и военному руководству страны, продемонстрировав тем самым наше полное к ним доверие. Надо произвести на них хорошее впечатление, подружиться с ними, получить приглашение на повторные заходы.

Одновременно с этим надо исследовать условия и возможности расширения базирования, доснабжения и некоторых видов ремонта атомных лодок в Александрии... Справитесь? Возьмите с собой в составе походного штаба лучших специалистов флотилии. Пусть поработают!

На мою реплику о том, что по морской части сомнений не возникает, но вот по дипломатической... ни знаний, ни опыта у меня не имеется, Главком отреагировал спокойно:

— В Каире аккредитован Чрезвычайный и Полномочный посол СССР в О АР товарищ Виноградов, а в Александрии постоянно пребывает старший военный советник вице-адмирал Сутягин. Руководствуйтесь их советами и указаниями, но помните, что сила разума всегда преодолевает недостаток опыта... Одним словом, готовьтесь встречать Новый год в Александрии, — заключил адмирал. — Надеюсь, что не перетрудитесь на этом дипломатическом поприще и сумеете сохранить часть своего здоровья для дальнейшего служения флоту?»

Кажется я даже привскочил со стула от эдакого предположения о возможности моей физической несостоятельности.

— Но-но! — приподнялась вверх главкомовская ладонь. — Не петушитесь! Знаю я вас — сам такой.  {515} 

Затем Сергей Георгиевич сбавил тон и высказал мысль о том, что плавать на борту «К-181» в течение всего похода мне нет необходимости. Достаточно привести лодку в Александрию, по пути допустив командира к самостоятельному несению боевой службы и, выполнив дипломатическую миссию, возвратиться домой.

— Ну, что ж. Отправляйтесь на флот, — сказал Горшков, поднимаясь с кресла. — Сидение в Москве — дело мало привлекательное. О нашей беседе рассказывать не спешите даже собственному начальству. Дипломатия — дело тонкое. Может быть, еще ничего и не получится. На конкретные действия у Вас будут конкретные боевые документы. Желаю успеха!

Через пару дней после этого памятного разговора Западная Лица встречала не только теплом домашнего очага и приветствиями друзей, но и потоком новостей. Дома жена сияла тихой радостью по поводу завершения очередной «ледовой одиссеи», совсем близкого, как ей казалось, отпуска и, следовательно, скорого свидания с Сашкой и Наташкой. А на службе мне представился новый начальник штаба нашей дивизии капитан 1-го ранга Федор Степанович Воловик, окончивший Академию Генерального штаба и оказавшийся давним сослуживцем еще по порт-артурским временам. Мы долго вспоминали легендарный Порт-Артур, где он, будучи тогда курсантом, проходил практику на «Щ-121» и помогал мне, штурману этой лодки, оформлять альбом самодельных крупномасштабных планшетов подходов к портам Желтого моря и островам архипелагов Эллиот и Блонд. С тех пор прошло 20 лет, но Федор выглядел по-прежнему худощавым, подтянутым, энергичным и полным желания хорошо служить. Тем не менее фигура начальника штаба далеко не безразлична командиру дивизии, поэтому только после нескольких дней делового знакомства, уяснив уровень служебного опыта моего нового заместителя как бывшего командира бригады дизельных лодок Тихоокеанского флота и почувствовав, что Воловик нравится, вызывает уважение, симпатию и доверие, я успокоился.

Вторая важная новость — командир моей бывшей «крылатой» дивизии Владимир Маслов убыл к новому месту службы на должность первого заместителя командующего Тихоокеанским флотом.

«Сразу через три ступеньки махнул! Уметь надо!» — думал я, с некоторым недоумением осмысливая причины столь стремительного служебного взлета старого сослуживца.

Вместо Маслова «крылатую» дивизию принял Валентин Поникаровский, что уже никакого недоумения не вызывало, но прибавляло чувства удовлетворения в том смысле, что теперь я уже не самый молодой среди комдивов флотилии.  {516} 

— Время-то как бежит! А с отпуском в этом году опять, наверно, ничего не получится, — сказал я как-то жене, получив в ответ только грустный вздох и сожалеющий взгляд.

И правда, события начали развиваться стремительно. Через пару недель мы получили директиву о подготовке «К-181» к боевой службе на Средиземном море с заходом в порт Александрию Объединенной Арабской Республики. Еще через месяц нагрянула знакомая грозная - московская комиссия контр-адмирала Прокофьева. Но меня на мякине уже не проведешь! Суровый прокофьевский экзамен подчиненные Николая Соколова выдержали блестяще, я чувствовал себя уверенно, только вот Федор Воловик очень волновался и переживал.

Словом, к исходу 1 декабря 1968 года тщательно вылизанная, укомплектованная и снабженная всем необходимым атомная подводная лодка «К-181» стояла в полной готовности у своего причала в Большой Лопатке, а вся флотилия с утра напряженно ожидала прибытия Главнокомандующего, который, прилетев в Североморск, уже час назад вышел на ракетном корабле в Западную Лицу.

Лично меня по-прежнему волновала не столько морская и техническая, сколько организационно-дипломатическая сторона предстоящей миссии. В голове крутились десятки вопросов, разрешить которые, как мне казалось, может только Главком, поэтому, стуча зубами и каблуками от холода, я расхаживал в кромешной тьме полярной ночи по стальному настилу причала в компании других комдивов и под предводительством командующего флотилией вице-адмирала А. И. Сорокина, ожидая подхода и швартовки ракетоносца.

Лучи прожекторов, подсвечивающих причал с борта плавбазы, сверкали вороненой сталью автоматов роты почетного караула. Резкий ветер и снежные, колючие хлопья больно секли лицо, когда, наконец, из-за черной гранитной скалы медленно выполз еще более черный силуэт корабля.

Несколько минут швартовки, и грянула медь оркестра. Адмирал Флота Советского Союза сошел на причал. Навстречу ему взметнулись автоматы, взятые «на караул», и луч прожектора выхватил из темноты трепещущее на ветру бело-голубое знамя. Зубы мои выбивали барабанную дробь.

Вскоре, и к счастью моему, в теплом, уютном конференц-зале нового здания штаба флотилии состоялся подробный и интересный разговор Главкома с офицерами подводной лодки и походного штаба. На этот раз Анатолий Иванович Сорокин отпускает со мной свои «главные силы» в лице флагманского штурмана Александра Бурсевича, флагманского связиста Евгения Батюшкова и заместителя командующего по электромеханической части Михаила Будаева. Не обошлось и без «флагманского  {517}  политработника». Им оказался Виталий Лосиков, присланный политуправлением ВМФ прямо из Москвы.

— Приказываю войти в Александрию 27 декабря и выйти из нее 3 января, уже в 1969 году, — поставил последнюю точку Главком, — подводной лодке продолжить боевую службу на Средиземном море, ну а командиру дивизии с походным штабом разрешается возвратиться на плавбазе через Севастополь в Москву и доложить нам о результатах делового захода к арабам. Желаю всем счастливого плавания.

В тот же вечер ракетоносец ушел в Североморск, а Краснознаменная «К-181» после короткого митинга на причале под звуки оркестра вышла из бухты и удалилась в полярную ночь. Привычно хлопнула крышка рубочного люка над головой. Со свистом ворвалась вода в цистерны главного балласта, и лодка, медленно погружаясь, набирала скорость, пока не исчезла в пучине Баренцева моря.

Рассказывать о подводном переходе через Атлантику, сквозь Гибралтар и Тунисский пролив нет резона, поскольку путями этими хожено много раз, да и написано мною об этом немало. Стоит, пожалуй, только похвалить великолепный экипаж Николая Соколова, его старпома Ростислава Болотова и замполита Александра Караваева да помянуть добрым словом отличную технику, сработавшую и на этот раз без сучка, без задоринки.

На подходах к Гибралтару в один из сеансов связи мы получили очень важную телеграмму от Главнокомандующего ВМФ, в которой он приказывает с приходом в залив Салум всплыть в надводное положение и на рейде Эс-Салум у борта крейсера «Михаил Кутузов» сформировать отряд кораблей в составе атомной подводной лодки «К-181», дизельных лодок Северного флота «Б-6» и «Б-49», а также плавбазы «Волга». Последняя должна подойти из Севастополя и доставить все необходимое для достижения представительских целей.

Командовать отрядом и войти с ним в порт Александрию приказано мне. Базирование организовать на «Волге». У арабов ничего не просить.

Так все и произошло. В назначенный срок, к исходу 23 декабря, все корабли прибыли на рейд и стали на якоря неподалеку от старого знакомого «Кутузова». Я поднял свой флаг на «Волге» и принял к ее борту «К-181». Остальные лодки через некоторое время ошвартовались к борту крейсера. Пользуясь теплой и солнечной погодой подводники привели в порядок корпуса своих кораблей, соскребли ракушки, подкрасились, навели блеск в отсеках, получили необходимый инструктаж, отдохнули и в ночь на 26 декабря, построившись в кильватерную колонну, в надводном положении тронулись вдоль африканского берега в сторону Александрии.  {518} 

Разумеется, к этому моменту мы совместно с флагманским штурманом Александром Бурсевичем уже детально изучили подходы, навигационное ограждение и обстановку в порту. Рассматривая планы Александрии, читая лоции и другую доступную литературу, я уяснил, что этот крупнейший порт и военно-морская база ОАР, название которой происходит от арабского Аль-Искандария, расположена в дельте Нила, с которым связана судоходным каналом и, кроме того, является важным узлом автомобильных и железных дорог на севере страны,

В период оккупации Египта Англией, в том числе и во время второй мировой войны, Александрия использовалась для базирования британских военных кораблей, прикрывающих походы к Суэцкому каналу, вплоть до 1952 года, когда «свободные офицеры» под руководством Гамаля Насера совершили военный переворот, положив тем самым начало антиимпериалистической и антифеодальной революции в этой стране.

Шестью годами позже, в результате объединения Египта и Сирии, была образована Объединенная Арабская Республика и хотя через три года этот союз распался, название страны сохранилось, а ее лидер Гамаль Абдель Насер по-прежнему у власти. Вооруженными силам нового Египта с тех пор не раз приходилось отражать удары всевозможных агрессоров, и англичан, и французов, но главным образом израильской армии. Всего полтора года назад Израиль, используя внезапность нападения и массированные удары с воздуха, оккупировал Синайский полуостров, а также часть территории Иордании и Сирии.

Суэцкий канал до сих пор не восстановлен, не очищен от мин и потому не функционирует, хотя ОАР имеет вполне приличные ВМС, состоящие ныне из нескольких десятков подводных лодок, эскадренных миноносцев и ракетных катеров советской постройки, а также закупленных в Англии сторожевиков и тральщиков.

Поскольку порт Александрии расположен в открытой бухте, от крутой средиземноморской волны его прикрывает четырехкилометровый волнолом, образующий внешнюю гавань, откуда имеется проход во внутреннюю. Обе гавани обладают большим количеством причалов, доступных для судов всех классов.

В самом центре внутренней гавани расположен пассажирский морской вокзал, к причалу которого нам разрешено поставить «Волгу», и уже к ее борту принять атомоход. По всей вероятности, такое решение арабов должно означать для нас большую честь? Ну а дизельные лодки могут сразу же уйти к причалам судоремонтного завода для последующего навигационного ремонта.  {519} 

Спокойное плавание отряда продолжалось всего несколько часов и было нарушено внезапно налетевшим жестоким штормом. Над африканским берегом вдруг поднялись красновато-рыжие облака и дунул Сирокко. Мягкая прохлада чистого морского воздуха тотчас сменилась удушающим горячим дыханием пустыни. Море вскипело. Волна за пару десятков минут достигла шестиметровой высоты и с ревом обрушивалась на свежепокрашенные борта «Волги», откуда я наблюдал, как за кормой на установленной дистанции кувыркаются мои подводные лодки.

Обжигающий ветер, красноватая пыль на зубах, чистое небо, яркое солнце и красивая, насквозь просвеченная, ярко-голубая средиземноморская волна составляли удивительную, совершенно неповторимую картину, перевертывающую все мои прежние представления о морской стихии.

Чтобы спустить катер и перейти на борт к Соколову, даже подумать страшно: разобьет вдребезги! Ну а заход в порт при подобном ветре еще большая проблема — будешь сидеть на волноломе! Поэтому я решил увести отряд подалыйе в море и там штормовать, дожидаясь, когда утихнет разбушевавшаяся стихия. К счастью, утром 27 декабря ветер внезапно сошел на нет, волна улеглась, а отряд оказался на подходах к большому фарватеру Эль-Кебир, где мне удалось спустить катер и перейти с «Волги» на борт атомохода, после чего все кбрабли тронулись на вход в Александрию.

Уже перед воротами гавани, когда по сигналу «По местам стоять, на швартовы становиться!» швартовые команды в парадной форме и белых перчатках построились на концевых надстройках и разложили на палубе новенькие белоснежные швартовые канаты, навстречу лодке из гавани вывалился юркий буксирчик под звездно-полосатым флагом Соединенных Штатов и суетливо забегал вокруг. На палубе буксира толпились репортеры и фотографы.

Все! Прецедент создан! Раструбят теперь по всему свету, подумал я и приветливо помахал рукой в сторону буксирчика, чем вызвал бурный восторг репортеров, что, собственно, и требовалось.

На причале морского вокзала нас ожидал одетый в штатское вице-адмирал Борис Васильевич Сутягин и несколько арабских офицеров связи. Поднявшись на борт «Волги», Сутягин быстро ввел меня в курс всех дел, согласовал программу «делового захода», как называлась наша дипломатическая миссия, дал короткие, но исчерпывающие характеристики тех должностных лиц, с которыми нам предстоит встречаться.

Примерно через час на «Волгу» прибыл Чрезвычайный и Полномочный посол СССР. Как и положено, я встречал его стоя на верхней площадке трапа, а затем рапортовал как  {520}  высшему должностному лицу моей страны в стране пребывания. Сергей Алексеевич Виноградов оказался пожилым, грузным, спокойным и рассудительным человеком. Коротко рассказав об обстановке в стране, он передал мне добрые пожелания Гамаля Насера, а также его сожаление о том, что дела и здоровье не позволяют ему посетить атомоход.

— Завтра Вашими гостями будут Министр Обороны генерал-полковник Фавзи, начальник Генерального штаба генерал Риад и командующий ВМС адмирал Зикри с группой своих генералов, адмиралов и офицеров. После осмотра атомохода министр планирует устроить прием в честь командира отряда советских кораблей в отеле «Сан-Стефано». Принцип взаимности требует с Вашей стороны ответного мероприятия, ну хотя бы в форме завтрака на борту «Волги»... Сможете?..

Получив уверенный утвердительный ответ, посол рассмеялся, добавив:

— На лодку Вашу я, конечно, не полезу, а вот на приемах и с той, и с другой стороны посижу с удовольствием.

Следующее утро прошло в напряженном ожидании и, хотя арабские генералы приехали в точно означенное время, поволноваться пришлось. Министр Обороны ОАР был встречен почетным караулом на палубе «Волги», после чего все мы спустились через носовой люк в недра «К-181» и пошли из отсека в отсек. Пояснения давал командир подводной лодки Николай Соколов. Генерал-полковник Фавзи оказался крупным, хмурым, неразговорчивым человеком. Больше слушал, вопросов задавал мало. Сопровождавшая его свита тем более молчала. Зато вице-адмирал Сутягин заливался соловьем. Он много и охотно рассказывал о героической истории Краснознаменной «К-181», при этот то концентрировал внимание арабов на личности командира отряда кораблей, то демонстрировал мою Золотую Звезду (точно такую же, какой награжден президент Гамаль Абдель Насер), акцентируя внимание на моем ученом звании.

Чтобы не пугать гостей спецодеждой радиационной безопасности, невзирая на работающую энергетическую установку, я решил представить экипаж в парадно-выходной форме. Поэтому офицеры в тужурках с золотыми погонами и белоснежных сорочках, а матросы в суконных форменках с синими воротниками и белыми полосами тельняшек выглядели великолепно. Техника в отсеках была надраена до полного умопомрачения и, когда командир корабля, к немалому удовольствию прибывших, подарил каждому по паре белых парадных перчаток и, ссылаясь на нормы радиационной безопасности, попросил одеть их на руки, за чистоту последних я не сомневался.  {521} 

Осмотр подводной лодки продолжался часа два, когда, наконец утомившись, все уселись в последнем 9-м отсеке для заключительной беседы. К удивлению, в ходе ее я понял, что арабских генералов интересуют не столько проблемы ядерной энергетики и подводного плавания, сколько наличие у нас радиолокационных станций, пригодных для целей противовоздушной обороны. Выкручивался как мог, но кажется, не всегда удачно, поскольку, когда перед выходом на палубу через люк 9-го отсека предложил всем обмерить белоснежные на вид перчатки с помощью корабельного альфа-бета-радиометра, генерал Фавзи чуть ли не впервые улыбнулся и произнес:

— О-о! Господин коммодор, по-видимому, не только большой ученый, но и большой дипломат.

Только проводив гостей, мы сумели стряхнуть напряжение и поглазеть вокруг, рассмотреть в бинокли многочисленные суда самых различных флагов, стоящие в гавани, морской вокзал, его ограду и охрану. Особое удивление при этом вызывали многочисленные вооруженные люди, охраняющие вокзал. С завидной пунктуальностью они пять раз в день укладывали на асфальт свои ружья, расстилали коврики, снимали ботинки, складывали особым образом ладони и обращали взоры к Аллаху, сотворяя намаз.

Примерно так же, прямо на посту, обставлялась и трапеза. Каждый извлекал из сумки собственную пищу и, аккуратно разложив ее на салфетке, принимался утолять голод, спокойно поглядывая на отложенный в сторону карабин. Впоследствии Сутягин рассказывал, что у арабов и на кораблях похожие порядки. Эсминцы стоят на якорях во внешней гавани, но вместо экипажей на них только дежурная служба. Утром матросы и офицеры собираются на причале в ожидании катера, а с прибытием на корабль относительно организованно проворачивают механизмы и проводят одно-два учения, главным образом по противовоздушной обороне.

Таким образом, к 14 часам рабочий день египетских военных моряков заканчивается, экипажи съезжают на берег, и эсе расходятся по своим лавочкам и ларькам заниматься торговлей или иным ремеслом. Завтракают еще на берегу, обедают уже дома. Корабельные камбузы не работают, и запасов продовольствия на кораблях не имеется.

— Теперь Вам понятно, почему евреи столь успешно бьют арабов, выигрывая одну военную кампанию за другой?.. Здесь каждый думает не больше, чем о личном благополучии, и Насеру весьма трудно вести борьбу с подобной психологией, выработанной веками колониального режима. Не сразу все получается! — витийствовал Борис Васильевич Сутягин.

Предвкушая обещанный вечерний прием в неведомом мне отеле «Сан-Стефано» и пользуясь солнечной, но не жаркой  {522}  погодой, мы с офицерами походного штаба решили вместо обеда прогуляться по городу и познакомиться с Александрией. Без труда преодолев два кордона охраны, которая бухала прикладами карабинов об пол, отдавая честь, мы оказались на привокзальной площади, заполненной всевозможным транспортом. Тут были и великолепные автомобили, и шикарные кабриолеты, запряженные парой вороных жеребцов, и скромные тележки с осликами в упряжке.

Решив, что транспортом пользоваться нам ни к чему, да и не по карману, мы двинулись пешком через площадь по направлению к приморской набережной, но тут же попали в окружение стайки совсем маленьких черномазых ребятишек, которые с шумом и непонятными возгласами крутились возле нас, дергали за штаны и рукава форменных тужурок, протягивали расчески, открытки, сигареты, по-видимому предлагая купить свой нехитрый товар. В этот момент самый рослый и импозантный среди офицеров походного штаба Евгений Батюшков опрометчиво извлек из кармана завалявшуюся форменную пуговицу с эмблемой морского якоря и протянул ее как подарок самому назойливому арабчонку. Тот, ухватив пуговицу, испустил победный вопль и бросился в ближайший переулок. Через полминуты нас окружал уже не десяток пацанов, а добрая сотня ликующих юных бизнесменов.

Впрочем, как только миновали привокзальную площадь и вышли на набережную, мальчишки отстали так же мгновенно, как и навалились после выхода за ограду вокзала. Прогуливаясь, мы уяснили, что кварталы города размещаются на узкой песчаной косе между Средиземным морем и соленым озером Марьют. При этом главные магистрали располагаются параллельно морскому побережью, а короткие поперечные — пересекают их под прямым углом.

— Как у нас в Ленинграде, только наоборот, — делились впечатлениями сослуживцы.

К вечеру приглашенные на прием к Министру Обороны ОАР командиры кораблей отряда и некоторые из офицеров походного штаба, наглаженные, сверкающие белизной сорочек и золотом погон, ожидали на борту «Волги» прибытия автомобилей, которые должны были отвезти нас в отель «Сан-Стефано». Великолепный синий «Линкольн» в считанные минуты докатил нас с Сутягиным к месту назначения. Остальные офицеры прибыли на пару минут позже.

Пройдя в гостиную, мы встретили знакомых арабских генералов, но уже не в суконных куртках, а в отлично пошитых защитных френчах и при белых воротничках. Официанты разносили аперитив. По совету Сутягина я выбрал виски с содовой и льдом, но уже через пару глотков сообразил, что ничего более противного в жизни своей не пробовал. Однако  {523}  вида не показал и, позванивая кубиками льда в бокале, обходил и приветствовал присутствующих или изучал уложенную под стеклом схему рассадки гостей за обеденным столом.

Прихлебывая аперитив, офицеры осматривались, улыбались друг другу, знакомились с помощью нескольких переводчиков, ожидая генерала Фавзи и посла Виноградова. Министр и посол прибыли почти одновременно и обратились к присутствующим с короткими приветствиями, после чего медленно растворились двери большого зала, где, занимая очень мало места, стоял единственный длинный стол, украшенный по центральной линии гирляндами цветов и великолепной, но совершенно пустой столовой посудой.

Генерал Фавзи усадил меня рядом с собой. Слева от него, по соседству с адмиралом Зикри, занял свое место вице-адмирал Сутягин. Посол Виноградов погрузился в кресло по другую сторону стола, прямо против Министра, имея рядом переводчика. Русские и арабские офицеры разместились по обе стороны стола вперемешку, согласно схеме.

В этот момент в зал вошла кавалькада величественных официантов, одетых в вишневые смокинги, и стала позади кресел. Словно по команде из-за моего правого плеча появилась рука в белой перчатке, продемонстрировала этикетку бутылки с вином и наполнила до половины один из стоящих передо мной бокалов. Затем в зал начали торжественно, одно за другим, вносить блюда с яствами. Та же рука выдвигала блюдо из-за правого плеча и нужно было, орудуя специальными вилками, положить себе столько еды, сколько требуется. Справлялся я с этой процедурой с превеликим трудом, но тем не менее несколько мясных блюд сменилось птицей, потом рыбой, наконец фруктами. К каждому подавали свое вино. Недопитые бокалы, так же, как и тарелки с остатками пищи, мгновенно исчезали со стола и заменялись новыми.

Тостов никто не произносил. Говорили мало. Я чувствовал себя скованным этой совершенно непривычной церемонией и отвечал как можно короче только на конкретные, обращенные ко мне вопросы. Единственным человеком, который чувствовал себя свободно, непринужденно и задавал тон всей беседе за столом, был Сергей Алексеевич Виноградов.

Перед десертом генерал Фавзи пригласил курящих попробовать душистые египетские сигареты. Во мгновение ока перед каждым присутствующим появилась элегантная пачка и хрустальная пепельница, а знакомая рука в белой перчатке предложила из-за правого плеча огонек зажигалки. Табак мне понравился, но показался крепковатым, поэтому, сделав несколько вдохов, я положил сигарету на край пепельницы и не успел моргнуть глазом, как пепельница вместе с недоку-ренной сигаретой была заменена на чистую.  {524} 

— Как вам нравятся эти арабские штучки? — обменялся я впечатлением с кем-то из рядом сидящих соотечественников, но, видимо, сделал это слишком громко, поскольку расположившийся напротив Сергей Алексеевич улыбнулся и, положив ладонь на рукав переводчика, негромко сказал мне:

— Этот стол и этот ритуал не имеет ничего общего с арабской национальной кухней и обычаями. Вас принимают как в Лондоне. «Сан-Стефано» — вполне европейский отель, а британские традиции и привычки среди египетского, особенно военного, руководства весьма живучи, в чем Вам придется еще не раз убедиться, и не только за банкетным столом.

Обед закончился благополучно и в срок, после чего я пригласил египетских военных к 15 часам следующего дня на завтрак в кают-компанию плавбазы «Волга», чем вызвал явное удовольствие присутствующих.

— Покажите им настоящий русский стол, русские обычаи, — говорил мне в машине Борис Васильевич Сутягин по пути домой, — и Вы увидите, как эти симпатичные арабы сбросят с себя английскую чопорность и превратятся в раскованных грузинских генацвале.

Естественно, что главной моей заботой следующего дня была организация и проведение «завтрака» на борту «Волги». Севастопольцы расстарались на славу, снабдив «Волгу» всем необходимым для «завтрака» и командой весьма искусных коков, поэтому длинный стол кают-компании, хотя и не был так широк, как тот, за которым нас принимали в «Сан-Стефано», зато ломился от обилия угощений. Тут была и великолепная лососина, и все разновидности икры, и аппетитные крабы, и отменная ветчина, и башенки изысканных салатов, и обычная квашеная капуста. Блюда с овощами и вазы с фруктами с трудом позволяли разместить среди них корзиночки настоящего ржаного черного хлеба. Однако венчали стол бутылки Советского шампанского, Армянского коньяка, «Столичной» водки и знаменитой «Боржоми», возвышавшиеся живописными группками среди окружающих яств. Только вот для цветов свободного пространства на столе не оказалось.

Заняв место во главе стола, у одного из его торцов, и рассадив прибывших с пунктуальной точностью арабов по нисходящей их воинских званий, вперемешку с русскими офицерами, я с одобрения посла перехватил инициативу и, предупредив гостей о том, что слуг у нас не бывает, попросил самим наполнить бокалы, а затем предложил тост:

— За дружбу между советскими и египетскими людьми, за крепнущее содружество наших Вооруженных Сил, за успехи трудолюбивого народа Объединенной Арабской Республики и ее бессменного президента Героя Советского Союза Гамаля Абделя Насера!  {525} 

Тост был встречен бурным восторгом и положил начало не менее бурному уничтожению роскошного царства яств. Лопали за милую душу, а я инициативы не упускал и довольно успешно дирижировал этим процессом, хотя и чувствовал, что нервы мои натянуты в струну. Через полчаса все заговорили весело и громко, а официальные тосты сменились локальными. Еще через час запасы шампанского и коньяка иссякли, но за столом, особенно на левом фланге, уже шло братание.

Во, дают ребята! А ведь мусульмане, как говорят, от алкоголя воздерживаются. Но тут все наоборот! Мы, правда, не унывали, поскольку в моем распоряжении находился резерв «Столичной», превышающий физические возможности гостей. Неоднократные попытки напомнить присутствующим, что за стальным бортом «Волги» работает пара ядерных реакторов нашего атомохода, особого эффекта не вызывали.

— О-о! Русские моряки — молодцы! Выпьем за их здоровье! — раздавалось в ответ.

Неудивительно, что к концу «завтрака» мы уже ходили в обнимку-с генералом Фавзи, потерявшим всю свою суровость. Посол Виноградов, не выпускал из ладони бокала с пузырящейся «Боржоми», одобрительно кивал головой. Сутягин пытался растормошить адмирала Зикри, который сдержанно улыбался, стараясь не утратить облик воспитанного в Великобритании офицера, но не желая, видимо, при этом вступать в противостояние с собственным Министром Обороны, ближайшим сподвижником Насера. Ну а когда все присутствующие дружно, хотя и не стройно, запели хором «Катюшу», я понял, что «завтрак» пора завершать.

Разъехались столь же стремительно, как и собрались. Лишь Виноградов задержался на пару минут, чтобы пригласить меня с небольшой группой офицеров совершить на следующий день поездку в Каир, посмотреть столицу Египта и нанести прощальный визит послу.

— Автомобилем я Вас обеспечу, а Вы, если можно, прихватите с собой пару буханок ржаного хлеба, который так великолепно выпекают на вашей «Волге», — сказал Чрезвычайный и Полномочный посол, — лососиной да икрой нас не очень-то удивишь, а вот хлебушка черненького порою до слез охота.

На весь последующий день в мое распоряжение был выделен комфортабельный микроавтобус с водителем и переводчиком. Вместимость автомобиля определила и «туристическую группу» в составе Михаила Будаева, Александра Бурсевича, Евгения Батюшкова и Виталия Лосикова. Командир атомохода Николай Соколов хотя и с сожалением, но отказался от участия в поездке, поскольку не счел возможным оставить корабль с работающей ядерной энергетической установкой даже  {526}  на несколько часов. Впрочем, я бы на его месте и сам так поступил.

Чтобы не привлекать внимания и не вызывать излишнего любопытства, решили ехать в гражданской одежде и тронулись в путь рано утром, поскольку от Александрии до Каира целых 180 километров по дороге, проходящей в пойме Нила.

— Этот путь хотя и длиннее, но живописнее, — говорил наш гид-переводчик, — обратно поедем через пустыню. Там короче, а имеющаяся экзотика все равно иссякает после первого десятка песчаных барханов.

Три часа пути прошли по многочисленным египетским деревням, населенным крестьянами-земледельцами, или «феллахами», как их тут называют. Деревни эти мало отличаются друг от друга и представляют собой скопление небольших одноэтажных строений, сложенных из сырцового кирпича. Домики с плоскими крышами, без труб и дымоходов. Рядом с ними обычно расположены глиняные печи для приготовления пищи, а чуть поодаль своеобразные насосы для полива полей, приводимые в движение упряжкой волов.

Одежда феллахов своеобразна и колоритна. Мужчины носят глубокие фетровые ермолки и длинные, до пят, рубахи из белой или голубой хлопчатобумажной ткани. Женщины одеты в столь же длинные, но черные платья со свободными рукавами и покрывалом на голове, которым они при встрече с незнакомыми мужчинами прикрывают нижнюю часть лица.

Вся местность вокруг, насколько видит глаз, распахана и возделана. Феллахи работают группами, по-видимому, семьями, а самая серьезная техника при этом — плуг в воловьей упряжке либо повозочка с осликом.

Впрочем, когда подъезжаешь к Каиру, то попадаешь совсем в другой мир. Этот огромный город, с населением свыше 6 миллионов человек, концентрирующим более половины всего промышленного пролетариата страны, растянулся главным образом вдоль правого берега Нила, а также заполнил нильские острова Гезира и Рода, соединенные великолепными мостами с новостройками левобережья, среди которых выделяются новый Каирский университет и великолепный ботанический сад. Гигантские пальмы в скверах и парках. Оживленное уличное движение, где наряду с шикарными автомобилями равноправным участником является верблюд с грузовыми сумками между горбов.

Главные улицы, и особенно набережные, застроены современными высотными зданиями крупнейших иностранных банков, торговых компаний, многочисленных магазинов, отелей, ресторанов, принадлежащих крупнейшим торговым домам Лондона, Парижа, Нью-Йорка.  {527} 

Уличная толпа красочна и разнообразна. Здесь можно встретить эффектную египтянку в строгом английском костюме и коротко подстриженных молодых людей с черными усами, но в белых рубашках без галстуков, и суровую личность в тюрбане и коричневом рваном бурнусе, из-под которого выглядывают босые грязные ноги с огромными ногтями. Тем не менее личность вертит в пальцах пачку великолепных американских сигарет и наслаждается звуками рок-н-ролла, рвущимися из висящего на груди миниатюрного японского транзистора.

Обойдя не только шикарные набережные, но и побродив по шумным базарам в старой части Каира со множеством лавочек и мелких мастерских, где изготовляются предметы домашнего обихода и нехитрые сувениры, посетив окрестности мусульманского университета Аль Азгар и полюбовавшись его многочисленными минаретами, куполами и ажурной решеткой внутренних двориков, мы поехали в Гизу — город, практически сросшийся со столицей, но знаменитый тем, что именно там расположены главные достопримечательности этих мест — грандиозные пирамиды-усыпальницы древнеегипетских фараонов, а также вытесанный из камня гигантский сфинкс.

В окрестностях пирамид масса туристов, которым местный люд, облаченный в живописные костюмы кочевников-бедуинов, предлагает напрокат накрытых коврами огромных верблюдов или оседланных великолепных арабских лошадей. Тут же торгуют баночным пивом и нехитрой закуской. Первым не выдержал искушения Батюшков:

— Ребята, — завопил он, — подобного в нашей жизни никогда больше не повторится! Помните, что начало пивоварению было положено в древнем Египте!

Затем Женя выхватил из кармана зеленую пятидесятидолларовую купюру, составлявшую почти всю его наличность, и, набив карманы пиджака и брюк банками с пивом, блестя лысиной и золотым пенсне, полез на лежащего неподалеку верблюда. Придержав поводья, бедуин щелкнул животное тросточкой, и Батюшков взмыл в воздух между горбами поднявшегося во весь рост короля пустыни.

Зрелище было потрясающим. Верблюд с гордо восседающим на нем Евгением, плавно покачиваясь, отправился в нахоженный путь вокруг сфинкса, а мы, окруженные группой фотографов, устремились вслед за ним. Вдоволь насладившись египетской экзотикой и действительно превосходным египетским пивом, довольные и уставшие, мы к вечеру возвратились в Каир, где я отправился нанести прощальный визит послу, а мои спутники предпочли отдохнуть в прохладе близлежащего сквера.  {528} 

Виноградов принял меня радушно.

— Вы сделали большое дело для укрепления отношений между ОАР и СССР, для усиления позиции нашего военного флота на Средиземном море, — заговорил он сразу после приветствия, — Ваша «дипломатическая миссия из-под воды» удалась, о чем я и доложил телеграммой в Москву. Будете там — передавайте привет Сергею Георгиевичу... Мы с ним старые знакомые и единомышленники... Многое сделали и еще больше предстоит... — принялся рассказывать посол о своей дипломатической службе и жизни за границей.

А я думал о том, что всего-то четыре месяца назад собирал грибы в Кольской тундре, спустя двадцать суток уже пробирался пешком от кромки полыньи в Ледовитом океане до станции «Северный Полюс-16», переползал на брюхе хрупкий ледок снежниц, затем купался в термальных источниках Камчатки, потом уже в Москве выслушивал замыслы Главкома, а вот теперь разгуливаю по Африканскому континенту среди египетских пирамид и сфинксов, о чем и сказал Сергею Алексеевичу Виноградову.

— Интересная у Вас профессия, — улыбнулся посол. — По-видимому, в свои 43 года Вы находитесь на самом гребне жизни и можете ею гордиться. Но не думайте, что так будет всегда. Во всяком случае не стремитесь в дипломатическую службу, хотя кое-какие задатки у Вас, кажется, имеются. Дипломатия, как производная от политики, — дело тонкое и потому скользкое... Вы уже поверьте мне на слово... Желаю Вам здоровья, успехов и счастливого плавания.

Обратный путь из Каира в Александрию проходил сквозь черную африканскую ночь, и о Большой пустыне мы смогли получить представление только по песчаным холмам, скользящим в лучах автомобильных фар, да редким силуэтам бедуинов верхом на верблюдах или лошадях.

Новый 1969 год свободные от вахты офицеры экипажа Николая Соколова встречали в кругу соотечественников на отличном паркете знакомого зала в «Сан-Стефано», где советская военная миссия устроила великолепный праздник, раздобыв, установив и украсив самую настоящую зеленую елку. Было очень весело и по-русски просто. Даже те чинные официанты, что совсем недавно в своих вишневых смокингах и белых перчатках безмолвно стояли за креслами высоких гостей, на этот раз облачились в цветастые российские рубахи и веселились наравне со всеми.

3 января, как планировалось, Краснознаменная «К-181» была готова к выходу из Александрии. Сделав необходимые записи в боевых документах о допуске командира корабля к самостоятельному несению боевой службы, я попрощался с экипажем, поблагодарил всех, а особенно Николая Соколова  {529}  за успешно выполненную задачу и сошел с палубы атомохода на борт «Волги». Первый в истории Советского флота заход атомной подводной лодки в иностранный порт закончился. Она потихоньку отошла от плавбазы, развернулась во внутренней гавани, скользнула во внешнюю и растаяла в просторах Средиземного моря.

Этим же вечером, перебравшись вместе с офицерами походного штаба на борт плавбазы «ПБС-33», уходящей в Севастополь, покинули Александрию и мы. Путь вдоль северного побережья Африки и Аравийского полуострова проходил в непосредственной близости от Порт-Саида, Тель-Авива, Хайфы, Бейрута, Триполи и Латакии, а затем вокруг Кипра и далее Эгейским морем, среди живописных греческих островов, до самого входа в Мраморное, сопровождался тихой, теплой, солнечной погодой и занял всего 5 суток.

Флага командира дивизии я на «ПБС-33» не поднимал, предпочитая пассажирскую безмятежность, но, поскольку Дарданеллы и Босфор проходил впервые в жизни, естественно, с мостика не слезал. Стамбул поразил интенсивным и малоприятным движением многочисленных паромов поперек пролива, а также пышной растительностью и обилием дворцов и минаретов на берегах.

Черное море встретило неласково. С выходом из Босфора пошла крупная волна, а на подходах к Севастополю шторм ударил в полную силу. Город русской морской славы цепенел от пятнадцатиградусного мороза. Естественно, что задерживаться здесь надолго не захотелось, поэтому в тот же день Аэрофлот доставил нас в Москву. Главнокомандующего на месте не оказалось, а принял меня начальник Главного штаба адмирал Н. Д. Сергеев. Он подробно расспросил относительно обстоятельств делового захода отряда подводных лодок в Александрию, о реакции арабов на нашу атомную «К-181».

— Все это очень важно, — говорил Николай Дмитриевич, — судя по донесению посла в ОАР, наш замысел, по-видимому, удался, но реакция арабского руководства будет проявляться не сразу и не на словах, а в делах.

Прощаясь, адмирал поблагодарил меня за работу и в конце беседы произнес таинственную фразу:

— Неделю назад на высшей аттестационной комиссии Министерства Обороны наш Главком упорно отстаивал Вашу кандидатуру, несмотря на непродолжительное, зато интенсивное командование дивизией, и, кажется, добился своего... Главком у нас всегда своего добивается... Такой уж он человек... Ну, что ж... Так держать!

Вместо эпилога

В канун 51-й годовщины Советской Армии и Военно-Морского флота в очередной раз и с удовольствием все мы услышали о том, что 57 подводников, совершивших в сентябре прошлого 1968 года трансарктический поход на борту «К-42», удостоены высоких правительственных наград. В том числе орденом Ленина отмечены командир корабля Вячеслав Заморев, орденами Красного Знамени — замполит Василий Постников, старпом Александр Мокиенко и инженер-механик Виктор Хнычкин, а кроме того, было очень приятно узнать, что участник этого похода, член Военного Совета нашей флотилии Сергей Семенович Бевз награжден орденом Красной Звезды.

Жаль только, что не удалось представить экипаж «К-181» и лично Николая Соколова к столь же высоким наградам. Ведь такое дело сделали не только безупречно, но и впервые в истории флота! Пришлось довольствоваться грамотой ЦК ВЛКСМ, одной на весь корабль.

— Надо было Новый год встречать там, где положено, — комментировал ситуацию Бевз. — Политуправление и лично адмирал Василий Максимович Гришанов очень осерчали, узнав о паре не в меру подвыпивших подводников. «Сан-Стефано» это тебе не «Северный Полюс-16», где «флагманских политработников» днем с огнем не сыщешь.

Хороший парень Серега Бевз, но от этого не легче.

В эти праздничные дни в Западную Лицу хлынул поток телеграмм, открыток и писем, в которых друзья и сослуживцы, начальники и подчиненные поздравляли и меня, но не с орденом, а с отличием более существенным — воинским званием контр-адмирала. Теперь, когда фраза, оброненная Николаем Дмитриевичем Сергеевым, перестала быть таинственной, я всерьез принялся размышлять о той ответственности, что легла на мои плечи вместе с грузом контр-адмиральских погон.

Вроде бы совсем недавно, юным лейтенантом, ступил на палубу порт-артурской «Щуки», но с той поры минуло без  {531}  малого 22 года, и все они, как один день, отданы подводному флоту Родины. Накоплен солидный массив знаний и практического умения делать свое дело. Обучены и воспитаны сотни подводников — профессионалов высшей квалификации. Да и горького опыта хватает. Теперь обязан отдавать все это следующим поколениям военных моряков. Так не пора ли, закончив «Записки подводника», приниматься за «Записки адмирала»?

Оглавление

Аркадий Петрович
МИХАЙЛОВСКИЙ

ВЕРТИКАЛЬНОЕ ВСПЛЫТИЕ
Записки подводника

ЛР № 020297 от 27.11.91. Сдано в набор 06.03.95. Подписано к печати 16.05.95. Формат 60×90 1/16. Бумага офсетная. Гарнитура Балтика. Печать офсетная. Усл. печ. л. 35. Уч.-изд. л. 35.8. Тираж 6000 экз. Тип. зак. № 3368. С 1109

Санкт-Петербургская издательская фирма РАН 199034, Санкт-Петербург, Менделеевская лин., 1.

Санкт-Петербургская типография № 1 РАН 199034, Санкт-Петербург, 9 лин., 12.